В течение следующей недели Джайя Далхор едва не тронулась умом, выучивая всех царедворцев, управляющих, казначеев, генералов, адмиралов, законоведов, судей, советников и вообще непонятно кого. С военными дело обстояло хуже всего: их царевна обязана была выучить всех. Всех! В Ясе насчитывалось целых двенадцать танааров, к каждому – именной цвет, девиз и надел; в каждом помимо главы рода была огромная куча каких-то братьев, сестер, дедов, сватов, жен, детей и еще непонятно какой родни! И все – танской крови… Прости Господи, хорошо, что в последней войне, о которой Джайя столько слышала, полегла половина танской братии.

Старшая жрица Храма Двуединства, сестра действующего государя, низкая сучковатая женщина за пятьдесят, только злобно хмыкнула, смахнув в сторону каштановую челку и оголив тем самым выцветших вайдовых змей на лбу.

– Продолжай заниматься столь же усердно, как прежде. И старайся уже избавиться от своих похабных привычек. – Джайя вздрогнула: не вдруг привыкнешь к тому, что есть люди, способные читать мысли. – Тебе ведь уже говорили: нельзя быть Тенью Богини, не представляя себе, что суть Богиня, в чем ее исток и окончание, которого нет. Нельзя быть раману, не ведая сути Великого Круга и не зная силы, я не говорю тайн, Первородного Змея. Не понимая отношений между ликами Праматери и временами суток, года, сменой эпох. Не ведая могущества Владыки вод Акаба и самой его природы. Поэтому если хоть одна живая душа узнает, что в мыслях ты именуешь наши ритуалы бесовщиной, то будь ты даже трижды раману, тебя разорвут на части. Ты поняла?

Джайя, приходя в ужас, кивнула. Стало быть, для них и правда религиозный момент не менее важен, чем для христиан. С чего бы такая верность всяким идолам?

– Джайя, – угрожающе позвала жрица.

– Я все поняла! – выпалила царевна, тряхнув головой, чтобы избавиться от мыслей.

– Тогда можешь идти.

На другой день Джайю представили семье Яасдур в полном составе, за исключением жениха: Кхасав все еще мотался по Бледным островам с поручением матери.

Из собравшихся, не считая Тахивран, прежде она лишь единожды видела рамана, и то мельком. Кхазар, седой, худощавый, с носом что клюв, казалось, был старше раману лет на двадцать. Стало быть, ему больше шестидесяти, неудивительно, что его мало что волнует, кроме самого себя. Джайя уже успела краем уха услышать несколько сплетен о том, что государь скрашивает досуг или глубоким трансом, или молодыми водными женами. Даже свою часть государственных дел он давно передал жене.

В отчаянной холодности чужого дворца Джайя, все время нервная и перепуганная до смерти, неожиданно обнаружила, что старается нет-нет да и поймать Бансабиру, которая задержалась в столице на неделю по каким-то делам. Отбросив попытки проанализировать собственные действия, орсовка искала Бану всякий раз, как выдавалась свободная минута. Правда, поговорить удалось всего дважды. И это все равно было лучше, чем ничего: Бансабира, прежде совершенно далекая, вызывавшая самые смешанные чувства, в свете всего, что окружало Джайю в Гавани Теней, виделась чем-то несоразмерно близким. Поэтому, когда царевна случайно, возвращаясь из Храма Двуединства, увидела, как подчиненные тану Яввуз седлают коней (их было около тридцати; видимо, остальных танша отослала «в обход» морским путем), она перепугалась не на шутку – еще не хватало, чтобы исчезла последняя соломинка!

Подобрав платье, царевна заторопилась. Бану приметила ее чуть поодаль и, закидывая седло, деловито кивнула:

– Ваше высочество.

Она была наготове: привычные кожаные штаны, рубашка на запа́х длиной до тазовых костей, с длинными рукавами, легкий плащ, который не соответствовал сезону. Светлые, холодного оттенка волосы собраны в узел, твердые, безжалостные руки, уже вполне здоровые – в перчатках до середины предплечий.

Джайя от досады закусила губу – ей никогда такой не стать.

Если Джайя приказывает – ее решения перепроверяют у отца или теперь свекрови; если приказывает Бану – даже мужчины без всякого колебания выполняют сказанное. Если Джайя в опасности – она прячется, и ее стараются увести с линии боя; если в передрягу попадает Бану – она оголяет клинки и бросается вперед или, наоборот, не удостаивает врага вниманием, потому что знает, что любой в ее окружении умрет за госпожу без тени сомнения. Если Джайя говорит тихо – значит, она смиряется с обстоятельствами; если тихо говорит Бансабира – она сознает свое превосходство и безвыходность положения соперника. Если Джайя кричит – это истерика, мужчины смотрят снисходительно, а женщины цинично усмехаются; если кричит Бану – это ярость и гнев, предвестие неминуемой и суровой расправы, и другие вжимают головы в плечи, опускают глаза. Если Джайя молчит – значит, ей больше нечего сказать; если молчит Бансабира – она уже все сказала.

Царевна отвела глаза – нечестно все-таки! Ну чем она хуже-то?!

Бансабира еще раз коротко глянула на девицу – на родине она лучше следила за эмоциями, подумала танша, изучая смену выражений на лице Джайи. Потуже затянув ремень, Мать лагерей спросила:

– Вы чего-то хотели?

– Д-да, – вернулась к реальности царевна. – Вы уезжаете?

– От вас ничего не скроешь, – лениво усмехнулась Бану. Вокруг, перекидываясь командами, грубоватыми шутками, шумели ее подчиненные.

– Но… я думала, вы останетесь.

Бану недоуменно вскинула брови: зачем?

– Ну, – помялась Джайя, – только что мне сообщили, что моя свадьба скорее всего состоится в этом месяце. Это ведь совсем недолго!

– Верно, – согласилась Бану. – Но у меня нет ни возможности, ни желания оставаться в столице дольше необходимого. Всех вам благ, раманин. – Бансабира, вздохнув, смягчилась и обернулась полностью к царевне. Покровительственно, как старшая сестра, положила руку на плечо. – Дай Праматерь, ваш брак будет счастливым, царствование успешным, а дети здоровыми.

Бану едва начала отстраняться, как Джайя перехватила соскальзывавшую руку:

– Но, может, вы могли бы приехать? Всего на денечек! Пожалуйста, Бансабира.

– О, представители всех танских домов наверняка должны присутствовать. – На этих словах Джайя расцвела. – Но видите ли, ваше высочество, у меня полно дел, так что прибыть сама я не смогу. Прислать кого-то из близкой родни после того, как в не столь отдаленном прошлом лживыми наветами отсюда едва ли не ножами среди ночи выставили моего покойного дядю, я не рискну. Так что либо троюродные братья-сестры, либо Русса, мой незаконнорожденный брат.

– Бастард?! – не удержалась Джайя.

– И слава богам, – флегматично отозвалась Бансабира. – Будь его мать земной женой моего отца – Руссу убили бы во младенчестве. А так он просто бастард и потому жив. Извините. – Бану отвлеклась. – Гистасп? – обернулась к командующему.

– Все готово, – отрапортовал тот, безотчетно откликаясь на интонацию.

Бану только кивнула, покрепче взялась за седло и поднялась на коня.

– Нам пора, – обратилась она к Джайе. – Берегите себя, раманин.

– Я еще не раманин, – понуро отозвалась Джайя.

– Раманин. – Бану расплылась в усмешке, настаивая.

– Но раману сказала…

– Джайя, напишите отцу, спросите: ваш брак зависел от меня, и Тахивран прекрасно это знает. Просто пытается сделать так, чтобы верили в другую версию. Не ведитесь, будьте мудрее. Если бы я в ваши годы не умела отличать вранье, Гор, то есть Змей, вытащил бы мою печень через горло.

Пока Джайя предпринимала героические усилия, пытаясь представить потенциальную расправу, Бану огляделась.

– Да, забываю спросить, Раду! – крикнула танша.

– Тану? – буркнул тот с какой-то виноватой интонацией. Неужели неспроста?

– Тогда, на корабле, кто победил в кости?

– Он, – совершенно мрачно отозвался телохранитель и ткнул пальцем в сторону конного Дана. Тот тут же засиял, заискрился, как алмазная крошка под солнцем. Джайя невольно уставилась на него во все глаза.

– Спорили на эль?

– На вино, – с готовностью выпятил грудь Смелый.

– Не вздумай пить в дороге и в одиночку, – с притворным укором произнесла тану.

– Э-э… мм… – Дан не знал: надо отрицать шутя или лучше серьезно. – Конечно, я не думал пить один, и вообще…

Он замолк, заметив взгляды соратников. Подрагивающие плечи Гистаспа и насмешливо изогнутые брови танши выдали ситуацию с головой. Раду заржал в голос. За ним покатились остальные.

– Да благословит вас Мать Сумерек, – простилась Бану с царевной и, толкнув коня, потянула поводья, разворачивая. За ней устремился отряд.

Джайя застыла на месте, сглатывая необъяснимый ком в горле, вдыхая непривычный солоноватый воздух, взметнувшиеся клубы пыли из-под копыт. Она стояла бы в оцепенении и дальше, если бы не…

– Джайя! – окликнула Тахивран. Она приблизилась размашисто и грубо схватила невестку за плечо. – Объяснишься? – кивнула женщина в сторону удаляющихся северян.

– Ч-что? – с недоумением спросила девчонка.

– Ну-ка иди, – сквозь зубы шепнула раману и утащила будущую невестку во дворец. Втолкнула в какую-то гостиную поближе и заявила не терпящим пререканий тоном: – Не смей водить дружбу с мелкой таншей!

– Что? – опять бессмысленно повторила Джайя. – Но я… Она просто дала мне пару советов, и всего…

– Советов? – ядовито усмехнулась Тахивран. – Деточка, запомни: Бансабира Яввуз – не тот человек, который хоть что-то делает без умысла. Она не раздает советы, она готовится на будущее.

У Джайи окончательно перед глазами перекосило картину мира. Что? К чему? Куда? Кто? На какое еще будущее?

– О чем вы говорите? – наконец с трудом сформулировала царевна.

– О том, что, если из-за своих узких бедер ты не сможешь родить сына, вероятно, лет через пять или десять Маленькая танша явится сюда, встанет под стенами со своей ордой и спросит, понимаешь ли ты, почему она подписала договор о твоей свадьбе.

– А почему она его подписала? – оживилась Джайя. Наверняка Змей помог. Поди, договорились, что кто победит в поединках, выполняет какое-нибудь условие.

Тахивран замерла, разглядывая девчонку.

– Да-а, – протянула она, растерявшись от несообразительности невестки. – И впрямь, почему?

Сагромах сделал несколько последних толчков, скривился, зажмурившись, и почувствовал, как по телу прокатилась волна опустошающего расслабления.

– Ты можешь идти, – отдышавшись, проговорил он сестре одного из своих хатов. Она была вполне хороша в этом деле и никогда не протестовала, что все их встречи проходят со спины. Маатхас с недавних пор предпочитал не видеть женских лиц.

Выставив молодую женщину за дверь, он завязал штаны и уселся за стол. Откинулся. Не видеть лиц, значит? Знал бы кто, насколько жалок грозный тан северных земель.

Вернувшись после сорокоднева по Сабиру, Сагромах непроизвольно сделал то же, чем потчевала его Бану в чертоге Яввузов, – ушел с головой в работу. А когда вынырнул, оказалось, что реальность за это время никак не преобразилась. Таншу призвали в столицу по какому-то делу, и, когда у Маатхаса закончились причины гнать от себя терзающие мысли (ведь ничего, кроме как мусолить по сто раз каждое воспоминание, он не мог), пришлось соображать, что делать дальше.

Раньше он частенько корил Бансабиру за нерешительность. После их последней встречи настал его черед: Бану перешла на «ты», хоть и не назвала по имени; Бану поцеловала его. Не столь важно, что он подвел к этому вниманием и заботой, поцелуй начала Бансабира. Да что он как дурак, в самом деле?!

Он, конечно, сказал, что не станет на нее давить. Сказал, что примет любое решение… Но бездействовать, молча ожидая решения, тан больше не намерен. Мало того что родственники допекли по поводу свадьбы и наследников («Неужели мало забрала Бойня Двенадцати Красок?! Одумайся, Сагромах!»), самому становилось уже невмоготу. Невмоготу держать подальше всех блондинок. Невмоготу отвлекаться от дел внезапным непрошеным воспоминанием. Невмоготу не смотреть на женские лица. Да не каменный он!

Однако, перебрав в голове возможные варианты, Маатхас призадумался – много ли мог сделать? По существу – ровно столько же, сколько и остальные таны в этой необычной погоне. Но действовать было необходимо: так, по крайней мере, шансы на успех не станут меньше. А если они изначально были равны нулю, то тем более в них не убудет.

Не мешкая, Маатхас принял несколько решений. Засновали подданные с кучей указаний: полностью открыть границу со стороны Пурпурного танаара, убрать все пошлины для торговцев из подданства дома Яввуз; соорудить невиданного великолепия фрегат из лучших материалов, на фок-мачте которого вырезать в полный рост изящную молодую женщину в платье и плаще с меховой оторочкой, с распущенными волосами и мечом перед собой. Рабочие торопились и поспевали. Сагромах назвал судно «Снежной королевой», велел спустить на воду и вскоре с разрешения Тахбира и Руссы, оставшихся за регентов, пришвартовал на ближайшем к чертогу Яввузов причале в среднем течении Тархи. Регенты промеж собой переглядывались, скалясь, но ничего не говорили. Решение принимать все одно не им.

Соваться к Ниитасам с предложением мира или союза Сагромах не стал: старый Иден четко обозначил, что из всех генералов Яса пересекать его рубежи безнаказанно дозволено только пурпурным. Так он и написал в письме в Сиреневый дом: мол, чту ваше решение, выражаю запоздалую благодарность за помощь провиантом и проводниками в последние месяцы войны, когда Бансабиру держали в осаде, и посылаю пожелания всех благ. Велел гонцу передать послание на рубежах – начальнику гарнизона. Авось дойдет.

Наверняка дойдет. Он же тан, в конце концов.

И нужно еще что-то такое, что воздавало бы Бану не как правительнице или полководцу, но в первую очередь как женщине. Не оружие, не конь, не корабль. И не украшение.

Промаявшись несколько дней, Сагромах велел изготовить длинный плащ из струящегося лазурного шелка с серебряными нитями и жемчугом, такого же яркого и переливчатого оттенка, как застывшие воды на островах Северного моря. Оторочить соболем, скрепить серебряной пряжкой с фиолетовым пятном аметиста в середине, а на левом поле на уровне груди, там, где однажды скроется самое дорогое сердце, – вышить благородный профиль гордого северного волка.

И этот дар Маатхас прибережет до самого важного момента. Тогда Бану все поймет.

Охрана суетилась: убирали шатры, распутывали лошадей, проверяли заточку оружия, складывали по сумкам походную утварь.

– Ниим, – позвал Вал, – остались треножники.

Блондин откликнулся быстро, спрашивая Вала:

– Маджрух еще не вернулся?

Брюнет хмыкнул:

– Маджрух за время отдыха на западе отъелся и растолстел. Пока он на холм затащится!

– Ну, может, танша потому и погнала его вперед, пока остальные едят?

Вал хмыкнул:

– Ага, а еще потому, что с холма он скатился бы быстрей других, да? – уточнил брюнет. – Доходяга справился бы лучше, – он взглядом указал на Ри, неподалеку запихивавшего в рот последний кусок жареной рыбины.

– Вот потому что я доходяга, – отозвался тот, – танша и послала с разведкой Маджруха. Чтобы я съел его паек.

Вал опять усмехнулся.

– Сколь ни ешь, а все тощий. Порой мне жаль твою Айлэн.

Ри ничего не ответил, прожевывая еду. Его Айлэн, с которой он сблизился сразу после Бойни, на взгляд Ри, была счастливой женщиной: ей не приходилось в нем сомневаться.

– Надо позвать ее, – кивнул Ниим в сторону, где у склона стояла госпожа.

Вал проследил этот взгляд.

– Рано еще.

С горем пополам приторочив к седлу тяжелую поклажу, Ниим опять бросил взгляд на таншу и заметил, ни к кому не обращаясь конкретно:

– Она почти все время молчит с тех пор, как мы выехали из Гавани Теней.

Вал все-таки расслышал.

– Не лезь, Ниим. Сама разберется.

– Да, а потом как всегда, когда она сама разберется, нам опять перепадет чертова гора работы! – Впрочем, не похоже было, что Ниим чересчур уж досадовал.

– Чертова гора? – подивился подоспевший Дан. – Чую, пребывание в христианской стране даром не прошло.

Телохранители воззрились на командующего в ожидании. Тот отозвался:

– Маджрух вернулся. Северный тракт свободен, можем идти. Заканчивайте тут, я позову таншу.

Бансабира огляделась: широкая лента реки легла сквозь дол, змеясь, как свадебное покрывало. Чуть поодаль от берега в небо копьями взвились стройные тополя, за ними с северо-востока полосой распушились густогривые старые вязы и дубы. Словно холка дикого льва, с шеи которого свисало ожерелье оранжевых, красных и фиолетовых черепичных крыш, поднималась вдаль от берега насыпь, увенчанная каменной короной времени – родовой крепостью клана Ниитас.

И только это придавало ей величия.

По другую сторону реки не осталось ни долговязых тополей, ни раскидистых дубов. Прежде шелковистый шепот листвы смолк. Бойня Двенадцати Красок высосала из леса его некогда могучий дух с каждым вырубленным под корень деревом, обглодала, как кость, чащу до пустыря, а потом и его вылизала языками пламени до бессильной пустоты.

Будто откликаясь на растерянность матери-земли, Бансабира, крепко обхватив себя руками (запястье, поврежденное в бою с Гором, окончательно пришло в норму), сделала глубокий вдох, надеясь заполнить дыру в груди. Но в воздухе не было ничего, что могло бы заглушить тревогу. Тревожный ветер первых августовских дней сам был пустотой.

– Тану? – вывел Бану из оцепенения голос Дана. – Бивак закончен, мы готовы двинуться дальше.

Бансабира без всякого интереса обернулась к подчиненному, ничего не ответила, вновь поглядела на пустырь. Дан прикинул, что делать, и продолжил:

– Разведчики на месте. У подножия склона, судя по всему, засела небольшая шайка разбойников, но это не составит труда. Можем двигаться намеченным курсом напрямую в Пурпурный танаар.

Бансабира вздернула голову – Дан задумался: видел ли он хоть когда-нибудь ее уставшей или сутулой? – глянула на подчиненного косо.

– Не можем, Дан.

Командир мгновенно подобрался и посерьезнел: не уследил за порядком в рядах? Тц! В каких еще рядах! Их тут три дюжины мечей да несколько торговых, а кто-то, видать, успел здорово облажаться! Знать бы кто! Он сам, что ли?

Поскольку ни одного соображения не возникало, Дан ухватился за первое, что мог.

– Если вы беспокоитесь насчет разбойников… – заговорил брюнет и осекся. «Самое дурацкое предположение!» – отругал себя Дан. Ну как же, о разбойниках она беспокоится! Она, кто с четвертью сотни в свое время обставила полторы тысячи!

– Поворачиваем.

Лицо мужчины вытянулось: никаких видимых причин для перемены маршрута нет.

– Куда прикажете? – Дан собрался с мыслями.

– К деду, – бросила танша и, обернувшись, пошла к остальным, оставив командующего недоумевать вволю.

Ее лошадь, оседланная, переминающаяся с ноги на ногу, уже ждала. Бану приблизилась, и ласковое животное ткнулось теплой мордой в живот. Чудесная кобыла, спокойная и верная, – Бансабира погладила белую с серым лошадь по щекам, поцеловала в лоб и, неспешно обойдя, поднялась в седло. Здорово все-таки, когда можешь вот так, с легкостью, сама оказаться верхом.

Энум Ниитас поджал губы, отчего его разросшиеся щеки приобрели вовсе округлые очертания. Что она здесь забыла? Зачем пришла? Вдруг начнет увещевать отца, чтобы он после смерти завещал танаар ей, как старшему ребенку его старшего ребенка? Станет приводить доводы – мол, какой тан из него, Энума, он всю войну за стенами отсиделся. Впрочем, глупый довод: только последние идиоты машут мечом направо и налево и подставляются авангарду врага. Его удел управленца куда серьезнее и ответственнее. Он отвечает не только за солдат, но и за тех, кто не участвует в сражениях, – женщин, детей, стариков. Он в ответе за всех! А не только за тех, кто по глупости лезет в пекло.

Впрочем… Кажется, каждая пятая женщина Яса бралась за меч в минувшей Бойне. Ну, во всяком случае, так говорят.

Энум ударил ладонью по парапету высокой башни в донжоне и цокнул, не сводя глаз с пурпурного знамени Волкодавов Яса.

– Ахтанат, – обратился слуга, выскользнувший из тени лестничного проема.

– Чего тебе?

– Тан Ниитас требует вас к себе, говорит, тану Яввуз прибывает, до́лжно встретить.

– Я сейчас приду. – Энум отмахнулся.

– Тан Ниитас велел немедленно.

Энум вновь поджал губы, приняв совсем уж брезгливый вид. Скорей бы уж помер этот старикашка, прости Праматерь. Трудно с ним, никак не поймешь, чего хочет, что удумает, куда отправит.

– Ахтанат? – позвал слуга.

– Да иду я, – буркнул Энум и тяжело ввалился на лестничный спуск.

Прошло немногим больше года с тех пор, как они шли здесь в прошлый раз. А чувство такое, будто полжизни минуло. Или вся.

Гистасп оглядывал стены коридора, лица охранников, спину танши. Ровную, прямую, но его не обмануть – Гистасп мог поклясться, танша и сама вспоминает прошлый визит к Сиреневым, и от этого тревога в ее груди растет.

– Дорогая вну-учка! – растягивая слова, Иден Ниитас открыл объятия. Он сбрил хлипкие усы, но в целом остался все таким же маленьким, сморщенным и – даже издалека видно – злобным. Однако Бану стала его исключением, которое не подлежало суждению, упреку или похвале. И по тому, как Бансабира откликнулась, как вошла в объятия старика, как чмокнула обвисшую щеку, Гистасп понял, что искренние чувства танши совсем не такие, какими их хотели бы видеть многие.

– Уважаемый тан. – Бану отступила на шаг и коротко поклонилась.

– Ну стоит ли так официально, хм, да, – протянул Иден, возвращаясь на место и улыбаясь до такого прищура, от которого его ссохшаяся физиономия начинала напоминать лисью. – А, стоит ли, я спрашиваю? – почти философски интересовался тан. – Не лучше ли просто, по-семейному? Лучше ведь, да? Ах, Бану!

Бансабира улыбнулась.

– Как пожелает мой досточтимый дед. Дядя, – кивнула она Энуму.

Тот отозвался скомканно:

– Угу.

– Ну-ну, Энум, все же повежливее, перед тобой тану, а ты, хм-хм, пока что ахтанат.

На взгляд последнего, Иден захихикал премерзко. Чтоб он подавился! И, будто услышав пожелание сына, Иден закашлялся. Бансабира потянулась поддержать деда, но тот отстранил женщину жестом.

– Да ладно, дедушка, вы ведь сами сказали, что можно по-простому, как в семье.

– Сколь бы ни была коротка дистанция, нельзя отказывать человеку в уважении, – заметил Иден, не прекращая ехидно щуриться.

Бану на это никак не отреагировала, продолжив здороваться с родственниками. Энум надулся и молчал. Свита танши кланялась вместе с госпожой.

– Ну что это, хм, да, что ж, – принялся размышлять тан в привычной манере. – Надо бы к ужину подать больше приборов, да? – Как и следовало ожидать, несмотря на улыбчивое лицо, в голосе Идена не было и тени радушия или восторга по этому поводу.

– Нет-нет, – отказалась тану. – Мы не намерены обременять вас. Мои люди подождут в городе, если позволите, да и я не задержусь надолго.

– Так тебя привело какое-то дело? – Иден вскинул брови, отчего сквозь щелки его небольших глаз насыщенно зеленой полосой мелькнул интерес.

– Да, – кивнула Бану. – Семейное. Полагаю, как главы домов, мы могли бы обсудить его вдвоем.

Иден улыбнулся – на этот раз в душе. Он любил деловой подход, хотя никому и никогда не признавался в этом. Хотя бы потому, что не всегда мог проявить его сам. Старик помахал рукой, веля всем убираться. Бансабира оглянулась на сопровождение:

– Одхан, Раду, Шухран и Вал – вы останьтесь за дверью. Гистасп… – Альбинос подался вперед самую малость, выдавая готовность исполнить любой приказ: ему здесь откровенно не нравилось, и Иден Ниитас не вызывал в нем ни одной хорошей мысли.

– Остальных уведи в город и расквартируй на несколько часов в ближайшей гостинице.

– Как прикажете.

Когда таны остались вдвоем, Иден предложил перебраться в трапезную, напомнив внучке ее же словами, что «всякие переговоры и вовсе требуют стола». По указу Ниитаса принесли воды и молока (Бансабира налегла на второе): даже на исходе лета в этот год было жарко и душно, и пить хотелось почти всегда. Сделав несколько глотков, Бансабира подняла на деда, сидящего напротив, прямой взгляд. Тот ответил «в тон», и танша поджала в усмешке уголок губ: у нее и впрямь его глаза.

– Перво-наперво, я хочу сказать вам большое спасибо. Вы невероятно помогли мне в декабре: и припасами, и тем, что не дали пройти убегавшим Шаутам, и тем, что помогли взять Нера.

– Пф, – фыркнул Иден, – а ты думала, я взвалю месть за свою дочь всецело на плечи семнадцатилетней беременной девчонки?

Бансабира усмехнулась уже открыто:

– К тому времени я уже родила вашего правнука и не была беременной.

– Это мало что меняет. Твой отец, жалкий трус, оказался не способен принять ответственность кровной мести, и этим занялась ты. Я не мог отказать в поддержке, когда речь шла об убийстве Ранди Шаута. Правда, я слышал, он у тебя в плену.

– Именно так, – солгала Бану, намеренно не отзываясь на оскорбление в адрес отца. Не это сейчас важно. – Однако я повинна в смерти его дочери Сциры, двух его сыновей, включая одного из ахтанатов, и пленила почти всех выживших мужчин его дома.

Иден вздохнул и перестал улыбаться. Его брови вдруг опустились с углов, и лицо сделалось печальным и уставшим, как на покаянии перед алтарем Праматери.

– Это печальная участь, – сказал старик, и Бану поняла, что дед говорит не о пленных и убитых, а о тех, кому доводится быть им причиной. – Я рад, что тебе хватило духу не отступить, когда ты поняла, что значит иметь собственного ребенка.

Страшные воспоминания скользким ужом заползли в душу. Женщина махнула головой, прогоняя горечь памяти.

– Не будем об этом.

Иден качнул головой в знак согласия и вновь принял благодушный вид:

– Ну, так чем обязан? Вряд ли ты проделала такой путь, чтобы лично высказать мне благодарность или выслушать мои соболезнования и поздравления? Или за тем, чтобы сообщить результаты переговоров в Орсе относительно малолетки, которую выбрала Тахивран.

– У меня две причины увидеться с вами. Первая, как ни странно, связана с раману. Когда я уходила из Гавани Теней в прошлый раз, перед тем как… как стать тану Пурпурного дома, я обнаружила там кое-что. Об этом не знает никто, кроме меня, и сейчас мне тревожно, как не было давно. Думаю, стоит знать кому-то еще. Кому-то, кто в случае необходимости сможет использовать эти знания правильно и поступить верно.

Иден в ожидании совсем чуть-чуть приподнял брови. Бану набрала воздуха в грудь – и решилась.

Лицо Ниитаса почти не менялось в процессе рассказа, лишь иногда чуть приоткрывались и обратно сощуривались глаза, и дергались вниз обычно приподнятые тонкие губы.

– Как неожиданно. У тебя есть доказательства?

– Да, – кивнула Бану. – Я выкрала переписку раману. Если дадите слово не рассказывать об услышанном никому из своего окружения, включая наследников, я передам вам копии.

– А если нет?

Бансабира улыбнулась и развела руками:

– А если нет, кто, по-вашему, станет прислушиваться к словам старого-старого тана, который уже четверть века как выжил из ума и даже в лучшие свои годы на всю страну славился невыносимым нравом?

Ниитас молчал. Потом хрюкнул, потом еще – и расхохотался. Так, что стало ясно: какую бы маску ни носил тан Сиреневого дома, смеялся он в жизни очень редко и потому весьма противно.

– У тебя есть слово Идена Ниитаса, тана Сиреневого дома и защитника Яса. Ни мой сын, ни его дети, и никакой советник не узнает, о чем ты мне сообщила, Бансабира Изящная, глава рода Яввуз и правительница Пурпурного дома.

Бансабира посмотрела на деда. Молча и с той надеждой, с которой порой глядела на Юдейра с тех пор, как он стал тенью ее воли.

– А что еще? Собиралась поговорить о нашем соглашении?

– Соглашении? А, вы о браке Адара и вашей правнучки? – Бану отвела взгляд в сторону, рассудив безобязательно. – Если хотите, я могу хоть сегодня забрать девочку в Пурпурный танаар или, наоборот, вернувшись домой, прислать вам Адара. Пусть растут вместе, знакомятся, привыкают.

Иден поморщился, пожамкал губами и отказался. Рано пока: девчушке года не минуло! Бансабира кивнула и замолкла. Иден время от времени стучал по столешнице одним пальцем, но не торопил.

– Мне нужен совет опытного и мудрого человека, – наконец призналась Бансабира. – Не указ или требование, а совет, который не может дать никто в моем окружении.

– В каком деле? – полюбопытствовал тан.

– В личном.

Насколько у танов вообще могут быть «личные» дела, поправили мысленно оба защитника. Бансабира откинулась на высокую спинку тяжелого дубового стула и глотнула густого от сырости и жары воздуха.

– Думаю, вы догадываетесь, что, как только остыло тело отца, я получила несколько брачных предложений.

Иден изобразил на лице изумление, но в глазах деда Бану отчетливо читала: никакая это для него не неожиданность.

– Дайхатт прибыл со своим еще в лагерь, сразу на следующий день, и, в сущности, озвучил его у полога шатра, где лежало тело. Остальные были более тактичны.

– Кто остальные?

– Луатар, Ююл…

– Даже Ююл? Рыжий? – Веселью Идена вдруг не стало предела. – А-ха-ха-ха-ха! Ююл? Правда?! – Он согнулся и заколотил ладошкой по столу. Тан хохотал до того заразительно, пусть и жутко, что Бану тоже невольно улыбнулась, хотя, когда начинала разговор, ситуация вовсе не казалась ей смешной. – Ююл, Праматерь! И кого он предложил? Себя?

– Куда уж! Кажется, он надеется с помощью этого брака вытащить из плена Маатхаса хотя бы одного из сыновей.

– Вытащить от Маатхаса и передать тебе? Ну дает! А-ха-ха-ха! – Бансабира только пожимала плечами, недоуменно поглядывая на внезапную радость деда.

– Это предложение очень странное, – заговорила Бансабира. – Мы с Маатхасом разбили рыжих вдвоем, у них наверняка ко мне счеты. Так что я не верю, что наш брак может кончиться чем-то хорошим.

– И правильно, – рассудил Иден, постепенно приходя в себя, протирая глаза. – Как только мелкий рыжий будет на свободе, хитростью вотрется в доверие к твоим людям, а потом, науськанный отцом, заколет тебя ночью прямо в постели. Уж чему ты научила Оранжевого тана, так это хитрить, – довольно оскалился Ниитас, потом потер бритый подбородок. – Хм-хм-хм… Луатар, Ююл, Дайхатт… Не ходи к жрецам – другие таны тоже подсуетятся со сватами в скорые сроки. Да уж, да уж, подсуетятся… Интрига! – торжествующе вскинул указательный палец Иден. Правда, внучке его решительно увлеченный настрой не передавался, и тан приутих.

– Поэтому я здесь. – Бану обхватила кружку длинными белыми пальцами и уставилась на молоко таким взглядом, будто надеялась разглядеть в нем будущее. – Кто бы чего ни предложил, выбирать придется между Маатхасом на севере и Дайхаттом на юге. Посоветуйте мне, – закусила тану губу и подняла глаза.

– Маатхас тоже? Или ты загадываешь наперед? – перво-наперво поинтересовался дед.

Бансабира напряглась: официального предложения тан не делал, пусть бы и уверял сто раз в серьезности чувств.

Чувств, но не намерений, подсказал внутренний голос.

Иден ждал. Бану отбросила сомнения и, рискнув, кивнула:

– Да, Маатхас тоже. Сразу после сороковин.

– Хм, – только и сказал Иден, запрокинув голову и поглядев на девчонку свысока.

– Поймите правильно, – ровно выговорила танша, – в чертоге мне нет советчиков – только подчиненные, которые по любому поводу ждут конкретного решения. Да и спрашивать кого-то среди них бессмысленно: и так ведь ясно, кого поддержат северяне.

– То есть ты хочешь, чтобы я попросту отговорил тебя от того, к чему уговаривают другие?

– Дедушка, – вновь вскинула Бансабира глаза, полные решимости и твердости, – не надо играть в слова. Прошу, взгляните со стороны, какой союз будет более выгодным.

Иден отвернулся, принялся разглядывать стены и потолок комнаты, которую и без того знал как облупленную.

– Есть какие-то условия этих предложений, о которых мне следует знать?

Бансабира поколебалась и сообщила требования Яфура Каамала.

– Хм-хм-хм, н-да, – забормотал тан, дослушав. – Н-да, внученька, вот, значит, как. В таком варианте все становится на свои места. Я все гадал, что от меня понадобилось Дайхатту, – он тут писал дважды, просил принять, да я отверг. Ты же знаешь, что являешься единственным таном и единственным генералом не из числа моих подданных, кому дозволено пересекать границы Сиреневого танаара.

– Я очень ценю оказанное вами доверие, – кивнула Бансабира в знак уважения.

– Да-да, доверие… – Тан сделал акцент. – Ты знаешь, Бансабира, доверие – это очень-очень важно. Важнее, чем любовь. Важнее даже, чем супружеская верность. Чем любая другая привязанность или добродетель. Вот смотри, ты, – тан поднял над столом ссыхающуюся морщинистую руку и сделал жест, обводя комнату, – здесь.

Какое интригующее начало, мысленно посмеялась Бану, не меняясь в лице.

– И здесь, – Иден повторил жест, после чего ткнул пальцем во внучку, – ты.

Старик опустил руку.

– Ты здесь одна. Ты отослала почти всю охрану, только четверых оставила за дверью, и не знаешь, что с ними произошло после того, как эта дверь закрылась, – вкрадчиво заговорил старик. – Отчего ты решила поговорить наедине? Потому что доверяешь мне или потому, что не доверяешь им?

Над переносицей Бану непроизвольно сошлись брови: к чему он ведет?

– Я… – глаза забегали растерянно, – я ведь уже, кажется, объяснила, дело в том, что я тану, и…

Иден поднял ладонь, заставляя Бану замолчать и даже смутиться.

– Репутация ни при чем, не ври себе. Среди этих солдат наверняка есть те, кому ты неоднократно доверяла самые сложные и самые важные задачи в походе. Кто-то из них был здесь в переговорах, которые послужили поводом нам познакомиться. Альбиноса, например, я хорошо помню – Гистарх, да? – Иден ощерился, и Бану проглотила ухмылку. – И того, другого блондина, – преспокойно перечислял тан, – и здоровенного детину с мечом бо́льшим, чем мой рост. Все они видели в тебе тану и полководца, беспрекословно подчиняясь приказам, когда у тебя живот лез на лоб и ты не могла без подставки сесть на лошадь. Дело не в репутации, правда ведь?

Иден опять улыбнулся, пристально глядя на внучку сквозь щелки прищуренных глаз. Бансабира начинала терять терпение, раздражаясь не столько на своеобразный выговор деда, сколько на его правоту. Но спрашивать в лоб: «Какое это имеет отношение к вопросу о замужестве?!» – значило загубить дело на корню.

Похоже, Ниитас уловил тонкую смену настроения Бансабиры. Он слегка распрямился и взял деловой тон.

– Дайхатт обладает наделом, который можно считать крупнейшим в южной полосе Яса. У него без малого тридцать тысяч копий, хорошая хватка и предсказуемый нрав, что делает его ценным союзником. Он настойчив, миролюбив, в отличие от отца, и молод, что важно, когда тебе предстоит рожать от него детей. Кроме того, Черный тан имеет хорошие отношения с Каамалами, твоими родичами, и намерен еще больше улучшить их. Он пытается добиться моего участия, зная о нашем союзе, тесен с Раггарами, хотя мне трудно определить их отношения, и это значит, что, если вы поженитесь, твои границы могут быть укреплены с юга.

– Значит, Дайхатт?

Иден будто не слышал, продолжая:

– А теперь смотри: сын Каамала, твой деверь, едва не продал родного племянника раману Тахивран. Да и продал бы, если бы успел, ты просто поджала его в сроках. Твой свекор давит на тебя недвусмысленно: либо ты уступаешь, либо он рвет союз. Будем честны, Каамал не столько Льстивый Язык, сколько Опытный Торгаш, и нравы у него продажные. Раггар… его предательскую душу ты знаешь не хуже меня. Если они с Дайхаттами споются в союзе, то, выйди у вас с мужем серьезная ссора, дело может кончиться плохо. Я же, приди Дайхатт ко мне, не уверен, что поступлю благовидно и не потребую какой-то существенной уступки, на которую он может и не согласиться. Даже при том, что нынешний Черный тан мне не враг, Дайхатты и Ниитасы давненько не имеют общих внуков.

Бансабира слушала внимательно, не сводя с деда глаз.

– Теперь Маатхас. Солдат у него вдвое меньше, хотя нрав и уклад жизни, безусловно, ближе твоему. Он кажется порядочным человеком и верным. Кроме того, Маатхас граничит с Шаутами, и в случае, если алые надумают тебе мстить, сможет стать буфером. В его клетках томятся три Ююла и как минимум один Раггар, что позволит хоть как-то контролировать или предугадывать атаки этих домов. Еще одно преимущество Маатхаса – он рядом, а вот с Дайхаттом у вас будут трудности, да и детей придется разделить по наследованию, один на север, другой – на юг. Не лучшие семейные узы.

Бансабира едва было расцвела душой от слов деда, как тот заметил:

– Однако и тут есть оборотная сторона.

Танша выдохнула надежду и напряглась, взвешивая каждое слово деда.

– Не всегда дело решает величина армии. Но иногда – именно она. То, что Маатхас соседствует с Шаутом, значит, что рано или поздно, а возможно, не раз, тебе придется поддерживать мужа в военном конфликте за реку Ашир. Сколько себя помню, даже когда я был жалкой фасолиной в полметра ростом, Шауты пытались отбить Ашир для выхода к Северному морю. И, думаю, вашим детям тоже придется с этим разбираться. А кто знает, вдруг Шауты вновь объединятся с Ююлами каким-нибудь тайным образом, через шпионов, доберутся до пленников Маатхаса – и все, новая война. Он не столь предприимчив и дальновиден, как молодой Дайхатт, да и не очень-то молодой. Черному сколько? Тридцати ведь еще нет?

Бансабира прикинула, вспомнив единственную встречу с таном Дайхаттом.

– Нет, думаю, – качнула головой. – Двадцать шесть, может, двадцать семь.

Иден кивнул, указав на внучку ладонью: вот именно!

– Моложавость имеет особую ценность. Поверь старику. К тому же с Маатхасом вы давно в сговоре, и в твоих темницах – его кровные враги алые. Так что, если откажешь ему, он все равно будет поддерживать тебя. Дайхатт на такое вряд ли сподобится.

Она окончательно запуталась. Не в словах, а в том, что делать.

– То есть Дайхатт все же более выгоден?

Иден вздохнул, хохотнул, потом чуть наклонился к внучке.

– Никак не поймешь, да? – сочувственно спросил дед. – Вопрос не в том, кто более выгоден, Бану.

Наклонившись еще немного (так, что почти лег на столешницу), Иден доверительно сообщил:

– У каждого из них есть особенности, которые могут стать как преимуществами, так и недостатками. И ты не узнаешь, чем обернется оборотень, пока не наступит полночь. – Дед вновь принял исходное положение, принялся жестикулировать, изображая ладонями чаши весов, и опять заговорил вкрадчиво, как грех: – Есть Дайхатт и есть Маатхас. Вопрос в том, кому из них ты готова вложить в руку нож и повернуться спиной?

– С… Спиной? – безотчетно повторила Бану, не в силах вдуматься до конца в смысл сказанного.

– Ведь ничто, кроме этого, не может считаться доверием.

Невозмутимость, присущая облику Матери лагерей, наконец смыло прохладной волной откровения. Иден деловито хмыкнул, стер с лица благоразумность выражения и, по обыкновению заухмылявшись вконец, демонстративно выдал совершенно другим голосом:

– Ничто, кроме этого, да? Ничего ведь? Я прав?

Бансабира, растерянная, вздрогнула и вскинула глаза: злосчастным оборотнем полуночи во всем разговоре дед сам и был.

Бансабиру вывел из оцепенения громовой раскат.

– Гроза? – тихо спросила она, глянув на ставни за спиной деда.

– Похоже. Все-таки во всем нужна мера: когда изнуряющее пекло царствует слишком долго, наступает дождь.

– Как не вовремя, – пробормотала Бансабира.

– Что ты, что ты, – покачал Иден тонкой сухощавенькой кистью. – Я как раз собирался предложить тебе остаться до утра. Хорошая мысль, не так ли? Да?

– Но я не хочу докучать…

– Ой, заладила, – вновь качнул рукой Ниитас. – Хватит. Останешься. Выбери человек пять-шесть, их тоже разместим в замке, остальные пусть ждут там, куда их увел Гистарх.

Бансабира поглядела на деда, тяжелым жестом протерла лоб и глаза – и легко улыбнулась.

– Гистарх, значит? Да? Хорошо. Я с удовольствием приму ваше гостеприимное предложение. Да, мне же надо передать вам копии переписки и подарки.

– Подарки?

– Ну да. – Бану пожала плечами. – Привезла из-за моря. Вам и остальным.

Иден улыбнулся:

– Тогда, думаю, надо все же побольше приборов к ужину. Н-да, побольше приборов, так сказать.

Утром пурпурные двинулись дальше. Дороги вокруг крепости за ночь размыло страшно, и идти получалось сплошь медленно.

Но никто не жаловался. Только некоторые молча удивлялись, поглядывая на загадочную таншу, на лице которой нет-нет да и мелькала таинственная мимолетная улыбка.

Бансабира тихонько посмеивалась: выбрать того, кому можно вручить нож и повернуться спиной? Из всех мужчин это мог быть покойный Сабир, Русса или Гор, хотя последний получил бы злосчастное лезвие не из-за доверия Бану, а из-за ее смирения перед судьбой.

Благо лето в Пурпурном танааре удивительно хорошо, хотя и не жарко. Когда под копытами коней разлеглись родные просторы, появился отличный повод отвлечься.

Взошло и угасло солнце в Золотогривом, что хвостом отгоняет оводов. Жаль, конечно, не удалось закончить все пораньше: под безмятежным знаком Охраняющего море, что никуда не торопится, сложнее искать виноватых, подумал Гор.

В Кольдерте Виллина, лишенная двух дорогих друзей – Тройда, который отбыл к границам по приказу отца, и Линетты, что исчезла непонятно куда, – сосредоточилась на детях, дабы не впасть в уныние. Королева, хвала Богине, больше не надоедала своими уговорами ходить в церковь, и это облегчало принцессе жизнь. Но повсеместно гуляющие слухи об ее скором причащении к вере Христовой удручали. Виллина искренне считала: пытаться каждому доказывать, что сплетни безосновательны, – затея абсурдная. Когда Линетта была рядом, они частенько смеялись по этому поводу.

Гвен решительно зашла в покой и плотно затворила дверь. Изотта уже ждала.

– Ты сообщила Ликандру? – спросила королева.

– Да, ваше величество. Архиепископ уже в пути.

– Прекрасно.

Гвен глубоко вздохнула, размяла руки, собралась с силами и отправилась проведать внуков. Хорошо, детская на ее этаже донжона – хоть какая-то отрада в этом затворничестве.

Всякий раз, когда муж был в отлучке, принцесса спала в детской вместе с детьми и Линеттой, избегая собственной огромной кровати, где без Тройда было пусто и холодно. Сейчас вместо жрицы здесь спала кормилица новорожденной. Было за полночь.

Королева шла осторожно, чтобы не потревожить детского сна. Приблизилась к Виллине и легонько потрепала по плечу. Принцесса разлепила глаза, но не сразу сообразила, кто перед ней. Узнав свекровь, поспешно и неуклюже поднялась.

– Ваше величество, – поклонилась молодая женщина.

Гвен улыбнулась:

– Не тревожься, дитя, все хорошо. Мне просто нужно поговорить с тобой.

– Мм, – Виллина поднялась, быстро огляделась, надела халат и предложила: – Возможно, нам лучше выйти из комнаты – дети спят…

– Да, конечно, но давай постоим немного здесь – они спят так сладко.

Королева подошла к колыбели Норана и легонько покачала. Виллина невольно улыбалась: кажется, впервые свекровь выказывала такое радушие.

– Они такие славные, – говорила Гвен. – В них нет ничего, кроме чистоты и искренности. Все, что они делают, – делают от чистого сердца, не думая о приличиях, законах, морали… Потому что они сами – маленькая живая мораль, – произнесла королева. – Они прекрасны, Виллина, – посмотрела Гвен на невестку.

– Благодарю, ваше величество.

– Ну, пойдем, наверное, в твою комнату, не стоять же нам с разговорами в коридоре, в самом деле, – отстраняясь, пригласила Гвен.

Виллина заставила себя проявить терпение, следуя за королевой, но едва оказалась в спальне, принялась расспрашивать.

– Госпожа, что-то с Тройдом?

– Нет, насколько мне известно, мой сын жив и пребывает в добром здравии. Я позвала тебя за другим. – Королева заперла дверь и прошла внутрь комнаты. Расположилась, сев на кровати, и пригласила невестку сесть рядом. – Виллина, ты прекрасно знаешь, что у нас были разногласия в вопросах веры.

Как же не знать.

– Но я примирилась, что мне не удастся обернуть тебя лицом к Богу. Нет-нет, не перебивай, я знаю, что для вас, староверов, Он никакой не Бог.

«Ничего ты не знаешь, глупая старуха, – устало подумала Виллина, – если думаешь, что у нас нет Бога Единого. Это вы поставили свой скудоумный выбор – Богиня или Бог, – а у нас все знают, что Бог – сын Богини, и нет никакого выбора».

Принцессу немного утомлял разговор: если Гвендиор собиралась поговорить о религии, могла дождаться утра: когда у тебя грудной ребенок на руках, и без таких разговоров не спишь ночами.

– И я приняла твои взгляды, – продолжала Гвен. – В конце концов, я замужем за одним язычником и родила другого. – Видно было, что Гвен нелегко даются слова. Она долго к этому шла. – На язычнице женат мой брат, и, скорее всего, язычницей будет моя племянница Тайрис. Я осталась одна наедине со своим Богом, Виллина, и я уже немолода. У меня больше нет сил бороться со всем Кольдертом. И особенно – со своей семьей.

Виллина вскинула на женщину удивленные глаза: кажется, она просто крепко заснула, и происходящее ей снится. Ни в каком из миров королева Гвен не может говорить того, что говорит.

– Да, Виллина, – Гвен добила ее окончательно, – я думаю о том, чтобы обратиться к Праматери. Для этого я и подняла тебя в такую рань. Сейчас почти три, а я слышала, одна из самых главных частей вашего ритуала – совсем как в христианстве – это встреча рассвета, заутреня. Этот рассвет я хотела бы встретить с тобой. В христианстве много правил, изучение которых необходимо перед крещением. Думаю, у вас так же.

Виллина кивнула, хотя в последних словах Гвендиор не было вопросительной интонации.

– Я хочу, чтобы ты рассказала мне, что и как надо делать, и рассказала молебны, чтобы к рассвету я могла хотя бы приблизительно произнести свой первый гимн Праматери.

Виллина думала долго, прежде чем ответить:

– Я с радостью помогу вам, госпожа, но я не так сильна в ритуале. Я провела на Ангорате всего три года, так что приветствовать Тинар или Иллану могу правильно, но что-то более сложное мне недоступно. Если вы действительно намерены обратиться к Всесильной Матери, может, лучше довериться жрицам?

Гвен кивнула:

– Я думала о Линетте, но она исчезла.

– А как же ваша невестка, герцогиня Лигар?

– Это хорошая мысль, но тут надо больше времени. А пока я бы хотела узнать, как староверы почитают нарождающееся солнце.

Виллина еще раз, не веря, ощупала глазами королеву Гвен. Честное слово, она, кажется, смущена ситуацией. Невиданное дело. Ладно, лучше поторопиться, пока госпожа не передумала. Или Виллина не проснулась.

Принцесса начала объяснять, как проводят обряд на Ангорате, что означают круги, что символизирует ясень, что – пруд. Когда Гвен попросила перейти к молебнам, принцесса изумленно примолкла посреди слова, но возражать не стала и принялась молиться. Искренне, от сердца, как истинно верующая, подумала Гвен. Верующая не в то, во что следует верить.

Послышался скрип, и в комнате засквозило. Виллина хорошо почувствовала это по преклоненным коленям. Она бегло дочитала последние две строчки молитвы и обернулась на источник звука и тяги. Сердце сжало тревогой: именно в той стороне они с Линеттой когда-то слышали непонятные звуки, но сейчас разобрать что-то было невозможно из-за темноты.

– Что это? – опасливо спросила принцесса, поднимаясь.

– Твое последнее право помолиться, – холодно обрубила Гвен. – Скажи спасибо.

Виллина не сказала ничего: раздался писк, который так и не успел набрать силу, и следом – хрип захлебнувшейся гортани.

Королеву Гвен сковал леденящий ужас: от его скорости и силы.

Змей оттащил тело к двери в потайной проход и прикрыл гобеленом. Гвен позвала Изотту, та вытерла кровь с пола и провела в комнату архиепископа Ликандра. Священник замер на пороге, потом тихонько затворил дверь и шагнул внутрь.

– Входите, святой отец, – позвала она. – У меня к вам дело.

Не давая ему сесть, Гвен сказала:

– Примите мою исповедь.

– Сейчас? – удивился священник. – Но, моя королева, исповедь…

– Сейчас, Ликандр. Но прежде скажи, все ли мы, мужчины и женщины, равно должны сражаться во славу Господа?

– Да, государыня, – ответил он, немного подумав. – Однако женщине, как носительнице первородного греха, следует проявлять даже большее рвение.

– Тогда вот тебе моя исповедь. – Гвен приблизилась и наклонила голову. – Я приказала убить язычницу, которая отравляла своей сатанинской скверной самый воздух в нашей столице.

Ликандр сопоставлял факты на сонную голову.

– Вы хотите сказать, что вы убили ту жрицу… – сказал он наконец, – как же ее… она еще нянчила маленького принца…

– Линетту? Нет, речь не о ней. Но ее я тоже убила бы.

Таким был замысел изначально. Убить Виллину и обвинить в ее смерти староверов, а именно – ангоратскую жрицу, которая больше других была возмущена решением принцессы перейти в христианство и действовала согласно воле своей выдуманной храмовницы. Тогда ей удалось бы казнить Линетту публично и тем самым показать всему Иландару, за кем из богов истинный свет. Тогда христианский народ отвернулся бы от язычников по всей стране, начались бы гонения, всякие ублюдки вроде Гленна вынуждены были бы бежать. И Нирох перестал бы даже по последнему пустяку советоваться с проклятой сестрой-ведьмой. Может быть, и Берад вернулся бы в лоно святой церкви и сжег свою шлюху.

Но Линетта сбежала незадолго до того, как приехал Змей, разрушив все планы. И как Гвендиор ни тянула время, надеясь, что жрица вернется, та не возвращалась. Зато Змей свирепел не на шутку – он приезжал на день-два, а не на полмесяца. Смирившись с тем, что детали не лягут так гладко, как хотелось бы, Гвен решила довести дело до ума.

– Вы отпустите мне этот грех? – спросила она епископа.

Ликандр вздохнул, как это часто делают священники, и, опять недолго подумав, ответил:

– Грех твой велик, дочь моя, ибо заповедь Божья гласит: не убий. Раскаиваешься ли ты в содеянном тобой?

– Раскаиваюсь, отче. Видит Бог, я сделала слишком много для того, чтобы исправить ситуацию мирными путями. Я не жалела ни времени, ни сил, но все было напрасно.

– Заблудших овец много, дитя мое. Особенно здесь, в рассаднике языческой заразы. Конечно, ты нарушаешь святую заповедь, но твое религиозное рвение оправдывает тебя. Господь в милости Своей прощает, и нам до́лжно прощать. Я вижу, что ты раскаялась, и отпускаю тебе твой грех, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

– Аминь, – вторила королева.

– И назначаю тебе епитимью: ты будешь сидеть на одном хлебе и воде четыре недели и бить себя шелковой плетью дважды в день, утром и вечером. Клянешься ли ты исполнять наказанное тебе свыше?

– Клянусь.

– Клянешься повиноваться воле Всевышнего и Всемогущего Отца твоего?

– Клянусь.

– Тогда я спокоен за тебя, дитя мое. Видит Бог, у нас не было королевы лучше.

Гвен распрямилась.

– Благодарю вас, святой отец, вы были моим лучшим советчиком и другом в этом замке. Однажды вы сказали, что всякий добропорядочный христианин должен быть готов умереть за Господа…

– Говорите прямо, госпожа.

Гвен только развернулась в сторону гобелена, и оттуда тенью шевельнулся Змей. Будто в тумане, замедляющем время, женщина смотрела, как наемник приближается. Вот он в двух шагах, в одном, вот занес руку…

– Нет! – выкрикнула королева, и Змей замер. Воцарилась напряженная тишина, нарушаемая прерывистым дыханием священника, по лбу которого градом катились крупные капли. Гор метнул короткий взгляд на женщину и вновь пристально уставился на дрожавшую жертву.

– Вы понимаете, что, если оставите его жить, сами отправитесь в ад или куда вы там, христиане, отправляетесь, если наделали дел при жизни?

– Он ничего не выдаст! Он сохранит тайну исповеди! – Она обратилась к остолбеневшему Ликандру: – Поклянитесь, святой отец, что с ваших слов и с вашего пера не сойдет ничто из того, что я сказала здесь. Клянитесь!

Преодолевая себя, архиепископ, заикаясь и трясясь, поклялся.

– Чтобы все, на что я пошла и чем замарала душу, не было напрасным, вас больше не должно быть в Иландаре. Вы понимаете, что это значит?

Змей сохранял готовность нанести удар, чем заставлял Ликандра потеть сильнее.

– Я понимаю все, – выговорил он наконец. – Если вы намерены убить и меня, сделайте это сейчас. Если нет, я готов выслушать вас.

Гвен перевела глаза на Змея:

– Ты можешь взять его с собой?

– Исключено, – отрезал Гор.

– Я заплачу тебе, я отдам все золото и драгоценности, что у меня есть, если ты заберешь его в Орс и там пристроишь в один из монастырей. Хорошо бы аббатом или приором, но даже простым монахом – тоже сгодится. Лишь бы он жил… – Гвен перевела на священника полный мольбы и печали взгляд.

Нытьем Змея было не взять, а вот деньги Гор ценил высоко. Время и золото требуют опытных рук, не так ли? Так что нечего им залеживаться у такой дурочки, как Гвен. Но… Ох, Мать Крови и Тьмы, попутчиков ему не хватало! И кого?! Святоши!

– Скоро рассвет, – ответил Змей. – Мы должны покинуть город как можно скорее. У вас пятнадцать минут, чтобы принести мне золото, снарядить ему коня и собрать необходимое. Вы в состоянии ехать верхом? – спросил Змей священника.

Тот ответил кивком, потому как голос все еще не повиновался.

– Отлично.

– Изотта, принеси мое золото на конюшни! Когда все закончится, жду тебя здесь же. Святой отец, снимите одежду.

– Что? – не понял тот.

– Шевелись! – гаркнул Змей, и Ликандр разделся до исподнего.

– Соберите все самое необходимое, отче, и выходите во двор! – Голос королевы начал срываться.

Изотта и священник, облаченный в королевский плащ с низким капюшоном, скрылись за дверью.

– Я велю седлать лошадь, а у тебя еще трое: конюх и двое стражников на воротах, – сообщила Гвен Гору. – И одному из них придется размозжить лицо, – швырнула Змею одеяние архиепископа. – Поторопись.

– Я-то успею, – бросил Гор и бесшумно исчез из комнаты вслед за Гвендиор.

Спальня наследной принцессы Виллины опустела. Только сама принцесса, еще теплая и мертвая, лежала в луже крови за гобеленом, скрывающим потайной ход внутри замка.