Это обошлось мне дорого. Нет, вовсе не подарки, а полуторачасовое опоздание к дойке. Коровы встретили меня ревом. Подъев весь корм, они улеглись в навоз, а потом артачились, не давая мне обмыть их, так что я с ними проваландался несколько часов. И, только моя посуду, сообразил, что подоил в общий резервуар корову, пролеченную пенициллином. Это означало, во-первых, что придется вылить к чертям собачьим все надоенное за день молоко, а во-вторых, что надо будет раскошелиться на несколько тысяч крон (которых у меня нет) и потратить еще уйму времени, если я хочу сегодня доставить на молокозавод хоть какую-то продукцию. И все же оно того стоило!

Такую промашку я допустил всего раз в жизни, в пятнадцать лет. Мать тогда подрабатывала патронажной помощью старикам и инвалидам, и дневную дойку брал на себя после школы я. На другой день нам обещали зачетную контрольную по математике, и поскольку я не хотел испортить себе табель, то доил, обдумывая доказательство одной теоремы. Как говаривал отец, фермеру надо держать ухо востро не меньше, чем летчику-истребителю: иначе он полоснет себя пилой, или на него наедет трактор, или его проткнут рогом. В тот раз мы вылили 700 литров молока. Отец не сказал ни слова, только окунул голову в бочку с дождевой водой. Я знаю, он всю жизнь клял себя за то, что в четыре года я лишился пальцев, сунув руку под топор.

А отличная отметка по математике не принесла мне радости. После смерти отца я бросил гимназию и посвятил себя хозяйству. Мать противилась, говорила, что лучше уж продать усадьбу, хотя она переходила в ее роду из поколения в поколение. На решающий шаг меня подвигла одна летняя ночь, когда я увидел, как мать сидит во дворе под высокой рябиной и, обняв ствол, смотрит на сенокосные луга.

Мне было чертовски приятно чувствовать себя взрослым мужиком, и я, как мог, выпендривался перед бывшими одноклассниками, если они заходили ко мне: прикатывал к дому на тракторе, спрыгивал с него в своих подкованных железом сапогах, плевался направо и налево жевательным табаком. Я справлялся — с помощью деда, материного отца. Потом он умер, и гостей резко убавилось. Друзьям надоело не заставать меня дома (я вечно был занят какой-нибудь работой), а если мы все-таки встречались — слушать мои рассуждения об убойном весе или ценах на лес для бумажной промышленности. И я их не осуждаю.

Теперь внимание. Проверить течку: я не могу себе позволить пропустить хоть одну. Заняться бороной: ее надо вымыть, пока грязь не засохла. Позвонить ветеринарше. Завтра обязательно съездить в банк. Еще привести в порядок бухгалтерию. И дров осталось всего ничего.

В доме холодрыга — я умчался в коровник, не затопив печку. Значит, помыться можно будет через час, не раньше. Завтра с утра, перед уходом в хлев, наколоть дров. Тогда будет душ после утренней дойки. Если по-честному, у меня нет срочных дел в городе, я собираюсь туда исключительно ради тусклятины. А, черт, завтра не выйдет! Придется целый день ждать ветеринаршу с осеменительницей! Гадство!

А еще я не успел купить продуктов. Жрать селедку из давно открытой банки опасно для здоровья… и если я окочурюсь от ботулизма, библиотекарша даже не будет в курсе. Она ведь не знает, как меня зовут! Интересно, она удивится, если я больше не объявлюсь?

Зато я знаю, как зовут ее! Во всяком случае, примерно. Я делаю себе бутерброд с прогорклым маслом и начинаю листать телефонную книгу в поисках Валлинов.

Целых восемь штук, и ни одного женского имени. Правда, на Коффердистгатан живет Д. Валлин… Я не разобрал, что она там мне прокричала, но ее имя точно начинается на «Д». Только Главный Простофиля способен позвонить незнакомому человеку и попросить к телефону «кого-нибудь на "Д"».

Ничего, в пятницу съезжу в библиотеку — прямо к обеденному перерыву.

Проклятье! На пятницу назначена пробная дойка, приедет контролер. Не везет так не везет!

Утром я просыпаюсь на диване с недоеденным бутербродом в руке и глупой ухмылкой на губах.