Осень выдалась необыкновенно холодная. Уже в ноябре с неба повалил густой мокрый снег. Он лежал на проводах, поэтому у нас часто случались перебои с электричеством, радио с электронными часами то и дело отключались и все опаздывали в школу и на работу.

Мой младший братец Фунтик выклянчил себе кролика, и в квартире воцарился странный запах. Я попыталась выпросить немного новых шмоток, но у мамы случился приступ экономии, она хотела отложить из зарплаты деньги на экзамены по вождению. Поэтому она предприняла попытку — первую и последнюю — сшить мне платье. Но случайно скроила два переда. Деньги кончились, мне хватало только на зимнюю куртку в дешевом магазинчике индийской одежды. Пришлось довольствоваться секонд-хендом.

Я пошла на второй курс гимназии. В моем классе было двадцать семь человек, одна из них — ученица по обмену из Колумбии. Мы были к ней очень добры, гораздо добрее, чем обычно бываем друг к другу, — надо ведь показать, что мы не расисты. Учеба шла своим чередом, без особых происшествий. Обычно я на такие вещи внимания не обращаю, но тут я подумала: «Надо же, сижу я здесь и учусь тому-сему понемножку, а рядом сидят они и учатся тому же самому, и как же странно, что мы так мало с ними пересекаемся…»

Я подрабатывала на главной ярмарке, упаковывая товары в конце недели. Иногда убиралась в гостинице. Таким образом я заработала денег на косметику, соленую соломку, рождественские подарки и походы в кино. И еще на синие сапоги на высоком каблуке, которые мне были малы на размер, я их так ни разу и не надела.

Бабушке исполнилось шестьдесят пять, и она устроила потрясающую вечеринку. По всему дому были развешаны мигающие дискотечные лампочки, в саду жарился шашлык и стоял целый ящик розового русского шампанского, о происхождении которого бабушка говорить отказалась.

Мама много работала, но однажды вечером, получив свою первую зарплату, я пригласила ее в кино на слезливый фильмец. Когда зажегся свет, мы обе сидели с опухшими глазами, полными слез, держась за руки, и потом она угостила меня чикен-бургерами.

Я читала по очереди «Пеппи Длинныйчулок», Маргарет Этвуд, еженедельники, Карин Бойе и разучивала аккорды на гитаре.

 

ДЕКАБРЬ

«Просто супер»

В школе у нас принято доводить стокгольмцев. Нам кажется, это приятный и полезный вид спорта, который поддерживает баланс в нашей стране. К нам сюда приезжает куча стокгольмцев со своими родителями, которые таскаются по всей стране ради карьеры — военные, учителя и всякие такие.

Стокгольмцев можно отличить по тому, что когда они говорят «город», то имеют в виду Стокгольм.

Они сочувственно посмеиваются и закатывают глаза, когда видят что-то провинциальное, а провинциальное им видится всюду.

Иногда они, наоборот, бывают преувеличенно милыми, вскрикивают от удивления, глядя на самые обычные вещи, такие, как пять пар финских санок, стоящих возле входа в супермаркет «Консум». (Даже не знаю, что меня больше бесит.)

Стокгольмцы, переехавшие к нам недавно, держатся вместе и пытаются не обращать внимания на местных. Я умиляюсь до слез, когда они треплются друг с другом, делая вид, что остальных семисот учеников просто не существует.

Иногда они все-таки позволяют себе милостиво снизойти до нашего уровня и рассказать, как выглядит мир в окрестностях столичного Нюбруплан. Им, как и нам, прекрасно известно, что спутниковое телевидение и канал МТУ вещают на всю страну, но все же им кажется, будто столица — это волшебное и особенное место и те, кто его видел и в нем жил, — совершенно другие люди.

Пия считает, что Швеция страдает водянкой головного мозга. Стокгольм — это раздувшаяся голова, непропорционально большая по сравнению с телом, и гордиться здесь нечем, такие вещи надо лечить. Это относится и к ней самой, потому что когда-то Пия переехала сюда из Стокгольма.

Как-то раз, в начале декабря, какой-то несчастный стокгольмец имел неосторожность проходить мимо нас с Пией на перемене. Помню, я видела, как этот парень ухмылялся, глядя на рождественские гирлянды на улице Эспланаден, — он явно ожидал большего.

Есть такие люди, которые идут, неподвижно глядя вперед, словно пожиная урожай взглядов, которыми их одаривают со всех сторон, и прекрасно знают, что все на них смотрят. Парень был как раз из таких. Это был стильный чувак, так считал не только он, но и мы.

Пия тут же подставила ему ножку.

Он еле удержался на ногах и уже готов был вмазать ей по полной программе, когда она на него посмотрела. Затем просто кивнула на свободный стул, и он сел, не сводя с нее глаз.

Пия улыбнулась.

Он был похож на корабль, пробитый насквозь торпедой.

Наконец он вздрогнул и посмотрел на наши баночки с кока-колой и крошки от марципанов. На лбу у него была написана реплика в духе: «Bartender, another one for the ladies», но с марципанами это не годилось.

— Бросай кости, — нежно сказала ему Пия, изображая норландский диалект, каким она себе его представляла.

— Чего? — с глупым видом переспросил красавчик стокгольмец.

Улыбнувшись, Пия ответила, снова коверкая слова на манер диалекта.

— Ну вы девчонки, даете, просто нереал! — засмеялся он, выговаривая слова на стокгольмский лад. — Фиг вас поймешь!

Пия спросила, как мне этот тип.

Я ответила на местном сленге, что парень — супер. И мы обе вопросительно на него посмотрели. (Если вы родом не с севера, то даже не пытайтесь понять нашу речь, все равно ничего не получится.)

Он покраснел и заерзал на стуле.

— Вы тут все такие спокойные, — пробормотал он.

Приехали. Вы часто слышите это слово применительно к норландцам? Доколе несчастных норландцев, самых нервных людей во всей Швеции, будут считать «спокойными»?

Мы вытянулись в струнку на своих стульях и стали немного раскачиваться. Пия тихонько запела, не раскрывая рта.

Красавчик с ужасом посмотрел на нее. Пия пела все громче и громче. Народ за соседними столиками стал оборачиваться. А она продолжала раскачиваться, постепенно пение перешло в вой с непонятными словами.

Стокгольмец в страхе замахал руками. Пия закрыла глаза и запела еще громче. Он встал и заковылял прочь. Похоже на этот раз он понял, что мы далеко не такие спокойные, как кажется на первый взгляд.

— Лох стокгольмский, шуток не понимает, что тут поделаешь! — крикнула Пия ему вслед, подражая норландцам. Кругом заржали, а красавчик скрылся в дверях, стараясь держать осанку.

— Он ведь ничего плохого не сделал! — сказала я.

— Это его не оправдывает, — ответила Пия.

 

ДЕКАБРЬ

Я хочу населить всю тундру!

— Любовь, любовь! — сказала Пия. — Все зависит от климата.

Осеннее полугодие подходило к концу, мы сидели в заднем ряду актового зала и играли в крестики-нолики. Со сцены вещали что-то о специализации в старшей школе, и большинство учеников перерисовывали на бумажки дурацкие столбики, изображенные на большом экране над головой лектора по профориентации. Возле столбиков были нарисованы стрелки вверх, вниз и в стороны, а текст в самих столбиках, как всегда, прочесть было невозможно.

(По-моему, эти самые столбики со стрелками всегда показывают на проекторах. Иногда они изображают комитеты риксдага, иногда химические элементы в углеродном цикле.)

Лектор все объяснял и показывал, народ записывал, а наискосок передо мной сидел Маркус. Пия выиграла в крестики-нолики три партии подряд, потому что я все время исподтишка смотрела на темноволосый затылок Маркуса, вздыхала и не могла сосредоточиться. Пия недовольно зафыркала.

— Любо-о-овь! Все дело в климате!

— В каком еще климате? — прошипела я, в очередной раз покосившись на Маркусов затылок.

— На полюсах Земли холодно, а на экваторе жарко, верно? — спросила она, жирно перечеркивая свои крестики. — Понимаешь, бестолковая ты голова?

— Ну и?..

— Люди живут на всем земном шаре, правильно? Чернокожие греются под солнцем на экваторе, а стойкие эскимосы мерзнут на полюсах. Климат там совершенно разный. Ты не задумывалась о том, что и люди там разные?

— Не понимаю, к чему ты клонишь? По-моему, Маркус уснул. Прошло полчаса, а он даже не пошевелился!

— Замолчи и послушай, что говорят умные люди, я ведь тебе помочь хочу! Люди разные, есть женщины, а есть мужчины, и природа всякий раз смешивает их гены, поэтому и люди каждый раз получаются разные. Если б мы размножались почкованием, то дети всегда бы в точности воспроизводили своих родителей. Тогда бы никаких эскимосов и в помине не было! А тебе бы не пришлось таращиться на Маркусов затылок, думая о том, что смысл жизни в любви!

— Ты что, думаешь, тот хвост из парней, который вечно за тобой таскается, просто-напросто хочет населять разные климатические зоны Земли?

— В каком-то смысле да. Однако здесь требуется комплексный подход. На самом деле необходимы только женские особи, которые могут вынашивать ребенка. Но поскольку природе нужны дети разных фасонов, она создала биологический вид, позволяющий внести в мир некоторое разнообразие. Вот нам и свалились на голову эти самцы со своими вечными гормонами, из-за которых все живое кругом хочет спариваться. Таково их главное предназначение. Но я еще не готова способствовать увеличению населения тундры, поэтому стараюсь сначала немного присмотреться. Чего и тебе желаю! Хорош глазеть, на тебя без слез не глянешь!

— А я б с удовольствием населила всю тундру, если бы Маркус не отказался! — ответила я, с тоской отводя взгляд. — Давай-ка сыграем еще одну партию.

Но мы даже начать не успели. Лектор оттарабанил последние фразы, и все стали складывать свои дурацкие записи. Точнее говоря, все, кроме нас, — ведь мы знали, что все эти столбики нам раздадут на ксероксах. Какой-то долговязый кекс из другого класса закрутился возле Пии, как влюбленная цапля, пытаясь заговорить с ней.

— Давай отсюда, в мире уже достаточно эскимосов, — сказала она, и, выходя из зала, мы уже ржали, не в силах сдержаться. (О, Маркус, нам надо позаботиться о населении тундры!)

Я споткнулась, схватившись за Пию.

— Какую специализацию собираешься выбрать? — спросила я, чтобы сменить тему — Ну, то есть ты кем хочешь стать?

Пия задумалась, положив руку на лоб.

— Слесарем со знанием греческого и латыни! — наконец выпалила она. — Ты что, не слышала, как лектор сказал, что надо найти свою нишу? Надо научиться делать то, чего больше никто не делает, и стать в этой области лучшим. Тогда у тебя непременно будет работа. Если я его правильно поняла, то такие придурки, как мы, со своим обыкновенным образованием, ее никогда не получат. А смысл жизни в том, чтобы найти работу! Ты что, не слушала?

— Да мне хотя бы гимназию закончить, оставшись в здравом уме, — ответила я. — Я уже решила, что стану летчиком-каскадером, если выберусь живой из этих стен.

— Слышала, сегодня нелегко получить диплом летчика, придется тебе расплачиваться за него собственным телом! — строго сказала Пия. — Но если ты прекратишь болтать глупости, я возьму тебя с собой, будем вместе работать слесарями. У меня есть бизнес-идея. Небольшая эксклюзивная слесарная мастерская только для избранных, с безумно высокими ценами! У нас будут униформы от лучших модельеров страны. Ты будешь держать поднос с инструментами, как медсестра в операционной, а я буду лежа чинить всякие трубы, выставив задницу напоказ. Потом мы будем озабоченно переговариваться на латыни о том, что там у них за поломка. А в конце сдерем с них крутые бабки — здесь осечки не будет! — Она взяла меня под руку. — У нашей мастерской должно быть свое лицо! Или по крайней мере, пара красивых задниц.

Иногда она говорила на полном серьезе, а иногда дурачилась и несла чепуху — эти переходы у нее бывали постоянно. Вспоминать о том, как мы дурачились, гораздо грустнее, чем о серьезных моментах. Пия всегда могла сочетать и то, и другое.

Ни к чему ей было думать о населении тундры, да и с выбором института проблем у нее не возникало. А вот я иногда, сидя перед своей стеной, черт побери, клянусь, что и вправду стану слесарем…

 

ЯНВАРЬ

В маске рождественского гнома

[3]

У всех есть отец. Хотя некоторые знакомы с ним не ближе, чем с рождественским гномом. Он появляется с равными промежутками времени, делает вид, что ему интересны твои дела, и оставляет подарки. А у самого лицо словно маска.

Мой папа совсем не толстый, он никогда не говорит: «А ну-ка, где у нас тут послушные детки?» Но в остальном картина та же.

Он исчез из моей жизни, когда мне было три года. Ему дали работу в США, и через год он собирался вернуться. Мама не могла с ним поехать, так как у нее в разгаре была учеба. Думаю, она перестала его ждать через два года, к тому же учеба закончилась и на смену ей пришла интересная работа.

Наверно, так оно и было, когда они развелись, хотя точно не знаю. Родители никогда всего до конца не рассказывают, особенно мамы. Было здесь и что-то другое, потому что она всегда менялась в лице, когда я начинала об этом расспрашивать. У нее становилась такая физиономия, будто она пытается улыбнуться, держа во рту горячую картофелину Ей было за что проклинать его, я это чувствую. Хотя она всегда говорит о нем хорошо, но при этом кажется, будто вот-вот сорвется, чтобы успеть добежать до туалета. Мама говорит, что они просто «разлетелись в разные стороны», он остался тогда в США, хотя очень любил меня. Только меня не обманешь. Если он прислал бы ей телеграмму: «Бросай ребенка, дуй ко мне», она бы мне об этом ни за что не сказала. Мама меня бережет. Ведь дети могут вообразить, будто это они во всем виноваты, об этом психологи пишут во всех журналах.

Сейчас папа живет в Мальмё, мы редко о нем разговариваем. Когда я от него возвращаюсь, мама встречает меня с кучей вопросов, написанных у нее на лице: как все прошло? Но она никогда не произносит этих вопросов вслух. А сама я ничего не рассказываю, потому что и рассказывать-то нечего.

Встречаемся мы нечасто. Два раза в год. Сколько получится за тринадцать лет? Двадцать шесть раз? Первые встречи были просто ужасными. Он приезжал в наш город и увозил меня на такси, а я визжала, как резаный поросенок. Мама нервно грызла ногти, и я не понимала, почему она так хочет, чтобы я ушла с этим дяденькой.

Когда я подросла, то стала летать в Мальмё одна, с маленькой табличкой на груди, где было написано мое имя, и добренькой тетей-стюардессой, которая давала мне раскраски с карандашами, отводила и провожала меня из самолета. У входа в зал прилета ждал папа, на лице у него уже была маска рождественского гнома.

Я никогда не оставалась там больше двух дней. Помню, когда мы снова подъезжали к аэропорту, чтобы отправить меня домой, то оба пребывали в прекрасном расположении духа, наступал самый приятный момент за всю поездку. Он гладил меня по голове, улыбался, хохотал и покупал полный пакет «киндер-сюрпризов», от которых в самолете меня тошнило. Иногда я оборачивалась, когда стюардесса вела меня за руку прочь. Но его уже не было.

Мы ходили в парк Тиволи и все такое — занимались тем, что принято считать приятным времяпрепровождением. Он разрешал мне кататься на всех аттракционах, потому что ему самому в детстве этого не позволяли. И я каталась на карусели, хотя у меня всегда кружилась от нее голова, старательно улыбалась, махала рукой до боли в суставах. Мне так хотелось быть его любимой дочкой, и я ела отвратительные розовые сосиски в Копенгагене и улыбалась, каталась на пони и опять улыбалась. Помню, как-то раз я придумала такой трюк: досуха вытерла носовым платком передние зубы и прилепила к ним верхнюю губу, чтобы казалось, будто я улыбаюсь все время, даже на колесе обозрения.

Часто с нами бывали какие-то женщины. Всегда разные. Они постоянно возились и играли со мной. Казалось, они использовали тот же трюк, что и я, прилепив губу к верхним зубам. Нередко папе приходилось идти на работу во время моих приездов, и к нам приходили эти женщины, которые часами играли со мной в голодную лису, потом мы отправлялись в кино, а на следующий день мне наконец пора было уезжать.

В последние годы папа стал относиться ко мне немного иначе. Он по-прежнему не снимал маски рождественского гнома, но стал общаться со мной на дружеский манер — типа «я свой чувак, молодежь понимаю». В ресторане он наливал мне полный бокал красного вина. Первый раз это случилось, когда мне было тринадцать. Мне показалось, что вино такое же гадкое, как сосиски, и я выпила его, улыбнувшись своей дежурной деревянной улыбкой. Совесть у меня была нечиста, потому что я не любила собственного отца. Ведь это мой папа, во мне его гены, говорят, что у меня его нос. При этой мысли я косилась на собственный нос, потом украдкой смотрела на папин, сердце бешено колотилось, но я ничего не понимала. Мне так хотелось его полюбить, хотя бы чуть-чуть. Ведь он вообще-то не обязан со мной встречаться.

По дороге из ресторана он сидел за рулем, положив руку на спинку моего кресла, и, подмигивая, говорил, что не собирается расспрашивать меня про оценки, потому что школа — это суровая необходимость, ничему полезному там не учат. При этом я краснела, ведь я как раз собиралась рассказать ему о том, что у меня лучшие оценки в классе по математике (папа у меня инженер).

Хотя вообще-то он совершенно не понимает молодежь, осенью он вспылил, когда я приехала в рваных джинсах. Вместо того чтобы отправиться со мной в ресторан — ведь там нас могли увидеть вместе, — он купил домой какой-то китайской еды, и мы с кислым видом уселись перед телевизором, чтобы посмотреть спортивные новости и молча поесть прямо из одноразовых подносов из фольги, хотя не виделись целый год. Все мои вопросы, придуманные в самолете, застряли в горле.

По дороге домой у меня была с ним долгая воображаемая дискуссия о смысле жизни.

После этого он позвонил маме и попенял ей на то, что я приехала в рваных джинсах. Не сомневаюсь, весь сыр-бор был из-за этого. Они долго проговорили, мама лишь отвечала: «Но не будешь же ты приезжать сюда и… что ты хочешь сказать?.. и что же ты сделал?..» А под конец она закричала: «Мог бы пойти и купить ей новые, уж это ты себе можешь позволить!»

Вскоре он прислал мне пару новых джинсов в качестве рождественского подарка. Джинсы были дешевые и к тому же на два размера меньше, чем мой.

— Ты любишь своего папу? — спросила я как-то раз в январе у Пии, когда мы вернулись в школу после рождественских каникул. Было холодно, Пия провожала меня до автобусной остановки, мы дышали паром, делая вид, что посылаем дымовые сигналы.

— Я да, а ты, похоже, не очень, — дружелюбно сказала она. — В чем дело, колись.

Я рассказала ей о приклеенной улыбке, похожих носах и еде из китайского ресторана, все на одном дыхании, а затем выпалила то, чего больше всего стыдилась:

— Наверное, я совершенно его не люблю. Я и в рождественского гнома больше не верю.

— Да как ты можешь его любить, если ты его толком не знаешь! — возмутилась Пия. — Если б все было так просто и люди с одними генами всегда бы друг друга любили, существовала бы какая-то элементарная система опознавательных признаков, чтобы они могли друг друга различить в толпе. Например, на лбу у них загорались бы лампочки, или где-нибудь начинало бы тикать, когда поблизости проходил кто-то из родственников. Тогда бы мы знали: вот идет человек, с которым мы связаны кровным родством, даже если раньше его никогда не встречали. И сразу бы в нас рождалась Любовь! К сожалению, дела обстоят иначе. По истории мы постоянно проходим, что люди налево и направо убивают своих матерей, отцов, братьев и сестер ради того, чтобы унаследовать трон или что-то в этом духе.

— Как думаешь, а он что чувствует? Можно ли быть равнодушным к своим детям? Или вообще не любить их?

— Да сам Бог, говорят, и тот убил своего единственного сына, — ответила Пия.