9.1. ФОРМАЦИОННАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА КОЧЕВОГО ОБЩЕСТВА: ПРОБЛЕМА И МЕТОД

Проблема формационной природы докапиталистических обществ представляет огромный научный интерес не столько для познания этого особого культурно-исторического феномена, сколько в связи с необходимостью познания общих закономерностей пространственно-временного развертывания всемирно-исторического процесса. Следует заметить, что практика изучения данной проблемы, особенно оживленно обсуждаемой в последние два десятилетия в связи с критикой пятичленной схемы (первобытность - рабовладение-феодализм - капитализм - коммунизм), отличается дискуссионной направленностью и обилием нередко диаметрально противоположных суждений (см.: Общее и особенное в историческом развитии стран Востока, 1966; Данилова, 1968; Текеи, 1975; Илюшечкин, 1980 и др.). При этом зачастую имеет место апелляция к «классическим» канонам пятичленной схемы, изложенным в «Кратком курсе истории ВКЩб)», попытка искусственно подогнать многообразие конкретно-исторических путей развития докапиталистических обществ к «идеальной» модели феодального способа производства (Качановский, 1971; Никифоров, 1977; Коби-щанов, 1966 и др.). Только лишь в последнее время наметились новые и оригинальные подходы в творческом поиске ученых относительно формационной природы доиндустриальных обществ.

Особенно сложный и многоплановый характер носит дискуссия о стадиальном уровне развития кочевых обществ (см. Сулейменов, 1989 и др.). Неоднозначность суждений, как нам представляется, основывается в значительной степени на весьма неадекватных методах исследования и подчас полярных подходах к пониманию как отдельных терминов и понятий, например, таких, как «способ производства», «кочевничество», «отношения собственности», «государство», «община», «феодализм» и т. д., так и всей целостности номадного социума и его места в истории человечества. В диахронном плане историография кочевничества эволюционировала от «бесклассовой» оценки системы общественных отношений в среде номадов до «классовой», а затем «маятник» пошел в обратную сторону, остановившись на показателе деления «раннеклассовое» общество. При этом активно обсуждался по существу лишь один аспект проблемы формационного развития общества - наличие или отсутствие классовой поляризации. Рассмотрим более основательно ныне существующие точки зрения в концептуальном срезе, опуская в целях экономии места историю изучения данной проблемы, которая получила освещение в ряде специальных работ (см.: Марков, 1967; Он же, 1976; Федоров-Давыдов, 1973; Хазанов, 1975; Першиц, 1976; Илюшечкин, 1980; Коган, 1981; Исмаил, 1983; Крадин, 1987; Сулейменов, 1989 и др.).

Доклассовая стадия общественного развития. Данная точка зрения, получившая в принципе широкое распространение в русской дореволюционной и зарубежной историографии, в основном базировалась на ведущей роли в системе общественных отношений так называемых «родовых» отношений, отсутствии развитой государственности и преобладании «демократических» элементов в жизни общества. Так, например, А. Н. Седельников писал по этому поводу, что «общественный строй киргиза можно назвать демократическим…» (Седельников, 1903. С. 214). П. Е. Маковецкий полагал, что «весь строй общественной киргизской жизни» «зиж-делся на родовом начале» (МКОП, 1948. С. 262). В наиболее «концептуальной» форме это положение было сформулировано выдающимся русским этнологом Н. А. Аристовым: «…При патриархально-родовом быте тюрков-кочевников, роды и сочетания родов и их частей в родовые и племенные союзы действительно имели преобладающее во всех отношениях значение» (Аристов, 1896. С. 283). Однако в целом данная точка зрения так никогда и не была конституирована как целостная модель общественного развития кочевых народов, поскольку проблема формационного развития номадов не являлась предметом специального и самостоятельного исследования в русской дореволюционной историографии. И. Пахомовым в этой связи было справедливо замечено, что «…для изучения экономического строя и эволюции его сделано очень мало» (Пахомов. 1911. С. 1).

В последующее время данная точка зрения получила дальнейшее обоснование в работах ряда авторов 20-30-х гг. Одним из первых исследователей, предпринявших научный поиск в этом направлении, стал А. П. Чулошников, который после изучения широкой панорамы общественной жизни кочевников-казахов пришел к выводу о том, что «патриархально-родовой уклад» «всегда и везде был неразрывно связан с кочевым бытом» (Чулошников, 1924. С. 193). А. Ф. Рязанов писал в этой связи, что у кочевников «…не сложилось единой государственной власти, казаки жили родовым строем. Родовая организация, как естественная форма кочевого общежития, вполне соответствовала тогдашним формам хозяйственной жизни народа» (Рязанов, 1926. С. 187). Однако с изменением общественно-политической ситуации в стране в конце 20-х гг. точка зрения о бесклассовости номадных социумов была отвергнута в связи со вставшей на повестку дня «необходимостью» доказательства тезиса об обострении классовой борьбы в казахском кочевом ауле и революционном характере преобразований в 20- 30-е гг. Социальный заказ провозгласил доминанту классового подхода, а «бесклассовая» оценка кочевого общества была объявлена происками буржуазных националистов, создававших миф о патриархальном равенстве и патерналистских тенденциях в развитии кочевников (см.: Дахшлейгер, 1965; Он же, 1969 и др.). Курс на «классовость» стал ведущим в советской историографии вплоть до наших дней. Иначе говоря, концепция «бесклассовости» общественного строя кочевых народов, воспринимавшаяся большинством исследователей XIX - начала XX вв. как сама собой разумеющаяся закономерность социального развития номадов, поддержанная практически всеми теоретиками общественной жизни, например, Н. И. Зибером, К- Каутским, П. Кушнером, К. М. Тахтаревым и многими др., в принципе не успела оформиться в целостную научную концепцию со всеми сопутствующими атрибутами.

В последующее время тезис о бесклассовом характере развития номадного общества постулировался либо на материалах кочевников Ближнего и Среднего Востока (Алитовский, 1966; Васильев А. М… 1967; Он же, 1982 и др.), либо в отношении номадов древности (Черников, 1978; Плетнева, 1982 и др.) и т. д. Но в целом данная точка зрения не получила сколько-нибудь значительных аргументов в виду присущей всем номадам резкой имущественной дифференциации, легко прослеживаемой как по письменным источникам и этнографическим данным, так и по археологическим исследованиям на материалах практически всех народов во все исторические эпохи. Вследствие этого, видимо, закономерно появление концепции «раннеклассовых отношений», возникшей в 60-е гг. на базе гипотезы «бесклассового» характера общественных отношений в кочевой среде.

Западная историография номадизма, характеризующаяся отсутствием формационного понимания социально-экономических процессов, первоначально не проявляла особого интереса к рассматриваемой проблеме. Большинство исследователей обычно ограничивались тезисом об отсуствии социальной поляризации общества в кочевой среде (см. историографию проблемы: Першиц, 1976 и др.). Не отрицая в принципе сословной и имущественной дифференциации в кочевом обществе казахов (Schuyler, 1876. Vol. I. P. 32; Moser, 1885. P. 23-24; Atkinson, 1857, etc.), монголов средневековой эпохи (Howorth, 1876. Vol. I; Cahun, 1896, etc.), исследователи тем не менее считали, что в среде номадов доминировали «родовые отношения», «патернализм» (Czaplicka, 1918; Riasanovsky, 1938; Hudson, 1938, etc.). Лишь в последнее время в западной историографии стали появляться более или менее специализированные работы по данной проблеме, первоначально историографического характера (Feudalism in Kazakhstan, 1961; Krader, 1958. P. 76-99, etc), затем непосредственно затрагивающие различные аспекты формационного развития номадных социумов. В этих работах отмечается, что социально-экономическая поляризация кочевого общества требовала государственного регулирования лишь в случае организации системы внешней эксплуатации (Bacon, 1958; Idem, 1965; Krader, 1963; Idem, 1966; Riasanovsky, 1965; Idem, 1965a; Saunders, 1971; Patai, 1973, etc.).

В концептуальном плане большое значение имел тезис, выдвинутый автором капитального «Исследования истории» А. Тойнбп, о том, что кочевые общества выступают как недифференцированные организмы, целиком противостоящие соседним оседло-земледельческим обществам (Тойнби, 1991 и др.). Вслед за ним Дж. Са-ундерс пишет, что «неспособные к общественному и экономическому прогрессу, номады от века к веку шли по одному и тому же кругу…» (Saunders 1971. Р. 12). В настоящее время в западной историографии большая часть исследователей по-прежнему придерживается точки зрения о бесклассовости номадных социумов. Так, в частности А. Бурже полагает, что за редкими исключениями «кочевые общества предстают как равноправные» (Bourgeot, 1978. Р. 16). Главным аргументом в пользу такого вывода, полагает он, является отсутствие у номадов государства и наличие системы «сегментных линиджей», препятствующих развитию неравенства и иерархи-зации общества (Ibid. P. 17-22). В свою очередь, П. Бонт, соглашаясь с тем, что общества номадов были отчасти стратифицированы, а социальный и экономический статусы различались, тем не менее считает, что в условиях коллективного использования природных ресурсов среды обитания и организации общественного производства тенденция развития неравенства уравновешивалась разнообразными механизмами воспроизводства «равенства» (Bonte, 1978. Р. 2-8). В результате этого номадные общества выступают, в целом как равноправные и недифференцированные социумы, а тенденция к поляризации общества приобретает самостоятельное значение и приводит к образованию государства лишь в случае организации внешней эксплуатации соседних оседло-земледельческих народов.

Феодальная стадия общественного развития. Частная собственность на скот и наличие в кочевой среде ярко выраженного расслоения общества стали, несомненно, главными причинами возникновения концепции «феодальной» идентификации номадного социума. Интересно, что впервые о феодализме высказался Я. Га-вердовский, который еще в 1803 г. писал: «Собственное правление в киргизских ордах можно было бы причислить к феодальному есть ли бы незатеивалось оно ныне правом сильнаго» (Гавердовский, i803. Л. 72 обр.). В последующее время это положение было сформулировано выдающимся русским ученым П. П. Румянцевым следующим образом: «…В социальном строе киргиз, как он сложился в XV-XVIII столетиях, наблюдается два противоположных начала: патриархально-родовое и феодальное. Последнее, однако, проявлялось только в первичных формах» (Румянцев, 1909. С. 92). И далее, заключал он, «самые условия жизни и хозяйства киргиз, в противоположность средневековым условиям Европы, не благоприятствовали борьбе феодализма с родовым строем, только побе-дпз феодализм мог бы развиваться» (там же. С. 93). При этом следует, однако, помнить, что ни Я. Гавердовский, ни П. П. Румянцев не понимали под феодализмом способ производства, а представляли его в виде системы общественно-политических институтов надстроечного характера.

На рубеже 20-30-х гг. социальный заказ потребовал от кочевннковедов создания «классовой» модели общественного развития номадов. И поскольку концепция «рабовладельческих отношений», предложенная первоначально С. П. Толстовым (критику и историографию проблемы см.: Семенюк, 1958; Он же, 1959; Хазанов, 1975; Он же, 1976; Першиц, 1976; Крадин, 1987 и др.), была решительно отвергнута в виду ее очевидной неприменимости к кочевникам, а гипотеза «азиатского» способа производства находилась под запретом, то единственной официально разрешенной общественно-экономической формацией - классовой и докапиталистической - оставался феодализм. Поэтому вполне закономерно появление концепции «кочевого феодализма» Б. Я. Владимирцова и концепции «феодальных отношений» в кочевой среде С. П. Толстова. Вскоре точка зрения о феодальном характере общественных отношений у кочевых народов была растиражирована и стала всеобщим достоянием - официальной доктриной дореволюционного прошлого бывших номадов СССР. Она была воспроизведена во всех научных и учебных изданиях и стала истиной в последней инстанции, провозглашенной, в частности, в четырех изданиях «Истории Казахской ССР с древнейших времен до наших дней», «Истории Киргизской ССР», «Истории Калмыцкой АССР», нескольких изданиях «Истории СССР», «Истории МНР» и т. д.

Сформулированная Б. Я. Владимирцовым концепция «кочевого феодализма», основывающаяся на доминантной роли в структуре производственных отношений, отношений по поводу земли и логически наиболее соответствующая общепринятому пониманию феодализма в медиевистике (Вайнштейн, Косминский, 1932; Пор-шнев, 1964 и др.), получила широкое распространение. В основу теории «кочевого феодализма» был положен постулат о феодальной собственности на пастбища в виде распоряжения и регулирования системы землепользования, вывод о крепостной зависимости рядовых скотоводов, которые выпасали скот и кочевали согласно указаниям своего сеньора и исполняли в пользу своего феодала разнообразные натуральные повинности (Владимирцов, 1934. С.110-119 и др.).

С. П. Толстов, учитывая в отличие от Б. Я. Владимирцова специфику общественного развития номадов, сформулировал свой вариант концепции феодальных отношений в кочевой среде. Основой последних, полагал он, были отношения собственности на скот, а первичной клеточкой, из которой прорастали феодальные отношения, являлись «саунные отношения», находящие ближайшую аналогию в западноевропейском прекарии, одном из элементов классической модели феодализма (Толстов, 1934. С. 188-189). С теми или иными оговорками концепцию феодальных отношений в кочевой среде поддержал и целый ряд других исследователей (Козь-мин, 1934; Асфендиаров, 1935; Чулошников, 1936; Вяткнн 1941 и др.).

В послевоенное время началась и продолжала углубляться поляризация между точкой зрения о господствующей роли отношений собственности на землю в системе феодальных отношений, последовательно отстаиваемой С. 3. Зимановым, А. Е. Ереновым, М. П. Вяткиным, С. В. Юшковым, Ф. К. Жеребятьевым и другими авторами, и концепцией доминантной роли отношений собственности на скот в структуре феодальных производственных отношений, защищаемой в работах С. Е. Толыбекова, С. Л. Фукса, В. Ф. Шахматова. Результатом широко развернувшейся дискуссии о сущности патриархально-феодальных отношений у кочевых народов стало Ташкентское совещание 1954 г. Попытки Л. П. Потапова найти компромисс и примирить обе точки зрения не дали результатов (Потапов, 1955 и др.). В последующее время дискуссия вышла на монографический уровень и каждая из указанных гипотез обросла множеством аргументов и развернутых обоснований (в наиболее законченной форме они представлены в следующих работах: Златкин, 1964; Толыбеков, 1971 и др.). В настоящее время концепция феодализма, в основном, в трактовке Б. Я. Владимирцова, поддерживается практически всеми исследователями кочевого общества в Казахстане (Семенюк, 1974; Пищулина, 1977; Султанов, 1982; Зиманов, 1982 и др.), Монголии (Златкин 1982; Он же 1983; Попов, 1986; Таскин, 1980; Он же, 1989 и др.), калмыков (Эрдниев, 1980; Карагодин, 1988 и др.) и других номадов. При этом концепция феодализма в глазах большинства исследователей представляла собой единственную в рамках традиционной пятичлен-ной схемы альтернативу гипотезе бесклассовости кочевых обществ и поэтому вполне закономерно пользуется широкой поддержкой исследователей различных номадных социумов (Федоров-Давыдов, 1973; Васильченко, 1974; Трубецкой, 1977; Еремеев, 1981; Кшибеков, 1984 и др.).

Правда, не все исследователи принимают отождествление общественных отношений в среде номадов обязательно с феодализмом. В частности, признавая социально-экономическую дифференциацию кочевников на базе отношений собственности на скот, В. П. Илюшечкин рассматривает их в качестве одного из элементов так называемого «рентного способа производства» (Илюшечкин, 1980. С. 297-300 и др.). В свою очередь, Ю. И. Семенов предлагал считать саунные отношения проявлением кабальных отношений (Семенов, 1968а и др.). Наряду с этим высказывались суждения о принадлежности общественного строя номадов к азиатскому способу производства, особому номадному варианту социально-экономического развития и т. д. (см.: Седов, 1966. С. 48-55; Марков, 1967; Вайнштейн, Семенов, 1977; Семенов, 1985 и др.). Иначе говоря, соглашаясь с тем, что производственные отношения в среде номадов носили классовый характер, исследователи начинают все больше расходиться в том, как обозначать специфическую форму общественного развития кочевых народов.

Раннеклассовая стадия общественного развития. Директивно-санкционированный отказ от концепции доклассового уровня развития номадов и попытки большинства исследователей в рамках «законодательно» конституированной пятичленной схемы доказать в их среде «классовость» и «феодальность» общественных отношений так или иначе всегда вызывали чувство неудовлетворенности у наиболее объективных ученых-кочевниковедов, которые понимали надуманность концепции «кочевого феодализма». Наиболее ярко, на наш взгляд, это проявилось в том, что рядом ученых упорно отстаивалась доминанта отношений собственности на скот, несмотря на жесткую и порой злую критику. Результатом этого стало, на наш взгляд, появление особой концепции раннеклассовых отношений, явившейся своего рода компромиссом между реально имеющими место среди номадов процессами социально-экономической дифференциации и патерналистско-реципрокационными тенденциями в развитии кочевого общества в сочетании с отсутствием государственности и классовой борьбы. Одними из первых, насколько нам известно, данную точку зрения высказали Л. А. Седов (Седов, 1966), Г. Е. Марков (Марков, 1967) и позднее, наиболее последовательно и «концептуально», А. М. Хазанов (Хазанов, 1973; Он же, 1975 и др.).

Сторонники этой концепции полагают, что самостоятельно кочевники достигают только раннеклассовой стадии общественного развития (Хазанов, 1975. С. 35, 254, 267 и др.), которая характеризуется отсутствием отношений собственности на землю, монопольной собственности на скот, государственности, завершенности процессов классообразования, классовой борьбы (Марков, 1976. С 289, 293, 297-301, 304-305, 308), наличием общины, родопле-менной аристократии (Хазанов, 1975. С. 130, 162, 172, 237, 254 и др.). Дальнейшее развитие номадов определяется их взаимоотношениями с оседло-земледельческими обществами (Хазанов, 1973; Он же, 1975. С. 35 и др.), в частности возникновение государственности связывается с внешнеполитической экспансией, системой эксплуатации земледельческого населения и установлением даннических отношений (Першиц, 1973; Он же, 1976; Хазанов, 1973; Он же, 1975; Марков, 1976; Он же, 1979; Павленко, 1989 и др.).

Точка зрения о том, что раннеклассовая ступень развития является пределом в эволюционном движении кочевого общества становится в современной историографии доминирующей и получает все более широкое распространение. С этой концепцией советских ученых очень тесно смыкаются взгляды значительной части зарубежных авторов, приверженных диффузионистскому подходу к объяснению природы общественных явлений (Bourgeot, 1978. Р. 16), которые полагают, что кочевники либо заимствовали политические и социальные институты у своих соседей, либо развивали их лишь при взаимодействии с земледельческими цивилизациями. Однако,, как заметил У. Айронс, механизм такого рода заимствований остается все еще неясным (Production pastorale et societe, 1978. P. 24). В рамках раннеклассовой концепции общественного развития номадов Г. Е. Марковым был высказан ряд интересных мыслен о специфике социально-экономической эволюции кочевничества, в которых фактически содержится попытка вычленить новый способ производства (Марков, 1967 и др.). «Как только,- пишет он,- в обществе кочевников начиналось интенсивное классообразование, выражавшееся в лишении непосредственных производителей средств производства,- кочевничество как самостоятельный вид хозяйства начинало разлагаться» (Марков, 1976. С. 305), а скотоводы превращались в оседлое население (там же. С. 309).

Таким образом, мы вправе зафиксировать в современной историографии номадизма наличие по меньшей мере трех основных концепций общественного развития номадов: доклассовой, раннеклассовой и классовой (по преимуществу феодальной) в самых различных вариантах. При этом фактически гипотезы «доклассового» и «раннеклассового» уровня развития тесно смыкаются и представляют собой различные модификации одного и того же подхода. Как видно из приведенного краткого историографического анализа, водораздел проходит по линии классовой дифференциации общества и государственности при выделении и характеристике различных уровней общественного развития кочевников. При этом интересно то, что зарубежные исследователи, зачастую совершенно справедливо критикуя марксистский подход к изучению истории кочевых народов, сами широко пользуются методами и критериями формационного анализа, принятыми в советской историографии (см., например Bourgeot, 1978. Р. 17-22, etc).

Важно отметить, что большинством исследователей из одних и тех же данных, как это мы могли убедиться, делаются совершенно противоположные выводы. На наш взгляд, это обусловлено догматическим пониманием таких фундаментальных научно-познавательных категорий, как «общественно-экономическая формация»,, воспринимаемой большинством ученых как система общественных и прежде всего классовых отношений, а не как единство производительных сил и производственных отношений (Теория общественно-экономической формации, 1982 и др.); «собственность», интерпретация которой носит' чисто юридический, вещный характер и сводится к категориям «владения», «пользования» и «распоряжения» вещами, землей и т.п.; «государство», сущность которого определяется способностью организации классового угнетения одних социальных групп другими; «община», которая будто бы имела место лишь в первобытном обществе; «классы», которые должны были быть юридически оформлены и сословно детерминированы; «феодализм», смысл которого сводился к наличию юридической формы земельной собственности и государственно-иерархической системы эксплуатации; «род» и генеалогическая структура общества, выступающие якобы наиболее ярко выраженными индикаторами неразвитости общественных отношений в кочевой среде и т. д. Таких весьма ограниченных по существу положений, совершенно не отражающих реальность исторического процесса, можно привести огромное множество.

Прежде всего и главным образом такая узость и поверхностность мышления определяются декретированным характером практически всех научных дефиниций в условиях тоталитарной модели управления, господства и засилья командно-административной системы, когда любое научное понятие должно было быть конституировано на вершине иерархического строения науки, облуживавшей пирамиду «Великого Государства». Отсюда и гипертрофированное восприятие самого государства; условиях «нарастания классовой борьбы»- классового фактора в истории общества; при наличии статусной системы распределения, привилегий и льгот - сословного аспекта социальной стратификации общества; в условиях колхозно-совхозной и государственно-бюрократической собственности на землю - поземельного фактора и т. д.

Иначе говоря, большинство наших заблуждений порождено прежде всего «кривым зеркалом» нашего социального опыта на протяжении последних 70 лет. Следствием этого является искаженное и неадекватное реальной действительности понимание едва ли не всех социальных институтов и законов общественного развития. Нам трудно и по сей день представить, что государство может, как это давно имеет место во всех развитых странах мира, в частности, в США, Англии, Канаде, Швеции, Голландии, Финляндии и др., защищать главным образом интересы мелких производителей, ориентировать общественное производство на функционирование мелкого и среднего предпринимательства, прерывать процессы накопления и концентрации средств производства посредством системы прогрессивного налогообложения, способствовать демонополизации системы материального производства и принимать антитрестовские законодательства и т. д. При этом, проводя политику «свободного рынка» и «свободного предпринимательства», государство стремится совершенно не вмешиваться в систему общественного производства и в целях обеспечения сбалансированного сосуществования всех групп общества проводит политику преимущественного учета экономических интересов малоимущих и неимущих слоев общества, национальных и расовых меньшинств. Вполне естественно, что в этом случае, и во всех других, государство отнюдь не является и, возможно, никогда и не было, в первую очередь орудием классового угнетения, как это безосновательно пыталась доказать «советская» официальная общественная наука, а является и всегда являлось, главным образом, средством координации системы общественного разделения труда, координации и согласования деятельности и политики отдельных групп, слоев и корпораций, регламентации общественного порядка и безопасности в интересах всего общества, снятия социальной напряженности и достижения консенсуса, регулирования всего спектра социальных и в том числе классовых отношений, гарантом общественной справедливости, исполнения внутри- и внешнеполитических функций и т. п.

Особенно поразительным примером заблуждений является, на наш взгляд, отношение к общине, которую все время пытались выдавать за атрибут первобытного бесклассового общества, несмотря на ее широкое распространение и бытование во многих европейских и афро-азиатских обществах вплоть до наших дней. Так, например, в России община была подорвана внедрением машинной техники в конце XIX в., Столыпинскими аграрными реформами 1906- 1910 гг. и далеко не полностью уничтожена лишь насильственной коллективизацией крестьянства. И если следовать в этой связи за ходом рассуждений представителей официозной науки, то в России эта важная компонента первобытного общества окончательно перестала существовать лишь в XX в. Примеров такого рода несоответствий элементарной логике всемирно-исторического процесса можно привести немало.

В действительности же, на наш взгляд, речь должна вестись о том, что с момента полной победы производящего хозяйства и вплоть до появления промышленного производства имеет место аграрный этап в развитии системы общественного разделения труда, который может быть обозначен в качестве универсальной аграрной цивилизации. Всеобщность аграрных форм общественного производства определяла сращенность непосредственного производителя со средствами производства, общинную организацию системы материального производства, низкую плотность населения, неразвитость государственно-правовых норм регламентации общественной жизни, преобладание преимущественно экономических форм зависимости и эксплуатации, натурально-потребительскую направленность производственного процесса, максимальную приспособленность техники, технологии и трудовых приемов к утилизации природных рессурсов данной экологической ниши, отсутствие развитой инфраструктуры органов власти и внеэкономического господства и т. д. Идея единой «аграрной стадии» развития либо «феодальной формации» не нова (см. в этой связи: Седов, 1966. С. 48-50; Ко-бищанов, 1966; Кууси, 1988 и др.), но именно она, на наш взгляд, в наибольшей степени учитывает целостность и единство социально-экономических и технико-технологических процессов в эвлюционном движении общества. Научный поиск в данном направлении, как нам представляется, является наиболее перспективным и плодотворным в познании законов развития общества.

Внутри предлагаемой таким образом аграрной цивилизации, на наш взгляд, могут быть выделены десятки различных способов производства, порожденных особенностями социокультурной адаптации в различных экологических нишах, спецификой пространственной организации трудового процесса и системы общественного разделения труда (см. в этой связи: Эванс-Причард, 1985. С. 52-124 и др.), несинхронным уровнем развития материальной культуры, техники и технологии, а следовательно, производственных отношений, различиями в способах утилизации наличных ресурсов среды обитания, неадекватной способностью к восприимчивости и усвоению инноваций (о явлении «осмоса» см.: Арутюнов, 1982 и др.) и т. д. Поиск в этом направлении, на наш взгляд, позволит значительно углубить понятия ХК.Т и антропогеоценоза, наполнить их новым содержанием и увязать с теорией цивилизационного развития.

Логически обоснованным представляется нам выделение внутри аграрной цивилизации «номадного способа производства», «общинно-иерархического способа производства» при господстве Х1\Т поливного земледелия с помощью ирригационных сооружений и т. д.

Характерными чертами «номадного способа производства», выделение которого в особую научную категорию хотя и с иным содержанием было впервые предложено Г. М. Марковым (Марков, 1967), представляются: натурально-автаркический характер общественного производства, невыделенность ремесла и торговли, которые служат лишь интересам сферы потребления; система общественного разделения труда функционирует, главным образом, на уровне кооперации, взаимопомощи и совместного труда. Вследствие этого имеет место полное господство общинной формы социальной организации. При этом производственный цикл на базе принципа дополнительности полностью обеспечивается в небольших по числу скота хозяйственных организмах. Существует неразрывное единство и целостность всех элементов системы материального производства как на уровне средств производства (скот, земля, вода, орудия труда и т. д.), так и на уровне непосредственных производителей (сращенность и неотчуждаемость индивида с общиной, средой обитания, образом жизни, трудовым циклом, средствами производства, материальной и духовной культурой).

Утилизация природных ресурсов осуществлялась биологическими, т. е. скотом, средствами производства, что обусловливало постоянную величину трудовых затрат и ее соответствие экологическому потенциалу среды обитания. В результате этого спонтанность и всеобщность процессов социально-классовой дифференциации общества приводили к отторжению обнищавшей и пауперизирован-ной прослойки за пределы кочевого мира, господствующей роли экономических форм собственности, зависимости и эксплуатации при минимальном значении внеэкономических форм отчуждения и т. д. Пребладание центробежных тенденций в развитии общества опре-делало слабость и неразвитость социально-правовых институтов и государственно-властной инфраструктуры. Основное противоречие номадного способа производства заключалось в противоречии между коллективной организацией общественного производства и совместным трудом в общине, с одной стороны, и частным присвоением продуктов этого труда. Результатом этого являлись монополизация процесса производства классом богатых скотовладельцев, неспособность малоимущих индивидов организовать рентабельное производство, обязательность их хозяйственной интеграции с богатыми субъектами собственности, составлявшими абсолютное меньшинство кочевого населения, но без которого функционирование «номадного» способа производства было совершенно немыслимым.

В наиболее обобщенной форме номадизм - это специфический способ производства в рамках аграрной цивилизации, порожденный особенностями утилизации природных ресурсов среды обитания биологическими по своей сущности средствами производства, т. е. скотом, и характеризующийся целостностью и взаимообусловленностью всего спектра общественных отношений прежде всего по поводу главного средства производства - скота.

При таком понимании уровня стадиального развития кочевничества, как нам представляется, совершенно отпадает необходимость в подгонке реалий номадного способа производства к идеальной модели «феодализма» либо иного «классического» способа производства, что неоднократно и справедливо критиковалось в советской и зарубежной историографии (см.: Седов, 1966. С. 49; Марков, 1976. С. 288 и др.). В этом случае появляется возможность творческого и объективного исследования всей целостности социальных явлений и институтов, имманентно присущих номадному способу производства. Только так можно избежать схематического противопоставления различных обществ с разным уровнем жизни и способом производства.