Система взаимодействия природно-географических и социально-экономических факторов, охватывающая все сферы жизнедеятельности кочевого общества, не может быть всесторонне исследована как интегральная целостность во всем своем многообразии без изучения и анализа проблемы генезиса и эволюции номадизма. Исследование закономерностей пространственно-временного возникновения и функционирования кочевничества необходимо как для изучения экологических детерминантов номадизма и процессов хозяйственного освоения человеком аридной зоны Евразии, так и для анализа динамики исторического развития народов данного региона.

Проблема спонтанного перехода скотоводов Евразии к кочевничеству в современной историографии представлена далеко неоднозначными и притом противоречивыми гипотезами. Так, например, до сих пор остается неясным, что же побудило различные скотоводческие племена к трансформации традиционного типа хозяйства и его качественной перестройке. По мнению одних исследователей, скотоводы по мере увеличения у них количества скота были вынуждены осваивать новые пространства и интенсифицировать систему выпаса скота, что и явилось главной причиной перехода оседлых скотоводов к номадизму (Грязнов, 1957; История Казахской ССР. Т. 1. 1957; Боголюбский, 1959; Руденко, 1961; История Казахской ССР. Т. 1. 1977; Акишев, Байпаков, 1979 и др.). Целый ряд исследователей полагает, что решающую роль в этом процессе сыграли климатические изменения в эпоху ксеротерма и перехода от суббореального к субатлантическому периоду по схеме Блитта-Сернандера (Сорокин, 1962; Сальников, 1967; Вереш, 1979; Викторова, 1980; Хабдулина, Зданович, 1984 и др.). Климатологическая концепция наибольшее развитие получила в трудах Л. Н. Гумилева (Гумилев, 1966; Он же, 1966а и др.). Наряду с этим бытует точка зрения о том, что возникновение номадизма стало следствием распада первобытнообщинных отношений и экономического и политического давления на скотоводов с юга со стороны земледельческих государств (Хазанов, 1973; Он же, 1975 и др.). В свою очередь, Л. С. Клейн главную причину возникновения кочевничества видит в осознании скотоводами военного преимущества кочевого быта (Клейн, 1980. С. 34). Более обоснованной, на наш взгляд, представляется концепция Г. Е. Маркова. В основе перехода скотоводческих и пастушеских народов к номадизму, считает он, находился сложный комплекс факторов - климатогенных, антропогенных, социально-экономических, политических, культурных и др., сумма которых и обеспечила генезис кочевничества. Непосредственным же толчком явились объективные изменения в географической среде, когда земледельческое хозяйство исчерпало себя в условиях аридизации климата в районах местобитания скотоводов (Марков, 1973; Он же, 1976 и др.). Несомненный интерес в этой связи представляет и точка зрения В. А. Шнирельмана о том, что факторы, обусловившие развитие кочевничества были далеко не адекватны в различных регионах. Им было предложено 4 типологические модели генезиса номадизма. Во-первых, в связи с обострением земельного вопроса и перенаселением из земледельческо-ско-товодческих общностей могли выделяться группы населения, которые в процессе переселения на окраины ойкумены усиливали скотоводческую направленность своих занятий. Во-вторых, земледельцы могли отдавать скот на выпас своим соседям или активно его выменивать, что усиливало скотоводческое хозяйство на земледельческих окраинах. Эти модели, по мысли автора, вели к появлению того, что можно назвать «первичным кочевничеством». Две другие модели были связаны с производным от него «вторичным кочевничеством». Во-первых, скотоводческий акцент мог усиливаться в результате контактов с преимущественно скотоводческими группами населения и, во-вторых, некоторую роль в становлении номадизма, по-видимому, сыграли охотничьи группы населения (Шни-рельман, 1988. С. 37, 48-50 и др.).

При этом практически все исследователи единодушнны в том, что процесс эволюционного развития скотоводческого хозяйства древних насельников Евразии, начальной точкой отсчета которого является, по-видимому, рубеж V-IV тысяч, до н. э., привел к возникновению кочевничества на рубеже II-I тысяч, до н. э. К середине 1 тысяч, до н. э. номадизм вступает на арену мировой истории как реальное историческое явление (Хазанов, 1975; Марков, 1976 и др.). Особняком стоит точка зрения В. П. Шилова, утверждающего, что уже носители древнеямной и последующих культур в Нижнем Поволжье могут быть идентифицированы в качестве кочевников (Шилов, 1975. С. 81-91). Попытка В. П. Шилова более чем на тысячу лет удревнить возникновение номадизма не встретила поддержки в среде кочевниковедов. Таким образом, становление кочевничества, как полагает наибольшая часть исследоза-телей, произошло синхронно на всем ареале аридной зоны Евразии в начале 1 тысяч, до н. э., когда произошла смена климатов - суббореального в своей ксеротермической фазе, обеспечившей соответствующие условия для возникновения номандизма, на субатлантический, более влажный и холодный.

Среди основных факторов, которые детерминировали возникновение номадизма и обусловили историческую закономерность его становления, следует выделить прежде всего природно-климатические. Наиболее важное значение имели такие особенности среды обитания, как повышенный баланс солнечной радиации, обеспечивающий сильный перегрев поверхности земли в летнее время года, периодическую повторяемость атмосферных засух, аридность и кон-тинентальность климата, недостаточность водных, растительных и почвенных ресурсов, зональность и сезонность функционирования фитоценозов, атмосферных осадков и т. д. Все эти природно-климатические факторы практически полностью исключали возможность культивирования нескотоводческих занятий и прежде всего земледелия. Свидетельством тому является, например, то обстоятельство, что в настоящее время в Казахстане общая площадь пастбищных и сенокосных угодий составляет почти 190 млн. га (85,5% всех сельскохозяйственных угодий в республике), а продуктивность земледелия чрезвычайно низка и в среднем составляет 6-7 ц/га. Причем аналогичная ситуация имеет место и в других регионах планеты - кочевое скотоводство до сих пор сохраняет свои ведущие позиции и остается едва ли не единственным средством утилизации природных ресурсов в аридных зонах (Лусиги, Гла-зер, 1984. С. 24-35; Андрианов, 1985 и др.).

Недостаточность кормов, изреженность и низкая продуктивность растительного покрова обусловливали потребность в огромных по площади выпаса пастбищных угодьях, требовавших периодических миграций в поисках подножного корма. Минимум пастбищных ресурсов в течение года составлял для одной овцы 5-7 га в зоне степей и 12-24 га в зоне пустынь и полупустынь Казахстана (Федорович, 1973 и др.). Еще большие цифры минимального выпаса мы имеем по сахарской, субсахарской и саванно-сахельской зснам и примерно аналогичные по центральноазиатскому региону (подробнее см. далее разделы 3.1, 5.1). Другим фактором, требовавшим периодической смены пастбищ, являлась недостаточность водных ресурсов. Отсутствие развитого поверхностного стока в сочетании с высокой нормой испаряемости, малочисленностью атмосферных осадков и гидрохимическим составом водных источников также диктовали настоятельную потребность передвижений в поисках воды. Фактор континентальности природно-климатических условий обусловливал меридиональную направленность кочевания на раЕнинах и вертикальную - в горных и предгорных районах. В свою очередь, плотность и глубина снежного покрова определяли возможность организации зимнего выпаса скота, поскольку овцы, например, самостоятельно тебеневались лишь при глубине его в 10-12 см, а лошади -30-40 см. При этом наличие или отсутствие снежного покрова детерминировали стационарное состояние номадов из-за невозможности передвижений по снегу, либо, наоборот, необходимость их периодических миграций.

Динамичность экологической ниши, занятой кочевничеством, определялась прежде сезонно-зональным характером функционирования и локализации практически всех ресурсных элементов среды обитания. Зональность почв и растительного покрова, ландшафтная градация в сочетании с сезонным характером продуктивности биоценозов, выпадения атмосферных осадков и полноводности водных источников, облачности, термического режима и циркуляции воздушных масс являлись в совокупности ведущим фактором в возникновении и становлении номадизма. Особенно важную роль играл фактор посезонной продуктивности растительного покрова, в наибольшей степени побуждавший скотоводов к периодическим миграциям (Медведский, 1862. Ч. 80. Август. Отд. 2. С. 296 и др.). Высокая мобильность кочевников, таким образом, была призвана противостоять пространственно-временной изменчивости функционирования природных ресурсов среды обитания, прежде всего колебаниям в обеспечении скота кормами и водопями (Радченко, 1983. С. 136 и др.). Вследствие этого постоянно действующие стабильные экологические детерминанты номадизма прослеживаются достаточно определенно (Капо-Рей, 1958; Гумилев, 1966; Акишев, 1972; Хазанов, 1972; Он же, 1975а; Федорович, 1973; Назаревский, 1973; Клейн, 1974; Пуляркин, 1976; Артамонов, 1977; Грайворон-ский, 1979; Радченко, 1983; Андрианов, 1985 и др.).

В социокультурном аспекте возникновение кочевничества было предопределено в значительной степени предшествующим процессом доместикации животных и эволюции скотоводческого хозяйства, накоплением знаний о содержании, выпасе и использовании скота, организации системы общественного производства в данных условиях среды обитания, особенностях окружающей среды. В процессе познания природных ресурсов экосистемы происходило формирование структуры стада, развитие организационных принципов данного способа производства и многоцелевой продуктивности скотоводческого хозяйства (мясо, молоко, шерсть, транспорт, тягло и т. д.), становление соответствующего уклада жизни и традиционно-бытовой культуры, совершенствование техники и технологии, возникло «всадничество» и т. д. (Грязное, 1957; Черников, 1960; Сорокин, 1962; Маргулан, Акишев, Кадырбаев, Оразбаев, 1966; Шилов, 1975; Кузьмина, 1977; Смирнов, Кузьмина, 1977; Грач, 1980; Кадырбаев, 1980; Шнирельман, 1980; Он же, 1988; Косарев, 1981; Он же, 1984; Зданович, 1988 и др.). Комплекс технологических приемов и навыков, социокультурных механизмов в сочетании с опытом экологического освоения аридных пространств Евразии составили информационную и материальную базу для перехода скотоводческо-земледельческого типа хозяйства в новое качественное состояние и обеспечили возможность спонтанного и имманентного генезиса кочевничества.

Много споров вызывает вопрос о том, какова бкла стартовая позиция скотоводов на предшествующем кочевничеству этапе развития. В связи с широким распространением начиная с XVIII в. теории трехступенчатого развития в течение долгого времени считалось, что кочевничество как важная фаза общественного развития возникает из занятия охотой и предшествует оседло-земледельческому образу жизни и типу хозяйства (Смит, 1935; Гердер, 1977; Зибер, 1959 и др. Историографию подробнее см.: Шилов, 1975; Марков, 1976; Шнирельман, 1980; Он же, 1988 и др.). Однако исследованиями Э. Гана и последующих поколений ученых была обоснована точка зрения о том, что доместикация животных и развитие скотоводческого хозяйства базировались прежде всего на системе земледельческого производства и опыте оседлого образа жизни (Шилов, 1975; Марков, 1976; Шнирельман, 1980; Он же, 1988 и др.).

Действительно, как показывают исследования эпохи бронзы и особенно культур финальной бронзы, развитие скотоводства и становление кочевничества протекали преимущественно в рамках оседлого образа жизни и комплексно-земледельческого типа хозяйства. Это положение достаточно иллюстрируется конкретными данными о трансформации андроновских и «андроноидных» форм культуры поздней бронзы в культуру ранних кочевников. В бронзовом веке на территории Казахстана и Центральной Азии уже наметилась тенденция к преобладающей роли скотоводческого хозяйства, которое в целом функционировало в условиях оседло-стационарной жизни древних насельников в речных долинах степной зоны Казахстана и отчасти Западной и Южной Сибири (Киселев, 1951; Грязнов, 1955; Он же, 1957; Бернштам, 1957; Черников, 1960; Он же, 1965; Маргулан и др., 1966; Массой, 1976; Маргулан, 1979; Акишев, Байпаков, 1979; Кузьмина, 1981; Косарев, 1981; Он же, 1984; Зданович, 1988 и др.). Как свидетельствуют археологические данные по Центральному Казахстану, все могильники и поселения эпохи бронзы локализуются непосредственно по краю надпойменных террас небольших степных рек. В то время как основным районом расположения курганов эпохи ранних кочевников является открытая степь (Маргулан и др., 1966. С. 428). Андроновские поселения Северного Казахстана, как свидетельствуют археологи, расположены только у рек и очень редко у озер при наличии ключей. В VIII-VII вв. до н. э. впервые появляются памятники на водоразделах рек. Поселения V-II вв. до н. э. занимают высокие берега коренных террас, а погребальные комплексы расположены в равной степени как по коренным берегам рек, так и по степным просторам междуречий (Хабдулина, Зданович, 1984. С. 150-151). Вследствие этого исследователи, считающие, что именно оседло-земледельческий образ жизни послужил социокультурной базой для перехода скотоводческого хозяйства к номадизму, поскольку археологические памятники эпохи бронзы четко фиксируют оседлый образ жизни, располагают серьезными аргументами в пользу такого решения проблемы.

Однако такой вывод отнюдь не исключает многообразия форм перехода скотоводов к кочевому типу хозяйства. В этом смысле несомненный интерес представляет точка зрения В. Шмидта, получившая развитие в работах С. И. Вайнштейна, о возможности сложения кочевничества на базе охотничьего хозяйства древних насельников Евразии (Вайнштейн, 1973 и др.). Л. Л. Викторова предложила объединить обе гипотезы. Кочевое скотоводство на территории Центральной Азии, считает она, формировалось, во-первых, посредством перехода земледельцев к номадизму в результате ари-дизации климата в период ксеротерма и, во-вторых, посредством трансформации полуоседлого комплексного - скотоводческо-охот-ничье-земледельческого хозяйства в кочевое (Викторова, 1980. С. 104-107 и др.).

При этом исследователи в процессе генезиса номадизма выделяют различные переходные стадии развития. Так, М. П. Гряз-новым, С. И. Руденко, С. С. Черниковым, А. Н. Бернштамом, Л. П. Потаповым и другими выделяются такие переходные фазы, как придомное скотоводство, пастушество, яйлажное скотоводство И т. д. Исследователи обычно дифференцируют придомное скотоводство как специализированный выпас животных вблизи поселений, пастушество - как форму перегона скота от одного пастбищного участка к другому, яйлажное скотоводство - как отгонный тип хозяйства, когда стада на все лето отгонялись на сезонные пастбища в низкогорные и предгорные районы либо на выпас в степь (Грязнов, 1955; Он же, 1957; Черников, 1957; Он же, 1960; Потапов, 1955; Бернштам, 1957; Боголюбский, 1959; Руденко, 1961; Акншев, 1972 и др.). Всем этим хозяйственно-организационным изменениям соответствовали трансформации в видовой структуре стада, которые в сущности сводятся к постепенному возрастанию удельного веса мелкого рогатого скота и конского поголовья и снижению доли крупного рогатого скота (Массой, 1976; Кадырбаев, 1980; Хабдулина, Зданович, 1984; Зданович, 1988 и др.). Как показывают современные этнографические исследования, например, по скотоводству народов Кавказа, в зависимости от конкретно-исторических, хозяйственно-культурных и экологических условий в действительности имеет место огромное многообразие форм и типов скотоводческого хозяйства (Шамиладзе, 1979. С. 21-22, 32-36, 43-44; Ямсков, 1987. С. 9-17, 20-23 и др.). Поэтому, на наш взгляд, преждевременно пытаться классифицировать ранние формы переходных типов хозяйства.

Важное значение для исследования проблемы генезиса номадизма имеет анализ технологических аспектов, в частности таких, как всадничество, предварительно датируемое серединой II тысяч, до н. э., появление колодцев - ориентировочно в конце того же тысячелетия, железных орудий, совершенствование конского снаряжения, развитие транспортного и мясо-молочно-шерстного направления в скотоводстве, изменение структуры стада, принципов организации общественного производства, направленности и ареала передвижений и т. д. Иначе говоря, различного рода усовершенствования в технологическом арсенале и инновации в развитии материальной культуры, накопившиеся к эпохе раннего железа и составившие своего рода социокультурные механизмы перестройки системы материального производства, в совокупности с технологическими изобретениями детерминировали качественную трансформацию культур древних насельников эпохи бронзы, генезис и становление кочевничества. Видимо, в этой связи закономерно формирование скифо-сакской культурно-исторической общности на всем ареале Евразийских степей, полупустынь и пустынь уме-реннего пояса, олицетворявшей становление этнокультурной интеграции на базе кочевого хозяйственно-культурного типа (Мар-гулан и др., 1966; Литвинский, 1972; Артамонов, 1973; Акишев, 1973; Хазанов, 1975; Скифо-сибирский зверинный стиль…; Грязнов, 1980; Грач, 1980; Акишев, 1984 и др.).

Особый интерес представляют материалы по эволюции конструкции конской узды и сбруи, средств и способов передвижения древних скотоводов. В памятниках андроновской и срубной культур на территории Казахстана, Западной Сибири и Поволжья найдено множество предметов архаического способа взнуздывания лошади, в частности костяных и роговых псалиев - приспособлений, связывающих удила с ремнями оголовья. В начале 1 тысяч, до н. э. появляется новый тип узды: двусоставные бронзовые удила, который, однако, к середине того же тысячелетия вытесняется удилами с кольчатыми окончаниями, а псалии становятся двудырчатыми. При этом вместо бронзы и рога для изготовления узды начинают употреблять железо. В середине 1 тысяч, до н. э. дышловой способ запряжки животных в транспортные средства (колесницы, повозки и т. п.) вытесняется оглобельным способом (Кадырбаев, 1980. С. 50-51, 54-57; Викторова, 1980. С. 107-111 и др.).

Таким образом, существенную роль в становлении и формировании кочевого скотоводческого хозяйства сыграли разнообразные технологические усовершенствования и технические новшества в эпоху бронзы и на стадии перехода к раннему железному веку. Они, несомненно, явились одним из факторов генезиса номадизма, поскольку способствовали оптимизации системы материального производства, ее большей адаптивности и приспособленности к изменяющимся природно-климатическим условиям.

В условиях кризиса традиционного для эпохи бронзы оседло-земледельческого и в том числе развивающегося в его рамках скотоводческого хозяйства, изменения климата, давления антропогенного фактора (Марков, 1973; Он же, 1976 и др.) и целого ряда других объективных и субъективных причин в полный рост встал вопрос о необходимости освоения новой экологической ниши - степных и пустынных пространств Евразии за пределами речных долин и низкогорных районов. Несмотря на то, что в предшествующий период скотоводами в процессе различного рода перегонов и отгонов был накоплен какой-то опыт о функционировании естественно-природных явлений за пределами традиционных местообитаний, в целом достигнутый уровень знаний был явно недостаточен для экологического освоения пустынно-степных пространств. Как показывает опыт классического номадизма, для самодостаточной организации кочевого скотоводства в оптимальном режиме был необходим более значительный экологический опыт.

Этот информационный минимум для адаптации в данных условиях среды обитания и при данном типе аграрного производства был настолько большим и включал такой объем и качество знаний, что его достижение могло быть обеспечено только лишь за счет межпоколенной передачи информации и аккумуляции ее на протяжении очень длительного исторического периода. Многие тайны пастушеско-кочевой технологии передавались от отца к сыну, от сына к внуку и так на протяжении многих поколений; они представляли собой своего рода «золотой фонд» народного опыта и знаний (Аргынбаев, 1969; Погорельский, 1949 и др.). Чаще всего нормальное функционирование кочевого типа хозяйства обусловливалось в прямом смысле слова прежде всего качественно-количественным объемом знаний общественного лидера и каждого индивида. Как свидетельствуют источники, нередко даже не все члены рода знали расположение колодцев (Логашова, 1976. С. 35 и др.). Как правило, о всех нюансах и особенностях природных циклов, географии расположения сезонных пастбищ, кратчайших и разнообразных маршрутов кочевания, мест водопоя, гидрохимического состава водных источников, циклов продуктивности растительного покрова, степени его поедания и усвоения скотом, процесса нажировки и качества физического состояния животных, атмосферных осадков и паводкового разлива рек, времени установления и схода снежного покрова и о многом другом знали только лишь отдельные аксакалы (седобородые). Признание важности экологического опыта в жизни кочевников содержится во многих работах (Щербина, 1905. С. 26-28; Федорович, 1950. С. 37; Толыбеков, 1971 и др.). Для того, чтобы самому узнать о всех технологических аспектах функционирования системы материального производства и естественно-природных процессов, человеку порою не хватало целой жизни даже при условии выработанных веками и усвоенных поколениями предков знаний и опыта, переданных ему, как говорится, с «молоком и кровью матери».

Вследствие этого проблема номер один для любого кочевника-скотовода - это приобретение лимита знаний о характере природно-климатических условий, об особенностях функционирования среды обитания. Только лишь с помощью этого информационного минимума могло быть обеспечено хозяйственное освоение пустынно-степной зоны. В любом ином случае человека ждал бы неминуемый летальный исход (см. в этой связи: Волович, 1983. С. 93-119 и др.). Как свидетельствует оседлый образ жизни древних насельников региона, земледельческо-скотоводческий тип хозяйства, локализация всех поселений эпохи бронзы в речных долинах и отсутствие следов пребывания человека в открытой степи и пустыне, такой объем знаний и экологический опыт о специфике функционирования и жизнедеятельности фитоценозов, природных циклов, атмосферных осадков, водных ресурсов и т. п. у них практически отсутствовал либо был весьма незначителен. Поэтому, как нам представляется, было бы наивным предполагать, что при наступлении засушливого периода и упадке земледелия скотоводы забросили свои оседлые поселения в поймах рек и ринулись сходу осваивать открытые пространства степи и пустыни. В этой связи встает вопрос о способе освоения новой экологической ниши .

Нам представляется, что процесс познания природных ресурсов среды обитания носил спонтанный характер и сопровождался выработкой соответствующих социокультурных механизмов адаптации, т. е. прежде всего технологии выпаса, кочевания и организации общественного производства в оптимальном режиме, а также разнообразных элементов материальной культуры и самого образа жизни. Этот процесс основывался на постепенном возрастании удельного веса скотоводства в структуре хозяйства (эпоха бронзы), отказе от земледелия, постепенном переходе к сезонным передвижениям и периодическим отгонам и перегонам скота и последующем симбиозе скотоводства и охоты (рубеж бронзового и раннежелезного века). М. Ф. Косаревым было справедливо замечено, что приспособление к меняющейся географической среде происходило «…главным образом путем увеличения удельного веса наиболее рациональной в конкретной ландшафтно-климатической ситуации отрасли хозяйства» (Косарев, 1981. С. 22).

На наш взгляд, именно охота стала той ступенькой, которая обеспечила переход от пастушеского скотоводства к номадизму и одновременно стала способом освоения новой экологической ниши. На важную роль охоты в генезисе кочевничества косвенно указывает то, что миграции диких парнокопытных животных аридной зоны Евразии (сайгаков, джейранов, куланов, диких лошадей и верблюдов) во многом аналогичны перекочевкам номадов (см., например: Красная книга…, 1978. С. С. 69-74 и др.). Так, в частности, сайгаки в условиях данной экосистемы движутся в меридиональном направлении, а их миграции основываются на использовании факторов зональности и посезонной продуктивности растительного покрова и зависят от наличия водных источников (Афанасьев, I960. С. 96; Жирнов, 1982. С. 15-52, 56-91; Фадеев, Слудский, 1982. С. 27-56 и др.). По-видимому, скотоводческие народы аридной зоны Евразии осваивали и познавали природные ресурсы и климат данной экологической ниши в процессе передвижения на первых порах вслед за дикими животными, совмещая в той или иной форме скотоводство с занятием охотой в виде сезонно-мигри-рующего перегонно-отгонного скотоводческого хозяйства. Тем самым обеспечивался процесс органического включения человека и его деятельности в функционирование географической среды.

В связи с этим следует высказать еще ряд соображений, во-первых, в эпоху увлажнения и сдвига природно-ландшафтных зон поголовье диких копытных животных могло существенно увеличиться и повлечь за собой возрастание значимости и роли охоты, кстати сказать, хорошо фиксируемых для Северного Казахстана (Хабдулина, Зданович, 1984. С. 154). При этом повышение удельного веса охоты может относиться к числу тех элементов материальной культуры, которые археологически слабо уловимы и почти не засвидетельствованы в выявленных памятниках.

Во- вторых, сезонно-мигрирующий охотничье-скотоводческий тип хозяйства, как исторически кратковременная и переходная стадия общественного развития, не приводил к формированию особого образа жизни, специфичного комплекса материальной культуры, не требовал вовлечения всего населения в систему сезонных миграций вслед за дикими животными и вполне мог быть обеспечен в функциональном смысле деятельностью лишь отдельных, весьма немногочисленных, групп населения. В этой связи, на наш взгляд, напрашивается аналогия с системой выпаса кочевниками табуна лошадей (коса) в зимний период года, когда небольшая группа табунщиков (3-4 человека на 1000-1500 голов) отгоняла кос за много километров, иногда до 100-300 км, от зимовки и вплоть до наступления весеннего периода выпасала его на дальних пастбищах. Да и в теплый период года система выпаса табуна лошадей существенно не отличалась от технологии выпаса в зимний период (см. параграфы 4.2 и 4.3). При этом, следует заметить, табунщики пространственно были отделены от своих семей, а их труд сопровождался особым укладом и специфическим режимом жизнедеятельности. Важно подчеркнуть, что в истории подобный сезонно-мигрирующий тип охотничье-скотоводческого хозяйства хорошо известен и многократно зафиксирован в разнообразных письменных и этнографических источниках. Сложение одной из форм номадизма, например, у североамериканских индейцев, уже в новое время происходило на основе весьма своеобразного симбиоза охоты на бизонов и коневодства (Аверкиева, 1970. С. 10-36; Велтфиш, 1978. С. 198; Оплер, 1978. С. 268, 270, 272; Шнирельман, 1980. С. 196-202 и др.).

Другим свидетельством возможности подобной интерпретации проблемы является особое, порою ритуальное, значение облавных охот в жизни всех кочевников Евразии (см.: Меховский, 1936. С. 60; Левшин, 1832. Ч. 3. С. 207; Петров, 1961. С. 81-82; Вайнштейн, 1972. С. 202-205; Ларичев, Тюрюмина, 1975. С. 101; Султанов, 1982. С. 60-61 и др.). Особенно значительной была роль облавных охот у монголов эпохи сложения грандиозной империи Чингиз-хана, ей придавали военно-политическое и порою даже сакральное значение (Владимирцов, 1934. С. 40 и др.). Небезынтересно отметить, что обряд усыновления Тэмучжина Ван-ханом и обряд братания последнего с Есугеем включал в себя помимо всего прочего произнесение следующего ритуализированного выражения: