Мне так никогда и не узнать, поняла ли Дезире на кладбище серьезность нашего расставания. И если поняла, то как к нему отнеслась. Думаю, все еще могло бы некоторое время идти по накатанному: ее устраивало неделю трудиться в поте лица, а потом иметь несколько часов расслабухи в деревенской обстановке. Поскольку это я всегда стоял с шапкой в руках, выпрашивая у Дезире милостыню, удивительно, что на разрыв пошел я (во всяком случае, мне кажется, инициатива была моя). Что ж, хотя бы не придется больше унижаться. Однако мой решительный шаг давался мне нелегко.

По возвращении с кладбища я скинул с себя сапоги, прошел в залу и нашел в секретере блокнот с ручкой. Потом сделал обход фермы и всей усадьбы. Чинно расхаживал кругом и, вроде строительного ревизора, записывал, где что нужно сделать. При этом в наушниках у меня была музыка с молодежного канала — я врубил радио на полную катушку, чтобы лоботомировать себя, но только временно, без последствий для здоровья. Поставил себе условие: кроме текущей работы, выполнять по три задания в день. А задания были не самые простенькие: «зацементировать площадку для навоза» или «построить новую водокачку»…

Тем не менее я справлялся. Стиснув зубы, глушил боль работой — навалил на себя столько, что не было минуты проглядеть газету. Зачастую не мог сообразить, какой сегодня день недели. Каждое утро я уходил в половине шестого и вертелся, как белка в колесе, до десяти вечера. Вернувшись в дом, отключался, иногда не успев доползти до спальни. Случались дни, когда я не мог вспомнить, была ли у меня во рту хоть маковая росинка.

В таком духе продолжалось до весеннего сева. Если коровы позволяли себе фордыбачиться, я мог двинуть им кованым сапогом в бок. Одна стала такой нервной, что пришлось ее стреножить. Пускай скажут спасибо, что я вообще держу их.

Я не впал в апатию, которой мучился до появления Креветки, но, видимо, подспудно рассуждал следующим образом: коль скоро я пожертвовал ради фермы самым потрясным в своей жизни, можно пожертвовать и остальным.

Потом, однако, у меня возникла идея, что надо по субботам куда-нибудь отваливать. Я вроде как дал себе очередное задание: вечером — вон из дома, езжай смотреть, что предлагает рынок (как ездишь на ярмарки сельскохозяйственной техники). Я сходил к парикмахеру, чтобы он чуть-чуть привел в порядок мою паклю, и, обрядившись в чистую рубаху, джинсы и старую кожаную куртку, болтался по кабакам и клеил девиц. И, коль скоро мне было начхать на их мнение обо мне, пользовался куда большим успехом, чем когда-то Бенни-Кавалер. Некоторых я даже приволакивал домой — всегда не больше одного раза. Не скажу, чтобы я находил в них утешение: все казались мне на одно лицо. Впрочем, мои художества и не вгоняли меня в еще большую депрессуху. По крайней мере, я убеждался, что на свете есть другие женщины.

Затем я прекратил вылазки: дело шло к весенней страде. Я вкатывал по восемнадцать часов в сутки и однажды, свалившись без чувств в котельной, понял, что так продолжаться не может. Я похудел на семь кило и заработал гастрит. Чтобы совладать хотя бы с ним, позвонил Аните и попросил ее вечером заехать. При виде меня она всплеснула руками.

— Не будем попусту тратить слова, — сказал я. — У тебя есть лекарство?

Спустя неделю Анита взяла отпуск.

— В больнице бывают только рады, если его можно давать не летом, — заметила она.

И тут же вселилась в материну комнату. Анита ублажала мой желудок вареной рыбой и протертыми супами и массировала мне спину, когда я до одиннадцати вечера не слезал с трактора, распахивая поля. Она набила продуктами холодильник и морозилку, взяла на себя стирку и уборку, повесила в кухне занавески и помогала мне с пробной дойкой. Вечерами, пока я читал «Ланд», вязала. Разговаривали мы в первое время мало.

Ощущение было такое, словно у тебя раскалывалась голова и ты заглотнул две таблетки аспирина. Боль постепенно стихает, остается лишь слабое напоминание о ней, с которым можно жить дальше.

В третью неделю я начал кое-что рассказывать. Анита больше помалкивала, только кивала и поглядывала на вязание, чтоб не спутать петли. Вот и хорошо: вздумай Анита высказываться о Креветке, я бы ее погнал.

На четвертой неделе она перебралась ко мне в спальню. Фанфар слышно не было, Анита выполняла роль бани, когда ты зарос грязью и ломит все кости. Ощущения не сногсшибательные, скорее приятные.

Дезире я ни разу не звонил, на кладбище не ездил. Надеялся, родители меня поймут.

После нашего расставания было несколько вечерних звонков по телефону. Я знал, кто это может быть, и не отвечал. Иначе я бы снова помчался к ней.