За два дня до суда

Женя пришел к Слониковым, как договаривались, сразу после работы. Разговор предстоял важный, о защите Игоря Бандуреева. И Женя ожидал встретить только своих. Но кроме друзей-соседей, он увидел постороннего, учителя местной школы, который квартировал у Митьки Шмеля.

«Передоверил Митька квартиранту, что ли?» — озадачился Женя, впрочем вспомнив, что Шмель с симпатией говорил о своем Гарии Иосифовиче. Будто бы он в течение двух лет, пока живет на Подгорной улице, никому не отказал в помощи написать заявление, а то и сам ходит просить за людей в райсовет, райздрав и райком партии. А уж что Гарий Иосифович печатается в областных газетах, геологи сами знали. И теперь Женя уставился на этого гостя, как на большой сюрприз.

А учитель уже освоился в квартире Слониковых. Он занял любимое Женино место на красной кушетке у обогревателя печки. Посверкивая очками, он что-то писал в тонюсенькой тетрадке. Авторучка его стремительно выводила острые, сильно наклоненные буквы. «Я свою Лилию Ивановну не смог пригласить, — подумал Женя, с подозрением посмотрев на гостя Слониковых, — а этот первый пришел!»

Но хозяин квартиры, широкий веселый Витька Слон добродушно наблюдал за пишущим. А хозяйка уже перелистывала бумажки в серой папке, и деловая бороздка рассекала высокий адвокатский лоб Люси Слониковой.

Только Борис Петрович со всегдашней своей настороженностью в лице поглядывал на учителя сквозь стекла своих очков, напоминающих льдинки на дужках. Но он не мог, хорошо воспитанный человек, пойти против воли хозяев, своих друзей, и намекнуть учителю, что сегодня у них не простая вечеринка, сейчас они собрались на генеральный совет товарищей, тема их разговора: как помочь защите Игоря Бандуреева, обвиняемого в тяжком преступлении, тем более что друзья не пощадят ни личности Игоря, ни самих себя, чтобы отыскать хотя бы малюсенькую палочку-выручалочку.

«Зачем выказывать постороннему нашу рану? — обвел Женя соседей исподлобным взглядом. — И как мы ее собираемся лечить?!»

Но учитель и ухом не повел. А Люся протянула в его сторону гибкую руку с гроздью огнистых ноготков на изящных пальцах.

— Это Женя Солонцов, — объяснила она учителю и представила того: — Гарий Иосифович Наделяев, преподаватель русского языка и литературы в той же школе, где и твоя Лилия преподает...

— Поневоле как-то я привязался к этому делу, — объяснил учитель. — Очень мне жалко мать Игоря... Посмотрю на ее руки, и моя матушка вспоминается... Руки состарились у наших матерей раньше их самих... Вы замечали?

Женя неопределенно кивнул и сжал сухие пальцы очкарика, пробуя их на прочность. Чужак оказался не из слабачков. А так из себя ничего особенного — острое лицо, загнутый чуть вбок нос и воинственный хохолок над костистым лбом: Кощея бессмертного запросто может играть.

— Зови меня просто Гарька, — сказал учитель простуженным голосом и улыбнулся, показывая обломанные резцы. — А о тебе, Женя, я знаю от Шмеля и Лилии Ивановны...

Женя насторожился: неужели его Лилия Ивановна могла откровенничать с этим очкариком?

— Город маленький — скоро все перезнакомимся, — вмешался участливый Слон и повез по бархатной алой скатерти рюмки для коньяка. — За знакомство давайте и выпьем...

В бутылке с коньяком пылало, будто была она с раскаленным металлом. Хотелось плеснуть на язык, чтоб ожгло и тепло разошлось по жилам. Постоянно хотелось тепла в этом Витимске, заброшенном в зимнее безбрежье Крайнего Севера. Но Женя отстранил рюмку и заявил:

— Мы собрались обсуждать или что?

— Как вы просили — поделиться мыслями о защите, — прожурчал голос Люси. — И высказать самим дельные предложения.

— Так чего тогда тянуть резину? — спросил Женя напрямик.

— Я вот подумала сейчас, — ответила Люся, — что Гарий Иосифович, между прочим, может написать в газету о деле Игоря и здорово помочь...

— Поздно в газету, — честно возразил гость, — даже срочные материалы теперь месяцами лежат в редакциях...

«Изо всех сил вовлекает его в дело, — подумал Женя про хозяйку. — Неужели для пользы?»

Женя поглядел в глаза Люси Слониковой и увидел, как броневеют ее зрачки. «Я здесь веду, а не вы! — сказала она одним лишь движением резко очерченных губ. — И будьте же любезны подчиняться, сосед!»

И Женя ответил примирительной улыбкой, показывая доверчивую углубинку на правой щеке. А потом пригнулся и стал растирать мокрое пятнышко под своими унтами: Слон не любил, когда в его уютной, прилично обставленной квартире остаются следы от гостей; сидеть сиди, даже выпей, но за собой приберись — вынеси окурки, затри пятна и расправь дорожку. «Лакеев нынче нет, — прямодушно рассуждал Слон, — и жена у меня не уборщица!»

«Что верно, то верно — не уборщица, — подумал Женя, покосившись на Люсю. — Даже звать ее запросто уже не поворачивается язык... Пора, пожалуй, переходить на полное имя, как произошло с Борисом...»

Люся Слоникова была единственным адвокатом Витимского районного нарсуда. И злить ее сейчас — только делу вредить. Она и так долго уклонялась от всяких прогнозов по делу Игоря. Ссылалась на то, что не закончено расследование. Что следователь Коровин никак не может вынести обвинительного заключения, хоть сам Игорь явился в милицию и признался в совершенном им убийстве отца. А потом заявляла, что ей не все ясно в признаниях Бандуреева. И наконец согласилась провести с ними разговор, как со свидетелями защиты, и выслушать все пожелания истомившихся друзей Слона. А уж они-то приготовились высказать ей все соображения насчет невиновности своего однокашника и товарища Игоря Петровича Бандуреева, обвиняемого в убийстве родного отца.

— Ну, что... начнем? — обвела Люся всех собравшихся твердым взглядом.

— Давайте, — вырвалось у Жени.

— Плохи дела, ребята, — объявила Люся. — Игорь полностью виновным себя считает!

— Так отец-то каков был! — Женя столкнул собственные кулаки так, что щелкнули костяшки.

— Петр Васильевич Бандуреев ничего плохого не сделал сыну, — прервала Люся его спокойно. — И не собирался, как установило следствие... Нелепое столкновение на пороге дома!.. И юристы не видят смягчающих обстоятельств, вот что хочу вам сказать.

— Один вид иного пьяницы вызывает в нормальном человеке ярость, — упорствовал Женя, — а такой запивоха, как был отец Игоря, — вдвойне!

— Ну, это из области тонких эмоций, — сказала Люся. — А следствие имеет дело с деяниями и квалифицирует их по закону...

— И ты считаешь, все верно там квалифицировали? — кивнул Женя на папку.

— Послушайте сами выводы обвинительного заключения. — Люся прочитала: — «...На основании вышеизложенного Бандуреев Игорь Петрович, рождения 25 мая 1938 года, уроженец г. Витимска Иркутской области, русский, образование высшее, холост, беспартийный, аспирант Иркутского горного института, офицер запаса, ранее не судим. Обвиняется в том, что, прибыв в командировку в г. Витимск, придя домой к родителям и увидев плачущую мать и пьяного отца, Бандуреева Петра Васильевича, в стычке с последним нанес топором удар в голову, после чего Бандуреев Петр Васильевич скончался, то есть в совершении действий, предусмотренных статьей 103 УК РСФСР...»

Люся впилась в свою короткую стрижку пятерней — у нее был вид врача, который прочитал диагноз неизлечимой болезни.

— Сколько же лет ему корячиться? — проговорил Женя, теребя свои лохматые рыжие унты. — По этой, по сто третьей?

— От трех до десяти лет, — объяснила Люся. — Умышленное убийство, совершенное без отягчающих обстоятельств...

— А если защищать хорошенько? — спросил Женя.

— Ну, если бы найти смягчающие обстоятельства, — терпеливо разъясняла Люся, — можно было бы биться за сто четвертую...

— А эта чем лучше?'

Люся легко, будто перед глазами был текст Уголовного кодекса РСФСР, процитировала статью:

— «Умышленное убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения, вызванного насилием или тяжким оскорблением со стороны потерпевшего, а равно вызванного другими противозаконными действиями потерпевшего, если эти действия повлекли или могли повлечь тяжкие последствия для виновного или его близких, — наказывается лишением свободы на срок до пяти лет или исправительными работами на срок до одного года».

Женя развел кулаки, чтобы сшибить их, как делал, когда волновался, но тут пришла ясная мысль.

— Игорь всю жизнь искуплял бы вину на наших поисковых работах, — сказал он, — геолог, каких мало, сами знаете...

— Этого недостаточно, чтобы просить сто четвертую, — ответила Люся со вздохом. — Необходимо доказать состояние сильного душевного волнения, или аффекта, но для этого нужна доказательная зацепка!

— Ну и найдем! — загорячился Женя, будто сам был свидетелем убийства. — Это же не просто случилось, постепенно нарастало и взорвалось!

— В том-то и дело, что просто, Женя, — подал свой сочный голос Слон. — Переволновался, считай, на стороне, пришел, увидел и убил...

— Зачем ты огрубляешь, Слон? — перебил его Женя. — Что мы, не знаем Игоря?

— Плохо знаем, — сказал Слон, печально кивнув на Люсину папку. — Там он все о себе сказал, честно, без пощады. Крепкий парень — ничего не скажешь.

— Ну и что же, нам нечего добавить? — спросил Борис Петрович.

— Ничего подобного! — воскликнул Женя. — Мы так просто не отступим!

— А я что, предлагаю отступать? — отозвался Слон, обиженно мигая по-детски нежными ресницами. — Будем слушать, а потом делать выводы... До сих пор вроде кагалом решали...

— Плохо решали, — подал голос Борис Петрович, — иначе бы не собрались по такому прискорбному случаю.

Женя не вынес взгляда корящих глаз Бориса Петровича и, будто сам виноватый больше всех, снова принялся растирать мокрое пятно под ногами. Нет, он никак не мог смириться с мыслью, что Игорь Бандуреев, этот вечно озадаченный ушастик с припухлыми губами и затаенной печалью в узких глазах, совершил преднамеренное убийство.

— Поискать бы такое, — заговорил Женя, мучительно прищелкивая пальцами, — что могло быть сигналом к сильному волнению... Может, пробормотал что-нибудь отец... Бывает же, от одного слова кровь ударит в голову...

— Нет, ничего не было сказано, — ответила Люся, — следствие тут однозначно.

— Надо вести собственное следствие по твоим материалам, Люся, — заметил учитель. — Этакое поисково-литературное расследование!

— Литературно-поисковое, — ревниво уточнил Борис Петрович, делая ударение на слове «поисковое».

— А я и собрала вас для этого, — ответила Люся. — Я, как адвокат, выудила из моего подзащитного все, что могла, и даже больше! — Она зашелестела листочками из папки. — И вообще мы разговаривали с ним по душам... Он всю жизнь свою рассказал, как на духу, и я написала целое сочинение. — Люся потрясла ворохом разнокалиберных листков, исписанных обычными буквами и крючками стенографии. — Да плюс письма его к любимому человеку и от нее к нему! То есть, как адвокат я собрала богатейший материал! — Она сбила листки в аккуратную стопку и предложила: — Я вам почитаю, парни, о том, как он дошел до жизни такой, а вы, может, подскажете защитнику что-нибудь доброе...

— Слушаем! — Слон поудобнее расположился в своем кресле.

Люся, поджав губы, задумалась на мгновение и начала рассказ ровным голосом. Только пальцы ее нет-нет да и срывались на дробь, и тогда казалось, что это не ногти, а огоньки пляшут по строчкам заметок.

— Игорь считает, эта история началась в послевоенное время, когда сравнялось ему десять лет...

 

1

В тот воскресный вечер на чистых стенах Игоревой комнаты струились солнечные блики. В форточку веял со двора дурманный запах зацветающего свиного багульника. Из-за двери донесся бодрый голос отца:

Игорь невольно посмотрел на огромную карту, что висела на стене его комнаты. Он уже легко находил на этой карте среди синих рек и коричневых гор надпись «Витимск». Были города с большими кружочками, но Витимск обозначался маленькой точкой. В их доме еще велись разговоры про недавнюю войну с фашистской Германией, а потом с Японией. Игорь знал, что через соседний город Куринск на запад летали американские самолеты в последние дни войны. И его отец принес домой сначала тушенку и сыр в блестящей обертке, потом кожаную куртку со всевозможными ремешками и застежками, наконец, спальный мешок из гагачьего пуха. «Американские дары, — объяснял он, — приходится покупать нам за чистое золото».

А золото добывали вокруг Витимска, и отец тут был не последний человек. Он являлся заместителем самого Ивана Демьяновича Силищева — начальника приискового управления. Приходилось трудно на этой работе, отец не знал отдыха и в воскресные дни, как сегодня. Но дело у Петра Васильевича Бандуреева ладилось, раз он и сегодня с песней возвращался домой. «Значит — ура! — будут гости у нас! — решил именинник. — Подарки принесут!»

Не успел Игорь так подумать, как открылась дверь и в его комнату вкатилась старая игрушечная пятитонка. Она плавно подъехала к его ногам, обутым в красные сандалии. И тут Игорь увидел, что в кузове машины лежит новенький фотоаппарат. В кожаном футляре красного цвета.

— Папка! — Игорь отшвырнул задачник и бросился к отцу. — Вот это подарок!

И тут же его голова оказалась между большущими горячими ладонями отца, а ноги оторвались от пола.

— Расти большой, расти большой!..

— Мама! — заверещал Игорь.

И мать сразу прибежала. На ее круглой, как мячик, скуле белела мучная полоска. Мать вместе с Феней стряпала на кухне именинный пирог.

— Перестань, Петя! — прикрикнула она. — Уронишь!

— Пусть растет большой и шустрый, — проговорил отец и подбросил именинника к потолку. — В отца!.. В отца!..

Игорь снова взлетел над отцовскими крутыми плечами. Он увидел сверху родное широконосое лицо, огневые кудри и блестящую коронку во рту. Отец выделялся среди друзей и знакомых силой, красотой и статью. И костюм у него был полувоенный, стального цвета. Только руки подкачали. Насколько высовывались из рукавов, настолько были покрыты шрамами. Дряблыми, незагорающими. Но для Игоря эти старые отметины — ожоги — делали отца еще красивее, они говорили о мужестве. Никто не мог ткнуть в отца пальцем, что он не был на фронте. Он отличился раньше, в борьбе с кулаками. И заслуженно работал в тылу всю войну на ответственном «золотом фронте».

— Кидай выше, пап! — попросил Игорь, млея от счастья.

Но отец поставил его на пол и задергал ноздрями:

— Пирог не сгорел?

— Ах ты ж разиня! — вскрикнула мать. — Горе мне с этой помощницей... Настроение у нее сегодня такое, видишь ли, — все валится из рук! Из-за брата непутевого...

— А ты объясни ей, — на весь дом заявил отец, — что она не в гости пришла, а на работу... Я тайменя ловил не для того, чтобы она мне его превратила в головешку!

— Ладно, — заспешила на кухню мать, — ты не лезь в наши дела, однако, управимся и без твоего крика.

Она задернула кухонную занавеску, закрывая Феню, чтобы отец не видел печального лица ее помощницы. А как было не печалиться девушке, когда ее брата Ваську посадили в тюрьму! Подрался он спьяну с приятелями-шахтерами, а их всех в милицию и забрали. Приятелей скоро выпустили — на смену им надо было. А Ваську задержали — при обыске нашли у него золото в кармане. Видно, не зря у Васьки Чурсеева прозвище было Гиблое Дело. А за кражу золота очень строго судили. Правда, Васька отпирается, говорит, что золото это нашел в тайге, но кто поверит такому? На шахте работаешь, значит, оттуда и унес! А теперь сестра плачь, переживай за непутевого братца! И людям добрым пирог испортить может. Есть отчего сердиться отцу, мрачно ходить вокруг стола в зале и терзать зубами папиросу. Хоть бы гости скорей шли!

— Можно к вам?

В сенях раздались шаги, говор, смех.

— Заходите, долгожданные! — Мать вывернулась из кухни, вытирая руки о передник.

У отца разошлась с лица хмурь, и он двинулся навстречу гостям. Игорь тоже затопал в прихожую.

Пришли всегдашние их гости: сосед-вдовец Лукин с дочерью Любой, ровесницей Игоря и одноклассницей, и старый друг Бандуреевых Матвей Андреевич Куликов.

Лукин еще донашивал фронтовую форму. На его кителе выделялись два ряда орденских планок, сосед прихрамывал на правую ногу. А Куликов был строен, как кедр, в своем синем горняцком мундире, на котором пуговицы, молоточки и звездочки сияли не хуже фронтовых орденов.

— Здравствуйте, хозяева!

— Добрый день, соседи...

Пока взрослые обменивались приветствиями да шутками, Игорь пробился к Любе. Щелкнув застежкой ФЭДа, он прицелился в гостью тусклым глазком фотоаппарата.

— Вот что папка мне подарил!

— Добра-то...

— А что, теперь буду снимать, кого хочу!

— Лучше б краски...

— Тоже сравнила!

— А я серые фотокарточки не люблю!

— Мало ли что ты не любишь! Зато правда!

— Мама, когда лежала в гробу, красивая была, а на фотокарточке получилась, как чужая...

Игорь исподлобья взглянул на Любу — нашла время вспоминать о смерти своей матери! Сейчас ее круглые глаза нальются слезами, Лукин тогда тоже загрустит — праздник будет испорчен.

Но хозяйка дома была начеку. Мать Игоря проворно нагнулась к Любе, поцеловала ее в макушку и начала перевязывать красный бант. Шелковая лента висела мочалом. Мать затянула бантик, и он стал упругий, как распустившаяся саранка.

— Ах ты моя сердечушка, — приговаривала мать, — сегодня некому тебе помочь, однако...

— А я сама пришла вам помогать, Ксения Николаевна! — ответила Люба и просунулась в кухню. — Фенюша, нужна тебе моя помощь?

— А-а, — растерялась Феня, — помощь?.. Нужна, Любушка, чего-то я седня забываю все...

Игорь еще с утра заметил, что помощница матери ходит по дому лунатик лунатиком. И сейчас она сунула Любе поварешку, а сама ринулась в комнату, за гостями.

— Дмитрий Гурыч!..

— Куда разлетелась? — окликнула ее мать шепотом. — Тарелки пора на стол!

Феня бросилась назад, загремела посудой. Вынесла стопку мелких тарелочек и вдруг запнулась о ковер. Фарфоровый звон разнесся по дому.

— Как сердце чуяло! — вскрикнула мать. — Натворит беды!

Девушка повалилась на колени, прикрывая обломки черными косами.

Лукин первый пришел ей на помощь. Он подхромал к Фене и склонился над грудой обломков. Игорь с Любой тоже кинулись подбирать осколки.

И тут Феня поймала руку Лукина, будто специально ждала его.

— Дмитрий Гурович, не верьте вы им! — запричитала она и поцеловала руку Лукина. — Не виноватый мой братка!.. Самородку нашел он в тайге, Христом-богом клянусь! А нес ее, чтобы похвастаться перед дружками, что коренную жилу скоро найдет!..

— Перестань, Феня! — оборвал ее Лукин, обнял за плечи и поставил на ноги. — Разберемся...

— Товарищ судья, не допусти напраслины!

Феня пыталась снова припасть к руке Лукина, но тут вступился отец.

— Тебе что сказано, девушка?!

— Иди, миленькая, домой, — заговорила мать, подталкивая Феню к вешалке. — Отдохни, успокойся, обойдемся сегодня без твоей помощи...

Фенины щеки, похожие на красные яблоки, блестели от слез.

— Один у меня на всем свете остался родной человек, Вася, — сказала она, — беда и выручка... Наш папаня умирал — наказывал друг за дружку держаться, чтоб в тайге не пропасть! А потом и в деревню вместе возвратиться! На землю опять сесть, за крестьянство взяться!

Игорь не успел глазом моргнуть, как его отец шагнул к дверному проему и резко свел тяжелые портьеры.

— Иди, отдыхай, красавица, — предложил он Фене.

Феня тихо притворила за собой дверь. Игорь боялся взглянуть на свою мать — каково ей перед гостями?

— Вы уж нас простите, гости дорогие, — заговорила мать. — Не в себе она маленько сегодня, Феня наша, и мы за нее испереживались.

— Нет у нас сегодня других дел, — проворчал отец, — как разбираться с ее братаном-ворюгой!

— Это еще не доказано, — подал голос Лукин, — что Василий вор.

— А-а, чего там долго доказывать! — отмахнулся отец. — Все их семейство одним лыком шито!

И он выложил на стол свои руки в незагорающих шрамах, рубцах и складках. Игорь знал, что руки отца действуют в таких случаях на его друзей лучше любых слов. Отец поплатился руками во время коллективизации у себя на родине, под Курском. Однажды активисты вздумали забрать у деревни в колхоз гусей, и разъяренные мужики чуть не сожгли Петра Бандуреева в картофельной яме. И среди тех мужиков был Чурсеев, отец Василия и Фени. Вот почему сейчас хозяину дома не стоило особенно доказывать гостям, что Чурсеевых он знает хорошо: и по общим родным местам, и как сопроводитель переселенцев, и по работе на золотых россыпях.

Гости приумолкли. Лишь слышен был в доме постук обломков, что складывала в передник хозяйка дома. Да скрипел стул под грузным Лукиным, точно предупреждая, что спор не кончен — соседу есть что возразить!

Да, Дмитрий Гурович Лукин умел доказывать свою правоту в спорах. Игорь понимал, что это от учености. У Лукина и дед был крупный сибирский инженер-изыскатель, и отец работал горным инженером на приисках, и мать учительствовала здесь, и сам Дмитрий Гурович в трудные годы закончил университет, а недавно Лукина избрали народным судьей, и слово его было на вес золота, как говорили в Витимске.

И сейчас он подал свой судейский голос так, что отцу пришлось убрать одну руку со стола.

— Чурсеев крепкий крестьянин был, — сказал Лукин, — а Сибирь таких любит и уважает. Зачем же им кривить тут, когда они по душе землю нашли?!

— А ты слышал про их мечту вернуться в деревню? — возразил отец, кивнув на дверь. — А путь, сами понимаете, надо золотишком присыпать!

— Трудовым золотишком, — согласился Лукин.

— Где это он трудовое намоет? — засмеялся отец. — Помимо наших разработок?

— Найдет, — сказал Лукин, твердо глядя на отца из-под ежистых бровей.— Тайга наша большая, трудяге-старателю в ней есть что искать.

Игорь видел, как задергались щеки отца, как он хотел что-то сказать погромче, да только жевнул воздух и беспомощно скосился на Куликова.

Матвей Андреевич часто приходил на выручку своему горячему другу Петру. Так повелось еще с тех пор, когда он спас Петра от расправы мужиков. И теперь, когда становилось жарко в каком-нибудь деле, Куликов подавал ему руку помощи. А для сегодняшнего спора он был незаменимый человек: закончил недавно заочно горный институт и знал про золото больше любого в Витимском управлении. «Ну давай же, дядя Матвей, выручай папку!» — мысленно просил Игорь, глядя во все глаза на отцовского друга-геолога.

Куликов подмигнул Игорю: «Не дрейфь, мы еще вступимся!»

— Бывает, и находят эти трудяги золотишко, — проговорил Куликов мягким голосом, — да с ними потом хлопот не оберешься, с собственниками!

— Факт! — Отец тряхнул своим огнистым чубом. — И не зря государство затрачивает такие средствища на кадры инженеров! Чтоб и духу кустарей не было в тайге!

— Без этих кустарей мы еще сто лет не откроем нашего коренного золота, — проскрежетал лукинский голос, словно во рту у судьи были фарфоровые обломки.— Каждый из них по-своему инженер! С неповторимым таежным образованием!

— С таким настроением, Дмитрий, мы далеко не уйдем! — опять заговорил отец.

— Куда пойдете, зачем? — всполошилась мать. Пока шел спор, она расставила посуду, закуску, бутылки и теперь накинулась на отца и гостей: — Что за разговоры, однако, в такой день? Про именинника-то совсем забыли? Побудьте хоть с детьми без своих разговоров!

Слушая взрослых, Игорь и сам забыл, что именинник. Но после слов матери все обратили на него внимание.

Лукин вынул из кармана трофейную авторучку с золотым пером и вдел ее в кармашек Игорю.

— На добрую память, Игорек!

Куликов протянул книжку в черном переплете. «В. А. Обручев. Основы геологии» — прочитал Игорь и прижал книжку к груди. Любе тоже захотелось прочитать, и она стала вырывать книгу из рук Игоря.

— Подождешь! — оттолкнул ее Игорь. — Я сегодня первый!

— Эх ты, задавала — первый сорт! — задразнилась Люба, тряхнув бантом.

— Сейчас получишь, — замахнулся Игорь.

— Ай-я-яй! — покачал головой Куликов.

— Да я сказал, книжку она получит, — объяснил Игорь, отдавая Любе подарок.

Все поняли, как ловко вышел из положения именинник, и засмеялись. Игорю пришлось покраснеть, но тут пахнуло сдобным пропеченным тестом и вкусной запеченной рыбой. Мать торжественно внесла пирог на деревянном подносе-лотке.

— А ну, к столу! — прикрикнула мать. — И чтоб никаких раздоров больше в моем доме!

— Все, Ксеня, — отозвался отец, подхватывая Игоря, — больше мы ни гугу... Празднуем!

И гости не заставили себя ждать — потянулись к пирогу. Пирог всех соединил снова.

 

2

Суд над Фениным братом состоялся тем же летом. В этот день Люба примчалась к Бандуреевым возбужденная. Косицы ее под цвет сосновой коры так и метались.

— Игорь, — шепотом заговорила Люба, — пойдем в суд.

— Ты что, — ответил Игорь, — не наше это дело!

— Никто нас не увидит — мы потихоньку пройдем, у дверей постоим...

— А если кто передаст потом?

— Там не до нас... Все на прокурора смотрят...

— И нас увидят, будь спокойна.

— Трусишь?

— Ладно, идем!

Игорь сунул «Основы геологии» за пазуху, и они на цыпочках двинулись из дому.

Солнце пекло, как никогда. Над гольцами, Витимом и крышами города словно дрожали стеклянные бусы. Курицы соседа Вани-огородника млели в горячей пыли под забором. Рядом с ними прохаживался черный кот со жмурливыми глазами, напоминающими золотые бляшки. Звали кота Кикимор.

— Тс-с-с! — Люба поднесла палец к губам, предупреждая Игоря идти на цыпочках мимо кота и куриц.

— Чего ты? — удивился Игорь.

— Если Кикимор перебежит дорогу, — Люба показала страшным взглядом на кота, — лучше возвратиться, Феня говорила!

Игорь прыснул в кулак, но убавил прыть, проходя мимо соседского забора. Однако Кикимор и не думал бегать через дорогу по такой жаре. Скоро и у Игоря с Любой пятки жгло через подошвы. Выпадали такие денечки и на севере. Как будто сама природа возмущалась, что судят старателя.

Игорь шагал вслед за Любой, отмахивающей шаг рукой, и думал, что в такую жару в суде едва ли соберется много народу.

Однако на Васькин суд народу пришло много. Места всем не хватило в зале, и люди теснились на крыльце с навесом-шалашиком, стояли под солнцем у раскрытых окон здания Витимского нарсуда.

— ...И несмотря на то что подсудимый Василий Прокопыч Чурсеев не признает себя виновным в присвоении золота, — донеслось из ближнего окна, — обвинение считает вину подсудимого доказанной!..

Люба подскочила, будто из окна плеснули в нее холодной водой, и бросилась к крыльцу. Игорю пришлось проталкиваться за ней.

— Прокурор наш Круглых говорит, — объяснила она с придыхом, — ух, строгий Семен Семенович, да папу моего не так просто убедить!

— Вот дает! — охнули рядом.

— Говорит что пишет!

— На полную катушку требует!

— На полную!

Когда из зала донесся новый голос, Игорь с Любой сильней заработали локтями и очутились у задних рядов.

— Адвокат начал, — показала Люба на седого человека за трибуной суда. — Гречаный Кирилл Антонович, ух головастый дядька!

Адвокат говорил чуточку в нос, будто его мучила простуда, но голос его доходил до самых последних рядов.

— Товарищи судьи, мы выслушали прокурора, и, надо сказать, сам факт обнаружения золота в кармане подсудимого дает основание обвинять Василия Чурсеева в краже... Но мне хочется заострить внимание суда на решении геологической экспертизы.

Вы слышали из материалов дела характеристику золотого образца, которую нам дали специалисты по золоту. «Остроугольный... мало окатанные грани... включения кварца... отпечатки кристаллических форм других минералов... Примазки породы...» И вывод за подписью старшего геолога Куликова Матвея Андреевича: «Данный образец нельзя отнести ни к одному из известных типов россыпного золота Витимского района».

Я подчеркиваю — россыпного! А мы забыли, что, кроме россыпей, у нас должны быть жилы! И по этому поводу позвольте зачитать мнение доцента Иркутского горного института Журкина Иллариона Борисовича.

Адвокат полистал тоненькую серую книжечку и стал с выражением читать:

— «К числу перспективных районов на рудное золото надо прежде всего отнести Витимский. Россыпи по речке Шаманке дают все основания считать, что коренные источники здесь есть, хотя геологические условия их формирования и условия залегания представляются весьма сложными. Однако россыпи по реке Шаманке могут отработаться и перед геологами встает задача найти подходы к рудному золоту. Это народнохозяйственная задача, ибо решается вопрос жизни и смерти целого района. Но поиски коренного золота сопряжены с большими трудностями. Прежде всего надо преодолеть психологический настрой «россыпников», переориентировать геологическую службу на коренное золото и начать поиски жил. Геологи района должны открыть второе золотое дно Шаманки».

Адвокат захлопнул книжечку и увидел, что научную статью слушают, будто сказку. Тогда Гречаный возвысил голос:

— А я хочу сейчас добавить к прочитанному: не только дипломированные геологи, но и самородные наши рудознатцы, один из которых сегодня перед нами, увы, на скамье подсудимых! Василий Прокопыч Чурсеев показал, что отмыл свой самородок в верховьях между Шаманкой и Витимом. Это не противоречит ни данным геологов-экспертов, ни прогнозам ученых. Таким образом, суду следует признать ошибочным обвинение Чурсеева в хищении золота! Рекомендую также вынести частное определение о том, чтобы руководство и геологический отдел Витимского приискового управления отнеслись к находке Чурсеева с должным вниманием, рассмотрели бы образец как заявку на рудное золото и предоставили возможность Чурсееву продолжать свои поиски! А ошибки и промахи в деле поисков «второго дна» будут, потому что ни одно открытие не проходит даром человеку. Наша гражданская задача — стараться упреждать ошибки и жертвы по мере сил и возможностей!

По залу прокатился одобрительный рокот.

— Это ж надо, куда хватил!

— Ну, Антонович!

— Прохвесор прямо!

— Куда Ваське воровать?

— У него в голове блажь одна!

— Вместо россыпи жилу все искал!

Игорь подумал, что суду должно быть уже все ясно. Ваську отпустить пора. Чтоб он отращивал себе кучерявый чуб, как заправский шахтер. Но тут сзади зашептали:

— Интерес у меня, сколько защитнику сунули?

— Откуда у Васьки деньги?

— Зачем деньги, можно и золотишком...

— Откуда оно у них? От сырости!

— Старался столько да нет?

— Он россыпи давно бросил... Жилу ищет.

— Не он, так сестра помогла... Через Бандуреева...

— Тот поможет — держи карман шире! Вон сидит, как беркут!

Адвокат пошел на свое место за красным столом. Он волочил ноги, будто катал тачку с породой. А Игорю раньше казалось, так легко разговаривать с трибуны... И еще Игорь удивился, что можно перечить прокурору. Об одном и том же говорят двое на весь зал и говорят прямо противоположное. А каково Лукину? Попробуй пойти против прокурора! Вон у того какой взгляд — любой говорун затихает, встретившись с ним, и гербики не зря поблескивают в петлицах! Но и защитника надо послушаться: у него седая голова, а речью своей он всех в зале пронял.

— Слово предоставляется подсудимому Чурсееву! — раздался строгий голос Лукина.

Васька вскочил, будто сзади ткнули шилом. Его белесые брови изгорбились, как гусеницы.

— Товарищи, граждане! — заговорил Василий чуть не плача. — Слово-олово, не хотел спугнуть жилу я и не говорил потому про самородку! Скажи — исчез фарт, поминай, как звали! Фью-ю-ють, как у Алешки Фартового из нашей бывальщины — фью-ю-ють!.. А я-то до нее и не дошел еще! Так, только за хвосты уцепился! Еще искать да искать! Круги большие давать о тайге! Не держите меня боле в тюрьме! Надоело под стражей, не виноватый я, подрался с парнями по пьяному делу я, а больше ни в чем не виноват. А в тайге теперь по-серьезному действовать буду, по уму. Соберусь как след, подготовлюсь — и айда! Откуплюсь жилой за доверие, слово-олово!

— Братка! — в первом ряду мелькнула косыночка Фени в красный горошек. — Людям поклонись!

Лукин поднял авторучку и негромко постучал ею о графин.

— Суд удаляется на совещание!

Игорь поддернул к себе Любу и шепнул в ухо, которое напоминало сейчас жарок:

— Нам тоже надо удалиться по-хорошему!

— А я хочу до конца, — запротестовала Люба.

— Тут не до нас! — оборвал ее Игорь.

Люба пыталась протестовать, но народ двинулся к выходу. Зажатые взрослыми, Игорь с Любой не заметили, как оказались на улице.

— Давай обождем вместе со всеми, — попросила Люба. — Интересно же...

— Нечего под ногами взрослых путаться! — Игорь дернул Любу за платье, и она нехотя пошла за ним. — Надо знать свой шесток.

— Ох и аккуратист же ты, Игореха!

— Стой! — Игорь замер на углу и стал ощупывать себя, точно слепец. — Я потерял книжку!

— Не надо было сбегать, — Люба обрадованно замигала своими пышными ресницами, — кто убегает, тот всегда теряет!

— Не радуйся! — сказал Игорь. — Я-то ее прочитал! А ты только картинки смотрела и ничего не знаешь про горные породы и минералы!

— Узнаю!

— Ха!

— Мне Матвей Андреевич расскажет!

— Нужна ты Матвею Андреевичу, как на суде!

— А ты?

— Я с ним в тайгу скоро пойду — договаривались!

— А я захочу, уйду с дядей Васей жилу искать, вот!

— Еще не известно, сколько дадут дяде Васе...

Тут они поняли, что заговорились, и смолкли. По-взрослому чинно зашли в дом и нахохлились на диване.

Ждать пришлось недолго. В прихожей раздался не то смех, не то всхлип, и в комнату вбежала растрепанная Феня. Ее встретила мать, они обнялись и расцеловались. Потом Феня сорвала с головы свою косыночку и прошлась с ней вприпляску вокруг стола.

— Выпустили, — припевала она. — Ксения Николаевна, Любушка, Игорек, радость какая! Выпустили братку!

Она расцеловала Любу и протянула ей сахарного петушка на палочке. Игорю подала такой же сладкий револьвер, а матери — шерстяные носки самодельной вязки.

— Да зачем ты, Феня? — пыталась отказаться мать. — Тебе самой пригодились бы...

— Нет, родименькая, носи на здоровье, — ответила Феня. — Радость у меня... От вас она всех исходит... Благодаря вам это... Век буду молиться за Дмитрия Гуровича... Как плокулор ни гнул, а не сломил судью нашего... Дай ему, господи, здоровья да долгих лет жизни. — Феня перекрестилась на окно, в котором виднелся копьевидный куполок витимской церквушки. — И вам всем, пригожие мои... Молиться буду за вас, за всех...

— Лучше сказку расскажи нам, Феня, — попросил Игорь, обсасывая оранжевый револьвер, — которую дядя Вася сегодня на суде поминал!

— Сказку, сказку! — запрыгала Люба. — Про Алешку Фартового и Федьку Золотника!

— Расскажу, красавчики мои, — отозвалась Феня, — расскажу вам ее — от папаньки слышала... Хоть не до сказок сейчас, да что с вами поделаешь.

Она пригладила волосы, черные, как глухариное перо, и уселась на диван.

Игорь и Люба придвинулись к ней. Феня обняла обоих и стала говорить нараспев.

— Искали золото в Дальней Тайге два друга-старателя. Одного звали Федька Золотник — небольшенький был, молчаливый и рыженький, как само золото. Другого Алешкой звали, по прозвищу Фартовый. Был Алешка громило черноглазый, лотком орудовал, будто пушинка в руках. Оба старателя друг другу насчет золота не уступали, видели золотинки на семь метров под землей, а фарт не выпадал им давно. Уж какой день в тайге бились, а без толку. Изорвались, изголодались копачи, в глухие дебри забрались, а золотишка нет как нет. Где ни попробуют песочек — пусто, где ни выбьют ямку — не видать пласта. Совсем отчаялись старатели. А ветер уж тайгу оголяет, верхушки гольцов снежком окропляет. Бросил тут оземь лоток свой Алешка и возопил на всю тайгу: «Эх ты, бессердечная, мало тебе пота-крови наших, когда ж тебя мы умилостивим?!»

Ну, услышали их Золотая Матушка с Батюшкой, что золотишко родят. И выходят они в медвежьем обличье из-за деревьев. Не заметили копачи у них над головами золотых венчиков — бах в медведей из ружьев. А жаканы, словно от камня, — скок в сторону.

«Спрячьте ружья», — говорит им строго Батюшка.

А Матушка договаривает: «Дошел ваш голос до нас. Надо бы проучить вас, чтоб за фартом не гонялись, а землю пахали, хлеб сеяли да детишек растили. Ну да так уж и быть, поможем вам. Будет вам фарт, но с одним условием. Золотом пользуйтесь, как хотите, а вернетесь к жиле только по святой нужде. Запомните хорошенько: по святой! А теперь копайте, где стоите!» И сама сквозь землю, как не было. За ней и Батюшка — только рыкнул по-медвежьи напоследок.

Опомнились копачи и ну дивиться — чего тут копать? Ручей далеко. Свалы да обрыв. Но делать, нечего — надо пробовать. Стали свалы ворочать. И тут блеснуло. Жила кварцевая, а в ней золотые прожилки да самородки вкрапленные. Давай их выцарапывать Алешка с Федькой. За час какой-то столько наковыряли, что поднять еле смогли. Прибросали жилу они глыбками и бежать — дай бог ноги.

Через гольцы, берез буреломы, по марям и распадкам выбрались они в жилуху.

И давай куролесить — только пыль из-под каблуков да червонцы направо-налево.

Долго ли, коротко бражничали, глядь, а в мошнах-то по одному самородочку и осталось.

«Пора по уму жить, — говорит Алешка. — Хватит людей поить — о себе подумать надо». «По уму, так по уму», — согласился Федька.

Опохмелились они, в золотоскупку направились. И как раз на пути погорельцев встретили. Стоят над пепелищем мужик, баба, а их ребятишки малые облепили. Черные слезы ребятишки размазывают — все сгорело дотла.

Увидел Федька погорельцев и говорит: «Не плачьте, люди, вот вам на обзаведенье», — и отдал им последний самородок. Обрадовались мужик с бабой, а ребятишки пуще — в слезы: «Спасибо, дяденька, век будем помнить добро!»

Алешка же говорит Федьке: «Ну, добрая душа, сам-то что грызть теперь будешь?» «А твой самородок на что?» — отвечает беспечно Федька. «Э-э, не пойдет, — говорит Алешка, — дружба дружбой, а табачок врозь... Я на свой самородок артель соберу да жилу раскопаю. А ты хочешь ко мне — пойдем, только мне половина золота будет, а вам уж на всех остальное делить придется». Федька оглядел друга ясными глазами, вздохнул и ответил ему: «Что-то рано ты фарт делить начал, Фартовый... Забыл, что Золотая Матушка с Батюшкой наказывали?..» Плюнул он в сторону друга и пошел от него.

Стал Федька по-простому меж людьми жить, приучился работу всякую делать — и все ладилось у него: хватка-то таежная. Богатства особого не наживал, но и голодом не сидел.

Алешка ж тем временем артель сколотил и в тайгу отправился. Исходили они те места, где жила была, вдоль и поперек, а жилы не нашли. И место вроде то, а под руки один серый сланец попадает с колчеданом блестящим. Блеску много, а толку мало. Не все то золото, что блестит.

Вернулись оборванные, озлобленные и дикие. И в поселке голод.

Избили Алешку Фартового артельные и разбежались. Приполз Алешка к Федьке Золотнику, плачет и просит его: «Пойдем в тайгу, может, вспомнишь, где жила... Не дай умереть с позору...» «Не пошел бы, — отвечает Федька, — да самого нужда заедает. Помочь надо людям, путь к коренному золоту подсказать». «Да, да, — говорит Алешка и зубами клацкает. — Это ли не святая нужда? Должно открыться нам коренное золото». «Добудем золотишка, да выедем в Расею, — поясняет Федька. — Землю зачнем пахать, хлебушко сеять, детей растить».

Насушили они сухарей и в тайгу двинулись. Шли по звездам, по зарубкам своим, по приметам и пришли точно на то место. Обрыв тот, и жила кварцевая проглядывает.

Бросился Алешка на колени, разгребает обломки, самородки выковыривает, котомку золотом набивает. После него и Федька набрал, сколько нести мог. В тот же день обратно отправились.

Благополучно вышли из глухих мест. И на выходе из тайги Алешка говорит Федьке: «Ну, теперь застолбили жилу... всем копачам хватит стараться на сто лет. А что, если мзду небольшую взимать нам с копачей? Подумай, сколько мы жизнью тут рисковали! И сколько мы можем в тайгу хаживать? Скоро ног не поволочим. Давай, Федька, за ум браться. Чтобы золотишко в кошелях не вышло все. На землю-то садиться несподручно как-то, да с нашим открытием крестьянами грязными быть, совсем не резон!»

И только сказать он это успел, как сорвалась с его плеч котомка. И посыпалось из нее на траву золото. Алешка кинулся на колени собирать да как закричит на всю тайгу нехорошим голосом. Вместо золота — пирит, колчедан серный! Блестит, как золото, а надавил посильнее — он и хрумкнул, точно камешек простой.

Федька тоже испугался. Сбросил свою панаху, раскрыл котомку, а там все, как было: самородок к самородку. Золото полновесное.

Устроили они привал. Федька ужин хлопочет, а друг его опомниться не может. Обшарил всю котомку — один колчедан. Вывалил на траву и смотрит — не превратится ли снова в золото?

«Не кручинься, — говорит ему Федька, — не в тайгу идем, к людям... Рядом-то с людьми проживем. А впредь умнее будешь — зарок тайги не нарушишь. И я прежде всего не позволю тебе».

«Дозволишь!» — закричал тут Алешка, схватил кайлу и Федьку по голове. Упал тот и кровью своей костер затушил.

Алешка панаху его на плечи — и бежать. А тайга ему вслед рыком медвежьим: «Ры-ы-ы!»

Прибежал он все же в жилуху и — в золотоскупку. Молит: «Примите скорей!» Вывернул на прилавок котомку, а там вместо золота — сланец серый, окрапленный колчеданом...

У Любы уже в середине рассказа намокли ресницы. И как только смолк голос Фени, на щеку Любы скатилась светлая капля.

— Тетя Феня, а Василий ваш эту жилу ищет? — спросил Игорь, незаметно вытирая свои глаза о Фенину кофту-самовязанку.

— Эту, Игоречек, — закивала Феня, — много терзаний поимел он на поисках... Оборвался, обнищал, вот и вынужден был пойти на шахту...

— А теперь опять будет искать жилу? — спросил Игорь.

— Ох, нелегко теперь собираться-то, — сказала Феня. — В тайгу с одной буханкой хлеба не выйдешь...

— А с Матвеем Андреевичем если ему? — спросил Игорь. — Вдвоем бы они быстро нашли ту жилу.

— Нельзя им вместе, — ответила Феня, щекоча Игоря кончиками волос. — Матвей Андреич от государства ищет, а Вася от себя старается...

— А почему они не соединятся? — спросил Игорь.— Быстрей бы получилось!..

Но тут вмешалась мать. Она тоже любила сказки Фенины слушать и возилась недалеко с тряпкой, вытирая пыль.

— Почему, почему! — оборвала она Игоря. — Много будешь знать — быстро состаришься.

— А мне надо знать, с кем лучше в тайгу идти, когда вырасту! — огрызнулся Игорь. — Чтоб жилу найти!

— Лучше с Матвеем Андреевичем, Игоречек, — вздохнула Феня. — Старательской долюшки горькой тогда тебе не знать.

— Когда вы с Любой подрастете, старатели вовсе выведутся, — заметила мать. — Одни геологи останутся, с высшим образованием.

Из сеней донесся голос отца и скрип половиц под его ногами.

Феня смахнула ловким пальцем слезинку с Любиной щеки, проворно соскочила с дивана и юркнула на кухню. Она побаивалась отца, хоть он всем заявлял, что занимается ее перевоспитанием и надеется как раз в ней насовсем истребить кулацкий корень Крупца.

«Я из тебя сделаю человека, Феня! — любил повторять отец. — Будешь придерживаться рабоче-крестьянских позиций!»

Феня и перековывалась возле матери. Отец женился на самой бедной безродной сахалярке и доверял матери перевоспитание Фени. С матерью-то домработница подружилась. И перед Куликовым она не робела. Соберутся и разговаривают о родине. Вспоминают свои места, цветущие сады и тихую речку Свапу. А отец только посмотрит на Феню, она сразу опускает голову.

Отец вошел в зал без улыбки, молча. При хорошем настроении он пел и дома. А тут только до порога.

— Есть будешь, Петя? — спросила мать, виновно мигая ресницами-чернушками.

— Нет что-то аппетита, — отозвался отец и сразу направился к дивану.

Люба затаилась в углу дивана, загораживая собою Игоря, точно отец собирался бить его.

Отец остановился перед ними, вынул руку из-за спины. На его ладони лежала знакомая книжка. Потрепанная, с надломленным уголком.

Отец положил книжку на колени Игоря, поглядел вроде бы на него, а на самом деле куда-то дальше своими пронзительными глазами.

— Книги-то не надо терять, сын, — наконец сказал отец, сверкнув коронкой. — В книгах большая сила, только ее на дело употреблять надо, а не слабину ею разводить научную!

— Больше не буду, — пообещал Игорь.

— Это он из-за меня, Петр Васильевич, — сказала Люба. — Я во всем виновата!

Отец улыбнулся, пригладил Любины косицы и сказал:

— А ты, перепелка, не клохчи! Пусть свою грудь учится подставлять!

— Петя, может, разогреть борщ? — вмешалась мать.

Отец поводил крутым подбородком над головами ребятишек и пошел в спальню.

 

3

Наслушавшись всякого про золото, Игорь стал проситься с Куликовым в тайгу на поиски. Но и Люба не отставала. И в конце концов геологу пришлось взять их обоих на один из выездов.

Они выехали поутру на вездеходике, у которого брезент был линялый и в дырках. Машина поднималась на Горбач с такими потугами, что казалось временами: вот-вот она покатится назад по улице Мира, до самого Витима, а потом исчезнет в его волнах.

Игорь не вскрикивал на поворотах дороги, как Люба, но голову втягивал в плечи. Однако страхи были напрасны. Куликов выгонял машину на Горбач, согласуясь с мощностью мотора.

— Домики, будто игрушечные! — кричала с заднего сиденья Люба. — Люди, точно букашки!

Город открывался со всех сторон. И везде он был деревянный, построенный из того листвяка, что срубили здесь же, отвоевывая когда-то террасу у тайги. Только здания райкома партии и приискового управления выделялись своими кирпичными стенами. А так город был серый — избы, заборы, убранные огороды, топольки и черемухи с облетевшей листвой. Совсем серый по сравнению с окружающей его тайгой.

Машина въехала в золотое обрамление Витимска. Последние натужные выхлопы — и она углубилась в тайгу. Справа и слева закачались рыжие лиственницы. Под колесами зашуршала опавшая лиственничная хвоя. Отмершие иголки бились в стекло, летели с лиственниц на дорогу. Лужи были затрушены хвоей, из под колес расплескивалась оранжевая каша. Вся дорога была в золотом наряде. Куликов из-за этого покрывала не видел рытвин и не успевал лавировать между ними. Машина подскакивала и гремела металлическими суставами.

— Нет же, чтобы людям вот это золото ценить, — сказал Игорь, вертя головой во все стороны. — Сейчас вы насобирали полную машину и привезли в город сдавать!

Куликова затрясло от смеха, казалось, он хочет достать своим острым носом баранку.

— Велосипед мечтаешь купить? — спросил Куликов. — Или мотоцикл?

— Нет, — ответил Игорь, — я бы Митьке Шмелю помог корову купить.

— Смотри-ка ты, — протянул Куликов. — Оказывается, трудно отделить вас уже от Митьки...

— Семья у них большая, — объяснила Люба, — трое детей... Попробуй всех накорми, обуй да одень.

— Да, — сказал Куликов, — много еще неустроенных людей. Но всех по отдельности не пережалеешь. Когда-то и я пытался каждому несчастному помочь. А потом понял — очень это неэффективно получается... Надо делать главное дело, и помощь придет автоматически, сразу всем, в том числе и тебе самому...

Начался спуск в глубокий распадок. Из-под колес вырывались камешки и катились под откос. Видно было, как прыгали они по траве, били в деревья и падали в ручей. У Игоря от этой картины в спине зарождались мурашки. А Люба припала к нему, вцепившись в плечо. Тут уж было не до разговора. Да и как возразить такому умному человеку? Только бы он не отвлекся от дороги и не забыл про баранку!

Но Куликов был водителем ловким. Он заглушил мотор, и вездеход скатился в долину. Въехали на главную улицу прииска.

Люба снова завертелась на сиденье. Но на этот раз она молча вглядывалась в поселок.

Игорь тоже насторожился. Что-то в поселке было странное. Ни одного человека на улицах. В огородах лебеда, полынь и крапива. И скрипели ставни у магазина с вылинявшей вывеской: «Золотоскуп»: «кр-р-р, кр-р-р».

— Никто не живет, что ли? — спросил Игорь.

— Заброшенный прииск... Радостный, — ответил Куликов, подгоняя машину к речке. — И Витимску то же грозит, между прочим. Это не корову купить — найти коренные источники золота...

Машина остановилась. Куликов надел свою новенькую фуражку с бронзовой эмблемой горного инженера и выпрыгнул на гальку. Люба последовала за ним. Игорь взял свой молоток и тоже соскочил на землю.

Галька хрустела под ногами, как в дикой тайге. Ленивая прозрачная Шаманка по-хозяйски обглаживала ее. Палые листья и хвоя сбивались у валунов желтыми язычками. Этот осенний хлам усиливал впечатление, будто тайга вытеснила отсюда человека. «Неужели здесь не осталось ничего полезного?» — подумал Игорь.

Он вгляделся внимательнее в ручей. Между белыми камешками, синими, серыми, бурыми золотились желтые.

Игорь наметил самый золотой и полез в воду. Резиновые голенища смяло напором воды, ноги свело холодом. Но Игорь подобрался к золотистому камню и сунул в воду руку. Вокруг потолстевших пальцев засеребрились струйки. Все ближе, ближе ко дну. Раз — и пальцы ухватили камешек. Игорь поднес его к глазам. В покрасневшей ладошке лежал обломок серого камня, усеянный золотой крупой.

— Матвей Андреевич! — закричал Игорь.

— Что, самородок нашел? — спросил Куликов, улаживая рюкзак за спиной.

— Похоже на золото! — отозвался Игорь и понес ему камень на ладони.

— Неужели? — вскрикнула Люба, и в ее глазах засверкали золотинки.

Куликов усмехнулся и взял камень.

— Неплохая находка для первого раза, — похвалил он и кинул камень в речку. — Серый сланец с пиритом... Сегодня нам много таких камней попадется... На них даже корову не купишь.

— Тот самый пирит, про который в легенде рассказывается? — спросил Игорь. — Что оказался вместо золота у Алешки Фартового?

— Тот самый, — ответил Куликов.

— Знать бы словцо такое, волшебное, — сказала Люба, мечтательно закатывая глаза, — чтобы всю эту гальку в чистое золото превратить!

— Тогда бы всем хорошо было жить, — подхватил Игорь. — Никто бы не ругался, не ссорился, воров бы не стало, верно, Матвей Андреевич?

— Самое волшебное слово — наука! — ответил Куликов. — Ее ключами открываются любые двери, достигаются благородные цели...

Он пошел, зорко оглядывая камни под ногами, поколачивая их молотком на рукоятке, в два раза длиннее, чем у Игоря. Игорь не отставал. Металлические звуки разносились по ручью и замирали среди отвалов давно перемытого речника. Люба просто собирала красивые камни в полу кофты. Когда их набиралось много, она со вздохом высыпала их. Через шаг начинала собирать новые.

— А Феня говорит, золотая жила откроется по святой нужде, — сказала Люба, догоняя их. — Как это в науке истолковывается, Матвей Андреевич?

Куликов снял фуражку, вытер околыш внутри мятым носовым платком и снова натянул ее на лысеющую голову.

— Никак, Люба, — ответил он, и к мешочкам под его глазами потянулись строгие морщинки. — Вся эта блажь несовместима с наукой!

Он прицелился в глыбу кварца и ударил по ней молотком. Глыба развалилась на рыжие куски. Игорь кинулся подбирать осколки. Он отдавал их Куликову, с надеждой глядя на его лицо. Но тот кривил губы и выбрасывал один осколок за другим.

— Наука геология действует методом отбрасывания, — объяснял Куликов. — Отделяя пустую породу, мы приближаемся к открытию истинного ценного! — Он отряхнул руки и пошел дальше, размахивая молотком, будто хотел отбросить и его. — В жизни точно так все... Ценное скрыто во всяком вздоре. И только тот делает открытия, кто умеет преследовать главную цель, отбрасывать мусор весь, не замечать вздор, глушить пустозвонство!.. Выбрасывай свои камни, Любушка, они не годятся никуда!

— А мне жалко их, — сказала Люба. — Из них дом разноцветный построить можно или дорогу вымостить... Представляете, какая красивая дорога была бы у нас!

Куликов разулыбался, полуобнял Любу и стал объяснять:

— В нашем краю человеку выгодно только золото добывать, моя сердечная барышня. Со всеми другими камнями возиться экономически невыгодно, поняла?

Люба покрутила головой. Красные бантики летали вокруг высокой шеи, словно бабочки. Куликов стал объяснять ей все подробнее, забыв обстукивать камни.

Игорю пришлось взять на себя все белые валуны и глыбы. Он решил ни одного не пропустить — вдруг в пропущенном окажется золото! И он разбивал кварц до тех пор, пока чуб не пристал ко лбу и не захотелось пить.

И тут как раз он забрел в переспелый голубичник. Сизые ягоды свисали с веточек, подобно оледеневшим каплям росы. Игорь повел рукой по кусту, и пальцы его вмиг окрасились в цвет чернил. Голубица сама срывалась в ладошки. Ягоды таяли во рту, оставляя привкус вина. Игорь давил языком нежную голубицу и думал, что лучше ягоды нет на земле. И почему это людям обязательно гоняться за золотом? Можно бы жить здесь из-за тайги, собирать ягоды, разводить оленей, охотиться...

Игорь разогнулся и подставил ухо ветерку.

Цоканье молотка еле слышалось справа, из крутосклонного распадка. Игорь огляделся и понял, что сильно отстал. «Один! — пронеслось в голове. — Потеряюсь, заблужусь, пропаду!» Он сразу забыл про ягоды. Ноги вынесли его из голубичника на валуны, устилающие обмелевший ручей. «Нет, люди не зря объединились и придумали цену золоту...»

— Ого-го-го, Матвей Андреевич!

— Ау-у-у-у, Игореша!

— Мы зде-е-есь, Игорь!

Эхо пронеслось по пестрому, как петушиный хвост, распадку.

Игорь побежал, стряхивая на себя красные листья черемухи и мягкие ворсинки лиственниц. Голубица билась, подобно синему граду, в голенища сапог.

Куликов сидел на глыбе кварца. У ног его была целая россыпь белых обломков. На одном из них лежала фуражка. Куликов отирал носовым платком лицо. На его поникшую шевелюру слетел выгнутый красный листок. Куликов не смахнул его.

— А это кварц? — спросила Люба, поднося Куликову рыжую глыбу.

— Кварц, увы, мертвый, — вяло сказал Куликов, — может, мы вообще занимаемся мертвым делом?

Игорь и Люба не знали, что ответить на это. А Куликов продолжал:

— Неужели мы закончим жизнь с пустыми руками?

— Но у вас же много разных камней в кабинете, Матвей Андреевич! — горячо возразил Игорь. — И дома!

— Даже в почках, — скислился Куликов. — Уже есть камешки.

— Еще найдете свой фарт, Матвей Андреевич! — заговорила Люба. — И мы с Игорем будем помогать вам изо всех сил, верно, Игореха?

Люба схватила молоток и стала бить по глыбе, прикрываясь рукой от мелких осколков. И вдруг соломенно-желтые кристаллики брызнули из расколотки.

— Матвей Андреевич, — вымолвил Игорь и бросился собирать сверкающую муку, — смотрите что!

Лист черемухи соскользнул с головы Куликова на ладонь Игоря.

— Все тот же пирит, — протянул Куликов и поднял фуражку. — Тут им заражены все вмещающие породы. Считается он спутником золота, но в жилах его здесь меньше, чем в сланцах. Следовательно, пирит — ложный спутник у нас здесь, на него ориентироваться нельзя. Как учит нас Журкин Илларион Борисович, коренное золото в Сибири связано с кварцевыми жилами. А он большой специалист по золоту. Запомните его имя! Еще придется учиться у него, если не охладеете к золоту. Журкин Илларион Борисович, кандидат геолого-минералогических наук, доцент Иркутского горного института!

— Запомню. — Игорь медленно опустил из ладони золотую струйку.

— Журкин Илларион Борисович, — повторила Люба.

— Пойдемте, — сказал Куликов, грузно вставая, — а то ночевать придется в тайге...

 

4

А Игорю не давало покоя другое. Оно располагалось на последней парте их класса, имело обезьянью физиономию, ужимки, пронзительный голос и называлось Митькой Шмелем.

Этот Митька приехал в Витимск с отцом, матерью, братишкой и сестренкой. Они напоминали беженцев. Но беженцы после войны уже начинали возвращаться на запад. А эти только приехали в их глухие края. Видно, собирались подзаработать на золотишке. Наговорили им, что в Витимске золото в огородах моют, они и снялись с места. А тут давно кончились золотые времена, когда мальчишки запросто намывали золото в отвалах. Отвалы были перемыты. Теперь добывали пески в глубокой шахте и получали за это шахтеры зарплату, как на любой другой работе.

Старательство приходило в упадок. И нечего было гнаться папаше Шмелю за длинными рублями. А сыночку злиться на тех, кто давно живет в Витимске.

Но Шмель, как только освоился в классе, стал хихикать и приговаривать со своей задней парты:

— Бандурей всех жирней!

А Игорь ничем не показывал, что он сын заместителя начальника приискового управления. Разве что приносил приятелям бутерброды из дому да иногда давал пописать своей авторучкой. Но что тут было плохого? По-митькиному выходило, совсем надо быть тише воды, ниже травы. Но не на того напал, конопатый! Игорь несколько раз подговаривал приятелей Гульку и Тухватулина отколошматить Митьку. Приятели сторонились Шмеля, но бить его не решались. Митька смешил весь класс. Особенно выпендривался он на уроках географии у классного руководителя Дианы Степановны, или, как звали ученики ее между собой, Меридианы. Она была близорукая, но старалась не надевать очков, чтобы не разонравиться Куликову, который за ней ухаживал. Митька пользовался ее близорукостью. Только Меридиана входила в класс, как он начинал подмигивать, корчить рожи и хихикать. И класс покатывался со смеху. Пока Меридиана не догадывалась, кто источник беспорядка, и не выгоняла Митьку из класса.

Тогда Шмель отправлялся воровать уголь. Он вскакивал на машины, которые шли с угольного склада, и сбрасывал отборные куски топлива. Потом собирал уголь в мешок и вез на санках продавать. И нисколько не стеснялся встречаться со своими одноклассниками. А они помогали Митьке затаскивать в гору санки с углем. Митька возвращался в школу героем. И поддразнивал Игоря все той же глупой присказкой.

— Подожди — дождешься, — предупреждал Игорь. — Покажу тебе, какой жир у меня.

И однажды не вытерпел, схватил его на перемене за грудки и швырнул в угол. Митька вскочил и бросился на Игоря. Куда и девалась его вялость. Он стал упругий, как автомобильный скат. Митька бил головой, кусался, пинал рваными кирзовыми сапогами. И никто из ребят не мог оторвать его от Игоря.

Тогда Игорь сам повалил Митьку. Он ощущал толчки Митькиного сердца, видел — зеленые глаза Шмеля мерцают, как у загнанного зверька.

— Игорь, хватит! — разнесся над ними крик Любы. — Перестаньте!

Игорь выпустил Митьку, схватил сумку и бросился из класса. Он промчался по гулкому коридору, сбежал с крыльца и остановился только на берегу Витима.

В реке бились льдины. Витим взломал свой ледовый покров и теперь показывал, какой он мощный, темный и злой.

Грохот и треск стояли над рекой. Но ухо Игоря настороженно ловило и все другие звуки. Не погонится ли за ним Шмель? Что ему надо, этому Шмелю? Чем ему помешали Бандуреевы?

Сзади разнесся топоток. Игорь вздрогнул. Но это к нему бежала Люба. На щеках ее выступили розовые мотыльки, а косички торчали в разные стороны, как ветки крепкой сосенки.

Люба встала рядом с ним, следя за проносящимися льдинами.

— Будто медведя подняли из берлоги, — сказала Люба, и косички ее всколыхнулись от ледового хруста.

— Сила! — проговорил Игорь. — Была б у меня такая...

— И что бы ты сделал? — спросила Люба. — Оттрепал бы еще раз Митю?

— Полезет — и так дам! — ответил Игорь, ощупывая зашибленный бок.

— Обуздают Витим, — сказала Люба. — Папа говорит, здесь со временем плотину поставят, турбины будет Витим накручивать.

— Это если золото коренное найдут, — заметил Игорь. — А просто так строить плотину — для чего?

— Для людей, — сказала Люба. — Для витимцев.

— Не слишком ли жирно будет? — ответил Игорь. — Для такого маленького городка огромную стройку?

— Найдем золото, — ответила Люба. — Все стараются.

— Это кто же все? — спросил Игорь. — Что-то я одного только знаю Матвея Андреевича.

— Митя тоже собирается искать, — заметила Люба, скосив на него искристые глаза. — Со своим отцом!

Игорь заправил потные волосы под кепку и сказал:

— Ха! Золото искать! Кишка тонка у них! Они еще и лотка-то в руках не держали!

— Они с дядей Васей собираются в тайгу!

— С дядей Васей?! — опешил Игорь.

— Гляди-ка, гляди! — вскрикнула Люба, впиваясь в его руку. — Кто там бегает по льдине?

— Козел! — вскрикнул Игорь.

Льдину с диким козлом несло посредине реки. Тонкие ноги животного подламывались от страха. Увидев людей, козел вскинул ветвистые рожки и затрубил, но резкие звуки его голоса потерялись в грохоте льда. Козел бросился к краю льдины, потом побежал по кромке, приглядываясь к мутной воде. Он искал землю. А ее не было. И он не знал, как потерял ее и как теперь выбраться на берег.

— Бедный, — проговорила Люба, — помощи не у кого попросить.

— Прибьет где-нибудь к берегу, — сказал Игорь.

— А вдруг льдина переломится? — спросила Люба.

— Ему повезло, — успокоил Игорь, — смотри, какая большая льдина.

— А если бы человек там оказался? — заметила Люба, ежась и прислоняясь к Игорю. — Один!

— Человека в беде не оставили б. — Игорь снял с себя куртку и набросил ее на плечи Любы. — Все бы кинулись спасать!

— И ты?

— И я.

— Вот был бы ты всегда такой, — прошептала Люба.

— А я и есть такой! — насупился он.

— Один раз был такой, в воскресенье, — щекотнула она его косичкой, напоминая о выходке с книгой-подарком на дне рождения.

— Сегодня понедельник, и я тоже тебе докажу!

— Поплывешь козла спасать?

— Тебя буду спасать!

— Меня?

— Да, — сделал он страшное лицо и столкнул ее плечом с камня. — Пошли домой, а то достоишься на ветру!..

 

5

В девятом часу утра, как обычно, размахивая сумкой с учебниками, он вбежал на крыльцо лукинского дома. Постучал три раза носком ботинка в дверь, дребезжащую от старости. На этот стук обычно выбегала Люба, и они мчались в школу. Но сегодня в сенях раздался грузный шаг Лукина. Он и открыл дверь перед Игорем.

Лукин был в расшитом оленьем халате с серебряной застежкой на левом плече. Этот халат подарил какой-то эвенкийский шаман его отцу — Любиному деду. Лукину нравилось расхаживать по дому в этом одеянии. Люба говорила, что отец верит в чудодейство халата. Над Лукиным подшучивали друзья: при ленском расстреле горного инженера Гурия Лукина этот халат не спас от случайной пули. И сейчас от хозяина пахло лекарствами — не помогали от болезней бисерные орнаменты. Видно, в доме опять потребовались лекарства.

— Люба в школу не пойдет, — произнес Лукин дрогнувшим вдруг голосом.

— Заболела? — спросил Игорь.

— Вы вчера на берегу стояли?

— Да, смотрели на льдины.

— А перед этим бегали?

— Бежали...

— Все ясно: вспотела, потом остудилась, и ты не мог о ней позаботиться! Всегда у вас так, у Бандуреевых!

Лукин отступил в сени, пропуская Игоря вперед.

Игорь не знал, надо ли оправдываться. Словами сейчас Любе не поможешь. Да и правда, он поздно хватился, что Люба легко одета. Теперь надо хоть молчать.

— Тогда и я не пойду в школу! — предложил Игорь.

— Зачем же теперь такая жертва? — ответил Лукин. — Вчера надо было думать.

Однако голос его смягчился, он полуобнял Игоря и повел в дом. Люба лежала на старинном диване с фигурной спинкой-полкой, уставленной книгами. Увидев Игоря со своим отцом, она проворно натянула одеяло до носа. Но Игорь успел заметить, как обметало ее губы. Лоб горел, словно раскаленная полоска железа.

— Сегодня я не смогу в школу пойти, Игорь, — стала объяснять Люба виноватым голосом. — Но ты скажи Диане Степановне, что я быстро поднимусь, ладно?

— Будет тебе — быстро! — отозвался Лукин, прикладывая руку ко лбу дочери. — Не меньше тридцати девяти, не вызвать ли снова врача?

— Ничего, пап, я жилистая, — сказала Люба.

— Мать тоже хорохорилась... — вырвалось у Лукина, брови его сдвинулись, и он горестно посмотрел на портрет Софьи Григорьевны.

— А я с тебя пример беру! — возразила Люба хрипким голосом. — Не сдаюсь — и все!

— Я мужик, фронтовик и таежник, — увещевал ее Лукин, — а ты нежное существо!

— Я тоже буду таежница, — Люба потеребила бахромку на изношенном обшлаге халата. — И халатом ты можешь накрыть меня...

— Да я бы тебе сердце свое вынул и отдал! — задрожала складка в углу рта Лукина.

Игорю показалось, Любин отец вот-вот заплачет. Но Лукин снял халат и набросил его поверх мохнатого одеяла Любы.

— Пора мне на работу, — сказал Лукин, расстегивая верхнюю пуговицу байкового костюма. — А с тобой посидеть кого-нибудь попрошу.

— Мама согласится, — вмешался Игорь. — И Феня придет!

— Фене, Игорек, пока нельзя быть у судьи, — нахмурился Лукин.

— Она же к Любе, — возразил Игорь, — лечить ее будет...

— Все равно нельзя, — повторил Лукин и хлопнул фанерной дверцей шкафа.

А Люба высунула руки, подмигнула Игорю и шепнула на ухо, опалив горячим выдыхом:

— Феня сама догадается, а ты лучше выполни мою просьбу, Игорь!

— Какую? — шепотом спросил он.

— Помирись с Митей, чтоб и во вторник у нас все хорошо стало...

Игорь кивнул, в носу у него щекотало, будто попал туда комар, и он попятился в прихожую. Точно одурманенный лекарствами, шел по улицам до школы. Зашел в класс и незряче просидел все пять уроков. Забыл совсем про Митьку. Уроков не слышал и не понимал, что сам пишет в тетрадках. В голове только одно предложение разбиралось по частям и членам: «Всегда у вас так, у Бандуреевых!» «Но почему же у нас так, — недоумевал Игорь, — не виноваты же мы в том, что Софья Григорьевна простудилась! При чем здесь наша чуткость?»

Любину мать скрутило в один день. Хотя все знали, что у нее легкие не в порядке, никто не предполагал, что Софья Григорьевна может умереть так быстро. Она приехала из Крыма в Витимск на бухгалтерскую работу в тридцать пятом году. Здесь вышла замуж за Лукина и родила Любашку. Вынесла войну, а когда вернулся с фронта Лукин, не побереглась. Поехала Софья Григорьевна в открытой машине на подсобное хозяйство убирать капусту и простудилась.

Игорь помнил, как привезли соседку на «скорой помощи» и проносили ее в дом на носилках. Какой-то красный комок лежал на груди Лукиной, и он догадался: косынка! Еще утром она белела на голове Софьи Григорьевны, а теперь вся окрасилась кровью. Кровь запеклась и на прикушенной губе, а глаза уставились в небо, будто две стеклинки.

«Ну с Любой, допустим, я не доглядел, — тер виски Игорь. — А Софью Григорьевну сам Лукин отправлял на капусту... При чем же здесь Бандуреевы? В нашем доме, наоборот, стараются заменить Любе мать! Нет, я докажу Лукину нашу заботливость!»

Он первым выскочил из класса. Будто целый день копил силы, чтобы бежать по коридорам школы, потом вверх по главной улице и, не переводя дыхания, взлететь одним махом на лукинское крыльцо.

Дверь была приоткрыта. К запаху лекарств в коридоре прибавился какой-то непонятный горький дух. Игорь вошел в прихожую и остановился, увидев возле постели Любы Феню. Видно, Люба и слова не вымолвила, что Фене нельзя заходить в их дом. Наоборот, Люба улыбалась и разговаривала с Феней, будто уже выздоровела. А Феня помешивала какое-то желтое варево в литровой стеклянной банке.

— Главное тут медвежье сало, — приговаривала она, пробуя свое варево на язык. — Облепиха, мед, алой, шиповник, чага, иван-чай идут как добавки... Но главное, девонька ты моя, медвежье сало. Лекарственное оно — край! Мать твою вылечила бы, если б отец поменьше церемонился да соблюдал свой независимый кикет. Тебя, девонька, в обиду не дам, на ноги поставлю, никаких докторов не надо. Они уколы только могут. Исколют человека, у него и душа вон. А тут ты полезность принимаешь таежную... На-ка, ложку прими!

Люба лизнула Фенино лекарство.

— Противно, — скривилась она.

— Что ты понимаешь? — набросилась на нее Феня. — Противное в аптеке, а это соки таежные... На-ка, девонька, на!

Люба замотала головой, натягивая на себя одеяло с отцовским халатом поверх.

— Лиха беда начало, — убеждала Феня. — Потом втянешься. Выпою тебе три такие банки — забудешь про болесть, как и не было вовсе...

— Нет, не хочу такое лекарство!

Люба закрутила головой, только метнулись вокруг бантики. Кошка Маруська бросилась с тумбочки на диван, чтобы поймать тени косичек. Люба рассмеялась. «Отлично, — подумал Игорь, — ожила! Теперь Лукин отмякнет...»

Он бросил сумку, проскочил в комнату и сел перед Феней на корточки.

— Давайте я покажу ей, тетя Феня, как надо глотать лекарство! — сказал Игорь, разевая пошире рот.

Феня протянула ему ложку. Игорь спокойно взял в рот желтое месиво. Оно ударило в нёбо резким запахом. Но Игорь проглотил его, как варенье.

— Вот так, — заметила Феня, — вот молодец!

— А сказку расскажете? — спросила Люба.

— За каждую ложку буду баить, — пообещала Феня. — Как выпьешь, так и получай байку в награду.

— Про старателей-копачей и про жилу? — спросила Люба.

— Про копачей и про жилу, — согласилась Феня.

— А ты мне что должен сделать за это? — напомнила Люба Игорю, остановив еще раз руку Фени.

— Как обещал, так и будет, — ответил Игорь.

— А ну, поклянись! — потребовала она.

— Слово-олово! — дал старательскую клятву Игорь и чиркнул себя ногтем по горлу.

Тогда Люба зажмурила рыжие глаза и разинула рот. Зубы у нее были крепкие, точно разнокалиберные кварцевые камешки.

 

6

Игорь сдержал слово: с Митькой больше не связывался, и они не сталкивались друг с другом два года, а в начале третьего случай свел их на экскурсии в механические мастерские.

Это произошло сентябрьским солнечным днем. Весь их 8-й «А» собрался у базы приискового управления на верхней окраине Витимска. Сначала они должны были посмотреть мехмастерские, а потом спуститься в шахту. Сопровождать их на поверхности вызвался заместитель начальника управления, отец Игоря. А в шахту они должны были спуститься с Куликовым.

Игорь подтянулся, когда увидел своего отца, вынырнувшего из проходной. За отцом следовал Куликов.

— Добро пожаловать! — отец распахнул дверь проходной перед школьниками.

— Здравствуй, Дина, — Куликов поклонился учительнице и взял ее под руку.

— Это вы правильно придумали, Диана Степановна, — сказал отец, пропуская ребят через проходную мимо охранника в валенках с галошами и с пистолетом на боку. — Дети не должны воспитываться в тепличных условиях. Они обязаны знать наше хозяйство и как нам приходится вести его.

— Да, да, — поддакивала Меридиана, прижимая к себе локоть Куликова.

— Начнем с самого главного, — объявил отец и показал не неказистое строение с железной трубой. — Это вагранка.

Отец двинулся к шумящей, клекочущей и лязгающей вагранке широким хозяйским шагом, Игорь старался не отставать. В сапогах отца заиграло огненное жерло железной груши, что возвышалась в центре строения, и Игорь взял фотоаппарат наизготовку. Мельком Игорь заметил, что Митька Шмель идет последний и озирается по сторонам, будто тоже примечает, что лучше снять на пленку.

— Сегодня у нас готово железное варево, — услышал в это время Игорь голос своего отца. — Посмотрите, как его разливают по мискам, ребята.

В темном здании вагранки сверкнула раскаленная струя. Засуетились литейщики. Пот стекал по лицам рабочих, искры из огненной струи падали на брезентовые рукавицы. Игорь старался ничего не пропустить и все заснять на фотопленку.

Закончив разливку металла, рабочие закурили. Один из них бросился рвать цветы в маленьком скверике перед мастерскими. Игорь узнал в нем Ваську Гиблое Дело. Только в суде он был острижен наголо. Теперь же на Васькиной голове красовалась волнистая шевелюра. Васька нарвал букет цветов и с улыбкой преподнес их Меридиане. Та зарыла лицо в цветы и забыла про класс.

В это время к Ваське подошел Митька и сказал ему несколько слов с таким видом, словно были они закадычные друзья. Литейщик сразу куда-то исчез. И вскорости возвратился, но уже не один. Вместе с Васькой из-за угла вышел сутулый усатый дядька в черной робе. Это был Митькин отец. Такие же разноцветные глаза, косой рот и пришмыгивающий нос. Шмель-старший полуобнял Митьку и что-то незаметно опустил в карман его телогрейки. А Васька пытался в это время прикрыть их спереди.

Но Игорь случайно направил на Шмелей фотоаппарат и привлек к ним внимание Куликова.

— Что-то они прихватили, Петр, — прищурился Куликов.

— А ну, подойди сюда, сынок! — последовал приказ Шмелю-младшему.

Митька прижал рукой карман и побежал прятаться. Не тут-то было. Отец прекратил объяснения и направился к Митьке. Шмель-младший бросился к проходной. Но там перед ним как скала вырос охранник. Митька был настигнут.

Игорь съежился, когда его отец запустил руку в Митькин карман и вытащил оттуда большую красную свечку.

— Это что же получается? — спросил отец. — Аммонит воруем?!

Литейщики, ребята, девчонки — все зашумели. У Меридианы рассыпался букет.

Ее лицо стало белее мела. Она так оглядывалась на Куликова, будто сама украла эту палочку аммонита. Шмель-старший только сгорбился сильнее. Отец подозвал его к себе.

— Зачем воруешь аммонит?

— В хозяйстве нужен, — бормотал Шмель, мигая набрякшими веками. — Валунов-то полный огород, спину надорвал...

— Выкручиваешься, огородом прикрываешься! — доносился до ушей Игоря посуровевший враз голос отца. — Парнишку подключил, несмышленыша! Эх ты, папаша!

— Я сам, — заартачился Митька, шмыгая носом, — это я нашел!

— Уведите их, Диана Степановна, — приказал отец. — Сами понимаете, надо разобраться с этим делом, а шахту отставим до следующего раза.

— К выходу, все к выходу! — приказала Меридиана и замахала на Митьку остатком букета. — К выходу, Шмель! С тобой мы будем разговаривать в учительской... При матери!

Класс потянулся к проходной.

— Опозорили перед школой! — несся вслед уходящим голос отца Игоря Бандуреева. — Палочкой аммонита! Им потребовалось рыбу поглушить!.. Я покажу вам аммонит, браконьеры безмозглые!..

Дверь проходной захлопнулась. Игорь огляделся. Ребята разбежались по переулкам. Только Митька не торопясь шел посреди улицы.

Игорь спрятал в карман свой ФЭД и пошел вслед за Митькой, удивляясь его спокойствию.

А Шмель бодро семенил, насвистывая песенку. Вот он свернул на Подгорку, как называли улицу Подгорную, повторяющую извивы обмытого берега. Подтянул штаны, сплюнул и направился к воротцам своего двора.

Игорь выскочил из-за старого тополя и догнал его.

— Чего тебе? — ощетинился Митька.

Игорь протянул ему руку:

— Хочешь, помиримся навсегда?

— Иди ты... — ругнулся Митька, морща худое лицо. — Мне картошку надо копать.

— Давай я тебе помогу, — сказал вдруг Игорь.

Митька косо посмотрел на него блеснувшими глазами, хмыкнул, распахнул воротца. Игорь последовал за ним.

— Кончилась твоя экскурсия? — закричала с огорода Митькина мать. — Картошку давай копать!

Игорь знал тетю Полю. Ее частенько вызывали учителя из-за Митьки. Тетя Поля была сейчас в телогрейке и сморщенных кирзовых сапогах. Но платочек на ее голове белел как напоминание, что она медсестра.

— Я помощника привел, — объявил Митька, сбрасывая куртку. — Посмотри, кто помогать нам пришел!

Тетя Поля разогнулась и пристально посмотрела на Игоря. Потом она стала просить Игоря не вмешиваться в их грязное дело, они и сами управятся. И что если узнает его отец, то всем попадет.

Игорь заколебался и посмотрел на гору, где краснела крыша их дома. Да, отец узнает — по головке не погладит. Но тут Митька прервал его колебания. Он кинул Игорю ведро. А сам взял штыковую лопату.

— Пусть покопается, узнает, как достается картошечка, — баском разрешил Митька.

— Куда, куда в таких обутках? — заволновалась тетя Поля. — И тужурку сними!

Игорь поглядел на свои ботинки. Носы их давно сбились. Чего было жалеть такие ботинки? Но тетя Поля не пустила его в огород. Она приказала сыну найти в стайке сапоги. Митька нашел огромные старые «кирзухи», побил их друг о друга, отдал Игорю. Пришлось переобуться и сбросить куртку.

Тетя Поля полюбовалась Игоревыми ботинками, вздохнула над теплой меховой курткой и положила все это добро на завалинку перед окошком. А Игорь шагнул на межу, задел носком сапога картофельную ботву и растянулся на разрыхленной желтой земле.

— Хе-хе-хе! — залилась смехом кареглазая Митькина сестренка.

— Ме-ме-ме! — смеялся крепкий малыш, Митькин брат.

Старший шикнул на них, и брат с сестрой замолчали.

— Давай так, — сказал Митька, становясь на межу возле ограды. — Я буду подкапывать, а ты выбирай. Потом сменимся...

Он смачно поплевал на ладони и всадил острие лопаты под кустик жухлой ботвы.

Игорь потянул куст, отряхнул его на грядку и стал собирать крупные белые картофелины. Ведро загудело от влетающих в него клубней. Игорь рванулся к следующему кусту. Но тетя Поля остановила его.

— Стой, стой, голубок. — Она подошла к нему, склонилась над ямкой и разгребла ее руками. — Лунку-то разгребай, а то половину картошки оставишь.

И тетя Поля извлекла из лунки еще несколько клубней. Потом она обтерла свои руки и закатала Игорю рукава рубахи. Игорь запустил пальцы под следующий куст.

— Так, — похвалила тетя Поля, — молодец!.. Закваска тоже крестьянская — должно пойти...

Она отошла к своим рядкам. А сын стал догонять ее. Лопата мелькала под его сапогами. Игорь старался не отставать. Но разгребать лунку руками было труднее, чем подкопать куст лопатой. Кололись щепочки, земля набивалась под ногти. А ведро наполнялось быстро, и надо было то и дело относить картошку в общую кучу.

Пока Игорь трудился над своим рядком, Митька догнал мать. Он отобрал у нее один ряд, и они пошли вровень. Мать выкапывала куст, сын за это время — два. Игорь же никак не мог догнать и младших. Они дружно сопели впереди, в их ведрах стоял грохоток. А у него выступила испарина по всему телу, заломило поясницу и во рту пересохло. Сердце пробивалось меж ребер, точно хотело выскочить на межу. Пальцы деревенели. Он стал глотать слезы, смешанные с потом.

«Ха-оха-оха» — тяжелело его дыхание.

И тут вдруг тетя Поля запела песню:

Игорь замер. Тетя Поля пела, продолжая подкапывать кустики. Она нисколько не уставала. И у Митьки лишь чуть покраснело лицо. А малыши уходили вперед, переваливаясь с ноги на ногу.

Тогда Игорь вновь приклонился к своему ряду. Но теперь он решил не гнаться больше за лопатой. И дело вдруг пошло на лад. Он понял: не надо копать слишком глубоко и ворочать землю. Клубни были на определенной глубине. И как только Игорь успокоился, руки сами научились определять эту глубину. Ямки за его спиной стали одинаковые.

— Дорывайте, — сказала тетя Поля, вскидывая лопату на плечо, — а я пошла картошку варить.

Она ушла в избу, а Митька повел три рядка, и тогда все нагнали его. Картошка весело билась в стенки ведер.

— Хочешь покопать? — спросил Митька, отирая свои веснушки.

Игорь выпрямил одеревеневшую спину и огляделся. Солнце скатывалось за гольцы, в распадках густела синь. С Витима тянуло холодом и сыростью. Видел бы отец, где сейчас его сынок. Наверное бы, разозлился. «А я, чтоб испытать, — думал Игорь, — и в самом деле, валунов тут тьма...»

Игорь взялся за лопату, воткнул ее под куст, и там что-то хрястнуло.

— Осторожно! — заорал Митька. — Разрезал картошку! Ставь лопату подальше, на середину между кустов.

Игорь подчинился. Копать стало труднее, зато картофелины целые и невредимые выкатывались из-под куста.

— Ужинать! — позвала мать с крыльца.

Малыши бросили свои рядки и ринулись к крыльцу, перегоняя друг друга. Митька же по-хозяйски отнес картошку в кучу, потом кивнул Игорю:

— Пошли... На обед себе заработали.

Они сполоснулись под умывальником холодной водой и вытерлись полотенцем, не мягче наждачной бумаги.

Вслед за Митькой Игорь вошел в низкие сени и кухню. Стены кухни, перегородка и комната были оклеены картинками из журнала «Огонек», а вместо стульев вдоль стен стояли скамейки.

На столе, покрытом вытертой клеенкой, дымилась в большой миске рассыпчатая картошка. Рядом стояла тарелка с постным маслом и баночка с крупной солью.

— Пока не остыла — ешьте, — сказала тетя Поля, нарезая хлеб с такой быстротой, что перстенек ее мелькал золотым огоньком.

Она разделила полкаравая хлеба на ровные куски и подала каждому.

Малыши схватили по картофелине и начали остуживать их. Они надували щеки, перекидывали картошку из руки в руку и пытались откусить.

Игорь вдруг ощутил такой голод, какого никогда не знал. Он тоже схватил картошку и начал перекидывать ее из руки в руку. Потом вслед за Митькой макнул ее в масло, посыпал солью и откусил. Ожег нёбо. Но вкус был удивительный.

— Ешьте, помощнички, — приговаривала тетя Поля, подливая в тарелку масла. — Рясная картошечка нынешний год уродила. До новой должно хватить.

— А если не хватит, мамка, — проговорил Валерка набитым ртом, — как в эту зиму?

У тети Поли выпала из рук эмалированная кружка и забренчала по полу. Тетя Поля нагнулась за кружкой, а сама ущипнула младшего.

— Вот навязались на мою душу грешную... Сколько раз говорить, за обедом — молчок! — Она ниже надвинула косынку и стыдливо посмотрела на Игоря. — Не хватит, прикупим.

— А на что возьмем тогда коровку, мам? — затараторила Нюрка.

Тетя Поля размахнулась, чтобы треснуть дочь, но передумала. Она посмотрела на Игоря, и губы ее затряслись, будто она сейчас закричит на него или заплачет.

— Ладно вам прибедняться! — вступился Митька басом. — Скоро мы с отцом и дядей Васей соберемся в тайгу, заработаем большие деньги. Тогда обзаведемся коровой. Будете пить молока от пуза.

— Может, что-нибудь из дому принести вам? — спросил Игорь. — Что по хозяйству нужно...

— Спасибо тебе, милочек, на добром слове. — Тетя Поля подставила гостю кружку чая и тарелку со слипшимися конфетами-подушечками. — Только нам от тебя ничего больше не надо. Помог — и хорошо. А корову отец нам сам купит. Живы-здоровы будем, справим. Он у нас проворный. Разведчиком был на войне. Найдет, как хозяйством обзавестись, теперь к лучшему жизнь пошла.

— Батек говорит, жилу с дядей Васей искать мы будем, — проговорил Митька, прихлебывая чай. — Найдем — премию большую отвалят нам.

— На какие шиши он искать собирается? — спросила тетя Поля и собрала в горсть кофту на груди. — Не нужно мне никакой жилы.

— Мы на фарт надеемся, — пояснил Митька с необычной солидностью. — А для старания все у нас почти есть... Аммониту бы достать еще, но главное — моторку!.. Васька знает уже место, где жила может проклюнуться, да трудно туда добраться, лодка добрая нужна, моторка.

— Ой, не доведет Павла до хорошего этот Гиблое Дело, — запричитала тетя Поля. — Работал бы лучше тихо, спокойно, как все, не рвался бы за длинным рублем... Опять же — здоровье какое... На воде ему — вред!

— Тебя слушать, так дома сидеть, — нахмурился Митька. — Хорошо хоть меня батек слушает, а не тебя. Я ему сегодня чуть палку аммонита не добыл, тайга моя глухая!

— Пойдемте докапывать? — спросил Игорь, поспешно вставая из-за стола.

— На сегодня хватит, — ответила тетя Поля. — Поздно.

— Тогда я завтра приду помогать, — сказал Игорь.

— Спасибо, Игорек, — ответила тетя Поля, — сами управимся... Чего нам осталось-то... Сотки полторы.

— Сами докопаем, — баском подтвердил Митька, открывая певучую дверь перед Игорем, — главное сделано...

Он подождал, пока Игорь переобуется, проводил его до калитки и попросил:

— Только ты отцу не говори, что копал... Тебе же хуже будет... Матери можешь сказать, отцу не говори!

— Ладно, — пообещал Игорь и спросил: — А если я вам с моторкой помогу, возьмете меня с собой жилу искать?

— Попытайся, — согласился Митька. — С моторкой мы тебя запросто в пай возьмем.

Игорь сказал, что постарается подъехать с этой просьбой к отцу, и расстался с Митькой.

Ноги плохо передвигались. После ужина усталость ощущалась сильнее. Горели царапины и мозоли. Однако Игорь был доволен, что помог Митьке. А особенно разузнал настоящую причину нужды в аммоните. Теперь-то отец сменит гнев на милость. Это же в общих интересах — найти золотую жилу! И отец должен такой шаг поддержать. «Что, если попросить управленческую моторку? — подумал Игорь. — Неужели откажет?»

Игорь вспомнил, что в управлении несколько моторных лодок. Они с отцом выезжали недалеко на рыбалку и на охоту. Можно пару разков не съездить ради жилы. «Сегодня же и попрошу, — решил Игорь. — Куй железо, пока горячо!»

По переулочкам Игорь выбрался на главную улицу. Она рассекала город на две половины — северную и южную. Начиналась от самого Витима, от пристани, и вела в гору, а на окраине переходила в тракт, что тянулся вдоль речки Шаманки, разветвляясь на тропы. По этим тропам каждую весну уходило много народу в поисках фарта. А зима выгоняла всех из тайги, заставляла искать прибежища в городе, строить жилье. И оттого здесь было много времянок. Уж на что хороша улица Мира, но и на ней полно невзрачных домишек. У них самих-то был высокий дом из бруса с железной крышей, но рядом прилепилась фанзочка Вани-огородника. Эта фанза напоминала избушку Шмелей.

И впервые Игорю стало не по себе при виде собственных хором. Даже тротуарчик ответвлялся от главного тротуара к их крыльцу. Особняк Лукина по сравнению с их домом напоминал дворняжку рядом с овчаркой. А про фанзу Вани или избушку Шмелей и говорить было нечего.

«Найдем золото, — решил Игорь, заходя на крыльцо, — всем выстроят такие дома, как у нас. Даже лучше...»

Он постучал в дверь ногой — так болели руки.

Отворила Феня.

— Матвей Андреич у нас, — сообщила она новость.

— Видел я его сегодня, — ответил Игорь. Он хотел добавить, что с Дианой под ручку, но не стал огорчать Феню, тайно влюбленную в Куликова.

— И еще Дмитрий Гурыч с Любой, — предупредила Феня. — Про ваш поход седнишний говорят...

— Про поход? — спросил Игорь и покрался в прихожую, как разведчик, чутко прислушиваясь к голосам в зале.

Но разговор шел уже о другом, как бывает в подвыпившей компании.

— Куда тебе еще гулять, Матвей, — расслышал с порога он неторопливый голос матери, — пора бы тебе, однако, совсем облагоразумиться... Диана Степановна подходящая женщина... Симпатичная, умная, самостоятельная.

— Нет, Ксеня, зарок у меня, — ответил Куликов. — Сперва с жилою повенчаться, потом уж с суженой...

— А вдруг Диана Степановна не дождется да и выйдет за другого? — сказала мать.

— Что поделаешь, — вздохнул Куликов. — На Диане свет клином не сошелся, так я думаю, Фенечка?

— Вам виднее, Матвей Андреевич, — пролепетала Феня, — вы большой человек, грамотный!

— А ты стряпаешь пироги добре, — зажурчал голос Куликова, — и характер у тебя подходящий...

— Вот в Дмитриеве б удивились! — проговорил отец.

— А мы всем дулю покажем, — ответил Куликов, — возьмем да и сговоримся!

— Шутки у вас больно щекотные! — выкрикнула Феня и побежала на кухню. — До смерти защекотать можете, Матвей Андреевич!

И он и отец закончили по четыре класса школы, потом работали на мыловарне, а после как активисты участвовали в коллективизации. Только отец как уполномоченный райкома, а Куликов — счетовод-делопроизводитель. Отцу потом пришлось сопровождать переселенцев на Витим, а Куликов продолжал ворошить бумажки в Дмитриеве. Пока отец не вызвал его письмом на новые места.

И Куликов не прогадал: со своей грамотенкой быстро пошел вверх по геологической службе. Его не взяли на фронт, как специалиста по золоту. Здесь проходил свой «золотой фронт» и даже коллекторы были на броне. А Куликов в перерывах между работой постигал разные науки в своей прокуренной холостяцкой комнате в итеэровском общежитии. Летал в Иркутск сдавать экзамены. Побледнел от формул, синие глаза окалились, как сталь, и засияли пролысины в светлых кудрях Матвея Андреевича. Но в конце концов счетовод добился диплома горного инженера-геолога. И теперь его поставили руководить геологическим отделом приискового управления Витимска. Всего одна звездочка отделяла его уже от отца. Но выглядел он не хуже в своем темно-синем форменном костюме: киноартист Столяров, да и только. Диана Степановна краснела при встрече с ним, Феня украдкой подолгу высматривала Матвея Андреевича откуда-нибудь из-за портьеры, и даже Люба с удовольствием кокетничала с ним. Игорь и сам был влюблен в умного, красивого и усмешливого геолога. Только не нравилось ему, как тяжелеют глаза Куликова, когда речь заходит о золоте, как вспучиваются шишки над бровями и кривится рот. Игорь долго не понимал, почему Куликов так страдает об этом коренном золоте.

Но постепенно узнал, что хороших людей называют, видно, золотыми не зря. Про Куликова говорили: «Золотой парень», а золото к золоту должно тянуться. А уж друзья тянулись к Куликову: и Бандуреевы, и Лукины, и Феня, и Люба, не говоря об Игоре. «И если бы найти Куликову золото, — размышлял Игорь теперь, — все бы довольны были!»

Золото должно было всех примирить, выправить, сдружить — вот ради чего мучился Куликов. Он старался ради витимцев, чтоб жили они лучше, радостней и счастливей.

«И я могу вам помочь, Матвей Андреевич, — подумал Игорь в полутемной прихожей. — Советом хорошим помочь, как быстрей найти жилу».

— Добрый вечер...

Все головы повернулись к нему. Только отец продолжал разливать коньяк. Золотой слиток из бутылки переливался в рюмки на длинных хрустальных ножках.

— Матвей Андреевич, — сказал Игорь, — хотите, чтобы мы вам жилу быстрей помогли отыскать?

У отца дрогнула рука, и капля коньяка расползлась по скатерти.

— Это кто такие «мы»? — грохнул его бас над столом. — А ну, расскажи, с кем сдружился? Где слонялся?

— Я... Так... по окрестностям, — забормотал Игорь, пряча руки за спину. — Один...

Отец спокойно вывернул ему руку и оглядел ладошку. На ней краснели мозоли, чернели занозы. На другой ладони было то же самое, да еще ноготь на указательном пальце сломался.

— Это где ты руки так изнахратил? — спросил отец.

— Я копался, — начал Игорь, судорожно глотая воздух, — а лопаты не было...

— Темнишь ты, друг, — сказал отец, приближая Игоря к себе. — А ну, говори правду!

В глазах отца, точно в маленьких бронзовых зеркальцах, Игорь увидел отражение своего лица. Прядка волос присохла ко лбу. Глаза бегают, как тараканы, в удлиненных материнских разрезах, верхняя оттопыренная губа вздрагивает — вот-вот с языка сорвется признание.

— Он в отвалах все копается, Петр Васильевич, — раздался насмешливый Любин голос. — Думает в городе жилу найти...

Отец усмехнулся и ослабил объятия.

— Много ты понимаешь! — облегченно огрызнулся Игорь из-под руки отца. — Может, она совсем рядом...

— В истории такое бывало, — заметил Куликов. — Но у нас это исключено.

— Теперь я знаю, — ответил Игорь, — надо выше искать по Витиму.

— По Витиму, — усмехнулся Куликов, — не лучше ли по Шаманке?

— Я точно еще не знаю, где лучше, — горячо ответил Игорь, — только нам надо плыть на моторке! Не могло бы, пап, управление нам дать лодку на поиски? — выпалил Игорь. — Мы бы ее оправдали, честное комсомольское!

Отец улыбнулся — сверкнул золотой зуб в углу рта. Усмехнулся и Куликов: губы на месте, а кожа подергивалась вдоль всего подбородка. Даже Лукин сощурился, будто Игорь обращался к ним с несерьезной просьбой. Точно это была забавная мальчишечья блажь.

— Мы могли бы заключить договор по всем правилам, — ответил отец. — Но у вас же еще и паспортов тю-тю...

— У нас есть паспорта, — воскликнул Игорь. — Два паспорта!

— Вот что, — протянул отец, — так, значит, есть и взрослые в вашей артели?

— Это серьезные люди, папа, — стал объяснять Игорь. — Они давно готовятся к поискам... Места знают...

— Интересно, кто же это? — спросил отец, и взгляд его построжал. — В чьи руки мы лодку должны отдать?

— Это отец Мити Шмеля и Василий, Фенин брат, — отозвался Игорь.

У отца рот сомкнулся, будто стальные тиски, при упоминании этих имен. Но отступать было некуда, Игорь рванулся в атаку по-орлиному, как учил отец.

— Василий хочет доказать, что способен пользу большую принести, — продолжал Игорь без передышки. — Шмель как бывший разведчик, а Василий признаки жилы все знает!.. Аммонит-то они для этого дела хотели унести, чтоб где надо взорвать!

Отец молчал, но Игорь боялся и посмотреть на него. Он поднял взгляд на Лукина. Глаза Лукина круглились под пышными бровями, словно у филина. И непонятно было, поддержит он или разобьет окончательно? Когда он бывал добрым, а когда злым?

— А почему бы им не дать лодку? — проговорил с раздумьем Лукин. — Если они горят найти это самое золото...

— Опять ты про свое, Дмитрий! — воскликнул отец. — Все веришь старательской блажи!

— Надо верить, — подтвердил Лукин, откидываясь на стуле, как в судейском кресле. — Советую и тебе, Петр, найти общий язык с подопечными, пока не поздно...

Отец точно наткнулся на взгляд Лукина, но не смог опять его перебороть и покосился на Куликова.

— Что спорить о пустом мешке? — раздался усмешливый голос Куликова. — Когда надо просто прикинуть вероятность открытия у старателей!

И за столом наступила тишь, точно все принялись обдумывать эту самую вероятность.

— Нашел же обломок руды Василий, — подал голос Лукин.

— Один раз повезло, — согласился Куликов, — а другого ждать тысячу лет.

— Ну уж ты не делай культа из своей науки! — заявил Лукин.

— Попробуй без геологии проживи! — усмехнулся Куликов.

— Открывали и без геологии, — возразил Лукин.

— Ну и открой коренную жилу! — забасил отец. — Сделай милость!

— И найду! — произнес Лукин, как приговор. — С лета пойду помаленьку и не тыщу лет искать придется...

— И встретишь фарт, Дмитрий Гурыч! — зазвенел сзади голос Фени. — По святой нужде, по сердечной откроется жила тебе, вот крест мой!..

Феня поставила самовар на пол и перекрестилась. Потом под взглядом отца схватилась снова за горячие ручки и запнулась о складку дорожки... И опять чуть не случилось беды.

— Ой, холера!

Мать кинулась к Фене и помогла ей удержаться на ногах. Они вдвоем установили самовар посреди стола на дощечку. Все облегченно вздохнули, а отец заявил:

— Дело свое надо делать, как следует, а не звезды с неба сшибать!

Феня прикусила растрепанный кончик своей косы, виновато посмотрела на Куликова и отошла к проходу на кухню. Куликов подмигнул ей, будто подружке, и Феня вспыхнула маковым цветом.

— Нет чтобы помочь! — вскрикнула вдруг Люба, спрыгнула со стула и побежала за Феней.

Игорь тоже сорвался вслед, но его перехватил Куликов.

— Кому самовары ставить, — улыбаясь в лицо Игорю, сказал он, — а кому и звезды надо притягивать!

— Я хочу золото искать, Матвей Андреевич, — ответил Игорь.

— Ну и добре, — сказал Куликов. — Только как ты хочешь: тыщу лет или побыстрей?!

— Побыстрей, конечно, — возмутился Игорь.

— Тогда надо с наукой дружить, — объяснил Куликов, — с геологией!

— Так я не против, — отозвался Игорь.

— Тогда зачем связываешься со всяким малограмотным народом? — спросил Куликов.

— Вы-то не берете меня, — буркнул Игорь, — хоть обещали.

— А ты очень хочешь? — спросил Куликов.

— Очень, — повис Игорь на крепкой шее Куликова, — очень!

— Тогда запрягай завтра лодку, Петр, — обратился Куликов к отцу. — Смотаем в устье Шаманки...

— Ты-то чего там забыл? — уставился на него отец. — Или решил за удочку взяться?

— Пора начинать всерьез поиски, — ответил Куликов, и глаза его затяжелели над сдвинутыми кулаками. — Помаленьку, полегоньку круги по тайге давать!

— Один будешь лазить по чепурыжнику? — удивился отец.

— С Игорем вот, — заблестели снова глаза Куликова.

— Тогда плакала жила! — засмеялся отец. — Хо-хо...

— Что делать, — притворно вздохнул Куликов,— если на поиски средств не дают.

— Когда потребуется, армию геологов бросим на поиски! — произнес отец будто с трибуны. — А пока мой совет — на устье, на рыбалку... Лист понесло — рыба пошла вниз... Поплыли завтра все, а, Матвей, Дмитрий?

— Нет, я пойду по своим тропкам теперь, — ответил Лукин. — Раз взялся за гуж, надо искать...

— Да ты серьезно? — уставился на него отец.

— А что ж, — ответил Лукин. — Дело принципа.

— Да это же тебе пройти Францию, Бельгию и еще какую-нибудь Данию! — воскликнул отец. — Не по дорогам, по чепурыжнику! С твоей-то ногой?!

— Колесить не буду, — далеко посмотрел за окна Лукин. — У моего отца кое-какие наводящие заметки по этому поводу остались...

— Заметки? — взбугрились брови у Куликова. — Интересно, что за заметки?

— Теперь это будет военная тайна, — улыбнулся Лукин.

— Вот видишь, Петр! — всплеснул кудрями Куликов. — Что остается делать бедному геологу?!

— Выпивать и закусывать! — сказал отец и потянулся к товарищам с рюмкой.

За столом началось оживление, звон рюмок и бряцание вилок. Теперь у гостей и хозяев не скоро появится охота касаться серьезных тем, Игорь это знал точно. Насчет моторки убедить отца не удалось с первого раза. Но не завтра же она нужна была Шмелям и Василию. Завтра сплавают они сами в устье Шаманки, отец от рыбалки подобреет, потом и заново можно начать разговор.

И Игорь тихонько отступил в свою комнату собирать снасти.

 

7

Утром Игорь еле проснулся. Тело его ныло, как больной зуб.

— Может, останешься? — пробасил над ним отец.

— Нет! — Игорь вскочил и вслепую начал одеваться.

— Ветром обдаст — проснется, — заметила мать.

— А я и так на ногах! — буркнул Игорь, вываливаясь на крыльцо.

Свежий хиуз подхватил чубчик и пощекотал им глаза. Ресницы распались. Игорь увидел золото над гольцами. Огромные пласты, от которых трудно было оторвать взгляд.

— Ах ты ж черт мягколапый! — расколол тишину голос матери. — Откуда тебя несет?!

Игорь вздрогнул от этого резкого вскрика. Мать редко повышала голос. А здесь она прямо взбесилась. Сорвала ружье с плеча отца и наставила его куда-то на дорогу.

«Мяу!» — донеслось оттуда: Кикимор переходил улицу.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся отец. — Стреляй, мать, в темную силу!

Но Кикимор кинулся к забору и заскочил во двор Вани. Мелькнул, как цветок свиного багульника, кончик его хвоста.

— Не будет удачи, — произнесла мать серьезным голосом. — Поворачивайте назад. Петя, Матвей!..

— Ты за кого нас принимаешь, мать? — прорычал отец, забрал ружье из ее рук и чмокнул в губы. — Мы ни зверя, ни дьявола не боимся!

Куликов подтвердил это улыбкой, и они двинулись к главному тротуару. Скользя по сырым доскам, дошли до пристани. Отец спрыгнул на дно моторной лодки и подставил руки Игорю. А Куликов вдруг хлопнул себя по лбу.

— Совсем забыл! Планшет!

— Не обойдешься без него?

— Никак...

— Тогда сходи, подождем.

— Все в сейфе, а он опечатан...

— Поедем рыбачить тогда.

— На кой ляд мне твоя рыбалка?

— Чокнешься ты, Матвейка, быстрей, чем жилу найдешь!

— Ой, не сглазь, Петя, куда без моей головы денешься?

— Обойдусь своею!

Отец громыхнул цепью, и лодка закачалась на утренней волне.

— Не кипятись, Петр! — негромко заметил Куликов, и его бледное лицо под зеленым капюшоном плаща поплыло вверх. — Твоя голова уже закручивала тебя куда не следует...

Отец долго не заводил мотор, как бы прислушиваясь к плеску волны в жестяной борт. Игорь обрадовался, что отец тоже решил взяться за ум и отставить рыбалку. Можно было выспаться в постели.

Но тут холодная капля залетела под шапку: отец включил двигатель и направил лодку наперерез волне. Игорь пригнулся, пытаясь примоститься за кожухом двигателя.

— Мне в твои годы не приходилось дремать, можно было совсем не проснуться, — пробовал расшевелить его отец, перекрикивая постук двигателя. — Благодаря шустрости и выжил.

На Игоря это не действовало. Ему было зябко. Не хотелось смотреть на серый Витим, покрытый струйками тумана. И лодка отпугивала холодными каплями росы на бортах, железном кожухе мотора и на ветровом стекле.

Но сильней затрещал мотор, ветер поднял угол брезента и хлестнул им Игоря, и сна как не бывало.

Их большая лодка врезалась острым носом в волнистый плес Витима. Течение сбивало ее, сносило к Витимску. Но отец твердо держал курс против стремнины. Отец стоял перед стеклянным щитком, одна рука — на штурвале, другая — на рукоятке газа. Если бы отец не управлял приисковым хозяйством, он был бы, наверно, капитаном дальнего плавания.

Бодро тарахтел мотор. Роса скатывалась с кожуха, испарялась. Уходили за выступ берега белые баки склада горюче-смазочных материалов, пристань, остатки размытой Витимом Подгорной улицы, центр над нею, деревянная церквушка с башенкой колокольни, трубы ТЭЦ и бани, дом инвалидов и кладбище. Дальше начиналась тайга. Через полчаса лодка плыла по дикому Витиму.

Справа и слева громоздились гольцы. Один не давал места другому. Только речки прорывались между ними, вытачивая глубокие распадки. А лиственницы и вечнозеленые кусты кедрового стланика карабкались по осыпающимся склонам и все равно до самого верха не добирались. Там, на голых вершинах, лежали в западинках лоскуты раннего снега. А наледи в распадках сохранялись с весны. Отец рассказывал, как хорошо держать в них выловленную рыбу, убитую дичь или разделанную тушу зверя.

Игорь вертелся на дне лодки, разглядывая все, что открывалось глазу. Он бросался то к правому, то к левому борту. И отец часто оборачивался, грозил пальцем. Но Игоря это не усмиряло. Он свешивал голову с борта и глядел, глядел в воду, которая отражала гольцы, алое солнце и клубочки облаков. Он опускал руку в плещущую волну и смеялся, отряхивая с пальцев прозрачные капли.

— Э-э-эй! — закричал Игорь, перегоняя грохот мотора, и скалы отозвались: — Ге-е-ей!

Хорошо, что они не послушались Куликова и не вернулись. Не во всем же следовать Куликову, хоть он и золотая голова! Здесь сама тайга им родная с отцом. Недаром в тридцать третьем году тайга послала холостому тогда Бандурееву на помощь прекрасную девушку-таежницу Ксеню. И та спасла его от смерти.

Мать рассказывала Игорю, что отец тогда еще только учился рыбачить по-сибирски. А ему поймался на блесну старый таймень. С перепугу отец запутался в леске и вывалился из лодки. Хорошо, на берегу оказалась девушка из охотничьего семейства Трынкиных. Она вышла из чума почистить рыбу и увидела — неладное с городским рыболовом. Не раздумывая, девушка бросилась в воду, перерезала леску и вытащила рыболова на берег.

Когда отец отдышался, он разглядел свою спасительницу. Оказывается, он ее уже приметил раньше и искал повод для знакомства. Вот и пришлось познакомиться.

У девушки были заметные скулы и узкие прорези глаз, но кожа белела, словно березовая кора, а в черни глаз вспыхивали блестки вроде бы золота.

«Как тебя звать?» — спросил рыболов.

«Ксеня, — ответила девушка с якутским выговором, так что получалось: — Ксена».

«Пойдешь за меня замуж?» — спросил напрямик рыболов.

«Отца спроситься надо», — ответила Ксеня, с таежным спокойствием, немигуче глядя на странного парня.

«Ну, за чем же дело стало? — захрабрился рыболов. — Пойдем спрашиваться».

«Пойдем...»

Рыболов-жених поднялся и отправился вслед за спасительницей.

Старик Трынкин сидел возле жестяной печки и пил чай из деревянной чашки. Сватовство закончилось быстро. Ксеня оказалась не дочерью Трынкина, а сиротой-воспитанницей. Выросла она в чуме, несколько зим проучилась в школе-интернате. Но дальше учиться Ксене расхотелось, она взялась за ружье и стала охотиться, да не хуже иного парня.

«Жалхо однахо-то девха отдавать, — сказал старик Трынкин, почесывая блестящий живот, — да парень, вижу, хрепкий — по ней будешь. А Хсена хах собаха тебе будет...»

И Ксения Николаевна действительно охраняет отца от всяких неурядиц. Иногда прямо до смешного доходит, как было сегодня с черным котом. Но отцу такая верность матери нравится. «Вдвоем-то с мамой мы возле тебя и в самом деле как собаки будем, как добрые сибирские лайки, что спасают охотника от любого зверя, и голода, и холода», — подумал Игорь, глядя на озабоченного отца.

Игоря качнуло к правому борту — это отец завертел штурвал, поворачивая лодку к левому берегу.

Игорь заозирался, не понимая, для чего маневр. И вдруг увидел, как из распадка на левом берегу выпорхнули три утки. Они понеслись над водой на огромной скорости. Селезнь заметил моторку и стал набирать высоту. Но было поздно.

Отец выхватил ружье. «Бах-ух!» Сначала в воду упали две утки, за ними третья.

— Вот как стрелять надо! — подмигнул отец, направляя лодку туда, где всплеснулись кряквы.

Распластанных уток несло по течению. Отец подставил течению борт, и крякв прибило к моторке.

— Лови добычу, сын!

Игорь достал уток. Отец снова включил двигатель на полные обороты. Он отлично управлялся с лодкой, стрелял здорово и пел хорошо.

Ветерком раздуло перья на утках. Игорю показалось, что утки в его руках оживают. Он потряс их, надеясь, что кряквы вспорхнут. Но крылья их висели мокрыми тряпками, а глаза напоминали стеклянные бусины.

Игорь уложил уток на брезент и тут увидел устье Шаманки. Левый берег расступился под напором быстрой речки, бегущей от синих гольцов. Шаманка выносила в Витим сахаристые льдины, усыпанные желтыми листьями и хвоинками.

Лодка пошла труднее — течение Шаманки было стремительнее витимского.

Но отец жал и жал на рукоятку скорости.

Сомкнулись берега. Исчез Витим за поворотом. Колючие ветки подмытых сосен стали хлестать по щитку. Отец пригибался, но хода не сбавлял. Пока в укромной лощине не блеснула наледь.

Лед возвышался над чистой водой как скала. Сверху ослепительно-белый, как соль, посредине синеватый, а внизу зеленый. И тонкие ломтики этого льда с кристальным звоном срывались с наледи в воду.

— Есть рыба, — сказал отец, останавливая лодку в улове.

По улову расходились круги.

Отец загремел цепью, сбрасывая в воду якорек. Потом они принялись налаживать свои удочки.

У отца был спиннинг. Он стал, не торопясь, привязывать к леске блесну. А Игорь спешно взялся за свою мелкую снасть. Он сложил раскладную бамбуковую удочку. После этого привязал к ней леску из жилки, а к леске поводок из тоненькой жилочки с мушкой. Но как ни торопился, отец его опередил.

— Ловись, рыбка большая и маленькая!

Игорь забыл на минуту про свою удочку. Он смотрел, как отец садится на корму и пускает блесну по течению. И как подергивает ее, чтобы она играла в воде. Раз — и возле самой приманки всплеснула рыба. Отец подсек, но рыба ушла. Тогда он кинул блесну дальше в улово и стал подтаскивать к себе, накручивая катушку легкими движениями кисти.

— Чуешь, сколько тут рыбы! — проговорил отец, кивая на улово.

— Чую, — ответил Игорь.

От воды шел запах свежего огурца и рыбьей икры.

Игорь опомнился и запустил свою мушку по течению, изредка подергивая ее.

— А ну, кто вперед выловит? — подмигнул отец.

— Давай! — принял вызов Игорь.

Теперь он смотрел не только на свою мушку, но и краем глаза следил за всплесками и бурунчиками от блесны. У него самого никак не получалось с подсечкой. Но вот мушка намокла, утонула в струе, и на глубине кто-то дернул ее.

— Поймал! — вскрикнул Игорь, чувствуя, как рыба повела леску в сторону отцовской блесны. Он забыл, что делать дальше. И услышал окрик отца:

— Плавно, а то сорвется!

Игорь бросил удилище на дно лодки и стал подтягивать рыбу к борту прямо за леску. Рыба металась в струе, сверкая, как льдинка. Игорь дал ей умаяться, а потом выкинул в лодку. Большой хариус бился на деревянной решетке под его ногами. Спинка у него была черно-зеленая, а по бокам шли две черные полоски.

— Молодчина, — похвалил отец.

— Граммов триста будет! — сказал, сияя, Игорь.

Отец щелкнул языком и снова запустил в быстрое течение свою блесну. И у него вдруг натянулась леска.

— Есть, — воскликнул отец, и катушка затрещала в его руках.

На том конце лески из воды выметнулся зеленый ленок. Он шлепнулся снова в воду, и на кругах, разошедшихся по улову, закачались куски льда.

Тут уж Игорь отложил удочку. Он взял сачок, перешел к отцу и сам начал советовать:

— Дай ему ходу, пап, дай — сорвется... Так, хорошо... Чуть-чуть подведи... Пусть походит, пусть, только плавно, плавно...

Игорь вцепился в борт и не отрывал взгляда от того места, где вскипала вода от сильных ударов хвоста большой рыбы. Леска позванивала, как струна, и казалось, вот-вот лопнет. Но отец предупреждал рывки. Он отпускал катушку, и ленок попусту растрачивал свою силу. И когда он успокоенно вставал на одном месте, отец начинал подтаскивать его, осторожно покручивая стальную катушку.

— Врешь, от меня не уйдешь, — приговаривал отец, скаля зубы от напряжения.

Постепенно ленок был приведен к борту лодки. Он заплескался в метре от ее отражения. Игорь повел к нему сачок. Рыба вяло отходила от сачка. Но отец неумолимо направлял водяного хищника к железному ободу сачка. Вот-вот Игорь должен был поддеть рыбину.

И тут из-за мыса выскочила черная лодка. Звук ее мотора ударил по тихому улову. На носу лодки стоял Куликов, а управлял моторкой моторист в валенках.

Лодка приблизилась, и голос Куликова перекрыл моторный перестук.

— Петр Васильевич! — крикнул Куликов, сложив трубкой ладони у рта. — Петр, ЧП!

— Что там такое? — Отец резко крутнул катушку. — Какое ЧП?

Зубастая пасть ленка показалась из воды. Блесна сверкнула на солнце и вырвалась из пасти хищника. Рыбина шмякнулась в воду.

— Держи!

Игорь потянулся за борт, выронил сачок и сам чуть не вылетел из лодки.

Сачок поплыл навстречу полным ходом идущей моторке. Но ни Куликов, ни моторист не обратили на него внимания. Моторка с размаху торкнулась бортом об их борт. Куликов порылся в кармане тужурки и вынул грязную бумажку, сложенную вчетверо.

— Петр Васильевич, увели наш полуглиссер! — заговорил он порывисто. — Васька Гиблое Дело и Шмель! Никак не мог я подумать, понимаешь, что они так рискнут... Завели полуглиссер и пошли куда-то вверх! Наглым способом! Вот записку оставили, что возвратят его в целости и сохранности да еще с жилой в придачу!

— Что? — отец схватил записку, смял и выбросил. — Идем вверх! Глиссер на порогах расколотит! Я им покажу!

— Сначала надо поймать, — заметил Куликов. — Где они теперь?

— Догоним! — сказал отец. — Глиссер спрятать не успеют...

— Только ты им не угрожай, — попросил Куликов. — Надо быть с ними поаккуратней, Петр!

— Ваши советы мне надоели.

— Не могли они зря рисковать! — ответил Куликов. — Видно, спугнули вчера их с этим аммонитом — решили играть до конца! Я тебя прошу, Петр!..

— Только наповадь — все растащут, — сказал отец, выхлестывая из воды якорь. — Нет, с ними надо показательно!

Мощный мотор ударил в воду синим выхлопом. Нос задрался кверху, словно отец хотел поднять лодку на воздух. Лодка рванулась к Витиму, выплескивая на берег волны. Мелкие льдинки вновь заколотились о ее борта. Куликовская лодка не отставала. Но все же отец успел вырваться вперед и шел стремительней, будто мотору подсобляла человеческая воля.

Игорь понимал эту ярость. Полуглиссер был на особом учете в управлении. Отец сам редко на нем плавал. Держали его для самого начальника управления и гостей, когда они наезжали в Витимск. Шмель и Васька, конечно, обнаглели. Лодку бы моторную — туда-сюда, а то полуглиссер! А теперь они могут свободно уйти, куда захотят. Разве темнота остановит!

— Рыбалку испортили, пес их куси, — доносил ветер слова отца. Он натянул козырек фуражки на глаза, и сзади выбились красные вихры. — Ни днем покою нет, ни ночью, ни в простой день, ни в воскресенье!.. А все научные экспертизы...

Игорь тоже был не согласен с таким поворотом дела в планах Шмеля и Васьки Гиблое Дело. Зачем же уводить полуглиссер? За него люди отвечают головой.

— Шаман! — крикнул отец, показывая вперед.

Прямо по носу возвышался посреди реки большой остров. Скалы на нем были выточены ветрами и водой. Они напоминали древние замки, поросшие тайгой. От обоих берегов остров отделяли широкие протоки, в которых торчали острые камни Шаманского порога. Понятно было, почему когда-то для своих жертвоприношений эвенки выбрали этот остров. И теперь на нем было запросто скрыться лихому человеку. И кажется, там кто-то был. Стлался сизый дымок над островом, предвещая близкий дождь, и как будто белел полуглиссер в заводи!

— Папа! — крикнул Игорь. — Люди!

— Надо прихлопнуть, пока не очухались, — ответил отец.

Вода с силой обтекала Шаман. Темнело от туч, затягивающих долину. Надо было спешить, но лодка все медленней продвигалась вверх. Отец вел ее зигзагами, огибая скалы. Отец хотел незаметно подойти к заводи, где белым пятнышком в воде колыхался полуглиссер.

Но на острове заметили преследователей. Над кустами внезапно мелькнули черные шапки, взревел мотор, и полуглиссер от Шамана отчалил.

— Стойте! — закричал отец, вырвал двустволку из-под еланей и выстрелил в воздух. — Стой!

В шуме порога выстрел прозвучал нестрашно. Однако старатели забегали по палубе, и могучий винт сильнее взбурлил воду. Полуглиссер пошел прямо в порог, проскочил первые черные камни.

— Что делаете? — пытался перекричать грохот воды Игорь. — Верните-е-есь!..

Отец опять выстрелил. Пока он стрелял, Куликов сравнялся с ними.

— О-о-о! — крикнул что-то он.

В ту же минуту полуглиссер ткнулся в скальный трезубец, развернулся и опрокинулся. Будто чайку-подранка его понесло назад. И теперь било о каждый камень. Даже сквозь гул порога слышался треск дерева и металлический скрежет. А людей несло назад, к Шаману. Они барахтались в воде, словно щенки. Один из них все же прибился к берегу, второго несло на лодки. Отец направил нос на пловца.

— Держи того-о-о! — раскатился крик Куликова. — Ваську-у-у!

Сам Куликов свесился с борта, протягивая руки утопающему: Отец ринул лодку к берегу, одной рукой сжимая цевье ружья.

— Стой!

— У-у-у!..

«Бум-м-м...»

Васька подскочил, точно выстрел пришелся по нему, и быстрей побежал в кустарник.

— Стой! Не тронем! Остановись!..

Но Васька исчез в зеленом стланике, и ветки перестали качаться, когда лодка врезалась в песок.

Отец еще раз выстрелил по скалам и спрыгнул на берег. Игорь соскочил за ним. На сумеречном песке темнели отпечатки каблуков с изношенными задниками.

Игорь пошел по этим следам, но песок быстро кончился. Начался ерник, каменистые свалы, бурелом, сквозь который пробивался прозрачный ручей. Отец шебуршал в кустах, звал Ваську, но отзвука не было. Только где-то далеко, как из-под земли, грохнул обвал.

— Куда он мог запрятаться? — спрашивал сзади Куликов у Шмеля.

— А я по-почем знаю, — отстукивал зубами Шмель. — Остров б-большой...

— Вы сюда плыли? — не отступал Куликов.

— Он мне про это не г-говорил.

— А где же вы жилу искать собирались?

— Н-не успел он с-сказать.

Треск кустов оборвал допрос. Отец вывалился из стланика. Он вытер пот со лба и сказал:

— Никуда не уйдет, как миленький выскочит — время настанет...

— А если не вернется? — спросил Куликов.

— Куда он денется?! Гиблое Дело!

— Костер разожжем? — спросил Куликов. — Обогреем этого, и тот, может, выползет?

— А не выставить ли им спиртику для сугреву? — закричал снова отец и кинул любимое ружье на дно лодки. — В знак благодарности, что полуглиссер угробили!

— А может, Павло нам объяснит, — наклонился к Шмелю Куликов, — где они рыться собирались?

Шмель покрутил головой, и с его усов слетели капли воды. Моторист снял с себя шинель и накинул ее на Шмеля, покосившись на Куликова и отца.

— Ничего, в милиции как миленький расколется! — протянул отец. — А мокнуть из-за них под дождем не собираюсь!

Он навалился грудью на нос лодки, завязшей в песке. Игорь бросился помогать отцу, радуясь делу. Он нагляделся на мокрого Шмеля и теперь у самого зуб на зуб не попадал.

Лодка не поддавалась, будто была живая и не хотела бросать Ваську. У отца затрещала от напряжения телогрейка. Игорь ощутил прилив горячей крови. Он разбежался и стукнул плечом в борт. Лодка покачнулась, и под килем заскрежетал гравий. И сейчас же по кожуху ударили капли дождя, похожие на картечины. На глазах дождь забивал следы в песке. «Скорей бы смыло все следы, — молил Игорь, — точно никто и не высаживался на Шаман! Васька на нем не задержится — уйдет в тайгу, и делать тут больше нечего! Проклятый остров!»

Люся прервалась, в квартире Слониковых настала тишина и послышался треск поленьев. И все невольно поежились, вспоминая, какой холод лютует за окнами. Город жил возле печек, забаррикадировавшись от северного мороза деревянными стенами домов, двойными окнами и высокими завалинками. От внешнего холода можно спрятаться, хуже, когда мороз закрадывается в душу.

— Перекурим это дело, братцы, — предложил находчивый Слон.

— Да, пора.

— Угости папироской, Слон.

— У тебя они калорийные.

Слон распахнул пачку «Золотой тайги» и обнес желающих. Закурили, отгоняя дым от Люси. Женя тоже не прикасался к куреву — бросил этой осенью. И сейчас он сглатывал слюну — хоть вновь закуривай.

— А Игорю еще холоднее, — проговорил он, — представляете, каково одному там?

— Геологу не привыкать к одиночеству, — сказал Борис Петрович. — А Игорь из нас закаленнее всех.

— Это не один, когда столько народу о нем думает, — заметил Гарий Иосифович.

— Отпустили бы к нам его сейчас. — Слон мечтательно затянулся и пустил к абажуру облачко дыма. — Покурили бы вместе, выпили б коньячку, может, человеку это важнее наших разговоров...

— Не валяй дурака! — остановила мужа Люся. — У нас разговор серьезный, и я рассчитываю на действенные замечания... Слушайте и на ус мотайте!

 

8

Игорь никогда не думал, что в их доме может наступить такая тишина. Как в доме Лукиных, когда умерла Софья Григорьевна. Но тогда много народу пришло к Лукиным, друзья, соседи, сослуживцы. А к ним хоть бы один человек забежал. Будто отрезало после того, как Силищев приказал отцу искать Ваську: «Кровь из носу, а Чурсеева найти!»

Отец вернулся от Силищева с потускневшими глазами. У него выдвинулись желваки, взбугрилась спина и приглох голос.

— Черт бы побрал этих старателей!..

Не раздеваясь, отец прошел по дому, оглядывая зачем-то стулья, диван, кровати, шифоньер, фикус в кадке, ковры, зеркало, радиоприемник...

— Придется продавать дом и обстановку, — сообщил он. — Силищев приказал искать Гиблое Дело... Часть расходов ложится на меня... Старателей нанимать надо, охотников... В копеечку влетит!

Мать охнула и села на диван.

Тогда только Игорь понял, что над начальником есть начальник. Правда, до сих пор Иван Демьянович Силищев ладил со своим заместителем, как говорил сам отец. Но тут вышел из себя, судя по виду отца.

— Партизанил он в тех местах, — объяснил отец замлевшей матери. — Не может, видишь ли, слышать, чтобы кощунствовали... В общем, собирай меня, Ксеня, в долгий поход...

Игорь просился искать Ваську, но отец и слушать не стал. И для Игоря потянулись тягучие дни с мертвой тишиной в доме.

Игорь не выходил на улицу. Он мерил шагами свою комнату и ни о чем не мог думать, кроме как об отце. Даже Люба не могла вывести его из этого состояния. Она одна пришла навестить их. Но Игорь не слышал, что она говорит ему.

На четвертый день к их дому подкатил вездеход. Игорь бросился на крыльцо. Из машины выскочил человек в милицейской форме с большим черным портфелем. На его серебряных погонах было по две маленькие звездочки.

— Мама, к нам! — вскрикнул Игорь, отступая. — Милиция!

У лейтенанта скрипели сапоги, портупея и портфель. У него был крепкий бритый затылок и тугие, словно картофелины, щеки. С его приходом в дом влетела надежда. И мать повела лейтенанта к столу как дорогого гостя.

— Максим Никандрович Коровин, — представился лейтенант и выбросил из портфеля на стол бланки. — Вы не волнуйтесь, Ксения Николаевна. Мы помогаем искать Василия Чурсеева... Петр Васильевич стрелял по нему, а это осложняет дело...

— Да не по нему, а в воздух! — вырвалось у Игоря. — Чтоб припугнуть!

— А в воздух ли? — отозвался Коровин и кольнул Игоря быстрым взглядом. — Ну-ка вспомните получше, молодой человек.

Он развинтил авторучку и прочитал с выражением: «Протокол допроса несовершеннолетнего свидетеля Бандуреева Игоря Петровича в присутствии матери». Потом он спрашивал и записывал имя, как будто не знал, год рождения, адрес... Наконец дошла очередь и до главного.

— Ну, рассказывайте, — лейтенант подмигнул, — хорошая была рыбалка?

И тогда Игорь стал осторожно вспоминать рыбалку, и как в самый ответственный момент появился Куликов, и как отец в сердцах упустил ленка, и как они погнались за ворами, и как потом те сами ринулись в порог и перевернулись.

Коровин быстро записывал, а когда Игорь закончил свой рассказ, стал переспрашивать. Особенно его интересовала та часть погони, где отец взял в руки ружье.

— Так отец в воздух стрелял?

— Конечно, в воздух.

— И много раз?

— Три заряда истратил на воде и один на берегу.

— И один раз мог попасть в человека, верно?

— Нет, ствол вверх был все время.

— Но лодку-то вашу раскачивало?

— Покачивало...

— Ну, и могло у отца сорваться да прямо по человеку, а?

— Не могло!

— Ну, раз раскачивало вашу лодку...

— У отца твердая рука!

— Следовательно, не мог он промахнуться?

— Из тихой бухточки последний раз стрелял он, из уловца!

Коровин нахмурился и прекратил расспросы. Потом дал прочитать Игорю свою запись и попросил расписаться. Игорь поставил размашистую подпись, похожую на те, которые оставлял на бумагах отец. Расписалась и мать, дрожащими буквами, вкривь и вкось.

— До свидания. — Коровин щелкнул замком портфеля и усмехнулся, заскрипев ремнями. — Смышленый сын растет у Петра Васильевича. Отца не подведет...

Он отдал честь матери и скорым шагом направился к двери. Вместе с его бодрым военным шагом вдруг растаяла уверенность. Во всем доме нависла вязкая тишина. Игорь снова заходил из комнаты в комнату.

— Сходи за хлебом, сынок, — услышал он голос матери.

— За хлебом? — спросил Игорь, останавливаясь на полшаге. — А Феня?

— Теперь все самим придется делать, — ответила мать и развела руками. — Как говорила Феня: от сумы и от тюрьмы не зарекайся... Так оно и выходит, однако.

— Ладно паниковать! — прервал ее Игорь. — Давай деньги.

Он снял с гвоздя кепку и надвинул ее на глаза. Потом взял протянутую матерью десятку и вышел из дому.

Над витимскими гольцами клубились сизые дождевые тучи. Они набегали на город, омывая его дождем. А из города выползал туман. Клочки его соединялись в белесые пласты, которые стлались над тайгой и по склонам тянулись к тучам.

Игорь брел по грязи, радуясь ненастной погоде. Было немного прохожих, и он благополучно добрался до магазина. Перед крыльцом натянул кепку на самую переносицу. Открыл дверь.

— Кто последний? — спросил он, изменив свою мальчишечью фистулу на басок.

Его не расслышали. Очередь гудела, будто здесь был не магазин, а целый рынок.

Игорь спросил громче.

— Я, паренечек, я, — ответила старуха в плюшевой тужурке.

Заняли очередь и за ним. Игорь увидел, что его не узнают. Все заняты разговором.

— Надо ж, стрелять в живых людей, как в собак, — плакалась старушка в плюшевой тужурке, — а еще начальство!

— Говорят, в упор стрелял, — басил дед в шинели пожарника.

— Человека убить что палец уколоть, — встряла краснолицая женщина, давно порывавшаяся сказать свое слово. — О-о-ох, люди пошли: из-за железки горло перервут.

— Не верьте, бабы, — пискнула молодайка и пристукнула белыми чесанками в галошах. — Мой грит: они сопротивление оказывали...

— А-а-а, — зашумела очередь. — Они-то не стрелили, а он стрелил...

— Васька, кому он зло мог принести?

— Надо было на месте сидеть, не искать сомнительного фарту...

— Брось, Мотька, твой у Бандуреева пятки лижет.

— Начальство оправдываешь, Мотька!

— Васька, он все жилу кичился открыть.

— За ней и побежал, за коренной жилой.

— А полуглиссер зачем угнали управленческий?

— Они гоняют — им ничего, и на охоту, и на рыбалку, а людям по делу съездить — шиш под нос!

— Спросить надо было, а не самовольничать!

— Попробуй спроси!

— Погонят и еще дадут!

— Шмеля жалко — посадят если...

— Тогда и Бандуреева не пощадят!

— Теперь такое даром не пройдет!

— Отначальствовал!

Игорь двигался к весам, все сильней сгибаясь. Его знобило, и каждую секунду хотелось закричать на очередь, чтобы замолчали. Никто ничего толком не знал, а старался перекричать другого. За что не любили они отца? Он же за порядок был, против расхитительства. А вся очередь на стороне самовольников!

Игорь несколько раз хотел вырваться, убежать подальше от этих людей. Но решал каждый раз, что горячиться по-отцовски не следует. Выстоял, вытерпел и получил горячую буханку.

Он рванулся из магазина, будто его тут могли растоптать.

Запах черного хлеба щекотал ему ноздри. Игорь не заметил, как сдавил буханку. Она сплющилась, словно была из глины. Пришлось выправлять ее на ходу.

«Разберутся без вашего крика, — думал он, слизывая с губ слезы. — Отец не виноват... Разберутся... Найдут и отца тогда простят».

Перед домом Игорь вытер слезы. И тут же нахмурился.

Вдоль стены прохаживался сосед Ваня-огородник. Обычно с ним дело имела Феня, покупала овощи, подолгу разговаривала о рассаде, времени высева или высадки, какие сорта разводить да как за ними ухаживать на вечной мерзлоте. Она сама собиралась разводить сад, как только братка ее раскопает жилу, получит за нее премию и купит большой дом с огородом. Ваня обещал ей помощь в разведении сада, и на этом их дружба все больше разрасталась. Но Феня теперь у них не бывает. Зачем же пришел огородник?

Ваня стучал кулаком в стену дома, и шелковый плащ топорщился у него над голяшками грязных сапог.

— Дом с виду бывает новый, а бревна трухлявые, — тянул он, морща желтое личико. — Грибок съедает, мадама.

— Да что ты, Ваня, — возразила мать, — отборный лес шел, никакого грибка... Сам Петр выбирал лес и следил за постройкой...

— Ладно, накину, — смилостивился огородник. — Только и шурум-бурум весь ко мне отойдет, какой в доме...

— Однако, Ваня, на такое добро Феня хоть завтра пойдет. — Мать заулыбалась и поклонилась вслед, когда огородник двинулся к своей калитке.

—Завтра она не пойдет, мадама, — печально ответил Ваня. — Теперь она будет, мадама, долго болеть.

Мать опустила голову. В ее волосах уверенней засветились сединки. И скулы как-то выперли за эти несколько дней. Поседела и похудела мать, сильней стала походить на свою якутскую родню.

— Что делать, сынок, — объяснила мать, — пришла беда — отворяй ворота.

— Может, повременили бы дом продавать? — спросил Игорь.

— Деньги отцу большие нужны теперь, сынок, — ответила мать и покосилась по сторонам. — Сколько еще им искать-то придется. Да и Фене вроде как одолжение сделаем, жизнь ей устроится. — Она тяжело передохнула и подперла пальцем подбородок. — Спасибо Ване...

— Зачем ты паникуешь прежде времени? — возмутился Игорь. — Пошастает по тайге и выберется, целый, здоровый! А может, в зимовье где отсиживается, боится людям в глаза посмотреть, за него другие страдай!

— А если оступился где — да в щель! — предположила мать. — А то в старый шурф или выработку?

— Что он, маленький? — испуганно отозвался Игорь. — Первый раз в тайге?!

— Эх, сынок! — Глаза матери сузились, словно чешуйки кедровой шишки. — Тайга наша — она темная.

— Ну, ладно, продавай. — Игорь хлопнул дверью, словно она была уже чужая. Бросил на кухонный стол изуродованную буханку и закрылся в комнате, которая пока еще была его.

 

9

Ваня-огородник появился с рассветом.

Ваня высморкался в край лиловой наволочки, которую нес в руке, и вывалил из нее на стол кучу разнокалиберных денежных пачек. Произведя этот денежный фейерверк, Ваня разулыбался, и все его лимонное с белыми оспинами лицо покрылось рябью.

— Можно не считать, — сказал он гундосым голосом. — Как договаривались, мадама, — рубли к рубли. А вы, мадама, к вечеру дом очищайте. И шурум-бурум остается зидесь, да?

— Уйдем, Ваня, уйдем, — закивала мать и стала сбрасывать деньги в передник. — Постели свои возьмем лишь, одежду да книги с подарками отцовскими Игорек заберет.

— Подарки тоже надо мне, — заметил Ваня. — Фенюшке могут понравиться, когда пыридет ко мне в дом.

— Я заберу все, что считаю нужным, — сказал Игорь, по-отцовски пристукивая зубами.

— Теперь мой конытроль. — Ваня попятился к двери, высморкался еще раз и провалился в дверной проем. — Тридцать тыщи давал — рубли к рубли, конытроль буду делать. Фене подарки надо, чтоб довольна была.

Мать кивала, сбрасывая пачки денег в свой ситцевый передник.

— Ты, сынок, не очень с ним торгуйся, — попросила мать, направляясь вслед за Ваней. — Выйдет по-хорошему если, все у нас снова, однако, будет: и дом, и самовар, и аккордеон, и фотоаппарат... Дом наш же и выкупим. Он много отступных не возьмет. Две-три тыщи.

— Ладно, — угрюмо ответил Игорь, отступая в свою комнату, — заберу самое дорогое...

Через нагретые стекла окон на стены, на пол и кровать падали, изламываясь на углах, потоки предзимнего света. У оленей, вытисненных на покрывале его кровати, кажется, ожили глаза. А из большого радиоприемника «Восток» неслись ликующие звуки нахимовского марша. Как же это получилось, что все надо отдать какому-то Ване? За что?

Игорь подошел к этажерке и незряче провел рукой по корешкам любимых книг. «Сказки разных народов», четыре томика Лермонтова, «Путешествия и приключения капитана Гаттераса», подарок отца — «Рассказы о пограничниках», «Основы геологии», «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия», «Дети Горчичного рая», «Хлеб» Алексея Толстого, «Наполеон» академика Тарле и собрание сочинений Джека Лондона... Эти книги немало дали ему. Жалко будет расставаться с ними. Но отец дороже.

Мысли его были прерваны сильным стуком в окно. К стеклу с той стороны прильнула Люба. Нос ее сплющился белой лепешкой, а вокруг рта замутилось стекло.

— Игорь, — долетел ее приглушенный вскрик. — Уведи от нас Ксению Николаевну!

— Что? — не понял он. — Зачем уводить?

— Может быть плохо!

— Кому?!

— Отцу!

Он сообразил, что мать снова учудила, теперь уже, видно, с деньгами, и бросился из дому. Люба пристроилась за ним. На ходу объяснила, что Ксения Николаевна принесла к ним в фартуке деньги и для чего-то предложила часть Лукину.

— Что она сделала, Игорь! — выдохнула Люба ему в спину.

— Чокнулась! — заключил он, влетая на крыльцо лукинского дома.

Уже в сенях в нос ударил запах лекарства, припахивающего мятой. Между светлыми холщовыми портьерами, в просвете, Игорь увидел Лукина, одетого в «волшебный» халат. Он накапывал из пузырька в ложку лекарство и отчитывал мать Игоря, понуро стоявшую перед ним.

— Подумала бы сначала, Ксения Николаевна, головой своею прикинула, можно ли мне такое предлагать?! Да я сам преследую взяточничество.

— Господи, Дмитрий Гурыч, разум помутился, — со всхлипом отозвалась мать. — Думала Петру помочь поскорей.

— Я помогаю только в справедливом иске, Ксения Николаевна! — оторвал взгляд от капель Лукин. — И я ли не бился с Петром, чтобы он перестал размахивать дубинкой, а перешел на человеческий язык!

— Разве по-соседски так-то думать? — спросила мать, будто проталкивала в горле камень. — По-дружески?

— Это по-человечески! — ответил Лукин.

— По-человечески? — удивленно вскрикнула мать. — Да разве нормальные люди так ведут себя, как вы, Дмитрий Гурыч! Жену до чего довели своей человечностью! Другие хоть что-то с фронта привезли семьям, а вы хоть бы шалюшку захудалую! А вернулись — вытолкали больную на пургу: капуста обчественная, однако, дороже Софьи для вас была! И теперь вам друга не жаль! Судейство важнее! А забыли, кто дочу-то вашу пестовал, пока вы суды разводили?!

— Мам, прекрати! — Игорь кинулся в комнату.

Лукин круто развернулся, чтобы ответить. И вдруг его пышные брови криво разошлись от переносицы, а по лицу, как по тугой воде, ветер пробежал, оставляя рябь. Лукин выпустил ложку и пузырек, засунул правую руку под халат на груди, а второй пытался схватиться за что-то. Не удержался и осел на диван. Грозное лицо вдруг обмякло и стало как у ребенка, который сильно удивлен, что творится в груди у него.

— Папа! — Люба сама, как подрубленная, ударилась коленями об пол. — Сейчас я налью тебе капель... Только ты погоди, придержи сердце!

— Это так, — выдавил Лукин, — пройдет...

Он попробовал встать. Охнул и снова осел на диван.

— Да лежи, папа! — взмолилась Люба. — Сердце одно у тебя!

— А мы уйдем сейчас, уйдем... — мать отступила, комкая край передника. Неловко задела угол книжного шкафа — пачка денег выскользнула из передника и шмякнулась на пол, как скользкая рыбина.

Лукин вздрогнул, скосил глаза под ноги матери, но Игорь кошкой бросился к пачке и накрыл ее. Потом он поднял рубли и незаметно подал их матери. Она отвела взгляд, горько поджала губы и отступила за порог.

 

10

В барак перебирались, когда на город из распадков наползли сумерки. Вещи пришлось переносить на себе. Куликов по срочному делу выехал в тайгу на дальние прииски, а кроме него, никто теперь не мог помочь им с машиной. Правда, и вещей-то осталось у них немного. Самое необходимое, что можно было перенести на себе.

Они перенесли по одному узлу с постелями и посудой, по второму с одеждой да бельем. И еще раз Игорь вернулся за книгами и подарками отца. В конце концов Игорь отобрал все, что хотел, набил чемодан и взвалил его на плечо.

— Рубли к рубли! — обиженно кричал ему вслед Ваня. — Фенюшка придет, подарки ей хорошо будут!

— И так слишком уж, — огрызнулся Игорь, — а беду надо поровну делить!

Он вышел на улицу и оглядел кривую цепочку огней на берегу Витима. Острые штыри их отражений против барака достигали середины плеса. Вся остальная Подгорная отбрасывала клинышки меньше. Их новое жилье располагалось на самом берегу Витима. Барак был еще крепкий, и пустовала в нем всего одна квартира. Они с матерью и заняли ее, среднюю секцию, разделенную на кухню и комнату тонкой перегородкой. Но Игорь не сомневался, что жить они будут здесь недолго: следствие кончится благополучно — Васька найдется живой, и им дадут квартиру в итеэровском доме, где живет Куликов.

Игорь разогнался, как обычно, по знакомому тротуару и на углу Старательского переулка, под самым забором Лукиных, чуть не столкнулся с каким-то парнем. Был этот парень в кепке, надвинутой на брови, но приплюснутый нос выдавал Митьку Шмеля. Игорь уклонился к забору, но Митька шагнул наперерез.

Из переулка вышли еще три человека и стали у Митьки за спиной.

Игорь выронил чемодан, там что-то брякнуло.

— Следы заметаете, бандуреевское отродье? — процедил Митька.

Игорь нагнулся, чтобы подобрать камень, и тут перед носом мелькнул Митькин кулак.

Огни подпрыгнули к верхушкам гольцов. Игорь ударился о чемодан, повалился на забор и услышал треск планок ограды. Он видел, как трое парней двинулись на него. Добивать!

Игорь закрыл руками лицо. И вдруг кто-то кинулся из переулка наперерез Митькиным дружкам.

— А ну, перестаньте! — раздался Любин гортанный голос. — Вам не стыдно — четверо на одного, а? — Люба загородила собою Игоря и выставила кулаки. — Не ожидала я от тебя такого, Митя!

— А мы ему на дорожку, чтоб легче было бежать.

— Он не бежит, а переезжает, к вам же, на Подгорку! И только троньте еще его, с отцом моим дело иметь будете!

— Ладно, парни, — выдавил Митька. — Мы их по-другому прижмем. По-идейному! Землю грызть будут, когда мы Васькину жилу найдем!

— Будут, Мить, слово-олово!

Их сапоги забухали по хлюпающим доскам тротуара, и тогда Игорь вскочил, выломал планку от забора и рванулся за Митькой. Но Люба повисла на его плечах.

— Не надо, Игорь, милый, прошу тебя, не надо!..

— Я его, гада, одного поймаю, — Игорь сжимал в руке доску и все порывался бежать за Митькой. — Я ему зубы пересчитаю, бандитской харе. Он еще поплачет у меня. Я ему покажу...

Люба гладила его руку и постепенно отнимала занозистую доску. Игорь подчинился. Он послал все положенные проклятия на голову Митьки, ухватил чемодан за жесткую ручку и побрел вниз по тротуару.

Люба держалась за его рукав, стараясь шагать в ногу. От ее присутствия боль в подбородке казалась сильнее, жгла обида, что не ответил на удар. И когда они подошли к берегу, он погрозил кулаком в сторону Митькиного дома.

— Он у меня сам будет камни грызть!

— Игорь, — умоляюще сказала Люба, — тебе надо забыть... Надо покаяться и установить мир...

— Покаяться? — хриплый смешок вырвался из его груди. — Тоже мне словечко нашла! У Фени подхватила?

— Папа тоже любит это слово...

— И папа твой не лучше!

— Папу ты оставь в покое!

— А он пусть не тянет на моего отца!

— Он не тянет, а правду говорит.

— Правду?! — Игорь вынул из кармана авторучку, подарок Лукина, показал Любе: — Видала, правдистка? — и вышвырнул ее в темную воду.

— Ты еще пожалеешь! — сказала Люба, всхлипнув.

— Катись к своему папаше!

— Ну и пойду...

Они, не оглядываясь, разошлись в разные стороны. Но Игорь в первый раз по-иному подумал о тех разозленных мужиках, что накинулись на отца и чуть не сожгли его. «Старатели могут отомстить другим способом. Что, если в самом деле они отыщут жилу? Как тогда оберечь тебя, отец, от справедливого возмездия?»

 

11

Ветер пересчитывал остатки листьев. Посветлела вода в Витиме, и отгорели на гольцах золотые лиственницы.

Соседи по бараку приносили из тайги полные ведра алой брусники. Звали новеньких, но Игорю с матерью было не до ягоды. Уже полмесяца отец искал в тайге Ваську вместе с милицией, добровольцами и нанятыми охотниками, но Гиблое Дело исчез без следа. Деньги, переданные отцу, ждала, видно, та же участь.

У матери все валилось из рук. А Игорь не ходил в школу. Он целые дни простаивал у окна и до серых мурашек в глазах глядел на Витим и гольцы противоположного берега. Он следил, как сползает с вершин снежная граница. Он уже знал: со снегом прекратятся и поиски Васьки. Тогда отец возвратится в дом.

А пока и в новой их квартире редко нарушалась тишина. Игорь все ждал размашистых громких шагов отца. Но в ответ доносились шажочки матери. «Пойти бы к самому Силищеву, рассказать, как отец переживает за порядок на производстве». Игорю представлялось, как начальник подъерошит мизинцем свои партизанские усы. «Да, Игорь, твой отец неплохой человек, горячий, правда, но смелый, отважный товарищ, радеющий за общее дело, за государственное добро. Но он должен сам найти Чурсеева». «Найдет», — ответит Игорь. И отец подтвердит обещание на деле. И раздадутся отцовские шаги в новом их узком дворике, возле сеней.

Но сейчас он слышал только заискивающий голос матери. Она все выясняла, нет ли каких новостей в городе, будто Васька мог дать круг по тайге и неожиданно выйти в Витимск. Соседи ничего не слышали о Чурсееве и вообще говорили о нем с неохотой. «И Силищев не станет со мной разговаривать, — опечалился Игорь. — Кто я пока есть? Ноль целых, ноль десятых».

Мать прервала его размышления.

— Ты бы пошел в школу, сынок. Учиться, однако, надо...

— Не до школы! — оборвал ее Игорь.

— Так и будешь торчать у окна? Что отец скажет, когда из тайги вернется? Там упущено, здесь запущено, кругом один разор.

Она бы еще долго вымещала на нем свою тоску, если бы в сенях не заскрипели доски под мужскими шагами.

Игорь в три прыжка оказался у порога и столкнулся с Куликовым.

— Матвей Андреевич! — не сдержал он радостного и горького вскрика.

— Здравствуйте, дорогие... — Куликов снял фуражку, вздыбив кудри на голове. Казалось, волосы поднялись у гостя от вида этих стен с бугристой штукатуркой, топчана, расколотой плиты, лавок, стола, накрытого дырявой клеенкой.

— Не пугайся, Матвей, — выговорила мать и опустилась на лавку. Губы ее задергались, она ухватила край своего передника и промокнула им глаза.

— Знаю, все понимаю, — скорбным голосом сказал Куликов, подошел к матери и обнял ее за плечи. — Но Фене еще хуже...

— Да, хужее, — согласилась мать, — никакой дом ей брата не заменит, да и не собирается она пока за Ваню выходить...

— А легче было бы ей, — заметил Куликов. — Все равно не век одной...

— Видно, Ваня ее все ж таки не устраивает, — вздохнула мать. — Она девка видная, молодая, работящая, лучше огородника может найти себе, однако.

— Несомненно, — проговорил Куликов, озабоченно щурясь. — А что, Ксеня, если бы ей другой человек руку предложил и сердце?

— Смотря какой, Матвей Андреевич... — замедлила мать свой выговор.

— Ну, более солидный, — сказал Куликов, — даже с образованием, с положением...

— Разве что с положением, — мать задумалась, — да где такого взять, Матвей?

— А я? — ответил Куликов. — Сколько мне можно бобылем?.. Женщина она добрая, самостоятельная, приглядывался я долго к ней — по всем статьям подходит она мне... Землячка... Сама совесть велит мне посвататься к Фене.

У матери глаза раскрылись так, что незаметной стала их узинка.

— Ты это, однако, вправду, Матвей? — выговорила мать.

— Такими делами не шутят, Ксеня, — ответил Куликов.

Мать опустила взгляд на клеенку, пальцем стала приглаживать вспученные края.

— Сейчас она как больная сделалась, — забормотала мать, — но если такое дело, то на душе у нее полегчает...

— Феня как раз то, что мне надо, — сказал Куликов, распаляя глаза. — Я все обдумал в тайге... Для нашей жизни лучше, если женщина простая, работящая, неприхотливая... Поговори с ней, давай, Ксеня, посватай ее... Скажи, что от всей души хочу ей добра и себе! Как бы за старое отплатить добром хочется и за недавнее!

— Я что же, помочь могу, — забормотала мать, теребя свой передник. — Поговорим с ней, коли ты всерьез решил так... Она девушка стоящая... Хозяйка хорошая будет. Руки у нее золотые: и пирог состряпать, и пошить чего, и совет дать по жизни может... Однако хватит тебе одному мытариться. И ей судьбу изменишь и сам по-людски заживешь. Ничего, что малограмотная... Зато облегчение какое всем выйдет!

— Василия помогу ей отыскать...

— Тут она и вовсе не устоит, однако...

Игорь не выдержал и тронул Куликова за рукав:

— Матвей Андреевич, а как же Диана Степановна?

У Куликова сморщились выпуклые надбровья, будто вмиг разболелась голова. Рот раскрылся, как у отца, когда тот не мог найти ответа. Но тут на помощь пришла мать.

— Что у него в голове! — со стоном произнесла она. — Как старик стал... А ну, марш в школу! Чтоб в наши дела больше не лез! За уши отдеру!

— Отдерешь, как же! — огрызнулся Игорь, но отступил к своему топчану, схватил сумку и вышмыгнул за дверь.

Несмотря на снег, выпавший на гольцах, был теплый день октября. Если бы не облетевшая тайга, можно было б принять этот день за середину лета. Но тайга знала свое время. Она щедро засыпала городок багряной листвой и желтой хвоей лиственниц. Тайга вела себя как большой, умный, добрый человек. Как Куликов. Она не давала крепкому морозу сковать беззащитную землю, она смягчала объятия зимы.

Так думал Игорь, шагая в школу по палой листве. Он решил теперь жить по куликовским советам. С отцовской резкостью можно наделать уйму ошибок. Отец как ветер. А Куликов словно тайга. Зря ничего не сделает Матвей Андреевич, всегда рассудит по уму. С какой готовностью пошел навстречу Фене!..

«Он бы послушался Любу»... — рассудил Игорь, и тут же у него заныла челюсть, а внутри все замлело, будто полетел с большой высоты на землю.

«Нет, — подумал Игорь, — все-таки пока я не умею действовать, как Куликов... Надо пока вооружиться на всякий случай».

Он подобрал кирпич с открошившимся уголком и засунул его в свободное отделение своей полевой кожаной сумки. Намотал ремешок на руку и несколько раз взмахнул отяжелевшей сумкой. Скромно спрятал сумку за спину и уверенней зашагал к школе.

Витимская школа была старая, деревянная, но к осени ее покрасили в разные веселые цвета. Теперь издалека были видны свежевыбеленные печные трубы, торчавшие над деревьями, что окружали здание со всех сторон. Под тополями, березами и осинами разноцветные листья сбивались в свои классы.

Игорь не стал задерживаться возле одноклассников, игравших в круговую лапту. Оставаться на улице было пока небезопасно. Митька и его дружки могли поджидать его здесь. Надо было набрать ватагу верных приятелей и тогда можно выходить на улицу в любую перемену.

Косясь по сторонам, взбежал он на крыльцо. По коридору передвигался настороженно. Из-за каждого угла, из-за круглой печи, из-за старой доски мог выскочить Митька. Но все обошлось благополучно. Игорь отворил дверь своего класса и с облегчением вздохнул. Митьки не было. Возле доски копошился дежурный Серега Тухватулин. Он развешивал карту Советского Союза.

Класс был пустой: в такую пору никто не хотел заходить в школу до звонка. Ребята бросили сумки на парты и убежали во двор.

Игорь прошелся по рядам — пустовали наполовину только две «камчатки». Но здесь можно было нарваться на Митьку. А на свое место рядом с Любой Игорь старался не смотреть.

— Что, Серега, ни одной свободной парты? — спросил Игорь у дежурного.

— А с Любой сидеть не хочешь? — удивился Тухватулин.

— Не хочу.

— Садись тогда на «камчатку».

— А Митька сидит там же?

— Митька бросил школу, — зашептал Тухватулин. — На работенку пошел старательскую, жилу собирается найти да пообещал мутузить тех, кто с тобой водиться будет...

— Ну и ты боишься? — спросил Игорь.

— Не то что боюсь, — унырнул Тухватулин, — но тебе совет — ходи задами.

— Понятно, — сказал Игорь и пошел на свое место, третья парта в крайнем ряду, возле самой двери. Теперь он порадовался, что запасся кирпичом. А если Любе не понравится сидеть с человеком, который готов к справедливому отпору, пусть уходит сама на «камчатку».

Парта была еще новенькая, лаково-черная, клейкая. Игорь сел за нее, привалился к спинке и поставил рядом свою тяжелую сумку.

По школе разнесся гремучий звонок. И тут же последовал гулкий топот, от которого Игорь вздрогнул.

Распахнулись обе половинки двери, и в класс вбежали парни с девчонками. Щеки у всех горели, как осиновые листья. Затрещали парты, захлопали крышки.

Но возле Игоря шум смолкал, будто его парта была неприступным дотом.

Игорь попробовал поздороваться с приятелем:

— Привет, Гулька.

Но Гулька вроде и не заметил его. И другие сразу же опустили головы, с преувеличенным старанием роясь в партах.

Наконец показалась и Люба. Она вошла в класс, огляделась и спокойно пошла на свое место. Села как ни в чем не бывало рядом с Игорем.

— Меридиана! — вскрикнул Тухватулин. — В очках!

В двери просунулась новая указка, потом вошла Меридиана в костюме стального цвета. Учительница несла журнал, будто ребенка. На хрупком ее носике поблескивали очки. Меридиана не надевала их никогда на людях. Куликов говорил, что она считает себя некрасивой в очках. Но сегодня она их почему-то надела, и весь класс притаился: теперь классный руководитель не перепутает нарушителей порядка.

— Добрый день, — сказала Меридиана. — Сегодня мы продолжим тему прошлого урока: природные ресурсы нашего района и их использование...

Меридиана, покачиваясь, двинулась вдоль рядов. Она по-прежнему близоруко вглядывалась в лица учеников. Но Игорь ощутил на себе особый взгляд классной руководительницы, будто она из-за него надела очки. «Тоже считает отца подлецом», — решил Игорь.

Меридиана предупредила класс, как внимательно надо слушать, потому что она будет рассказывать об успехах золотодобытчиков Витимского района и сопоставлять их с общими достижениями страны.

— Наш район, ребята, специализируется по добыче драгоценного металла. Несмотря на трудные подступы к нам, район наш привлекает все более пристальное внимание. И это понятно: золотые россыпи образовались здесь по долинам Витима и Шаманки...

Все это было хорошо известно классу. Знали и то, что все россыпи могут обеднеть в результате интенсивной добычи, как и в других известных ранее золотоносных районах земного шара. Но Диана Степановна верила в скорое открытие коренного золота. И тогда программа будет решена.

— И небывало преобразится наш таежный край! — уверяла Меридиана. — Закрутятся турбины Витимской ГЭС, давая силу и свет шахтам, обогатительным фабрикам, жилым домам и Дворцам культуры...

Игорь знал про поиски коренного золота больше самой Меридианы. И его мысли побежали дальше. Он увидел себя бредущим по тайге с геологическим молотком в руке и рюкзаком за спиной. По рассказам Куликова получалось, что поиски затягивались. И могло так случиться, что на долю будущих геологов придется немалая часть поисков. «А значит, и находок, — соображал Игорь, — открытий, которые перевернут историю Витимска!»

— ...И несмотря ни на какие преграды, что встают на пути поисковиков, — донесся до Игоря голос Меридианы, — ни на вечную мерзлоту, ни на болота и завалы, ни на злую волю отсталых администраторов...

Весь класс повернул головы в сторону Игоря.

— Несмотря ни на что, — закончила торжественно учительница, — коренные источники в нашем районе будут найдены!

Меридиана обвела класс строгим взглядом, будто искала сомневающихся, потом поправила очки и спросила:

— Вопросы есть?

Все отмалчивались.

— Тогда я вам задам. — Меридиана приблизилась к третьей парте в крайнем ряду.

— Бандуреев Игорь... Скажите, сколько тысяч пудов золота было намыто на Витиме в царское время?

— Сколько пудов? — переспросил Игорь, медленно поднимаясь. — Зачем это надо?

Он вставал так долго, что крышка парты скрипела и скрипела, Меридиана сморщилась и заторопила:

— Да, тысяч пудов?

— Не запомнил, — буркнул Игорь.

— Очень плохо, Бандуреев, — сказала Меридиана, и нос ее побелел. — Мало того что вы пропустили две недели, вы и сейчас слушали меня невнимательно, у вас был отсутствующий взгляд. Никакие наши сторонние дела не должны отражаться на учебе, учтите это! Я ставлю вам «два».

Игорь сел. По классу пронесся шепоток удивления. Игорь и сам не помнил, чтобы Меридиана хоть раз поставила ему двойку. И это в первый день после двухнедельного пропуска! Да еще перед самым звонком! «Ничего, встряхнула она меня!» — мелькнула мысль,

— Ответит на тот же вопрос Лукина...

— Я тоже прослушала, — ответила рядом Люба. — Думала про другое и как-то не запомнила про пуды...

— И вам двойка, Лукина, — сказала Меридиана, повернулась и пошла к столу, чтобы поставить им в журнал по двойке.

Игорь сник, но тут же ощутил легкое прикосновение пальцев Любы. А и в самом деле, чего расстроился? Вся четверть впереди. Можно десять раз исправить эту двойку.

— Сегодня среда, — произнесла она, словно прошелестел тот весенний ветер во время ледохода, — между прочим.

Игорь придвинул колено к ноге Любы, и она не отодвинулась.

И так они просидели с ней до конца уроков. А когда разнесся по коридорам последний звонок, вместе вышли из класса. В правой руке Игорь держал тяжелую сумку.

— По окраине пойдем? — спросила Люба.

— Нет, как ходили, — ответил он.

Люба кивнула и двинулась в ближний проход на улицу Мира. Она зорко оглядывалась по сторонам, считая, что ей опять придется защищать друга в случае Митькиного нападения. Она не знала, что Игорь нес в сумке кирпич и теперь никого не боялся.

— Ты чуешь, сегодня черемухой пахнет, — проговорил Игорь, чтобы отвлечь Любу. — Будто весной.

— Это духи. — Люба распахнула пальто. — Понюхай!

Игорь зарыл лицо в ее черный фартук. Ткнулся носом в тугую грудь. У него зарябило в глазах, будто от Митькиного удара.

— Здорово, — пробормотал он, не шевелясь. — Как в кусте черемухи.

— Это мне Матвей Андреевич подарил, — объяснила Люба. — Я его очень люблю. Был он золотой и остается.

— А меня? — выговорил Игорь.

— Тебя? — Люба отступила к забору, туфли ее утонули в ворохе листьев. — Когда доживем до следующего воскресенья.

— Уже половина недели, — Игорь пошел на нее. — И я ведь слово держу, несмотря что трудно иногда.

Люба сжалась, точно решила выскользнуть и бежать. Но Игорь придержал ее у забора. Люба завертела головой, тогда он поймал своим ртом ее губы. Оба они онемели и опустились на листья, сметенные ветром к забору.

— Что это? — спросила Люба, пощупав свои губы.

— Люблю тебя, — ответил Игорь.

Она вскочила и бросилась к просвету на том конце выезда. Игорь последовал за ней. Любины каблучки перестали щелкать по доскам; она остановилась, будто до нее наконец дошло, в чем признался Игорь. Он догнал ее и взял под руку.

— Пойдем тогда по переулкам, — прошептала Люба.

Игорь кивнул, и они свернули в первый проулок. Пошли, спотыкаясь, потому что не спускали друг с друга глаз. Лишь перед крыльцом лукинского дома они опомнились. Люба нехотя поднялась на ступеньки, но тут же наклонилась к нему с крыльца и поцеловала в губы. Остро и горячо. И убежала в дом, оставив после себя запах весны. Игорь вдруг ощутил тяжесть в руке. Перевернул сумку — кирпич глухо ударил в землю. Он отбросил его носком подальше от крыльца и понесся с горы, как на быстрых лыжах.

Остановился передохнуть возле двери их теперешнего жилья. И здесь услышал громыхающий, как лист железа, голос Куликова. Прошмыгнул в кухню и уселся за стол. Но его мать и Куликов были так заняты разговором, что не обратили на него внимания.

— Неужели ей счастья не хочется? — спросил Куликов.

— Я ей то же самое говорила, — ответила мать, виновато мигая.

— Еще пяток лет, и на нее никто не посмотрит! — сказал Куликов. — Даже Ваня-огородник.

— Однако чует, счастье из жалости достается, — объяснила мать.

— Да не все ли равно ей! — воскликнул Куликов. — Диана образованная женщина, а рада была бы выскочить за меня под любым предлогом!

— А Феня деликатная, — сказала мать.

— И останется навек в девках со своей деликатностью! — заявил Куликов, и пол задрожал под его ногами. — Не понимает она доброты, что ли?

— Говорит, дождусь Василия, тогда и выйду замуж, по-хорошему, без подвоха...

— Да какой же подвох она видит в моем предложении?

— Есть у нее подозрение — не по чистому сердцу ты повернул вдруг к ней.

— Из-за чего же?

— Из-за того, будто думаешь, братка ей приметы золотой жилы оставил...

— Какая чепуха!

— Я тоже ей — про чистые твои намерения, а она — свое!

— Выходит, брат ей оставил планчик?!

— Не оставил, говорит, ничего, только все же боится: не от чистого сердца ты ее сватаешь, Матвей, соблазнить из-за той жилы хочешь.

— Да что она, не понимает — ей руку протягивают по-землячески, по-доброму! Это же дело принципа! Соединить вроде несоединимое! Доказать всем нашу отзывчивость и добрость! Снять все грузы, которые тормозят общее дело! Почему — нет?! С ума она сошла, что ли?

— И то мне показалось — глаза у нее глядят ненормально, немигучие стали, как улово. И проговаривается она, нелепость несет... Будто братка ее в хрустальном зимовье поселился: видение такое ей было...

— В хрустальном?.. Странное видение... Может, и в руку... Я бы помог ей разобраться и в видениях! Что она, дурочка, боится? Если что и откроет, так не врагу же! На общую пользу! Поговори с ней еще раз, Ксения! Постарайся убедить по-женски, по-сердечному, как умеешь... Объясни, что ради нее я Диану оставил! И возврата нет — Диана гордая женщина!

Игорь подумал, что ему эти разговоры совсем ни к чему, и кашлянул.

— Игорешка! — воскликнул Куликов. — Вот как в жизни получается... Ты к человеку со всей душой, а он соображает по своим жалким меркам!

— А я двойку схватил у Дианы Степановны, — пожаловался Игорь.

— Как же это так? — нахмурился Куликов. — По географии — и двойку!

— Впереди много времени, — сказал Игорь, махнув рукой, — любую двойку десять раз еще исправлю...

— Нет, мой дружок, — перебил его Куликов. — Двойка есть двойка. И теперь всю жизнь она волочиться за тобой будет, как за нами с отцом тянутся наши двойки... Ничто бесследно не исчезает, Игорек. И когда-нибудь, если станешь ты геологом, эта-то двойка и помешает тебе сделать последний шаг к открытию.

— Слушай умных людей и мотай на ус! — заликовала мать.

Но Игорь и сам был поражен словами Куликова. Острые желваки выпрыгивали у того на щеках в этот момент, будто Матвей Андреевич сам нахватал в свое время каких-то особенных двоек, и теперь они мешали ему в жизни.

— Я хочу стать геологом, — проговорил Игорь.

— Тогда думай уже сейчас, как получше закончить школу, — посоветовал Куликов, — чтобы не провалиться при поступлении на геофак.

— Буду стараться, — сказал Игорь.

— Ну, а я пошел по своим делам. — Куликов примял фуражкой редеющие кудри и пошел озабоченно, как в поисковый маршрут.

Игорь тут же подхватил свою сумку и уселся за стол готовить уроки.

— Поешь сначала, — предложила мать и загремела посудой.

Но Игорь не стал терять времени на ожидание ужина. Пока мать подогревала суп, он раскрыл «Химию» и углубился в формулы, которые надо было выучить к завтрашнему дню. Мать сразу притихла. Она без стука ставила перед ним хлеб, перец, соль, подала ложку...

И вдруг в сенях снова застучали сапоги. Игорь подумал, что это пришел кто-то из соседей за лопатой или граблями. Но вошедший кашлянул по-отцовски, и тогда Игорь рванулся из-за стола.

Отец был в своей синей горняцкой шинели, только мятой и поблекшей. Лицо его усохло за эти две с половиной недели. Глаза отступили внутрь, а нос изострился.

— Папа! — Игорь отбросил учебник, ринулся к отцу. — Ваську нашли?! — И остановился посреди комнаты. Шаг — и хлынут слезы. Прикусил губу. Встречать отца в таком бараке! За одним столом теперь они и едят, и уроки он готовит тут же. Они-то с матерью привыкли. Даже подружились с соседями. И он уже не раз бегал к соседям то за лопатой, то за поленом дров, то за щепоткой чаю. Но понравится ли отцу здесь? Как он отнесется к таким соседям? Штукатур Гусаков с крикливой женой, одинокий фотограф Гриша, солдатская вдова Фрося и обезножевший по причине «ревматизмы» охотник дед Яровец с собакой.

— Пап, — вымолвил Игорь, — это пока... Мы вернемся на гору...

— Вернемся, сынок.

Мать наконец кинулась к отцу, впилась пальцами в его плечи и не то заплакала, не то засмеялась. Отец пригладил ее волосы и сказал:

— Снег в тайге выпал... Ваську мы не нашли...

Он двигал челюстями, размалывая слова, как прежде. Вместе с этим в голосе появилось что-то шамкающее. И волосы отца уже не вихрились, как рыжее пламя, а лежали на голове, словно осенняя трава, прибитая градом.

— Сам себе гибель, однако, нашел, — сказала мать, целуя отца в щетину. — Мы не в ответе за него...

— Нет, мать, не так просто от этого отделаться, — возразил отец.— Понижают меня в должности до начальника базы...

— Да бог с ними, Петя! — воскликнула мать.— Приличная должность, оклад ненамного меньше!

— Нет, Ксеня! — Отец грузно осел на лавку. — Мне гордость не позволяет согласиться с Силищевым.

— Что ж ты с этой гордостью в грузчики пойдешь? — спросила мать.

— Была бы шея — ярмо найдется, — ответил отец. — Только в управление я больше не ходок!

— Не спеши, Петя! — стала уговаривать она отца. — Еще все возвернется... Матвей-то тебя, однако, не бросит?!

— Матвей Андреевич, он за тебя, пап, — сказал Игорь тихо. — Навещал, сочувствовал...

— Сочувствовал! — хмыкнул отец. — Как бог черепахе.

— Опомнись, Петя!— вскрикнула мать. — Зачем на друга возводишь поклеп?

— Знаю, наверно, что возвожу, — проворчал отец.

— Но ты же к нему так привязан был, пап! — взмолился Игорь. — Вы же такие были друзья!

— Два друга, — мрачно сказал отец, — ветер да вьюга...

— Ты же сам рассказывал, как он тебя выручил... — напомнил Игорь.

— Выручил бы, — перемалывал челюстями отец, — кабы отряд не подошел...

— А иначе как же он мог? — вырвалось у Игоря.

— Мог не давать стрекача, когда меня потащили мужики к яме, — повысил голос отец. — А из нагана их, из нагана!..

— Чего же, действительно, не отогнал? — спросил Игорь.

— Расфилософствовался, — отец сплюнул. — Выкрутился, а я виноват остался, как теперь!

— Выходит, бросил тебя, а ты простил ему? — спросил Игорь в раздумье. — И ты еще вызвал его сюда? Что-то не вяжется...

— Ты сам не вяжись к отцу! — вдруг всполошилась мать. — Чего пристал? Да момент нашел! Не понимаешь, какие кошки скребутся на сердце!

Игорь уперся пальцем в клеенку, собирая в кучу хлебные крошки. У него подрагивало что-то в груди — хотелось заплакать. От обиды за отца. Что он так быстро сник и начал обвинять лучшего друга Куликова. Отец оказался со слабинкой. Споткнулся и стал на других отыгрываться.

— Злобства не стоило б проявлять тебе, Петя, — сказала мать, выставляя перед отцом закуску, — со злобством-то разве поднимешься до прежнего места?

— Поднимусь! — загудел отец. — У Петра Бандуреева еще есть си-илы. — Он раскинул руки, словно крылья. — Да какой сынок подрастает!

Отец налил стакан водки, осушил его, не закусывая, налил еще и опять выпил.

Игорь смотрел, как опустошается бутылка, слушал сбивчивый голос отца, ощущал винный запах, и его подмывало остановить этот пир. Не то говорил отец. Надо учиться действовать с умом, как Лукин. Не очернять Куликова надо, а крепче держаться за него. Чтобы по научной методике искать золото и найти месторождение! И тогда все напрочь забудут о выстрелах на Шамане. Останется только несчастный случай с Васькой, который, может, сам себя погубил.

Но не стоило омрачать день радости отцу. «Пусть говорит сегодня, что хочет, — решил Игорь. — А потом жизнь сама заставит его изменить свои взгляды».

Он подвинул к себе миску с супом и стал неспешно есть, как подобает мудрому мужчине.

Папиросы были выкурены, и тогда хозяин тихонько налил в рюмки коньяку. Люся услышала побулькиванье и перестала читать.

— Морозит, — пробормотала она.

— А ты пригубь, — посоветовал Слон.

Женя вложил рюмочку в ее нервные пальцы. Хозяйка прихлебнула коньяк, поморщилась и сказала извиняющимся голосом:

— Может, я излишне подробно все детство пересказываю, парни. Но хочется, чтобы вы тоже взяли разбег... Тогда я взахлеб писала, перечитывала — сама ревела и теперь переживаю... Надо, чтоб и вы прониклись...

— Если бы раньше мы это знали, — вздохнул Женя, — самого бы оберегли!

— Да, тогда было б легче, чем теперь, — страдал Слон.

— Но и теперь мы с себя не снимем ответственности, — заметил Борис Петрович. — Как в маршруте, свалился человек — груз на всех поровну!

— А если в таком случае все остановятся, разберутся, в чем дело, и поставят на ноги человека? — спросил учитель.

Борис Петрович спокойно ответил:

— У нас если падают, то по серьезу.

— От занозы никто не остановится! — поддакнул Слон.

— Упал — вызывай вертолет! — добавил и Женя.

— Ну, давайте тогда слушать дальше, — предложил Гарька, — выводы потом будем делать: вертолет вызывать, носилки делать или на плечо брать...

Слон пытался еще басить, но Люся послушалась Гарьку и зашуршала листочками. И все завороженно уставились на эти записки, точно происходил всамделишный суд и присутствующие должны были вынести приговор по признаниям Игоря.

— Так закончилось золотое детство Игоря и его отрочество, — продолжала Люся с легкой грустной усмешкой при слове «золотое», — и началась студенческая пора.

 

12

Игорь улетал в Иркутск, не дождавшись осени, в знойный последний день июля. Как медалист, он мог бы приехать к началу занятий. Но из-за Любы приходилось лететь раньше времени: надо было помочь ей сдать экзамены.

Любу провожал Лукин. Возле Игоря суетилась мать. Соседи заметили друг друга, и Лукин поклонился. Мать сразу же разулыбалась, вынула платок и приложила его к завлажневшим глазам.

— Ну что ты, мама, как бедный родственник, — сказал ей Игорь, хмурясь. — Хочешь, подойдем к ним? Поздороваемся как следует. Уж вам бы пора объясниться...

— Да что ты, сынок, — ответила мать, испуганно оглядываясь на двери аэровокзала, — отец наш вот-вот подойдет, увидит — будет шуму, однако.

— Пойдем, пойдем. — Игорь взял ее под руку и повел, лавируя между пассажирами, скамейками и грудами чемоданов. — Отцу тоже пора кое-что передумывать.

Лукин глядел на них, как всегда, открыто своими золотистыми глазами.

А Любины щеки вспыхнули, будто ладошка над щелью в темном чулане.

До Лукиных оставалось пройти не больше пяти метров. Игорь шел скованной походкой. И никак не мог взглянуть прямо, в самые глаза Лукина. Все будто искал какого-то изъяна в его строгом черном костюме, пятнышка на белой рубашке или спустившегося узла на галстуке в горизонтальную полоску. Но взгляду не за что было зацепиться, чтобы ощутить уверенность. А пора было посмотреть Лукину в глаза, чтобы сказать ему своим взглядом: «До каких пор вы, Дмитрий Гурович, будете помнить прошлое? Когда вы забудете ту историю на Шамане? Во имя будущего! Мне и самому за отца стыдно! Но он же исправляется... Работает в поте лица на простой работе!»

Игорь сосредоточился и стал вместе с мерной поступью поднимать красноречивый взгляд к суровому лицу Лукина. И в этот миг хлопнула дверь вокзала, раздался хмельной голос отца:

— Вот он! Глядите! Сокол мой!

— Хорош богатырь, — загалдели двое отцовских дружков, одетых, несмотря на жару, в потертый кожан и габардиновый плащ. — Добрая смена!

Карманы у отца и у дружков оттопыривались.

— Обмыть надо проводы, как водится!

Лицо матери почернело, рот свело, как от кислой ягоды. Она бросилась к двери и загородила дорогу отцу. Тот начал что-то выговаривать ей.

— Граждане пассажиры, — зашипел громкоговоритель, — объявляется посадка на рейс...

Толпа зашумела. Люди похватали чемоданы и ринулись на зеленое поле аэродрома. Лукин взял Любу под локоть и, прихрамывая, повел дочь к выходу на посадку. Игорь бестолково пошел вслед за ними. За его спиной раздалось частое дыхание матери.

— Ну, надо же, — сказала она и засеменила рядом. — Однако принесла его нелегкая... Да еще с этими друзьями!

Игорь оглянулся. Отец тоже догонял его, на ходу вынимая из кармана своих галифе бутылку шампанского. У него было красное от натуги лицо. Дружки вытягивали из своих карманов стакан и маслянистый пакет.

— Не торопись, сынок, без нас не улетит! — сострил отец под смех дружков.

Игорь остановился и подождал всех.

— Давай я, — предложил он и рванул бутылку из отцовского кармана. На пол посыпались мелкие монетки, крошки хлеба и табака. Мать бросилась подбирать монеты, а отец сорвал фольгу с горлышка и раскрутил проволоку на бутылке.

Хлопок разнесся по всему вокзалу. Даже бегущие на посадку люди повернулись в сторону отца. А тот, гордо улыбаясь, подставил стакан под шампанское и подал его Игорю.

— Давай, сын, выпьем, чтоб училось тебе легко!

— Я не пью, — замотал головой Игорь.

— Да выпей с отцом, сынка, — попросила мать, поднимая на него глаза, полные мольбы.

Игорь категорически покрутил головой и взялся за чемодан.

— Пусть здоровье бережет, — поддержал его один из спутников отца.

— Пить начать никогда не поздно, — поддакнул другой.

— А он у меня вообще не будет спиртного в рот брать, — начал доказывать отец. — Я из него сделаю человека...

— Абсолютно так, — рявкнул один дружок.

— Совершенно верно, — добавил другой.

Игорь тронул мать за рукав ее старенькой кофты, и они пошли на посадку.

— Ты отца на людях-то не позорь, — сказала мать.

— Я не хочу во всем походить на отца, — ответил Игорь.

Мать охнула и отстала.

Металлический трап загудел под каблуками Игоря. Сверху увидел он, как много обелилось волос на голове матери, как глубоко запали щеки и выпятились скулы. Теперь мать казалась куда больше якуткой, чем русской. А раньше было наоборот. И отец раньше больше слушался ее. В таких вот шебутных случаях она останавливала его немигучими глазами, да так, что отец осекался на ходу. Мать как бы напоминала ему о той минуте, когда он в отчаянном порыве спускал последние пузыри воздуха под водой и опутывался сильнее мокрой бечевкой. И еще недавно отца леденил этот взгляд матери. Но после шаманской истории отец стал выходить из повиновения. Ему как бы наплевать на то, что мать когда-то спасла его в устье Шаманки. А больше у матери ничего не было такого, чем бы она могла остановить разошедшегося отца: ни красноречия, ни образованности, ни сильного характера, ни влиятельной родни. Сын и тот улетал от нее теперь. И матери оставалось только молить судьбу послать другой случай, похожий на тот, в тридцать третьем, когда бы она вновь проявила свою таежную выучку и приковала к себе отца. Но разве такое повторится?

— Сын у меня еще скажет свое слово!..

Из дверей аэровокзала выбежали на зеленое поле аэродрома отец и его дружки. Их резкие голоса разнеслись по всему полю.

— ...Наше слово, бандуреевское!

Лукин, стоявший поодаль от трапа, сдвинул пушистые брови и встретил отца в упор своим прямым взглядом. И отец остановился, словно наскочил на неодолимое препятствие. Но стоило ему ощутить по бокам, чуть сзади, дружков, как он заговорил хриплым насмешливым голосом:

— Что, Лукин, не удалось списать Бандуреева?

— Твое счастье, — ответил Лукин, — время еще позволяет тебе гарцевать!

— Мое счастье — вон оно! — кивнул отец на Игоря. — С медалью школу закончил, с золотой!

— Не заслонила б эта медаль солнце ему, — заметил Лукин.

— Он большим человеком станет! — повысил голос отец, и у него заалели ноздри. — С моей помощью и до солнца достанет.

— Твоя помощь опасней медвежьей услуги!

— Смотря для кого!..

— Граждане провожающие!.. — заглушил громкоговоритель гвалт.

Игорь отступил в самолет и забился в кресло рядом с Любой.

Взревели моторы, залихорадило пол, поплыл деревянный теремок аэровокзала. Навстречу промчались белые баки с горючим, и выросла стена тайги. Казалось, самолет неминуемо врежется в гущу деревьев. И тогда враз, в один миг кончится все и радостное, и горькое сегодняшнего дня, не будет неясного продолжения. Но самолет подпрыгнул и понесся над деревьями. Внизу заворочались гольцы, проплыла серая гладь Витима и замелькали домики с квадратами огородов.

Сначала высота и скорость отвлекли, но через несколько минут все стало на свои места. Тяжелые, как валуны, мысли заворочались в быстром потоке происшедшего. Игорь и не предполагал, что Лукин так долго будет помнить промах отца. Неужели отец совершил такую уж непоправимую ошибку? Понятно, был бы Васька Гиблое Дело близок Лукину. А то никакая не родня. Что же он так позорит отца за то преследование? Почему не хочет забыть то дело? Хотя отец тоже хорош — нет, чтобы тихо-спокойно жить, нарочно обращает на себя внимание. Корчит из себя невинно пострадавшего! Как заставить его образумиться, задумался Игорь.

Прохладная ладошка Любы коснулась его лба.

— Устал? — спросила она.

— Да, нелегкая была посадка, — откликнулся он.

Тяготил разговор отца и Лукина. «Нашел к чему прицепиться Дмитрий Гурович, к моей золотой медали, — удивился про себя еще раз Игорь. — Да это же пропуск в образование, за которое вы сами так стоите! Получила бы Люба хоть серебряную, легче было б сейчас у меня на душе!»

Он заворочался в кресле от этих мыслей. Он вспомнил невеселые разговоры о конкурсах в вузы, о проходных баллах и превосходстве выпускников из больших городов по сравнению с маленькими, вроде Витимска.

Люба заметила его косой взгляд.

— Не вспоминай о плохом, — прошептала она. — Давай будем мечтать о будущем.

— Я думаю, время на нас работает, — высказался Игорь, поцеловал ее пальцы и прижал их к виску.

Люба не стала задавать ему вопросов и прильнула к иллюминатору.

Они летели над густой, непроглядной летней тайгой с пятнышками полян, глазками озер и плешинами гольцов. Синим прогалом среди задымленных хребтов сверкнул Байкал.

— Лететь бы так и лететь всю жизнь, — сказала наконец Люба. — Лучше бы не садиться на землю.

— Теперь нас с тобой и на земле никто не разлучит, — отозвался Игорь. — Оторвались от своих; будем сами по себе!

— А вдруг я не сдам экзамены? — запечалилась Люба.

— Я тебе не сдам! — погрозил ей Игорь кулаком.

— А по конкурсу не пройду? — не унималась Люба.

— И мысли не допускай такой! — прикрикнул Игорь.

Но Люба уже не слушала его. Она заткнула уши пальцами и сморщила нос.

Игорь тоже ощутил боль в ушах.

В иллюминатор было видно, как из-за зеленого горизонта выползает дымное облако.

— Иркутск, — объяснил кто-то из пассажиров.

 

13

Но расстаться им пришлось скоро. Разлучников оказалось немало. Преподаватель по математике поставил Любе тройку за письменную работу, и по другим дисциплинам она не вытянула на «отлично». Конкурсная комиссия отчислила ее из списка абитуриентов.

Отец тоже не заставил себя ждать. Он прилетел за Любой на второй день после конкурса. Да еще привез с собой Куликова.

— Люба, открой! — услышал Игорь из своей комнаты голос Лукина, в голосе не было ни одной суровой нотки.

— Любушка-голубушка! — вторил Куликов мягчайшим баритоном. — Открывай нам скорей, подарок есть...

Игорь приоткрыл свою дверь и увидел: Люба впустила гостей. Игорь подкрался к ее двери и услышал, как Люба разревелась, и как отец успокаивал ее, и как утешал ее Куликов.

Игорь стоял перед Любиной дверью, раздумывая, зайти или нет? Он сделал для Любы все, что от него зависело. Помогал учить физику, подкинул ей в аудиторию решение задачи по письменной математике, дал списать свое хорошее сочинение. Это был Большой Четверг, в который он выложился для Любы, как мог. Но Люба отвечала неуверенно и не набрала нужных восемнадцати баллов. У нее не было яростного желания биться за каждую оценку, да и в институт поступать вообще расхотелось. Игорь обругал ее за это, и они рассорились. И теперь он был вынужден подслушивать у дверей.

— Нет, я не могу так, папа, — причитала Люба, — когда пять душ на одно место! Пусть учатся счастливцы, а я буду работать.

— Ну, ладно, дочка, ладно, — успокаивал ее Лукин. — Перезимуем вместе, а там видно будет...

— А сейчас поедем на море, — донесся сквозь дверь баритон Куликова. — Море голубое, бирюзовая волна...

— На море?! — воскликнула Люба. — А там не очень большой конкурс?

— Сейчас никого, — сказал Куликов, — пустой берег.

— Вот это по мне, — голос Любы повеселел. — Собираться?

— Побыстрее, — ответил Куликов, — билеты уже заказаны.

Игорь вернулся в свою комнату и стал мерить ее шагами между койками: от низкой двери до стрельчатого окна.

Общежитие размещалось в старинном монастырском здании. Комнаты-кельи были маленькие. Там, где жил один монах, теперь размещались два студента. Но при желании можно было и гостей принимать. Если бы Куликов и Лукин захотели навестить земляка, они бы могли зайти. Но им было не до него. Они с радостью увозили Любу из этого мрачного общежития. Лукин от него увозил ее, от Игоря Бандуреева. А Куликов помогал ему как добрый друг. Конечно. Черное море — это как раз то, что надо сейчас Любе. От такого нервного расстройства может открыться чахотка, как у ее матери. Тут уж Лукин и Куликов правы, так мягко обходясь с абитуриенткой-неудачницей. А вспомнят, интересно, они о нем?

Из коридора послышалась песня под гитару:

И откуда принесло этих певцов: из-за них можно было прослушать скрип Любиной двери.

А голоса приближались. Звенела гитара. Мальчишеский баритон вел, а несколько голосов подпевало. И весь хор тянулся к тупику, будто нарочно подгадал, чтобы играть на нервах. Игорь бросился к двери — шугануть весельчаков. Но с той стороны его опередили. Его грудью встретил сосед по комнате Витька Слоников.

Витька приехал в институт из районного Тайшета, но своей общительностью перебивал любого иркутского парня. Его уже все звали запросто Слон, и сейчас он привел с собой двух каких-то друзей. Невзирая на хмурый вид соседа, он разулыбался во весь рот, проиграл марш и объявил:

— Игорь, встречай гостей! Разыскал ребят из нашей группы.

Игорю было не до знакомства, но пришлось протягивать руку, выдавливать улыбку.

— Женя, — представился скуластый, узконосый крепыш с раскидистым чубчиком над глазами.

Женя нес гитару и пел глуховатым баритоном. Был он одет в старый военный китель, железнодорожные брюки с зелеными полосками, на ногах парусиновые полуботинки. Он плюхнулся на койку Игоря и заиграл «Цыганочку», притопывая так, что от его полуботинок поднялась пыль.

— А это самый сурьезный паря Борис Кузнец. — Слон с ухмылкой подвинул единственный стул большеголовому коротышке с заграничными очками на длинном носу. — Все знает, все понимает — в детстве, однако, полову ел!

— Нет, извини, нормально питался, — возразил Борис. — Калорийный режим соблюдаю до сих пор!

— Тебя нашим старостой надо избрать, — хмыкнул Слон.

— Нет, дорогой, уволь, — тонко улыбнулся Борис, — я собираюсь наукой заняться.

— Одно другому не помеха, паря, — хлопнул его по плечу Слон. — А свое начальство — жизнь без печальства, так говорит мой папаша.

— Нет, милок, — погрозил Борис пальцем, — если выберешь, поблажек не жди!

— Эх ты, паря — не матрос!

— Я три года в школе комсоргом был, — сообщил Женя. — Замучился взносы платить за других!

— А мы тебя и тут комсоргом изберем, верно, парни? — заметил Слон.

— Я вам изберу! — Женя взмахнул гитарой, словно палицей. — Только попробуйте!

— Надо было молчать, — заверещал Слон, — а теперь не дадим пропасть твоему организаторскому таланту!

— Хватит на высокие темы! — прикрикнул Борис и выставил две бутылки портвейна. — Они мне дома осточертели! Давайте выпьем по поводу поступления и знакомства!

Женя тряхнул рассыпчатым чубком и заиграл:

Слон ловко сбил перочинным ножичком сургуч на бутылках. Игорю пришлось искать по углам посуду и закуску. Нашел стакан, поллитровую банку, химическую колбу и ванночку, в какие заливают фоторастворы. Слон разлил бутылку по всем этим сосудам. А Игорь нарезал ливерной колбасы и хлеба.

— Со вступлением, братцы, — поднял стакан Борис.

— Будем знакомы, — подхватил Слон колбу.

Игорь мрачно взял банку и выпил вслед за остальными.

— Батя мой удивляется, что я поступил, — сказал Женя, отставляя ванночку. — Обычно из нашей Нахаловки в шофера идут.

— У меня тоже на роду было написано — на счетах костяшки перекидывать. — Слон быстро задвигал в воздухе пальцем, будто гонял эти самые костяшки. — Но я решил наследственность переломить, как выражается Бориска.

— В геологии тоже сейчас без математики не обходятся, — заметил Борис. — У меня отец — гуманитарий, и то за арифмометр садится, а мне приходится ему помогать.

— А мне надоело свиньям корм выносить, — загудел Слон. — И городишко до чертиков примелькался... Маленький, серый, жмотистый...

— А думаешь, после института оставят в центре? — дрогнули в усмешке бледные губы Бориса.

— Нет, я куда угодно, только не в Тайшет! — помрачнел Слон. — Провинция, хуже некуда!

— А наш ничего Витимск, — не выдержал Игорь. — Есть аэродром, пристань, два кинотеатра, даже пивзавод работает. А что будет, когда откроем коренное золото!

— Лучше уголь разведывать. — Женя обнял гитару и потерся скулой о струны. — Хорошо, когда зимой есть топливо.

— А ты расскажи про золото, Игорь! — закричал Слон. — Пусть послушают, что там творится у вас!

Но Игорь отмахнулся и, забыв про гостей, устремился к двери. За гвалтом он плохо улавливал коридорные звуки, ему стало казаться, что Люба уже ушла. Но, выглянув в коридор, Игорь услышал в ее комнате голоса.

— Ты чо, Игорь, скачешь, как блоха на ноже? — весело басил Слон. — Расскажи парням про своих старателей-приискателей, про жилу и про золотое будущее!

— Да чего там нового, на этом золоте! — пропел Женя.

— Ты послушай, паря, тогда будешь говорить! — горячился Слон.

— Про этих старателей мы уже много читали разного, — заметил Женя под гитарный звон. — Уголь, мне, например, дороже...

— На золото что угодно купишь, — убеждал Слон. — И уголь, и хлеб, и культуру!

— Хлеб на полях на своих выращивать надо, — упрямо подзванивал струнами Женя, — уголь в шахтах добывать, а культура сама собой придет, если всего будет полно...

— А недород ты принимаешь во внимание?

Женины пальцы замерли на струнах.

— То-то, — заторжествовал Слон, — в тяжелый момент государство и вынимает из подвалов слитки...

— Чего ж на золото надеяться, — пробормотал Женя, — кончится золотой запас, выходит, и государству конец?

— Не кончится золото никогда! — произнес торжественно Слон.

— Одни и те же речки? — грустно засмеялся Женя. — Эх, течет речка да по песочку, золотишко моет!..

— С речками покончено! — объявил Слон. — Начинаем искать коренные запасы! Расскажи, Игорек, ребятам легенду про золотую жилу!

— Длинный разговор, — сморщился Игорь.

— Нет, расскажи, — упорствовал Слон. — Пусть знают, что есть золото! Как оно манит к себе людей до сих пор!,

— Давай, Игорь, давай, — поддакнул и Женя, — ради знакомства...

— Ладно, слушайте...

Все задвигались, усаживаясь поудобнее. Игорь отставил банку на подоконник, и в ней отразилось узкое окно и уменьшенные, внимательные, раскрасневшиеся лица парней. Ему сейчас было не до рассказа. Но чем-то надо было заглушить желание броситься в комнату к Любе. А еще он мог усмирить рассказом гвалт и шум в своей комнате.

— Искали золото в Дальней Тайге два друга-старателя, — начал Игорь, чутко вслушиваясь в голоса, шорохи и скрипы общежития.

И он стал пересказывать легенду о Федьке Золотнике и Алешке Фартовом. И вдруг сам удивился, как легко потекли слова, как сочно описывал он необозримый край гольцов, тайгу, карабкающуюся к самым вершинам, и снежные лавины, каменные оползни, бешеные ручьи, сокрушающие валуны. И на этом фоне он обрисовал мытарства двух недалеких старателей, которые и выпрошенному-то у тайги золоту ума не могли дать.

— И так вот они ухлопали один другого, — закончил Игорь свое повествование. — И это все, на что способны копачи, если даже найдут что-нибудь путное... Иначе надо искать: планово, по уму, по-научному...

Парни, слушая, забыли о портвейне.

— Хм, — улыбнулся Женя, и щель-ямка появилась на его щеке. — Смотри-ка ты, действительно, заколдовано... Чего же это стоит, чтобы расколдовать?

— Много стоит, — авторитетно произнес Борис.

— А ты откуда знаешь? — нацелился Женя в него декой гитары.

— Борис у нас все знает! — вмешался Слон. — В детстве полову ел!

— Просто я в курсе дела, — заметил Борис, обдав Слона холодным блеском своих очков, — в нашем институте преподает крупнейший специалист по золоту Сибири Илларион Борисович Журкин — Самородок!

— Так что, этот светила перед тобой отчитывался? — ухмыльнулся Слон.

— Папан мой его знает, кое-какие консультации брал, — пояснил Борис. — Журкин много подрассказал ему про золото.

— И ты был при этом? — не унимался Слон. — Мед-пиво пил?..

— Я папану помогаю считать, систематизировать и составлять таблицы по экономике! — объяснил Борис не без гордости. — Безвозмездно.

— А кем твой папан служит? — через губу спросил, точно сплюнул, Слон.

— Кандидат исторических наук, преподает в университете и пишет докторскую!

— Кандидат? — смешался Слон, и портвейн полился из стакана ему на брюки. — А ты пошел на геолога?

— Тоже поддался на вечный зов золота, — произнес Борис.

— Ну и что будет тому, кто эти жилы откроет? — спросил Женя.

— Озолотят самого, — сказал Борис. — Кто откроет на Витиме коренные запасы, тому присвоят Героя или лауреата, а то и обе награды вместе!

— А почему Журкин сам не хочет получить Героя? — спросил Игорь. — Ни разу что-то не приехал к нам туда.

— Тоже диссертацию докторскую пишет, — ответил Борис. — А это, братцы, потруднее, чем открыть коренное золото!

— Да зачем она сдалась, эта диссертация, — возмутился Женя, — если отрывает человека от нужного дела!

— Наука! — поднял палец Борис. — Академия!

Все задумались над магическими словами Бориса. Но ненадолго. Слон взял крышечку от бутылки, приспособил ее на грудь как орден и объявил:

— Пан или пропал... Воровать — так миллион, соблазнять — так генеральскую дочку, открывать — так золотую жилу!

Все засмеялись, и от дружного смеха всколыхнулись занавески на окнах, эхо промчалось по коридору.

Игорь снова рванулся к дверям, оттаптывая ноги приятелям. Сквозь гогот заслышал он знакомый скрип. И не ошибся.

Люба уже цокала каблучками по выщербленным половицам коридора. Отец крепко держал ее за руку ниже локтя, словно она могла сбежать. Куликов бережно выносил чемодан из комнатки Любы.

— Да что ты сегодня, как наскипидаренный, паря Игорь? — заорал сзади Слон.— Скрадываешь свою землячку?!

Но Игорь в ответ сделал страшное лицо, приложил палец к губам и выскочил в коридор.

Среди прогорклых запахов общежития он различил едва уловимый дух цветущей черемухи. Люба уносила отсюда свой чистый аромат, может быть, навсегда. Под опорным шагом Лукина скрипела старинная лестница. Куликов нагонял друга с дочерью-неудачницей. А про удачливого земляка, медалиста, студента первого курса геологоразведочного факультета Игоря Бандуреева витимцы забыли. От прихлынувших слез Игорь не мог выговорить больше двух слов.

— Матвей Андреевич!

Куликов замер, будто его окликнуло привидение. Его кокарда тускло блеснула в сумеречной дымке сводчатого коридора.

— Здравствуйте, — сказал Игорь тверже.

— Игореша! — встрепенулся Куликов. — Поступил?! Молодчина! Поздравляю!

Он протянул руку. Игорь пожал его длинные цепкие пальцы. «Как у музыканта пальцы! — разлился восторг в груди. — Вот бы парням показать нашего Андреевича!»

— Может, зайдете в нам в комнату, — сказал Игорь. — Мы с ребятами знакомимся: в одной группе учиться будем. Хорошие парни, о геологии думают...

— На пару минут можно зайти, хоть ужасно спешим на самолет, — ответил Куликов, поворачивая чемодан. — Я очень рад за тебя, Игореша... Приезжай на практику. Вызов я на тебя оформлю. За государственный счет домой будешь летать каждое лето.

— Я как раз хочу включиться в поиски с первого курса, Матвей Андреевич, — выпалил Игорь. — Чтоб зря не разбрасываться.

— Добре, — согласился Куликов, — мне ты тоже нужен.

Игорь отступил к тупичку и на ощупь распахнул дверь своей комнаты перед Куликовым. Облако дыма тут же окутало вошедших. Парни размахивали папиросами и кричали, стараясь переспорить друг друга. Игорь сжался, подумав, что Куликову эта компанийка сейчас испортит настроение. Но Куликов уже улыбался: он расслышал геологические термины и возгласы: «Коренное... Рассыпное... Жильное!»

— Спорьте, хлопцы, — сказал он, тряхнув чемоданом. — Это полезная вещь.

Но парни замолчали и уставились на статного белокурого незнакомца в лихо заломленной фуражке горного инженера.

— Ребята, — объявил Игорь фальцетом. — Знакомьтесь... Это Матвей Андреевич Куликов. Он у нас главный по поискам рудного золота.

— Увы, пока безрезультатным, — продолжал Куликов, и его губы выгнулись кривой складкой. — Но если на помощь придут такие орлы!..,

Борис первый протянул руку гостю. Женя пожал куликовскую руку так, что у Матвея Андреевича хрустнули пальцы. Слон налил в стакан портвейна и подал Куликову с поклоном.

— Спасибо, молодость! — Куликов с чувством поднял стакан. — Выпьем за вас! Потому что вы — то же золото! Вас по крупице собирали сюда. Вся легкая порода отсеялась, остались тяжелые самородки. За то, чтобы вас не заилило, а принесло на хороший лоток...

— А вы не могли бы взять нас к себе на практику? — спросил Женя.

— На рабочие места, с оплатой? — улыбнулся Куликов.

— Конечно, — подтвердил Женя, — нам интересно и подзаработать.

Куликов на миг озаботился, потом метнул на Игоря лаковый отсвет с козырька.

— Держитесь, хлопчики, за него, а он уж со мной будет связь налаживать!

— Железно! — воскликнул Слон и звонко чокнулся с Куликовым.

Выпили дружно, не морщась, как заправские таежники.

И в ту же минуту с улицы донесся сигнал машины.

— Мне пора, хлопцы, труба зовет. — Куликов поднял чемодан, словно игрушку, и вышел в дверь легкой походкой охотника.

Игорь проводил его до лестницы.

— Ну, Игорешка, договорились! — сказал Куликов.

Игорь кивнул так энергично, что у Куликова не должно было больше остаться сомнений.

— Только учти, — предупредил Куликов. — Мне будут нужны специалисты, но не любители! Любителей достаточно и своих. — Он поглядел в просвет и улыбнулся. — Даже хромых...

— И он ищет? — вскрикнул Игорь.

— И он! Из-за Любаши только и выехал на этот раз.

Куликов еще что-то говорил, но Игорь слушал эхо внутри себя: «Из-за Любаши! Из-за Любаши!»... Да, отец не мог позволить себе на этот раз уйти в тайгу — надо было спасать дочь! От Игоря Бандуреева!

Он опомнился, когда шаги Куликова загремели на лестничном полутемном пролете. Метнулся назад, пробрался к окну и распахнул створки. Ржавые петли заныли на весь общежитский двор.

Черная «Волга» у облупленной кирпичной ограды общежития отозвалась надменным сигналом.

— Иду! — крикнул Куликов, вышагнув из подъезда.

— Не можете расстаться с родным монастырем? — смешком встретила Люба Куликова.

— Я не сентиментален, — возразил Куликов. — На кадры будущие хотелось взглянуть.

— Ну и как? — спросила Люба.

— Похоже, неплохие ребята! — воскликнул Куликов и сел в машину. — Пригласил их к нам на практику.

— Игорь! — крикнула Люба. — Приезжайте!

Игоря как ожгло горячей волной. Он прыгнул на землю, забыв о высоте. Упал на клумбу, вскочил и кинулся к такси. Ему надо было при Любе и Лукине заверить Куликова, что они приедут на поиски все в Витимск, он слово дает убедить парней! Будут ему помощники, и первый среди них он, Игорь Бандуреев.

Но «Волга» покатилась уже за ворота. Камешки веером ударили из-под задних колес. Один щелкнул в лоб, и Игорь отпрянул к стене. Снова накатились слезы. «Да разве Лукина убедишь посулами-обещаниями... Ему дела нужны, факты!»

Игорь терся лбом о шершавую стенку ограды, словно собирался прошибить ее.

— Игорь! — раздался сзади басок Слона. — Тебя чо, жареный клюнул?

— Да ударил в голову этот портвейн...

Игорь оторвался от стены. Слон улыбался.

— Ну и что за ними бежать?

— Да так, — промямлил Игорь, — хотел кое-что передать Любке.

— Брось ты бегать за ней, паря! — отозвался Слон. — Сама очнется и поклонится еще.

— Ты ее не знаешь, — возразил Игорь.

— Девчонок-то! — захохотал Слон. — Пойдем — расскажу! Бориска к себе приглашает! Домой! А в доме буфет есть, говорит! А в буфете!..

— В точности все так было! — не выдержал Слон. — Скажите, парни!

— Пригласил я всех, — поддержал Борис Петрович, — показал нашу библиотеку... Кто за что взялся... Слон ухватил майора Пронина...

— Ну, память у тебя! — удивился Слон.

— Жека за энциклопедию принялся, — продолжал Борис Петрович с тонкой улыбкой, — а Игорь впился в научные книжки...

— Нет, ты, Борис Петрович, все-таки молодец был! — затрубил Слон. — Не зря мы тебя комсоргом тогда выбрали — для всех и старался, оправдывал... И здесь мы тебя вытолкнем все же... на будущих выборах!

— Вить, дайте человеку послушать до конца! — Женя кивнул на смурного учителя. — И самим не вредно!

— Да я что, — затеснился в своем любимом кресле Слон. — Уши кому затыкаю! Пожалуйста! Могу дальше продолжать и сам!

Женя хотел возразить, что не стоило бы сегодня переводить разговор на себя. Это сильно отвлекает от основной мысли, ради чего собрались. Но тут Люся сама вмешалась. Она подняла руку:

— Слушайте, что значили вы в жизни Игоря и как он описывает вашу дружбу...

 

14

Компания их не только не рассыпалась, но и крепла. Они так и держались вчетвером, объявив себя на весь курс золотишниками. Шел кто-нибудь из них в столовую, в кино или на стадион, звал остальных. Со скучных лекций сбегали дружно, исключая Игоря, который оставался вести единственный конспект на четверых. На незначительных собраниях тоже оставляли одного, Бориса, избранного комсоргом. И таким образом экономили много времени, кто для чего хотел. Увлекались, кто чем. Но когда подошла первая сессия, стали сдавать зачеты хорошо, на удивление всей группе. И так они пришли сдавать зачет по общей геологии доценту Журкину. Правда, здесь их четверка несколько просчиталась. Борис рассудил, что на этот раз лучше сдать зачет «под занавес». Журкин-де в предвкушении Нового года спрашивать будет спустя рукава. А последним ничего не останется делать, как протянуть зачетки и получить зачеты.

Но теория всезнающего комсорга обошлась им на этот раз боком. Журкин, кажется, не торопился на празднество. Он целый день гонял первокурсников до седьмого пота. И чем ближе к концу, тем сильнее. И выгнал полгруппы доучивать общую геологию.

Последним пришлось туго. Женя выскочил из кабинета общей геологии красный, будто из парилки. Игорь собирался идти за Женей. Однако Борис и Слон поняли настроение Журкина и начали переформировку. Игоря, как поднаторевшего в геологии, заставили принять на себя всю мощь завершающего огня.

Игорь ходил по обшарпанному коридорчику мимо дверей кабинета общей геологии и волновался за Слона. Женя и Борис хорошо сдали зачет. Оставался за дверями Слон. Витька, как и остальные, серьезно увлекся тайной витимской тайги. А общая геология открывала пути к разгадке коренного золота Витима. Но неусидчивый Слон мог завалить и такой предмет.

Игорь прижался ухом к двери — из кабинета донеслось бормотанье Слона. Кажется, отвечал нормально. «Вот это парни, — думал Игорь. — Как зажег я их тайной витимского золота, потом Куликов заинтриговал, затем Илларион Борисович Журкин зачаровал лекциями и рассказами об открытиях».

Он едва успел отскочить от мощного толчка в дверь.

— Игорь! — сдавленно-радостным голосом крикнул Слон. — Я отмахнулся. Шпаргалку удачно вынул!.. Надо?

На лбу Слона поблескивали капли пота, но глазки сияли. Он протягивал Игорю целую колоду шпаргалок, исписанных бисерным почерком. Игорь покрутил головой: он не мог позволить себе даже такого мелкого обмана в подступах к своей главной цели.

— Ни пуха ни пера! — горячо шепнул под ухо Слон, вталкивая Игоря в кабинет. — Мы ждем тебя в общаге! Напомни ему, что Новый год через два часа. Пусть поимеет совесть.

Игорь кивнул и твердо направился к столу доцента. Он шел мимо витрин и стеллажей, заставленных минералами и образцами горных пород. Здесь были щетки горного хрусталя, желтые кусочки самородной серы, валун нефрита, сгустки серного колчедана, синие лазуриты, великолепные яшмы, разноцветные гранаты, гроздья магнетитовых шариков с Илима, окаменелые известковые розы, куски каменной соли, зеркальная друза антимонита, лепешки мусковита, или белой слюды и флогопита — слюды зеленовато-коричневой, дальше чернели образцы углей, возвышалась колба с нефтью, белели, как сахар, куски кварца с вкрапленными полиметаллами и напоследок выстроились образцы изверженных, осадочных и метаморфических пород. По углам кабинета стояли шкафы с костями мамонта и мелкими окаменелостями. На стенах были развешаны портреты Ферсмана, Обручева, Вернадского.

Хозяин этого кабинета сидел в глубине за простым столом, не в мягком кожаном кресле. Это был тот человек, о котором упоминал не раз в Витимске Куликов. Илларион Борисович Журкин, доцент, кандидат геолого-минералогических наук.

— Здравствуйте, Илларион Борисович, — с достоинством произнес Игорь.

— Милости прошу, — отозвался Журкин тонким, но бодрым голосом.

Он смотрел на приближающегося студента отсутствующим взглядом и набивал свою знаменитую трубку из корня березы табаком «Золотое руно». Седая борода Журкина казалась снежной на фоне старомодного черного костюма. На секунду Игорю показалось, что сам Дед Мороз будет принимать у него зачет. А может ли Дед Мороз не поставить ему зачета — оставить без подарка в новогоднюю ночь?

Но ждать от Журкина легкого подарка не приходилось. Это был жесткий педагог. И скрыть от него свою лень, бездарность или равнодушие к геологии было труднее, чем утащить из кабинета редкостный кристалл антимонита. Студент-геолог проходил у него первые геологические дисциплины. Журкин и выпускал своих питомцев. Старшекурсники говорили, что провалиться у него на экзамене значило: собирай манатки и переходи на другую специальность. Зачет был делом более рядовым, и здесь позволялось сделать несколько заходов.

Однако Игорь скорее бросился бы в Ангару, чем пришел бы пересдавать.

— Игорь Петрович Бандуреев, если я не ошибаюсь? — уткнувшись в список, произнес Журкин. — Вы, оказывается, последний сегодня...

— Да, в арьергарде оставлен...

Игорь подал доценту раскрытую зачетку и сел за стол точно напротив.

— Посмотрим. — Захрустело кресло, и Журкин вынул прямо из кармана какой-то белый камень. — Вот вам образец... Определите, что в нем, и аминь. Подумайте, а я покурю пока, с вашего разрешения.

Он подал Игорю обломок кварца с вкрапленными кристаллами пирита и мелкими примазками желтого металла.

Игорь чуть не вскрикнул от радости. Это было золото! Он мог в ту же секунду ответить на вопрос. Но не следовало торопиться. Надо было приготовиться и к неожиданным дополнительным вопросам, которые старый доцент был мастак задавать. И он стал ждать, пока Журкин раскурит свою трубку. Со всех сторон осматривал образец, убеждался, что это осколок золотой жилы, и мысль невольно переносилась к далеким берегам Витима.

Там сейчас тоже наступал Новый год. Мать и отец, наверно, легли спать: что им праздник без сына! А Люба встречает праздник, как надо, под елкой. И думает о нем в эту минуту. Соображает, наверное, какое впечатление произвело на него ее очередное, праздничное письмо?

Ах, Любка, Любка, куцая юбка! Мало того что завалила все их планы, не попав на первый курс, решила больше и не пытаться поступать в институт. Огорошила его своим предновогодним посланием. Это письмо жжет до сих пор ему сердце, словно кусок раскаленной жести лежит у него во внутреннем кармане пиджака.

«Милый мой Игорь, — написала эта дурочка, — не суждено нам учиться вместе. Папа не собирается жениться второй раз, и за ним некому присматривать, кроме меня. Феня бы подошла. Но у нее теперь помутился разум. Она все ждет своего братку, доказывает всем, что Вася поселился в каком-то «хрустальном зимовье». Выходит, я должна сохранять здоровье отца и вообще за ним приглядывать. Он ведь как ребенок: увлечется каким-нибудь судебным делом и может сидеть неделю на одном чае. Азарт его погубить может. Представляешь, стал теперь в тайгу выбираться. Это после того спора у вас, помнишь, может ли обыкновенный человек найти месторождение? Как воскресенье, так он плывет вверх. «Я докажу им: не боги горшки обжигают», — поговаривает он. А я не перечу: в тайге у папы здоровья прибавляется.

Правда, у меня от этого хлопот в доме тоже не убывает. Но ты не думай, пожалуйста, что я собираюсь превратиться в домохозяйку. Матвей Андреевич предложил мне работать у него в управлении. Да еще в группе поисков рудного золота. Моя работа пока заключается в систематизации проб, которые были отобраны и проанализированы на золото. Но как видишь, я тоже на пути к коренному золоту. И в этом смысле — рядом с тобой. Думаю, что я нашла свое место в жизни. Надо честно признаться, инженер из меня был бы плохой — в математике, физике пурхалась да и по другим предметам, как знаешь, не блистала. Следовательно, и не стоило соваться в институт. Лучше быть хорошим лаборантом, чем плохим ученым, верно? Если бы все люди жили по совести, не лезли бы из кожи, чтобы захватить место повыше и подостойнее, не имея к тому ни таланта, ни души, то жизнь, наверно, стала бы лучше. Не было б ни зависти, ни жестокости, ни торжествующей ограниченности.

Это я к тому пишу, чтобы ты не подумал, будто я просто смирилась. Я думаю, хуже не сделаюсь, если останусь навек без диплома. И надеюсь, ты меня не разлюбишь.

С Новым годом, хороший мой! Желаю счастья тебе и твоим новым друзьям! Мы с Матвеем Андреевичем пробиваем Большой Проект. А тебя в любом случае ждем весной».

Игорь сдавил образец, будто хотел выжать из него весь металл. Какое ей дело до высоких материй? И что толку от совести, не подкрепленной знанием? С одной чистой совестью открытия не сделаешь! Институты придуманы не зря. Их дело — науки постигать, а не следить за распределением по совести. Такой и величины-то нет, совести! Ее не высчитаешь, не взвесишь, не оценишь по-научному, объективно. Значит, и разговор об этом досужий. В дело совесть не вклеишь, а вот диплом — это вещь материальная. Остаться без него в наше время значит немало. Диплом определяет удельный вес человека — от этого никуда не денешься! Диплом определяет знания, они же даются тяжелым трудом. А Любаша выбрала легкий труд, получается. И как только с этим смирился ее отец? А Куликов куда смотрит своими ясновидящими глазами?..

— Ну-с, что вы предполагаете в этом образце? — раздался голос Журкина.

Игорь встряхнулся. Медвяный дым клубился над столом, но сквозь эту синюю завесу твердо глядели на Игоря темные, словно горошины магнетита, зрачки доцента. Этими глазами из-под припухлых век смотрела сейчас сама жизнь, которая обходилась с ним круто и которой надо было доказывать свое, напрягая все силы.

— Это жильный кварц с вкрапленностью пирита и золота, — ответил Игорь с расстановкой. — Типичная парагенетическая ассоциация для золоторудных проявлений Восточного Саяна...

— И не только Восточного Саяна, — заговорил Журкин, удовлетворенно кивая головой. — Теперь мы имеем такие же проявления в витимской тайге.

— Я не могу с вами согласиться, — возразил Игорь. — На Витиме еще ни одной находки рудного золота нет.

— Позвольте, молодой человек, откуда вам это известно? — Журкин вынул трубку изо рта и отвел ее в сторону, чтобы лучше разглядеть дерзкого первокурсника.

— Я сам из Витимска, — ответил Игорь. — В курсе дела.

— Но мне говорил главный геолог вашего приискового управления! — повысил голос Журкин.

— Матвей Андреевич Куликов? — подсказал Игорь.

— Да, мой бывший заочник, — сбавив тон, ответил Журкин. — И еще, я помню, мне показывали образчик, найденный одним старателем, которого чуть не засудили...

— Это и была единственная находка старателя Василия Чурсеева, — мягко сказал Игорь. — Но откуда обломок — никто до сих пор не может сказать... Витим большой... Надеюсь, со временем найдем!

— А что же тот старатель? — быстро спросил Журкин.

— Пропал без вести в тайге...

Журкин задумчиво поколотил трубкой о край стола и заговорил вроде как сам с собой:

— Надо бы съездить туда самому, разобраться, помочь не только теорией... Но увяз я в своей диссертации, бросить никак нельзя — без фундамента крышу не возведешь!

— А почему бы вам не совместить работу, Илларион Борисович? — спросил Игорь. — По вашим же прогнозам идут поиски на Витиме.

— На неразведанных площадях разве защитишь докторскую? — ответил Журкин. — Кандидатскую — туда-сюда, а докторской нужен прочный фундамент...

И он стал распространяться о том, сколько докторская диссертация «съедает» материала, какие регионы обязана охватывать такая работа, какие прогнозы должны исходить из нее.

Игорь взглянул на часы — стрелки подвигались к одиннадцати.

— Я вас, по-видимому, задерживаю, любезный. — Журкин, не глядя, расписался в зачетке и протянул ее Игорю. — Совсем забыл, что грядет Новый год. Извинения прошу за свою забывчивость. Впрочем, это не забывчивость, а равнодушие к праздникам. Прожил свою жизнь, и праздники кажутся теперь на одно лицо. Даже скучаю, когда наступает выходной день. Ах, старый песочник, совсем забыл, что у вас сегодня, по всей вероятности, намечается пирушка. Ждут вас, поди, да на другом конце города?

— Мы с ребятами из нашей группы будем праздник встречать, — сообщил Игорь. — В общежитии.

— А я за работой не заметил, как всех родственников растерял, друзей, жену и знакомых, — сказал Журкин. — Даже не знаю, к кому приткнуться. Отдыхать, наверно, пойду.

— А хотите с нами? — предложил Игорь и затаил дыхание.

— С вами? — почесал Журкин серый висок чубуком трубки.

— В тесноте, но зато с молодежью, Илларион Борисович! — горячо настаивал Игорь.

— А действительно, — сдался Журкин, — почему бы не посидеть с такой молодежью за рюмкой вина?

— Ребята будут рады, — сказал Игорь, помогая Журкину надеть пальто.

— Кажется, совсем недавно сам был первокурсником, — заговорил Журкин, когда они вышли из кабинета в полутемный коридор. — А вот уже и Дед Мороз — Красный нос.

— Вы бодро выглядите, — горячо возразил Игорь. — Вы еще и докторскую защитите и академиком станете...

Он схватил с подоконника в коридоре свое полупальто — «москвичку», оделся на бегу и догнал Журкина у входных дверей.

— Нет, любезный, жизнь была у меня не та, чтобы сохраниться, — сказал Журкин, поднимая свой серый каракуль. — Такая сложная, что и не приведи господи. А уж до академии едва ли добраться... Не помереть бы кандидатом...

Игорь двинул дверь, и они вышли на звенящее цементное крыльцо. Морозный воздух ударил круто в самый дых. Но Журкин продолжал свой разговор и постепенно перешел к воспоминаниям.

Чтобы слышать все до единого слова, Игорь шел шаг в шаг рядом с доцентом, и тени их на искристой дороге соприкасались. Журкин вспоминал и раньше на лекциях отдельные эпизоды своей жизни. Но такой подробный рассказ едва ли другой кто слышал из уст старого геолога. Видно, за целый день надоели ему учебные разговоры, к тому же повстречал он человека с золотого Витима, и наступил конец длинного трудового дня, и затронутая тема в последнем зачете взволновала старика, и новогодняя ночь подталкивала к исповеди.

Журкин рассказывал о себе. Скрипел дорожный наст, сияли окна, блестел оледенелый асфальт, и сказочно искрился пышный иней на деревьях, особенный, сибирский, иркутский куржак. В этом обрамлении рассказ Журкина звучал особенно убедительно, потому что жизнь его проходила в сибирской стороне.

Илларион Борисович родился в Иркутске в многодетной семье священника. Юнцом закончил духовную семинарию и был послан настоятелем церквушки в село под Братском. Оказавшись среди охотников, пристрастился к тайге. Выходил частенько в тайгу, собирал травы, коренья, минералы, жуков и бабочек. Воздыхал над необычайной красотой тайги, гор и рек. Размышлял о щедротах, ниспосланных господом богом на землю в виде сибирского леса, земли, руд, зверей, птиц и рыб. И прикидывал, как научить человека использовать эти щедроты на свое благо. Ибо прозябает род людской в темноте, нужде, голоде и лишениях. А не видит, словно слепец, щедрот господних.

И однажды, мысля такое, наткнулся батюшка на глыбу тяжелой железной руды. Смекнул, что значит железная руда для этой глуши, и с куском магнетита отправился в Иркутск. И завертелся среди отцов города, духовного своего начальства и чиновников горного отдела.

В конце концов батюшке намекнули, чтобы он не совал нос не в свои дела. И тогда в сердцах решил Журкин сам заняться разведкой. Но догадался, что, кроме Священного писания, надо знать еще кое-какие дисциплины. И отправился в Томск за знаниями.

Он поступил в Томский университет и закончил геологический факультет с отличием. Но тут началась революция, и разведывать железо под Братском Журкину снова не дали.

Его мобилизовал Колчак. И закрутился отец Илларион, горный инженер Журкин, в смерче сибирской войны. И уже совсем расставался с русской землей, уходя с остатками полка в Монголию через Саяны, да случай не дал. Отряд поднимался по рекам, покрытым ледяным панцирем. Под копытами лошадей гудели пустоты во льду. Обозы проваливались в эти ловушки, усталые люди уходили под лед, храпели лошади, разносились крики, мат, перебранка. Отупевшие от неудач люди будили эту заснеженную, хмурую, неприступную горную страну. Страх перед красными частями и партизанскими соединениями гнал разбитый отряд на горные кряжи. А тоска по родной земле заставляла оглядываться назад даже самых отпетых добровольцев.

Но поручик Журкин был мобилизованным. Правда, он понимал, что отличие тут невеликое. Но все же при случае был шанс остаться на русской земле. Журкин понимал, что бочка спирта проложила б ему дорогу назад, на родину. Или горсть золотых монет!

Но где это взять? Ни того ни другого не было у бедного поручика.

С такими мыслями поручик шагал по гулкому льду, мимо скалистых прижимов, сжимающих с каждым днем все больше и больше свои объятия. Журкин глядел по сторонам, мысленно отмечая смену пород, перемежаемость интрузивных пород с эффузиями, выделяя дайки, жилы, следы оруденения. Даже в этом положении геолог не умирал в нем.

И однажды Журкин заметил какую-то соломенно-желтую вкрапленность в полузасыпанной кварцевой жиле. Протер глаза — вкрапленность оставалась на месте.

Сердце его застучало наподобие дятла в сухостоину. Журкин присел будто по нужде, а сам все оглядывал жилу, примечая новые ответвление в золотом прожилке. «Это спасение, — мелькнула мысль в его воспаленном мозгу. Не монеты, но не хуже... Эта цена моей свободы! Здесь же целое месторождение золота!»

Он выждал, пока отряд пройдет. Потом выбрал несколько увесистых кусков кварца с золотом и бросился назад. По вытоптанной дороге бежалось быстрее. Журкину посчастливилось пройти беспрепятственно мимо партизанских отрядов, отступающих своих частей и белочехов. И так он с золотом пришел в Иркутск. Здесь поручик Колчака представился в губревком и вывалил на стол председателя свои образцы.

«Прошу дать мне жизнь и свободу взамен месторождения золота, — объяснил он. — Хочу жить и работать на родной земле».

«Разберемся, кто вы есть, — ответил ему председатель, — а потом решим — работу или к стенке!»

Пришлось отсидеть Журкину положенный срок, пока ЧК разбиралась, какая вина висит на бывшем поручике. Особой вины обнаружено не было. И мобилизованному Колчаком геологу предложили возглавить поисковый отряд, чтобы разведать запасы в открытом им рудопроявлении.

Журкин привел отряд в Саяны, нашел прижим и разведал жилу. Это было мелкое месторождение. Но молодой геолог расширил район поисков и обнаружил еще несколько жил. Скоро на Урике загремели кувалды старателей — в казну республики потекло саянское золото.

На этих открытиях Журкин защитил кандидатскую диссертацию. Но кафедру ему предлагать не торопились. Кафедры и лаборатории занимали люди с более безукоризненными анкетами. А Журкина предпочитали видеть в тайге.

Он вернулся наконец в Братск и разведал несколько железорудных месторождений. И тогда о Журкине заговорили как о везучем геологе.

В конце концов таежный кандидат был приглашен в Иркутский горный институт заведовать кафедрой общей геологии. Он думал, что скоро переберется на более серьезную работу на кафедре полезных ископаемых, да так и застрял на этом «проходном дворе» всех студентов. Лекции читал по многим геологическим дисциплинам, но кафедрой руководил не ведущей. Другое дело, если бы получить доктора. Но лучшие годы ушли, и теперь доцент Журкин никак не мог справиться с докторской диссертацией. И выбрал вроде верную тему золотого оруденения Урала. Но дело двигалось медленно.

— Думал, быстро получится, — закончил Журкин свой рассказ у ворот общежития. — Да видно, кончилось мое везение... Не фартит что-то мне в науке!

— Наука требует жертв, — утешил Игорь старика.

— Моя наука требует помощи, — ответил Журкин. — Вижу, без молодой крови не обойтись мне. Буду подбирать бригаду себе на лето. Одновременно практику пройдут ребята и мне помогут. Только серьезных парней хочется выбрать. Я бы с вас и хотел начать такой подбор, Игорь Петрович.

— Спасибо за приглашение, Илларион Борисович, — отозвался Игорь и замолк. Перед глазами полыхнуло льдистое пламя, сильнее, чем вся эта зимняя блесткость вокруг. «У нас же схожесть в судьбах! И за мной тянется давний камушек! Но Журкин искупил свой грех открытиями, а я ничегошеньки не сделал еще! И как посмотрят на меня парни, когда узнают в Витимске про наш тот камушек?! Как они могут все повернуть против меня! И вместо дружбы вырастет стенка отчуждения! И придется мне долго-долго оправдываться тихим, невидным трудом, похожим на корпение Журкина над диссертацией. Пока не уйдут годы и не придет новое поколение, что забудет про Шаманский камень и будет почтительно слушать меня...»

— Так что же вы скажете на мое предложение? — донесся до ушей Игоря голос Журкина.

— Я бы с удовольствием, Илларион Борисович, — ответил Игорь, сдерживая дыхание. — Но меня ждут в Витимске... Затор у нас там с поисками... Надо помогать Куликову пробиваться к руде.

— Да, ему тоже помощь нужна, — выдохнул Журкин большой клуб пара. — В трудное время учился Матвей, знаниями не блистал...

Они вошли в подъезд, и, пока Журкин протаивал пальцами заиндевелые ресницы, Игорь сообразил, что сама судьба посылает ему в эту ночь возможность выиграть время для заглаживания старого зла перед приездом новых его друзей в Витимск.

— Но я хочу предложить вам, Илларион Борисович, своих друзей. — Под гул лестничных ступеней Игорь напомнил Журкину фамилии Бориса, Жени и Слона. Он объяснил доценту, что они договорились все в конце концов поехать на поиски коренного золота в Витимск. Но пока Куликов не защитил Большого Проекта, всех там устроить нельзя. Поэтому тем, троим, лучше всего поехать на практику с Журкиным.

— Очень логичный вариант, — согласился Журкин. — И волки будут сыты, и овцы целы...

— Совершенно верно, — радостно откликнулся Игорь. — Они будут у вас опыт перенимать, а я базу начну готовить на всех!

Ведя этот разговор, они подошли к тупику на втором этаже.

Игорь раскрыл перед Журкиным дверь, и в комнате воцарилось такое молчание, будто пришел всамделишный Дед Мороз.

— Без семи минут! — нашелся первым Борис и подбросил будильник. — Опаздываем, товарищи!

— А вы не стесняйтесь, — сказал нежданный гость, сбрасывая пальто и папаху на общую гору в углу. — Мы к вам присоединимся, с вашего разрешения.

— Пожалуйста, Илларион Борисыч!

— Мы очень рады!

— Обмоем зачет!

За столом началось оживление. Борис понес чашки с омулем через весь стол к Журкину. Женя включил радио и зажег свечу на елочке у окна. Слон ринулся ухаживать за гостьей, девчонкой с юрфака по имени Люся.

— Пора!

Хлопнула пробка шампанского, Слон победоносно оглядел всех — неплохо открыл! — и стал разливать пену по стаканам.

— Илларион Борисович, тост! — попросил Борис, умильно разглядывая доцента.

— С особым удовольствием. — Журкин пригладил пышную бороду и проговорил нараспев: — Любезная девушка и ребята, с Новым годом, с новым счастьем! Пусть вам везет во всем, чего вы ни пожелаете!

— Ура! — вполголоса отозвался Слон, и тут задребезжал репродуктор от медного грома оркестра. И все общежитие наполнилось шумом, звоном, смехом и веселыми выкриками.

Сладкий запах шампанского перемешался с настоем хвои, смолы, табака.

Слон взялся за графин и стал наполнять стаканы портвейном.

Люся накрыла свою рюмку ладошкой. Слон начал ее уговаривать. Женя пододвинул к себе тарелку с колбасой. Борис пытался убедить Журкина в том, что шампанское можно закусывать омулем, потому что гости его отца из Москвы нашли это изысканным. Но доцент показал ему трубку — это лучше — и стал опять раскуривать ее. Медвяные клубы дыма поплыли над столом. И взгляды заинтересованных первокурсников снова обратились к Журкину.

— Мы считаем, что получили от вас сегодня двойной подарок, Илларион Борисович, — учтиво поднялся Борис со стаканом. — Во-первых, зачет, во-вторых, оказали нам честь...

— Зачет вы сами заработали, — прервал его Журкин. — Отвечали толково, и я хочу предложить вам поехать летом со мной на практику в Рудногорск... Вот каков мой настоящий подарок.

— Так мы... мы собирались на Витим! — вырвалось у Жени. — Понимаете, там рабочие должности... Оплата с северными надбавками...

— Но вы же пришли все-таки учиться, — заметил Журкин под гробовое молчание всех остальных.

Женька испортил, кажется, праздник. Сказать такое в лицо доценту! Тот к ним со всей душой, а ему про оплату. Деньги, конечно, не лишние каждому, но нельзя же в таких вещах заниматься делячеством. Как теперь выкрутиться?

— Но если представляется возможность и дело делать и заработать? — упорствовал Женя.

— Еще же ничего не известно с Большим Проектом, Жека, — вмешался Игорь.

— Может, Матвей Андреевич и так изыщет возможность устроить нас, — тянул свое Женя. — Если узнает, как мы горим...

Игорь повысил голос:

— Понимаешь, я должен кое-что подрегулировать в Витимске. Чтобы вы приехали на добрую почву... И вам неплохо постажироваться на Урале.

— На Урале и своих геологов полно, — раздумчиво произнес Женя. — Чего туда рваться!

Журкин погладил жилистый висок чубуком трубки.

— Я понимаю вас, Евгений, — заметил вдруг он, пристально вглядываясь в Женю. — Может быть, сама судьба ведет вас туда, а я, старый пень, встаю на пути... Дожил...

— Нет-нет, Илларион Борисович, — вскочил Борис, — вы не правы!.. Нам необходима практика! Женька просто дальше носа не видит! Понимаете, он вырос в такой обстановке, в общем, в многодетной семье, с нуждой знаком... Но мы переубедим его... Науку не заменишь никаким заработком! Практика под руководством такого педагога — это для нас редкий случай! Середняками всегда мы останемся! Лучше пожертвовать годом-другим, но стать поисковиком высокого класса!

—Ну, думайте, осеняйтесь, — сказал Журкин, грузно поднимаясь из-за стола, — а я пойду на отдых. Укатали вы сегодня меня, любезные. Сейчас почувствовал я, как устарел. Счастливо праздновать.

Борис метнулся к груде верхней одежды и помог Журкину одеться. Потом распахнул дверь в гудящий на все голоса коридор.

Доцент отсалютовал трубкой, поднял воротник и пошел по коридору ныряющей геологической походкой, будто пробивался сквозь тайгу с тяжелым рюкзаком за спиной.

Как только Борис прикрыл дверь, Слон извлек из кармана хищный картонный нос и насадил его на свое лицо.

— Итак, леди и джентльмены, идейная часть кончилась, — объявил он. — Веселье начинается!

— А я хотел бы спросить, — возразил Женя, — как же вы это, братва, Журкину даете согласие? Договаривались же с Куликовым!..

— Кто такой Куликов? — откликнулся Борис гнусаво и добавил с восторгом: — И кто такой Журкин?!

— Не лезь под винты, Женька! — затрубил Слон. — У старика такой опыт! Он одной левой сделает из нас законных золотишников.

— Твоими устами, Женя, глаголет истина, — заметил Борис, — но это уста младенца. Следовательно, истина младенческая!

— Мальчуковая, — добавил Слон.

Все повалились от смеха на кровать, и пружины тоже, кажется, засмеялись скрежещущим смехом металла.

— Вот на таких пустячках мы и горим, — буркнул Женя. — Ты-то куда смотрел, Игореха?

— Уверяю вас, ребята, так будет лучше для дела впоследствии, — отозвался Игорь. — Для дела и всех нас.

— Тайги витимской на всех хватит, — добавил Борис. — Успеем наработаться.

— Можно на первый раз съездить с Журкиным, — предложил Слон. — А на второй раз разделиться поровну, а потом постепенно будем перебегать на Витим... Законно все будет, чин-чинарем.

— Надо и о будущем думать, в самом деле, — добавил Борис. — Кто с Журкиным поведется, тот в науку запросто может податься потом, если захочет.

— Гибкой политики надо придерживаться, — басил Слон. — Чо на рожон лезть?

— Лоза гибкая, да толку с нее? — возразил Женя.

— А дуб самый твердый, — заключил Борис, и все опять закачались от смеха.

Женя пытался еще что-то возразить. Но Слон хлопнул его по плечу, не давая подняться.

— Брось, паря! Чо ты такой-то? Судьбу мировой революции решаешь?

— Хватит трепатни! — закричал Борис. — Предлагаю выпить за нашу даму, иначе она сбежит от нас!

— За дам! — добавил Игорь. — Которые с нами и не с нами...

Люся засмущалась, но тут же овладела собой, и куда девался ее чопорный вид.

Еще утром Слон предупредил всех, что приведет с собой на веселье Люсю. «Посмотрит — рублем подарит, — кратко описал ее Слон и предупредил: — Только, чур, не злоупотреблять!»

Но теперь эта самая Люся не сводила своих серебристых глаз с Игоря. И как Слон ни подлаживался к ней, Люся тянулась к Игорю.

— А я пью за вас, Игорь, — произнесла она с едва заметной хрипинкой.

Игорь рассеянно улыбнулся Люсе, его стакан и ее рюмка встретились над серединой стола. Слон ревниво облизал свои плоские губы. Игорь посмотрел на него и, сощурившись, легко кивнул: «Спокойно, Витя, работаю на твою копилку!»

— Танцуйте, — предложил Женя, и под его крепкими пальцами звучно запела гитара. — Танго!

Женя играл, как целый струнный оркестр. Он успевал и пристукивать по корпусу гитары, четко отбивая ритм танца. Он рассказывал, как научился играть на гитаре, чтобы подрабатывать по праздникам в разных компаниях. И только теперь играл из чистого интереса.

Люся пристально посмотрела на Игоря, и бантик на ее платье в красный горошек встрепенулся как бабочка. Игорь подмигнул Слону: приглашай, а то будет поздно. Но Люся опередила немой их сговор.

— Пойдемте, Игорь, — сказала она, тряхнув короткой прической, — станцуем.

Игорь подхватил Люсю и закружил ее с преувеличенной любезностью.

— Я вижу, Игорь, вам праздник не в праздник, — заговорила Люся доверительно. — Вроде сами здесь, а душа где-то там...

— Но почему я обратил на себя ваше внимание? — насторожился Игорь. — Вон какие орлы сидят!

— И один слон, — сощурилась Люся. — Только я не в зверинец пришла...

— Все равно, думаю, не пожалеете, — улыбнулся Игорь.

— Теперь-то да, — кивнула Люся, — познакомилась с таким интересным человеком...

— С какой точки зрения?

— Что-то в вас есть такое, редкое, даже затрудняюсь сказать!

— Написано на моем челе?

— Да, гадалка бы, наверное, прочитала.

— А я и без нее вам честно открою, как называют у нас людей с веснушками.

— Как?

— Редкий Знак!

Она тихо рассмеялась, не спуская с Игоря глаз. Игорь невольно стал прижимать Люсю к груди, чтобы приглушить ее голос. Нехорошо, что она выделяла его перед ребятами так громко. Сейчас он должен был уйти в тень. Ничего особенного вроде не сделал против них, а сердце щемит от собственного плана. Будто утаил от коммуны денежный перевод! «Эх, отец, видел бы ты, как приходится шустрить твоему сыну, чтоб от него не отвернулись товарищи!»

Внезапно заглохла гитара. Игорь оглянулся — встретил жгучий взгляд Слона. Пальцы его по-паучьи держали струны Жениной гитары.

— Ну, ты чего? — спросил Игорь. — Придет и твоя очередь танцевать.

— Нет, Бандуреев, с тебя довольно. — Слон придвинулся к Игорю, вырвал его руку из Люсиных пальцев и стал теснить к столу.

— Отдохни, Игорек, отдохни, — приговаривал Слон с пьяной улыбочкой, — а то разошелся ты что-то сегодня. И там герой, и тут... Слишком жирный будешь!

Будто лопнул в груди какой-то шар, и оранжевое пламя разлетелось по всем жилкам: «Бандурей всех жирней!» Игорь схватил Слона за грудки, потянул к себе и с силой отбросил. Слон полетел к окну, дробно стуча ногами, будто отплясывал странную чечетку. Остановился перед самой елочкой.

— Ах так! — всхлипнул он. — Ну, держись, морда!

Он оттолкнулся от батареи и попер на Игоря, выставив сцепленные кулаки. Но тут Женя поймал Слона за пиджак и крутнул так, что шевиот затрещал. Видно, Жене приходилось не раз усмирять драчунов. И Борис не дремал. Комсорг вцепился в Игоря мертвой хваткой. Игорь мотнул его, но не смог стряхнуть с себя. Борис оказался крепче рыхлого Слона. Только очки его слетели на пол.

— Безобразие! — завопил Борис. — Бычки!

— С чего это вы рассипелись, а? — рявкнул Женя. — Со ста граммов?

— По выговору схлопотать захотели? — вторил Борис. — А то и совсем из института выскочить?

— А ну, пожмите друг другу руки! — приказал Женя, подводя Слона к Игорю.

— Да я что, — начал оправдываться Слон, — я ничего... Это он... Злоупотреблять стал... Договаривались же... Уговор дороже денег...

Игорь опомнился, сунул руку в горсть Слона.

— Это я виноват, — пробормотал он и улыбнулся Люсе. — Видите, и к гадалке ходить не надо...

Но Люся крутнула головой:

— Давайте я сама вам погадаю...

— Давайте лучше веселиться! — возразил Игорь и подмигнул Жене. — Сыграй, Жека, что-нибудь такое, отчего двери и окна заскачут!

Но Женя и не взглянул на гитару. Он тронул выключатель громкоговорителя, и в комнату ворвался гром бронзовых тарелок. И все опять вспомнили о празднике.

— За мир!

— Зуб не точить друг на друга!

— Ну, поехали!..

Закусив, Слон стал горячо объясняться с Люсей. Они поднялись и пошли танцевать медленный вальс.

Игорь сел спиной к танцующим. Да, кажется, он сам себя выдал. Разве эта его ярость не похожа на отцовскую, что выплеснулась на Шамане? Откуда она взялась у него? Видела бы Люба! Сразу б списала ему один добрый день! Такое не должно больше повторяться! Он и так теперь в долгу перед парнями. Поманил их в Витимск, а потом приостановил! Достоин ли он тогда вообще большого дела, которым собирается повернуть судьбу Витимска на сто восемьдесят градусов, в лучшую сторону?

— Добьюсь или нет! — выговорил Игорь и заметил, что Борис придвигается к нему.

— Ты это зря, Игорь, — прошептал Борис, тычась носом в щеку Игоря. — Мне тоже Люся нравится. Но я сижу, сдерживаюсь. Меня с детства приучили сдерживаться. И тебя не в деревне воспитывали, верно?

— Да, — ответил Игорь и звякнул графином о стаканы, подливая себе и Борису самогону, — надо сдерживаться.

— Давай выпьем, — обрадовался Борис. — Выпьем знаешь за что? За наших отцов... Мы же с тобой Петровичи! Следовательно, отцы наши тезки... А ты, между прочим, о своем папане ничего не рассказывал. Твой папан не геолог, а?

— Нет, — отозвался Игорь и сильно стукнул своим стаканом в стакан Бориса, призывая комсорга выпить.

— А кто он у тебя?

— Работает в кочегарке, — ответил Игорь.

— В обыкновенной кочегарке? — опешил Борис.

— В обыкновенной, — медленно произнес Игорь.

— Ну, хоть начальником? — спросил Борис.

— Нет, кочегаром, — ответил Игорь.

— Простым кочегаром? — допытывался Борис.

— Да, — ответил Игорь, — простым кочегаром.

— Темнишь ты что-то, Игореха, — дышал в щеку Борис. — Вот Жека из пролетариев, Слон непонятного сословия, я, можно сказать, интеллигент, а ты что за косточка?..

— Длинный разговор! — Игорь стукнул своим стаканом в стакан Бориса с такой силой, что от лязга этого остановились танцоры. — Давай лучше до дна — и на Ангару пойдем!

Он первым опорожнил свой стакан и вскочил, чтобы не дать Борису разговориться дальше.

— Предлагаю на Ангару!

— Пойдемте! — подхватил Женя. — На воздух!

— На Ангару? — вскрикнула Люся. — Отличная идея!

Сталкиваясь, разобрали пальто, шубы и шапки. Вышли в коридор с шумом и гвалтом.

По улицам волна за волною шли к Ангаре веселые люди. Они плясали, пели частушки и опрокидывали друг друга в кучи снега под тополями.

Чтобы не потеряться, пришлось взяться за руки.

Чем ближе к Ангаре, тем сильнее окутывались паром матовые светильники по бокам улицы. А на тополях пышнее, искристее становился куржак. Вблизи берега куржак слетал на головы холодными блестками, слетал он от гомона и шума. Ледяные забереги трещали от крепких ударов каблуков. На льду плясало несколько человек сразу, и баянист с аккордеонистом соревновались в силе мехов и планок своих инструментов.

Слон не выдержал и пустился в пляс. В кругу было тесно, и он сместился к краю льда.

— Свалишься в воду! — крикнула ему Люся.

Слон ухнул и пошел вприсядку по самому краю потрескивающего льда. Остальные плясуны сдались, все стали прихлопывать в ладоши, подбадривать смельчака. И Слон совсем разошелся, он выкидывал коленца над самой парящей водой.

— Хватит, Слон, — стал осекать его Борис. — Все смотрят.

— Пусть, — заметила Люся. — Сильнее треснет — испугается.

Слон разобрал ее слова.

— Кто — я испугаюсь? — завопил он, приостанавливаясь. — Да мы всегда купаемся зимой в Бирюсе!

Он ударил себя в грудь и начал раздеваться.

— Слон, прекрати! — сказал Женя.

— В деканате могут узнать, — пытался напугать его Борис.

— Не робей, студент! — заорали слева.

— Докажи, сибиряк! — советовали справа.

— И докажу! — Слон хлопнул «москвичкой» о лед. Начал расстегивать вельветовую куртку.

— Перестань, — предупредил Борис, — это может плохо кончиться...

— Плевать! — Пуговицы сыпались на лед из-под пальцев Слона. — Ничего не боюсь!

— Не волнуйтесь, ребята, — успокаивала Люся. — Кто афиширует, тот не сделает.

— Давай, давай!

— Где ему — слабо!

— Кишка тонка!

— Стюденты!

— Размах толковый, удар хреновый!

Скоро крики слились в рев. Игорь смотрел вокруг себя и вспоминал ту очередь за хлебом... Кто кого перекричит! Ни здравомыслия, ни порядка. Интересно, как поведет себя широкий Слон?

И Слон испугался. Он раздумчиво поглядел на воду и начал вдруг застегивать пуговицы.

— Что ты пасуешь перед ними? — сильным шепотом сказал Игорь. — Раз начал, то держись!

— А может, я просто так, чтоб попугать, — ответил Слон и хихикнул.

— Надо знать, кого пугать и когда! — повысил голос Игорь.

— Ну и лезь, если такой принципиальный! — Слон выдохнул на Игоря белый пахучий пар.

— Улю-лю-лю!

— Ага-га-га!

— Струсили!

— Студенты прохладной жизни!..

Игорь сбросил свое полупальто на руки Жене, который оттирал толпу.

— Не хватало, — затянул Борис, — одного только отговорили, теперь второй...

— Не второй, а первый, — отозвался Игорь, срывая пуговицы.

— А может, не надо, а, Игореха?— сказал Женя, отводя глаза. — Покричат и разойдутся... Никто нас не знает здесь...

— Проявить гибкость? — спросил Игорь с усмешкой.

Женя вздохнул и грустно уставился на черную воду.

— Этот парень серьезный, — комментировала Люся Игорево раздевание. — Но вообще-то, Игорь, дважды два заработать пневмонию, ревматизм...

— Хуже, если воспаление совести, — ответил Игорь и пошел к краю льда мелкими шажками.

— Приветствую! — отозвалась Люся. — Вы настоящий мужчина, Игорь!

Никто больше не останавливал, кроме мороза. Пятки жгло, ступни сворачивало, как сало на раскаленной плите. Но возвращаться было поздно. Сзади толкала тишина. Наконец-то заставил он смолкнуть этих горлопанов. Одним поступком заткнуть столько ртов! Это стоило ревматизма и воспаления легких.

— Я чо ж, — забормотал сзади Слон. — В таком разе и я... Игорь, подожди!

— Холодно ждать, — насмешливо отозвался Игорь.

Он подошел к самому краю льда, изъеденного водой.

— Игорь!

Под ногами треснуло. И повалился он в льдистую воду, расплескав отраженье фонарей.

— О-ох!

Сдавило грудь. Руки словно обрубило. Хорошо, течение не дало камнем пойти на дно. Подхватила его Ангара и понесла. Ожил, стал дышать. Зашевелил руками и ногами. Вода вроде потеплела.

— Вот как надо-о-о! — вырвался вопль из глотки.

Чуть отплыл от берега, сильно буровя воду. И тут сзади словно ударили одновременно по сухожилиям ног. Стянуло икры. «Судорога» — вспомнилось страшное слово. Слишком быстро нельзя махать в холодной воде.

— Ребя.. — выдохнул Игорь, поворачивая к берегу одними руками.

Совсем рядом была ледяная кромка, просеченная огнями. По льду бежали люди. Протягивали шарфы. Но как ухватиться, когда еле держишься на поверхности.

— Ноги! — крикнул Игорь. — Судорога, кажется!

И тут сразу двое прыгнули к нему.

— Держись! — выкрикнул Женя, отфыркиваясь.

— Только, паря, не цепляйся! — предупредил Слон. — Вместе на дно уйдем!

Они подхватили его под руки и толкнули к кромке. Прямо в руки Бориса и Люси.

Они накинулись с колючими шарфами. Незнакомые люди тоже обступили их. Одни растирали, другие одевали, третьи поднесли бутылку водки.

Пришлось пить из горлышка. Ни горечи, ни запаха не ощущалось.

— Вот это да!

— Настоящие студенты!

— Молодцы!

— Сибиряки!

— Доказали!

— В такси их!

— Давай сюда машину!

Их понесли на руках к машине с зеленым глазком. И шофер даже не противился, когда вместо четырех к нему село пятеро. Он только зябко повел плечами, обтянутыми пилотской меховой курткой.

— Куда вас? — спросил он. — В нормальную больницу или в дурдом?

— В общежитие горного института! — попросил Борис.

— А воспаление не схватите, граждане интеллигенция? — спросил шофер и передернулся.

— Не схватим, — отстучал Слон зубную дробь, — м-мы не интеллигенция, а студенты!

— Купались по спору или из чистого интереса? — спросил шофер, включая скорость.

— Зачет один сдавали, — сказал Игорь.

— Какой зачет? — удивился шофер.

— По дружбе, — ответил Женя.

— Такой тоже есть?

— Есть, — ответил Слон. — Очень важный...

— Ну и как? — поинтересовался шофер.

— Хорошо, — сказал Борис. — Водой не разольешь.

 

15

Игорь думал, что ледяная купель не пройдет им даром. Но никто не слег, обошлось даже без насморка.

Крепкие ребята оказались его друзья-однокашники.

К весне выяснилось окончательно, что Борис и Слон едут с Журкиным на Урал, не ожидая куликовского приглашения. Один Женя упорствовал, не поддаваясь ни на какие уговоры друзей.

— За одну стипендию вкалывать — для меня слишком большая роскошь, — твердил он свое. — Хочу на Витим!

У Игоря после таких разговоров надолго портилось настроение. И Куликов не отвечал ни да ни нет насчет практики, вселяя в Женю надежду.

Прошел на Ангаре лед. Старые улицы помолодели от свежей листвы тополей. Чем сильней припекало солнце, тем меньше оставалось в общежитии народу. А Куликов молчал. Может, он и одного места не мог предоставить? «Своего-то Матвей Андреевич не должен подвести, — думал Игорь. — Я же ему не обуза, а верный помощник».

Это парни увлекались всякими любимыми делами: Борис занимался комсомольской работой, Слон не пропускал танцев, а Женя заболел художественной самодеятельностью. Только Игорь оставался на основном фронте. Сдал Борису двадцать копеек взносов, и вся общественная нагрузка! Чтобы стать хорошим специалистом, нужно лекции прорабатывать, конспектировать первоисточники, рыться в учебниках. И на мелкую общественную работу лучше начхать. Есть дело главнее общественного, а к нему ведут только тернистые тропы науки. Времени на ученье отпущено немного, а наука геология огромная, сложная, со всякими прикладными специальностями. Так просто к золоту не подберешься! Думать надо сейчас уже, как лучше подойти к коренным залежам, планировать надо будущую удачу, нацелить себя на открытие со студенческой скамьи. Эту задачу не решишь ни горячкой, ни верхоглядством, ни суетой. Случай может подвернуться. Но что-то он даже Митьку Шмеля обходит, этот золотой фарт. И можно случай прождать всю жизнь. Хотя совмещать науку и случай, наверно, можно. Так он и будет пока тянуть эту линию в Витимске.

С такими мыслями Игорь собирал Слона в Рудногорск, когда заныли древние шарниры двери их комнаты и просунулась рука с письмом. Конверт белой бабочкой полетел на пол, и дверь захлопнулась. Слон с Игорем не удивились: так в общежитии разносили письма.

Слон был ближе к двери, он и подобрал конверт.

— Тебе, — сказал Слон, пробежав адрес глазами. — Однако, вызов, паря!

Он подал конверт Игорю.

— Наконец-то! — Игорь впился глазами в обратный адрес конверта.

Там стоял штамп: «Витимское приисковое управление».

Игорь торопливо надорвал конверт и вынул письмо.

«Игорь! Выслал вызов от своего имени в ваш деканат. Но обстоятельства складываются так, что предоставить на поисках вашему институту в этом году я смог лишь одно место. Большой Проект еще не вошел в силу, и предложить рабочие места твоим товарищам пока не представляется возможным. Имеющееся скромное штатное расписание заполнилось местными кадрами. Расширить список я смогу только после того, как обнаружим рудопроявление золота. Если нам повезет в этот сезон, на следующий год пойдем в гору. Тогда можно будет пригласить к нам на практику всех твоих товарищей. А пока жду тебя одного.

С приветом Куликов М. А.».

Игорь молча протянул письмо Слону. Тот прочитал вслух.

— Надо Женьку предупредить, паря, — сказал Слон, — пока мы не уехали без него.

— Ладно, я схожу, — откликнулся Игорь. — Дай мне его адрес.

Слон в отличие от Игоря был несколько раз у Жени в Нахаловке. И сейчас он прямо на конверте набросал схему, как добраться до Женькиного дома. От автобусной остановки «Иркутный мост» надо было идти не меньше двух километров, до самой окраины города.

— Ничего, пройдусь ради такого случая. — Игорь свернул письмо и спрятал его в задний карман спортивных брюк. Потом сорвал с крючка форменную фуражку, нахлобучил ее на давно не стриженную шевелюру и выбежал из комнаты. — Только сначала Журкина предупрежу, чтобы на Женьку не тянул...

Быстрым шагом он пересек двор общежития, главную улицу, уютные дворики в квартале позеленевших от времени особнячков и сквер — это был кратчайший путь к институту. Игорь нигде не останавливался — ни возле книжного киоска, где любил рассматривать книги, ни возле теннисного корта — тут он иногда задерживался поболеть, ни возле палатки «Пиво-воды» — здесь уже начали торговать шипучим квасом, ни около объявлений и молний в гулком вестибюле института, где останавливался каждый студент. Он уловил еще в коридоре слабый запах «Золотого руна» и сразу распахнул дверь кабинета общей геологии. Здесь он был уже своим.

Журкин стоял посреди кабинета и задумчиво окуривал драгоценные минералы и окаменелости.

Игорь, ни слова не говоря, протянул ему письмо Куликова.

Доцент помел бородой по строчкам.

— Вот у вас будет и третий помощник, Илларион Борисович, — сказал Игорь. — Таких ребят, как Женя Солонцов, надо поискать.

Журкин вернул письмо, почесал свой взбухший висок трубкой и сказал:

— И вам небесполезно было бы с ними попрактиковаться, Игорь Петрович.

— У меня своя тема, — ответил Игорь, — родная!

— Я боюсь, вы слишком прямо идете к той цели, — заметил Журкин. — А открытия в нашем деле случались, как правило, на извилистых тропах...

— Ну, не так уж и прямо... — пробормотал Игорь. — У меня все не так просто, как кажется, Илларион Борисович...

— Да я что хочу сказать, Игорь Петрович, — мягко перебил Журкин. — Может, вам лучше пока отойти от витимского золота, поглядеть со стороны?.. Понимаете, Игорь, я вижу слишком много общего сейчас между собой и вами.

Игорь пристально посмотрел на доцента. Лицо Журкина было как бурый останец, избитый трещинами. Оно ничем не напоминало Игорева лица, узкого и нервного. Следовательно, Журкин видел похожесть внутреннюю, душевную.

— Понимаете, односторонность — вот что общее в нас, — вздохнул Журкин. — А фартовый случай, он любит, чтоб для него не только мозгами, но и сердцем подраскинули.

— Ну, если только на случай полагаться?..

— В поисках случай играет немалую роль, — сказал Журкин. — На себе испытал!

— Поиспытываю и я случай, — ответил Игорь, покрепче насаживая фуражку на голову. — По-всякому! И мозгами и сердцем!

Журкин кивнул, осенил его трубкой и возвратил письмо. Игорь развернулся волчком и упруго пошел к выходу. Он выскочил из институтского подъезда, и здесь ему сразу повезло. Синим блеском ударила «Волга» в глаза. Но Игорь успел разглядеть шашечки на боку.

Из-за Женьки можно было потратиться. Он поднял руку, и водитель подкатил к самому краю дороги. Игорь рванул переднюю дверку и сел рядом с шофером.

— В Нахаловку! — попросил он.

Шофер, белобрысый парняга в шелковой безрукавке, сморщился.

— Дорога там — для броневиков с железными колесами, — заявил он, — не поеду.

— Тройку накину, — пообещал Игорь.

— Я тебе сам пятерку бы дал, чтобы туда не ездить, — сказал шофер, но скорость включил.

Игорь оглянулся. Двухэтажное старинное здание института исчезло за тополями. Только виднелись башни по углам да кораблик на шпиле. Почему в таежном городе был поставлен кораблик на шпиль? Игоря иногда мучил этот вопрос. Но никто не мог дать ему вразумительного ответа. Наверно, об этом написано в старых книгах о городе. Но сколько времени надо было урвать от занятий, чтобы зарыться в обширную историческую литературу! Надо было оторвать время от учебников по геологическим дисциплинам. А такого позволить себе Игорь не мог. Ему надо было идти к поставленной цели по возможности быстрей. Ибо, кроме него, некому было полностью оправдать отца перед людьми, Феней, Лукиным... А реабилитировать можно только упорными поисками и находками.

Все это делается ради оправдания его отца, виновного, может быть, в том, что люди Витимска пока не имеют подступов к залежам золотоносных руд.

Игорь вертел головой, с удивлением разглядывал городские кварталы. Чуть ли не первый раз пересекал он Иркутск. После солидных домов, обрамляющих центральную площадь, они выехали на булыжную улицу Чкалова. И сразу попали в мир старинных особнячков, каменных и деревянных, одноэтажных и двухэтажных, кое-где с мезонином, миниатюрными балкончиками и мансардами.

Улица выходила на мост через Ангару. Такси медленно катилось в потоке грузовиков. Игорь смотрел наконец-то сверху на удивительную реку. Видно было дно и остатки понтонных опор, срубов, набитых камнями. Солнце высвечивало хариусов, стоявших в тени этих опор. В Витиме вода и осенью не была такой сине-прозрачной. Витим был угрюмее Ангары, не говоря уже про мутную в большей части своей Шаманку.

«Би-би-и!» — музыкально пропела машина и рванулась вперед, обгоняя грузовики. Кончился мост. Пошло зеленое предместье Глазково, застроенное аккуратными бревенчатыми домами. Все стало напоминать Витимск.

— Вот она, Нахаловка, — шофер скривил толстые губы. — Чтоб ее совсем залило-затопило!

Они съехали с горы на Иркутный мост. Заскрипели доски под колесами, закачались перила деревянного моста. Сразу же за этим мостом раскинулся поселочек. Главная улица здесь была, точь-в-точь как их витимская Подгорная, в ямах, колдобинах и лывах. И домишки были такие же. И курицы, разгребающие пыль, окрашены так же чернилами.

— Дом номер тринадцать, — сказал Игорь, взглянув на шпаргалку. — Ну и число у Женьки!

— Он самый. — Шофер осадил «Волгу» у палисадника с черемухой, и туча пыли наконец догнала машину.

Игорь выскочил из такси и попал в самый центр желтого облака. Он чихнул, бросился к калитке и чуть не вывихнул ногу, зацепившись за проволочную петлю. Вырвал проволоку из глины и запустил ее в забор.

— Чертова дорога! — выругался Игорь.

— А ты под ноги смотри, — раздался веселый голос Жени, — у нас можно без подметок запросто остаться.

Женин чубчик показался над калиткой. Звякнул крючок, и калитка распахнулась.

— Прошу! — Женя с широкой улыбкой показывал обеими руками во двор. — Вот моя деревня, вот мой дом родной.

Он был одет по-рабочему: в сапогах, заплатанных штанах и старой гимнастерке. Полчуба его прилипло ко лбу, видно, Женя крепко трудился по хозяйству.

— Мама, — закричал он, — кончай со своими грядками, к нам гость прибыл!

На Женин голос сразу же сбежалось трое босоногих малышей, двое мальчишек и девчонка. Все были похожи на Женю: сероглазые, загорелые, здоровые и крепкие. У всех малышей на руках и ногах прорезались цыпки.

— Послевоенное производство! — сказал Женя, сгреб обоих братишек и сестренку в кучу и поцеловал в выгоревшие макушки.

— А вы не могли машину заделзать? — спросил самый старший из малышей, хмуря бровки.

— Зачем? — спросил Игорь.

— Нас покатали бы, — хором объяснили малыши. — Женя нас катает, когда на машине.

— Я со стипендии беру такси, — сказал Женя, и у него появилась промоинка на щеке. — Подъеду, посажу всех и катаю...

— Ладно, в следующий раз! — пообещал Игорь.

— Точно, — вмешался Женя, — в следующий раз Игорь подъехал к нам в Нахаловку на машине, посадил всю мою ораву и катал их по городу!

Он увидел огнистый отсвет в очках Гария Иосифовича. Учитель протянул авторучку, прося слова.

— Пошел бы он лучше в пединститут, — неожиданно сказал гость, — быстрее бы, может, нашел ту жилу, что искал... С меньшими жертвами, главное.

Геологи уставились на учителя, подозрительно щурясь. В чужой монастырь со своим уставом не ходят — это учитель литературы должен был знать. И Борис Петрович не замедлил с ответом.

— Вы какой институт заканчивали, Гарий Иосифович? — любезно спросил он.

— Ленинградец я потомственный, — ответил учитель. — И учился в Ленинградском педагогическом имени Герцена...

— И какой был у вас конкурс? — приставил к уху ручку Борис Петрович.

— Да какой там конкурс, — Гарий Иосифович сник. — Парней с тройками брали.

— А у нас на геологический пять человек на место было! — выпалил Слон.

— Вот Игорь совершенно естественно пришел на геофак, — заключил Борис Петрович с умной улыбкой на бескровном лице. Лишь точечки угорьков выделялись на его коже да складки резко появлялись и исчезали, выдавая переживания бывшего комсорга. — Мы к жилам своим ходим трудными путями, жертвы нам не страшны, и Игорь одна из них...

— Давайте пока в таком духе не будем о нем, — попросил Женя, — собрались вроде не закапывать!

— Не педагоги мы, — усмехнулся Слон, — но и не могильщики.

Гарий Иосифович тоже улыбнулся, как бы соглашаясь с геологами. Но, потянувшись к Люсе, сказал:

— А открыл эту самую жилу все же не геолог, а человек другой профессии. И в первый раз и во второй...

— Случайность, — занервничал Борис Петрович, и красные пятнышки появились кое-где у него на шее, — а геологи работают наверняка: или да — или нет!

— Все дело в том, что случайность как бы освещает всю историю с коренным золотом, — сказал учитель. — Не ожидает ли важная случайность нас и в теме, которую мы разбираем? Мое педагогическое чутье больно уж протестует, будто какой-то ученик подвох приготовил.

Даже Люся задумалась над словами учителя, изредка отвечая ему изумленным взглядом да чуть рассеянной улыбкой.

«Ничего себе Шмель прислал нам подарочек! — подумал Женя. — Придется нам попыхтеть сегодня капитально. Но уж ничего мало-мальски достойного внимания из признаний Игоря не ускользнет сегодня от нас!»

— Давайте сначала дослушаем, — опомнился Борис Петрович. — А философствовать будем в конце.

Люся кивнула, и ногти ее запламенели над строчками скорописи.

 

16

Дома все налаживалось. Отец кочегарил, мать копалась на огороде бок о бок с соседями. Игоря город встретил как настоящего геолога. Куликов объяснил, что назначает практиканта начальником хоть и маленького, но все же поискового отряда.

Не особенно обрадовала новость, что во втором поисковом отряде работал Митька Шмель. И не промывальщиком, а начальником отряда! Правда, было великолепно, что Митька со старательства перешел на геологические поиски. Шмель как бы признавал тем самым бессилие старательства.

Не Куликов бы, Митьке не видать отряда как своих ушей. Куликов пошел на поводу у Лукина и Любы. «Ну и отлично, — решил Игорь. — Пусть ходит в наши маршруты и создает у людей хорошее впечатление, что мы в мире и делаем общее дело!»

Но все же нет-нет да и подглаживал страх: а вдруг Митька поймет, что предал свою идею, и вернется на старание? Особенно следовало опасаться прямой встречи, тогда Шмель может вспылить.

Игорь работал не покладая рук. Понимал, что в один сезон трудно открыть месторождение. Но усердие вкупе со специальными методами могло и вознаградиться. Золотая жила снилась ему во сне чаще, чем Люба. А наяву лишь однажды за все лето Игорь прикоснулся к маленькому сколку золотой тайны. Но и сам этот сколок оказался загадкой, загаданной Куликовым.

Это произошло в воскресный день июля. В тот день, когда к нему приехали Куликов и Люба. Куликов пошел, по обыкновению, собирать кварцевую гальку. А они с Любой побежали купаться.

— Догоняй! — крикнула Люба и бросилась в воду.

— Ну, держись!

Игорь разбежался по горячему песку и нырнул вслед за Любой. В воде он открыл глаза. На дне, среди разноцветных валунов ржавел обрывок каната, валялся погнутый лом. Котлован вырыли для драги, заполнили водой, но так и не стали монтировать фабрику золота. И теперь котлован превратился в плавательный бассейн для Игоря, промывальщика его отряда и гостей. Люба быстро перебирала ногами, уходя от него. За белыми ее ступнями вскипали пузыри. Игорь изогнулся, нацеливаясь под Любу, и замолотил ногами изо всех сил. Он догнал ее, перевернулся и схватил за талию. Люба отчаянно рванулась вверх и вынырнула.

У него тоже кончился воздух. Игорь всплыл за Любой и встал в воде столбиком.

— Уф! — отфыркивалась Люба. Волосы залепили ей лицо. Глаза просвечивали сквозь волосы, как два самородка.

— От тебя разве убежишь, — сказала она, и зубы ее блеснули кварцем, — от такого сохатого?

— А зачем убегать? — спросил Игорь. — Сегодня ты от меня ни на шаг! Сегодня мы друг для друга. Наш день. Я уже три недели без выходного врубаю.

— Все работаем без выходного. — Люба направилась к берегу, захлестывая Игоря волной. — И я, и Матвей Андреевич, и второй отряд... Завтра совещание по Большому Проекту, а ни одной находки не сделано.

Она выбралась на берег и упала в песок. Игорь повалился рядом.

— Выходит, совещание будет пустое, — заметил Игорь. — Останься!

— А может, сегодня и найдем что-нибудь. — Люба оторвала голову от песка, заслушалась, глядя в водное зеркало. — Не здесь, так выше...

Звуки стекались к поверхности котлована со всех сторон: гул самолета, скрежет бульдозера, визг приисковой детворы, плеск воды в лотке промывальщика и тонкое тюканье куликовского молотка.

Тюканье доносилось из-за рыжих отвалов. Куликов не купался и не загорал. Он использовал каждый приезд, чтобы поколотить кварцевые глыбы и валуны. Но далеко не уходил. Никак не удавалось остаться с Любой совсем одним, без свидетелей. За пол-лета им и двух раз не удалось поцеловаться. Но наконец-то, кажется, Куликов ушел на добрых пятьсот метров.

— Золотинка ты моя, — прошептал Игорь, смел песок с Любиной щеки и коснулся губами ее гладкой горячей кожи, — пусть он один едет на совещание свое, а ты останься у меня, погости...

— Ты что, Игорь! — взметнулась Люба. — Он меня не оставит. Сам работает, как заведенный, по двадцать часов в сутки, и от нас того же требует.

— Надо ему понять, что мы люди, а не машины, — сказал Игорь. — После отдыха наш труд производительней.

— Он считает, надо ухватиться за жилу, а потом уже отдыхать.

— Так ее и прошляпить можно. С такими темпами да с такими кадрами...

Игорь приподнялся на локтях и посмотрел в просвет между соседними отвалами. В сине-зеленых волнах гольцов терялась долина Шаманки. Там, выше по течению, работал второй отряд, возглавляемый Митькой Шмелем. Люба прекрасно поняла, кого имеет в виду Игорь.

— Он очень просился на поиски, — замялась она и стала выкладывать что-то белыми камешками в песке. — А Матвей Андреевич добрый, не мог отказать Мите...

— Доброта за счет государства, да? — съязвил Игорь.

— Он хорошо работает, аккуратно, — отозвалась Люба. — Матвей Андреевич не сделал ему еще ни одного замечания.

— Напортачит он там, — выдал Игорь свое беспокойство, — потом расхлебывай.

— Не напортачит, — возразила Люба. Под ее ловкими пальцами вырисовывалось в песке большое сердце. — Он у нас самый толковый среди практиков. И ты, пожалуйста, зла не таи на него.

— Я что, возражаю, чтобы работал он где-нибудь в мастерских? — наступал Игорь. — Слесарит, или механичит, или пробы дробит...

— А может, пусть лучше жилу Васину ищет? — замерла Люба.

— Зачем же, — пробормотал Игорь, — мы тут быстрее найдем, по всем правилам науки!

— Подумаешь, кварц расколачивать — велика наука, — протянула Люба, заостряя сердце. — Или лотком орудовать... Если золото есть, его никто из наших не пропустит...

— Если так рассуждать, — заметил Игорь, — тогда закрыть геофак надо... Зачем нам изучать геологию, петрографию, если любой неуч копнет сапогом песочек и откроет месторождение?!

— И откроет! — Люба по-отцовски сдвинула брови, похожие на вербные сережки. — Если сильно пожелает!

— Держи карман шире!

— Матвей Андреевич не хуже тебя в этом деле разбирается, наверно.

— То-то он сам до сих пор пурхается...

— У него много других забот.

— Но тебя он опекать не забывает!

— Это все из-за папы...

Игорь перевернулся на бок.

— Так бы сразу и сказала, а то — совещание! Большой Проект!

— Ты должен понять папу, Игорь...

— Понимаю, — кивнул Игорь, — ему не хочется видеть меня рядом с тобой!

— Он просто приглядывается еще к тебе...

— Не подлец ли я, как мой отец?

— Ну, зачем такие крайности, Игорь?

— А он только так и мыслит, по-судейски!

— А у тебя сплошные формулы в голове!

— Сейчас только одна! — Игорь быстро набрал горсть темных камешков и выложил ими стрелу на Любином разноцветном сердце. Потом разгладил рядом песок и написал пальцем: «Люба+Игорь=любовь». — Вот какая формула!

— Тогда я, пожалуй, останусь, — прошептала Люба.

— Вот молодец. — Игорь припал губами к ее руке и стал подниматься к плечу — кожа там была и горячей и душистей.

И в это время за ближним отвалом хрумкнула галька, разнесся голос Куликова:

— Представьте, нашел! Золото нашел! К совещанию как раз! Надо же, подгадало!

Куликов осторожно нес что-то в своей фуражке. Сапоги его не бухали. Шеф переставлял ноги так, словно боялся кого-то разбудить. Кудри его растрепались, на наростах-бровях выступили капли пота.

— Вот оно... золото! — проговорил Куликов, сдерживая дыхание. — В кварце!

— Матвей Андреевич! — Люба кинулась к начальнику, разбрасывая песок. — Неужели коренное?

Куликов протянул Любе фуражку.

— Такое маленькое, — осеклась Люба.

— Целая нитка золотая, — возразил Куликов. — Можно такой бум поднять!

Игорь подходил к Куликову, медленно переставляя ноги. Неужели открытие?

Так просто? Рядом с Витимском? Обломок кварца, и в нем золотой прожилочек!.. Люба ничего не понимает. Она не знает, что такой прожилок может привести к открытию жил, которое прославит их глухомань! Тогда забудется старая история Шамана, померкнет, как свет костра на восходе солнца! И всем будет ясно, что отец гнался за прожектерами, истинное золото открывается грамотными поисковиками!

Игорь медлил, сдавив глоток воздуха в груди. На его участке нашел! Сам Куликов! Прекрасно! Фамилия Бандуреевых тоже промелькнет рядом с именем Матвея Андреевича!

— Совсем малюсенькая жилочка, — повторила Люба, прикусывая ладошку.

— А ты что скажешь? — Куликов протянул фуражку Игорю.

Игорь чуть не вскрикнул от разочарования: обломок был окатанный с одного бока! Игорь повертел обломок в руке и сказал:

— Кажется, окатанный... Где вы его выколотили, Матвей Андреевич?

— Там, — кивнул за отвал Куликов, — раскрошил валун...

— Ну, валун притащить могло за сотни кеме, — заявил Игорь.

— На мой взгляд, от силы пять–десять километров, — поспешно откликнулся Куликов. — Вполне может жилка проклюнуться на твоем участке, Игорь. Хорошо бы нам вместе выступить на завтрашнем совещании, а?

Игорь покрутил головой:

— Я считаю, преждевременно это, Матвей Андреевич... Расхвастаться, а потом прослыть болтуном?

У Куликова на щеках выпрыгнули желваки.

— Это бы помогло нам с Большим Проектом, Игорь, — сказал он. — Иногда большое дело сдвигается с места тактическим маневром, а это все же находка, вторая после Василия Чурсеева!

— Поедем, Игорь, — предложила Люба, натягивая платье. — Хоть прогуляешься, дома побываешь.

— Не могу, — ответил Игорь, — лучше я это время убью на поиски... Может, обнаружу что-нибудь серьезное.

— Тогда мы съездим к Шмелю, — проговорил Куликов, глядя вдаль, — и возьмем его на совещание.

Люба согласно склонила голову и пошла вслед за Куликовым к легкому «газику» с открытым верхом.

Игорь опустился на песок и начал собирать гальку. Издали можно было подумать, что он занят серьезным делом. Но он всего-навсего восстанавливал слово «любовь» после знака равенства. Куликов неосторожно затоптал последнее слово в его формуле. И надо было восстановить шесть этих букв. До следующего приезда Любы.

— До свидания, Игорь! — перекричала Люба шум двигателя.

— Счастливо, — отозвался Игорь.

«Газик» покатился к тракту, оставляя на зеленой траве колечки дыма.

Игорь сдержанно помахал рукой. Но когда дымок выхлопов растаял между отвалами, Игорь бросился к палатке.

Он схватил молоток и побежал к тому месту, где расколачивал кварц Куликов. Повсюду валялись белые обломки с рыжими натеками. Игорь плюнул в ладонь и начал молотить по валунам, словно молотобоец по раскаленной железке. Только левой рукой успевал защищать глаза от мелких осколков. На секунду отстранялся и видел, что кварц пустой. Опять разбивал, и так до мелких обломков, когда уж ни малюсенькая золотинка не могла укрыться от глаз. Но и ее не было, этой малюсенькой.

Наконец Игорь отбросил молоток и сел на теплый гранитный валун.

На дне котлована, словно гигант-самородок, сверкал золотистый солнечный диск. Но от вида этого чуда Игорю не становилось радостней. Он думал о той загадке, что задал ему Куликов. «Неужели ему так могло повезти, вдруг? — спрашивал себя Игорь. — А я все кварцевые обломки рядом переколотил и — ни шиша!» Нет, что-то здесь было не то... «Не принес ли с собой из дому камешек этот Матвей Андреевич? — вдруг бухнула мысль. — Не подтемнил ли главный геолог?»

Мысль была дикой. «Чего только не придумает иногда человек, страстно ждущий открытия, — подумалось Игорю, — даже на самообман пойдет, лишь бы вера оставалась». Он решил дождаться «газика», остановить его и еще раз осмотреть обломок. И он задремал на валуне, сомлев от тепла и тишины. Пробудился от рева мотора. «Газик» мчался по тракту, будто уходил от погони.

— Эй! — Игорь вскочил на валун и замахал руками.

Но «газик» промчался мимо. То ли Игорь опоздал, то ли его не заметили из-за солнца, что оказалось за спиной. Но сам он увидел, что в машине сидят по-прежнему только двое: Куликов и Люба. Митька, выходит, тоже не согласился поддержать Куликова на совещании.

Это так удивило его, что он осел на валун и стал размышлять о Митьке. Выходило, и Митька не лыком был шит. Не поддался на окатанный обломок! И Люба не зря, как видно, его защищала. И он, работая по методике управления, служил косвенным доказательством, что Васька и старший Шмель ничего серьезного не имели за душой. Выходит, само время работает все же на Бандуреевых. «Только постараться не встретиться с Митькой нос к носу! — приказал себе Игорь. — А то взбрындит и все испортит!»

На этот раз Гарий Иосифович прервал Люсю. Он вдруг поднялся, походил вокруг стола, и она водила за ним глазами с пятнышками света на донцах. На Люсином лице было написано такое почтение к гостю, что могло показаться: учитель вот-вот выдаст им главный аргумент для защиты. И друзьям-геологам останется только рты разинуть и согласиться, приветствуя педагога.

— Вот бы выложить из камешков такое же сердце, — предложил вдруг Гарий Иосифович, — пронзить его стрелой и на суде показать!

— Ну и что бы случилось? — презрительно двинул плечами Слон, и швы его пижамы затрещали.

— Как что? — откликнулся учитель. — Мне кажется, это символ всей жизни Игоря, и не мог он пойти против этой формулы!

— Да у кого же не имеется в заначке этой формулы? — колыхнулся Слон. — Все по-своему любят, и все творят дела!

— Думаю, сердце это — слабенький аргументик, — заметил Борис Петрович, снисходительно глядя на гостя. — Несерьезный просто-напросто, для школьного собрания, но не для суда.

— Любят и разбойников и подхалимов и кого угодно! — возмутился Слон. — Женщина есть баба! Любовь зла — полюбишь и...

— Слона! — докончила Люся едко.

Гости Слониковых онемели от этой неожиданной оплеухи. Чуть мягче бы произнесла Люся кличку супруга, и все вышло бы очень мило. Но хозяйка вложила в «Слона» непонятную жесткость, иронию и злость, будто у нее только сейчас раскрылись глаза на мужа.

И Слон замигал желтыми ресничками, щеки его задергались в плаксивом тике, а губы вздулись, точно у перепуганного ребенка. Он раскинул руки, как бы приглашая присутствующих в свидетели, что он ничего такого не сделал, а она сама напустилась.

И все почувствовали неуют в уютной квартире Слона. Люсин вскрик выбил мысли из колеи, заставил переключиться на самих хозяев. «Самое время для семейной ссоры! — подумал Женя, глядя исподлобья на Слона. — И чего ты лезешь не в свои сани!»

А вообще и Люську понять нетрудно. Она изнервничалась... А сколько нервов еще ей нужно, чтобы довести дело до конца!

И Женя еле заметно подмигнул Слону: «Спокойно, старик, уступи, сгладь, будто ничего не случилось».

И Витька принял сигнал. Широкая улыбка развела по его лицу мягкие лунки.

— Вот и Слону досталось, — проговорил он и почесал залысины. — Придется менять подпольную кличку!

— Правильно, — согласилась Люся, — будешь теперь Слоником.

— Отлично, — Слон скривился. — Стану хоть приносить тебе удачу в защитах!

И опять за столом все неловко притихли. Из кухни донеслось потрескивание дров, а из-за окон зима напомнила о себе щемящим скрипом полозьев и торопливым постуком шагов.

— С твоими приносами только и говорить о любви, — напомнила Люся какой-то семейный секрет, и от ее голоса повеяло уличным морозом. Она отпила из рюмки, поправила волосы, будто бы после драки, и подняла на гостя теплеющий взгляд. Но Гарий Иосифович, видно, уже отказался от своей идеи, возвратился на кушетку и махнул: «Продолжай».

И Люся повиновалась ему.

 

17

Игорь не зря волновался: за весь первый полевой сезон ни первому отряду, ни второму так и не удалось обнаружить мало-мальского рудопроявления. Куликовская находка оказалась случайной. Ничего существенного не показали шлихи. Не обнаружили золота и химики в пробах кварца, отданных на пробирный анализ. И поэтому Большой Проект прочно стал на прикол. Следовательно, время приезда в Витимск однокашников отодвигалось еще на год. Вероятность находки за это время возрастала.

На второй сезон поисков Игорь прилетел полный сил, теорий и надежд. Он рьяно взялся за дело. Работал от зари до зари и еще ночи прихватывал. А Люба привозила неутешительные анализы: «следы», «пусто», «редкий знак». Из-за этого он и получил прозвище в управлении Редкий Знак. Вроде за веснушки, что просвечивали возле носа, но постепенно это могло стать клеймом неудачливости.

Поисковые участки обоих отрядов теперь соприкасались, да еще на перспективной кварцевой гряде. И встреча с Митькой была неизбежной. Игорь всячески старался уклониться даже от разговора с соседом, чтобы не отпугнуть Митьку от поисков, напомнив старое. Он выходил в маршруты на границу с рассветом, чтобы к обеду уже возвратиться на табор. Использовал выходные дни. Ждал дождика, словно жилу, — в ненастье Митька не должен был работать по всем признакам.

Но встретиться им пришлось именно в дождливый воскресный день.

Был пасмурный день осени. С утра шел дождь, и тайга вся поникла от тяжести капель. К обеду дождь прошел, ветер сбрасывал на палатку дробины воды, и брезент отзывался гулко, как барабан.

В такой день бесполезно идти в маршрут — сам промокнешь до нитки, дневник превратишь в мокрую тряпку, а про топооснову и говорить нечего. Отпросился на прииск Утиный промывальщик. Игорь не сомневался, что Митькин отряд будет сегодня на прииске в полном составе. Недаром последнее время Куликов хмурился при упоминании Митькиного имени. Несколько раз главный геолог заставал Шмеля с пьяной ватагой старателей.

«Как ему не напиться сегодня? — рассудил Игорь и стал собираться в маршрут. — Погода шепчет: пойди и выпей!»

Он взял рюкзак с пустыми пробными мешочками, подобрал свой молоток и двинулся по мокрой тропе. Брезентовый плащ сразу потяжелел, а в сапогах захлюпала вода.

Надо было незаметно подойти к пограничной зоне, по тайге, но не хотелось сразу промокать до нитки. По дороге-то не успел пройти полкилометра, как в сапогах зачавкало.

Дорога шла через гидравлический разрез, где работала старательская гидравлика. Обычно здесь толклось много народу. Но сегодня торчал под дождем всего один мониторщик. Ему было не до Игоря.

Старатель управлял монитором. Он вертел им так, будто в руках его был пожарный брандспойт, а не тяжелая водяная пушка. Клеенчатый плащ блестел на нем, точно смазанный жиром.

Игорь замер перед обрывом, в который с ревом молотила тугая струя. Огромные валуны выворачивало из борта и гнало вниз. В мутной воде перемывалась дресва, гравий и галька. Вся эта смешанная порода неслась на сплотки. Там, на ребрышках-чурочках, оседали тяжелые золотинки. Всю же пустую породу вода выносила в хвосты. «Так и в жизни, — подумал Игорь, — все занимают свои места согласно удельному весу».

— Чо, паря, насупился? — закричал мониторщик, раздувая бурые усы. — Соображаешь сброситься на троих?

— Не за того приняли, — откликнулся Игорь.

— По такой погоде да в тайгу! — прокричал мониторщик. — Чо, тебя жареный клюнул?

— Дело надо делать, — объяснил Игорь.

— Водку надо пить в такую пору! — заявил мониторщик. — На худой конец, бражку.

— Не пью, — объяснил Игорь.

— А табак куришь? — спросил мониторщик.

— Нет.

— А девок того?..

— Вы меня с кем-то путаете!

— Так ты не из Митькиной бригады, не из шмелевской?

— Нет, я из другой...

— А-а, из той...

И мониторщик проводил его жалостливым взглядом.

«Ничего себе слава у Шмеля, — думал Игорь, входя в гущину трав на увале. — Как бы не пришлось всем нам расплачиваться за такую молву».

Брызги с кустов посыпались на него: вошел в густой банник. Эта мелколиственная березка сплошь покрывала склоны долины Шаманки. Но там, где проходила зона окварцевания, банник отступал. Мокро поблескивали ребра кварцевых глыб и черные плиты сланцев.

Игорь продрался в чистое место, к свалам кварца, огляделся и сверился по планшету. Он стоял на самой границе. Слева был распадочек, по которому проходила граница участков. Распадок упирался в знакомый останец, который возвышался над мелколесьем. Давно надо было отбить пробы из этого останца, да случая не выдавалось.

«Не торопись, не спеши, — уговаривал себя Игорь, а сердце колотилось так, словно пришел воровать чужое добро. — Не торопись: так и шею сломать можно».

Мох на глыбах пропитался водой, и подошвы скользили, как по киселю. Опираясь на молоток, Игорь полез на гребень останца. Здесь, на самом стыке участков, надо было отобрать представительные пробы.

Он подобрался к верхушке и вдруг услышал справа постукивание молотка. Обмер. Звуки приближались. Пришлось спускаться вниз. Изношенный носок сапога вырвался из трещины, и нога скользнула по глыбе, до следующей трещины. Попала туда и хрустнула где-то в щиколотке. Крик рванулся из груди. Но Игорь вспомнил про Митьку и пересилил крик. Тихо застонал. Потом вытащил ногу из расселины и сполз под останец, сдирая кожу на ладонях.

Звонкие удары молотка приближались.

Игорь сгоряча кинулся в кусты банника. Приметил ямку, заросшую кашкарой. Утонул в ней и затаился, прикусив руку.

От боли в щиколотке перед глазами роились фиолетовые огоньки. Игорь глубже вонзил зубы в руку, чтобы не стонать. До появления человека нельзя было выдавать себя. Если это Митька, тогда вообще неизвестно, сколько придется сидеть здесь. А как выбраться потом? На гидравлике крика никто не услышит. Хоть помирай. «Но лучше умереть, чем звать на помощь, — решил Игорь. — Вдруг прибежит Митька!»

А это и был он, легкий на помине, Митька. В таком же брезентовом плаще, с длинным молотком в руке. Как заправский геолог, он внимательно осмотрел останец и полез на него. Вскарабкался на верхушку, сел поудобнее и стал обстукивать кварцевые выступы. Потом достал из сумки, спрятанной под плащ, книгу, видно учебник по опробованию. Вытер с лица капли воды, отжал свой курчавый, прилипший ко лбу чуб и начал читать.

Игорь ощутил на языке привкус крови: кожу прокусил. А щиколотку саднило, будто там сидел гвоздь. «Читай быстрей, читай, образовывайся скорей! — мысленно просил Митьку Игорь. — И уматывай к чертовой матери!»

Но Митька, прочитав нужную страницу, достал мешочки. Потом обстоятельно начал выбивать куски кварца из останца и заполнять ими мешочки.

У Игоря потемнело в глазах. «Только не стонать, не стонать!» — умолял он сам себя.

Наконец Митька сбросил вниз мешочки и слез сам. Запел сиплым голосом:

Сгреб мешочки и пошел восвояси.

Игорь не стал дожидаться, когда Митькин голос совсем заглохнет в тайге. Он выполз на поляну, попробовал встать на ноги и снова повалился. По щиколотке будто каленым железом провели.

— А-а-а! — Игорь уткнулся в кашкарник.

Митькина песня оборвалась. Послышался треск, точно по тайге мчался медведь.

«Все, — решил Игорь, — встретились-таки! И мне остается лишь протянуть ему руки! За помощью!»

Из-за останца выскочил Митька. Мешочки, плащ и молоток он оставил, примчался налегке.

— Игорь! — проговорил Митька. — Петрович?

Разноцветные глаза его сверкали, как две капли воды, попавшие в радугу.

— Вот шел да оступился, — объяснил Игорь. — Проклятый мох! О-о...

— Не можешь идти? — спросил Митька.

Игорь покрутил головой, показывая на щиколотку.

Митька опустился на колени и сжал ногу Игоря. Игорь ойкнул. Митька подхватил его, перекинув руку через плечи, и повел на шум гидравлики.

От Митьки разило табаком и бражным перегаром, но вел он осторожно, стараясь полностью освободить левую ногу Игоря от работы. Нестерпимая боль появлялась, когда носок сапога задевал ветки. А так можно было терпеть.

— Чо вышло-то? — закричал мониторщик, когда они спустились с увала и присели отдохнуть на бревно возле монитора.

— Ногу вывихнул, кажется, — отозвался Игорь, постукивая зубами. — Жидкий мох!

— У тебя есть чем примочить, Кириллыч? — спросил Митька. — Тут с нашим студентом беда получилась, тайга моя глухая!

— Поищем. — Мониторщик закрепил свою пушку, потом подсел к Игорю и начал стаскивать сапог с левой ноги. — Если студент, надо людей слушать.

— Ой-ой! — закричал Игорь во весь голос.

— Ничего, парень, ничего, — успокаивал его мониторщик, ощупывая щиколотку железными пальцами: — Дело не страшное, потянул жилу, ничего, вылечим, через неделю плясать будешь с девками.

Он достал чистую тряпицу, потом вытянул из внутреннего кармана баклажку и полил из нее на тряпку.

Игорь ощутил запах крепкой бражки, сморщился.

— Ничо, парень, не вороти нос-то, — приговаривал мониторщик. — Это средство проверенное, старательское, через неделю встанешь... Иначе стал бы я переводить брагу на тебя.

Митька кивал, подтверждая слова старика. А старатель обернул тряпкой щиколотку, крепко завязал концы. Потом надел носок и натянул сапог. Поставил Игоря на ноги, словно чурку дров.

— С богом, шагайте, — разрешил он.

Митька опять перехватил Игореву руку через плечо и, придерживая второй рукой сбоку, повел его по дороге.

— Тайга, она не любит суеты, — проговорил мониторщик, провожая их. — Хорошо, недалеко зашел, а если бы далеко?

— Хорошо, что и сосед в маршрут вышел, — скривился Игорь. — А то бы ползти да ползти...

— Может, ему лучше в поселке, Митрий? — крикнул мониторщик. — Изба больша, старуха будет ухаживать, молоко свое.

— Отлежусь в палатке, — ответил Игорь. — Камеральной обработкой займусь...

— В крайнем случае, увезут в Витимск, — сказал Митька. — Вон оно, начальство, прибыло!

Игорь поднял голову и увидел автофургон возле своей палатки. У фургона копошился Куликов. Люба вынимала из кабины пачку газет и журналов. Ее взгляд прошелся по зеркальцу, и она заметила бредущих по дороге. Люба выронила газеты и бросилась навстречу.

— С такой девахой рай и в палатке, — заметил мониторщик, отставая.

Люба подбежала к ним, разбрызгивая грязь. Груди ее вздымали свободный мужской плащ. Щеки горели, словно созревающая брусника, а челка разделилась на две половины, прилипнувшие к вискам.

— Что случилось? — выдохнула Люба.

— Ничего особенного, — отозвался Митька. — Ногу подвернул, тайга моя глухая.

— А я уж думала, под взрыв попал. — Люба подхватила Игоря под руку с другой стороны.

Митька рассказал ей, как встретил Игоря в тайге, на границе их участков.

— Надо же, — заговорила Люба. — По такой погоде! Кто заставляет?

— Жила в палатку сама не придет, — отозвался Игорь сквозь зубы. — Сколько можно вхолостую работать? Поисковики, называется...

— Ладно тебе ворчать, — ответила Люба. — Нога долго не заживет с таким настроением.

— Стоит тебе раз прикоснуться — и заживет как миленькая, — заметил Игорь.

— А кто кричать будет на перевязке? — спросила Люба.

— Не буду, — поклялся Игорь.

Куликов рысцой подбежал к ним.

— Что такое, Игорь Петрович? — начал он с ходу. — Травма ноги? Как случилось? Один ходил?.. Почему один ходил?

Игорь объяснил, что промывальщика отпустил в баню на прииск, сам пошел взять несколько проб недалеко от поселка. Нога подвернулась, когда перескакивал с камня на камень.

— Зачем же так рисковать, — проговорил Куликов и укоризненно поиграл желваками, будто в углах рта у него были длинные зубы мудрости. — Из-за одного безрассудного маршрута неделю теперь потеряешь.

— Неделю? — Игорь опустился на подножку автофургона и тупо уставился на мокрые свои сапоги. — Целую неделю!

Куликов не слушал его. Он сдернул сапог с ноги Игоря. Размотал тряпку, пахнущую спиртом, и ощупал ногу. Щиколотка вздулась и покраснела. Пальцы Куликова казались Игорю крабьими клешнями. В глазах зароились черные точки, их становилось все больше.

— Дайте я сама, Матвей Андреевич! — вмешалась Люба.

Куликов тряхнул капюшоном, отпустил ногу Игоря и сказал:

— Перевяжи, Любушка, а мы с Митей перекурим пока.

Люба наклонилась к Игорю, провела пятерней по опухоли и стала тщательно обматывать щиколотку тряпицей.

— Не страшно, — успокоительно заметила Люба. — Растяжение, наверное. Я-то испугалась, думала, как у папы... В этом месте перелом очень опасен. Хотя, конечно, жить можно, даже в геологии работать... Папа сейчас расходился, как молодой по тайге носится. — Она осеклась и забормотала, что надо сходить в палатку за бинтом.

— Аптечка во вьючном ящике, — объяснил ей Игорь холодным тоном.

Люба убежала в палатку и долго не выходила обратно. Игорю даже показалось, что она там плачет. Он напряг слух, но из-за фургона доносились более явственные звуки. Игорь тут же переключился на Куликова и Митьку: оттуда тянуло не только сигаретным дымком, но и острым разговором.

— Надо точно узнать, не оставил ли какого плана ей брат, — говорил Куликов. — У меня сильное подозрение, что есть у Фени бумага с указаниями, где искать...

— Разве ее поймешь, чокнутую? — вздохнул Митька. — Своими путями надо подбираться к жиле, Матвей Андреевич.

— Нельзя никакими приметами брезговать, Митя, — заявил Куликов.

— Я понимаю, тайга моя глухая, — ответил Митька. — Только трудно расколоть Феню. Ласковая она, да и твердая, кварц и кварц!

— А ты ей объясни, Митя, — убеждал Куликов, — какое это преступление — удерживать тайну, как необходимо нам сейчас рудное золото, как мы бьемся здесь, и все безрезультатно!..

— Да с чего вы взяли, что она знает про жилу, Матвей Андреевич?

— Интуиция мне говорит, понимаешь, — ответил Куликов. — Должен был ей братка план оставить.

— Если оставил, то она не выдаст, — сказал Митька. — Такие дела у старателей под семью замками...

— Говори, теперь мало вероятности, что жив он. Убеждай крепче!

— Попробую, Матвей Андреевич, — буркнул Митька, — слово-олово!

Игорь забыл про боль в ноге. Опомнился, когда Люба снова притронулась к его щиколотке. Она приложила кончик бинта к тряпичной намотке и стала медленно бинтовать ногу белоснежной лентой.

Игорь заметил, что веки Любы припухли, ноздри покраснели. Она плакала на самом деле. У нее были слабые нервы. Если бы ему плакать от каждого своего промаха, слез бы не хватило. Не плакать надо, а думать, изобретать, перестраиваться на ходу, если неудача! Вот сейчас он понял, что надо делать дальше. Раз Куликов сомневается в удаче, то надо стать на более надежный путь. Надо усилить научную часть поисков. Если Куликов с Митькой пошли за открытием к Фене, то Игорь выберет более достойный азимут. Он возьмет азимут на науку, на тесную дружбу с Журкиным!

— Пожалуй, поеду я в Витимск, — сказал Игорь. — Все равно до снега на ногу не встать, чую.

— Конечно, — обрадовалась Люба, — лучше отлежаться дома, а там видно будет...

— Будет виднее, — согласился Игорь, — продолжить на этом уровне или на другом...

Учитель поднял авторучку, и Люся уставилась на блестящий наконечник, словно на палочку гипнотизера.

— У меня вопрос, — сказал Гарий Иосифович, — почему вы не пригласили Любовь Дмитриевну?

В ответ раздался тонкий свист — это Слон выпучил губы, изображая безнадежность.

— Здесь особая статья, — объяснил Борис Петрович этот уличный жест Слона. — Люба у нас в камералке будто сам Шаман-камень...

— Она в себе все вынашивает, — поддакнул Женя. — Свой у нее суд, про себя...

— Пробовали ее притянуть к защите? — спросил учитель.

— Бесполезно, — ответил Женя, — глядит на нас, как на пустое место...

— Может, это так и есть, — вставила Люся.

Кресло скрипнуло под Слоном, и хозяин пробурчал:

— Ты на себя много не бери, Люсьена! Мы в твоей юриспруденции не разбираемся, но совместными усилиями что-нибудь еще сварганим в пользу Игоря.

Люся снисходительно покивала, отвела ручейки волос со лба за уши и произнесла морозильным голосом:

— Вот сейчас я вам напомню, что вы сварганили в Рудногорске совместными усилиями...

 

18

Когда начались лекции третьего курса, Игорь объявил ребятам, что собирается съездить летом на практику с Журкиным. Он объяснил, что дела на Витиме плохи, никаких признаков золотого оруденения не обнаружено, хоть были проведены планомерные поиски большей части долины золотоносной речки Шаманки. «Надо как следует подковаться на известном месторождении, парни, — заявил Игорь. — В общем, жалею я, что не поехал с вами сразу... Надо наверстывать!»

И третью зиму своей учебы Игорь посвятил Рудногорскому месторождению. Теоретически он знал к весне о Рудногорске не меньше, чем Женя, Слон и даже Борис. Только одна мысль не давала покоя: он отдалял встречу с Любой на неопределенный срок. Саднило сердце от этой мысли. Но Игорь не давал разгуляться слабости. «Уехал от Любы, чтобы не потерять ее, — с горькой иронией думал он, садясь за очередное письмо. — Не потерять веры в то, что родные, заброшенные богом края преобразуются в конце концов!»

«Здравствуй, Люба.

Вот я и на практике, на Урале, в городе Рудногорске. По величине этот город равен Витимску. Но Рудногорск новый и весь каменный. Четырехэтажные коробочки белеют между холмами, очищенными от тайги. В нижних этажах магазины, кафе, аптеки, парикмахерские, библиотеки. А на верхних живут люди этого красивого современного города.

Утром жители дружно расходятся на работу, вечером они отдыхают у телевизоров. Нет здесь такой грязи и пыли, как в Витимске. Деревья подстрижены по-европейски. На улицах не увидишь куриц и поросят, нет огородов. В таком городе все наводит на мысль о культуре, вежливости, образованности. И все это за счет рудного золота.

Мы с доцентом Журкиным спускаемся в шахты, ходим по разведочным штольням, осматриваем отвалы, изучаем геологическую документацию. Да, Люба, если бы у нас открыть пару жил!

Я представляю, как преобразился бы сразу Витимск. Зацементировали б разрушающийся наш берег. На горе построили бы Дворец культуры! Все домишки, все старье снести бульдозером в Витим. А вместо них поставить многоквартирные каменные дома. В конце концов и у нас появится телевидение. Люди по вечерам смотрели бы телевизор и просвещались.

Я понимаю, что быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается. И надо немало, наверное, потратить нам энергии, чтобы найти коренные источники в нашей тайге. Но я, надеюсь, не зря изучаю геологические условия Рудногорского месторождения, морфологию, генезис и вещественный состав кварцевых жил. У Журкина не глаза, а какие-то рентгеновские аппараты. Он видит там, где мы ровно ничего не замечаем. Вот бы перенять весь его опыт! С такими познаниями мы быстро б нащупали у себя руду.

В общем, я доволен практикой. Только по утрам затоскует сердце по дому и по тебе. Но когда начинается тоска, я заговариваю с ребятами. С ними сразу становится легче. Все-таки большое дело — дружба. Раньше нам было достаточно с тобой друг друга. А теперь я понимаю, что с возрастом круг друзей становится необходимостью, воздухом. И очень хочется весь этот круг перенести к нам в Витимск. Но ты сама знаешь, сколько на этом пути препятствий. Пока нет золотой зацепки, пока не защищен Большой Проект, видимо, рано всем собираться в Витимск. Парни смотрят, что я два раза съездил безрезультатно на поиски, и теперь, естественно, не спешат в Витимск. Здесь созданы для нас условия: мы живем в первоклассном общежитии ИТР, стажируемся на бурении, собираем научные материалы. Дирекция рудника хорошего мнения о нашей артели. Уже предлагают нам после института работать у них. Кроме того, сам Журкин собирается оставить одного из нас в аспирантуре при своей кафедре. Неизвестно еще, кого он выберет, но остальные, думаю, будут тоже хорошо пристроены, на интересной работе по нашему профилю. Но я все же надеюсь, что Матвей Андреевич добьется разрешения на Большие Поиски, и мы все четверо приедем в Витимск. А если вся наша артель возьмется там за дело, то мы всю тайгу перевернем, а золото достанем! А пока до свидания.

Игорь Бандуреев».

Игорь разогнулся и походил вокруг стола, косясь на письмо.

Нет, ребята не должны были знать о муках его творчества: они удивительно здорово умели все поднимать на смех. Одному Жене он показывал иногда свои письма. Но сейчас Женя отсыпался: он заступал ночью на бурение. Слон пошел на танцы. А Борис поднялся к Журкину на второй этаж за каким-то советом по курсовой работе.

Игорь заклеил конверт и тенью промелькнул мимо застывших у телевизора техничек. Многие окна домов светились изнутри зыбким свинцово-серым телевизионным светом. Было еще светло, но город уже сидел у телевизоров. И лишь из парка с одинаковыми подстриженными тополями летели дребезжащие звуки духового оркестра.

Пританцовывая и размахивая конвертом, Игорь проскочил мимо тополя с обрезанной и оплывшей верхушкой и подошел к синему почтовому ящику на белой стене дома. Но только успел он опустить письмо в щель почтового ящика, как вдруг тишина улицы взорвалась от яростных криков толпы и визга собаки.

Игорь вздрогнул. Из-за угла выбежали парни и мальчишки. А впереди улепетывал черно-белый пес. Он часто оглядывался на преследователей и мчался прямо на Игоря.

— Держи-и-и!

— Бей!

— У-у-у-у!

— И-ы-ы!

Пес уходил. Кто-то кинул в него палкой, и собака пустилась вприпрыжку. Кто-то из толпы тоже прибавил скорости. Среди самых быстрых Игорь заметил Слона.

— Бей!

Игорь опомниться не успел, как пес ткнулся с разбегу в его ноги, отскочил, но попал под носок Слона и шмякнулся об асфальт. Визг взлетел к крышам домов. Захлопали окна и двери.

— Что за беспорядки?

— Убили собаку.

— Чью?

— Бродячий пес.

— А, бродячий.

— Все равно живое.

— А постановление горсовета не читали?

— А-а-а, постановление...

— Откуда они берутся, эти собаки?

— Их бьют, а они опять прибегают.

— Живучие...

Как сквозь воду слышал Игорь голоса и выискивал Слона, чтобы дать ему в толстую физиономию! Не объясняя, просто так, сам поймет, пока не поздно.

Игорь двинулся к Слону, заметив светлый вихорок того в центре толпы. Дергающегося пса окружила мальчишеская орда. И когда Игорь уже протянул руку к дружку, Слон пригнулся к собаке, а та клацнула зубами. Слон отскочил, размахивая пальцем, на котором выступила кровь.

— Ах ты, стерва кусачая! — заголосил Слон. — Бейте ее, бейте!

Человек в спортивной куртке кинул на пса сеть. А другой богатырь схватил собаку щипцами и поволок ее к переулку.

— Вот же сучка-кусачка! — приговаривал Слон, высасывая кровь из пальца. — Что за собаки тут? У нас в Тайшете ни одного человека не тронет, а здесь они как бешеные!

— Надо быстрее йодом залить, — сказал хмуро Игорь. — Бежим в общагу, а то еще бешенство заработаешь!

Они заторопились к общежитию, перегоняя друг друга. Слон возмущался на всю улицу, куда смотрят городские власти, распустившие бездомных собак.

Балконы опустели. Окна в подступающей темноте еще ярче мерцали свинцовым светом телевизоров. А тополь на алом фоне зари напоминал человеческую руку, выросшую из земли. У руки были растопыренные ветки-пальцы.

«Мерещиться начинает из-за этого негодяя!» Игорь первый заскочил в коридор общежития. Не остановившись перед дверью с красным крестиком на матовом стекле, он забежал в свою комнату. Схватил «Петрографию» и улегся на койку. Но строчки учебника прыгали перед ним, рассыпаясь на черные буквы, а те на осколки... Игорь чувствовал, как сам устремляется за этим вихрем обломков и черной пыли. Он бросил книгу и впился пальцами в складки одеяла. Мягкий ворс одеяла напоминал собачью шерсть. Игорь вскочил с койки и сел за стол.

В стекло билась большая муха. Звон ее пронзал барабанные перепонки: «Слон-н-н и ты-ы-ы!..» Игорь вскочил, распахнул окно, и муха вылетела. Нет, не убийца он! Доверил Слону и не отбежал в сторону, не пропустил собаку, а остановил. У него меньше должна болеть совесть. Слон должен терзаться. И он бы помог ему, если бы не палец!

Дверь отворилась, и Борис ввел под руку Слона, который держал перед собой перебинтованный палец. Лицо пострадавшего сморщилось, как печеная брюква, а берет сбился на ухо. Слон уже играл в страдальца, а Борис поддерживал его игру.

— Не собака, а волк! — хныкнул Слон. — Зубы, как резцы на мелкорезцовой коронке. Скинуться бы на лечение...

— Обойдешься и так, — подал голос Женя.

— Зато Игорь втырил ей! — воскликнул Борис. — Слушай, Игорь, откуда у тебя такой удар?

— Я ее не бил, — буркнул Игорь.

— Нет, Игореха, это был пинок, — возразил Слон. — Да еще какой!

—Я с верхнего этажа все видел, — добавил Борис, — оба отличились!

— А старик с тобой наблюдал? — спросил Игорь, кусая запястья.

— Я уже вышел от него, — объяснил Борис, — но окна его в ту же сторону, а он остроглазый.

— Я и то видел, — сказал Женя. — Визг был — мертвый поднялся бы.

— Собаку загоняли собачеи, — начал объяснять Слон, — а я стал помогать... Игорь навстречу попался, пнул ее, а она меня за палец хватанула...

— Жалко, что совсем не откусила, — сказал Женя, делая отхватывающий жест ниже пояса. — Всем бы наука была...

— Ты серьезно это, Женя? — спросил Слон.

— Надо было всех там перекусать! — отозвался Женя. — А вас с Игорем особо!

— Ну, на меня ты зря, — затянул Слон, — я по инерции на нее наскочил, вот Игорь — другое дело...

— Ничего не другое! — закричал Игорь вдруг. — Это ты!.. Ты!

Женя кинулся к нему и остановил грудью.

— А ты мог бы и дать собаке уйти, — кольнул он Игоря взглядом из-под своего чубчика.

— Ну, ты чересчур на них ополчился, Жека, — заметил Борис. — Город выводит бродячих собак, а они помогли в этом общественно полезном деле. Может, самим жить здесь придется...

— Я не собираюсь здесь жить, — ответил Женя. — И на практику больше сюда не поеду!

— Как же не поедешь? — удивился Слон. — Мы теперь все прикованы к журкинской диссертации!

— Хватит ему и трех шестерок, — заметил Женя. — А я поеду в другое место.

— Из-за этой бродячей собаки? — поразился Слон.

— Душновато здесь для меня, — раздраженно возразил Женя.

— А люди какие! — запротестовал Слон и попытался перевести разговор в веселое русло. — А женщины — мечта! Сейчас познакомился на танцах с одной — цимус! Одинокая, в однокомнатной секции, адрес дала!

— Не поеду сюда, если даже зарплату коллекторскую платить начнут, — глухо отозвался Женя.

— И если даже вдвойне начнут платить? — подзадорил Слон.

— И даже вдвойне! — крикнул Женя. — Лучше на Колыму!

— Я написал письмо, Жень, — заикнулся Игорь, — с последним предупреждением Куликову, что бригада может рассыпаться.

— А-а, — затянул Женя, забегав от двери к окну, — у твоего Куликова непонятный интерес! Лучше в Магадан! Все там проще, ясней!

И в это время порог их комнаты скрипнул под чьей-то поступью. Это входил в раскрытую дверь сам Журкин. Его пижама в веселую синюю, желтую и розовую полоски никак не вязалась с бледным лицом старика, его слезящимися глазами и разъехавшейся трещиной рта. Раскрасневшийся Женя как раз подбежал к порогу. И не развел бровей, не изменил выражения перекошенных губ, не опустил кулаков. Он хотел продолжать спор даже с доцентом. Но Журкин вроде и не расслышал последних слов.

— Ребятки, вы все видели там? — заговорил он, хлопая себя по карманам в поисках забытой трубки.

— Где, Илларион Борисович? — с готовностью спросил Борис.

— Где собаку загнали, — объяснил Журкин. — Вы вроде там суетились, Игорь, Виктор?.. Я из окна видел...

— Да, они там оказались... случайно, — ответил за всех Борис.

— Как же вы не вмешались, любезные? — спросил Журкин. — Это же расправа!

Все потупились, а Слон спрятал палец за спину.

— Так их специально вылавливают, бродячих собак, — подал голос Борис. — Постановление есть, горисполком решал.

— Постановление — это бумага, — ответил Журкин, — а собака — она живой организм... Сколько будет в ушах теперь звенеть?

— Да, не очень красиво получилось, — сказал Борис, — на будущее учтем.

— Нельзя проходить спокойно мимо такого, любезные, — продолжал Журкин. — Иначе и дальше потом пройдешь многое и важное...

— Учтем, Илларион Борисович, — объявил Борис и потер очки, словно они замутились от непомерного усилия.

— Спокойной ночи, — улыбнулся Журкин потерянной улыбкой. — Поговорил бы еще, да без трубки сердце, как колокол у плохого звонаря...

Он вышел в коридор, и шорох его тапочек долго доносился в комнату практикантов.

— Надо же — вспомнил моментик Редкий Знак, — не выдержал Слон. — Сам тону и друзей ко дну!

— Они гнали собаку в сеть, — стал объяснять Борис Петрович, и от его стекляшек на стенке задрыгались зайчики. — По всем правилам горкомхоза!

— Вот дурачье! — мягко побил себя в голову Слон. — Не распатронили его тогда перед Журкиным!

— Еще неизвестно, кому больше б досталось, — вмешался Женя, — Игорю или тебе!

— Ты еще не удостоверился, — рванулся из кресла Слон, — тебе мало?!

— Я спрашивал наутро народ, — осадил его Женя, — большинство на тебя показали...

— На меня? — У Слона задергались щеки и вдруг глаза налились ртутью. — Может, я и папашу евонного пристукнул?!

— Ладно, не юродствуй, — отрезал Женя. — Лежачего бьешь!

— Я поднимаю на ноги его, как договаривались, — обиженно ответил Слон. — Не виноват, что он не поднимается.

— Поднимешься, пожалуй, как та собака, от такого, — пробурчал Женя, — доброжелательства.

На этот раз он сам вызвал тягучую тишину. И не хотел, а сорвалась злость с языка. Видно, так просто не дается дело Игоря Бандуреева никому. У всех начинают шалить тормоза. И можно было это сразу предполагать. У них во всех делах так доходит: до остроты, до последней грани, до крайностей! Они друг друга не щадят, но это не значит, что они не скованы одним дружеским поясом! И надо, чтобы гость понял это правильно. Но как вернуть все на нужный путь? И он уткнулся взглядом в орнамент на ковровой дорожке. Брал нитку и следил за нею, пока хватало зоркости. А нитки переплетались в замысловатом поединке, захлестывали одна другую, душили... Но ковровая дорожка от этого только крепче была и красивей. «Так и наша бригада, — яростно убеждал себя Женя. — Хотя даже в самой лучшей семье не обходится без урода! И открытие урода не проходит даром семье!»

— Между прочим, Евгений Ильич и Виктор Самсоныч, — ударил по перепонкам скрябающий голос Бориса Петровича, — я не пойму, для чего мы сошлись? Чтобы слабинку свою показать или силенку?

— Во всяком случае, не защищать себя от Бандуреева! — не выдержал Женя.

— Но и не выгораживать его, — заметил Слон, — что было, то было, и тебе, Жека, за него не придется ехать в места не столь отдаленные, как сюда!

— Заткнись, Слон, и больше не вякай! — Женя звучно пошлепал кулаком в ладошку. — Иначе я из тебя сделаю...

— Подумаешь, испугался, — напыжился Слон.

— Как дам по хоботу — станешь слоником на самом деле.

— Боялись мы вас, нахаловцев! — заартачился Слон. — Возьму сейчас за ноги и вышвырну в форточку!

Теперь уже самому толстокожему гостю ясно бы стало, что он в компании людей, которые настолько сжились, что могут переводить в шутку самый серьезный разговор, а это значит, они щадят друг друга, давая отдых мыслям и чувствам.

Люся знала этот прием. Она спокойно развернула папку и продолжила жизнеописание Игоря Бандуреева.

 

19

— И сколько мы сюда еще будем ездить? — ныл Слон, приспосабливая зеленый листик к своему носу с облупленной кожей. — Что мы тут потеряли, на этих сопках? У себя делать нечего, что ли? Зато там и солнце как солнце и речек сколь угодно...

Никто из парней не ответил ему, хотя это были общие мысли. Жене после ночной смены не хотелось и пальцем шевелить, не то что языком. Игорь с Борисом тоже отработали свое в первую смену. А Слону даже пришлось взять отгул ради журкинских наблюдений.

Хоть бы здесь позагорать как следует, лежа на брезентовых куртках, в полудреме переворачиваясь с боку на бок. Но Журкин гонял их на своих замерах так, что и загореть не было времени. Только носы облупились.

Слушая Слона, Игорь представил витимскую тайгу. Летнее солнце и там, на севере, палило жарко отвесными лучами. Но там на каждом шагу можно было припасть к чистой холодной воде, пахнущей хвоей и смородинным листом. А тут единственная речка Грязнуха превратилась в мутный шнурок, опоясывающий Рудногорск. Все притоки пересохли, потому что была вырублена тайга вокруг на многие-многие километры.

Если окинуть взглядом соседние сопки, нигде не увидишь ни деревца. Только буровые вышки торчат на голых склонах, залитых мазутом, соляркой и глинистым раствором. Но зато под этими проплешинами разбурены золоторудные залежи. Такое бы Витимску! Жалко, конечно, когда губят тенистую тайгу и синие реки. Но золото дороже. Недаром и они томятся под жарким солнцем в брезентовых робах да таскаются за Журкиным по раскаленным склонам после изнурительной работы на буровых вышках.

— Ну, где же наш старикан? — подал опять свой заспанный голос Слон. — Солнце встало выше ели, время спать, а мы не ели.

— Может, его орел по дороге перехватил? — хихикнув, заметил Борис.

Шутка вызвала смех, но тут же все стали озираться. Бориска напомнил про змей.

И орлы и змеи примелькались им здесь. Они сопровождали в маршрутах. И сейчас в белесом небе над сопкой кругами ходил орлик. Он выискивал добычу. Близость человека, взрывы, грохот буровых вышек, рев машин и бульдозеров отпугивали его. Но больно уж соблазнительны были скалы на склонах сопок. На горячих камнях нежилось много жирных змей. В любой щели тут могла оказаться гадюка. Как будто тайгу вырубали для их размножения.

— Мудрее любой змеи старик наш, — продолжал Слон. — Знал же, как окрутить нас... Дедом Морозом прикинулся...

— Идет! — Борис показал молотком вниз. — Ишь, как кузнечик скачет.

— Бодрый старик, — сказал Слон, — долгожитель.

На желтой, завивающейся в гору дороге мелькала капроновая шляпа Журкина. Он бодро шагал, помахивая молотком. Иногда останавливался, разбивал кусок породы, поднимал образец к глазам и снова шагал в гору.

— И зачем это мы связались с ним? — снова запричитал Слон. — Нашел негров... На буровой ухайдакаешься, да еще по жаре собирай ему тут образцы. У меня в деревне плечи так никогда не болели, как здесь от этих свечей. Надо же, десять метров стальная свечка — ее на вынос по мазутной слизи, не спавши, не евши, а потом на чужую диссертацию материалы набирай... Ну, выбрал специальность, в Тайшете расскажи — засмеют.

— И я бы в гробу видел его диссертацию, — поддакнул Женя. — Он профессора зарабатывает себе, в академики метит, а мы с какой стати на него упираемся?

— Ну и давайте скажем ему сейчас, — не выдержал Борис. — Так, мол, и так, тема ваша нас не волнует, хотим у себя в Сибири практиковаться, ближе к своим условиям, устройте нас на практику в Витимск...

— Это дело надо спускать на тормозах, ребята, — вмешался Игорь. — Нельзя так открыто — вдруг он рассвирепеет!.. Надо представлять, что такое диссертация для нашего времени!

— Так что, мы должны из-за его диссертации пять лет на одном и том же месте вкалывать? — повысил голос Слон.

— Ни кругозору, ничего! — выкрикнул Женя.

— Так мы здесь и состаримся вместе с ним, — сказал Слон. — Надо заявить ему, пока не поздно.

— Не изменит же он ради нас тему диссертации, — заметил Игорь.

— А почему бы и нет? — спросил Борис. — Пусть он считается с нашими пожеланиями.

— Он столько лет собирает материал, — проговорил Игорь. — И вдруг все это бросить?!

— Пусть бросит, — сказал Женя. — Зато подвинет проблему коренного золота у нас там...

— А вдруг он не успеет на нашем материале защититься? — предупредил Игорь.

— Мы там ему поможем, — ответил Женя. — С большим энтузиазмом, ей-ей!

— Как сейчас, — усмехнулся Игорь.

— Да много ли потеряет наука, если он не защитится совсем? — воскликнул Женя. — На черта ему эта диссертация, когда он там нужнее!

— Ты это и скажи ему, — посоветовал Игорь.

— И скажу! — Женя вскочил и начал одеваться. — Все скажу начистоту. Пусть он не думает, что мы слепые исполнители!

— Правильно, Женя, — поддержал Слон. — Давай правду-матку!

— Давай, Женя, давай, — поддакнул Борис, — со всей принципиальностью!

— Ну, что ж, — сказал Игорь, — попробуй.

— Поддержим, — заверил Слон.

— Только рубить не надо сплеча, — заволновался Борис, — можно и культурно сказать, обходительно, старость надо уважать...

Все поднялись, собирая прожженные, замасленные и порванные брезентовые костюмы. И когда Журкин выбрался на гребень сопки, вся пятерка выстроилась в тени под обнажением.

— Душновато, друзья мои, — заметил Журкин, обмахиваясь шляпой. — Но такова уж судьбина нашего брата полевика — то в жаре, то в холоде, то под дождичком, то под комариками...

Женя твердо взглянул Журкину в глаза и сказал:

— Илларион Борисович, мы не боимся трудностей. Но предпочитаем жариться под своим, сибирским солнышком, и лучше бы нас мочили свои дожди, и комары пусть бы звенели витимские...

— Всего хлебнуть успеете, — ответил Журкин. — Все только начинается у вас, мальчики мои.

— А мы считаем, что теряем здесь время понапрасну, — продолжал Женя. — Канителимся на мелочной работе, в то время как могли бы у себя заниматься более важным делом...

— Я понимаю вас, Евгений Ильич, — проговорил Журкин, набивая трубку. — Но к сожалению, взяться за более важное дело в Сибири не могу, а вас отпустить просто не имею права теперь...

— Почему? — вмешался Слон.

— А вот сейчас я вам объясню, любезные. — Журкин подошел к скале и постучал молотком по глубокой выемке. — Только сначала прошу ответить на один вопрос... В результате какого тектонического нарушения образовалась эта выбоина? Даю вам пять минут, это больше чем достаточно.

Он закурил трубку, хитро косясь на задумавшихся учеников. Все впились глазами в стенки этой выбоины, ища на них следы скольжения, тектонической глины или, на худой конец, ледниковых шрамов. Но не было ни первого, ни второго, ни третьего...

Женя хмурился, понимая, чем все это кончится.

— Пять минут прошло, — подал голос Журкин. — Никто не отгадал?

Женя покрутил головой.

— Ну вот, — сказал Журкин, поблескивая капельками зрачков, — раз такого пустяка не можете определить, как же вы будете искать месторождения?

— Признаков никаких, — промямлил Слон.

— Есть признаки, — заявил Журкин, усмехаясь в бороду. — Поглядите сюда!

Он ткнул ручкой молотка в круглую ямку над головой.

— Что это, по-вашему?

— Так это стакан от шпура, — отозвался Игорь. — Все ясно, Илларион Борисович, скалу эту взрывали!

— Правильно, — поклонился Журкин. — Взорвали навес аммонитом, опасно висел над дорогой...

— Ха-ха, ха-ха-ха! — рассмеялся Игорь.

— Вот это де! Хо-о-о! — раскрыл рот Слон.

Борис залился мелким смешком.

Женя кисло и виновато улыбался.

— Ну что, за работу, мои молодые друзья! — объявил Журкин. — Будем повышать свой геологический уровень, дабы не остаться полуучками, чтоб в учеников моих никто никогда не посмел ткнуть пальцем.

Доцент вынул из накладного кармана старого френча компас в медном футляре и стал объяснять, как надо классифицировать трещины и замерять элементы их залегания.

— Сделаем по пятьдесят замеров и пойдем отдыхать, — сказал Журкин.

Все разбрелись по обнажению, обстукивая молотками каждую плоскость и трещину, спугивая змей.

Игорь пристроился рядом с Журкиным. И Журкин чаще обращал внимание на замеры Бандуреева.

— Обработав замеры разных типов трещиноватости по статистическим законам, — объяснял Журкин громко, чтобы слышно было и отдалившемуся Жене, — мы получим родственные группы трещин. Их взаиморасположение на круговых диаграммах укажет нам направление стресса, основные системы, оперяющие разломы и контролирующие оруденение...

«Бинь!» — раздался стеклянный звон на самом гребешке скального останца, где работал Слон. К ногам Журкина упали осколки компаса.

Блеснули стекляшки, стрелка, кусочки зеркала и пластмассовая крышка.

— Вот черт! — над гребнем появилось лицо Слона под цвет кирпича. — Выскользнул из пальцев, будто угорь. Тоже компасы делают, лишь бы спихнуть...

— Помогайте кому-нибудь записывать, — сказал Журкин. — Придется разбросить вашу норму на остальных.

Слон, чертыхаясь, спустился со скалы. Он потолкался возле одного, другого и пошел с Женей.

Теперь раздавались только их голоса. Женя приставлял компас к поверхности трещины, потом сообщал напарнику азимут и угол падения. Слон записывал элементы залегания в геологический дневник. Вдруг они заспорили насчет какой-то трещины.

— Пиши «гладкая»! — настаивал Женя.

— Где это ты видишь гладкость? — артачился Слоя.

— Я тебе говорю — пиши! — требовал Женя.

— А ты сначала клешней ее ощупай, — советовал Слон.

— Я еще не ослеп, — ответил Женя, — как ты.

— У тебя куриная слепота, — объяснил Слон.

— А у тебя в мозгах одна мысль, — откликнулся Женя, — девочки!..

Не успел Журкин вскарабкаться к ним, чтобы рассудить, как Женя щелкнул Слона по лбу. Слон слетел на один уступ ниже.

— А-а-я-я-яй! — завопил Слон, присев на уступ.

К нему бросился Женя, потом подобрались остальные.

Слон, закатав штанину, держался за ногу.

Журкин ощупал его волосатую ногу.

— Ничего серьезного, — отметил он, — просто ушиб.

— Болит, — жаловался Слон и попробовал наступить на ногу. — Ой!

— Спускайтесь вниз, — сказал Журкин и кивнул Жене: — Помогите страждущему товарищу, Евгений Ильич.

Женя с виноватым видом подставил плечо, и оба друга стали спускаться с обнажения.

— Еще одна сотня замеров ложится на нас, — объявил Журкин, возвращаясь на свое место.

Они замерли над записными книжками и компасами. Орлик парил над головами людей и вдруг взметнулся вверх, как от выстрела. Новый вопль огласил сопку.

— Змея! — закричал Борис мальчишеской фистулой. — Укусила змея-я-я-я!

Игорь бросился к Борису, срываясь с уступа на уступ. Геологический молоток настиг ускользающую гадюку.

— Взялся я за эту вот трещину, а она оттуда, — стал объяснять Борис, выжимая кровь из мякоти возле большого пальца. — И как шилом, гадость такая!

На Борисовом лице не было больше загара, вся его бледность вернулась к нему.

— Давай отсосу кровь, — предложил Игорь.

— Не стоит, — запретил Журкин и перетянул Борисово запястье поясным ремешком. — Быстро вниз! Сам лечить буду!

И Журкин пошел за Борисом, припрыгивая на ходу.

— Вся корма на тебя падает, Игорь Петрович! — крикнул старик, обращаясь к Игорю. — Да сколько сделаешь теперь?! Не забудь потом захватить мой компас и дневник!

Игорь кивнул и, не теряя времени, направился к своей точке. По пути подобрал компас Журкина, его полевую книжку. «А что, если попытаться сделать все?» — задумался он.

Игорь еще раз взглянул на удаляющуюся вниз по склону фигуру доцента. Взял компас Журкина. Медная коробочка обожгла пальцы, успела нагреться. Игорь приткнул компас, как полагается, короткой стороной к шероховатой трещине. Стрелка забегала по лимбу. Пришлось дожидаться, когда она замрет. Азимут и угол падения Игорь записал в журкинский дневник.

Потом он понес компас к другой плоскости трещины, притормаживая стрелку одним концом о стекло. И теперь отсчет был взят скорее. Так, манипулируя стрелкой, Игорь научился быстро подгонять ее к нужному румбу.

Он заметил, что уже вечер, когда скала под ногами окрасилась в красный цвет. Серый лишайник стал бархатисто-лиловым, исчезли куда-то змеи.

Игорь разогнулся. С хрустом выпрямилась спина. Посмотрел вдаль, а перед глазами плыли трещины: открытые, закрытые, гладкие, шероховатые с зеркалами, скольжения, сцементированные прожилками кварца и растянутые разрывными нарушениями.

Трещинами был устлан и его путь, Игоря Бандуреева. На трещинах споткнулись сегодня ребята. «Расслабились и споткнулись, — решил Игорь. — Мне наука... Расслабляться нельзя до самого финиша!»

 

20

Из Витимска поступали неутешительные сведения. Коренных источников не нащупали и в этот сезон. С досады запил Митька Шмель, и его даже понизили до промывальщика. Но крест на их тайге было рано ставить. «Надо попытать счастья в последний раз на поисках, — решил Игорь, — если не повезет, с легкой душой уходить в науку». Но главное, с Любой не виделся уже полтора года!

Перед отлетом он волновался как никогда. Люба представлялась через какое-то зыбкое марево. Как она встретит его?

Руки у него дрожали, когда он получал проездные в институтской кассе. И потом, когда покупал билет в агентстве Аэрофлота, пальцы била мелкая дрожь. Парни смеялись над его потерянным видом. А Игорь растерянно улыбался в ответ. Они не понимали, что значит не видеться полтора года с любимым человеком.

Игорь успокоился, когда под тупым крылом Ил-14 зарябила тайга. Он припал к иллюминатору. Тень самолета неслась по неровной земле, пересекая пенные извилины рек, каменные россыпи, ярко-зеленые мари, острия скал. Все ближе, ближе к Любе... А не окажется ли, что летел к ней, но встретился с чужим человеком? Не упустил ли ее за всеми заботами и делами? Раньше не понимал, что она значит для него. А теперь распознал ее гравитационную силу. Жизнь уже не задавить никаким трудом, ни лекциями, ни экзаменами. Жизнь находит лазейку. Она, как река, подтачивает любую плотину, строй ее хоть из самых серьезных мыслей. Жизнь настигает во сне. Кажется по ночам, особенно после разговоров со Слоном, что рядом с тобой на жесткой общежитской кровати лежит Люба. Она загадочно улыбается и потягивается всем своим телом. Протянешь к ней руки — пустота. И сердце загремит, как в пустой бочке. И остро-сладкая истома во всем теле.

А порой, особенно по весне, хочется забросить к чертовой матери конспекты и уйти с парнями на ангарские острова, где гуляют девчата. Проверить себя. Наверно, имел бы успех не меньше, чем Слон-сердцеед. У Слона уже плешка просвечивает, а у него густые волнистые волосы цвета золотистой охры. И лицо узкое, острое, а не оплывшее, как у Слона. А глаза и равнять нечего, они от матери — продолговатые, черные со слюдяной блесткой. Уши великоваты, да веснушки проступают, но это не беда. Не зря же поглядывают на него женщины на улице и девочки в институте. Но у него есть одна заветная звездочка, и дай бог не отпугнуть ее до их грядущего воскресенья. В отличие от однокашников она чует, конечно, его неистовую озабоченность и понимает ее смысл. И пока отвечает молчаливым согласием. Но долго ли будет так продолжаться?

Игорь заглянул в окошечко. Гольцы пошли знакомые — лобастые и горбатые. Самолет пронес свою тень по тысячам километров тайги. Сверкнула наледь в извилистом устье Шаманки, и навстречу ринулись знакомые вершины левого и правого берегов.

Самолет приблизился к голому склону Горбача, залетел в долину и прижался к витимской террасе. Толчок, пробег — и колеса увязли в песке рядом с бревенчатым теремком — аэропортом.

— Земля!

— Спасибо летчикам: живыми довезли.

— Слава богу, долетели.

— Хорошо сели, как на перину...

В борт самолета стукнулся трап. Распахнули дверь, и самолет наполнился светом дня, блеском витимского плеса, запахом тайги и шумом ветра.

Ноги пассажиров застучали по трапу. Игорь надвинул на самые глаза козырек фуражки, чтобы не ослепнуть от блеска витимской воды.

В носу защекотало от смолевого дыма лиственничных поленьев.

Игорь медленно переступал по траве, оглядываясь во все стороны. Он не надеялся, что Люба встретит его, хоть и успел дать телеграмму.

Но она пришла и так же медленно двигалась к нему навстречу по зеленой каемке аэродрома. Подол ее белого платья забивало между ног порывами теплого ветра. Игорь смотрел на гибкие Любины ноги, как зачарованный. Пока она не поприветствовала его:

— Здравствуй, товарищ инженер.

Игорь опустил рюкзак на траву. Люба стояла перед ним и протягивала букетик подснежников. Игорь взял цветы и поцеловал ее пальцы, пахнущие хвоей.

— Добрый день, космачка.

Вместо кос на плечи Любы теперь спадали бронзовые локоны. Спереди волосы нависали над глазами. Казалось, что Люба приглядывается ко всему. Челка придавала ей настороженный вид. И эту настороженность усиливали две красные сережки. Они напоминали костянику.

Игорь долго не мог оторвать взгляда от красных стеклышек, припоминая, где видел эти серьги.

— Это мне знаешь кто подарил?

— Кто?

— Феня.

— Феня! Ты с ней встречаешься до сих пор?

— Да, встречаюсь.

— И она все еще того? — Игорь покрутил букетиком возле лба.

— Все еще ждет братку. Только теперь ее взяли в дом инвалидов...

— В дом инвалидов, — пробормотал Игорь, опуская глаза на свои кеды. — Может, там лучше ей станет — леченье, уход...

— Брата бы ей найти, — ответила Люба, — хоть мертвого...

— Теперь уж до Больших Поисков, — сказал Игорь, — начнут прочесывать тайгу, может быть, что-нибудь найдут...

— А ты не собираешься искать? — прищурилась Люба.

— У меня еще год учебы! — пробормотал Игорь. — Дипломный проект.

— Больше ждали, — заметила Люба и положила руки на его плечи. — И год подождем, Редкий мой Знак!

Кровь прихлынула к вискам Игоря. Он представил, что мочки его ушей сейчас под цвет Любиных сережек.

— Постараюсь в этом сезоне переиначить прозвище, — пробормотал Игорь.

— А по-моему, и так хорошо, — сказала Люба, — если забыть про золото.

— Разве я могу забыть? — Он забросил рюкзак за спину, взял свободной рукой ее руку, и они пошли с аэродрома. Тугой ветер подталкивал их к Витиму, покрытому серебристыми чешуйками зыби.

Они спустились к самой воде. Игорь оперся на валуны, торчащие из воды, и напился. По вкусу вода отличалась от ангарской, вода Витима припахивала мхом.

Игорь дал обсушиться лицу, подставив его ветру, который срывался в долину с Горбача. Потом они, как в детстве, поскакали по валунам. Остановились у старого полузатопленного карбаса и стали решать, куда идти дальше.

— Пойдем к нам, — предложил Игорь, кивая в сторону крутого берега, из-за которого чернела крыша барака, — обрадуем мать...

— Позже, — уперлась Люба. — Когда стемнеет...

— Тогда в тайгу, — согласился Игорь и повел Любу к окраине. — Я забыл уже, как пахнет там весной...

Хвойный дух разогретых лиственниц набегал вместе с ветром на них, дразня и завлекая в тайгу. И они не сговариваясь шли туда, где хвойный настой был гуще и хмельнее. Под ногами шуршала прошлогодняя трава и листья, пробитые зеленой мелочью. В распадках желтая трава достигала пояса. В одном из таких провалов кеды Игоря запутались в траве. Он споткнулся, рюкзак отлетел в сторону. Вслед за рюкзаком Игорь повалился на землю, увлекая за собой и Любу.

— Ласточка моя... золотинка... бесценная... желанная...

...Они пришли в себя, когда над головой пронзительно крикнула кукша. Игорь заметил, что солнечные пучки покраснели и бьют по верхушкам деревьев, а кукша скачет по верху, и темнеют вмятины на Любиных губах. «Это она прикусывала губы, чтобы не выдать нас криком, — подумал он с нежностью. — Родная космачка... Теперь ты моя навсегда!»

Он поцеловал ее в губы и прошептал:

— Теперь ты моя жена... Никуда от меня не денешься.

— Так уж и твоя? — со слабой улыбкой отозвалась она. — Так уж и никуда?

— Точно, — подтвердил Игорь, — никуда, только со мной... Что прикажу, то и будешь делать. Жена должна слушаться мужа, ясно?

— Ясно, — ответила Люба.

— Жена за мужем, как нитка за иголкой, поняла? — шутливо хмурясь, настаивал он.

— Поняла, — кивнула Люба.

— Куда прикажу, туда и пойдешь! — сказал он.

— Куда же сейчас, мой повелитель? — слабо улыбнулась Люба.

— К родителям! — сказал Игорь. — Признаваться...

— Ты что? — встрепенулась Люба. — С ума сошел?!

— Почему это с ума? — отозвался Игорь. — Мы с тобой поженились...

— Мы-то да, а они — порознь, — печально сказала Люба. — Отец мой узнает — умрет.

— Рано или поздно ему придется с этим смириться, — заметил Игорь.

— Лучше позже, — сказала она. — А сейчас только одному человеку можно признаться... который выше всего...

Она поднялась и сорвала синий подснежник, выросший рядом с пеньком. Игорь вскинул рюкзак на спину и побрел за Любой между деревьями. Она шла впереди, оглядывая полянки и прогалины. Плавно нагибалась, и в ее пальцах как бы вырастал подснежник. Скоро букет потяжелел. Люба поворошила его носом и двинулась в ту сторону, откуда доносились гудки автомобилей, лязг портального крана, лай собак и постук моторных лодок.

Игорь незряче шел за Любой. Перед ним сияли сполохи, как в тот раз, когда они впервые поцеловались. Игорь думал, что теперь долго он будет ходить с этим сиянием в глазах, как после электрической сварки. Но вдруг он зачуял что-то неладное, и сполохи пропали.

— Осторожно, — предупредила Люба, покусывая горящие губы, — не споткнись!

И тогда Игорь остановился и увидел, что Люба привела его на кладбище. Его словно дернуло током: он не любил этого места. Но деваться было некуда. Пришлось нагонять Любу.

Шел, спотыкаясь о могильные холмики, поваленные кресты и сопревшие венки. Люба вела его мимо цементного надгробия с распятием, серого покосившегося креста, рельса, вбитого на неизвестной могиле, памятника освободителям Витимска от банд Пепеляева, ржавых табличек, исписанных еврейскими письменами, штыря с узкой полоской полумесяца, серого камня со стершейся надписью, холмика охотника-якута и тумбочки со звездой.

Могилка Софьи Григорьевны располагалась среди безвестных холмиков и покосившихся лиственничных крестов.

Игорь остановился перед знакомой пришлифованной гранитной глыбкой на холмике Любиной матери. «Софья Григорьевна Лукина. Родилась в 1912 году, умерла в 1944 году. Вечный покой, мать и жена».

Люба опустилась на колени перед камнем и провела по нему рукой, смахивая прошлогодние листья. Ее ресницы заблестели от слез. Она разделила букет на две части и половину рассыпала на могиле матери.

«А куда другую половину? — подумал Игорь. — Оставит себе?»

— Иди за мной! — приказала Люба.

Игорь последовал за ней, ничего не подозревая. А она вела его к краю кладбища, где тополя уже смыкались кронами, а кусты под ними шелестели так, что казалось, в них кто-то прячется.

Острый сук царапнул Игоря по виску. Земля на могилах становилась все свежее, оградки — ярче.

— Куда же мы еще? — спросил он.

— Пришли, — отозвалась Люба.

Игорь прорвался на поляну и замер. В мягкой зеленой полутьме увидел он самые свежие могильные холмики. Оградки здесь были выстроены четкими рядами, а земля не успела обрасти травой. Прямо перед ними краснела тумба со звездой.

Игорь автоматически наклонился и прочитал: «Шмель Павел Иванович...» Он попятился, но Люба придержала его за рукав.

— Весной умер, — сказала она и положила цветы на тумбу. — Старая простуда сидела в нем...

Игорь подумал о быстрых годах. Земля забирала старших, им оставались заботы, все, что не сделано, и горечь жизни, потому что радость — легко улетучивающийся материал.

Он бы долго так простоял у этой могилы, не замечая надвигающихся сумерек. Но Люба потянула его с кладбища.

— Теперь можно и к вам, — заметила она тихо.

И они молча отступили от свежих могил на старое кладбище и вышли потихоньку к двум лиственничным столбам по краям дороги. Из зарослей черемухи, свиного багульника и мелколистной березы дорога вырывалась на пустырь. Здесь начинались первые строения города — темнел длинный дом инвалидов.

На завалинке инвалидного дома сидели несколько обитателей. Инвалиды грелись в лучах заходящего солнца и вели неторопливый разговор, который сводился к тому, что солнце на лето, зима на мороз.

— Любушка! — раздался вдруг вскрик, и с завалинки соскочила Феня. — Голубушка моя, раскрасавица ты писаная!

— Поздороваемся да пойдем, — шепнул Игорь Любе.

Но Люба шагнула навстречу Фене, и они обнялись.

Феня как будто похорошела в инвалидном доме. Глаза у нее синели, как два глубоких улова, а на самой было надето красное праздничное платье. Словно пламя охватило Любин белый шелк.

— Как ты чувствуешь себя, Феня? — спросила Люба.

— Лучше, моя душечка, — отозвалась Феня. — С людьми я тут, в обиду не дадут.

— Да кто тебя обидеть может, родная ты моя? — спросила Люба.

— Тс-с-с! — приложила палец к губам Феня и выглянула из-за Любы. — Услышит... Петр Васильевич!.. Вон молодой какой он, поджарый! Пришел по новой раскулачивать!

— Да это же Игорь! — воскликнула Люба. — Из института прилетел на практику!

— Здравствуй, Феня, — подал голос Игорь.

— А-ах, Игорек, — поморщилась Феня, — не признала в тебе я Ксениного... Отец и отец...

— Закончу институт, — забормотал Игорь, — к себе тебя жить возьму, Феня...

— Нет, Игорек, — расплавились складки на Фенином лице. — В тягость такая любому...

— А может, к нам перейти надумаешь, Феня? — спросила Люба.

— Нет, Любушка, — покрутила головой Феня, и темный узелок волос заблестел, точно проволочный. — Здесь дожидаться надо братку...

— Да не все ли равно? — удивилась Люба.

Феня помотала головой.

— Золотая Матушка с Батюшкой не отпустят братку, — объяснила она.

— Ты все еще надеешься? — спросила тихо Люба.

— А как же? — вскинулась Феня. — Увидят Матушка с Батюшкой, в какой я живу юдоли, смилостивятся, отпустят Васю из своего зимовья. — Она вздохнула, обратив дальний взгляд на тайгу. — Хрустальное зимовье у него, да скучно в нем, к людям хочется...

Из двери барака вышла на крыльцо старуха в белом переднике и закричала бодрым голосом:

— На ужин! Товарки, товарищи, ужинать!

Инвалиды, скрипя костылями, начали подниматься с завалинки. Поддерживая друг друга, они потянулись к крыльцу.

На завалинке остался только Ваня. В руках у него была сетка с большими пучками лука и редиски.

«Здесь продает, что ли? — подумал про огородника Игорь. — Неужели хватает совести у человека?»

— Хватит говорить! — прикрикнул вдруг Ваня на них. — Овощи надо нести на ужин, Феня! Витамин! Всем витамин!

— Сейчас, Ваня, иду, — заторопилась к нему Феня. — Ну, дай вам бог счастья, детки!.. Поклон передайте Ксене да Дмитрию Гурычу...

— Мы еще к тебе придем, Феня, — пообещала Люба, отходя на середину дороги.

Игорь подхватил наконец Любу под руку и повел быстрым шагом вниз. Как будто нарочно встречалось им то, что портило праздник их встречи. Игорь решил, что лучше всего будет идти по самому берегу Витима. Здесь шелестела вода, сияло красное солнце в каждом всплеске да позванивали цепи на лодках. Перед самым обрывом по песчаной тропке вывел Игорь Любу к своему дому. И тут они натолкнулись на соседей. Как назло, сегодня все они высыпали на свои грядки.

Соседи выпрямились, разглядывая Игоря и Любу.

— Привет, Игореша!

— Здравствуйте, Люба.

— Добрый день, Игорь!

— Как дела, Любушка?

— С праздником, Игорек!

— Заходите в гости, Любовь Дмитриевна!

Игорь поклонился, всем соседям-бедолагам. «Ничего, — подумал он, — скоро взойдет над Витимском второе солнце из золота, вы забудете свои огородики и станете сады разводить!»

Под взглядом соседских глаз они прошли вдоль забора до улицы, потом до калитки, словно сквозь строй. У Любы зарделись щеки и сбилась походка. Она отвешивала поклон каждому.

— Черта с два что скроешь, как в деревне...

— От людей ничего не утаишь, — отозвалась Люба. — Все равно узнают...

— А мы и не собираемся ни от кого скрывать своих отношений, верно?

Люба кивнула.

Он рванул перед Любой легкую дверь на дощатых сенцах, потом тяжелую, утепленную, и пропустил в квартиру.

Здесь было сумрачно, вкусно пахло жареным луком. В кухне, как и прежде, стоял его топчан, этажерка с книгами, старыми игрушками и рыболовными принадлежностями.

— Гостей принимаете? — воскликнул Игорь.

— Сын, — раздался из комнаты голос матери. — Прилетел! Наконец-то!

Игорь кинулся в сумрак большой комнаты. Мать вставала навстречу ему с кровати. Голова ее была замотана черной косынкой. Белел лишь квадратик лица. И под глазом синело подозрительное пятно.

Игорь метнулся к выключателю.

— Не надо, сынка! — взмолилась мать. — Об поленницу стукнулась я вчера, лицом прямо... Зажги в кухне — светло мне и так будет. Я вас увижу, а меня вам сейчас — ни к чему.

Игорь отступил. Нажал кнопку выключателя. Люба растерянно озиралась посреди кухни.

— Боже мой, на этот случай и мне подгадало! — зашевелилась снова мать. — Чай поставить надо... Варенье брусничное есть... Сберегла я...

— Лежите, Ксения Николаевна, лежите, — сказала Люба напрягшим голосом. — Мы сами...

Мать не настаивала. А Игорь пометался по кухне, махнул рукой и сказал:

— Я не хочу чаю, мама.

— Я пила перед тем, как идти к самолету, — поддержала его Люба.

— Где же Петр? — забеспокоилась мать. — Должен был уж прийти. Однако снова напарник не вышел на смену...

— Я схожу, узнаю, — предложил Игорь.

— И я с тобой, — сказала Люба.

— А может, останешься? — спросил Игорь. — Я быстро сбегаю... Соберемся все, поговорим...

— Посиди, Любушка, — попросила и мать. — Давно тебя не видели.

— Нет, мне пора, — ответила Люба. — Ужин готовить мужчинам.

Игорь потер висок и поднял на нее глаза: «Мужчинам?»

— У папы гости должны быть сегодня, — начала объяснять Люба виноватым голосом. — Проводины справляем Гречаному: в областной суд его переводят членом коллегии. Будет приезжать теперь к нам на особо сложные процессы, председателем...

— Ну, тогда пойдем, — сказал Игорь, распахивая перед Любой двери, — поговорим обо всем позже?

— Да, — облегченно ответила Люба, — позже!

Они вышли из сеней и снова попали под перекрестные взгляды соседей. Но Игорь больше не обращал на них внимания. Не до соседей было сейчас.

Однако они не собирались по-быстрому браться за свои лопаты, будто договорились сообщить ему что-то важное. И впрямь вперед выступил Гусаков, одернул куцую душегрейку и заговорил прокуренным голосом:

— Хорошо, что опять приехал, Игорь.

Соседи дружно закивали головами, Игорю пришлось задержаться, и Любин теплый локоть не выпустил он из руки.

— Огород копать мне все равно некогда, — пробовал отшутиться он. — Да скоро и вы бросите это нерентабельное занятие, недаром же мы грызем гранит науки.

— Нам это больше в утеху, Игореша, — усиленно тянулся из-за занозистого забора сосед Гусаков, косясь одновременно по сторонам. — А вот тебе другое дело есть...

— Знаю свои дела я, — ответил Игорь. — Ходить туда, где никто не бывал, искать то, что никто не терял!

— За обчими-то делами дом забывать не надо, — укоризненно проговорил Гусаков.

— А что такое, Георгий Иваныч? — насторожился Игорь.

— Отца твоего приструнить треба, Игореша, — закарабкался Гусаков по ограде, — раньше хоть пил, да мать не понужал, а теперь как напьется, так бить ее... А нам жалко, хорошая женщина, терпеливая, мусора из избы не вынесет, да от соседей не скроешь... Заговариваться стала, как Фенюшка прямо, — не вытряс ли папаша ей мозга?

— Ладно, я его!.. — Игорь рванулся вдоль забора и потащил за собой Любу. В глазах рябило от планок забора. Казалось, каждая рейка опускалась на него, как шпицрутен.

— Вот видишь, — наконец передохнул он на углу, — что делается в родном доме! Хоть бросай все и сторожи мать!

Люба полохматила его волосы мягкими пальцами и сказала:

— Один год как-нибудь вытянем... До нашего воскресенья, да?

Он кивнул, поцеловал ее ладошку и ответил:

— Но сегодня я ему вломлю! На целый год! Чтоб знал, как изголяться над беззащитностью!

— На первый случай просто поговори, — посоветовала Люба. — Понимает же он человеческий язык!

Она по-лукински свела брови, блеснула яростно глазами и отступила к тротуару. «Че-ло-ве-чес-кий! — по складам цокали каблучки Любы. — Че-ло-ве-чес-кий!»

— А я проверю, — пробормотал Игорь, — понимает ли он?

Мигом потяжелели руки, и он решительным шагом двинулся по переулкам, ориентируясь на трубу городской бани.

Труба солидно возвышалась посреди Витимска. Черный дым исходил из нее, вплетаясь в темные полосы на закате, охватившем полнеба.

Игорь пробирался к бане самым коротким путем. Но заблудился в переулочках, пустырях, мостиках, перекинутых через овражки, тропинках через заросшие огороды, проемах заборов и водосточных желобах. Собаки лаяли на него изо всех подворотен, и он думал, что собачья порода такова: лаять на всех, кто бы ты ни был. Но не собачье же сердце у его отца, чтобы лаять на близких своих и кусать их в слепой злобе?!

Игорь все же вышел к старой витимской бане. Это было большое здание с тускло освещенными окошечками. Из форточек вылетал пар. Он хорошо пах березовым веником и туалетным мылом. Из бани доносились громкие голоса, слышался стук шаек и смех.

Для витимцев баня с парилкой была большим праздником. Она никогда не пустовала. Съедала баня ворох дров и угля. Отцу, конечно, приходилось здесь нелегко. Его можно было и понять. Но у кого жизнь была легче? Может, у Лукина, у Куликова, у соседей или у студента-сына?

— Чтоб тебя! — пробормотал Игорь, споткнувшись о сучковатое полено. — Эй, кто тут есть?

В проеме, заваленном поленьями и освещенном изнутри красным огнем кочегарки, показался человек. Он был весь черный и лоснящийся.

— Кого надо, парень? — спросил он хрипло.

— Бандуреев здесь? — отозвался Игорь, стараясь не показываться на свет.

— Нету, — сказал сиплый кочегар. — Смена-то его в шесть кончилась.

— А где же он может быть? — спросил Игорь.

— Пьет где-нибудь, — сообщил кочегар.

— Пьет? — переспросил Игорь, медленно развернулся и побрел домой. — Пьет... Пьет... Пьет!..

Он перестал повторять это краткое слово только у порога, услышав разбитый бас отца.

— Я вам не Иван с трудоднями! Я прирожден командовать и буду!..

— Ты лиходей! — донесся из-за неплотно притворенной двери голос матери. — От твоего командования вся семья наша в улово может уйти!

— В какое это улово? — хмуро отозвался отец.

— На то похожее, в которое тебя чуть таймень не утащил! — напомнила мать. — А теперь ты нас тянешь! Мне-то с тобой не страшно тонуть! Сына, однако, тебе не дам губить! За сына я в огонь брошусь! Горло перегрызу! Помни это, Петя, когда лишнюю рюмку пьешь!

— Ладно, мать, ты только не говори сыну, что было. — Отец шибанул ладонью по столу. — От неудовлетворенности пил. А теперь кончаю. Новая жизнь начинается, мать! Петра Васильевича вспомнили... Сегодня с Куликовым выпили мировую. Он обещает похлопотать насчет одной солидной должности...

— Хоть бы уж! — воскликнула мать. — Прекрасный все же он человек, наш Матвей! Золотое сердце!

Игорь распахнул дверь и поставил ногу на выщербленную середку порога.

— А я тебя ищу, отец, — сказал он.

— Доброго здоровьица, сынок, — ответил отец и пошел навстречу, раскинув руки.

Пальцы его задрожали, и он кинулся обнимать сына. Повеяло знакомым запахом сивушного перегара. Но вообще отец был чисто выбрит и переодеться успел в свой старый, но еще неизношенный костюм стального цвета. Игоря обрадовала подслушанная новость, что они сошлись с Куликовым. «Это должно облагоразумить теперь его!» — решил он и сердечно поцеловал отца в морщинистую щеку.

— Диплом приехал зарабатывать?

— Да, — Игорь опустился на лавку и посмотрел в красные глаза отца. — Скоро начнем перебираться на гору.

— На следующий год в геологический отдел сядешь? — спросил отец, и стертая коронка чуть блеснула у него во рту. — Куликова начнешь подпирать?

— У нас район огромный, — заметил Игорь. — Всем места хватит.

— А слава за жильное золото одна, — сказал отец. — И Матвей ее не отдаст никому!

Нам тоже, надеюсь, что-нибудь перепадет, — повел на шутку Игорь.

— Мне уже авансом выдал он, — всерьез ответил отец. — Обещает устроить директором одного заведения.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Игорь. — Такому человеку, как Матвей Андреевич, никаких почестей не жалко!

— Я тоже в долгу не останусь, — сощурился важно отец, — как-нибудь отблагодарю, может статься, помогу вам найти эту самую жилу...

— Чем ты поможешь, отец? — усмехнулся Игорь. — В этом деле нужна голова академика!

— Найду чем. — Зрачки отца сверкнули по-молодому, словно два медных капсюля. — Опыт кое-какой и в своем деле имеем. Авось не последней сошкой в открытии окажусь, если она есть тут у нас, жила, всамделишная, золотая.

— Если в новом сезоне не решим этот вопрос, — заявил Игорь, — я дальше буду учиться, в аспирантуре.

— Это что же такое, аспирантура? — насторожился отец.

— Учиться дальше под руководством ученого, — стал объяснять Игорь. — Защищаешь диссертацию, тебе присуждают звание кандидата геолого-минералогических наук!

— Смотри, конечно, сам, Игорь, — сказал отец, сводя морщины к переносице. — Мой совет — в геологоотдел! Все же легче, когда ты шагаешь вслед за отцом..

— Нет, хорошо, сынок, хорошо! — оборвала отца мать. В низко надвинутой на глаза черной косынке она вышла из комнаты и забрякала посудой. — Учись дальше, сынок. Влезть в нашу житуху успеешь всегда. Как отец стать, всегда станешь, а вот ученым человеком никто еще не был из нашей родни. Хоть знать я буду — не зря жила на белом свете! Не зря гнездо сохраняла я, до потери памяти иной раз!

Мать извлекла из-под стола бутылку «Рябиновой» и поставила ее ближе к Игорю. Засуетилась между плитой и столом, гремя мисками, разнообразя закуску.

Игорь следил за ее сухими руками, потом перевел взгляд на отцовское лицо. Глаза отца ласкали бутылку. В углах его дряблого рта выступила слюна. Увидев бутылку, отец будто напрочь забыл про все на свете. Он оживился, потер ладони и начал сбивать сургуч с бутылки с таким вниманием, будто от этого зависела дальнейшая судьба их семьи.

 

21

Утром Игорь почистил кеды зубным порошком и направился в управление.

Шел он по-студенчески, вприпрыжку. До середины горы перегонял рабочих в робах. Дальше стали попадаться служащие. Город рос вверх по склону Горбача. Внизу были времянки, вроде их барака. Но чем выше на увал, тем дома становились новее.

Мимо их бывшего дома Игорь прошел, опустив голову. Дом пустовал до сих пор, как писала мать. Ваня жил отшельником в своей фанзе, а купленный дом держал под замком. Может быть, еще не оставил мысли жениться на Фене, а скорее понимал огородник, на кого работало время. Сын Петра Васильевича Бандуреева все отдаст за ту память, что связывает с домом, за возвращение на гору бедных родителей.

С этими мыслями Игорь подошел к приисковому управлению. Двухэтажное здание было окружено брусчатыми домами. На некоторых еще не обсохла смола. Из новых домов густо валил конторский люд. Двери управления хлопали беспрерывно. У подъезда стояло несколько легковых автомашин и подкатывали еще.

Игоря обдал пылью новенький ГАЗ-69. Машина остановилась в двух шагах от Игоря. Из нее выпрыгнул Куликов. На его голове, как всегда, красовалась фуражка с потускневшей эмблемой горного инженера.

У Игоря была такая же фуражка. Он заказывал ее специально в шапочной мастерской, угрохав полстипендии. Горевал, что отменили горную студенческую форму. Но фуражку сшил, чтобы походить на Куликова.

Игорь повернулся к Куликову, улыбаясь. Но тот незряче скользнул по нему озабоченным взглядом и прошел мимо. На секунду Игорь замешкался, потом бросился в хлопнувшие двери, удивляясь на ходу: «Совсем заработался начальник!»

— Матвей Андреевич! — крикнул Игорь.

— Здрасте, — крякнул Куликов, не замечая ничего и никого.

Игорь сорвал фуражку и кинулся за Куликовым в его кабинет. На дверях кабинета сверкала стеклом, лаком и золотом табличка «Главный геолог». Когда Куликов повернулся, чтобы закрыть за собой дверь, они столкнулись лицом к лицу. И мешочки под глазами Куликова дрогнули. Раньше мешочки были слабо заметны. Но теперь они сильно выделялись, видно, работа большая давала себя знать. Зато лицо стало белее, и даже оттенок розового лежал на щеках. А над верхней губой появились усики. Они придавали Куликову щеголеватый вид. Хорошо будет выглядеть на фотографиях в газетах и журналах Матвей Андреевич! Что ж, после великих трудов можно позволить себе и вальяжный видок. Пусть потом кажется широкой публике, что открытия делаются так, между прочим, грациозно, изящно и элегантно.

— А-а, Игорь Петрович, — затянул Куликов, и усики его изогнулись, как колючая сороконожка, — ждем, ждем... Добро пожаловать.

— Я поздоровался, — стал объяснять Игорь, сжимая фуражку, — но вы не заметили... Заработались.

— Удручен, представь, — заговорил Куликов, пропуская Игоря в кабинет, — дела наши плохи... Из двух отрядов решено оставить один!

Голос Куликова напоминал скрип корабельной сосны, когда ее покачивает ветер. Главный геолог грузно подошел к карте района, развешанной на стене, и обвел пальцем синие щупальца верховьев Шаманки.

— Правда, и площади-то осталось наиболее перспективной в нашем понимании всего на два сезона, — заметил Куликов, — но хотелось бы верховья Шаманки обстучать как можно тщательней...

Куликов стал излагать суть производственного задания. А Игорь загляделся на остров Шаман, что вроде наконечника копья вспарывал толстую вену Витима. Раньше он не мог думать об этом острове с геологической точки зрения. Сразу вспоминался перевернутый катер, барахтающиеся в воде люди, рев порога, алые башни, галереи и бойницы природных замков. Только сейчас Игорь задумался над тем, что верховья Шаманки находятся на уровне острова по горизонтали, в нескольких километрах от Витима. А силы нет, чтобы пробить путь покороче к Витиму. Пошла она вилять между гольцами, подальше от Витима, пока не выбрала себе подходящей мягкой перемычки и не завернула к старику. А почему сразу влиться в главную артерию не могла? В верховьях сильно окварцованные породы! А с окварцеванием связаны россыпи Шаманки. «В какую же сторону окварцевание усиливается? — спросил сам себя Игорь и ответил: — Не в сторону ли устоявшего Шамана?..» Почему же тогда не было россыпей рядом с Шаманом? «Да бурный Витим разнес свое россыпное золото далеко-далеко! — ответил Игорь. — А Шаман — пятачок по сравнению с огромной тайгой, и туда никто не совался особенно...»

Игорь припал к карте, разглядывая Шаман. Мелькнула мысль, что не зря, наверно, пристали тогда именно к этому острову старатели.

— Матвей Андреевич? — Он ткнул в Шаман острым пальцем.

— Там все Лукин добровольно облазил, — ответил Куликов с усмешкой. — Лучше иного геолога стал разбираться в камнях.

— И ничего? — Игорь притух.

— Шапку нашел, — отозвался Куликов с непроницаемым выражением лица. — Признают, что это шапка Василия Чурсеева...

— Ну а дальше? — спросил Игорь.

— Я думаю, ничего, — ответил Куликов. — Могла свалиться тогда еще, пролежала до сей поры, а потом вынесло ее из кустов потоком...

— Конечно, — произнес Игорь, — в наледях не то сохраняется...

— Правда, судья наш утверждает, что вынесена эта шапка откуда-то из-под скал, чуть ли не подземным ручьем, но я полагаю, это из области фантастики.

— Или Бажова начитался, — поддакнул Игорь, отводя взгляд.

Куликов мягко подошел к Игорю, успокоительно потрепал его за плечи и сообщил:

— Между прочим, отца твоего я пристраиваю на руководящую должность.

— Действительно на руководящую?

— Да, будет он директором дома инвалидов! — Куликов отскочил от Игоря, точно побаивался его реакции.

— Дома инвалидов? — опешил Игорь.

— А что? — откликнулся Куликов, следя за Игорем настороженно. — Должность достаточно ответственная. За инвалидами нужен досмотр, порядок им там необходимо навести. Считаю, отец твой справится, поэтому и рекомендовал в райздрав.

— Эта работа ему под силу, — проговорил Игорь.

— Значит, по рукам? — Куликов подмигнул Игорю, но руки не протянул.

— Матвей Андреевич, а кто будет у меня промывальщиком? — вдруг вспомнил Игорь.

— Шмель, — улыбнулся Куликов и спокойно взялся за телефон.

Он и прикинуть не желал, во что может вылиться такое содружество в его поисковом отряде! Вдруг Митька не захочет работать с Бандуреевым? Да особо когда узнает, что Петр Васильевич снова пошел в гору. Взбрындит и убежит стараться. И начнутся старые разговоры, поднимется снова ажиотаж вокруг фамилии Бандуреевых!

А Куликов как ни в чем не бывало разговаривал с райздравом насчет своей рекомендации на пост директора инвалидного дома. «Что ж я буду своими химерами ему жизнь усложнять, — подумал Игорь, делая шаг к двери. — Или я без пяти минут не инженер, чтобы Митьку не заставить работать на здравую идею?!»

Он шел до базы самым длинным путем и все равно очень скоро поравнялся с этим знакомым потемневшим забором из сосновых горбылей. Над забором высились плоские и двускатные крыши вагранки, мехмастерских, складов, конюшен, гаражей, хомутарки, кузницы. Между крышами торчали купола сенных зародов и поленницы обугленных солнцем дров. С территории базы доносились удары молота о наковальню, фырканье дизеля и ржание коня. Над базой смешались запахи солярки, разогретой сосновой смолы, лошадиного навоза и брезента. Проходя через широко распахнутые ворота, Игорь вспомнил, что в восьмом классе их пропускали через проходную. Игорю представилась и та палочка аммонита, что пытался передать Шмель-старший своему сыну. Сейчас и время было другое, и моторки у людей появились. Только тех дней уже не вернешь, а предстояло не только встретиться, но и работать целый полевой сезон! И удерживать возле себя Митьку, несмотря на давнюю ту угрозу мести «по-идейному».

Бухая кирзовыми сапогами, мимо пробегали люди в черных и синих спецовках. Игорь уже хотел спросить у кого-нибудь из них о Митьке, как вдруг его окликнули из-под большого навеса:

— Эй, Бандуреев!

Игорь повернулся, как на выстрел. В прохладной тени стоял Митька Шмель. Он гладил бок гнедой лошади, которая вкусно хрумкала овсом. Меж Митькиных широко расставленных ног, собирая зерна, расхаживали голуби и прыгали воробьи.

Митька стал крепким красивым парнем. В тот раз, когда подвернулась нога, Игорь не успел рассмотреть его как следует. А теперь видел всего, с ног до головы. Черная спецовка пятьдесят последнего размера облегала бугры его плеч. А ногам было явно тесно в новых кирзовых сапогах, голенища которых Митька ухарски завернул.

С Митькиного лица исчезли веснушки, а правую скулу рассекал шрамик. Вместо всегдашней стрижки «под нуль» Шмель носил теперь буйную цыганскую шевелюру, которую трудно упрятать под белую шляпчонку накомарника.

— Здравствуй, — заговорил Игорь.

— Привет, — грохнуло под навесом.

Митька вроде улыбнулся, но шрам придавал его улыбке жесткое выражение.

— Приехал вот на преддипломную практику, — сообщил Игорь и шагнул в тень навеса, чтобы свет не бил в глаза. — Придется работать вместе.

— Знаю, тайга моя глухая. — Митька выпрямил скосившееся брезентовое ведро с овсом, потрепал лошадь по морде и добавил: — Любовь Дмитриевна предупреждала... опять же Куликов.

— Устраивает тебя такое начальство? — спросил Игорь.

Митька сощурил переливчатые глаза, достал из нагрудного кармана мятую папироску и зажал ее в острых зубах.

— А нам что, — ответил он, извлекая из другого кармана какой-то странный хлам, — были б гроши да харчи хороши.

В руках у Митьки оказался трут, кремень и кресало. Митька сосредоточенно ударил кресалом по кремню, искры осыпали его пальцы, и трут задымился. Митька прикурил, глотнул дым и сказал:

— Нам где ни работать, лишь бы заработать.

— Неужели на спички не зарабатываешь? — спросил Игорь, кивнув на тлеющий трут.

— Это отцов подарок, — ответил Митька, улыбаясь странной своей улыбкой. — Батя завещал, когда умирал, а ему досталось от Васьки Чурсеева...

«Не завещал ли отец ему еще чего?» — Игорь сглотнул сухой комок и незаметно передвинул козырек на глаза.

— Жарко-то как, — выговорил он, мазнув по лицу ладонью.

— Да, — согласился Митька, — лето по всем видам будет горячее.

— Может, будем завьючиваться? — предложил Игорь, приваливаясь к отшлифованному лошадиными шеями стояку. — Нам времени нельзя терять.

— Давай завьючиваться, — согласился Митька и примял пальцами чадящий трут. — Время — деньги, а денег, их всегда не хватает, эх, тайга моя глухая...

 

22

Это был сезон, который тянулся, как таежная тропа. Бесконечный, непонятный, с постоянным ожиданием подвоха.

Они мало разговаривали с Митькой. Работали до темноты. Молча пили чай по разные стороны костра и расходились каждый в свою палатку. Но не забыл же Митька тогдашнего обещания, зря он этим огнивом все почиркивает перед костром? Нет, не зря! И поглядывает на своего начальника особенно, словно присматриваясь, стоит или не стоит бить его наверняка! И непонятно было, когда это кончится, когда они объяснятся, кто первый из них взорвется или сделает промашку. Настораживала старательность Митьки в работе. Будто он специально следил за Игорем, как тот позорно провалится с поисками. А тогда уже Митька сам найдет жилу в известном ему месте!

Может, поэтому с легкостью и отпустил его Игорь в конце сентября вместе со Звездочкой. А когда Митька не явился ни на второй, ни на третий день и четвертый догуливал, Игорь совсем заподозрил неладное, стал костерить себя и кусать пальцы, и без того изъеденные гнусом. «Вроде уехал на Утиный на один день подковать Звездочку, — соображал Игорь, — а сам — по тайной тропе: на проверку своей заявочки, на уточнение и сбор образцов!»

Игорю начинало мерещиться, что Митька специально спустил в яму Звездочку трое суток назад...

В то утро Игорь проснулся от непонятного шума и ржания лошади. Он решил, что к табору подобрался медведь. Выскочил в один миг из мешка, схватил карабин и рванул полог палатки.

— Что случилось?

— Звездочка в ямку свалилась, — ответил Митька. — Тайга моя глухая!

Он ходил по обвалившимся краям старой приискательской ямы и заглядывал на дно.

Игорь подошел к нему. Солнце еще только всходило из-за гольцов, и в яме было сумрачно. Игорь различил сначала только белое пятнышко на Звездочкином лбу. Пришлось нагибаться, чтобы разглядеть глубже.

Лошадь лежала на дне ямы, словно нашла себе наконец что надо. Теперь ее не нагрузят тяжелыми пробами, бьющими в бок. Теперь никто не станет понукать ее. Наоборот, начали вдруг разговаривать необычайно ласково.

— Не поломала ноги-то, губошлепая? — спрашивал Митька. — Как тебя леший занес туда? Ребра целы? Небось травинка на краю понравилась, а ноги спутаны, да? Ну, что молчишь? Вставай, будем выцарапываться!

— Надо ж, — пробормотал Игорь. — Перед самым концом сюрприз нам подбросила.

— Придется повозиться, — отозвался Митька и попробовал выковырнуть валун из стенки, — так просто не вытащишь, тайга моя глухая!

Игорь обошел яму. Стены ее были выложены булыжниками и плитняком, да так, что трава не могла пробиться в промежутках. Только осклизлый лишайник покрывал древнюю выработку.

— Я не вижу выхода. — Игорь покачал головой. — Придется оставить ее тут, самим нагружаться и пешочком — на Кварцевый.

— А как же она? — Митька мотнул своими кудрями в сторону Звездочки. — Подыхать оставим!

— Жалко, но придется списывать, — сказал Игорь. — Не вызывать же сюда подъемный кран.

— Как это списывать? — Митькин шрам изогнулся. — Живую лошадь списывать?

— А на что она годится? — спросил Игорь. — Переломала ноги, наверно... Только на мясо.

— Так что, вылечить нельзя? — спросил Митька, отводя глаза.

— У нас задание, — стал убеждать Игорь. — Нам нужно подняться на Кварцевый и опробовать свалы, пока не накрыл снег. Что для нас главнее — лошадь или задача? Бросить одну лошадь или погубить все поиски?

— Звездочка, она же вкалывала нормально, — упорствовал Митька. — Добрая лошадь, как же ее мы оставим?

— Мы себя не щадим, — ответил Игорь, — а скотина, она и есть скотина. Жалко, но ничего не поделаешь, жертвы в нашем деле неизбежны.

— Она понятливая, — гнул свое Митька. — Ей только свистнешь — идет.

Он присвистнул, и Звездочка подняла голову, заржала.

— На фронте, когда лошадь ранят, ее стреляют, — сказал Игорь, потирая затвор карабина, — чтоб не мучилась.

— Это от безвыходности, — ответил Митька. — А мы еще можем спасти, слово-олово!

— Да как ты ее оттуда вытащишь? — повысил голос Игорь. — Прочикаемся здесь пару дней, ее не поднимем и Кварцевый упустим. А здесь начинается как раз интенсивная зона окварцевания, недаром голец так назван...

— Попытка — не пытка. — Митька почесал в смоляных кудрях. — Что-нибудь придумаем для быстроты.

— Нет у меня времени на эксперименты. — Игорь протянул карабин Митьке. — На, три патрона можешь истратить...

— Нет! — Шрам его побелел, словно полоска железа. — Не могу!

— Ну, знаешь, надо иметь мужество и на такие дела, — нахмурился Игорь и клацнул затвором.

— Сейчас я придумаю, слово-олово! — заклялся Митька. — Вытащим, вот увидишь! Быстро поднимем!

Он присел над краем ямы, ухватился за выпирающий валун и начал осторожно соскальзывать вниз. Не удержался — грохнулся на дно ямы. Звездочка дернулась, но не встала.

— А ну давай, — Митька похлопал ее по шее, — раз-два, взяли! Ну, попробуй-ка сама встать на ноги, не сачкуй, а то попадешь в салотопку. Спишут тебя, и поминай как звали.

Он ухватил ее за спутанную гриву и стал подтягивать.

Звездочка нехотя уперлась мослами в каменное дно, напряглась и вскочила на все четыре ноги.

— Молодец! — грохнул Митькин голос.

Он присел, и пальцы его побежали по вздрагивающим ногам лошади. Потом Митька ощупал ребра и задрал вверх лицо.

— Вроде все цело, тайга моя...

— Это, конечно, меняет дело, — сдался Игорь, протягивая Митьке приклад карабина. — Но как теперь ее вытащить?

Митька ухватился за ремень карабина, заскреб ногами по стене. Игорь натужился и подтянул его к краю ямы. Там уж Митька уперся ногами и вылез. Рубаха его вздымалась на груди, как речная струя на подводных камнях. Митька посмотрел деловым взглядом на табор из двух палаток, потом на заброшенный поселок и сказал:

— Чего-нибудь придумаем, неправда.

— Ладно, придумывай, — разрешил Игорь и двинулся к своей палатке. — Только побыстрее.

Пока он пил у костра чай с колбасным фаршем, составлял каталоги проб, Митька успел обшарить Эфемерный прииск. Он пронес к яме большой ворот, окованный жестью, раму по частям и ржавый канат. Потом снял брезентовые подбрюшники с ковочного станка возле кузницы.

— Все будет в ажуре! — крикнул он, проходя мимо палатки.

Он прихватил топор с обгорелым топорищем, и над ямой закипела работа. Стучал топор, летела щепа, крякал Митька. И скоро на краю Звездочкиной ловушки закрутился ворот с тонкими крючьями-рукоятками.

Митька привязал к нему канат и спустился вниз. Потом вылез по канату и крикнул Игорю:

— Готово! Пособи тянуть!

Игорь поставил в журнале опробования последнюю точку и поднялся.

Солнце пекло, как летом. Небо напоминало отшлифованный кварц. Над гольцами переливалось марево. Блестели глыбы, словно осколки бутылочного стекла. Серебрилась тонкая строчка Шаманки. Сейчас не верилось, что эта речка собрала в низовьях столько золота. Шаманка совсем обмелела — погода стояла хорошая. Надолго ли?

Игорь подошел к вороту и заглянул в яму. Звездочка была опутана, словно парашютист. Митька уже натянул канат и ждал помощи.

— Ладно, попытаемся. — Игорь поплевал на руки, взялся за рукоятку с другого конца.

— Айда?

— Пошли!

Навалились разом на ворот. Заскрипела рама, завизжали крючья в сухих пазах стояков, затрещало бревно под натянутым канатом, полетела с него на Звездочку труха. Митька отлично придумал с бревном впереди рамы. Оно крутилось под канатом, сбивая трение.

— Давай, — приговаривал Митька, — жми, дави!

Из ямы раздался звон подков — Звездочка била в камни копытами.

— Еще чуток, еще! — приговаривал Митька, скрипя зубами. — Маленько осталось.

Ветерок донес с его стороны острый запах пота. Игорь скосился на Митькины руки. Кажется, кожа вот-вот должна была лопнуть от напряжения. У него самого ногти побелели, а из десен выступила кровь — ощутил кислый ее вкус.

— Идет! — прохрипел Митька. — Идет дорогуша!

Над устьем ямы показались уши, торчащие в соломенно-рыжей челке. Мелькнуло белое пятнышко, и всплыла вся морда с выпученными глазами. Затем появился узел на хребте, и лошадь завалилась боком на вертящееся бревно. Теперь уже легче стало волочь ее. Звездочка брыкалась. Одна подкова сорвалась с копыта и упала в яму, гулко прозвенев. Другая подкова висела на одном гвозде. Звездочка попыталась встать, почувствовав себя на воле. Но канат помешал ей.

Митька кинулся к лошади. Отвязал канат, распутал передние ноги и рванул за узду, стараясь сразу увести ее от ямы.

«Иге-ге-ге!» — заржала Звездочка тонко, будто жеребенок.

— Теперь можно и поржать, тайга моя глухая, — заметил Митька и повел ее вокруг ямы. — Считай, из живодерни вызволили... Пол-литра с тебя, была б ты человеком!

Звездочка чуть прихрамывала.

— Очапается, — сказал Митька, растирая по лицу ржавчину. — Только подковать надо... Без подковок она не ходок.

Игорь оторвался от рукоятки. Ржавчина была и на его ладонях, кожу сорвал на мякоти. Рукоять блестела, словно отполированная.

— Сегодня, однако, и ехать на ковку, — подал снова голос Митька. — Чего время терять?

— Ладно, поезжай, — вырвалось у Игоря, и тут же он спохватился: — Только побыстрее там... За день должен управиться, понял?

— Постараюсь, — ответил Митька, не глядя в глаза начальнику. — Буду спешить, слово-олово!

И он спешил до сих пор, с понедельника до пятницы. Вся их работа остановилась. Вдвоем бы они налегке и без лошади поднялись на Кварцевый. А теперь ни лошади, ни помощника! Как дурачка его Митька обвел. Приходилось дорого расплачиваться за отсутствие твердости духа. Считай, неделю потерял! Неделю того драгоценного времени, когда день месяца стоит, а может, года. Нашел-таки Митя благоприятный повод оторваться и не дать возможности Игорю Бандурееву подняться на Кварцевый! А самому опробовать свою затаенную жилу! «Да не верю я, чтобы в старательской сказке могло оказаться что-то серьезное! — хотел крикнуть Игорь на всю тайгу. — Только наука откроет, геология!» Игорь забегал по поляне между своей палаткой и костром, хрустя гравием.

С каждым часом таяла последняя надежда на Кварцевый голец. И с каждой минутой усиливалась уверенность, что там может оказаться рудопроявление. Ибо по теории Журкина, с усилением кварцевой минерализации повышается вероятность золотого оруденения. Там, на высоте двух с половиной тысяч метров, старателю, охотнику до россыпей, делать было нечего. И вполне могут быть интересны зоны для поисков. Если бы Митька прибыл сегодня, то можно еще успеть подняться. Но Митька не спешил. Ему было плевать, что середина сентября в гольцах всегда пахнет снегом. Сегодня с утра небо стало терять яркость, и это его, по-видимому, не волновало. Что ж, он добился своего, но это ему дорого обойдется! Здесь производство, а не школьная дразниловка.

Игорь пробежал взглядом по петлистой желтой дороге, пока она не ушла за водораздел. Пучок жесткой травы, старая лежня через болотце, кучка Звездочкиных катышей — сколько раз смотрел он на эту дорогу. А Митьки все не видно.

— Где же ты, Дмитрий Павлович? Волнует тебя наше общее дело или нет? — пробормотал Игорь и поглядел с тоской в другую сторону.

По обе стороны заброшенной улицы стояли дома без окон, валялись ржавые бадьи, канаты. Возле последнего полуразрушенного дома дорога-улица дробилась на тропы. Они уводили дальше, в облетевшую, почернелую тайгу. Где-то на горизонте торчали каменные башни Шамана. Судьба вновь подводила его к этому острову. «Не может ничего быть на том буяне, — стал убеждать себя Игорь. — Проверить бы только Кварцевый — и на сегодня конец! С чистой совестью — в аспирантуру!»

Игорь засмотрелся, и мошка залетела ему в глаз на полном лету. Пока он проморгался, на горизонте появился всадник. Лошадь была гнедая, с белым пятнышком на лбу. На ней сидел человек в выцветшей спецовке. Издали трудно было узнать Митьку, но ветер донес знакомую песню:

Игорь сдвинул накомарник на затылок и пошел навстречу.

— Сейчас я тебе вломлю, Митька, — пробормотал он. — Ты у меня за все ответишь.

— Но-о-о, губошлепая! — хрипло закричал приближающийся Митька, и над пустым поселком захлопали крыльями вороны.

Звездочка пробежала остаток дороги рысцой, и всадник лихо спрыгнул с лошади у своей палатки.

— Задание выполнил, товарищ начальник! — Митька вытянул руки по швам, но стойки не выдержал и качнулся. Разбойничий шрам его сморщился. А разноцветные глаза посмотрели с лукавиной. — Разреши развьючить лошадь?

— Три дня пропьянствовал, — сказал Игорь сквозь зубы, — и явился пьяный. Как это называется?

— Зачем ругаешься, начальник? — Митька захлопал опаленными веками. — Попробовал бы подковать лошадь, не выпив с кузнецом. Неделю б собирал бумажки в конторе да неделю б очереди ждал... Но я не дурень какой, чтоб писарям кланяться. Верный ключик — полбанки. Поставил — и дело сделано. Вот как надо бумагомарателей объегоривать. Учись!

Игорь не выдержал больше — губы зло пошли на перекос.

— Ты мне, пожалуйста, не втирай очки, — повысил он голос. — Не видишь, снег натягивает, а у нас еще Кварцевый не опоискован!

— Игорь, ты не хипишуй, — посоветовал Митька и бросился развьючивать Звездочку. — Я тебе гостинца привез...

Он разнуздал лошадь, снял вьючки и грохнул о землю вьючное седло. Звездочка взмахнула рыжим хвостом и пошла щипать сухую траву.

Митька опустился на корточки и начал развязывать вьюки. Он вынул из сумки большую бутылку вермута, стеклянную банку зеленого горошка, пачку карамелек и банку колбасного фарша.

— Красненькое — это человек. — Митька подмигнул и несколькими ударами по дну выбил пробку. — Думаю, пора и выпить, поговорить, сколько же можно горбатиться без оглядки?

Он нырнул в палатку и выбежал с топором. Вскрыл банки, орудуя топором, словно перочинным ножиком, содрал жестянку с горошка и выставил все на траве у костра. Подкинул в костер поленьев и повесил разогреваться чайник на таган.

Потом перешел на сторону Игоря. В первый раз они садились обедать по одну сторону костра!

Пока Игорь размышлял над странным поведением Митьки, тот протянул ему кружку с багряным вином.

Перед таким натиском трудно было устоять. Игорь взял кружку, но тут же насупился и сказал:

— Если не успеем опробовать Кварцевый, придется отвечать перед Куликовым.

— Эх, Игорь ты, Игорь, — сказал Митька с хрипотцой в голосе. — Не надоело тебе еще этот кварц шибать? Я вот его уже сколько лет расколачиваю, и плешь он мне переел.

Он опрокинул кружку в широкий рот.

Игорь поставил кружку на ладонь и стал раздумывать — пить или вылить в костер?

— Ну, а тебе не все ли равно? Получаешь свои гроши и харчи у тебя не плохие и пропьянствовал вот три с половиной дня в свое удовольствие...

— Так, так, — произнес Митька нутряным басом и вдруг посмотрел на Игоря в упор злыми глазами. — Ты что ж это, маракуешь, что я за этим с тобой пошел сюда? За харчи и гроши работать с Бандуреевым?!

Игорь выдержал его взгляд и небрежно повел плечами: мол, зачем же еще?

Митька достал из кармана папироску, огниво и высек огонь, хоть можно было прикурить и от костра. Он прижег папиросу чадящим трутом и замял огонек сильными пальцами.

— Ты не думай, что я кручусь возле тебя из-за харчишек, — проговорил Митька, глотая дым. — На россыпях я побольше бы заколачивал. А тут еще и твое командование должен терпеть! Бандуреевское!.. Но превозмог я старое, потому что одним делом заняты. Из-за которого батя мой концы отдал. И теперь ты гонор свой брось! Не работяга я тебе в этом деле, а компаньон, хоть и понижен до промывальщика. Я если пьянствовал, то по делу. Старых копачей раскалывал. Думаешь, так просто выкажет тебе старатель, что знает? Черта косолапого. Батя мой какой кореш Ваське был, а так и не узнал, куда тот его вез. К ним на кривой березе не подъедешь. Надо в доверие войти, не одну бутылку выпить. А потом узнаешь, что я узнал. Порознь их опросил и одну штуку интересную выявил. Одним словом, коренное золото искать надо по-другому, слово-олово!

— Интересно, как это по-другому? — спросил Игорь безразличным тоном. — Методику мы не с потолка списывали, между прочим. Она вырабатывалась кандидатом наук, оправдала себя на других месторождениях, ее утверждали в очень авторитетных органах.

— Да я не против этих органов, — ответил Митька, наклоняясь к Игорю. — И не против науки. А у старателей своя наука, не хуже вашей, и слово иногда могут они свое сказать... И вот считают некоторые — дедушка Голубь, Лозихин Ванька, потом Хрустик, — что золотую руду искать надо не в кварце...

— Интересно, — повторил Игорь и тоже придвинулся к Митьке. — Хотел бы я знать, где же?.. В чем?..

— Давай выпьем сначала, — ответил Митька и потянулся к Игорю с кружкой. — Помянем прошлое. И условие одно скрепим...

— Какое условие? — насторожился Игорь.

— О бате своем хочу с тобой говорить и о Ваське Гиблом Деле, — сказал Митька. — Ты был тогда свидетель... Понимать должен, что не воры они, а старатели, первые разведчики коренного золота. И чтобы научные люди к ним такое же отношение поимели, как народ... И когда откроем золото коренное, их бы имена не затолкли, не забыли. Шаман, к примеру, переименовать в честь Василия Чурсеева...

— Вот что, — оборвал его Игорь. — У нас здесь государственное дело, а не частная лавочка. Если поставят тебя руководителем поисков, тогда ты можешь применять рекомендации своих копачей. Я никакого шарлатанства не допущу! Изволь выполнять мои распоряжения и делать так, как предписывает наша инструкция и производственно-техническое задание! С завтрашнего дня мы поднимаемся на Кварцевый и будем продолжать опробование кварцевых свалов! Никакой художественной самодеятельности у нас не должно быть, Дмитрий Павлович! Партизанщина только вред приносит — это тебе любой геолог скажет.

— Ну, а как же делаться-то будем? — набычился Митька. — С такими подсказами?

— Возьмем на заметку, — сказал Игорь, — обсудим в управлении, согласуем с учеными, если это не абсурд, наметим по карте перспективные участки, на следующий год проверим...

— Нет, я хочу в этом году! — сощурился Митька. — Больно веско дедушка Голубь говорил!

— В этом году у нас ничего не выйдет! — сказал Игорь. — Вот-вот пойдет снег, а плановое задание не выполнено!

— Пробой больше, пробой меньше! — махнул рукой-лопатой Митька и потянулся к Игорю с кружкой. — Давай поколотимся в сланцах, Игорь, глядишь — в дамках окажемся! Вот погудим тогда!

— Как Васька с твоим отцом?!

Игорь выплеснул вермут в костер, поднялся и нырнул в свою палатку. Там он лег на спальный мешок, скрестив руки под головой. Затылком он ощущал, как сильно отдавались удары сердца в руках. Наконец-то он выдал Митьке. По высшему счету. Интеллигентно и наглухо.

Игорь посмотрел на переднюю стенку своей выцвелой палатки. Яркое пятно костра просвечивало сквозь брезент. Согнутая фигура Митьки наполовину обрезала это пятно.

На миг стало жалко Митьку. И он начал обдумывать рапорт насчет премирования Митьки за хорошую работу. Это в том случае, если Митька проглотит сейчас все, что ему сказано.

Но Митька вдруг встал, загородив полностью костер.

— А я думал, ты человек, Игорь Петрович, — выговорил он. — А ты, как твой батя, только образованьем запудрился... Больше я тебя видеть не хочу! Можешь хоть на луну лезть, я тебе не попутчик, Редкий Знак!

Митька по-медвежьи повернулся, перешагнул через костер и скрылся в своей палатке. Только хлопнул брезент на его двухместке.

— Если ты не пойдешь со мной на Кварцевый, я подам на тебя докладную! — крикнул Игорь. — Тебя премии лишат, понял?!

— Хоть сто докладных, — донесся глухой Митькин голос. — Я сказал, и слово-олово!

Игорь выскочил из палатки, чтобы ответить как следует наглецу. И вдруг ощутил укольчик на лице. Это была снежинка. Она кольнула и тут же растаяла. Но вслед за ней из пепельно-мглистой бездны ринулись ее льдистые сестры. Пламя костра на глазах становилось смиреннее и краснее. А голец Кварцевый вмиг стал седой, будто насмерть перепугавшийся человек.

 

23

Утром Игорь проснулся от необычайного света и холода. Палатка со всех сторон была освещена ровным матовым светом. Снежные сугробы лежали в шестиместке у неплотно задернутых окошек и у входа.

Игорь вылез из спальника, натянул свою выгоревшую робу, телогрейку, надел кирзовые сапоги с протертыми подошвами и пробил головой задубеневший брезент входа.

Костра не было. На тагане выросла шапочка снега. Игорь загляделся на это редкое сочетание чисто-белого снега и черной обугленной перекладины тагана. Засосало под ложечкой. Летом в такое время они уже, попив чай, выходили на работу. А сегодня Митька бастовал. Вернее, он работал. Но уже самостоятельно, по известной ему одному методе.

Митька ковырялся в ближнем скальном прижиме. Металлические удары кувалды-балдушки рассыпались по долине. И непонятно было, что Митька так старательно отколачивал? Сам же отбирал уже раньше здесь пробы из кварцевых прожилков, которые белели в толще серых сланцев.

Игорь подошел к Звездочке, жующей оснеженный куст ольхи. Лошадь прыгнула от куста, словно объявив забастовку. Но Игорь догнал ее, схватил за повод, растреножил и повел к своей палатке, провисшей от снега.

Он завьючил Звездочку, поглядывая на Митьку. А тот работал, будто не видел Игоревых приготовлений. Точно на свете больше не существовало для него начальства.

«Ну, долби, долби, — думал Игорь, привязывая к крючьям седла палатку, рюкзак и вьючный ящик с геологической документацией. — Надоест — потянешься за мной, дорога одна, добежишь налегке за три часа!»

Когда от его части табора осталась лишь желтая проплешина, Игорь еще раз поглядел в сторону прижима. Под ногами у Митьки копились обломки сланцев. Сульфидные прожилки блестели, как золото. «Неужели и Митька чокнулся? Что он, первый раз пирит видит?» Да, тот отбрасывал кварц в воду и набирал именно сульфид. «Ну, дуракам закон не писан», — решил Игорь и крикнул на всякий случай:

— Я ухожу в Витимск!

Только эхо разнеслось по заснеженному поселку.

Митька не ответил. Он «вкалывал» и «горбатился».

— Но-о-о, Звездочка! — Игорь рванул повод и зашагал по дороге в сторону перевала.

Дорога вначале напоминала молочную реку. Но чем ниже к долине Витима, тем грязнее становилось под ногами. А у Витимска была сплошная грязь. Игорь, меся суглинок, проклинал Митьку. Из-за Митьки он входил в город с беспокойством в душе, с тоской в сердце.

«Компаньон» нашелся, — раздраженно думал Игорь. — Когда понял, что без геологии не обойтись, тогда в пайщики начал вступать! А то хорохорился. Так вот попробуй один в тайге погорбаться, потом узнаешь, как надо по-хорошему дорожить дружеским да к тому же просвещенным советом».

— Но-но, Звездочка, что упираешься? Тоже в «компаньоны» захотелось?

В Витимске снега не было. Но город окутался туманом. Игорь подошел к Витимску далеко за полдень, а туман еще цепко держался за крыши и деревья. Бока лошади сразу же заблестели, как только начался спуск в город.

Игорь привел Звездочку на базу, отер ей бока клочком сена и сдал на конюшню. Потом двинулся к управлению, тяжело волоча ноги с пудом грязи на каждом сапоге.

Он понимал, что в таком виде лучше бы в управлении не появляться. Особенно должна отпугивать людей его рыжая бородка. Думал, что будет походить на Журкина, а напоминает какого-то бродягу. Но все же он шел прямо к зданию управления: надо было рассказать о Митькиной выходке немедля. Чтобы этим же вечером знали о ней все. Чтобы всем стало ясно, во что выродилась старательская мысль! В каком бессилии заскребла она землю, хватаясь за самые нелепые версии.

Перед каменными ступенями управления Игорь подобрал щепочку и очистил бурую грязь с сапог. В коридоре столкнулся с Куликовым, который будто специально поджидал его.

— Жив! — воскликнул Куликов и стал посреди коридора, обеими руками зазывая в свой кабинет. — А я уж сам решил ехать за вами... Думаю, привалило снегом — не выберутся.

— Выбраться из снега не задача, — ответил Игорь, тяжело вступая на чистый линолеум куликовского кабинета. — Вот сезон отмахать с таким помощничком, как у меня, потрудней!

— А что такое? — насторожился Куликов.

Игорь рассказал все, что случилось в отряде в самом конце сезона.

— Я считаю, вам надо сделать выводы, — закончил Игорь свой рассказ. — И больше не поощрять старательство на поисках!

— Да, да, — ответил Куликов, а взгляд его загоревшихся глаз был направлен поверх головы посетителя. — Так говоришь, он кое-что выяснил у старателей?

Игорь ощутил толчок в груди, будто сердце внезапно сорвалось со своих подвесок.

— Выяснил! — крикнул Игорь. — Все, что угодно профанам!

Он развернулся волчком и незряче вышел в коридор. Как раз наступил конец рабочего дня, и ему не пришлось вышагивать одному по длинному коридору.

— Игорь! — услышал он окрик Любы.

Она вырвалась из тесного лестничного прохода и подбежала к нему.

— Мне надо поговорить с тобой, Люба, — сказал Игорь. — Только не здесь.

— Что-нибудь случилось? — спросила она, увидев его лицо. — Где Митя? Что с ним?.. Что между вами произошло?

Она впилась острыми ногтями в мякоть его ладони.

Игорь сморщился: и она волновалась больше из-за Митьки.

— Ты не спрашиваешь, как я выдержал сезон с этим доморощенным Обручевым, — заметил он. — Интересуешься больше им...

— Но ты цел и невредим. — Люба покосилась по сторонам. — А его не видно... Он всегда приходил ко мне сразу после поля... А у тебя такой вид... Что у вас там случилось? Рассказывай! Что ты наделал опять?

— Опять?.. Я наделал? — Игорь потряс бородкой. — Нет, вам бесполезно рассказывать. Больше я не скажу ни слова. Потому что все оборачивается тут же против меня! Все понятно: здесь я никому ничего никогда не докажу, хоть открой золотые горы!

Он двинулся к выходу. Прикрывая дверь, видел, как Люба метнулась в кабинет Куликова. «Не первый раз утешать, — подумал про Куликова Игорь. — И на этот случай найдет слова. Ботать — не работать, как говорит Митька...»

Из-под его каблуков полетели ошметки грязи: сошел с приасфальтированного клочка на улицу Мира и побрел, не разбирая дороги. Спустился к самой реке, по которой несло разноцветные листья. Поставил одну ногу на полузатопленный валун, другую. Обмыл сапоги жгучей водой. И закарабкался на взвоз, грея дыханием полиловелые пальцы.

Издали еще увидел в освещенном окне мать и отца. Родители ужинали, о чем-то переговариваясь.

Игорь ощутил тоскливые спазмы в желудке. И все же постоял перед окном, завороженный. Вот где он был по-настоящему дорог и желанен. Только мать и отец могли понять его. И наконец-то они мирно сидели за кухонным столом! Любо-дорого посмотреть. Но почему такой плачущий голос у матери? Игорь невольно замер у двери.

— Ты, Петя, все же злодей, — донесся из-за двери голос матери, — зачем ты над сирыми измываешься? Людям горе с болезнями ихними да со старостью, а ты их своим распорядком зашпиговал да требуешь друг про дружку рассказывать всю подноготную...

— Не про всех, — возразил отец, — а про тихарей, что таят про себя кое-что...

— Да город узнает — опять в нас пальцами все будут тыкать, — заявила мать. — Нам с тобой не привыкать барахтаться, а Игорька ты зачем с собой в улово тащишь?

— Я навожу порядок в своем заведении, — отговорился отец, и посуда звякнула от его шлепка по столешнице, — оправдываю назначение, а значит, сыну нечего стыдиться за отца! Твоей же блаженной Фенюшке я устрою разбор за жалобы тебе! Я еще с ней поговорю, с тихаркой-утайщицей!..

— Да чего ей таить-то, Петя!

— Она знает чего... Нащупывается кое-какая ниточка...

«Когда же они прекратят скандалить?» — Игорь рванул ручку двери.

У матери выпала из рук ложка, и сразу заслезились глаза. Игорь поцеловал ее в щеку.

— Ну, фартовый, где твоя жила? — спросил отец бодрым голосом.

— Какая там жила. — Игорь устало махнул рукой и опустился на табуретку. — Порядок на поисках надо навести, а потом уж искать.

— Не верится, чтобы у Матвея не было порядка, — возразил отец и добавил: — Какого ему надо.

— Вот именно — ему! — отозвался Игорь. — А есть еще и общий порядок!

— Так получается в конце концов, сынок, — ответил отец, склоняя голову. — Во главе общего становится один.

— Ну, я не против его руководства, — сказал Игорь, — только пора и ко мне прислушаться!

— Ты не шебутись против него, сынок, — попросил отец. — Когда машина в ходу, шестеренки не должны барахлить, для их же пользы и для общей...

Игорь выбросил кулаки на стол, и вся посуда подпрыгнула.

— Я никакая не шестеренка! У меня свои мысли и убеждения! И я не зря учусь, чтобы на случай не надеяться, как он!

Отец уважительно пожал оба сыновних кулака.

— Лети дальше, сынок, в эту свою аспирантуру! — Он кинул озабоченный взгляд на темное окно. — А нам уж на роду написано заниматься подсобьем...

Он взял под мышку свой дерматиновый портфель и прикрыл редеющие волосы парусиновой фуражкой.

— Ты что же, отец, на работу собрался? — удивился Игорь. — В такое позднее время?

— Приходится, — сказал отец, скромно пригибая голову. — На службе я, на ответственной, должен доверие отрабатывать.

— Что-то не верится, — заметил Игорь. — Выпить собрался?

— Если бы выпить! — вырвалось у отца со вздохом.

— Что же тогда? — настаивал Игорь.

— Пойду проконтролирую перед сном свой личный состав, — разъяснил отец. — Никак не могу их приучить, чтобы точно по отбою ложились. Каждый с гонором, пес их куси!

Отец деловито ссутулился, вытянутой рукой оттолкнул дверь и широко шагнул через порог в сени. От всего вида отца веяло обреченностью, будто он пошел делать какую-то сомнительную работу. У Игоря сжалось сердце: затаил-таки отец обиду на жизнь, помнит, что раньше не хотел смириться с должностью завбазы, а теперь инвалидный дом хорош. И приходится делать еще приличную мину, будто занят не менее важным делом, чем вся геологическая служба управления. Эх, отец, сколько же в тебе гонору!

— Ох, сынок! — Мать схватила чистую миску и стала наливать в нее красный душистый борщ. — И вроде на доброй службе теперь отец, а как шатун места себе не находит... И как его избавить от этой мороки, не знаю.

Она поставила перед ним миску и уселась напротив, подперев кулаком подбородок.

— Вот вернусь совсем, тогда вместе избавлять его будем от всякого, мама. — Игорь взял деревянную ложку и попробовал борщ. Ожег небо. Начал размешивать навар, чтобы чуть остудить. — Тогда и Куликов мне подчиняться кое в чем станет.

Домашний борщ был вкусный, не то что походная похлебка из надоевших консервов. Капуста в борще матери была с сырцой, как он любил, и похрустывала на зубах. Картошка белая, молодая. Мясо свежее. Лук поджаристый, как нравилось Игорю с детства. И как в детстве, мать подрезала ему хлеба. Влажные веки ее вздрагивали всякий раз, когда нож, прорезав буханку, стукался лезвием в стол. Но вдруг взгляд матери остановился на каком-то незримом предмете, лицо окостенело, как у тунгусского божка, рука же продолжала мерно опускать и поднимать нож, впустую кромсавший клеенку.

Игорь замер, не зная, как отнестись к ее приступу беспамятства. Будто клещи забегали у него под воротником энцефалитки. Слишком уж долго мать резала невидимую буханку.

— Добавь-ка мне, мам! — попросил Игорь.

Мать очнулась, отбросила нож и недоуменно уставилась на клеенку. Потом с виноватым видом зачерпнула половник борща из большой зеленой кастрюли и долила миску. Игорь разломил надвое ломоть хлеба и чуть не весь кусок затолкал в рот.

— Задумалась я, — объяснила она, медленно собирая слова. — Однако не бросит ли тебя Любушка, если ты останешься в той научной заведении?..

Хлеб вывалился изо рта Игоря.

— Что ты говоришь, мама? — забормотал он, поднимаясь. — Ты в уме? Как она может? Да мы с ней столько лет!..

— Люди говорят как, — ответила мать, — перестойная девица ничему не удивится.

— Мало ли какие бредни народ повторяет! — воскликнул Игорь.

— Народ недаром говорит: не измена, а на лучшее замена! — настаивала мать.

— Ну, ты плохо Любу знаешь, — возразил Игорь, — она стойкая, как Горбач!

— Найдется и на нее сила, — заметила мать, — да такая, что забудет все твои соображенья и разуменья твоя Люба-голуба!

— Да не вижу я никакой силы, мам, кроме своей!

— Шишка кедровая перезреет — сама валится, — вздохнула глубоко мать, — под ноги первому встречному! Да хоть тому же Мите Шмелю!

— А я сейчас проверю, насколько она дозрела, — ответил Игорь, надвигаясь тараном на дверь, — и собирается ли сама валиться?!

Он был уже у порога, когда в сенях раздался стук каблучков. Дверь распахнулась, и на порог вступила Люба. На ней было то же белое платье, в котором встречала она Игоря весной. Только еще вязаная кофта и теплая шаль были накинуты поверх. Ну как она могла не прийти к нему, Любка, невеста его, жена тайная? Просто люди об этом не разнюхали и несут всякий вздор.

— Добрый вечер, — сказала Люба и покраснела.

— Проходи, пожалуйста, — пробормотал Игорь и продолжал стоять столбом на ее дороге.

Все трое молчали. Наконец острые черточки дрогнули в углах Любиных губ и стали закругляться. Она сказала:

— Я пришла все-таки подробнее узнать насчет Шмеля... Что с ним сейчас делать?

Игорь сдвинулся с места. Он бросился к табуретке, дунул на нее и предложил Любе:

— Садись, пожалуйста... Я сейчас все объясню... Ты ужинала?

— Нет, — сказала Люба, опускаясь на табуретку, — не успела. Не до того...

— А я борщ наварила свеженький, — певуче сказала мать и загремела мисками, отыскивая среди них единственную тарелку.

— Знаешь, Люба, отличный борщ, — подтвердил Игорь. — Я такого не ел давным-давно.

— А я ваш борщ, Ксения Николаевна, с детства помню, — сказала Люба. — И папа вспоминает... Но сколько раз ни пыталась сварить такой — не получается.

— Господи, — ответила мать, — да приходи хоть каждый день к нам обедать.

— Буду приходить, — пообещала Люба и подняла на Игоря многозначительный взгляд. — Не каждый день, но буду...

— А со Шмелем вот что получилось, — начал Игорь, садясь напротив Любы. — Он взялся снова за старательские штучки, а я не смог его переубедить — не хватило меня на это: трудное лето было, понимаешь?

— А сегодня как раз пятница, — напомнила Люба тихо.

— Не дотянул! — развел перед нею Игорь руки в ссадинах и мозолях.

— Ладно, я сама съезжу за ним и все улажу, — сказала Люба. — Только ты больше не кипятись, хорошо?

— Субботу я проведу на самом лучшем уровне, — пообещал Игорь. — А потом будет наше воскресенье, да?

Люба нашла под столом его ногу и обжала ее своими горячими коленями в знак полного согласия. Не поднимая глаз на хозяйку, она взяла деревянную ложку и склонилась над тарелкой.

— Нет, такого борща мне, наверно, не сварить, — заметила она, отхлебнув.

— Сваришь, — отозвалась мать. — Ты сумеешь сварить, Любушка... Руки у тебя живые, глаз есть и терпение. Еще как сваришь... сваришь... сваришь...

Люсина рука замерла на страничке, а взгляд устремился куда-то за окно, облепленное сахаристыми пальмами.

— Что интересно, — сказала Люся, — Феня, та выдумала себе психическое расстройство, чтобы прятать надежнее план, — так показала экспертиза, а у Ксении Николаевны на самом деле начались случаи приступов. А сейчас вообще боюсь, не пришлось бы ее после суда помещать в психиатричку!

— Это, между прочим, тоже аргумент защиты, — подал голос Гарька. — И ваша контора могла бы на этом настаивать!

— Я говорил с Куликовым, — поспешно добавил Слон.

— Ну и что же он? — учитель перевел на хозяина испытующий взгляд.

— Отреагировал как надо! — заскрипел своим креслом Слон. — Все должно быть в ажуре!

Но у Гария Иосифовича не сходила с лица суровость экзаменатора.

Женя решил, что Слон не может пока отвечать за Куликова полностью, и надо выручать доверчивого друга.

— Матвей Андреевич и сам соображает не хуже нас в этом смысле, — заметил Женя. — Наверное, ждет удобного момента, чтобы развернуться...

— Меньше двух суток осталось — куда еще ждать? — напомнил учитель.

— Завтра у нас собрание, — сообщил Женя.

— Ладно, подождем до завтра, — кивнул Гарий Иосифович. — Посмотрим на обещанный ажур!

— Это все же так, — скривился Борис Петрович, — общественный институт, а нам бы открыть юридический моментик!

— Закон есть закон! — поддакнул хозяин.

— А мы и ведем все по правилам, — ответила Люся. — Материалы у нас не фальшивые, документы добротные, письма настоящие... слушайте...

 

24

«Добрый день, Люба.

Вот и я сел за последние курсы лекций. Сказать по правде, устал я писать эти лекции. Сижу и рисую на чистых страницах чертиков. За экзамены не боюсь: научился так сдавать, что за две ночи любой предмет осилю и сдам хорошо. А средний балл у меня настолько высокий, что диплом с отличием уже обеспечен.

Каждый день я считаю, сколько же осталось до того дня, когда я получу этот диплом, и начнется новая жизнь.

Пока трудно сказать, как пойдет дальше моя дорожка. Все больше я прихожу к мысли остаться сразу в аспирантуре. Все-таки наше золото прячется, на мой взгляд, так глубоко, что выудить его можно только мощным рычагом науки. И я, конечно, самая подходящая фигура для такого случая. Тем более, что у Бориса, Женьки и Слона после практики под руководством Журкина нет больше охоты заниматься наукой. И доцент все чаще начинает советоваться со мной по разным вопросам жизни и работы. Я в его диссертации уже копаюсь, как в своей. И Журкин относится ко мне будто к сыну. Я, естественно, не могу остаться неблагодарным к такому человеку. Буду помогать ему дописывать диссертацию. Постепенно начну и свою. Но главное — это вооружиться посильнее для окончательного сражения за витимскую тайну!

И тебе я хочу предложить поступить все-таки на первый курс геофака. Сама понимаешь, какой ты специалист без диплома! Можешь в любой момент напартачить в деле. Полевики упирались до седьмого пота, отбирая пробы, а малограмотный техник — раз! — и одним махом пустит все на свалку!

Вот почему я предлагаю тебе учиться в институте. Гарантирую тебе более серьезную поддержку при поступлении в институт, чем когда-то. В общем, можешь не сомневаться — поступишь. И в институте я помогу тебе по всем специальностям. Будешь чувствовать себя как у бога за пазухой.

Понимаю, отец... Но должен понять и он, что нынче без высшего образования человек — никто! А в нашем поисковом деле особенно. Ты же сама все прекрасно знаешь! И упираешься из деликатности и провинциального самоуничижения. А повод — отец! Но разве нельзя заменить тебя домработницей? Ты же сама говоришь, Феня для тебя словно вторая мать и лучше чувствовать себя стала. Можно ей все объяснить как следует еще раз и забрать к себе из инвалидного дома. По-моему, она не такая уж и была свихнутая. Пусть Дмитрий Гурович позаботится о ней, а она отлично справится у него по хозяйству. И ты освободишься для главного, нужного и первостепенного дела! И мы здесь окажемся вместе! Вот была бы красота!

Твой Игорь».

«Дорогой!

Я тоже считаю дни, которые остаются до нашей встречи. Но я хотела бы встретить тебя в Витимске. Я понимаю, в Витимске да кандидат наук — это здорово! Однако можно учиться и заочно в аспирантуре. Подумай, как ты нужен сейчас здесь, Игорь! Ты знаешь про наше золото уже больше самого Матвея Андреевича. И если ты оставишь поиски, затормозятся и те скромные работы, что велись сейчас у нас. А это отразится на общем настроении витимцев. Начнет пустеть Витимск. Сами того не зная, мы стали надеждой здесь, тонусом жизни. Свернутся поиски, начнет распадаться многое. А ты знаешь, развалить любое дело легко, наладить труднее. Особенно в наших северных условиях. И никто из твоих друзей не заменит тебя здесь, учти! И особенно мне!

А нас преследуют по-прежнему неудачи.

Еще и еще раз пересматриваю анализы проб, отобранных тобою летом. Нет, Игорь, утешительного пока мало. Слабенькие следы золота показались в последних ваших пробах кварца, и все. У Мити тоже безрезультатными оказались его поиски по-новому. Но ты не смейся над ним, ради бога. Все-таки он от всего сердца работает. Митя привязан к поискам всей душой, а это при наших теперешних неудачах уже много значит.

Я тоже не собираюсь пока бросать лабораторию. С Феней у меня по-прежнему хорошие отношения. Она даже стала одно время совершенно здраво рассуждать. Но после того как отец показал ей шапку, найденную на Шамане, Феня снова стала говорить про хрустальное зимовье, где якобы скрывается ее братка, и что шапку он выбросил как знак, что Золотая Матушка с Батюшкой жилу не хотят обнародовать, самим надо искать и выручать Василия из того заколдованного зимовья. Кроме того, у нее появилась мания преследования. Ей кажется, что к ней подбираются по наущению твоего отца соседи-инвалиды, чтобы утащить ее добро. А Матвей Андреевич объяснил, что твой отец всего-навсего усердно перетряхивает инвалидный дом, наводит чистоту и порядок. Да и какие сокровища могут быть у нашей бедной Фени?

Матвей Андреевич тоже не раз предлагал нам взять Феню к себе, чтобы она присматривала за отцом, когда я буду выезжать в поле. Но я не хочу рисковать жизнью отца. У него случаются сильные приступы. Придет из суда — чернота под глазами. Наденет свой любимый халат и начинает дела прорабатывать, ходит по дому, переживает. Близко к сердцу принимает он все свои судебные дела, а оно у него не терпит таких перегрузок. Хорошо еще, по воскресеньям он выезжает в тайгу: все тоже ищет жилу. Найти навряд ли что найдет, а здоровье хорошо укрепляет. За Феней же за самой уход нужен постоянный. Мы сейчас навещаем ее попеременно: я, Ксения Николаевна и верный друг ее Ваня.

И поиски нельзя мне сейчас оставлять. Пока я на месте и без высшего образования. Любая замена скажется болезненно в нашей рудной партии. Вот когда мы найдем, что ищем, тогда я буду решать, как жить дальше. А пока я должна работать и работать. И надеюсь, ты приедешь к нам, чтобы довести поиски до конца. Приезжай, Игорь, я тебя жду! И хорошо, если бы ты смог удержать до последнего всех твоих друзей-золотишников. Матвей Андреевич наконец добился небольшого сдвига с Большим Проектом. И может быть, уже в этом сезоне будут организованы новые отряды. И твоим друзьям найдется дело. Пусть скромное на первых порах. Но зато какие перспективы, если мы зацепимся за жилу! Не мне об этом говорить. Ты лучше меня все объяснишь своим друзьям. А я целую тебя за это и за все хорошее!

Люба».

«Здравствуй, Любовь Дмитриевна!

Легко судить с маленькой провинциальной колокольни. Забываешь, что мир огромен и таких проблем, как наше коренное золото, тысячи. При этом решать их предлагают на более выгодных условиях, чем у нас в Витимске. Вот висит в деканате список точек, где требуются молодые специалисты. Ты бы только взглянула в него: Хибины, Кривой Рог, Тянь-Шань, Урал, Алтай, Сибирь, Дальний Восток, Камчатка, Якутия, Магадан — куда хочешь поезжай! И в большинстве организаций обеспечено место геолога. Как же я могу уговорить ребят ждать вызова из Витимска, когда все их долготерпение исчерпано. Перспективы! А где их нет? Везде для таких ребят, как наша четверка, найдется дело, на котором они быстро пойдут в гору.

Кроме того, у каждого нашлась личная причина, которая и решила выбор места будущей работы.

Жене Солонцову нужно помогать родителям — и он все-таки собирается на Колыму.

Витька Слон вдруг взял и женился. Я вовсе не против такого оборота. Но женился он на Люське, юристке, о которой я рассказывал тебе. А у семьи свои запросы. Их устраивает Рудногорск, где работа на месте и квартира с удобствами.

Борис помогает всерьез своему отцу в расчетах, и вообще, может, его оставят на комсомольской работе: там тоже нужны толковые парни.

Итак, остаюсь один я. Витимск — это мой камень, моя судьба, и я не открещиваюсь от него. Только придется мне теперь тянуть лямку одному за четверку, на которую рассчитывал когда-то, — для этого надо иметь голову, как у самого Журкина. Придется мне остаться еще на два года в качестве аспиранта. Это мое решение может изменить лишь случайность. А тебе, Любушка, я предлагаю как следует подумать об институте. Потом мы возьмемся за поиски вместе с тобой на новом уровне.

Я надеюсь, ты приедешь ко мне.

Игорь Бандуреев.

P. S. Домработницу в Витимске все-таки можно найти, даже такую, которая сама в медицине разбирается. На Фене свет клином не сошелся».

 

25

— Вот и подошли мы к концу нашего курса, друзья мои, — заканчивал последнюю лекцию в актовом зале Журкин. — Позади все то, чем жили мы пять лет. Мы вас учили по камню восстанавливать первородные геологические процессы. И я уверен, вы достаточно глубоко постигли науку о земле, о глубинных внедрениях магмы, извержениях эффузивных масс на поверхность, о работе рек и океанов, о миграции подземных вод и флюидов, о возникновении самой органической жизни, всех ее разновидностей от крошечной радиолярии до гигантских рептилий и самого человека! Конечно, всему не научишь. Но мы постарались подвести вас к той черте, где вы самостоятельно сможете оценить то или иное геологическое проявление. Не всякому геологу удается за свою жизнь открыть месторождение. Но каждый должен быть готов к этому! Конечно, наука сводит к минимуму случайности. Но в вашем деле случай занимает не последнее место. И я полагаю, случай, он не слепой! И по опыту своей жизни знаю, все же случай предпочитает людей, ищущих добра, справедливости и блага не только себе... Я уверен, большинство из вас тут сидящих достойны выдержать самые высокие испытания жизни. Так будьте же и впредь достойными людьми, и случай не обойдет, вас! Аминь!

Журкин осенил зал трубкой и добавил:

— Все свободны до самой защиты проектов. А Бандуреева, Солонцова, Кузнеца, Слоникова прошу остаться для важного собеседования...

Актовый зал, в котором слушали Журкина обе группы геологов, наполнился грохотом крышек, смехом, топотом и гулом выпускников. Кто-то кого-то огрел по голове общей тетрадью, кто-то запустил на прощание в зал бумажного голубя, кто-то запел арию Ленского, кто-то нахлобучил приятелю шляпу на глаза, кто-то, скрутив тетрадку, пытался перекричать все шумы выходным маршем.

Журкин стоял у переднего ряда столов и, улыбаясь в усы, набивал трубку табаком. Выпускники почти не отличались от первокурсников. Только его золотая четверка из первой группы сидела чинно.

Четверке было не до телячьих восторгов. Все понимали: старик оставил их не зря. Видно, начнет уговаривать насчет аспирантуры. Дали ему одно место, и он собирается выбрать, конечно, из четверки себе аспиранта. Но не всякий согласится после пяти лет изнуряющих академических занятий сразу садиться за те же науки и диссертацию. К тому же журкинского избранника ждала не простая аспирантура, а с нагрузкой: надо будет работать за двоих. Конечно, опыт приобретешь и багаж научный, но кому хочется жертвовать в молодости интересной поисковой работой ради бесконечных расчетов, формул и чертежей?

Но Журкин, оказывается, и не намеревался долго распинаться по этому поводу. Он создал вокруг себя сладостную дымовую завесу и заявил:

— Я оставил вас, чтобы посоветоваться с вами, друзья, насчет кандидатуры аспиранта... Кого бы вы честно хотели мне предложить из вашей славной четверки? Лично у меня глаз нацелен на Игоря Петровича. Но может, есть возражения?

Стало слышно, как посапывает трубкой старик.

— Кого же, кроме Игоря! — высказался Слон.

— Но кто поедет тогда в Витимск? — отозвался Борис, вертя головой во все стороны, словно их было не четверо, а в десять раз больше. — Игорь там нужнее, мне кажется.

Журкин закурил и понаблюдал за дымными волнами. Неожиданно он подмигнул парням, как первокурсник.

— А я сюрпризец один вам приготовил, — объявил старик бодрым голоском. — Жалко мне стало, что разлетится такое товарищество... Ну, и позвонил я министру. И тот без всякого велел вам собираться на поиски в Витимск!

В зале загремело снова, будто все возвратились назад. Борис, Женя и Слон ринулись к Журкину, точно старик должен был тут же раздать им дипломы. Нет, не дипломы он им принес, а нечто большее: доцент позаботился сохранить их товарищество. Они как-то раньше сами об этом не думали. Грустили, что придется разъехаться далеко друг от друга, и все. Но старик о них позаботился сам. И теперь они готовы были расцеловать его в бороду.

— Ну, спасибо, Илларион Борисович!

— Самому министру!

— Вот как надо работать!

— Все вместе — красота!

Про Игоря они вроде как забыли. А он сидел один, не зная, радоваться такому исходу или горевать. Аспирантура не всякому предлагается — это да. А не проигрывает ли он, делая ставку на науку? Товарищество на поисках — сила не меньше науки. Получилось же, что он сразу взял азимут на отделение от своих друзей. Пусть сами условия складывались неблагоприятно для их сообщества. Но в конце-то концов Борис, Женя и Слон оказались вместе, а он в одиночестве! И не останется ли он таким образом далеко за бортом тех дел, что развернут в Витимской тайге его друзья?

Парни в этот день радовались, Игорь грустил.

 

26

«Привет, Игореха.

Прошло уже два месяца, как мы расстались, а времени написать тебе все не мог выбрать. Но ты меня простишь, сам испытал, как это выехать с отрядом в тайгу. Правда, отряд у меня: я да Митька Шмель. Но я тут кругом новичок, и мне трудно было осваиваться. Спасибо Шмелю. Во всем помогал мне. Отличный малый — с ним в тайге не пропадешь.

Познакомила нас Люба Лукина. Между прочим, хорошая девчонка. Тебе можно позавидовать. Она много спрашивала о тебе. И я ей рассказывал, какой ты у нас будешь умный после аспирантуры. Всех за пояс заткнешь. Месторождения в кабинете открывать станешь. Ну, она, конечно, смеялась, а потом сказала, что предпочитала бы видеть тебя в тайге. Я поспорил с нею, и так мы стали друзьями. Она помогает нам в сложных отношениях с Куликовым.

Матвея Андреевича теперь повысили. Он стал заместителем Силищева по геологии. Но средств на Большие Поиски пока не дают, и Матвей Андреевич спокоен почему-то. Мы просили у него увеличить отряд, горняков дать, взрывчатки, лошадей. Но он стал доказывать нам, что торопиться некуда, что деньги на ветер всегда успеем выбросить, чем дольше будем искать, тем большая вероятность наткнуться на жилу. Время-де работает на нас: обойдемся малой кровью.

В общем, плюнул я и ушел в тайгу с одним Шмелем. Парни тоже расползлись с крохотными силами по приискам.

Мы со Шмелем ушли дальше всех, на Эфемерный. Наладили мы с ним тут кое-какие горные работы. Но ты сам знаешь, как это — ворочать вручную. Медленно дело идет с опробованием. Жилы на Кварцевом есть, но пока дают они слабенькие следы золота. Люба и Шмель в один голос говорят, что это успех по сравнению с прошлым годом. Но я-то знаю, какой это пустяк по сравнению с той же Рудногоркой. Диссертацию тут пока не на чем защищать, это уж точно. Но ты не переживай. Углубляй теоретическую базу. Бери побольше от Журкина. А там, глядишь, и нам что-нибудь подсоветуешь. Инженерский ум хорош, а кандидатский лучше.

Эх, если бы с самого первого курса мы сюда навострились, что-нибудь уже бы открыли! Жалко, что так получилось все. Конечно, у каждого своя голова на плечах, но ты тоже хорош. Мог бы поактивнее агитировать нашего брата. Надо было с самого первого курса долдонить, какой отличный твой городишко Витимск. Здесь много старинных домов с деревянной резьбой над окнами и под карнизами. А какие гольцы обступили город! А тайжища! Витим, на который можно смотреть без конца! И люди отличные здесь.

Правда, тут, несмотря на наш приезд, все сильнее побаиваются, что скоро совсем кончится золото. И наступит промышленная смерть города. Но я думаю, мы не дадим погибнуть Витимску, отыщем коренные источники. И вместе, думаю, мы уломаем Золотую Матушку с Батюшкой. Вот такие дела.

Жека-золотоискатель».

За окном была осень. Мелкий дождь смывал листья с тополей. А в Витимске деревья уже совсем голые, и поисковики возвращаются на камералку. Сжалось сердце. Игорь достал Женино письмо. Перечитал прямо в постели, но настроение не улучшилось. Сильнее засаднило в груди: а вдруг Женька найдет то, что не удалось ему за три поисковых сезона! Он не понимает, чем могут обернуться следы золота в пробах с Кварцевого! Эти редкие знаки могут привести к рудным залежам!

А он вместо поисков занимается пока журкинской диссертацией. Никуда не денешься — надо помогать старику, загруженному по уши работой. Приходится сидеть вместе с ним, не разгибая спины, просматривать и фотографировать шлифы, копировать и раскрашивать геологические карты, составлять описи, таблицы, списки использованной литературы, вычитывать текст и делать уйму других вещей. Требования к диссертантам растут с каждым годом, и надо доделывать, перерабатывать, переписывать, пересчитывать, согласовывать по-новому. Конечно, он приобретает навык и опыт научной работы. Но сколько еще они просидят над этой научной темой? Она косвенно помогает выявлению тайны Витима. Но искать-то надо впрямую! И по-хорошему если, то Журкин должен помогать ему исследовать тему витимского золота, а не наоборот. Но пойди докажи старику, который вбил себе в голову, что лишь тщательная проработка Рудногорского месторождения даст эффективные рекомендации для Витима. Хотя возможен счастливый случай, но они, ученые, должны опираться прежде всего на научные изыскания и прогнозы.

Кошмары снятся. Что-то непонятное творится дома. По письмам матери вроде все хорошо. Только нет-нет да и прорвется стон. А Люба почему-то совсем перестала писать. Думал, приедет поступать в институт, но она сделала по-своему.

И Женька больше не написал ни строчки. Но тут все понятно — не получил ответа. А что ему ответить, если такое настроение дрянное было все лето. Да и выскажи свои мысли относительно центра минерализации раньше времени — пропала научная идея. Теперь приходится не о практическом открытии думать, а о научном. А это пока трудно совмещается. И вообще временами кажется, что он занимается никому не нужной работой. Это доказывается простым фактом: открытие бывает одно, а научных диссертаций пишется по нему десятки и сотни.

И здесь кто-то постучал в дверь.

— Вас вызывает Журкин, Игорь Петрович! — раздался звонкий голос дежурного первокурсника. — Срочно!

Игорь соскочил с койки и вмиг оделся. Для аспиранта не существовало воскресных дней. Журкин отпускал поздно и поднимал рано. И в воскресенье приходилось работать, разве что можно было явиться позже обычного. Но тут что-то явно случилось — Журкин вызывал не зря. Из-за мелочи старик не стал бы гонять в общежитие первокурсника. Может, ему стало плохо? Или присудили профессора без защиты? А не случилось ли в Витимске чего такого?

Игорь приостановился, чтобы поправить фуражку, и ринулся кратчайшим путем, через дворы, в институт. Он давно уже не бегал, и сердце у него зашлось. Но больше не от бега, а от предчувствия нехорошего.

В коридоре еще ощутил он запах «Золотого руна».

Журкин сидел в своем мягком кресле, борода его и волосы на голове были всклокочены, как ягель в тайге после бурелома. Старик читал какую-то бумагу.

Услышав шаги, Журкин поднял неопрятную голову, прижал трубку ко лбу и рассеянно спросил:

— Что с тобой, Игорь?

— Думал, что-то случилось с вами, — сказал Игорь напряженным голосом.

— Со мной-то ничего, — ответил Журкин, — а вот в Витимске!..

— В Витимске?! — Игорь рванулся к столу и чуть не опрокинул его на Журкина. — Что там могло выйти?

Доцент потряс листком, исписанным знакомым остроугольным почерком.

— Перчатку бросает нам Женя Солонцов, — сказал Журкин.

— Женя? — вскрикнул Игорь. — Что он еще там мудрит?

— Не мудрит, а нашел рудопроявление, как он считает. — Журкин опустил веки к листку и стал читать нараспев:

«...Долго нам не фартило, Илларион Борисович, до самых заморозков. Каких только видов и генераций кварца мы не перебрали согласно вашим взглядам. Следы да доли грамма в отдельных пробах — вот что нам дал голец Кварцевый. Дальше уж и руки не поднимались кварц колотить. И просто так зарплату получать — совестно!

Что делать? Как ускорить поиски?

И тут однажды разговорились мы у костра с моим рабочим Шмелем Дмитрием Павловичем. Интереснейший малый, скажу вам, Илларион Борисович, хоть институтов не кончал. Он-то и подсказал мне идею — попробовать зоны с пиритом. От старых копачей-де слыхал, что находили они изредка золотинки в пиритовых прожилках, что отмечаются в верховьях Шаманки. Сам он, Митя, искал в пиритовых сланцах золото в прошлом году, когда работал с Игорем Бандуреевым, да ничего не нашел. И присмирел после этого: мол, подвели копачи.

И тут меня озарило тоже со злости. Вспомнил я старательскую легенду, что рассказывал нам Игорь Бандуреев на первом курсе. Там у одного из старателей, Алешки Фартового, за подлость Золотая Матушка с Батюшкой превращают золото в серый сланец с пиритом.

Я и подумал, что в этой старой сибирской легенде может быть заложено зерно истины. Но поделиться с Вами этими мыслями не решался — такие рассуждения в корне противоречат вашим идеям, верно? Игорю тоже бесполезно было говорить — у него уже в крови кварцевая Ваша теория.

А тут я решил: была не была, возьму несколько проб из сланцев, минерализованных сульфидами. Их считали пустыми, но вдруг?!

Поискали мы со Шмелем благоприятные на первый взгляд зоны. Отобрали почти что вслепую тридцать проб. И что же — сегодня я получил анализы. Девять проб из тридцати дали содержание золота куда выше, чем кварц на Кварцевом!

Это была сенсация в управлении. Сам Куликов приезжал к нам на Витим. Он мгновенно приказал переключиться на сульфидные сланцы. Стал говорить, что будет настаивать на включении меня в список первооткрывателей. Я в ответ намекнул ему, что сам-то он может не попасть в этот список, поскольку с полной очевидностью придерживался кварцевой теории. Но Куликов принял все это за шутку. А я всерьез сказал. И буду, если подтвердится наше открытие, настаивать на своем списке первооткрывателей. И вам с Игорем придется теперь туго, Илларион Борисович. Ничего не поделаешь, ваши прогнозы на Витим под большим ударом!..»

Журкин оторвался от письма и вдруг захохотал.

— Вот озорник, а? — сказал он и вытер кончиком пальцев слезинку. — Хо-хо-хе...

Но Игорю было не до смеха.

— Неужели это открытие? — выговорил он.

— Нет! — замотал всклокоченной головой Журкин. — Евгений Ильич рано затрубил...

— Но пробы! — заговорил Игорь. — Не поддельные же!

— Типичное повышение фона возле золотоносных жил, — твердо сказал Журкин.

— Выходит, сами жилы близко?! — вскрикнул Игорь.

— Да, — сказал Журкин, — если б не подняли панику, наткнулись бы еще в этом сезоне, может...

— Что же Куликов? — вырвалось у Игоря. — Куда он смотрел?

— Под ноги, — ответил Журкин. — А надобно взглядывать и на звезды!

Игорь заморгал, будто глаза разъедал журкинский дым.

— Выходит... Выходит, надо их срочно предупредить? — проговорил он. — Письмом или как-то иначе?

— Надо срочно ехать туда, — сказал Журкин, — и задать им перцу, чтобы огляделись!..

Он с хрустом развернул кальку, на которой была нанесена геологическая обстановка междуречья Витима и Шаманки. Ткнул чубуком в мыс напротив Шамана.

— Вот куда вышел наш уважаемый коллега и затрубил на весь белый свет, — проговорил Журкин, — вместо того чтобы перебраться на этот остров и там пощупать жилы...

— На этот остров, — сомлел опять Игорь, — на Шаман?

— На этот самый Шаман, — качнулся Журкин. — Очень подозрительный остров!

— Да, подозрительный, — эхом откликнулся Игорь, и перед его глазами встали скалистые замки, окрашенные зарей, темные зевы глубоких трещин, седые валежины и сахаристые обломки в ручье, — очень подозрительный...

— Вот и поезжай-ка, Игорь Петрович, в командировку в свой Витимск, — сощурился Журкин. — Подними все перчатки, что брошены нам, и заставь их надеть обратно, чтоб руки не обмерзли во время зимнего опробования!

Игорь кивнул и попятился от Журкина, как от могущественного волшебника, который прочтет и твои мысли, если захочет. Мысли эти путались в голове, сшибались, вихрились, но Журкин мог что угодно распутать — Игорь теперь не сомневался в этом. Ибо он не сомневался, что на Шамане их ждет долгожданная жила. Только ее уже, видно, один раз открыли. И никакие не геологи, не ученые, а простые старатели. Старатели, против которых воевали Бандуреевы! Если бы Журкин знал, как гнался тогда отец его за Васькой Гиблым Делом и Шмелем! А дело-то гиблое было на стороне преследователей!

«Нет! — одернул себя Игорь. — Еще ничего не известно! Но надо лететь и взглянуть правде в глаза!»

Игорь быстро отступил к двери, выслушал издалека указания насчет бухгалтерии и шмыгнул в коридор. А там уж ноги сами понесли его по знакомым переходам, останавливая у дверей с табличками «Бухгалтерия», «Деканат», «Касса»...

Через час он был возле современного здания с рекламными объявлениями в витринах: «Летайте самолетами Аэрофлота — быстро, выгодно, удобно!.. Самолет экономит время!»

Ему как раз необходимо было выиграть время. Потому что не ровен час, кто-нибудь из них там догадается тоже, что на Шамане!..

Игорь подошел к кассе, на ходу протягивая деньги. На север билеты оказались на сегодняшний день. И миловидная кассирша выдала ему длинную похрустывающую бумагу.

— Везет же иногда людям, — поблагодарил Игорь кассиршу.

— Счастливого полета! — улыбнулась она.

Теперь надо было собрать чемоданчик и ехать в аэропорт.

— Стой! — замер Игорь. — На почту!

Он пересек улицу и нырнул в беспрерывно хлопающие двери главпочты. На всякий случай надо было проверить, нет ли писем «до востребования». Чтоб не вышла б в Витимске неувязка: «Я тебе послала письмо, но тебе, видно, не до того, заработался!»

Игорь показал в окошечко свою физиономию. Работницы «до востребования» уже не проверяли у него документов. Сегодня дежурила суровая дама в очках. Она, не глядя, покопалась в пачке писем и протянула Игорю конверт с разноцветными зубчиками по краям. Сердце Игоря дрогнуло, когда он увидел почерк. Это был Любин почерк, напоминающий кардиограмму. И Игорь отступил в угол, пропахший клеем, и быстро вскрыл письмо.

«Здравствуй, Игорь.

Не писала тебе долго, потому что обдумывала случившееся. Да, я научилась думать, анализировать, сопоставлять, взвешивать. Видно, дружба с тобой не прошла даром. Я стала расчетлива, не хуже, чем ты. И вот результат! Я поняла, что пора пришла кончать нашу дружбу. Мы в том возрасте, когда человек должен разбить свой табор. Я поняла, что нам с тобой не по пути, Игорь. В тебе много сил, и я эту силу любила. Бессознательно я тянулась к тебе, как вымирающий цветок стремится к дикой родне, чтобы дать крепкое жизнестойкое потомство. Сейчас я это стала понимать умом. Недаром я повела тебя к маминой могиле в тот наш день! Я давала тебе понять, что надо возмещать такие человеческие утраты. Чтоб на этой холодной земле жили здоровые наши дети. Много детей!

Но ошибалась в тебе, наверное. Ты решил сам распорядиться своей силой, и волей, и разумом. Все это ты пускаешь для возвышения собственного «я». Что ж, Игорек, сгорай на своем поприще! Добивайся степеней и званий! Я не помяну тебя недобрым словом. Просто ты не выдержал одного испытания — не дотянул до воскресенья, не хватило души на субботу! И я уступаю тебя тому, что тебе милее и нужнее, с чем можно жить без души и сердца, — научной формуле! Наверное, тебя и такого кто-то полюбит, а я больше не могу!

Не думай, что пишу я с бухты-барахты. Нет, у меня было много времени для раздумий и наблюдений. Боюсь, в оголтелого человека ты там превратишься, хоть защити десять диссертаций! Прощай.

Люба».

Игорь покачнулся, будто в голову ударил хмель. Стены зашатались, полетели в воздух лепехи чернил со стола, ручки со сломанными перьями, кисточки с сосульками клея на конце и сами люди замельтешили со страшной силой... Игорь зажмурился и вспомнил про открытие. И будто магнитом все оттянулось на место. Люди по-прежнему царапали что-то в почтовых бланках плохими перьями, стояли в очередях, неторопливо уходили.

Игорь облокотился на карниз перед окошечками и стал, не торопясь, обдумывать положение. Люба нанесла ему сильный удар, ничего не скажешь. Но он устоит. Потому что открытие сейчас в его руках. Он привезет его в Витимск с научной кафедры! А победителей не судят! И тебе придется еще, извиняясь, брать свои скоропалительные слова обратно, Любовь Дмитриевна!

Он стоял и думал, пока взгляд не прошелся случайно по стрелкам почтовых часов. Был второй час! Он и не заметил, как пролетело время. До посадки оставалось тридцать минут. В общежитие поздно бежать.

«Черт с ним, с чемоданом! — отмахнулся Игорь. — Не за границу еду, к своим!»

И он заторопился к выходу.

 

27

В Витимске все оставалось как будто по-старому. Крутился под северным ветром шаровой флюгер, визжала механическая пила и сладко пахло опилками. У пивного киоска парни с загорелыми лицами сдували пену с оранжевого пива.

Игорь приостановился возле пивного киоска, соображая, не выпить ли для бодрости пива.

— Хватни кружечку, парень, полегчает...

Игорь помотал головой: и без пива было муторно.

Чтобы успокоиться, он побрел, не торопясь, по окраине. Осенняя сумрачность заполняла долину, и впереди зажигались приманчивые огни. Игорь разглядывал светлые точки в городе, знакомые ему. Увидел далекое окошко своего родного угла. Но сейчас ему надо было идти на другой огонек. Прежде всего поговорить нужно с Любой, потом уж все остальное.

Он бы прошел дом инвалидов, но взгляд задержался на крайнем окне. Не мог не задержаться — в окне маячил отец!

Игорь невольно свернул к приюту и остановился под окном. Его задержал гремучий голос отца, вылетавший из форточки.

— И долго еще ты, Феня, думаешь мне портить нервы? Долго намерена жилу от государства таить?

— Да нету ее у меня, Петр Васильевич, — возразила Феня страдальческим голосом. — Никакого потая нету!

— Слышу твою эту песню не первый раз! — топнул отец и заскреб перед лицом Фени кусочком бересты. — А это от чего отломалось, а? Какие тут обозначения? Кто выжигал? Где главная берестянка? Что там было написано, а?

— Нету, — забормотала Феня, — нету никакой берестянки, эта невесть откуда взялась!

— Невесть откуда! — процедил отец. — Я тебе покажу невесть, симулянтка! Ты у меня попляшешь, если потеряла план или передала не тому!

Игорь незряче нащупал завалинку. «Вот ты чем занимаешься? — закипели в груди слова. — Вымогаешь? Насильничаешь? Другого не знаешь языка?! Да я тебя больше отцом не хочу считать, негодяй!..»

Но в этот момент скрипнула дверь, и в комнатку Фени вскользнул Ваня. Отец отпрянул от женщины, а Ваня пошел на него, подтопывая и размахивая руками.

— Хыватит, начальник! — закричал Ваня тонким голосом. — Не подчиняется Феня больше тебе! Она мне жена! Легистрировались мы! Вот! — Ваня выхватил из-за пазухи листок и взмахнул им перед отцом. — Забираю Феню я! Хыватит, Петр Васильевич!

Отец оторопело взглянул на листок гербовой бумаги и пробормотал:

— Я вам зарегистрируюсь, сообщники!

— Не сообщники, честные люди мы! — закричал Ваня.— А на тебя жалобу писать будем!..

Отец жевнул невидимый предмет, погрозил портфелем и выскочил из комнаты.

«А я с ним сегодня еще сам поговорю, — поклялся молча Игорь. — Наконец-то поговорю с ним по всему счету!»

Но прежде всего надо было повидаться с Любой. Игорь пошел на слепящий огонек лукинского дома.

Удары сердца отдавались в пальце, которым Игорь нажимал кнопку звонка. Трель внутри дома была прерывистая, с захлебом.

Игорь не сомневался, что на пороге появится Люба. Лукина не должно быть дома: теперь он как раз рыскал по тайге, прогуливая свой отпуск.

Дверь отворилась, и в проеме блеснул халат Лукина, потом выдвинулось широкое лицо судьи с круглыми всевидящими глазами.

Их взгляды столкнулись. Но отступать было некуда. Да и приехал он не для этого.

— Добрый день, — пробормотал Игорь. — Я хотел бы видеть Любу.

— Проходите Игорь. — Лукин шире распахнул дверь. — Вы первый, кто ко мне постучался... Утром только вернулся я и дочери не видел еще...

Голос Дмитрия Гуровича стал глуше, ежик волос побелел, будто стерня под осенним морозом, морщины на лице сильно разветвились, но глаза глядели еще уверенней из-под отяжелевших бровей.

Сопровождаемый взглядом судьи, Игорь прошел веранду и замер на пороге прихожей: дом был полностью затемнен. Но тут Лукин нажал сзади кнопку выключателя, и в комнате зажглась люстра. Игорь прошел, огляделся. Все здесь было, как в далекие дни детства. Кожаный диван разве сильнее потерся. Да пузырьков появилось больше на той массивной тумбочке с телефоном. А на столе куча пленок и фотографий, съежившихся после сушки. «С каких это пор Лукин занялся фотографией?» — подумал Игорь, приглядываясь к этому вороху на столе.

— Пришлось вот в тайге пофотографировать... — объяснил Лукин, перехватив взгляд Игоря.

— Что-нибудь интересное? — спросил Игорь любезно.

— Очень интересное. — Лукин сверкнул глазами, как филин в ночи. — Могила Василия Чурсеева на острове Шамане.

— Могила Василия?..

Дальше Игорь не смог говорить, сколько ни силился. Язык припекся к гортани. Он хотел броситься к столу, чтобы разглядеть доказательства, но в ногах отнялись все мускулы. Где-то он слышал, как при расстрелах жертве перерезали сухожилия на ногах, чтобы не поднялся из рва. У него было ощущение, что ему сначала перерезали сухожилия и сейчас влепят пулю.

И он ощутил прикосновение пальцев Лукина. Пять пальцев как пять пуль. Лукин взял его за локоть и, прихрамывая, подвел к столу.

— Вот общий вид Шамана, — заговорил он, расправляя перед Игорем скрюченную фотографию.

Игорь узнал башни острова, заваленные у подножий буреломом.

— А это ручей, который вынес из подземного грота шапку Василия, — подал Лукин Игорю вторую фотокарточку.

Среди глыб и валежин, покрытых мхом, струился тот самый горный поток, что впадал в бухточку. С мелкими перекатами да уловцами, в которых стоят по два-три хариуса, с сахаристыми обломками кварца на дне...

— А вот откуда он вытекает, — Лукин протянул третью фотографию.

На ней были засняты две скалы: одна привалившаяся к другой. Ручей вытекал из темной расселины в основании между этими скалами. Густой чепурыжник, пихтач и ельник скрывали самый исток ручья.

Лукин подал следующую скрутку. Игорь механически расправил ее и увидел вход в пещеру крупным планом. Его легко можно было принять за обыкновенную расселину, присыпанную глыбами.

— Лаз был опасный, — объяснил Лукин, подавая новый снимок. — И впопыхах Василий обрушил за собой кровлю... Пришлось расчищать мне аммонитом... Три палочки аммонита отделяли его от света...

Игорь взглянул на следующее фото и отшатнулся. Среди белых сталагмитов, привалившись к стенке грота, сидел на корточках человек. Он был без шапки, волосы его превратились в сосульки, ледяная корка покрывала лицо.

— Узнаете? — спросил Лукин, подавая фотографию, где лицо было снято крупным планом.

Это было лицо Васьки Гиблое Дело, полураскрытый, будто в удивлении, щербатый рот, мертвые глаза.

— Его загнали в могилу, — продолжал объяснять Лукин, — да не в простую, а золотую!

— Золотую? — вскрикнул Игорь.

Лукин кивнул, потом нагнулся и достал из-под стола выгоревший рюкзак. Дно рюкзака оттягивали камни, как привычно определил Игорь. И действительно, Лукин вынул один образец и протянул Игорю. Это был чистый обломок кварца, в котором жилковался металл солнечного цвета.

Да, на ладони Лукина лежало открытие. Это было оно, нержавеющее, неокисляющееся, незамутненное, сотни раз виденное во сне, желанное коренное золото! Если бы оно было найдено им самим, как полагается, как искали они его столько сезонов, Игорь схватил бы этот обломок и выбежал с ним из дому. Он мчался бы по улицам с высоко поднятым над головой образцом из золотой жилы и показывал бы всем долгожданный подарок. Но случилось иначе... Открытие пришло иным путем. И теперь этот образец — тяжкий обвинительный камень против Бандуреевых!

— И все это вы сами? — вырвались из груди Игоря звуки, едва напоминающие его голос.

Лукин покрутил головой, рассыпая искорки с седого ершика волос, и подал Игорю кусок бересты с каким-то письмом поверх.

Игорь впился взглядом сперва в бересту. Какие-то линии были выжжены на желтом поле. Линии создавали очертания знакомого острова среди реки, изображенной змейками. Остров напоминал сердце, острым концом направленное вверх по течению, а выемкой тупого конца служила бухта, в которую они причаливали когда-то. В бухту впадал ручей, в самом истоке его стоял крестик и кривилась надпись: «Вход в пещеру, где жила».

Все было просто, как сама берестянка. Что же мешало раньше ее появлению на свет?!

Взгляд Игоря соскользнул на бумажку, исписанную каракулями. Круглые буквы, отделенные одна от одной, — так писала Феня.

«Дорогой Дмитрий Гурыч, обращаюсь к вам, потому мочи нет терпеть дальше. Пристает ко мне всяко разно Петр Васильевич Бандуреев: отдай план золотой жилы, и все!

Когда работала я у Бандуреевых, Ксения Николаевна меня защищала от Петра Васильевича, да и вы не давали ему разгуляться с перевоспитанием. Здесь же, в доме инвалидов, я перед Петром Васильевичем беззащитная. Он подступает ко мне каждый день насчет плана золотой жилы. Отдай ему план, и все! Не отдашь, препровожу в сумасшедший дом Иркутска, а не то и дальше куда. Как я ни падала на колени перед ним, ни плакала и ни говорила, что плана у меня нет, он не поверил. Видно, нюх у него такой, как у собаки-ищейки. И дал Петр Васильевич мне сроку месяц. Если не выложу ему план, значит, поехала в сумасшедший дом. «Прощайся тогда с Витимском, Феня! — заявил мне он. — Будет тебе на орехи, саботажница!» И еще предупредил: пожалуешься кому — жизни не взвидишь! И я боялась до сих пор кому-то и слово сказать про те домогательства.

Понимаю я, Дмитрий Гурыч, жилу Петр Васильевич не для себя вымогает — нужда в ней большая у нашего производства. Но как вспомню наказ братки: никому о плане ни слова, так у меня все и задрожит внутри. С жилой-то он кум королю, а без нее — пшик. А как шли они к ней да раскапывали-то ее с отцом?! Папаня так и надорвался и помер от грыжи. Так неужели же я малодушество проявлю — поддамся угрозам Петра Васильевича?

Нет, план ему не видать! Братка просил в крайнем случае отдать его достойному человеку. И я препровождаю его вам, Дмитрий Гурыч, с Ваней, потому что с меня Петр Васильевич глаз не спускает. Вы же, как в тайге не первый раз, найдете по плану этому жилу. Знаю, по справедливости все рассудите потом и братку моего не оставите без внимания и доброго слова.

Благослови вас господь, Дмитрий Гурыч».

Письмо и берестянка выпали из рук Игоря. Он потерянно прошептал:

— Теперь мне все понятно...

Отступил к двери и бесшумно вышел на улицу.

— Дальше все известно вам из обвинительного заключения, — Люся захлопнула папку и устало привалилась к столу. — Как видите, взрыв здесь замедленного действия... Аффект не доказывается. И не сделано ничего такого, за что победителей, как говорится, не судят. И я не знаю, что можно бросить на чашу весов, которая за Игоря?

— Кое-что все-таки есть, — заметил учитель Гарий Иосифович. — Искренность, например...

— Толку! — отозвался Слон. — Лучше бы он все же сам открыл сначала жилу!

— А если человек был на пути и не дошел, — спросил Женя, — то ничего и не сделал, выходит?

— Сделал, да не то, — хмыкнул Слон.

— И все же у меня беспокойство здесь вот, — Гарий Иосифович постучал тетрадкой в грудь. — Вы только подумайте — в воскресенье произошло! Ну, мог он в воскресенье — вспомните его календарь жизни! — на такое подняться?

— Поднялся! — промямлил Слон.

— Значит, только в аффекте! — воскликнул Гарий Иосифович. — Иначе не могло быть! Я даже предполагаю, за счет чего аффект мог случиться!

— От него самого его не защитишь, — произнес Борис Петрович. — Единственно, что за него, — это честное признание!

— Значит, считаете, он повалился насмерть? — опять заговорил Гарий Иосифович.

— А что тут можно поделать? — спросил Женя. — Против закона не попрешь!

Гарий Иосифович вскочил вдруг с кушетки и пошел вокруг стола, приглядываясь к собравшимся, как будто это были ученики. Он прихлопывал себя по руке тетрадочной скруткой и щерил обломанные резцы, придававшие Митькиному посланцу воинственный вид.

— А скажите, товарищи поисковики, — начал он неторопливо, точно до конца урока еще была уйма времени. — Вам не показалось странным, что Игорь в своих признаниях как-то нарочито натягивает на себя черное покрывало: взять хотя бы ту же историю с собакой... Да и с такой выдержкой, волей и мужеством сорваться на топор?! Маловато доводов!

— Не сам же себя папаша огрел... — промямлил Слон.

— Оно, конечно, кое в чем подразобраться б не мешало, — заметил Женя, — да есть же следователь, прокурор, суд, в конце концов, для выявления всяческих тонкостей.

— Наше дело в таежных дебрях искать, — подытожил Борис Петрович. — А тут мы конкурировать ни с юристами, ни с литераторами не можем.

Гарий Иосифович остановился против Бориса Петровича, напряженный, как борец вольного стиля. Но тот спокойно перенес эту атаку и добавил:

— Товарища мы отдаем в руки врачей, а сами пошли дальше — Шаман-то еще надо разведывать!

— Я считаю, — смело продолжил учитель, — папаша Бандуреев пронюхал в тот день, что план уплывает из его рук, и активизировал свои домогательства к Фене, то есть решил действовать с топором в руках. А Ксения Николаевна пыталась его остановить, рискуя своей головой... И тут появился Игорь!

— Ну, а скрывать-то зачем ему такое? — подал голос Борис Петрович. — Он же не чокнулся!

— А он узнал, кто подталкивал отца на вымогание плана! — ответил Гарий Иосифович, весь подбираясь, словно шел на рискованный шаг. — И не захотел выдавать это имя!

— Ты пытаешься тень набросить на Куликова, — проговорил Борис Петрович с отдаленным клекотом в голосе.

Учитель кивнул и стал осторожно объяснять:

— Игорь сам оставил в тени Куликова, потому что Матвей Андреевич — идол Игоря.

Женя и Слон боялись пошевелиться от этих речей. Теперь только они поняли, что за птица этот Митькин квартирант. Для него ничего не стоило с легкостью наскочить на очевидное, разрушить все и перевернуть вверх тормашками.

У Слона заблестела на пролысинах испарина, он забыл про коньяк и только возмущенно вертелся в кресле, призывая к ответу друзей.

«Оно, конечно, проверить бы не мешало, — думал Женя, теребя унты. — Чем черт не шутит, но это же поход против Куликова!»

И Женя уставился с молчаливым вопросом на Бориса Петровича. А тот поднялся, одергивая свою вельветовую куртку.

— Ну, договориться можно черт знает до чего, — сказал он. — А у нас завтра производственно-техническое собрание по Шаману... Думаю, Куликов уже готовит какой-то документ и в пользу Игоря... В общем, утро вечера мудренее...

Женя оторопел: куда спешить, можно еще поразбираться.

— Он тянет резину из-за сюжета, — шепнул Борис.

И тогда Женя понял подоплеку запала Гария Иосифовича. Начинающий писатель на их глазах усложнял свой литературный замысел, а они уши развесили.

«Тянуть больше нет смысла, — кивнул Борис Петрович. — Надо отчаливать и уводить из дома гостя и постараться больше не пускать его сюда».

Женя понял, отставил рюмку с недопитым коньяком и тоже вскочил из-за стола.

— Что же, на этом покончить решили? — растерялся учитель.

— Надо идти, — ответил Борис Петрович и зашагал к двери деловитой походкой.

— Мне Андрея надо укладывать, — объяснил Женя, — дрова опять же кончились.

Он нахлобучил свою беличью шапку, надел полушубок, черным лаком отблескивающий на локтях, и спросил почти с угрозой:

— Ну, кто еще идет?

— Пожалуй, и я, раз вы так порешили, — вскочил этот шустрый Гарька и начал закручивать авторучку в тетрадь. — И мне за дрова надо браться!

Женя не стал дожидаться учителя. Он взмахнул кулаком, прощаясь с друзьями, и старательно зашагал к двери, всем своим видом показывая, какие они добрые хозяева и семьянины и любителям легкой поживы делать тут нечего.

Он стукнул в войлочное покрытие двери, она отошла в сенцы, и в ноги Жене кинулся клуб воздуха, столь плотный, что походил на стаю собак.

Женя выскочил в сенцы, распинывая ненавистные клубки холода. А со стен и потолка как бы в отместку полетел куржак, искрящийся в свете лампочки. Женя смахнул снег с воротника и вышел на крыльцо. До своих ступенек надо было пересечь только тень обоих сеней. Женя с ходу заскочил на свое крыльцо, и оно отозвалось утробным морозным гулом. Но Женя не помчался к теплу своей квартиры.

«Не уйду домой, пока не услышу такой же скрип с другой стороны, — решил Женя, устанавливая по свежей памяти Гарькино лицо. — Ишь ты, защитник нашелся, бодряк-говорун!»

Он поглядел в кухонное окно своей квартиры. Сквозь льдистые перья увидел полутемную кухню. На стене пламенели огни из печи. Через просвет между легкими портьерами была видна гитара на бревенчатой, еще неоштукатуренной стене, край белой кроватки и стол, за которым сидела Лилия Ивановна. Горы тетрадей окружали ее, а она терпеливо вычитывала каракули своих учеников. Тени под ее глазами, кажется, прибавлялись от строчки к строчке, отдельные волоски в растрепанных косах отливали в свете настольной лампы, будто седые. При верхнем свете работать было удобнее и светлей, но Андрейка не мог бы заснуть.

«Значит, сына уложила, — подумал Женя про Лилию Ивановну, — сама пусть померзнет... Не до своих дров, когда их рядом наломать собираются!»

И он тихо вошел в свою половину сеней. Куржак смутно белел — лампочка сгорела, и некогда было ее заменить.

«Сейчас это даже к лучшему, — Женя ежился в своем полушубке. — Учитель меня не увидит, а я услышу, когда он отчалит...»

Наконец дверь Слониковых заскрипела, и раздался сиплый кашель чужака. Учителя провожала Люся.

— Ну, как тебе наши парни? — поинтересовалась она.

— Воображение у них слишком замерзлое, — сказал учитель. — А у меня времени нет, чтобы растопить!

— А ты сам все же думаешь доразведывать? — спросила Люся.

— Если б хоть один из твоих геологов стал на мою сторону!

— У Матвея Андреевича здесь авторитет всеобщий...

— Может, следовало сегодня рассказать ребятам о его предложении тебе?

— Это дело Виктора Самсоныча. Раз смолчал он сегодня, значит ,пока не считает нужным сообщать дружкам...

— Выходит, у них дружба дружбой, а табачок уже врозь?

— Этот-то табачок пахнет хорошей прибавкой в семейном бюджете.

— Да, чую... Похоже на некоторое задабривание со стороны Куликова...

— Ну, не преувеличивай только.

— Нет, я осторожно хочу покопаться в этом табачке...

— Тогда до завтра.

— До встречи, Люсенок...

И в морозном воздухе разнесся тихий скрип крыльца.

«Что же мне делать? — привалился к стене Женя и ощутил укольчики снега на лбу. — Разобраться! Иначе не засну! Пусть он со мной еще объяснится, этот Гарий Иосифович! Вернее, просто Гарька! Вот теперь Гарька, и никаких пока величаний, хоть трижды будь ты прославлен Подгорной улицей за свои старания в пользу жалобщиков и просителей! Унес сомнения в душе, — значит, зуб против нас имеешь. А таких мы не величаем и просто не жалуем!»

Выждав, когда захлопнется дверь за Люсей, Женя в ту же минуту ринулся вслед за Гарькой.

Фигура Гарьки в коротком весеннем пальто маячила посреди Горной улицы. Плечи были развернуты, ступни ног расходились, как у танцора из балета, а надломленный козырек финской шапки резво болтался в такт шагам.

Женя на миг залюбовался выправкой Гарьки и покосился на свою тень. Сутулость досталась ему от домашней работы по хозяйству и от усиленных занятий боксом.

«Жалко, бокс пришлось рано бросить, — переживал Женя, нагоняя Гарьку. — Ничего так не жалко, как бокс».

Бокс особенно нужен был в Нахаловке. Там не любили тех, кто нарушает поселковые традиции, кто садится за институтский учебник, а не за баранку автомашины. Не хотелось ходить битым, и Женя год занимался в секции бокса. Но больше позволить себе этой роскоши не мог. А тренер, кося травмированным глазом, говорил: «Шесть лет нужно работать, чтобы владеть ударом, а за год и дебошить не научишься».

Плечи охватил нервный зуд — Гарька был здоров. Он мог дать сдачи, да еще как!

— Ничего, как-нибудь, — пробормотал Женя, оглядываясь в плотной тени Витимского приискового управления. — Докажу, какие мы есть друзья, не беспокойся!

Он перегнал Гарьку, прошелся до Старательского переулка и здесь, на углу, развернулся.

— А? — Гарькины очки блеснули изморозью. — Что-то хочешь спросить, Евгений Ильич?

— Я с тобой хочу поговорить, — сообщил Женя, высвобождая руки из карманов своего полушубка. — Один на один!

— Пожалуйста, — ответил Гарька и протер очки. — Я чуял, ты тоже не удовлетворен...

— Тем, что ты имеешь что-то против нас, — Женя выдохнул клуб пара Гарьке в лицо, — или мне это показалось?

— Посамостоятельнее вести себя и думать не мешало бы вам, — отозвался Гарька с усмешкой.

— А ты себе это на ус мотаешь для повестушки или романа? — Женя вплотную приблизился к Гарьке. — И провоцируешь всех?

— Геолух ты! — выпалил Гарька ответный клуб в лицо Жени. — И друзья твои тоже!

Женя схватил Гарьку за грудки и рывком подтянул к себе. Козырек учительской шапки мотнулся, и очки покатились по скользкой дороге. Гарька потянулся за ними. И Женя не стал преследовать его. Он ощутил горячий отлив злости в мышцах. Гарька был не слабее его. И владел собою. Очки только подводили.

Гарька не торопясь нащупал очки, нацелил их на столб с лампочкой и близоруко оглядел стекла. На правом стеклышке белела трещина.

— А все-таки с Игорем что-то было не так, — сказал неожиданно Гарька. — И вы хватитесь, да поздно будет!

Гарька развернулся и зашагал дальше изящной своей походкой.

Женя подобрал свою шапку и долго глядел, как Гарькина тень рассекает желтые пятна света из окон. Попробовал распрямить спину и расставить носки тяжелых унтов врозь, под прямым углом. Идти стало неловко. Но Женя специально пошел в полутемный Старательский переулок походкой учителя. Это было наказание самому себе за легкомыслие. Да, Гарька ответил ему посильней удара кулаком. «Похоже, он всерьез думает о защите, — размышлял Женя, — а я повел себя по-нахаловски!» И теперь он вспомнил про «секретный табачок», которым не поделился с ними Слон. Было похоже, что Гарька в чем-то прав, а они, товарищи Игоря, отошли в сторону.

— Надо посоветоваться! — решил Женя вслух и увидел, что стоит против особнячка Лукиных. — С ним-то и лучше всего, с самим!..

С Дмитрием Гуровичем он не был знаком, но как сослуживец Любы мог запросто войти в этот особнячок. Лишь бы у Лукиных не было гостей!

И Женя попытался с улицы разглядеть, кто в доме.

Сквозь ледяные наросты на окнах и синие шторы смутно различался профиль замначуправа по геологии Куликова. Матвей Андреевич ходил по комнате плавной походкой, откидывал голову с курчавым кустом волос и что-то доказывал хозяевам, изредка обмахиваясь рукой.

Женя задумался, ладно ли советоваться при Куликове. И пока он, по обыкновению, медленно соображал, в лукинском доме захлопали двери, разнесся гул голосов.

Жене пришлось отступить в рябую тень под заснеженной черемухой.

Дверь на крыльцо распахнулась, и под навес вышли гость, хозяин и Люба.

— Морозец! — разнесся по переулку скрипучий голос судьи.

Лукин приостановился в двери, пропустил Куликова и загородил выход на улицу дочери: она была налегке — в платье да платок на плечах.

— Марш в дом, Люба! — приказал Лукин. — Или жить надоело?

Люба протиснулась на крыльцо.

— Ну, что, не понимаешь русского языка, дочь?

— А я хочу испытать, надоело мне жить или не надоело! — сказала Люба и скрестила на груди концы пухового платка.

— В таком случае испытывай под охраной! — вмешался Куликов, снял свой тулуп и набросил его на Любу.

— Всю жизнь под охраной, — пробурчала Люба, — глотка свежего воздуха не даете самой вдохнуть!

— Мать твоя один раз вдохнула!.. — заметил Лукин.,

— И мы стараемся, чтобы ты не повторила той ошибки! — заметил Куликов.

— Так вот за что любит вас мой папа, — проговорила Люба и покачнулась. — Ха-ха-ха...

— Любушка, — протянул Куликов, — ну до каких пор ты будешь такой несерьезной?

— Она все играет в маленькую, — проскрежетал голос Лукина. — А около нее такие открытия происходят, что уму непостижимо!

Люба вскинула голову, и тут же ее взгляд скатился по отцовскому лицу, как по укатанной ледяной горе.

— Буду серьезной знаете когда, — обратилась она присмиренно к отцу и Куликову, — когда стану вровень с вами, совершу какое-нибудь грандиозное открытие!

— Полно, Любушка! — Куликов умоляюще сложил перед собой ладони в черных перчатках. — Что мы сделали, это же наше, общее, кто больше, кто меньше, зачем считаться... Ну, пусть нас с твоим отцом слегка выделят, но ты же совсем рядом!..

— Нет, я хочу сама теперь такое же совершить! — повторила Люба. — Чтобы никто пальцем не посмел ткнуть!

— Это кто же посмеет? — набычился Куликов.

— Может, и не посмеют, — ответила Люба, — но мне надо отличиться, и все!

— У моей дочери опять приступ блажи, — успокоил гостя Лукин, — думаю, через два дня пройдет, когда ей суд напомнит, как некоторые отличаются в погоне за отличиями!

Женя понял, что дальше стоять и слушать этот разговор неприлично. Потоптавшись и поскрипев на месте, будто идет издалека, Женя вышел из сетчатой тени к примолкнувшей компании.

— Добрый вечер, — поприветствовал он Лукиных и Куликова.

— Женя! — вскрикнула Люба, точно увидела родного человека.

— Евгений Ильич? — присмотрелся Куликов. — Каким ветром сюда занесло?

— Понимаете, провожал тут одного друга, учителя из школы, — начал объяснять Женя, — и увидел вас на крыльце... А мы собирались с парнями нашими у Слониковых обсудить дело Игоря Бандуреева, ну и разволновались...

— Слоникова времени зря не теряет, — произнес Лукин снисходительно. — Использует все, что можно и нельзя!

— Она с нами только хотела посоветоваться, не поможем ли мы чем в защите, — заторопился Женя, — да нам трудно сразу сориентироваться в законах...

Он говорил с нахаловской простоватостью, зная наверняка, что интеллигентный человек плюнет на эту бедность и начнет разъяснять суть дела, и станет понятней, как дальше действовать.

И Женя стал рассказывать, как они весь вечер пытались объяснить преступление Игоря с точки зрения защиты, да так и не смогли открыть в его деле аффекта, хотя по всему видно, что Игорь не мог схватиться за топор без сильнейшего психического потрясения.

— Следовательно, его и не было, этого потрясения, — произнес Куликов.

— А может, здесь особое помешательство? — возразил Женя и отвел лицо от света уличной лампочки. — Чокнулся человек на миг и сам об этом не догадывается!..

Лукин задумчиво потер свой подбородок о шершавый сгиб воротника старого кожана и сказал:

— В его признаниях много рассудительности... Даже слишком много...

— То есть, вы считаете, Дмитрий Гурович, он и в момент... преступления ясно осознавал все? — спросил Женя.

— Я хочу сказать, мне было бы очень трудно судить такого, — сознался Лукин. — Только в свидетели здесь и гожусь.

— Кто бы скромничал, да не ты, Дмитрий! — заявил Куликов. — Столько лет ты соответствовал, а на Бандурееве залетел бы?!

— Это тебе не какой-нибудь воришка с одной мыслишкой, — спокойно сказал Лукин, — а целый мозговой трест!

— Ну, ты брось прибедняться, — сердито хрустнул снегом Куликов. — Такой ясновидец и — на попятную!

— Какой там ясновидец, — возразил Лукин. — Столько лет толокся возле пещеры и не мог догадаться сам...

— Но в своем-то деле ты все понимаешь, — настаивал Куликов.

— Раньше так думал, а после этого случая с нашим Петром Васильевичем сильно засомневался.

— Ты в чем-то не уверен? — удивился Куликов.

Лукин еле заметно кивнул.

— Вот и мы тоже, — заволновался Женя, подступая к Лукину. — Возникли у нас кое-какие сомнения...

У Лукина зашевелились брови так, что показалось, с них вот-вот слетит снег и они потемнеют. Но снег-седина был цепкий.

— А Слоникова прекрасно знает, что еще Кони предупреждал не доверять гласу общественности, — проговорил Лукин, и Женя услышал тот самый скрипучий фарфор в голосе судьи. — А тут товарищеская спайка!

От такого выпада Женя отступил опять в тень черемухи. Но здесь на выручку пришел Куликов.

— Мои ребята вступились за своего товарища-геолога, Дмитрий! Это наш закон'

— За отцеубийцу вступаются те, кто сам не очень-то любит своих отцов! — поправил Лукин.

— Нисколько! — воскликнул Куликов. — Придешь завтра на собрание наше и услышишь, как по-сыновьи мои мальчики относятся к делам своих старших коллег и отцов! — Он полуобнял Женю и спросил: — Верно я говорю, Евгений Ильич?

Женя деликатно кивнул.

Куликов покачал пальцем, словно дулом нагана, перед Жениным носом и объяснил свой отцовский жест:

— Только давать вам застаиваться нельзя, вот в чем наука! Вовлекать вас быстрей в ответственные дела! На самые верхние полки штатного расписания! Не давать плесени завестись в уме! — Куликов энергично потер уши под черным каракулем и добавил: — А вашей Слониковой тоже нагрузочку мы нашли... Сегодня я послал ей через Виктора предложение быть у нас в управлении юрисконсультом по совместительству, на полставки... Пусть за Игоря постоит стеной с нашей помощью!

«Вот он «секретный табачок»! — осенило Женю. — Только почему Слон не сообщил об этом всем?! Дал повод этому Гарьке предполагать черт знает что!»

— Обморозишься, Женька, так думать будешь, — засмеялась Люба, выпуская мягкие клубочки пара, пахнущего вином. — Пойдем лучше чай к нам пить и с папой ругаться вдвоем!

— Нет, надо двигаться, — сказал Женя, — мне дрова еще колоть!

— А мне тоже хочется наломать дров! — Люба крутнулась перед Куликовым и сбросила ему на руки тулуп.

— Что за настроение у тебя, Любовь Дмитриевна? — охнул Куликов.

— Вы знаете, иногда до мученичества чую, где-то рядом и мое открытие! — И она странно посмотрела на Женю. — Кто бы только вызвал во мне этот самый аффект, чтобы я пошла искать что надо...

— Люба, домой! — Лукин влетел на крыльцо, невзирая на хромоту, подхватил дочь и втолкнул ее в сени. Обернулся и скривил губы. — Не надо было наливать ей последнюю рюмку, Матвей!

— Это пройдет в самом скором времени!

— Самое трудное впереди!

— Думаешь, может выкинуть фокус на суде?

— Она в мать...

— А ты отец или кто?

— Мне пора на пенсию.

— Это с чего же тебя потянуло, такого бодряка?

— Видишь, с молодежью начинаю грызться, а может, она в чем-то не так уж и не права.

— Надо находить с ней общий язык, как я нахожу.

— Видно, не могу...

— Ну, зря ты распускаешься раньше времени, Дмитрий, бери с меня пример!..

Лукинского ответа Женя не стал дожидаться: Люба ушла и его присутствие только стесняло старших. И Женя отступил в млечную темь переулка. Стараясь не скрипеть, он двинулся в сторону Подгорной. «Гарьку надо нагнать, помириться и высказать ему мнение Лукина!»

Но хорошо это или плохо, что они как бы послушались трезвого, правильного Лукина? Не слишком ли они сами правильные оказались в этом деле? Не рано ли они бросили поиски доказательств невиновности Игоря?

И тут Женя поежился на ходу: вспомнил странные Любины слова. «Не такая уж она была пьяная, — решил он и стал мысленно отвечать ей: — Мне, знаешь, Люба, лично тоже недолго надерзить кому угодно. Только не таким людям, как твой отец или Куликов. Это золотые души, и возле них сам становишься лучше!»

И все же надо было разобраться до конца. Подхлестнутый этой мыслью, Женя свернул в длинный коридор между приземистыми домишками, утонувшими в снегу. Словно лыжник-слаломист, скатился он на расскольженных подошвах унтов до Подгорной, прошел по гулкому тротуару, рассеченному тенями тополей и огнями из окон, и открыл знакомые воротца из плах. Бросился к обшарпанной двери и застучал в нее.

— Кого надо? — через окошечко на него уставился веселый синий глаз.

— Открой, Мить, — ответил Женя, — я к твоему квартиранту пришел.

— А хоть бы и ко мне!

Загремело, забренчало, и дверь отошла. Женя пожал на ходу Митькину руку и нырнул в светлое пятно двери.

— К вам, Гарий Осипович! — прогудел Митька, отбрасывая дверь в боковушку. — Друзья-геологи.

Гарька лежал на кровати, записывая что-то в свою тетрадку. Увидев Женю, он подскочил, словно ожидал нового нападения.

— Да лежи! — Женя неуверенно вошел к Гарьке. — Я так пришел... поговорить... все о том же... прояснить кое-что хочется...

— Я всегда готов!

Гарька натянул спортивную курточку с белым ошейником на кадыке. Он спустил на пол сухие, но жилистые волосатые ноги. Митька пододвинул ему войлочные ботинки. Женя уселся на табуретку.

— Горло давно простудил? — неуверенно начал Женя.

— Хроническое это у меня. — Гарька виновато постучал по горлу. — Никак не могу акклиматизироваться на вашем севере.

— Надо перцовкой прополаскивать, — убежденно сказал Митька, перещупав микстуры на столике между книгами, эспандером, блокнотами, ручками, огрызками карандашей, ученическими тетрадями и рукописными листами.

— Готов пить хоть керосин, лишь бы прошло быстрей. — Гарька сверкнул подбитым стеклышком, пошарил на том же столе, нашел трешку и сунул ее хозяину. — Не люблю болеть, а тут еще такое дело!

Митька присвистнул и выбежал из боковушки.

— Душок у тебя, надо сказать, — Женя подергал ноздрями. Пахло картофельными очистками, куриным пометом и лекарствами.

— Это куры хозяйкины, — сказал Гарька. — В подполье живут.

Его улыбка усиливалась искрящейся трещинкой на стеклышке. Он притопнул.

«Ку-ка-ре-ку!» — донеслось из-под пола.

— Чтоб ты сдохла, проклятущая, — проворчал женский голос. В боковушку втиснулась хозяйка, тетя Поля. У нее яростно колыхались красные щеки. — Ведьма несусветная! Кобыла с рогами! Чертова кликушка!

— Думаешь, петух? — спросил Гарька Женю, выждал минуту и с восторгом открыл: — Курица!

— Поет по-петушиному? — удивился Женя. — Наверное, инкубаторская?

— Инкубаторская, Евгений Ильич, — кивнула тетя Поля. — Отсечь ей голову так и чешутся руки, да сын не дает...

Она еще с минуту покостерила ненормальную курицу и ушла.

Гарька подмигнул Жене, поднял крышку подполья. В свете электрической лампочки толклись пестрые куры и рыженький петушок. Инкубаторская курица отличалась белизной, гордой статью и налитым кровью гребешком. Она долбала других куриц.

— Видишь, какой случай ввел в ярость хозяйку, — заметил Гарька. — И однажды она может не выдержать!.. И сама знать не будет, что это аффект.

— Может быть. — Женя задумчиво взял со стола семиструнный эспандер и потянул его, словно засомневался в своей силе.

— А ты меня здорово тряхнул, — сообщил Гарька, хлопнув крышкой подполья. — Сила есть — ума не надо.

— Не вспоминай, — попросил Женя, и взгляд его забегал по неровным стенкам боковушки. — Я пришел к тебе извиниться.

— И всего? — показал Гарька угластую щелку в передних зубах.

— Нет, — с трудом начал Женя, — я сейчас кое-что узнал нового об Игоре... Вернее, о нашем вмешательстве в это дело... От самого Лукина, понимаешь. Случайность меня привела туда, но тем не менее...

И Женя стал рассказывать, как повстречался с Лукиным и Куликовым и посоветовался с ними насчет Игоря.

— Получается, что вмешательство со стороны, оно искривляет картину суду, — закончил он. — И Лукин против такого!

— А ж считаю, это углубление! — Гарька заходил по комнате, поддерживая очки, словно они могли свалиться от резкого движения. — И уж кому, как не поисковикам, знать, что лежит на поверхности, а что в глубине! И лишний шурф не повредит, как говорит Дмитрий Павлович!

— Но ты как-то странно зарываешься, — сказал Женя. — Почему-то приплетаешь Матвея Андреевича к делу.

— А ты считаешь, Петр Васильевич сам додумался, что у Фени план?

Женя стукнул кулаком в ладошку, обрывая Гарькин поток.

— На это я так могу за него ответить, — строго сказал Женя. — Матвей Андреевич хороший инженер: он умеет высчитывать и упреждать!

— Вот именно — упреждать! — воспламенели Гарькины стекла. — Чем он занимается и сейчас... Упреждает кого надо, чтобы на процессе не всплыло его имя в невыгодном свете!

Вот теперь Женя понял по-настоящему, с кем имеет дело. Гарька был крепок не только на рукопожатие. Он умел и в словесном бою приготовить сюрпризец. Женя не сомневался, что сейчас и получит его. И спросил безнадежно:

— Кого имеешь в виду?

— Люсе он сделал предложение...

— Это насчет совместительства на полставки? — опередил Женя.

У Гарьки за стеклами замигали ресницы — будто бабочки пытались выбраться из банки.

— Она говорила: никто не знает, кроме Слона, — пробормотал Гарька.

— Как видишь, сам Матвей Андреевич не делает из этого секрета! — смачно сказал Женя. — И он еще не то сделает, чтобы вызволить Игоря.

— А вашей тройке он никаких благ не сулил? — просипел Гарька. — По штатному расписанию или еще по чему?

— Ты не там роешь, Гарий Иосифович, — осадил его Женя. — Хотя по своим воззрениям волен, конечно, приписать ему даже убийство!..

— Да, уверен, папаша был послан Куликовым!

Женя заерзал на табуретке. От Гарькиной логики трудно было оторваться. И он собрал всю волю, чтобы развеять ярко вспыхнувшую картину.

— Что же, по-твоему, следователь простофиля? — хрипло спросил Женя.

— Он районный работник, — сразу откликнулся Гарька, — а у таких, конечно, еще бытует понятие: «Признание — царица доказательств», — и, кроме того, зачем задевать такое имя, как Куликов, если даже где-то оно проклюнулось?!

— По твоей гипотезе Матвей Андреевич получается какой-то паук, — пробормотал Женя. — А я слушаю, как дурак!

— И золото, бывает, замещается другим материалом, — напомнил Гарька. — Как в той легенде у Федьки! Человек вроде тот же, а на самом деле начал ржаветь...

— Метасоматоз по-геологически называется, — добавил Женя. — Золото может в пирит превратиться под влиянием метаморфических факторов, и наоборот!

— Он, к сожалению, не наоборот, — закрутил желвачками Гарька. — И даже не остался кем был!

— А мать, — выкрикнул Женя, — не понимает, что утайка сыну боком выйдет?!

— Куликов опять же упредил здесь всех, — объяснил Гарька. — Понимал, что Петр Васильевич мог размахивать не только топором, но и его именем... И разъяснил Ксении Николаевне: «Чем чище имя мое, тем лучше будет твоему сыну!»

Женя вскочил с табуретки, сбросил полушубок и заметался по комнате вслед за Гарькой.

— Тогда, я думаю, надо идти к матери Игоря, — предложил он, — проверить на всякий случай...

— Я тоже полагаю, времени терять нельзя! — согласился Гарька и направился к вешалке-самоделке. — Надо идти!

И тут в дверь боковушки всунулась лохматая голова Митьки:

— Ослобоняйте стол!

— Нам надо идти, Дмитрий Павлович, — заикнулся было Женя.

— Нет уж погодьте! — забасил Митька. — От меня просто не уходят! Да еще такие люди, тайга моя глухая!

Пришлось сгребать со столика все, что было навалено на него. Митька вмиг заставил освобожденную столешницу гранеными стопками, ковшом с водой, баночкой с солеными груздями, тарелкой капусты, усыпанной рубинами мерзлой брусники. Потом он сообщил, что хозяйка варит пельмени ради такого случая, и, пританцовывая, извлек из кармана бутылку. На заиндевелой наклейке проступала блекло-синяя надпись «Спирт». Митька сорвал металлическую крышечку и опустил бутылку на середину стола.

— Ты ж говорил — перцовку! — удивился Гарька.

— Не хипишуй, Гарий Осипович. — Митька выпятил грубую, как лиственничная кора, ладонь. — Тебе лекарство готовлю, как сказал, а мы с Евгением Ильичом чистенький хватанем, так я говорю, Жень?

Он снова умчался на кухню и принес эмалированную кружку, перекидывая ее из руки в руку. Стручок огневого перца торчал из кружки.

— Понял? — спросил он Гарьку, доливая в кружку из бутылки.

— Да, — просипел Гарька, — но я вам дал, Дмитрий Павлович, всего три рубля.

— А это само собой получилось, тайга моя глухая! — Все лицо Митьки покрылось лукавой рябью. — Прихожу в «дежурный», а сам чечетку бью от радости: какой гость сегодня у нас! Спрашиваю продавщицу: «Есть ли перцовое вино?» Отвечает: «Есть». А я говорю ей: «Дай-ка мне бутылочку... спирта».

Женя засмеялся. Гарька потер трещинку на стеклышке, точно хотел затереть ее, и сказал:

— Веселый вы человек, Дмитрий Павлович.

— А чего унывать? — обрадовался Митька и стал разливать спирт по стопкам, добавляя воду из ковша. — Совесть чиста — мошна пуста. Ну да все одно проживем! Раз-два, взяли!

Они звякнули стопками и выпили.

Гарька закашлял. Женя погладил его по спине ладонью и набил капустой рот Митькиного квартиранта.

— Спиртец — это человек! — прорычал Митька и пригладил выцветшую ковбойку на груди. — Будто Христос внутрях прокатился.

— А у меня — каленым железом в горле, — похвастался Гарька. Его глаза повеселели. Он схватился за горло и пропел: — Охо-хо-хо!

Из подполья отозвалась курица: «Ку-ка-ре-ку».

— Чтобы ты захлестнулась, — проворчала тетя Поля, занося в боковушку миску дымящихся пельменей. Она поставила миску на середину стола и скрестила руки на животе, обтянутом белым передником. — Люди вымеряют, по обычаю, такой курою пол от середины дома до порога и там отхватывают голову, если придется хоть гребешком на порог. Не то беда!

— А ты считала? — спросил Митька.

— Нет, — отозвалась тетя Поля, — да доведет меня ведьмища!

— Не дам я курицу в обиду, — сказал Митька. — Гарий Осипович вон за Игоря горой встает, а уж я по своим силам...

— Накличет беду на наш дом, тогда увидишь, — твердила тетя Поля. — Надоть отсечь ей все одно голову... Ксеня-то Бандуреева отрубила, да поздно...

— Кому отрубила? — Пятна выступили на Гарькином лице, и он прижал очки к вискам. — Бандуреева?

— Да курица была у нее такая же петушиная, — пояснила тетя Поля. — Говорили ей все — отсчитай до порога да оттяпай, не то беда! И как в воду глядели... И ты дозащищаешься!

— А не боись, мать, — отмахнулся Митька, — а главное, с нами не дрейфь! Мы беду — по морду!

— Верно, Дмитрий Павлович, — одобрил Гарька, — терять нам нечего, а найдем настоящее золото!

— Между прочим, Мить, — обратился Женя к хозяину, — почему ты сам не пришел к нам сегодня?

Митька мотнул кудрями в сторону квартиранта.

— А Гарий Осипыч, он за двоих работник... Отец у него тоже в тайге схоронен, вот какая у нас обчая причастность.

Гарька налил гостям в стопки, а себе в кружку с перцем:

— Выпьем давайте за тех, кто гонится за человеком, чтоб спасти его.

Свели стопки, подержали над столом дольше, чем в первый раз, будто, как в древнем обычае, молча клялись не на жизнь, а на смерть отстаивать за что подняли тост. Выпили в торжественном молчании.

— Ксении-то легче было б горе переживать с сыном, — всхлипнула вдруг тетя Поля. — По себе сужу...

— А я по своей матушке знаю, — Гарька согнулся над грудой книг, раскрыл томик Тютчева и вынул из него фотографию женщины, в которой сразу можно было признать Гарькину мать: те же дальнозоркие глаза, легкие впадинки щек и даже кончик носа чуть в сторону, словно они с сыном ощущали тревожный какой-то запах.

— Она мною только и живет, — проговорил Гарька. — О каждом моем шаге просит писать... И я стараюсь шагать так, чтоб ей жизнь поддерживать. Все-таки много матери наши настрадались, и мы должны их отхаживать.

— Пойдем тогда, — предложил Женя.

— Куда же теперь? — вскинулся Митька.

— Маршрут наметили, — сказал Женя, — к матери Игоря.

— Значит, думаете зацепку какую найти? — понимающе кивнул Митька.

— Я-то боюсь, там для нас «пусто», — сказал Женя. — В этом деле мы как старатели перед геологией!

— Он уже забыл, кто все же нашел коренное золото! — Гарька рванул с гвоздя полушубок и кинул его Жене. — Геолух!

Гарька бил словом куда сильней, чем кулаком. Женя начал лепетать насчет случайности в находке Васьки Гиблое Дело, и что все равно геологические поиски закономерно подходили вплотную к открытию.

— Если хочешь узнать все по серьезу, как открывается месторождение, приходи завтра к нам на геологическое собрание, Гарий Иосифович, — пригласил Женя, — к десяти часам.

— Обязательно приду, — согласился Гарька, — это даже очень интересно, кем и как открывается месторождение!

И сорвался с места, будто впереди ждала его самого золотая жила.

— Может, еще по одной хлобыснем, парни? — предложил Митька.

— Нет, Дмитрий Павлович, — отозвался Гарька. — Каждый час до суда теперь дорог. — Пойдем, геолух!

Гарька подхватил его под локоть и вытолкал из боковушки.

Они одновременно ударили плечами в дверь на выходе в сени, и она с треском отошла от оклада. Сени отозвались морозным скрипом и хрустом. Мглистая тьма разносила из конца в конец города скрип шагов последних прохожих, спешащих к теплу. На таком морозе и разговаривать не хотелось. От колючих глотков воздуха ломило зубы, как от ледяной воды.

— Говоришь, «пусто»? — переспросил Гарька.

— Не сомневаюсь, — угрюмо ответил Женя.

— Увидим! — пообещал Гарька.

И снег напряженно захрумкал под их каблуками. «Что будет, если его фантазия подтвердится? — отдавалось в Жениных висках. Тогда придется поработать многим товарищам! Начиная от жильцов дома номер семь, кончая райкомом партии, если не выше!»

«Скрип-хруп-скрип!»

«Нет, маловероятно, чтоб столько народу ошиблось. — Женя покосился на Гарьку. — А мы заметили, разыскали и всем показали! Невероятно!»

А Гарька шагал уверенно, и в очках его все отчетливей отражались огни барака, к которому держали путь.

Подгорная была скудновато освещена. Но свет от окон барака рассеивался далеко по снежью Витима, вспыхивал в острых гранях торосов где-то на середине.

— Ты хорошо знаком с Ксенией Николаевной? — спросил Гарька, когда они подошли к средней калитке в ограде барака.

— Два раза виделись мы, — ответил Женя в воротник и припомнил, что оба раза Ксения Николаевна сама наведывалась к ним, в камералку управления, но вразумительного сказать ничего не могла.

— У меня не шапочное знакомство, — заметил Гарька, пробиваясь в средний дворик, — а каждый раз я будто на стену натыкаюсь!

Дворик был плохо очищен от снега. Узенькая тропиночка вела от калитки до сеней с ответвлением к стайке. Пока дошли до пристройки, несколько раз провалились в снежный целик. Для унтов это было плевое дело, а Гарька набрал в свои войлочные ботиночки снега и бросился выцарапывать его, пока Женя стучался в толстый слой льда на окне.

Обмороженное окно издали казалось темным. Но вблизи было видно, что в доме горит слабый свет. И внутри заскрипели шарниры, раздались легкие шаги, и открылась дверь.

— Добрый вечер...

— Здравствуйте, люди добрые...

Ксения Николаевна была во всем черном, и в аспидном сумраке сеней белело лишь ее лицо. Она придержала дверь, и парни перешагнули порог, не задев его и носком. Ксения Николаевна приметила это, и сама долго не могла отвести глубоких глаз от порожной перекладины. Над ее головой встрепенулся лампадный флажок огня и высветилась икона, склеенная из двух половинок с небольшим смещением. От неумелого склеивания у божьей матери перекривился рот, и казалось, она вот-вот заголосит над своим Христом-младенцем. Раньше эту икону видели в доме у Фени с Ваней, куда ходили покупать овощи. Теперь икона перекочевала сюда.

— Вечер добрый, Ксения Николаевна, — повторил Женя, стараясь отвести взгляд от запавших глаз Игоревой матери.

— Здравствуйте, Женечка, — поклонилась хозяйка гостям. — Доброго здоровья, Гарий Есифович...

— Мы к вам поздновато, — заговорил Гарька, стараясь не сипеть. — Но как говорится, лучше поздно, чем никогда.

— Ко мне можно в ночь, полночь, — ответила мать, и в глазницах ее блеснуло, — молюсь да плачу, сна ни в глазу... Две ночки осталось, а сколько потом мне их навесят?!

— Это сейчас и от вас зависит, — засипел Гарька. — Мы как раз пришли от имени защиты... Хотим вам помочь... Вернее, не вам, а вашему сыну... А в общем, и вам, и ему...

— Я молюсь каждый час господу. — Ксения Николаевна подняла взгляд на икону. — Помоги, сохрани, помилуй!

Женя, не зная, что говорить дальше, покосился на Гарьку, а тот деловито растирал пальцами стеклышки очков.

— Да вы присаживайтесь, — оживилась все же Ксения Николаевна. — Могу чайком вас угостить.

Она кинулась к печке, но Женя с Гарькой остановили ее в один голос, заявив, что сейчас только от стола. Ксения Николаевна опустилась на табуретку, гости тоже присели.

— Суд-то будет народный, — наконец нашелся Гарька. — Можно человека осудить и засудить!

— Да я уж и не знаю, что делать, чтоб спасти сына, — зашлась Ксения Николаевна. — Ночей мне много не пережить одной.

Женя склонил голову, но побоялся поставить локоть на чистую скатерть. Все в квартире поражало чистотой, порядком, блеском посуды. Не верилось, что здесь произошла такая трагедия, на этом вот пороге!

— Нам от бабушки осталась Смоленская богоматерь, — сказал Женя ни с того ни с сего. — У вас это какая? — он показал глазами на икону.

— Курская, — ответила Ксения Николаевна. — Феня мне поднесла ее.

— Ну, а за что вам Феня могла подарить свою икону? — уцепился Гарька. — За какую такую особую услугу?

— Я все, что надо, уже говорила следователю Коровину и Людмиле Александровне, — произнесла Ксения Николаевна так, что скулы ее остались неподвижны. — И вам, Гарий Есифович...

— Вы не бойтесь нас, Ксения Николаевна, — вступился Женя. — Мы собираем смягчающие сведения... Чтобы помочь Игорю, как вы сами просили...

— Просила! — дрогнули скулы Ксении Николаевны. — Думала, соберутся друзья-товарищи Игорька да устроят ему сначала свой пересуд, чтоб знал он — не забыли его добрые люди!

— Мы и собрались сегодня, — сказал Женя, — обсудили все с Люсей и решили поискать чего-нибудь еще смягчающего, тетя Ксеня.

— Не по пятам искать надо! — вырвался стон из груди Ксении Николаевны, но сейчас же она уняла голос. — В самом Игорьке, думала, что увидите!.. Какую затаину!..

Хозяйка потянула на лицо косынку, и тень накрыла все, кроме кончика вытянувшегося носа. Гарька шагнул к плите, звякнул чайником и поднес Ксении Николаевне кружку. Она выпила воду, точно сама не видела чайника.

— Мы предполагаем, Ксения Николаевна, — продолжил Гарька, — что так просто это не могло случиться! — Он покосился на порог. — Должно быть, на наш взгляд, сильное душевное потрясение у Игоря! И вызвано оно чем-то таким, может быть, непонятным для вас, каким-нибудь жестом или словом...

— Все я обсказывала, — прервала Гарьку Ксения Николаевна и заученно стала говорить: — Пришел Игорек, встретил отца на пороге, побледнел и поднял топор...

— Неужели такая охватила его ярость от одного вида пьяного отца? — спросил Гарька.

— Заступническая ярость! — выкрикнула Ксения Николаевна и закрестилась на икону. — Бог свидетель — Игорек заступник...

— К сожалению, господа бога не призовешь в нарсуд, — засипел Гарька.— И получается, Игорь отыгрался за свои неудачи на еще большем неудачнике...

— Другое здесь, не то, — зашлась Ксения Николаевна от нервного толчка, — может сын за мать заступиться или нет?

Гарька кивнул, но губы его пошли вкривь.

— Для прокурора, Ксения Николаевна, картина прорисовывается более мрачная, а у защиты маловато аргументов... А могло быть и так, что у адвоката перевесили бы факты... Ну, узнай, например, Игорь, что отец только несколько минут назад вам такое сказал, что и здоровому человеку с ума сойти можно!

— Что такого мог Петя сказать мне? — как бы заинтересовалась Ксения Николаевна.

— Например, про то, что потом вскрылось на следствии из письма ее к Лукину, — вел свою линию Гарька.

— Что? — замерла Ксения Николаевна, точно прибитая к стене.

— Что если Феня не отдаст план, то отец Игоря, — держал дыхание Гарька, — расквитается с ней по-своему в тот же вечер!

Женька взял Гарьку за локоть: «Хватит мучить человека!»

Гарька раздумчиво натянул свою шапку на уши и пообещал:

— Мы сами еще постараемся... К Фене пойдем и к Любе... что есть, разроем...

Вслед за Гарькой Женя перешагнул порог, и они очутились в темноте. На ощупь выбрались во дворик и засеменили по тропинке, то и дело оступаясь в нетронутые обочины. Заговорили, позабыв о хиузе, обжигающем легкие.

— Ты предпочитаешь молчать, геолог!

— А ты давить на людей, душевед!

— Я устанавливаю диагноз!

— Не устанавливаешь, а склоняешь к ложным показаниям!

— Такой кремень, пожалуй, склонишь!

— Не видишь, она больше ничего не знает?

— Это ты ничего не видишь, поисковик, называется!

— Что она, враг своему сыну?

— И родные могут заблуждаться, а то и просто свое соображение иметь.

Гарька с ходу попытался забежать по расскольженной обочине на дорогу, но покатился обратно. Женя подхватил его сзади и подтолкнул на трескучий тротуар. Без Жениной помощи Гарька шмякнулся б очень сильно. Спор прекратился сам собой. Они вспомнили, с какими людьми предстоит им разговаривать.

На улице Мира можно было легко представить, как выковывался здесь человеческий характер. Первые землепроходцы высадились сто лет назад на диком берегу и наскоро срубили несколько зимовий. А когда в лотках блеснуло золото, звон топоров разнесся по всей долине. И скоро узкой полоски берега не хватило, пришлось лезть в голец. Улицы кривились, изламывались и заходили в тупик, как жизни самих старателей. Но главная улица Мира прорубала все эти кривулины от самого берега Витима до вершины Горбача: по ней шли когда-то в тайгу за старательским фартом и скатывались обратно ватаги копачей-горбачей. И теперь еще на строениях этой улицы лежал отпечаток буйного золотоприискательства.

Женя с Гарькой поравнялись с аккуратной полуземлянкой-полуизбушкой. Выкопал ее когда-то давно неудачливый приискатель, а жили в ней по сей день, и мачта антенны высилась рядом с выбеленной трубой. А рядом громоздился древний купеческий особняк в два этажа, с садиком и верандой для питья чаев. Дальше — крепкий и светлый под шифером дом. Украинская мазанка, выбеленная до синевы. Засыпной барак, что получил в народе солидную кличку «крейсер». Литовский дом с двумя острыми, как копья, башенками по углам. Избенка якута: во дворе олешки колышут кустами рогов и бренчат боталами. А вот шлакобетонный особняк, с мансардой, по типу подмосковных дач, будто пальма среди тайги. Далее темный провал — переулок Старательский. Потом плотный забор, оснеженные черемухи за ним, черные ставни Лукинского дома, против крыльца которого Женя стоял два часа назад. Рядом белыми стенами в глаза — Ванина мазанка. И как только она могла просочиться между лукинским и бандуреевским домами? Будто прошлое ужилось рядом с настоящим, а потом и перебралось в дом Бандуреевых.

Бывший дом Бандуреевых возвышался горделиво и справно. Ставни дома были закрыты, но в щелях серебрился иней от света. «Невероятно, чтобы и эти хозяева сказали нам что-нибудь, — подумал Женя с тоской, — если даже что и знают».

— Ну, что, — спросил Гарька, не глядя на Женю, — попытка — не пытка?

— Я должен удостовериться, — отозвался тот и свернул к крыльцу, — иначе замаюсь.

— Только ты не отмалчивайся, — попросил Гарька, — с двух флангов всегда лучше получается.

— Ладно, сам буду давить, — пообещал Женя, — здесь можно... Живут хорошо, успокоенно... Кому только ни продают свой овощ...

Крыльцо загудело под их ногами морозной утробой. На шум кто-то вышел в сени, отворил входную дверь.

— Кыто тута? — высунулась из проема стриженая голова на жилистой шее.

— Мы к вам по делу, — бодро начал Гарька.

— Кыкому тыкому делу? — загнусил Ваня.

— Понимаете, мы пришли кое о чем расспросить вас, — напирал Гарька.

— О чем рассыпоросить? — удерживал дверь Ваня.

— В связи с делом Игоря Бандуреева, — объяснил Гарька.

— Никаких таких дел мы не зынаем, — отрезал Ваня. — Картошка, капуста продаем, а других дел и зынать не хочем!

Он попытался захлопнуть дверь, но Женя отстранил Гарьку и удержал дверь перед самым хлопком.

— Дядя Ваня, пустите нас, — попросил он, — мы долго не задержимся...

Ваня высунулся опять и приблизил к Жене желтое сморщенное лицо. Глаза хозяина вдруг блеснули.

— Евыгений Ильич? — охнул он. — Ходите...

И дверь распахнулась перед всегдашним покупателем, который не мог обходиться без картошки и капусты.

Женя поймал Гарьку за руку и повел его за собой, словно Ваня мог все же остановить второго незваного гостя. Но хозяин мелким шажком догнал гостей и щедро распахнул перед ними дверь в свой большой дом.

Женя и Гарик перешагнули порог и будто очутились в зимнем саду. Вокруг них в ящичках, кадках, кастрюлях зеленела рассада, цвели комнатные цветы, наливались фрукты...

— Как зимний урожай? — кивнул Женя на апельсиновое деревце, выгнувшееся под тяжестью нескольких плодов-слитков среди глянцевой листвы.

— Хоросо урожай, — расплылся Ваня, — мало-мало свой витамин получать можно...

— Вот о чем в газету писать надо, — толкнул Женя Гарьку. — О таком чуде!

— Это потом, — охладил его Гарька. — Сейчас другая забота...

— Пырошу к столу, — Ваня повесил под занавеску пальто и полушубок и раздвинул пылающие портьеры. — Позы есть будем, чай пить...

Посреди стола, занимавшего полкомнаты, сиял бронзовый самовар с мятым боком, а в тазике белели китайские позы. Хозяйка в цветастом переднике пила чай из блюдца. Зайчик от блюдца дрожал на лице Фени, и глаза ее то высвечивались до родниковой ясности, то заполнялись зеленым мраком. Хозяйка была в хорошем расположении духа.

— Господи, сам Женечка к нам пожаловал! — затянула Феня грудным голосом.

— Добрый вечер, хозяюшка, — отозвался Женя. — Приятного аппетита.

— Садитесь с нами вечерять, — продолжала Феня. — Это из новых геологов, что ли, с тобой товарищ?

— Из школы это, учитель Гарий Иосифович, может, слышали... — стал объяснять Женя.

— Ах, так это учитель, который Семену Макаркину помог пензию выхлопотать! — оживилась Феня. — И Глотиха поминала добрым словом, что помог квартиру получить, и Нюра со своим Василием про твою участливость рассказывали, сынок, ведь чуть не разошлись они тогда.

— А сейчас мы к вам пришли за помощью, тетя Феня, — заявил Гарька с доверчивой улыбкой.

— За помощью? — замигала Феня. — За какой?

— Кое-что разузнать насчет Игоря и вообще тех дел, — объяснил Женя.

— Игоря?.. Тех дел?..

Феня поперхнулась чаем и долго откашливалась, бросая испуганный взгляд на незваных гостей.

— Зачем же вам лезть в нашу горькость? — спросила Феня наконец.

— Товарищ все же наш, — ответил Женя, — в ответе мы за него, понимаете?

— Сеть какую забрасываете? — задала еще вопрос Феня. — Что за рыбу ловите?

Тут уж Гарька опередил.

— Защите помогаем, — просипел он. — Игоревой защите, как сочувствующие...

— Кто теперь его защитит? — обронила веки Феня.

— Но вашего-то Василия удалось отстоять! — завладел Гарька разговором. — Благодаря защите!

— Посадили б, может, жив остался мой братка, — опустила Феня голову, словно под тяжестью углистых кос, уложенных вокруг головы. — А то ведь сам сгинул, Шмеля за собой уволочил, а теперь и самого Петра Васильевича, царствие ему небесное!

— Почему Петра Васильевича? — вкрадчиво засипел Гарька. — Почему вы приравниваете их?

— Хрустальное зимовье сгубило их, — Феня загляделась в чай, — хрустальным зимовьем они уравниваются...

— Хыватит таких разговоров! — Ваня схватил тарелку с позами и придвинул гостям. — Кушайте, пожалуйста, зачем говорить мыного?

Женя взял белый податливый поз и чуть не насильно затолкал в рот Гарьке. Тот скривился, но через минуту разжевал, и над верхней губой его выступили капельки пота.

Женя тоже съел поз. Терпкая мясная начинка, пропитанная чесноком и перцем, обожгла рот. Женя запил эту стряпню чаем и взял с тарелки еще один мясной вареник, как звал про себя позы.

— Выкусно? — спросил Ваня.

— Очень, — ответил Гарька, — надо же, никогда таких не ел... Вроде пельменей, только лучше.

— Ваня у меня мастер, — сказала Феня, улыбчиво огладывая хозяина. — Раньше и я хорошо готовила, когда у Бандуреевых работала, а потом все отрезало, когда братка пропал...

— Мы знаем отлично, тетя Феня, что вы прикидывались помешанной не от хорошей жизни, — воспользовался паузой Гарька, — но почему вы не отдали план жилы по прямому назначению, геологам?

Феня опустила глаза на блюдце с чаем.

А Ваня отставил свой чай, настороженно следя за выражением Фениного лица. А лицо ее покрылось крапивными пятнами.

— Не отдала, и все! — вскрикнула Феня, и в глазах ее уловах как бы заблестели рыбки. — Человек нужен был, а не геолог!

— Тетя Феня, — сказал Гарька, — если бы вы не дожидались, а сразу отдали план обыкновенному человеку, брат ваш живой был бы сейчас!

Феня застыла с полуоткрытым ртом, и туда покатились градины из глаз.

— И сейчас я бы советовал вам рассказать, почему вы не отдали план Куликову! — не унимался Гарька. — Это может обернуться в пользу Игоря!..

Но тут Ваня побагровел, кинулся к портьерам и откинул их с прохода.

— Не надо больше! Не зынаем ничего, не надо никого! Мир и покой надо, кушай, спи надо, витамины расти...

Гарька пытался протестовать, но Женя подтолкнул его в прихожую.

— Евгений Ильич!

Ваня догнал их на крыльце, сунул ему теплый слиток и скрылся за дверью.

— Парнишке Андырейке подарок передай, — раздался из сеней голос Вани. — Вкусный витамин!

Женя растерянно протянул Гарьке Ванин подарок: на ладони лежал полновесный спелый апельсин.

— Н-да,— поежился Гарька, — отделались витамином...

— Хорошо, кочергой не проводили, — возразил Женя, пряча апельсин в теплый карман.

— Не привыкать, — отозвался Гарька, — не первый раз за убеждения схватывать...

— И часто влетало? — улыбнулся Женя.

— Было не раз, — покривился Гарька, обнажая сломанные резцы, — в нашем дворе меня переросток один преследовал, по кличке Свищ, в школе «Колючку» выпускал — неприятностей нажил больше, чем надо, а сегодня от одного геолуха схлопотал!

— Я думал, ты специально сольцой все посыпаешь, для своей цели, — забормотал Женя, — литературной.

— Пока наше расследование не закончилось — никаких разговоров не может быть об этом, — отозвался Гарька.

— А потом?

— Жизнь покажет!

— Ну, а что про дело теперь будем думать?

— Ты пока можешь поуспокоиться до завтра.

— А ты?

— А я соображу что-нибудь за ночь!

Гарька бодро вскинул руку в прощальном жесте и зачапал вниз по сверкающей ленте главной улицы. Он шагал ровно, только надломленный козырек вздрагивал и дергался, точно ему передавалось состояние хозяина.

«Поуспокоиться? — подумал Женя и повернул к своему дому. — Как бы не так!» Он двинулся вверх, но не ощутил легкости в теле, какая бывала после удачных маршрутов. И тогда окончательно понял, что остался с тем же сомнением в душе.

Он стал размышлять о том, как выматывает человека следственная работа, как она опустошает его, — не хуже геологического маршрута с двумя хорошими гольцами на пути. И как геологи пропускают на своих линиях месторождения, так ошибаются, видно, и следователи. И Гарькины версии не такими уж фантастичными могут оказаться.

«Но пока не подтвердилось ничего, — сказал он сам себе. — Может быть, отойти в сторонку, не путаться под ногами юристов?»

Он стряхнул с воротника снежную муку и потащился дальше по ледяным наростам дороги. Уже показались окна их дома с длинными высветами в сугробах, а определенности не наступало. Ключик сомнения бил и бил, охлаждая голову под теплой беличьей шапкой. И по мере того как Женя подходил к своему дому, ему все больше и больше стало казаться, что Игорь в самом деле чего-то утаил в исповеди, а мать что-то не говорит про него, а Феня не хочет сболтнуть лишнего, и все это — происки Куликова.

«И самому недолго сойти с ума! — подумал Женя с тоской. — С кем поведешься, от того и наберешься!»

И Женя понял, что надо с кем-то еще посоветоваться. «Чтобы выработать определенность, — подумал он, приваливаясь к дверному косяку сеней. — Но с кем поговорить?»

Ни к Слону, ни к Борису Петровичу идти не хотелось. Заранее знал, что они скажут: «Ты, Женька, мастер на чужие идеи поддаваться! Хипиш поднял насчет золота в сланцах, а где оно оказалось?!»

Женя покосился на свое окно. В светлом прямоугольничке шевельнулась легкая фигура Лилии Ивановны. «С ней поговорить? — рванулась ласточкой мысль и тут же камнем упала в льдистый сумрак. — С Лилией-то Ивановной!..»

Женя продолжал стоять на крыльце, несмотря на холод. В какой уже раз он вспоминал историю своей женитьбы.

Лилия Ивановна приехала на север из Ростова-на-Дону. Ей хотелось забиться подальше от тех мест, где постигла ее первая неудачная любовь. Но и на маленьком прииске под названием Ледовый распускалась весной черемуха, а в местном клубе играла радиола и собиралась приисковая молодежь. И Лилия Ивановна не устояла — пошла на танцы, оставив своего Андрейку с хозяйкой квартиры тетей Марфушей.

А Женя спустился с верховьев Шаманки на Ледовый за продуктами. Он был в броднях, еще неизорванной энцефалитке и при русой бородке. Щелкнув скатанными раструбами бродней, он пригласил Лилию Ивановну на танго. Она сделала неуверенный шаг ему навстречу, хотя только что отказала приисковому кавалеру.

Под хриплые звуки радиолы и удивленные взгляды приисковых парней они станцевали несколько танцев. И тут Лилия Ивановна словно опомнилась. Прикусив губу, она замотала головой, когда Женя пригласил ее на следующий вальс. И заспешила к выходу.

Женя догнал ее на улице и попытался набиться в гости. Но она остановила его на пороге: «У меня сыну два года, Евгений... Едва ли тебе будет с нами интересно... До свидания!»

Но Женя не мог забыть свое знакомство и в следующую субботу снова пошел на Ледовый за хлебом. По пути настрелял рябчиков и принес их Лилии Ивановне. Сам приготовил жаркое из этих рябчиков и накормил кудрявого, глазастого Андрейку. А после ужина рассказывал Лилии Ивановне о тайге, холоде, диких зверях, стараясь напустить туману и приукрасить все в романтическом духе.

Лилия Ивановна слушала его с милой усмешкой, а когда Женя иссяк, сказала: «А мне о тайге и о золоте в прошлом году другой геолог рассказывал иначе, по-серьезному и без хвастовства...»

«Какой это другой геолог?» — сощурился Женя, ощутив укольчики в области сердца.

«Игорь Петрович Бандуреев, — вспомнила Лилия Ивановна. — Славный такой парень...»

И она рассказала Жене, что прошлым летом замещала библиотекаря приисковой библиотеки. А Игорь приходил из тайги за книгами. Они успели стать приятелями, и он посвятил Лилию Ивановну в тайны витимского золота.

«Ну, мне после нашего Игоря надо припухнуть, — присвистнул Женя. — Я тут салага еще, честно признаться».

«Нет, все равно приходи, Евгений, — попросила Лилия Ивановна, и щеки ее подрумянились от волнения. — Нам с тобой интересно, скажи, Андрей!»

«Да-да-да!» — замахал Андрей крылышками рябчика.

«Ну, тогда обязательно приду», — пообещал Женя.

Женя еще несколько раз за лето бросал дела и приходил к Лилии Ивановне. А осенью попросил предварительную камералку провести на Ледовом. И Куликов пошел ему навстречу.

Жене казалось, что он легко расстанется с Лилией Ивановной, как только отряд вызовут на камеральные работы в Витимск. Но перед самым отлетом она вдруг его ошарашила: «Знаешь... кажется, я второй раз влюбилась, да сильнее первого, вот незадача...»

Что-то колючее растеклось по сердцу: «И я ведь сам... тоже влюбился, кажется... И в нее и в Андрейку...» И Женя увидел робкую надежду в слегка запавших глазах Лилии Ивановны: «Может, придумаем что-нибудь?»

Она посмотрела с тоской на взлетающие двукрылые «антошки» и сказала: «Я бы улетела к маме, да ребят жалко: к новому учителю трудно привыкать». Ее пальцы, лиловые от холода, теребили пуговицу на стареньком пальто. Разносившаяся петля была недавно прошита аккуратной стежкой.

Женя взял ее руку, чтобы погреть, и вдруг повел Лилию Ивановну от самолетов к поселку. «У меня идея — надо сыграть свадьбу... Просто свадьбу без регистрации!.. Поживем — попробуем. Будет давить прошлое — расстанемся».

Тетя Марфуша нисколько не удивилась. Она обвязала седую голову белой косынкой, вмиг помолодела и принялась готовить на стол. Откуда-то появился народ. Знакомые и незнакомые горняки, строители, бурильщики, возчики, лесорубы, трактористы. Каждый старался покрепче сжать руку и сунуть подарок. Невесте дарили духи, а ему шампанское. Когда у Жени набралось беремя бутылок, он пригласил всех к столу.

Хозяйка словно ждала специально этого дня, готовя пельмени, рябчиков, холодец, оленину, грибы, капусту с брусникой, блюдо из хариусов и творожники. А гости принесли из соседних домов столы, бутылки со спиртом и закуску.

«Поздравляем молодых!»

«Любовь да совет!»

«Горько-о-о!»

К вечеру гулял весь прииск, справляя свадьбу своего геолога и учительницы. Очумевшего Женю и напуганную Лилию Ивановну катали по первому снегу на нартах. Самых сильных быков-оленей впряг в свои нарты якут Егоров, по прозвищу Легкий Дух. Ветер срывал молодых с нарт, на поворотах заносило, и полозья скрипели, вот-вот разлетятся. Женя отрезвел и мертвой хваткой держал Лилию Ивановну, чтоб знала: просто вырвать ее у него из рук никому не удастся.

Легкий Дух остановил разошедшихся оленей. Все обошлось. А через пять дней после свадьбы Женина семья переехала в Витимск — Лилии Ивановне все же пришлось пожертвовать ледовской школой ради Жениного Большого Проекта. Время шло, а Лилия Ивановна никак не верила своему счастью. С головой ушла она в свою преподавательскую работу, и вывести ее к друзьям было почти невозможно. Лилия Ивановна считала, что она не достойна сидеть вместе со всеми за одним столом, что все знают, будто Женя взял ее из великодушия, а она не стоит этого. И теперь он сам не чаял уже, как избавить ее от этого чувства неполноценности. Как оторвать от тетрадей, помочь стать на одну доску с соседями.

«Может, сегодняшний наш разговор ее пронял? — подумал Женя. — Почти все должна была слышать она из-за стены... Неужели останется в стороне?» Стоило лишь включиться в обсуждение дела сегодня, и все бы стало на места. Но разве выбьешь из нее это проклятье: «Кто я такая, чтоб обсуждать вашего товарища? Меня самое, может, надо поставить к позорному столбу!»

Он оторвался от косяка и двинулся в тень сеней. Ощупью нашел ручку двери, отепленной мешковиной, и сорвал всю тяжесть с ледяного припая. Перешагнул порог с дымящимся тряпьем для теплоты. Прибил дверь поплотнее на место — по всему дому разнесся хлопок.

Лилия Ивановна оторвала голову от тетрадей, и виноватая улыбка потянула ее губы на одну сторону лица.

— Что-нибудь выходил? — спросила она, точно не сомневалась, чем он занимался весь вечер.

— А ты как думаешь? — Женя сбросил полушубок, унты и пошел к кроватке Андрейки.

— Я думаю, вы объединились с Гарием Иосифовичем, — заметила Лилия Ивановна. — По-моему, вы подходите друг к другу...

— Это тебе только так кажется! — сказал Женя. — Ничего мы не выходили вдвоем!

Последнюю фразу он произнес погромче. Чтобы слышал весь дом, чтобы вовлечь все квартиры в их разговор и сдвинуть с мертвой точки отношение Лилии Ивановны к их делу.

Но Лилия Ивановна пригнулась к тетрадям и заскребла ученическим пером по лощеной бумаге.

Прислушиваясь к тишине дома, Женя подошел к кроватке Андрейки. Мальчишка спал, похрапывая во сне, как взрослый. Румянец разлился по Андрейкиному лицу, будто мать окропила его своими учительскими чернилами.

— Ты не застудила ребенка? — спросил Женя суровым голосом, чтобы оторвать ее все-таки от бесконечной работы.

— Как это я могла застудить! — отозвалась Лилия Ивановна.

— Заслушалась, — объяснил Женя, кивая на стенку, общую со Слониковыми, — а в печке прогорело!

— Подкладывала...

— Что-то прохлада чувствуется...

— Что же ей не чувствоваться — такие морозы...

— Если про печку не забывать, то и не будет чувствоваться!

— Дров-то негусто у нас...

— Это не твоя забота, — нахмурился Женя, — завтра подколю...

Он совсем забыл про дрова. А их надо колоть каждый вечер. «Напомнила мне про эти дрова, когда надо подбрасывать другие поленья, в другой костер, чтоб светил и грел, чтоб истину приосветил или хотя бы подходы к ней!»

Женя поплясал босыми ногами по холодному щелястому полу, раздумывая, куда лечь. В комнате до утра теперь будет гореть лампа: Лилия Ивановна не ляжет, пока не проверит всех тетрадей. А Женя привык спать в тайге в полной темноте. Да и неплохо было обдумать все в самом привычном для этого месте — в спальном мешке.

— Ложусь здесь, — объявил он, нажал кухонный выключатель и бухнулся на раскладушку.

Спальный мешок еще хранил запахи рипудина, дыма, костра и хвои. Таежный этот дух успокоил Женю, а ватные стенки мешка согрели окаменелые мышцы.

 

За день до суда

Проснулся Женя от плача Андрейки. Лилия Ивановна ходила по комнате с сыном, укачивая его.

— Мой хороший, мой родной, заболел, мой золотой... — пела она. Под глазами у нее оставались тени, хоть свет в комнате горел вовсю.

— Что с ним? — спросил Женя.

— Жар, — сказала Лилия Ивановна хрипловатым голосом, — язычок обметало...

— Как знал! — Женя привычно прошелся пальцами по деревянным пуговицам, вынимая их из петель на отвороте мешка. Выскочил из спальника и заплясал на холодном полу. — И надо было мне вчера заниматься не своим делом!

— Не переживай! — попросила вдруг Лилия Ивановна. — Ты чем надо занимался...

— Значит, ты считаешь, игра стоит свеч? — начал Женя.

Но тут малыш заметил Женю и стал вырываться из одеяла. Его личико горело, глаза припухли, но рот с редкими зубами открылся в беззаветной улыбке.

— Па-па-па! — залопотал Андрейка. — Иди ко мне!

Женя приложил на секунду щеку ко лбу ребенка.

— Тридцать восемь с половиной, не больше, — сказал он деловито и поскакал к печи. — Сейчас натопим, можно будет раздеть и горчичники прилепить.

Он присел перед печкой и отбросил дверцу. В золе еще тлели головешки. Женя пособирал мелкую щепу и бросил на горячую золу. Щепки затлели, окутались дымком и запылали. Женя кинулся к ящику из-под аммонита, что служил им как резервный стул, и в два счета разнес его. Подбросил сухих обломков на огонек.

— Сейчас потеплеет, — обнадежил он Лилию Ивановну. — Не знаю, как тебе, но Андрею будет хорошо...

— А нас в школе нормально обогревают, — отозвалась она примирительно. — Диана Степановна за этим следит.

— Ты собираешься в школу? — спросил Женя.

— Понимаешь, сегодня надо провести контрольную в десятом, — виновато мигая, заговорила Лилия Ивановна.

— А у меня собрание производственное! — возвысил голос Женя. — Раз в год бывает! И до суда осталось всего ничего! Надо же что-то предпринимать! Как ты думаешь?

Она больше ничего не думала по этому поводу. Молчала, потупив очи. Считала себя не вправе вступать в их дело. Чуть ли не преступницей считала самое себя.

Не дожидаясь ответа, он ринулся на улицу как был, в одном спортивном костюме. Надо запастись дровами, а потом уже вести переговоры с Лилией Ивановной, вернее, не переговоры, а бой. Пусть не думает, что их дело — не ее дело. Или сейчас она забудет о своих переживаниях, или ее заедят угрызения совести, и она никогда не выберется из своих тетрадей.

Женя заплясал на гнучих досках крыльца, приглядываясь к утреннему сумраку.

Из мглы чуть пробивались огни управления, зато скрип оттуда несся такой, будто весь Витимск собирался сегодня на их производственно-техническое собрание. Дом № 7 не торопился, хотя поисковиков собрание касалось больше всего.

«Обойдемся без торжественной части», — решил Женя, подбегая к соседнему крыльцу.

У Слона валялось всего три полена.

«Подсчитывает, когда сможет машину купить, толстоухий!» — ругнул про себя соседа Женя и поскакал к противоположному крыльцу Бориса Петровича.

Под стеной у Бориса Петровича желтела аккуратная поленница. Женя присел рядом, согнул правую руку, а левой стал нагружать ее тяжелыми сосновыми поленьями.

И тут скрипнула дверь, и на крыльцо выскочил хозяин. Он дожевывал на ходу бутерброд и застегивал пуговицы пальто. Ну как же аккуратист Борис Петрович мог опоздать на собрание!

— Это что за воровство? — крикнул хозяин опереточным голосом.

— Не успел вчера наколоть, — объяснил ему Женя, продолжая нагружаться. — А сегодня Андрей затемпературил.

— Все понятно, — вздохнул Борис Петрович. — Теперь и собрание пропустишь, а там еще и еще...

— Не беспокойся — наверстаю, — буркнул Женя.

— А ведь мог и дров наколоть, и натопить дом, и сейчас на работу в месте бы побежали, — стал корить Борис Петрович.

— А мне хотелось кое-что прояснить относительно мысли Гария Иосифовича, — выдохнул Женя густое облако и стал быстро рассказывать, как Гарька убедил его вчера пойти к матери Игоря и Фене и что из этого вышло.

— У меня, веришь, в мозгах до сих пор шторм, — закончил Женя. — Нет определенности, понимаешь.

Борису Петровичу пришлось снять очки из-за измороси, нагнанной Женей. Без очков сосед выглядел мудрее и значительней.

— И математики ошибаются! — Борис Петрович дохнул на очки, и стекла будто бы стали толще. — Но Лилия Ивановна, я думаю, была права, когда вчера заявила, что вы с этим Гарри — два сапога пара.

Он водрузил очки на нос, сходный с сосулькой, и зашагал в сторону управления.

Поленья посыпались с мерзлым стуком на снег. С пустыми закоченевшими руками Женя двинулся к своей двери.

«Не торопись, Борис Петрович, — клубилась морозным туманом мысль, — не все в жизни идет по формулам... И я вдруг тоже могу оказаться в большинстве! Лилия Ивановна, между прочим, не слепа, с сердцем и головой! И она по-хорошему говорила вчера о нашем сходстве, а ты через стену недопонял.

Тебе так думать хочется — вот и все. И насчет этого Гария Иосифовича вы тоже заблуждаетесь! Он горит делом Игоря. А вы только чадите! Что-то все же есть в нашей с ним версии, несмотря на вчерашнюю неудачу. У меня предчувствие появляется тоже!.. Предчувствие полной определенности!»

Женя нащупал в полутьме сеней заготовки для шифоньера, которые он аккуратно сложил до свободного часа, и сгреб все в охапку онемелыми руками. Кое-как Женя раскрыл дверь и свалил беремя брусков и досок у печи.

— Ты что же так, раздетый? — ахнула Лилия Ивановна. — Хочешь слечь вместе с Андрейкой?

— У меня закалки на десять Андреек, — отозвался Женя. — И на тебя в том числе...

— На меня не закалка нужна, — проговорила Лилия Ивановна с укоризной, — а чтобы ты с понятием отнесся ко мне, без всякой злости, с сочувствием...

— Да господи боже мой! — воскликнул Женя. — Иди, проводи контрольную, уж посижу, обойдутся и без меня...

— Я к двум часам вернусь! — Лилия Ивановна положила сына в кроватку и заметалась по квартире, собирая в портфель учебники, тетрадки, дневники.

А Женя еще и расправил перед нею пальто, чтобы помочь быстрее одеться. Лилия Ивановна от неожиданности споткнулась перед ним. Но Женя быстренько укутал ее и подтолкнул к двери. Тут уж Лилия Ивановна что-то заподозрила. Она вертнулась на пороге, и взгляд ее опустился на заготовки для шифоньера.

— Ты же хотел мастерить шкаф? — наморщила она нос.

— Обойдемся пока без него, — сказал Женя, распахнул дверцу печки и не ощутил ожога на пальцах. — Чего нам складывать-то?

— Да, — растерянно произнесла она, — но все же ты над ними потрудился... Строгал... Жалко... Неужели нельзя занять у соседей?

— Пока нельзя, — сказал Женя и кинул в печь гладко оструганный чурбачок, — пока нет и между нами определенности.

— Почему?

— Серый волк под горой зубы точит — съесть нас хочет...

Лилия Ивановна попробовала его лоб, и лицо ее озаботилось еще сильнее.

— Может, мы в самом деле характерами не сходимся? — спросила она.

— Давай топай на свою контрольную! — Женя коротким ударом распахнул дверь. — Да не забудь — у меня тоже есть занятия!

Холодный вал залил Женю, но он не отрывал глаз от огня. Пока Андрейка не докучал, можно было с самим собой провести летучку. А огонь тут был первый помощник, как и в тайге. Кажется, совсем недавно сидел он вот так на комле у своего первого костра в витимской тайге. Митька подбрасывает сучья под котел с водой, а Жене предоставлена минута отдыха и размышлений. И мысли текут, как пенистая Шаманка во мглистых стланиках.

Он попал сюда как раз! Еще несколько маршрутов — и открытие в его руках! Ему, конечно, плевать на все регалии, которые полагаются первооткрывателю. Но некоторое выделение не повредит. Хочется покрасоваться в списках награжденных и стать заметным человеком, как, например, Куликов.

Он тогда забыл: у бойкой Шаманки на пути ее встанут пороги и прижимы, ее будут всасывать трещины и засыпать каменные лавины, а потом люди начнут перемывать ею песок, и речка сделается темной и мрачной, пока не смирится и не сольется с Витимом.

И на его долю перепало за один поисковый сезон столько, что Женя присмирел и затерялся. Слинял, как говорили у них в Нахаловке.

И не этот ли испуг восстает в нем против Гарькиных поисков? Кидается в ноги побитым псом? Тянется к жирному и устойчивому куску?

«Что же тогда есть открытие? — как пламя на смольный край бруска переметнулась мысль. — Кто открывает новое?»

Этим вопросом в институте занимались редко. Считалось: кто больше всех знает, тот и окажется в конце концов на коне. Но каждый год институт выпускал сотню вполне приличных геологов, а первооткрывателей за все-то года набирались единицы. А работали выпускники горного в основном на диких пространствах Сибири!

Но вот коренное золото на Шамане открыл не геолог Куликов, а старатель Васька Гиблое Дело, а переоткрыл жилу судья Лукин. Правда, и они уж подходили к Шаману, геологи управления, но все ж оказались куда не первые.

«Конечно, без знания дела и вошь не убьешь, — мудрил Женя, — но знание можно любое приобрести за полгода, особенно если есть мало-мальская грамотность... А вот другие добавки к знанию откуда берутся?»

— Па-па! — захныкал Андрейка. — Дай-дай...

— Сейчас, малыш! — Женя захлопнул дверцу и кинулся в комнату. — Что тебе каши, молока? Ах, забыл про подарок!..

Женя вернулся к полушубку, висящему на гвозде, и нащупал в кармане апельсин.

— А ну, смотри, Андрей, что за чудо! — запрыгал Женя возле кроватки с апельсином на ладони.

Андрейка потянул руки к апельсину. Через оледенелые стекла окон пробивался рассвет, и апельсин засветился солнечным боком. Андрейка, выросший в студенческом общежитии, в годик привезенный на прииск, не знал апельсинов. Но безошибочно протянул ручонки к этому слитку.

«В один момент открыл! — удивился Женя. — Будто кто подсказал ему, что это не камень, а плод!» Какие добрые силы подталкивают его к апельсину? И сколько за один только день открывает ребенок?! И почему эта детская способность открывать новое исчезает по мере роста человека? Сам-то мир остается не менее загадочным, чем в детстве. Только теряется та способность к открытиям. Не оттого ли это происходит, что человек слишком полагается на свои аналитические методы и мало прислушивается к мелодиям, что звучат в природе!

Забыв о малыше, Женя шагал по комнате и думал об интуиции, об озарениях человеческой души, и все ли удачи ученых объяснимы с точки зрения логики. Вспомнился и Журкин со своим понятием случая. У Гарьки получалось по-журкински.

Андрейка не дал ему закрутиться в лавине вопросов. Малыш заканючил сильнее: Женя впопыхах поднес ему неочищенный апельсин.

Андрейка впился в шкуру плода своими редкими зубами, сморщился, но не бросил. Тогда Женя взял у него апельсин, надкусил верхушку и очистил от кожуры.

— Дай-дай!.. Папа-а-а!..

Андрейка опять впился в мякоть своими розовыми деснами.

— Ешь, Андрейка, ешь, — покивал Женя. — Ты мне помог кое в чем разобраться...

И он стал рассказывать малышу о себе, будто беседовал со взрослым. Здравомыслие тоже бывает тормозом, особенно при рождении необычного. Поэтому он должен теперь помогать Гарьке в расследовании. Вполне может быть, что у Игоря в момент убийства был сильный взрыв в душе. Случилось нечто подобное, о чем говорил Гарька. Отец мог по пьяному недоразумению неправильно истолковать просьбу Куликова насчет Фениного плана. И Петр Васильевич в пьяном усердии собирался пристукнуть Феню. Нарвался же на сына! А Игорь теперь не хочет марать Куликова из благородства. И Куликов даже не знает, что от него зависит переквалификация преступления. И надо помочь всему неоткрытому открыться!

Рассуждая так на всю квартиру, Женя принялся варить манную кашу. Тут пришел врач, долговязый парень, из одежды которого и витимский мороз не мог вышибить запахи карболки. Парень быстро простучал и прослушал Андрейку. Ничего серьезного. Легкие чисты. Простудка. Бронхи. Полтаблетки аспирина, горчичники к ногам и сказку про Курочку Рябу. Особенно не кутать ребенка. Витаминная пища. Апельсины — очень хорошо! Где вы их только достали? Достаньте еще, если сумеете! Присесть не могу: много вызовов. До свидания.

После ухода врача Женя забегал по квартире. Он искал аспирин и горчичники в запасниках Лилии Ивановны. Потом прилепил Андрейке к розовым ступням горчичники и натянул на ноги шерстяные носки. А когда Андрейка взбрыкнул и заорал, стал носить его по комнате, рассказывать сказки и петь песни под гитару. Когда большая стрелка на будильнике передвинулась на нужный интервал, он снял горчичники, повесил Андрейке на грудь слюнявчик и начал кормить его кашей. Андрейка ел кашу плохо, выплевывал ее, крутился на коленях. Пришлось рассказывать про мальчика, который не ел кашу и остался маленьким-маленьким. Андрейка что-то уразумел и стал глотать манку.

Наконец серый пуховый платок Лилии Ивановны промелькнул под окнами. И только дверь распахнулась, Женя бросился к полушубку. Одеваясь, он объяснил Лилии Ивановне, как лечил Андрейку. И она в порыве благодарности стала рассказывать ему новости.

— Знаешь, история сегодня у нас была с Гарием Иосифовичем!

Здесь-то Женя не мог пропустить мимо ушей.

— Хотел он подписи собрать в защиту Игоря! — продолжала Лилия Ивановна со своей печальной улыбкой. — Да разве так делают?

— А что, не поняли? — буркнул Женя.

— Надо бы с каждым переговорить сначала по-человечески, — стала объяснять Лилия Ивановна. — А то — бух! — на большой перемене в учительской митинг! Да еще на Куликова стал нести, какой тот черствый да равнодушный. Тут ему Диана Степановна и сказала: «Проживи такую жизнь сначала, потом осуждай!»

— Он ее в старых девах оставил, а она его же под защиту берет, — вырвалось у Жени. — Не учительница, а раба божья!

— Ничего подобного, — взметнула розовый подбородок Лилия Ивановна. — Меня она отпустила, как видишь, раньше... А Гарию Иосифовичу я потом объяснила, в чем его ошибка...

— В том, что с вами вообще не нужно связываться! — выкрикнул Женя и бросился к двери. — Вы были бабы и останетесь!

На миг его остановил ослепляющий блеск зимнего дня, горло перехватил студеный настой, а ноги разъехались на ледяной нашлепке. Пришлось сменить сохатиный мах на мелкий шажок, воздух тянуть через ноздри и бежать трусцой.

В тени здания стало легче глазам. В вестибюле Женя вдохнул всей грудью и ощутил густой аромат табака: на совещание съехалось много народу. И в раздевалке не было свободного крючка.

Женя засунул шапку в рукав, а полушубок кинул на подоконник. И побежал по звонкой лестнице на второй этаж.

Дверь конференц-зала была распахнута настежь. Геологи, буровики, горнопроходчики сидели чинными рядами, голова за головой, как не привыкли в своей беспокойной жизни. Зал внимательно слушал Куликова, который подводил итоги по вопросу дальнейшей разведки открытого и предварительного опоискованного Шаманского рудопроявления.

Женя не пошел в зал — до свободного стула было не добраться. Он стал за дверью. Голос докладчика слышался хорошо, и сцену было видно через щель. Голова Куликова светилась на фоне темно-красного бархата трибуны и занавеса, словно тусклое солнце, и даже крупный лоб начальника управления Силищева, сидящего на председательском месте, не смотрелся так выразительно и высоко. А голос замначуправа гремел, точно ручей из-под завала.

— Таким образом, товарищи, перед нами встает ответственная задача эффективно разведать Шаман и в кратчайший срок сдать новое месторождение рудного золота, которое так необходимо сейчас нашему государству!

Шквал аплодисментов расшевелил разведчиков. Казалось, вот сейчас геологи сорвутся с мест, образуют круг, как около костра, и начнут высказываться по всем наболевшим вопросам, как умеют в тайге, от всей души, со всей страстью, со смаком и злыми солеными словечками. Но стулья в зале были привинчены к полу, а геологов приковала к стульям неведомая сила значительности происходящего. В штольнях света, пробивающегося между занавесей и штор на окнах, быстрей заискрились пылинки. Они напоминали пляшущих комаров, которые не кусаются. Производственно-техническое собрание заканчивалось чинно, как именины у бюрократа. «Неужели про Игоря не вспомнят сегодня? — раздумался Женя. — Неужто места ему не найдется в сегодняшнем разговоре?»

— Насколько велика потребность в нашем месторождении, — сменил наконец на трибуне оратора сам Силищев, — можно судить по тому факту, что нам отпущены средства, о которых мы так долго мечтали... И с завтрашнего дня вся геологическая группа начинает Большое Проектирование!

Снова раздались аплодисменты, но Силищев поднял руку, усмиряя ликующих геологов.

— Кроме того, — сообщил начальник управления, — нам предложено составить список первооткрывателей Шаманского месторождения... — Он обвел зал прицельным взглядом, точно засомневался, хорошо ли привинчены стулья к полу, и продолжал торжественным голосом: — Руководством управления решено рекомендовать как первооткрывателей следующих товарищей... Доцента Иркутского горного института Журкина Иллариона Борисовича, Куликова Матвея Андреевича, главного геолога нашего управления и большого патриота поисков коренного золота, а также народного судью Витимского нашего района, активного поисковика-любителя Лукина Дмитрия Гуровича.

Силищев прихлопнул свои бумажки ладонью и поднял взгляд за поддержкой. Зал ответил аплодисментами. Даже перед глазами Жени начали вспыхивать, словно белые ракеты, искристые пылинки. Фейерверк был полный.

— Товарищи, — обратился Силищев к залу, — если у кого-нибудь есть возражения или добавления, просим высказываться по этому списку...

— Все правильно! — раздались голоса.

— Нормально!

— Оставить одного Куликова!..

Женя вздрогнул, узнав бас Слона. Нет, здесь уже не до Игоря! В такой праздничной обстановке кто же вспоминает о неприятном. Во всяком случае, под занавес такое не оставляют. А может, Куликов еще встанет и скажет об Игоре, предложит составить обращение собрания к суду? Нет, не собирается! «Да он же оправдывает Гарькину характеристику! — хотел крикнуть Женя на весь зал. — Действительно, метасоматоз получается!» А ведь, кроме него, некому больше сказать про Игоря с высокой трибуны. И Куликов, может, сказал бы в другой раз, но сегодня... ведь в списке их трое. А из троих могут оставить двух или даже одного! Да, кажется, прав Гарька, ой как прав, получается. Где-то он там, впереди, сидит и тоже сейчас думает о Куликове. Так же, если не хуже. «Надо идти, пока не поздно, — решил Женя. — Попробуй потом объясни Гарьке, что руководство управления все равно не оставит своего бывшего поисковика без помощи коллектива, что Куликов наверняка обмозговывает какой-то план действий...» Нет, трудно объяснить это будет Гарьке: более подходящего момента для общественной коллективной защиты не найти!

И когда Женя решил отступить на лестницу, кто-то поднялся в первых рядах и откашлялся. Женя прильнул к щели и увидел всклокоченный хохолок Гарьки. Это был он, беда и выручка, Гарий Иосифович Наделяев.

— Товарищи, — засипел Гарька, — я здесь посторонний человек, но достаточно хорошо ознакомился с историей открытия и с людьми... И мне представляется, что вы как-то необыкновенно легко списали со счета некоторые фамилии. Например, старателя Чурсеева...

Силищев по-стариковски мудро и кротко улыбнулся в ответ, объяснил:

— Видите ли, уважаемый товарищ, поиски коренного золота в нашем районе велись сразу по нескольким направлениям, много фамилий можно зачислить в список первооткрывателей, однако совет управления, составляя список первооткрывателей, учитывал удельный вес каждого, кто внес свою лепту в открытие. Считается, что на золото больше никто не тянет!

В зале раздались аплодисменты. Гарька, потрясая тетрадью, пытался что-то еще сказать, но Силищев объявил собрание закрытым. И все повскакали с мест, перекидываясь словами и закуривая.

— Подумаешь, тот или другой получит.

— Главное — золото!

— Теперь пошла работа!

Некоторые останавливались возле Гарьки, объясняли что-то ему по-свойски, похлопывали по плечу, звали куда-то, предлагали сигареты, другие же со смешками уходили от этого сиплого чудака с полуразбитыми очками и красным шарфом на шее. Мимо Жени, стуча валенками, утепленными сапогами, бурками, камусами, покатилась веселая лавина. Женя и не заметил, когда пронеслись Борис Петрович и Слон.

Гарька шел последним, задумчиво похлопывая авторучкой по тетрадке.

Женя шагнул ему навстречу и протянул руку.

— Жека! — схватился за него Гарька. — Слышал, геолух?!

Женя кивнул, прикусывая губу.

— Я хотел к Игорю перейти, — сказал Гарька, — да подступ долгий делал... А надо было брать быка за рога!

— Самим-то не поздно! — Женя столкнул Гарьку с площадки, потащил вниз по лестнице и объяснил на ходу: — Только я был уверен, что Куликов использует сегодняшний момент.

— Эх, надо было мне овладеть инициативой! — зашелся Гарька.

— Да, на бога надейся, а сам не плошай, — поддакнул Женя.

На вешалке одиноко маячило Гарькино пальтецо, да Женин полушубок чернел на подоконнике. Они оделись, не прерывая разговора.

— Слава богу, что ты хоть на шаг отступил, — Гарька раскрутил тетрадку и протянул ее Жене. — Подпишешь это!

Женя развернул тетрадь и на первой странице прочитал сочинение, написанное колючим почерком.

«Мы, нижеподписавшиеся, просим освободить Игоря Петровича Бандуреева! Преступление, совершенное им, тяжко — он убил отца. Однако не только отца, но и правонарушителя. Ибо деяния, творимые Бандуреевым Петром Васильевичем в своей семье, а также во вверенном ему доме инвалидов, есть преступления против человечности.

Мы считаем, что Игорь Петрович Бандуреев проявил должную непримиримость к горлохвату, пользовавшемуся своим положением при попустительстве товарищей, которые рекомендовали Петра Васильевича на должность директора дома инвалидов.

Один вид пьяного отца мог переполнить чашу терпения сына и вызвать состояние сильного душевного волнения и даже аффект.

Мы считаем, что суд выразит высшую справедливость, вернув несчастной матери сына, а самому Игорю Бандурееву свободу, которую он, несомненно, оправдает талантливым, творческим и упорным трудом на благо родного края!»

Ниже шла одинокая подпись Гарьки, похожая на ежа.

— Пожалуй, можно и самим начать, сказал Женя, встряхнул авторучку и аккуратно расписался рядом с Гарькой. — Предложат в управлении что-нибудь еще, это приложится.

— А твои друзья подпишутся? — спросил Гарька, закручивая снова тетрадку. — Если пойти сейчас?

— Попытка — не пытка, — уклонился Женя.

Он распахнул перед Гарькой дверь, скрывая лицо от глаз литератора. Женя знал, что на его лице проступает любое волнение, хоть ты намертво стисни зубы. А не волноваться сейчас он не мог — не был уверен, что Слон и Борис Петрович поддержат их.

И Женя поспешил вырваться из управления на мороз. «Эту гору нам не обойти по горизонтали, ребята, — мысленно обратился к своим однокашникам Женя, — тут или подъем — или вниз!..»

— Это, конечно, компромисс, — засипел Гарька, — но докапываться до истины нет ни времени, ни возможностей... А вообще-то я не оставлю так это дело... Ишь ты, первооткрыватель объявился! Угодных к рукам прибрал, неугодных размел, с сильными подружился... и — кум королю!..

Женя не дал разойтись Гарьке на этот раз. Ускорил шаг, а с быстротой появился риск наглотаться воздуха с ледяными колючками. И Гарька поумолк. И заговорил вновь, когда уж вошел в Женину квартиру.

А у Жени сидел Борис Петрович, и Гарьке пришлось смолкнуть под испытующим взглядом Жениного соседа. Хозяин и сам умолк, хлопая заиндевелыми ресницами. Этого он никак не ожидал, чтобы Лилия Ивановна разговорилась без него с соседом! А Борис Петрович уже освоился в роли друга дома, словно давным-давно был на короткой ноге с Лилией Ивановной.

— Грейтесь, — предложил Борис Петрович, но сам духовку не освободил.

Он раскинулся, не раздеваясь, на единственном стуле у печки, вытянув ноги в щегольских ботинках, где по зеленому нерпичьему меху вместо шнурков струились стальные ручейки. Борис Петрович попивал горячий чай из большой фарфоровой чашки, но лицо его хранило синюшный, под цвет фарфора, оттенок. Лилия Ивановна хлопотала у плиты. Увидев Женю и Гарьку, она вспыхнула.

Женя понял, что Борис Петрович рассказал о собрании, а Лилия Ивановна ему — о выходке Гарьки в школе. И Борис Петрович с особенным интересом рассматривал Гарьку, будто перед ним стоял оживший мастодонт.

— Грейтесь, — повторил Борис Петрович шутливо-надменным голосом, — здесь люди добрые живут...

— На это и рассчитываем, — спокойно отозвался Гарька и сразу принялся раскручивать свою тетрадку. — Придумал я, Борис Петрович, одну штуку, чтобы помочь Игорю... В пользу защиты собрать подписи под таким вот воззванием. Не удалось мне, правда, на собрании вашем объявить, да, думаю, дело поправимое.

Борис Петрович взял тетрадку, расправил ее и крикнул в стену:

— Слон, слушай, что придумал Гарий Иосифович, а Женька подписался!

— Угу, — отозвался из-за стены сосед.

И Борис Петрович стал громко читать Гарькино сочинение, явно желая, чтобы его услышала вся Горная улица.

Гарька протянул ему авторучку и натолкнулся на две льдинки — глаза.

— Я подписать такое не могу, — отчеканил Борис Петрович. — Моя фамилия — не расхожий набор букв. Если я подпишусь в вашей бумажке, мне места не будет в серьезном документе, за Игореву судьбу!

— Плохо сформулировано? — спросил Гарька.

— Грамматика здесь на месте,— сказал Борис Петрович.— А вот с другими дисциплинами неувязка получается... Безапелляционный вызов юристам прежде всего! Они трудились в поте лица, чтобы квалифицировать преступление согласно закону, а два каких-то чудака требуют перечеркнуть всю их работу! Серьезную работу, а не суетливые домыслы!

— Почему же два? — обиделся Гарька. — Подпишешься — будет три!

— Нет уж, извините, ребята, — зашелестел тетрадкой Борис Петрович, — у меня не все потеряно, чтобы помочь Игорю по-настоящему! — Он повернул голову к стене и спросил: — А ты, Виктор Самсонович, собираешься подпись ставить под такой бумагой?

— Я — как все,— донесся из-за стены гулкий голос соседа. — Жду, что Матвей Андреич предложит!

— А он с бухты барахты действовать не собирается, — заметил Борис Петрович. — И у вас в школе, кажется, нет дураков, для которых закон не писан...

Женя покосился на Лилию Ивановну — заварник в ее руке клюнул носком. Хозяйка спохватилась и затянула умоляющим голосом:

— Гарий Иосифович, присаживайся, чаю выпей, потом поговорим об этом...

Гарька решительно выпрямился.

— Говорить уже некогда, чаи распивать тем паче, пойду выполнять до конца свой дурацкий долг!

Он по-молодецки развернулся и ткнул дверь так, что она отлетела с жалобным скрипком. Гарька нырнул в налетевший густой вал, Женя устремился за ним.

— Вот так и расплачиваются за компромиссы, — заклокотал в темноте Гарькин голос. — Нет, все! Больше я на вашего брата не надеюсь! Чуть не удержал принципа — и покатилось дело под гору! Так лучше скатиться самому, а принцип пусть останется на высоте и кое-кому житья не дает!

— Что мы с тобой вдвоем? — спросил Женя, двигаясь по белесому следу Гарькиных выдохов. — Две пешки?

— Я не пешка,— огрызнулся Гарька.

— Ну чего ты хорохоришься? — повысил голос и Женя. — Что ты сделаешь в одиночку, без поддержки сверху?

— Я без тебя не сидел сложа руки, — ответил Гарька, — и кое-кого сдвинул с места...

— Знаешь, Гарь, — взмолился Женя, — давай все оставим, как есть! По-моему, так будет лучше для Игоря. Чистосердечные признания, душу вывернул, раскаялся — за такое разбойников миловали! К тому же управление еще скажет свое слово!

— Уже сказало, — замер на полшаге Гарька, — так, что вы припухли, боитесь пошевелиться без команды!

Женя наткнулся на Гарькин козырек носом, отпрянул и стал лепетать насчет того, что врачи тоже скрывают правду о больном, и это делается для пользы человека.

— И для болезни тоже польза в этом есть! — ощерил Гарька свои резцы. — Эх ты, нахаловец!

Он врезал каблук в снежный нарост тротуара и зашагал бодрой походкой, будто не сомневался в окончательной удаче. Женя затрусил вслед за Гарькой, будто мальчонка за старшим самоуверенным братом.

— Нет, я не вижу надежды, Гарька, — бормотал Женя, — ни черта не вижу, что можно такими предположениями да подписями поднять волну!

— Вон надежда, — остановился вдруг Гарька и показал на домик Шмелей. — Мы с ней поднимем такую волну, что некоторым потом придется самим обращаться за спасательными кругами!

Женя увидел на ледяном узоре окна профиль женщины в островерхой шапке. По этой соболиной шапке Люсю можно было различить издалека. И теперь не стоило гадать — это была Люся Слоникова!

— Я ей сейчас подскажу, как надо действовать, чтобы завесу порвать! — заговорил Гарька. — Чтобы вскрыть всю подноготную! Чтобы суд дорасследовал то, чего не сделал следователь!

— Гарька! — Женя схватил его за грудки и с силой подтянул к себе. — Ты понимаешь, что делаешь?! Столько может рухнуть! И все на Игоря! На его мать!

— Ты не хочешь грозы? — спросил Гарька.

— Не надо ее сейчас! — стал заклинать его Женя. — Лучше будет без всякого шума. Шум, он нам не на пользу, ты же сам знаешь!

— Я знаю, молчать нельзя! — скрипнул зубами Гарька. — Можешь ударить меня, но молчать я не буду!

Женя разжал пальцы.

— Нет, Гарик, наоборот, умоляю тебя! — забормотал он. — Ты подведешь Игоря под удар! Растравишь суд и наделаешь дел! На коленях прошу тебя, будь благоразумен!

— Это ты возвращайся к своим благоразумным друзьям, — ответил Гарька, повернулся и зашагал к Митькиному домику.

Женя смотрел ему вслед так, что другой бы обернулся. Но этот фанатик шагал себе и шагал.

Женя развернулся, срубая подошвами наросты с тротуара, и зашагал дальше. Он пытался идти, как Гарька, уверенной походкой, но тень на дороге горбилась и раскачивалась, как у пьяного. А состояние было — забейся подальше в тайгу и не показывайся людям на глаза.

Кому теперь что докажешь? Те оттолкнули его к Гарьке, а этот отбросил назад.

И в результате Женька Солонцов оказался между разных убеждений, не имея твердого своего. Только страстное желание помочь Игорю и его матери было у него.

Женя обвел взглядом Горбач, отыскивая тюрьму. Огоньки над тюремным забором весело пятнили снежную целину. Под покрытием этих огней терзался сейчас Игорь. Он ходил, наверное, из угла в угол камеры и думал до мути в глазах. Думал, что друзья не подведут. Он дал направление защите своей исповедью. С полуслова же научились отгадывать мысли, настроение. Был случай, когда Женя пришел на лекции, выпив лишь кипяток. Так получилось, что отцу задержали зарплату, и мать перешла на пайки. А ребятне эти пайки на зубок. И когда Женя сел за свой обед, братишки и сестренка обступили его. «Я ливерку люблю больше всего!» — сказал младший, Юрка. «А я картошечки хочу», — сообщила Маринка, притираясь к Жене кудлатой головкой. «А хлеб так сытнее всего, — сказал баском Никитка. — Солдат от хлеба здоровый!»

Пришлось отдать малышне и хлеб, и весь обед. С томливым ощущением в желудке Женя пошел на лекции. И уже на второй перестал писать, тупо глядел на лектора и думал, у кого бы на перемене занять рублишко. Стыдно было обращаться иркутянину к иногородним. Борис Петрович выручал общежитских, Игоря и Слона. Им оставалось до стипендии три дня.

Но просить у ребят, которые жили сами на хлебе и чае «Белые ночи», мог только последний дубина. И Женя решил, что упадет, но не попросит. И он не поднялся, как все, на захлебистую трель звонка. Темные пузырьки роились перед глазами. Женя лениво следил, как лопаются эти пузырьки, а новые всплывают на их место. И удивлялся еще, как обостряется обоняние у голодного человека. Буфет был в конце коридора, а запах горячих пончиков с ливером доносило в актовый зал. Может быть, этот запах опошлял старинную обстановку зала бывшего дворянского собрания, но Женю он оживил и заставил встряхнуться. И в это время коридорный сквозняк донес прямо-таки жаркий дух теста, пропитанного маслом.

Женя повернул нос на эту приманку и увидел Игоря. Редкий Знак нес что-то обжигающее руки в промасленной бумаге и бутылку «Крем-соды».

«Хватай! — приказал он Жене, опуская на стол ношу. — Заправляться будем».

В бумаге оказалось три пончика, благоухающих и сочных.

«Да я обедал!» — пробовал отбиться Женя, глотая слюну.

«Брось темнить! — хмыкнул Игорь. — Посмотри на себя, в какую мумию превратился!»

«У тебя же последняя трешка!» — простонал Женя.

«Проживем», — отмахнулся Игорь и сунул пончик в руку Жене. Сам отпил из горлышка крем-соды, потом дал Жене запить огнистую начинку. А проглотив свой пончик, третий разломил поровну. На двоих голодных парней этот пай был как быку горошина. Но странное дело: стеклянные бусины перестали скакать перед глазами, на душе потеплело, и оба начали болтать какую-то веселую чепуху. Тогда Женя открыл, что такое кусок, разделенный с другом!

Женя скрипнул зубами от бессилия и тут столкнулся с прохожим.

— Извините, пожалуйста, — отступил он под забор.

— Не за что, — отозвался знакомый гортанный голос. — Куда ты так спешишь, Женя?

Женя разодрал заледенелые ресницы и увидел перед собой Любу Лукину. Она была в своей новой ондатровой шубе, а под рысьим мехом шапки сияли отчаянные глаза.

— Я-то домой тороплюсь, — объяснил Женя и покосился на чемодан в Любиной руке, — дров — ни полена, колоть нужно...

— Мне бы твои заботы, — Люба качнула чемоданчиком, и на его уголках празднично засиял свет.

— А куда ты вырядилась на ночь глядя?

— Пошла по своему маршруту...

— Что-то не пойму...

— А помнишь, вчера я говорила на крыльце...

— Ну, и?..

— Пошла к Ксении Николаевне!

— Это как же ты?..

— Нашелся человек, который меня надоумил...

— Кто?

— Друг твой Гарий Иосифович...

Женя ощутил, как струйка пота катится из-под шапки на висок, леденея на ходу.

— Значит, он посоветовал поговорить тебе с ней насчет дела?

— Нет, остаться!

— Остаться?!

— Конечно...

Люба засмеялась, выталкивая ртом мелкие клубочки.

— А если, — дохнул Женя, как паровоз, — если что случится с отцом?

— Ты-то чего боишься? — удивилась Люба.

— Я боюсь и за Игоря, — объяснил Женя, — может все так повернуться, что дело пересмотрят и дадут вышку!

Глаза Любы на миг заволокло метельной пеленой, но тут же вызвездило вновь, как небо после бурана.

— Знаешь что, Жень, — сказала она, — иди-ка дрова колоть...

Она махнула чемоданчиком и помчалась, как на свидание с освобожденным Игорем.

А Женя показался самому себе мельче и бессильнее. «Нет, я не могу тащить кого-то в ущерб кому-то, — рассуждал он, слизывая иней со щетины над верхней губой. — Я только и могу подставить собственную шею! А кому она нужна в этом случае?»

Женя нырнул в кромешную тьму под стенами управления, и здесь закутанная фигура выросла на его пути. Из щелки в пуховом платке торчал знакомый нос с вмятинкой на конце, а брови вздымались над переносицей, и глаза поблескивали, будто вода в зарослях ивняка.

— Тетя Феня!

— Я, Женечка, я!

— Кого дожидаетесь на таком морозе?

— Тебя, Женечка, поджидаю.

— Меня?

— Тебя, сердечный!

Женя заглянул в самые глаза страдалицы — не тронулась ли она теперь на самом деле? Но Феня спокойно объяснила:

— Домой к тебе ходила с маетой своей...

— Ну, пойдемте тогда опять, что же на морозе стоять.

— Нет, Женечка, лучше здесь говорить с глазу на глаз.

— А в чем дело, тетя Феня?

— После вчерашнего прихода вашего заснуть не могла я... Все думаю: грех или нет, что затаила я про Матвея Андреевича?

— Затаили?!

— Так, Женечка, так... Он это сам появился передо мной с Петром Васильевичем, когда план мой отнес уже Ваня Дмитрию Гурычу. Чуял, видно, Матвей, жила ускользает из рук евонных... Тут он мне и пригрозил: «Отдашь кому другому план, все одно расквитаемся!..» Вот и хотел, видно, бить меня до конца Петр Васильевич в последний вечер, да Игорек и приди ненароком... Что же делать теперь мне, Женечка: дале молчать или суду предъявить такой факт?

Женя покосился по сторонам, нагнул голову к Фениному платку и сказал:

— Но Игорь-то до убийства об этом не знал!

— Выходит, зря я ждала тебя, Женечка, Игорю не поможешь этим?

— Игорю, видно, нет, — ответил Женя, сталкивая, по обыкновению, кулаки, — а вот Матвею Андреевичу не удастся больше отвертеться! Найдется и на него суд: общественный, товарищеский, партийный!

— За грехи пусть его!..

Она сложила крестом руки в вязаных варежках и побрела вниз, бормоча не то молитву, не то жалобу своему богу. И Жене вдруг явственно представилась его мать, которая за многие сотни километров отсюда по-своему молится за старшего своего, Женьку, чтобы все у него было в жизни хорошо, лучше, чем у них с отцом.

«Помолилась бы она, чтобы мне пришло озаренье, — подумал Женя, — и сила моя собралась ко мне, добрая сила, что никого не угнетает, а только спасает!»

Он глубоко затянулся и ощутил запах дровяного дыма, ползущего по склону Горбача вверх.

 

В день суда

В камералке было шумно. Долгожданный приказ белел на доске объявлений. Черным по белому было написано: «Форсировать проект на производство геологоразведочных работ по выявлению запасов рудного золота на Шаманском месторождении!» Но проектировщики об этом приказе как будто забыли. Разговоры шли о суде над Игорем Бандуреевым и о поступке Любы Лукиной, которая накануне суда ушла из дому к матери Игоря.

— Надо же, какая смелая...

— Надоест ждать — назад притащится...

— Понимал бы ты в женском сердце, Тетеря!

— Держу пари на бутылку шампанского!

— Давай на ящик?

— Чем будешь расплачиваться, куколка?

— Обо мне ты не беспокойся, Тетеря!

— Нет, я реалист — бутылка с тебя, и точка...

Заключить пари техники не успели — в красном углу затрещал арифмометр. Борис Петрович, назначенный в приказе главным по проектированию, нашел способ заявить о себе. Он принес на свой стол старинный арифмометр и завертел ручку устройства с такой силой, словно давал в воздух предупредительную очередь из пулемета.

Техники пригнулись к картам. Но работа не двигалась с места. Все поглядывали на геологов: как они настроены насчет суда?

Однокашники Игоря приоделись сегодня по-праздничному. Но и словом не перебросились друг с другом. Все думали о своем.

Борис Петрович размышлял, как заставить крутиться машину проекта? Надо было подтолкнуть геологов, чтобы они дали задание техникам, а потом и сами сели за геологическое обоснование проекта. Но пока здесь арифмометр не помогал. Виной всему был сегодняшний суд. Пока он не закончится, камералка будет работать вхолостую, это Борис Петрович понимал. Потом-то они наверстают все равно упущенное, но если об этом промедлении узнает Куликов — быть беде! Сейчас у него такое настроение, что судят вроде как их самих. А следовательно, надо крепить дисциплину и порядок. Трудом доказывать случайность Игорева преступления. А уж управление само позаботится о защите Игоря Бандуреева. И Куликов может даже прибегнуть к форме большого обращения с подписями. А пока надо работать — каждый должен оставаться на своем посту!

Борис Петрович строго оглядел своих однокашников и опять вцепился в ручку арифмометра. Энергичное клацанье разнеслось над столами.

«Эта машина придумана скорее не для счета, — подумал про арифмометр Женя, — а чтобы будить конторских засонь».

Он встряхнулся и сделал попытку сосредоточить внимание на геологической основе, разложенной перед ним на конторском столе. Но зрение рассеивалось, путались контакты толщ, индексы свит и поверх всего вставало укоризненное лицо Игоря с горько сомкнутой складкой рта, проступившими веснушками и первыми настоящими морщинами.

Вчера, ложась спать, думал, что утро вечера мудренее, проснется — и ясное сильное решение придет в голову. Но ничего не шло до сих пор. «Вот и получилось: с самым благим порывом оказался с Борисом Петровичем и Слоном, — соображал Женя. — Сиди, слушай теперь сладчайшую музыку арифмометра и подчиняйся Борису Петровичу! И не подумай сбежать на процесс! Какой смысл стоять в толпе и глазеть на остриженную макушку подсудимого! Разве что-нибудь изменится в приговоре от твоего присутствия на суде? Сиди, упирайся и больше не мельтеши! Попытался быть первой скрипкой среди своих и оскользнулся! А больше ничего не знаешь и не умеешь! Выходит, прав Борис Петрович — надо положиться на закон и продвигать открытие коренного золота, искупляя вину Игоря. Коротышка оказался самым прозорливым среди однокашников. И по праву назначен старшим по Большому Проекту.

Женя опять склонился над картой, пытаясь вызвать эффект перемещения на местность. Он научился уходить от конторской стрекотни в распадки, по которым летом продирался сквозь стланики, на гольцы, где залегают нестаявшие снега и дышишь, как рыба подо льдом от недостачи кислорода, на берега речек, где припадал к воде в последнем порыве, и она обмывала пот и рипудин и налипший гнус с твоего лица...

Женя выбрал мысок, где был его первый табор на берегу Шаманки и где он выловил первого в жизни хариуса-марсовика, но тут алый клинышек лег на карту: заря пробила льдистые россыпи на окне. Было уже около десяти.

Женя представил, как собирается народ в здание нарсуда, как скрипят половицы под ногами, и изо ртов идет пар — какие печи могут натопить такое помещение?

Женя вздрогнул, огляделся, у кого бы взять покурить? Бросил курево ради Андрейки, чтобы не задымлять воздух в доме. А сейчас захотелось сильно затянуться дымом. Но курящий был только Слон. Однако вид его не предвещал добра. Слон напоминал большого обиженного ребенка. Он переживал, что Люся вышла из-под его контроля, советуется не с Куликовым, а с этим учителишкой. «Слишком я много дал воли ей, — читалось на обвислом лице Слона. — Что-то она там мудрит... Запижонилась. Не повернула бы свои адвокатские полномочия на суде против управления и лично Куликова по наущению этого Гарьки!»

«Не выйдет жизни у вас с ней, Слоник! — сказал ему взглядом Женя. — Слишком толстые уши! И еще ты по ним получишь как следует, подожди!»

Слон понял и кивнул: «Пойдем выйдем, поговорим!» Но Жене было не до открытого спора со Слоном. Он снова уткнулся в карту, похожую на цветную тельняшку. Но вместо шумящей речки и темных скал представился ему судья, зачитывающий обвинительное заключение. Ясно просвечивал парок, вырывающийся изо рта председателя: зал еще не нагрелся дыханием публики.

«У кого бы из соседних отделов разжиться папироской?» — встряхнулся Женя.

И вдруг дверь прираскрылась. Сразу же в камералке затих арифмометр, и все глаза уставились на входящего. Борис Петрович вскочил, одергивая костюм и поправляя очки. Мало ли какое начальство могло пожаловать в это утро к геологам в камералку! Все же пора бы и Куликову прийти с подписным листом.

Но в дверь просунулась голова Лилии Ивановны. Узел на затылке рассыпался, щеки пылали, точно она переколола все до одной чурки.

— Жень! — позвала Лилия Ивановна, кивнув остальным.

«С Андрейкой что-нибудь?» Женя в три прыжка оказался у двери.

Лилия Ивановна поймала его за руку и вытащила в коридор.

— Держи! — она сунула ему в руку знакомую скрученную тетрадку. — Семнадцать подписей в школе!

— Семнадцать... в школе? — забормотал Женя, разворачивая тетрадку Гарьки.

— Начиная с директрисы, кончая уборщицей, — добавила Лилия Ивановна. — Пришлось, правда, времени много потерять на уговоры. — Она смахнула бисеринки с ресниц. — Напортил Гарий Иосифович вчера, но ничего...

Она стала рассказывать, как уламывала Диану Степановну, потом еще кого-то, но Женя слышал ее голос так, будто стоял в воде. Тетрадка никак не хотела раскручиваться: или пальцы плохо действовали? Лилия Ивановна помогла ему, и Женя увидел две страницы подписей за Гарькиным воззванием. Несколько учителей расписались красными чернилами, и эти подписи были особенно внушительны, точно расписывались кровью.

— Лилька! — У Жени оборвался голос, и он замигал ресницами, как бы выговаривая слова глазами. — Ты, знаешь, кто у меня?!

— Жена, — сощурилась Лилия Ивановна.

— Нет, больше! — заорал Женя. — Ты жила моя золотая!

Он прижал ее к стене и поцеловал в жесткие губы, посмотрел в глаза и еще раз припал к ее разгоряченному лицу.

— Беги! — шепнула Лилия Ивановна. — Теперь-то и ваши подпишутся!

Женя медлил:

— Старшим назначили Бориса Петровича, и он надеется на Куликова...

— Бориса Петровича! — воскликнула она, вырвала у Жени тетрадь и впорхнула в камералку. — Тогда я сама!

Лилия Ивановна на миг замерла под взглядами инженеров и техников-геологов. Потом нашла среди голов лобастую Бориса Петровича и улыбнулась ему такой улыбкой, что у Жени побежали по сердцу колючие мураши.

— Борис Петрович! — обратилась Лилия Ивановна к старшему, раскрывая тетрадь, словно лучшую контрольную работу. — Ребята, девушки! Школа наша вся подписалась за Игоря, не останемся в стороне!

Бледное лицо Бориса Петровича вдруг стало краснеть, пунцоветь, багроветь. Казалось, очки его вот-вот сползут на лицо двумя каплями воды. А Лилия Ивановна уже шла к нему и протягивала с улыбкой свою авторучку с огоньком чернил на конце.

— Как самый главный ты должен первый подписаться, — ворковала Лилия Ивановна, — каждая подпись сейчас на вес золота!

Борис Петрович взял авторучку и подписался.

— Пожалуй, на другое уже поздно рассчитывать, — добавил он. — Надо хоть это донести до суда.

Пока он подписывал, Слон взял у него со стола арифмометр, поставил к себе и застрекотал на все управление, точно отстреливаясь от противника.

Лилия Ивановна постояла секунду возле него с раскрытой тетрадью, но Слон вроде ее не увидел. Тогда она двинулась дальше, подставляя тетрадь под авторучки, карандаши и чертежные перья камеральщиков.

А Женя оделся и начал командовать:

— Быстрее, быстрее. Уже там в разгаре, наверно...

Он вырвал тетрадь из-под синего карандаша Тетери и быстрым шагом двинулся в коридор. Он выскочил из управления и помчался вниз по самой середине улицы Мира, по самой наезженной части. Где скользя, где пробегая, он быстро добрался до центра и свернул к главной площади Витимска.

Здание нарсуда чернело в глубине своими стенами из вечных лиственниц. Сегодня сюда стеклось много народу. Все не смогли уместиться внутри и теперь обсуждали ход процесса возле крыльца.

— Прокурор на всю катушку просит!

— Эх-ма! Да это ж десяткой пахнет!

— Там и загнется сердечный!

— Ничо, аблакат не даст в обиду...

— Кто, девчулька энта?

— Нашли кого против Круглыха поставить!..

— Тише, свидетель выступает!

— Лукин сам!

— Да, это он свидетель!..

Женя пробился сквозь толпу и кинулся на приступ крыльца. Пробка из человеческих тел сначала вроде подалась, но тут же расправилась, и Женя слетел назад.

— Товарищи! — взмолился он, поднимая над головой тетрадку. — Пустите, ради бога! У меня дело к защитнику!

— Како дело может счас быть со стороны?

— Сдурел ли, чо ли, парень?

Женя потряс тетрадкой:

— Товарищи, документ несу защитнику! Пустите! Прошу! От геологов документ, от учителей!..

— От геологов?

— От учителей!..

Сзади подперли, и Женя пошел на второй приступ. Впереди дали ему узкую щель. Он затиснулся на крыльцо и начал ввинчиваться в сени. Со всех сторон летели охи и вздохи.

— Ну, паря!..

— Откуда такой?

— Железный, что ли?

— Чертушка, не парень!

Женя взопрел, как после сотни кулей тяжелого груза. Но наконец-то показались двери в зал. В дверях стояли плечом к плечу плотные парни, у них только вертелись чубатые головы с крепкими затылками.

— Чо судья-то спросил?

— Угроз, проклятий никаких не было, спрашивает...

— Тихо, грит, прореагировал на фотокарточки и на золото...

Женя подбился к стене и стал продвигаться в зал вдоль нее, рискуя быть расплющенным.

— Товарищи, у меня документ к защитнику!..

— О-ох...

— Чтоб тебя!..

— Лезь!..

Женя прижался к парням на входе. В просвет между их головами он увидел зал, в котором не то что яблоку упасть, а и дышать уже нечем было. На балках низкого потолка висели капельки измороси — растаял куржак. Но тишина в зале была такая, что капельки спокойно висели на потолке. И голоса долетали до самых дальних углов.

Дмитрий Гурович стоял на свободном пятачке, опираясь на костылик. Женя в первый раз видел костыль в руках Любиного отца.

Женя сделал попытку пробиться сквозь парней, но не тут-то было: в узком проходе они сами не могли шелохнуться. Тогда Женя стал выискивать взглядом Гарьку.

Он увидел его во втором ряду, у стены. Гарька выбрал такую позицию, что видел весь суд, зал, свидетелей, подсудимого и, главное, до Люси ему было рукой подать. И та иногда обращала взгляд в сторону Гарьки, и он чуть заметно кивал ей, подбадривая.

— Свидетель, вы настаиваете на том, что подсудимый находился в состоянии душевного спокойствия, когда уходил от вас? — раздался мерный будничный голос судьи Гречаного.

— Да, я не заметил ни в лице его, ни в жестах, ни в походке признаков сильного волнения, — ответил Лукин. — Он являл собой образец выдержки и мужества.

— Не хотите ли вы сказать, Дмитрий Гурыч, — заблестели зубы во рту прокурора, — что подсудимому свойственна холодная расчетливость и эгоизм высшей степени?

— Нет, я выразился точно, — прозвучал в тишине голос Лукина. — Игорь Бандуреев натура волевая, сильная и целеустремленная...

— И нужна была более мощная встряска, чтобы вывести его из себя, нежели ваше открытие? — проговорила Люся с сердечной открытой улыбкой. — Так, Дмитрий Гурыч?

— Я прошу вас задавать конкретные вопросы, — остановил Люсю судья.

Женя вдруг вспомнил, зачем он здесь, и бешено заработал локтями.

— Ты чо такой-то, парень? — зашикали на него. — За колбасой стоишь, чо ли?

— Мне надо передать... защитнику! — задыхался Женя. — А то поздно будет!

— Давай, передадим, подумаешь, дело како…

Женя посмотрел на многоголовую плоть впереди и на сплющенную тетрадку. Поколебался еще минуту и отдал скрутку ближайшему парню.

— Сначала вот тому, в очках который, а он уже адвокату передаст...

— Будет в ажуре, не боись...

Тетрадь замелькала над головами, Женя следил за нею так, будто в этой ученической тетрадке был оправдательный приговор. Два раза ему казалось, что скрутка выпала из рук в самую гущу народа, и у него пересыхало во рту. Но все же тетрадь добралась до Гарьки, и тот с удивлением развернул ее. Мгновенно оценил.

Женя приподнялся на цыпочки и показал рукой в сторону Люси: «Передавай!»

Гарька кивнул и потянулся к Люсе со скруткой. Она приняла тетрадь, развернула, радостно кивнула в сторону входа. Встала, воспользовавшись минутой в смене свидетелей и объявила:

— Товарищ председатель, прошу приобщить к делу обращение геологов приискового управления и учителей средней школы. — Люся зачитала своим мягким голосом текст и добавила: — Под обращением подписи двадцати семи человек...

— Еще можно, если надо! — прокричал кто-то в зале, и тут поднялся шум.

— Парню жить надо!

— Освободить!

Судья застучал авторучкой по графину с водой. Игорь, сидевший до этого в глубокой задумчивости, вдруг словно пробудился. Он завертел стриженой головой, и рот его закривился, как у мальчишки, сдерживающего слезы. Глаза его засеребрились, будто он только что увидел людей и свою мать на свидетельском месте.

— Бандуреева Ксения Николаевна, вы вызваны в качестве свидетеля и обязаны говорить только правду...

— Правду? — Ксения Николаевна придвинула край косынки к глазам. — Правду?..

Она посмотрела на сына, заметила его растерянность и вдруг сорвала косынку.

— Сынок! — повалилась она перед клетушкой подсудимого. — Сыночек! Надо правду говорить! Люди-то подписались! За что?! Не могу я молчать боле... Надо открыться!

— Мама! — Игорь рванулся из-за барьера, но милиционер поймал его.

— Сынок! — всплеснулся голос Ксении Николаевны. — Люба к нам пришла! Насовсем! Жить надо тебе! А я всю правду открою суду... Как было все!.. Мне самой легче станет — любая каторга лучше, чем на душе все носить!

Она поднялась, вскинула голову, и голос ее заметался по залу:

— За мать свою сынок хотел сесть... Вырвал топор у меня из рук и приказал молчать, иначе руки наложит на себя: «Держаться не за что мне, мама, если ты сядешь в тюрьму — покончу с собой». Вот я и молчала! А Петю я кончила. Это правда!.. Страшный стал он совсем. Пришел пьяный и мне говорит: «Иди к блаженной своей, то есть к Фене, скажи: в последний раз прошу добром отдать план! Не отдаст — отправлю ее вслед за братом!» Взмолилась я: «За что же ты человека изводишь угрозами, Петя?» — «Не человека, а темный элемент! — объявил он. — И справедливости ради убрать его надо с нашей дороги! Не может такого у нас быть, чтобы ученые люди работали вхолостую, а темные да блаженные открытия производили! Да еще выродки, неподдающиеся нашему воспитанию! Очищу дорогу для Куликова и сына, чтоб тени не падало на них! Чтоб торжество у науки полное было, а не у темной силы! Чтобы сын мой ходил в открывателях, а не эта подкулачница!..» Попробовала я угомонить Петю, да где там... «Сейчас же иди да скажи ей: Крутый это передает... Она знает по нашим местам, за что такое прозванье я получил! Крутый ни перед кем в долгу еще не был. Выполнит дело, раз поручено...» Поняла я, покатился Петя — не остановить! А он топор мне кажет: «Иди, как приказываю, а то и тебе хана!»

Вывернулась за дверь я, потряслась в сенях да назад! А тут Игорек заявляется. Я назад в дом, а Петя на меня: «Мое приказанье не хочешь исполнять?!» А сзади Игорь! Побелел — и на отца. А тот с разгону-то продолжает на сына идти. И у меня тут все в голове замешалось: «Убьет Петя сына! Его он хотел убить и убьет сейчас!» Не помню, как и схватила топор и стукнула Петю, чтоб остановить... А получилось-то сильно... И упал он на порог.

Игорь сидел с закрытыми глазами, мучительно повторяя: «Что ты наделала, мать! Что наделала?» У прокурора то появлялся, то пропадал блеск во рту. Люся нервно перебирала листки в своей папке. Две полных женщины-заседателя повернулись к судье, хлопая глазами. Судья сосредоточил всю зрительную силу черных своих глаз на Игоревом лице, молча требуя от него подтверждения материнских признаний.

Но Игорь, закрыв глаза, раскачивался, и глухой стон тянулся из его груди, будто от удара в солнечное сплетение.

— Подтверди, сынок! Скажи, что в уме я сейчас!

Игорь вздрогнул.

— Правда это! — разнесся по залу его полухрип-полустон. — Но он сам довел маму до такого! У нее затмения начались! Она не виновата! Это он со своими приемами! А она не виновата! Он сам ее довел! Вы же слышали! Это чистая правда! От такого и здоровому не поздоровится! И сам он это себя! А мать не виновата!..

Голос Игоря оборвался. По залу разнесся шорох, напоминающий трепет листьев перед бурей в тайге.

Но судья опередил бурю:

— Объявляю перерыв!

От грохота затрещали стропила. И публика, изнемогая от чувства, бросилась к выходу, подхватила Женю и вынесла на середину площади.

Женя отдышался, сосчитал оставшиеся пуговицы и стал высматривать Гарьку.

Людской поток из зала суда становился спокойнее и замедленней. В самом хвосте болтнулся козырек Гарькиной шапки, и Женя бросился к крыльцу.

Гарька обнял его молча, потерся колючей щекой о Женин висок и сказал:

— Вовремя подоспел ты!

— А ты... ты просто гений... так почувствовать нутром правду!

— Хорошо хоть ты меня не оставил, когда я уже сам колебаться начал...

— А вообще-то получается Слон опять прав: Игорю вроде как хуже сделали...

— Правда никогда не хуже... Я сейчас успел поговорить с прокурором Круглых, он пришел к выводу, что Ксения Николаевна неподсудна: так таить истинные обстоятельства преступления могла только ненормальная... Ее будут лечить в психиатрической клинике... В хорошей клинике...

— И мы, конечно, в стороне остаться не можем, верно?

— Горло бы вылечить не помешало мне самому.

— И так тебя слышно!

— Очки бы новые...

— Видишь и в этих получше других глазастых!

Гарька не выдержал — расплылся в лучистой улыбке.

— Да, чего-то рано зажаловался?.. — Он кивнул на крыльцо, которое осаждала толпа. — Пойдем пробиваться...

— Куда спешить? Все равно возвратят теперь на перерасследование...

— Вот и ты уже успокоился...

— А чего теперь суетиться?

— Теперь-то и надо навостриться: ни одной мелочи не пропустить: помнишь, с кем предстоит столкнуться?

— Еще бы...

Женя сдвинул кулаки и направился к крыльцу, стараясь шагать в ногу с Гарькой.

Народ напирал обратно.

Иркутск

1965—1972 гг.

 

МЫ — ЗОЛОТОИСКАТЕЛИ

Только я выкинул на аэродроме гигиенический пакет, как меня окружили незнакомые парни.

— Это, ребята, техник-геолог к нам на разведку, — объяснил всем летевший со мной из Бодайбинской главной конторы буровик. — У-у-у, светлая башка, не смотри что молодняк. Докажет тут нашим про золото. Специальный курс заканчивал!

Меня еще мутило, поэтому я не возражал. Парни подхватили нас и поволокли куда-то. Мы очутились в столовой.

Гул, кряк, дым. На столах больше поблескивало бутылок, чем белело тарелок, под ногами снуют разноцветные собаки с ушками торчком и хвостами-вензелями.

Меня усадили за стол. «Буль-буль» — налили спирту чуть не полный стакан. Долили шампанским. Мой веселый попутчик провозгласил тост. Он говорил, что якобы его друг Толя разгонит бюрократов, наладит дело с нарядами в пользу «работяг» и откроет новые месторождения, дабы расширился фронт работ в Дальней Тайге.

— Пора!

— Наконец-то привез ты, Коля, кого надо!

— Самое то!

— До дна!

Мне возразить не дали. Дружно потребовали, чтобы я выпил. Когда я опрокинул в себя адскую смесь и голова моя отуманилась, стал даже поддакивать парням. Видела бы меня в этом состоянии моя мама, она бы схватилась за сердце. А здесь все привело моих приятелей в восторг. Какой-то якут тут же подарил мне охотничью черную, как уголь, собаку Пирата. Лайка с удовольствием легла под стол возле моих ног.

Старик с пронзительными лешачьими глазками подсел ко мне, разогнав парней по углам.

— Цыганов я, — сказал он заманным голосом. — Вся тайга знает Елизара Панкратьевича Цыганова, и ты, юноша, лови момент...

И он рассказал мне, что нашел «кусок шкварца с золотым прожилком». И не в долине где-нибудь, а на гольце. Верная жила где-то там, на Горбыляхе. Да беда: Кирьяков нелегок на подъем, недоверчив и плохо понимает в рудном золоте.

— Проверить бы тот гольчик с тобой, юноша, — взмолился старик. — Чтоб лошадку дали, мешки спальные да аванец... Вдруг подфартит! Тогда на свете не зря жил бродяга Цыганов! И тебе, юноша, почет-уважение с первого шага в Дальней Тайге!

Я горячо поддержал старика. Пообещал вместе с ним сходить и проверить заявку. Только вот освоюсь.

...Через неделю старик принес мне в контору свой «шкварец». Волосовидная жилка золота просекала молочно-белый кусок. Я показал обломок начальнику партии Кирьякову. Тот хмыкнул, встопорщив вислые усы:

— Цыганову верить все равно что небо мерить!

— Не на небе же он нашел образец, — возразил я.

— Так он тебе и покажет, где нашел,— сказал начальник и шмыгнул приплюснутым носом. — Цель свою преследует старый копач.

— Можно ведь попробовать расколоть хитростью, — ответил я, перебрасывая камень из руки в руку. — Для чего нас учили в техникуме?

— Ну если учили — сходи, — сказал Кирьяков, смешасто поводя глазами в косых надрезах. — Не найдете золота — слуплю с тебя стоимость всей затеи. Прими к сведению, лошади здесь дороже золота. А вам лошадь нужна... Ну ничего — за год рассчитаешься. И впредь будешь умнее.

...Моему отряду придали лошадь по кличке Лиса. Она была наполовину пегая, наполовину гнедая. Лиса великолепно развязывала зубами всякие узлы. Делала это она с одной целью — удрать назад, на прииск, к кормушке с овсом. С какой лошадиной тоской глядела Лиса на поселок, когда мы переправились на ту сторону Жуи.

Стоя в лодке, начальник партии говорил мне напутственные слова:

— Смотри в оба... Цыганов может из тебя веревку свить и достать ею фарт себе. Вычетом не отделаешься тогда...

— Ладно, счастливо оставаться.

Я разозлился не на шутку. Этот самоучка все время опекал и поучал меня. Точно я пришел в тайгу из детского сада. Слава богу, я в тайге уже отработал пять месяцев. На практиках. Были под моим началом бывшие правонарушители. Вот то ребята — да! Оторви и брось! А этот старикашка... На серых штанах его синяя заплатка. Только называет себя важно «копач», «таежный бродяга». Смешно, и только!

Я оттолкнул лодку с начальником от берега. Вода подхватила и понесла ее. В какие-нибудь минуты лодку могло унести за километр от поселка. Но Кирьяков уперся шестом в галечное дно. Он повел лодку по шивере против течения. Ловкий черт! Меня бы унесло вместе с шестом. Я глядеть-то на шиверу не могу — голова кружится. Но в золоте разбираюсь, наверно, получше здешних грамотеев.

Цыганов оторвал меня от размышлений, затянув дребезжащим голосом:

— Я не варвар какой, чтоб меня опасаться. Было время — земля в глазах вертелась, а теперь для людей я мягче травы...

Я сочувственно молчал. Вскинув «тозовку-мелкашку» на плечо, свистнув Пирата, я зашагал по тропе. Цыганов поправил вьюк, взял Лису за уздечку и пошел вслед за мной.

Навстречу нам из-за хребта Шаман выходили чистые облака, от которых ощутимо веяло холодом. Осень в разгаре... Поздно мы вышли. Если снег нас накроет внезапно, придется мне расплачиваться за эту незапланированную экспедицию. Интересно, найдутся тогда сочувствующие мне или все отхлынут от молодого зарвавшегося специалиста? Вернусь фартовым золотоискателем или останется мне уповать на учительскую зарплату мамы да охотничьи способности Пирата?

— Давно вы здесь, Елизар Панкратьич? — спросил я Цыганова. Мне надоели тревожные мысли. — Сколько уже промышляете в Дальней Тайге?

— В двадцать пятом дядя, упокойничек, привез меня сюда, — ответил старик, и глаза его сверкнули зеленой слюдкой, — посвятил в старательское дело. Уж я-то поимел терзания по старательскому сектору, юноша! И сколько золотишка ни выносил в жилое место — все растранжиривал. А теперь близок локоть... Надо бы домик купить на юге да косточки на солнце погреть, ан не на что...

— Ну, дальнетайгинцам грешно жаловаться... Неплохо получаете и на старых россыпях, особенно опытные разведчики.

— А-а, слезы это — не заработки по старым временам. — Он осторожно уложил на место плитку песчаника, которую я свернул сапогом. Под нею была колония муравьев. — Фарт сорвать надо, а сил нет, и времена старые отошли.

— Вот и пора зацепиться за коренное золото, хотя бы маленькое рудопроявление, позарез необходимо оно району, Елизар Панкратьич!

— Району?..

Но я не смог ответить на усмешистый вопрос спутника: как назло залаял Пират. На золотистой лиственнице я увидел легкого зверька. Выстрелил из мелкашки и неожиданно попал. Белка хваталась за зыбкие ветки, пока не упала на землю. За нею тянулась струйка желтой хвои.

Цыганов смурно посмотрел на меня и спросил:

— Белка невыхоженная, зачем стрелил?

Мне стало как-то не по себе. Зачем, в самом деле? Но не мог же я допустить, чтоб мой подчиненный читал мне мораль. Хватит того, что начальник укалывал меня, будто я ни черта не смыслю в тайге.

— На шапку сойдет, — ответил я. — Матери пора беличью справить, а то ей не по карману. Если разведчики жалуются на заработки, что остается бедным учителям?

— Тайга, она добрая, — жестко сказал старик, — но не нужно, юноша, злоупотреблять. Спроси — и я скажу, где брать можно, когда, зачем. А так вот — тайга беднее стала птицей, зверьем. — Он посмотрел на Пирата колюче, словно приговаривал его к смерти. — Собака дурная — ей на бурундуков лаять. Хорошую кто же подарит?

Я подозвал Пирата к себе, дал обнюхать белку и ласково потрепал его стойкие черные уши.

— Для начала неплохо... А дальше будем осваиваться... каждый в своем жанре...

— Черного кобеля не отмоешь добела, — буркнул Цыганов.

— А он позолотится вместе с нами на этих гольцах, — ловко намекнул я, обсыпая пса золотыми иголками.

Тайга до самой вершины Шамана рыжая, лиственничная, и только долина Хомолхо, где пролегал наш путь, змеилась чернотой елок. Мы поднимались на Шаман за веселым Пиратом чуть ли не на четвереньках. Дышали как загнанные олени. Я ждал, когда старик остановится. Но он не сдавался. Наконец Цыганов привалился к одинокой корявой лиственнице. На ней трепыхались разноцветные тряпочки, шкурки, позвякивали консервные банки, раскачивались бутылки и две кожаные рваные сумки. Старик вытащил из кармана кусочек зеленого ситца и завязал повыше. Потом он вытер с лица пот и закурил, свернув цигарку с добрый сучок.

— Зачем? — спросил я, выдыхая парок на разукрашенное дерево. — Какой смысл?

— Скоро перевал, — ответил он. — Так у нас полагается, юноша. Чтоб фарт подвалил и согласье меж нами было.

— Мудрая штука, — я нашел в кармане куртки недействующую зажигалку и прищемил ее к веточке шаман-дерева. — Чтоб согласье крепло меж нами!

Цыганов поглядел на блестящую игрушку, и правая половина его сухого лица страдальчески искривилась. Я почувствовал, что такая щедрость ему не по нутру.

Мы передохнули и после этого быстро вышли на перевал. Оттуда я увидел гольцы с высоты птичьего полета. С южной стороны они были выкрашены в золотые и розовые тона, а с северной — в черно-зеленые. Даже внешне они были необычайно разнообразны, хомолхинские гольцы. А сколько дорогого металла еще скрыто в них?!

— Зажигалку ты зря повесил, — проворчал старик и зорко вгляделся в изгибы новой долины. — Мало ли что может случиться... А ты не куришь, стало быть, спичек нет?

— Да зажигалка-то сломанная, — ответил я и подмигнул. — Зато на фарт повезет, может быть, настоящий, а?

Пронзительный взгляд старателя потеплел. Цыганов сорвал со своей головы седую шапку, обмахнулся ею и призадумался.

— Настоящий фарт от настоящего бывает...

— Идем-то по-настоящему, цель достойная и риск немалый!

— Тогда барда, как говорят якуты, вперед то есть, юноша!

Спуск был не легче подъема. Марь вымотала из меня последние силы. Вязкая и хлипкая, она покрывала весь северный склон Шамана. Когда мы спустились к Молвушке, я упал на траву возле воды и сказал, что здесь будет привал. Цыганов суетливо согласился. Он развьючил и стреножил лошадь. Затем собрался поохотиться. Старик пошел вдоль речки. За ним побежал Пират.

Я отдыхал, уткнувшись лицом в желтую осоку. Слышал тихое клокотание ручья. За полчаса охоты раздался только один выстрел.

Вернулся Цыганов без Пирата.

— Ничего не убил?

— Два пустых да порожний.

— А где Пират?

— Назад удрал... Понял — объедать нас не стоит. — Он подсмеивался, но в глаза взглянуть не торопился.

— Странно получилось: то не сбегал, а то вдруг...

— Нрав у наших собак неопределенный, а эта хуже всех, Пиратка-то...

— У людей здесь, похоже, не лучше характерцы...

— В тайге зазря никто не бросит тебя, юноша.

— Зато с первых шагов здесь пытаются подмять меня под себя, как малолетку, что ли?

— В тайге тот старший, кто опытней...

— Не выйдет, Елизар Панкратьич, все-таки у меня диплом техника-геолога, кое-какие права имею и директивы на поиски рудного золота, и зря ты собаку мою прогнал, если не хуже...

— Собака эта во вред нам. — Не убирая ружья с колен, старик начал заряжать стреляную гильзу картечью. — Как пить, медведя приведет и бросится под ноги к тебе спасаться, юноша.

— Испугался! — Я хмыкнул со злостью. — Копач, таежник, разведчик!

Цыганов спокойно ответил мне:

— А чего мне бояться с таким ружьем? Зауэр хорошего бою. Одного охотничка на горбачей я срезал за полсотни метров в те еще времена...

Я уставился на беззубый рот старика, словно на живой дульный срез.

— Был такой зимовщик на Нечере. Через устье Нечеры шли раньше, когда не было самолетов, копачи-горбачи на прииск Светлый, оттуда на Бодайбо. И как узнает Кирсаныч, что человек с золотом идет, — не быть тому живу... Много мертвецов Жуя приносила к Перевозу. А и Кирсаныча принесла однажды. Прямо в лодке... Плыл он на Перевоз торгонуть хариуском, а я, на грех, вышел к Жуе с Балаганаха, где старался тогда. Сижу, отдыхаю, вижу — плывет. Я кричу: «Посади в лодку». Он отвечает: «Сыпь два золотника... Не хочешь — плыви на чем стоишь». Я ему и всыпал картечью из обоих стволов...

Меня зазнобило. Старик увидел, что я нахохлился, и расценил это по-простому; пошел собирать сухие хворостины, развешенные полой водой на кустах тальника. Насобирав охапку, Цыганов развел костер. Я не отставал, сбегал к ручью с чайником и поставил на костер чайник. Огонь обтекал его со всех сторон и взвивался в холодное небо.

— Без собаки на шапку белок не набить, — сказал я, глядя в прыгучий огонь. — А так хотелось сделать маме подарок в день моего рождения... Без отца-стервеца вырастила меня, думать научила, в тайге ориентироваться.

— Зачем нам бить? — откликнулся Цыганов. — Мы — золотоискатели. Фарт будет — из соболей шапки пошьем.

— Если выпадет удача — для матери уже праздник, — сказал я. — Она из семьи золотоискателей — понимает толк в рудном золоте. С детства мне внушала переплюнуть отца. Тот искал, искал да и бросил. Сломался и оставил поиски, а заодно и нас с мамой... Вот была бы штука, открой мы с тобой хоть жилешку, Елизар Панкратьич.

Смешок у старика — как у Кащея Бесссмертного. Он пошуровал в костре, давая ход внутреннему жару, и заметил:

— По мне теперь лучше не журавля в небе, а синицу, да в рукавицу, юноша!

— Нет, Елизар Панкратьич, настало время журавля, и никуда от этого не денешься!

— Я-то денусь. — Глаза старика вызолотились огнем. — В южные края, в свой домик у теплого моря...

— Да что за блажь у тебя, Панкратьич, когда не знаешь еще, как тот климат подействует на тебя! — завозмущался я. — А тут здоровая природа, хвойный воздух, хрустальная вода... И люди привычные...

— Хорошо тебе говорить, — закряхтел Цыганов. — С молодыми костями и я так рассуждал, а теперь по теплу тоскую...

— Здесь ты знаменитый старик, — польстил я напарнику, — а там превратишься в обыкновенного пенсионеришку.

— В обыкновенного? — заикнулся Цыганов и нахохлился.

— В заурядность и посредственность, — подтвердил я. — Как мой отец... Он поселился в Туапсе и стал кассиром...

Мы замолчали, готовясь к чаепитию. Но костер выдавал растерянные взгляды Цыганова из-под бровей, напоминающих болотные кочки в осеннем убранстве.

На второй день мы вышли в долину Молво. Тропа соединяла закрытые прииски. Это были таежные городки с инеем на крышах и с черными провалами окон. Как острова тропических морей, они имели пестрые названия: «Эфемерный», «Радостный», «Хрустальный», «Тихоно-Задонский», «Александро-Невский», «Красноармейский».

— Эх, жизнь была когда-то! — воскликнул Цыганов, когда мы проходили «Эфемерный». — У фартовых земля в глазах вертелась.

— Чувствуется... — осенним эхом отозвался я, склонив голову в сторону русла, где бесконечной грядою тянулись отвалы перемытой породы. На лысых макушках отвалов сохранились лиственничные кресты. То были могилы золотоискателей. Между крестами выросли кривее березки. — Только многие ли пользовались тем золотишком?

— Ну если головы на плечах не иметь... — буркнул Цыганов.

— Сдается мне, тут ее мало кто имел, раз до тебя не было жильных находок, Панкратьич.

От такого шага на затянутом как бы лице моего спутника заиграла улыбка. Надо потоньше с ним. Честолюбивый старик. Забыть пока про Пирата! Ради дела. Золото должно быть здесь — неглубокая россыпь-то. Откуда-то металл неиздалека приносился в россыпь. Конечно, по всем курсам геологии — коренные источники трудно найти. Ищут годами целые экспедиции. Земля сибирская велика... Но можно наткнуться случайно на жилу. Вот старик набрел на кварцевый обломок с золотом. Где-то близко должна быть и сама жила. Если найдем, целый переворот в жизни Дальней Тайги! Всего района! В геологических умах! Слух докатится и до Туапсе...

— Золото здесь есть! — вырвалось у меня как заклятие, и Лиса даже дернулась от вскрика. — Еще оживут эти поселки, Панкратьич!

— Есть золотишко, как не быть, — согласился он, и кадык на морщинистой шее выпятился. — Кое-где остались целички под старыми выкладками. Отводили, к примеру, копачи русло, выбирали золотой пласт, а под кладкой и не выбрали. Забыли... Однажды я под таким вот серым крестом двадцать золотников наскреб... Косточки промыл до последнего позвонка... Не попользовался горемыка-копач золотом. Унес в могилу... А поселушки эти не оживлять, сжечь и сажу и верхний слой почвы промыть — вот где озолотишься! Понапрятал народишко, а по большей части не попользовался!

— Я не про то золото, — сморщившись, ответил я. — Говорю о кварцевых жилах. Нам бы хоть одну найти. Зацепка чтоб была для поисковых работ и разведки.

— Думаешь, хозяева дураки были, что не открыли ни одной жилы?

— Умными не назовешь!

— Вот умник нашелся. — Старик хлестнул себя прутиком по резиновым широким голенищам сапог. — Да такого, как ты, они на пушечный выстрел к делам бы не подпустили! Хозяин — он без гарантий со мной не пошел бы.

— Вот поэтому и потеряли здесь все твои хозяева!

— А вы много нашли, изничтожив их? — Во рту старика все-таки ощерилось несколько бурых зубов. — Два пустых да порожний?!

— Откроем, — ответил я и рванул ветку, загородившую дорогу. — Не сейчас, так в следующий раз!

— Посмотрю, как заговоришь, когда Кирьяков начнет драть с тебя пятьдесят процентов, юноша!

Я остановился, словно ожгло пулей. Повернулся на каблуках и загородил тропу.

— У тебя взаймы не попрошу! — сквозь зубы отчеканил я. — А голодать не привыкать!

В буро-зеленых глазах Цыганова запестрели слюдинки. Я даже увидел в них отражение покрасневшего заостренного своего лица. Старик не дал мне долго смотреться в себя, как в зеркало, и проскрипел с примирительным смешком:

— Знавал я одного повара, который среди продуктов от голоду помер...

— Ну, я еще оскомины не набил... — зашагал я дальше.

— Эх, юноша мой драгоценный, тут англичане работали в концессию. А они, парень, головы...

— Плевал я на англичан, — ответил я. — У меня русская башка на плечах.

— Раньше и я плевал кой на какие вещи, — сказал старик мне в спину. — А теперь близок локоть... И снятся мне домик беленький, солнце горячее, виноград и бабенка светленькая ставит самовар... И черт с ней, со славой таежной да знаменитостью!

У меня отмокло на сердце. Я подождал Цыганова и пошел рядом с ним. Тропа была здесь широкая. Я ликовал в душе: мне показалось, что я переломил старика. С удовольствием прислушивался, как холостыми выстрелами хлопали его свободные резиновые голенища. Лиса два раза наступила ему на пятки. Цыганов отхлестал ее по морде прутом. Я решил поговорить с ним поласковей: надо крепить дух отряда перед главной операцией.

— Ты думаешь, Панкратьич, я такой уж бодрячок... Ха! Мне совсем не хочется, чтобы Кирьяков стриг мне зарплату. Хочу накопить на путевку в Индию. Сам знаешь про мечту: маме ко дню рождения — меховую шапку. А в Бодайбо у меня стоит огромный книжный шкаф. Увы, пока пустой.

— Если с умом, то мечтанья сбудутся... — Голос Цыганова затянулся наподобие ветра в потайных скалах. Из-под старой шапки выбился клок платиновых волос, блестевших от пота. — Тайга, она щедрая... Выдать может фарт и бодрячку, и старичку.

— И общественному сундучку? — добавил я.

Старик отвел глаза. Видно, я сказал не то, что хотел бы Цыганов.

Мы перешли на темную сторону гольца в новую падь. Старик благоговейно произнес:

— Вот ручей Веселый.

Не успел я подумать о привале, как он развьючил и спутал Лису и пошел куда-то с ружьем и лотком.

Через пару часов Цыганов возвратился возбужденный. Он вывернул на кусок бересты маленький кожаный мешочек и высыпал щепотку золота. Лепешечки и чешуйки металла были сырые, зеленовато-соломенные. Он долго ссыпал их с бересты в мешочек и обратно, словно дразнил меня. А я и не скрывал своего удивления: за два часа граммов десять намыл старик! Нет, видно, не зря у Цыганова слава большого мастера на золото.

А старик поел разогретого колбасного фарша и, кажется, не заметил, что ел. Напарник мой глядел в одну точку костра, но глаза были то темные, то вдруг позлащались. Наконец он повернулся ко мне и сказал:

— На золото выходим. Знаешь, что будет на Горбыляхе, юноша? Вспоминаю одну ямку, брошенную по глупости моей. Хорошее было золото, да искал богаче...

— Пласт глубоко?

— Метра два, не больше...

— Это за неделю можно мешочек твой набить?

— По тем местам за неделю легковушку можно заробить. — Он сладко зевнул и полез в спальный мешок прямо в телогрейке, штанах, и шапке, будто не хотел терять поутру лишнего времени на одевание.

На третий день мы вышли к Горбыляхе.

Тропа уползла в щетину желтых кочек. Ветерок развеивал в воздухе оранжевые иголки с лиственниц. Они сверкали в осеннем солнце, как золотые сростки, и отчаянно кололись, когда попадали за шиворот. Но выбирать их не было времени — мы шли с самыми необходимыми остановками.

Цыганов подпирал меня сзади. Он вел Лису, которая по обыкновению хватала траву справа и слева. Но сегодня ей редко удавалось пожевать на ходу: возчик рвал недоуздок, как сумасшедший.

— Но-о, недоделанная!

Старик торопился и нервничал. Он пристально оглядывал русло мелкой речушки и каждую старательскую яму с зеленой водой. У одинокого зимовья с прогнившей крышей он вдруг остановился, схватил лоток и рысцой побежал к речке. «Шлеп, шлеп, шлеп», — хлестко стучали его голенища, а эхо отзывалось ружейными выстрелами.

«Неужели близко жила?!» — скакнуло сердце в самое горло. Я наспех обмотал поводок вокруг березки, сбросил вьюки и выдернул из связки лопату. Со штыковой этой лопаткой наперевес я бросился за Цыгановым, треск от которого несся по всей пади.

Ветки лиственниц хлестали меня по лицу и стряхивали иголки за шиворот. Но я старался не упускать из виду синюю заплатку на штанах напарника. Мы бежали от зимовья метров триста. Наконец Цыганов опустился на колени перед затопленным древним шурфом, словно собирался молиться на него.

Когда я подоспел к старику, он ползал по траве и горстями набирал в лоток мелкий галечник. Я помог ему лопаткой.

— Не домыл тогда, бросил, теперь жалею!

Цыганов промывал породу тут же в шурфе. Он покачивал лоток, словно люльку с ребенком. Старик выплескивал муть через борт, а крупную гальку выбирал красными пальцами в толстых наростах суставов.

Породы на обнаженном дне лотка становилось все меньше. И вдруг я увидел в углу на черном фоне несколько желтых лепешек, комочков и много чешуек, зернышек. Золото! Покопался, намыл сколько надо и делай, что хочешь... Пусть Кирьяков наваливается, а ты — в институт! Будет на что учиться и матери помочь заодно... И никакого обмана — жилу можно параллельно поискать. Но едва ли оправдаются надежды. Действительно, почему ее раньше не нашли? А тут некий Анатолий Сергеевич Муськин, техник-геолог Муся, сосунок, вдруг наталкивается на открытие, которое за двести лет не могли сделать другие?!

Цыганов оставил лоток плавать в воде и, счастливый, смахнул со лба пот. Он свернул цигарку и мне дал махорочки и газетку. Я сделал кривую «козью ножку» и затянулся. В голове будто рой комаров зазвенел. И тут-то стали больно впиваться эти комары изнутри — не собьешь. Отбросил цигарку, а они — настойчивей. И пришлось напрячь память, чтобы разогнать угар. «Получилось по-цыгановски, — растерянно собирался я теперь с мыслями. — Сам стал на позиции старика, юноша! Выходит, не ты его, а он тебя?!»

А Цыганов как будто и не сомневался, какой эффект произвело на меня золото.

— Сидело давно в башке это место. — Стариковы глаза залучились зеленым счастливым светом. — Да лошади не было и напарника. Попробуй ямку выбей один. А теперь вдвоем мы гору свернем. С пятидневку постараемся: домик мне обеспечен, тебе — что хочешь.

По бесшабашным интонациям в его голосе я понял, что пятидневкой тут не обойдешься. Стоит только начать шурф, потом не бросишь, а там увязнешь, может, насовсем...

— Слушай, Елизар Панкратьич, а где ты нашел свой «шкварец»? — спросил я его, усиленно коверкая слово «кварц», чтобы охолонуть старика.

— Да брось ты, — ответил Цыганов. — Какой нам еще кварец!

— А все-таки? — угрюмо спросил я.

Старик без раздумий показал мне самый высокий голец. На вершине его лежал серпик раннего снега. Ветер дул оттуда. Даже кольнуло меня снежинкой в лоб. Я долго смотрел на снежный серп, продумывая свои дальнейшие действия. Отрадного было мало: за несколько дней до большого снега такой гольчище трудно обыскать. Сама обстановка толкала в этот вот шурф с реальным золотом...

— Ты не сомневайся, — пытался успокоить меня Цыганов, — ордерок на старание я получил. Золото сдам честь по чести. Куш поровну, слово — олово. А если захочешь, кое-что припрятать можно — комар носа не подточит...

— Я думаю лишь об одном, — отмахнулся я. — Успеем ли проверить заявку до снега?

— Да на кой ляд нужна та проверка нам, — он хохотнул. — Чего камни в гольцах ворочать? Здесь карымцы все облазили за столько-то лет. Концессия работала. Англичаны, они тебе не наш брат... Шкварцевые жиленки все обстучали и плюнули на будущность этого края. Здесь только прошлость одна!

Лучше бы он молчал. Но напарник доказывал и доказывал, что золотоносных кварцевых жил никто во всей Дальней Тайге не находил. Его обломок случайный. Набрел он на него на этом гольце, да точно не помнит где. И за эти дни надо по-умному здесь помыть для себя золотишко, а потом выдать место Кирьякову, покрыв тем самым расходы на экспедицию.

Пока он говорил, брызгая слюной, я думал о матери. Знала бы она, как я чуть не сошелся со стариком в одном намерении! И можно было сделать так, что действительно комар носа не подточил бы, не то что милиция. Я еще могу взять это золото... ценой потери того, что всю жизнь накапливалось матерью в моей душе, как в копилке. И не только матерью... Вот отец ничего туда не бросил, ни золотника, ни золотой хвоинки. Он обрадовался бы, конечно, моему искушению. Встретил бы меня с золотом в своем Туапсе как родного. Во всем родного! Тогда бы мы породнились втроем: этот дед, отец и сын. А маму пришлось бы потерять. Но этого я не сделаю, хоть усыпь меня золотом всего мира. Никогда не сделаю!..

— Сначала проверим заявку, — оборвал я старика голосом старшего. — Потом можно будет посмотреть россыпь на предмет рекомендации под разведку.

Я пошел к зимовью. Цыганов, шурша сзади, доказывал, какой я глупый юноша. Под конец он плюнул и заявил:

— Можешь весь голец перерыть. Я вольная птаха, дуракам не подмога — буду стараться здесь.

Я приостановился, скрестив руки на груди.

— Нам надо искать коренное золото. Иначе ты полетишь по статье!

Он опередил меня, упал на колени и воздел кверху руки.

— Не найдем ничего на этом гольце, слово Цыгана, — прохрипел он. — Только время зря потеряем... Потом будешь на хлеб получать, воду и соду, чтобы изжоги не было.

— Чего ты пристал ко мне, душа твоя копейка! — заорал я на него, сжал кулаки и осекся.

Зрачки его глаз увеличились. Я опять видел в них свое совсем несуровое лицо под несуразным накомарником. Губы старика дергались в мучительном тике. Я выпалил ему в лицо оскорбление, хуже которого трудно придумать у бодайбинских копачей. За такое расплачиваются дорого... И Цыганов прытко бросился к зимовью — молодому не угнаться. До ушей долетело только:

— Кончу, как Пирата... В тайге ищи-свищи...

А у меня ноги стали, точно деревяшки. Момент догнать его я упустил... Вот Цыганов скрылся за зимовьишком. Я представлял, как он выхватывает свой Зауэр из-под веревок вьюка и взводит курки. Я как будто услышал легкое клацанье пружин. Подумалось, что не поздно убежать. Дать крюк по тайге и выйти к Перевозу. Сначала забежать за ту лиственницу, потом зигзагами до тех кустов, а там... Я в мыслях бежал, как кабарга, а сам шел к зимовью. Нельзя было назад — тогда бы за мою душу и копейки не дали. Перед самым углом я сделал глубокий вдох и шагнул вперед.

Цыганов сидел на пеньке и сворачивал цигарку трясучими пальцами. Сначала я не заметил отсутствия Лисы. Потом увидел березу с желтым следом веревки...

— А ты... ты каким узлом веревку вязал, юноша?

— Простым...

И он начал костерить меня на чем свет стоит, какой я никчемный, неумелый, растяпистый юноша...

Я лег на жесткую траву и стал рассматривать двух муравьев. Они тащили золотую хвоинку. Каждый норовил волочь ее своей дорогой. И все-таки хвоинка подвигалась к муравейнику: один из муравьев оказался сильнее. И в нашем отряде произошло то же. Старик все-таки был старик. На месть его не хватило, побег Лисы выбил из колеи, и теперь он отбрехивался, как старый пес. Вот мысли угадывал он чужие запросто. И сейчас он смолк, выпуская целую дымовую завесу.

— Ночуй у костра, — вдруг предложил Цыганов. — В зимовье балкой убьет гнилой.

Он понуристо встал, забросил на плечо свой Зауэр и зашагал по лошадиным следам, залитым водой.

— Без советов обойдусь, — пробормотал я, с ненавистью глядя в синюю заплату. — Скатертью дорожка.

Три раза я поднимался на голец с серпиком снега. Обошел его вдоль и поперек, разгоняя стаи белых уже куропаток. Расколотил все глыбы кварца, которые встретил на своих маршрутных зигзагах, но не обнаружил ни мелкой блестинки металла.

В третий вечер я спускался к зимовью голодный и злющий. Знал, что на четвертый день не смогу подняться на голец. Охотиться на шнырливых куропаток уже не было сил. А от голубицы, брусники и стланиковых орехов у меня расстроился живот. От этого ноги дрожали и в глазах зыбились гольцы: мозаика из ярких и темных пятен. Если бы выпить сладкого крепкого чаю, можно бы и на четвертый раз подняться. Но кончились спички. А чертов напарник не удосужился мне, некурящему, оставить запасную коробку. Я бы этого старика разорвал сейчас на тысячи кусочков! Нет, не хватило бы сил. Если бы попить крепкого чайку...

И вдруг я почуял запах чая. Хорошего индийского чая. Такой мы заваривали со стариком. Галлюцинация?.. Но и костром пахнуло. Я сглотнул слюну и побежал к зимовью. Все ближе ржавая скобка. Теперь я чуял явственно запах костра и чая. Перед самым углом я сделал глубокий вдох и вышел успокоенный.

У костерка на корточках сидел старик с синей заплатой на штанах. Я так обрадовался ему, что не заметил Лисы. Потом увидел огромный узел на веревке, обмотанной дважды вокруг березы.

Я упал возле костра.

— До самого шаман-дерева гнался, — сказал Цыганов, наливая мне чай в кружку. — Хитрющая ведьма.

Я кинул в чай большой кусок сахару, размешал палочкой и стал пить маленькими глоточками.

— Зачем вел назад ее? — Я пожал плечами. — Лишние коне-дни подвесят мне, и только.

— Не подвесят, — ответил старик, ковыряя прутиком в костре. — Должен фарт подвалить...

— Поздно ты кинулся, — сказал я сухо. — Обшарил твой голец — два пустых да порожний.

— Это не тот голец, — ответил старик. — Я показал тебе самый высокий, чтоб сбить охотку. А тот гольчик правее...

Я даже не поднял головы — какое-то отупение навалилось на меня вместе с чаем. Лишь вспомнил, что снежные косяки с каждым днем все уверенней затягивают склоны гольцов. И вот они, мохнатые снежинки, словно по вызову, прилетели к самому костру.

— Погода-то больше не даст нам резвиться, — заметил я.

— Придется оставить поиск на будущий год, — согласился Цыганов.

— Даст ли теперь «добро» Кирьяков?

— А чего же не дать? — загорячился Цыганов. — За такую-то россыпь! Да дома у меня второй отломок шкварца с золотым тараканом!.. Да сам Кирьяков Миха не такой уж хищник, заверяю тебя! Наш он, дальнетайгинский, понятие к настойчивости разумеет и на фарт нюх у него имеется... Нет, не хищник он, чтоб не выпустить нас на будущее лето!..

Старик, подшуровывая костер, продолжал яростно доказывать, каковы достоинства у нашего начальника. А я сквозь полудрему думал, что достоинства есть, несомненно, и у самого Цыганова. Не застрелил бы он меня, как Пирата, даже не сбеги Лиса: хозяйственный мужик. А хозяйственный, он понимает толк в смене. Работать с ним сложно, но можно. И мы еще с Елизаром Панкратьевичем Цыгановым выйдем на поиски коренного золота. Мы с ним — золотоискатели.

 

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ СПОСОБ

Сеня Карликов прямо после службы на Тихом океане поступил в геологическую партию. Его взяли завхозом. Но ключи, бренчавшие у Сени на поясе, вызывали у геологов смех. Ключи никак не соответствовали тельняшке и лихой мичманке с высокой тульей и крохотным козырьком. Об этом несоответствии намекал повар Талаталов, бывший капитан дальнего плавания. Но Сеня отмахивался от старика, будто от комара, и еще рьяней справлял свою складскую службу. Однажды он ответил:

— Откомандовался, кэп, отойди в сторонку — не мешай дело делать.

— Салага ты, Сеня, — возразил Талаталов, — человек всю жизнь остается на своем боевом посту, уважь его — он тебе душу в дело вдохнет, душу своего большого опыта.

— Отстань, старый, спирта, доверенного мне, тебе все равно не видать...

Речь шла о спирте, который стоял у Сени на складе. Его получили для протирания геофизических приборов. Обычно спирт списывался по акту в самом начале сезона, а приборы протирались водой из таежного ручья. Но на сей раз спирт стоял целехонький, хоть была уже середина сезона. Объяснялось это строгостью начальника партии, верной службой завхоза и еще неудачным течением поисковых дел.

— Салага ты, — ответил Талаталов Сене. — Я к тому говорю, чтоб ты чуток пошурупил мозгами да не превратился в ключника. Лучше клади ключи на видное место. Во-первых, доверие людям нашего таежного экипажа. Во-вторых, вдруг до ветру в тайгу пойдешь и заблудишься. А у меня, сам знаешь, запас продуктов какой — на одну-две засыпки.

Сеня сложил губы трубочкой, так что усы его затопорщились, словно лапки лиственницы под осенним ветром.

— Начальник предупредил, ключи никому не доверять. — Сеня постучал ребром ладони по своей тугой, словно кнехт, шее. — По-до-т-чет! А начальника и так вон залихотило от всех наших неважных дел.

— И все же не верится, что ты был мореманом. — Талаталов сморщил нос, покрытый ажурной сеточкой лиловых жилок. — Не знаешь, чем на флотах разряжают накаленную обстановку?!

Сеня снял мичманку и начал раскручивать ее на пальце.

— Примерным исполнением уставных обязанностей!

— Нет, ты не мореман. — Талаталов сплюнул. — И за что тебя любит твоя Милка?

Сеня заалел, как саранка, задышал всей грудью и по-медвежьи заворочал глазами. Было отчего. Молодая жена его таборщица Милка отличалась статью и красивостью. Две блеклые геологини не шли ни в какое сравнение с его жар-птицей. И в партии Сеня стал перехватывать продолжительные взгляды мужчин, направленные на его жену. Намек бывалого капитана насторожил его, заставил прикусить кончик уса и по-медвежьи засопеть. Но Сеня быстро сообразил, что в таком деле со стариком надо дружить. И сбил свой молодецкий гонор.

— Ладно, — проговорив Сеня и напялил мичманку на потную голову. — Пойдем к начальнику. Если спишет поллитровочку, не буду возражать — угощу.

— Для его же пользы, с ним же, Сенюшка, нужен задушевный разговор. Без пригубления тут никак не обойтись.

Десятиместная палатка начальника партии Бориса Эдмундовича Рытвина находилась в центре табора. Она возвышалась над мелкими палатками наподобие шатра полководца.

Отправив геологов в маршруты, Рытвин вернулся в палатку. Он подтащил раскладушку в угол, где солнечный поток из двери отсекался откидным тентом, и, раздевшись до трусов, улегся на нее.

— Опять клептомания? — спросил геофизик Вася. Его рыжая борода тряслась в такт оборотам ручки арифмометра не то от смеха, не то по инерции.

Рытвин болезненно повел черными бровями, вздохнул и похлопал себя по волосатой груди. На животе всколыхнулись белые складки.

— Медицина, она не стоит на месте, Васятка, в отличие от нас...

У начальника партии была необычайная справка. На желтой бумажке размашистым врачебным почерком сообщалось, что Борис Эдмундович Рытвин болен. И дальше — длинное слово по-латыни. В партии никто не мог запомнить эту мудреную болезнь. С Васиной легкой руки болезнь начальника стали называть непонятным, но красивым словом «клептомания». Рытвин не обижался, потому что суть его болезни все уяснили хорошо. Хворь наваливалась приступами, когда не клеились дела или хромала дисциплина. Заключалась болезнь в полном отсутствии работоспособности. Вася, правда, после каждого приступа вежливо просил у начальника справку, объясняя это тем, что секрет лечения надо искать в самой справке.

Вот и сейчас геофизик протянул руку, и Рытвин великодушно вложил ему в ладонь справку: в таежном отряде все должно быть на доверительном уровне. Вася нахмурил сизый от загара лоб и сосредоточил взгляд на печати и подписях. Если бы они были фальшивые, то испепелились бы в один момент: замечание начальника о плохом темпе работ партии било по нервам всех, подхлестывало и разобщало.

— Что приуныли, адмиралы? — раздался в этот момент бодрый голос отставного капитана.

— Тонус падает, — прокряхтел Рытвин, и раскладушка подтверждающе заскрипела под начальником.

— Чем она лечится, эта чертова клептомания? — Вася всей пятерней залез в свою бороду. — Нервирует ведь. Опять же, капитанская улыбка — это флаг корабля, а тут кислая физия!

— По расшифровке, как я вычитал в словарике, клептомания — психическое заболевание, когда человека тянет к воровству, — стал бойко делиться своими познаниями Талаталов. — А воровство, знаете, бывает всякое-разное...

— Пока воруют у меня, — включился в треп Рытвин с жалостной самоиронией на массивном лице. — Растаскивают авторитет, надежды на удачу в этом сезоне и, как видите, психологическую уравновешенность!

— Надо бороться с любой болезнью, Борис, — с юморным жаром заговорил Вася. — Где сила воли? Бег трусцой? Аутотренинг?

— Это все не для моей болезни, братцы.

— Смотри, а то народ тоже опустит руки, уважаемый начальник.

— Нет, шутки в сторону, Василий Тимофеевич, этого нельзя допускать! — рванулся с раскладушки Рытвин. — Вы должны поднажать, расшурупиться, подтянуться! Если хоть чуточку, по-человечески жалеете начальника...

— Поэтому и хотим, чтобы ты и дня не лежал пластом, Борис! — буркнул Вася в огненную бороду. — Поднимайся-ка и сходи в маршрут!

— Нет, парнята, меня теперь бульдозером не снять с мертвой точки, — вздохнул Рытвин и подкатил глаза под синюшные веки. — Только сильный шок, вызванный крупной удачей, к примеру, может расшевелить. Так сказал мне один медик-светило.

— Есть, по-моему, эффективные простые средства, — сказал Талаталов, уперев указательный палец в седой висок. — Простые человеческие способы для поднятия духа.

Рытвин повернул свое белое тело на бок, приподнялся на локте и уставился на бодрого старичка томным взглядом болящего.

— Интересно, товарищи... Мне как начальнику это и на будущее...

— Случилось со мной подобное же, — начал старый капитан, садясь на раскладной стул, — когда спровадили меня на пенсию. Крутился всю жизнь, как в мальстреме, и вдруг — тихая гавань... Хожу по городу, глазею, покупаю газеты, ем, смотрю кино, выпиваю. Вроде живу. А почему же люди сторонятся меня, точно я неполноценный? Встретишь такого же, как ты, горемыку-пенсионера, улыбнешься ему, потреплешься о погоде и разойдешься, как в море корабли. Пить стал сильнее, чем в былые годы. Не то что разом, а за счет ритмичности. Вижу — грузнею, замедляюсь, коснею, руки дрожать стали, как от тропической лихорадки. Значит, ракушки облепили... Тоска навалилась свинцовая. Что делать? На флот уже не возьмут на мало-мальскую должность. В сторожа идти — душа не позволяет... Сижу однажды в ресторане, жую какой-то лангет и думаю невеселую свою думу. Подсаживается к моему столику девица. Заказала себе лимонаду, потягивает из фужерчика и посматривает на соседние столики, кто бы пригласил. На меня не глядит, точно я человек-невидимка. Эх, и обидно стало мне. Говорю ей: «Красавица, а вы мне нравитесь». Она в ответ: «Старичок, видишь вон тех парней... Так вот — не мельтеши у меня перед глазами, не засти мальчиков». Ух и злость взяла меня! Выпрямился я этак и говорю: «Думаешь, кровь во мне застыла, у капитана дальнего плаванья?» Она сощурила глаза, плутовка, и отвечает: «Пойдем, капитан, потанцуем. Только условие — пять танцев подряд! Не выдержишь — пойдешь к тем парням и представишь им меня в наилучшем виде...» Ну, кашалоты, показал я ей! Будто в шторм хороший со мной она попала. Я заказываю вальсы, вальсы... И точно молодею с каждым туром! А она, шалунья, уже сама ко мне липнет. На тех парней ноль внимания...

— Какие женщины, отец! — перебил его Рытвин загробным голосом. — При такой производственной пробуксовке не хватает еще легкомыслия! За пол-лета никаких результатов, ни крупицы киновари, какие могут быть разговоры о женщинах!

Все опустили глаза, словно безрезультатность работ Горбушинской партии зависела именно от него. И в свете такой невезучести болезнь Рытвина показалась совсем неизлечимой.

Все видели, как начальник был оживлен при отъезде в тайгу, как объяснял полевикам вплоть до маршрутного рабочего про скрытые богатства ленского края, намекал на особую перспективность их Горбушинского листа, на котором обязательно должны были «выскочить» проявления киновари. А теперь Рытвин сник, и странная болезнь приковала его к раскладушке. Хорошо бы геологи и геофизики что-нибудь открыли в ближайшее время и поставили бы начальника на ноги. Но удача такая зыбкая вещь... Может, все-таки простым человеческим способом можно оживить начальство? Про женщин стал хорошо говорить Талаталов. Но этим Рытвина не проймешь. Не то что какой аскет начальник, нет! Даже любит женский уход за собой, особенно во время болезни. Нравится ему, когда таборщица Милка приносит в палатку немудреный полевой обед. Рытвин улыбается тогда ей, жмет руку и заводит разговор о молодом житье-бытье. Но это доверительность по-производственному, без заигрывания. Сам расскажет какой-нибудь назидательный случай из жизни своей жены, замотанной директорши универмага, и ребятенка троечника. По его словам, отключается он здесь, на производстве, жертвенно от семейных забот. Некоторым нравится отдыхать среди смолистых сосен, ласковых речек и красноцветных ленских берегов. Для них уютнее нет палаточного городка с банькой на берегу и рубленым складом чуть на отшибе. Прямо курорт. А для Рытвина это прежде всего производство — за него он в ответе перед высшим начальством. «Хотелось бы, чтоб поинтенсивней народ работал на главную задачу, — вздыхал Рытвин. — А то ведь начальник не стальной, сначала душа изноется, потом наваливается мой персональный недуг, Милаша».

Милка, как может, успокаивает начальника, приносит ему щи понаваристей, котлетку порумяней и чай покрепче. «Путь к сердцу начальства, — как частенько выражается Талаталов, — тоже через желудок!»

Сейчас ему пришлось напрячь все капитанские морщины, чтобы сделать новый заход на начальничью болезнь, мысленно перебрав известные ему средства человеческого арсенала.

— Тогда вот что, — изрек старый морской волк, самозабвенно стукнул себя по груди, обтянутой поношенным кителем, и сияющие пуговицы звякнули. — Я из спирта такой ликер могу приготовить, что от твоей хвори, Борис, и духу не останется. Отметить середину лета сам бог велел! Как переход через экватор! Вот чем снимаем мы на флотах всякую дурноту!

— Пьянка! — Рытвин скрестил на груди руки с вислыми мышцами. — Пьянка в разгар полевого сезона?! Вы меня доконать хотите?!

— Под хорошее блюдо! Товарищеский сход для дела! Праздник для общей встряски! Выяснение ошибок! Претензий друг к другу! Снятие ракушек! Обсуждение дальнейшего плаванья!..

— Под хорошее блюдо? — задумался Рытвин.

— Едали когда-нибудь чахохбили?

Рытвин сел. Раскладушка веселее заскрипела под ним. По горлу начальника прокатился клубок.

— Какие ингредиенты, Виктор Петрович, необходимы для этого вашего блюда?

— Грузинское блюдо это, Борис Эдмундович, в основе его курица... Нужна курица. Я сварю тебе такое блюдо, что ты будешь плясать вокруг котла, как дикарь с Соломоновых островов.

— Сеня! — Начальник болезненно изогнул бровь. — Это ведь идея. Общая встряска!

— Есть! — Завхоз отдал честь и бросился к берегу Горбушихи. И пока Талаталов объяснял, как украсит общий стол под большим тентом, взревел мотор.

— Ключи, служака! — закричал повар и побежал на берег. — Ключи-и-и!

Но лодка с дюралевым корпусом неслась уже по плесу, касаясь воды лишь кормой.

— Да он вернется к вечеру, — крикнул Талаталову начальник. — Долго ли до деревни слетать и обратно такому орлу? Все бы работали так четко!

— У меня крупы на одну засыпку! — простонал старик, опустился на белый горячий валун и забормотал: — Чем людей кормить в случае чего?!

Сеня к вечеру не вернулся. И на следующий день не возвратился... На четвертый день партия уже не работала по причине выходного и голода. Все разлеглись на берегу и поглядывали на плесо, пока солнечные змеи не начинали зыбиться в глазах. Тогда переводили взгляды на склад, где под большим, смазанным сливочным маслом замком скрывались банки с атлантическими сардинами, тушенкой, томатным соусом.

— Не до чахохбили теперь, — громко изрекал Вася, — кашки б из шрапнели!

— Баклажановой икры бы...

— Любой бы концервы...

Голоса геологов и рабочих доносились в палатку-десятиместку, и лицо Рытвина подергивалось, будто от укуса слепня. Талаталов, который пришел к постели больного начальника за советом, заботливо наклонился к лицу страдальца.

— Не переживай, Борис, — посоветовал Талаталов. — Голод, он полезен, как пишут теперь ученые... По себе знаю... Как попощусь, молодым себя чувствую.

— Мне этот голод поперек горла, — застонал Рытвин под согласный поскрип раскладушки. — Сам я все перенесу... Но план-то горит! Какой может быть выходной в ясный день?! О-о-ох!

— Вызывай срочный вертолет с продуктами, — предложил Талаталов.

— Вы меня совсем хотите в гроб уложить! — слабо вскинулся Рытвин. — Может, завхоз просто пьянствует в деревне, а я сам на ЧП напрошусь! Потом на все управление слава!.. О-о-ой!

Стон Рытвина непочтительно оборвали таборные собаки хоровым лаем. В прорез палаточного входа было видно, как собаки пестрой стайкой кинулись к опушке, точно зачуяли зверя.

Но из чащобы выдрались люди в рваной спецовке, с топорами в руках. Они еле волочили ноги.

— Какой-то отрядишко, как видно, заплутался! — определил Талаталов и выскочил навстречу оборванным людям. — Похоже, натуральное кораблекрушение!

Зачуяв неладное, с берега тоже заспешили к странным оборвышам. Окружили пришельцев, обменялись приветствиями и через минуту знали, что стряслось с парнями из соседнего геологического отряда. Сплавляясь по Горбушихе на плоту, наскочили на порог и утопили продукты, провиант, приборы.

— Неделю рубимся от самого порога, — объяснил, как видно, старший с исхудалым лицом под козырьком форменной фуражки с молоточками. — Без крошки хлеба...

— И у нас нелепая штуковина вышла, коллеги, — взволнованно заговорил Вася, теребя бороду. — Как назло, завхоз с ключами от продсклада уплыл на единственной моторке и как в воду канул...

Громкий всхлип подтвердил Васины слова. Милка закрыла бледное лицо ладошками, скрючилась от мучительных рыданий и помчалась в свою палатку, не разбирая тропы.

— Завхоз ее муж, — объяснил Талаталов. Он взял старшего под руку и легко повел его к штабной десятиместке. — Ну ничего... Сейчас мы все образуем. Убедим нашего начальника. Не камень же он у нас. Просто приболел. Болезнь такая редкая — с голодухи не выговоришь. Но понять-то должен товарищей по несчастью. Склад-то вот он... Наши продукты, не американские!

— О-о-ох! — простонал в ответ Рытвин, и стон, усиленный пустой палаткой, заставил всех замереть у входа. — Что склад без завхоза?

— Борис Эдмундыч, — обратился Талаталов, покручивая пуговицу на кителе. — Ребята вот падают с голоду.

— Соседи мы ваши, — выступил вперед старший. — Все утонуло в Дивном пороге. Если можно, хоть что-нибудь поесть... Взаимообразно...

— Сами на подсосе, извините, товарищи, — отрешенно ответил Рытвин. — Рацию можем предоставить. Ждите вечернего сеанса.

— Да это же только завтра вертолет, — воскликнул Вася. — И то при условии погоды!

— Рация рацией, — заметил Талаталов. — А мы будем придумывать свой способ.

Он поманил Васю из палатки, кивнул на склад и сказал:

— Надо сбивать замок.

— Что ты, Петрович, кто решится?

— Эти замки открываются от сильной встряски.

— Кто же будет встряхивать?

— Коллективно!

— Как это, Петрович?

— Собирай всех стрелков!

— А-а-а! Если откроется замок, никто конкретно... Понял!

Вася догадливо похлопал себя по лбу, мотнул рыжей шевелюрой и быстро обежал круг своих коллег, которые почти все имели оружие. Геологи и несколько горных рабочих быстро сбегали в свои палатки, захватили наганы, карабины и ружья. Заряжая их на ходу, добровольцы с ухмылками выстраивались подле Талаталова, в десятке шагов от могучего замка на двери с коваными скобами, прошитыми анкерными болтами.

— Приготовьсь! — скомандовал Талаталов.

Стрелки вскинули оружие, целясь в замок.

Собаки, зачуяв неладное, кинулись подальше от склада. Пришельцы следили за хозяевами с голодной отрешенностью.

Вдруг из-за их спин, из глубины палатки, раздался вопль, и сам Рытвин выскочил из полутьмы на солнце. Одна лямка его желтой майки спала с плеча, трусы непомерной величины запузырили на ходу, но прыткость начальника поразила всех. В несколько прыжков Рытвин достиг двери склада, распялся на ней, как Христос, и заголосил:

— Это что за самоуправство? Здесь еще есть материально ответственные! Подотчет на тысячи рублей! Анархию мне устроить! Чтоб не расхлебался до конца своих дней! Да я вас всех в тюрягу! Разгоню — новых наберу! По статье! А зачинщиков под суд!

Рытвин задохнулся, но явно не от слабости, а от бурного выхлеста чувств. И в наступившей тишине выстрелом прозвучал спокойный голос Васи:

— Вот и вся болезнь!

— Прошла твоя клептомания, Борис Эдмундыч? — поинтересовался Талаталов и огорчительно сплюнул. — Совсем ведь простое леченье, а я — чахохбили!

— Товарищи, уймитесь! — раздался голос старшего. — Мы дойдем так до деревни. Не представляли, что у вас такие сложности... Мы сейчас дальше... Только оставим у вас вот эти камушки, сдается — в них что-то есть, так нам показалось. Нести дальше тяжело. И так перли от самого порога.

Старший потянул за лямки свой рюкзак, раскрыл его и вывалил на траву куски породы, на которых будто бы запеклись капли крови. По трещинкам густели алые натеки, кроваво-красные прожилки густо просекали массивные образцы.

— Киноварь! — вскрикнул Рытвин, опустился на колени перед камнями и стал перещупывать их, точно слепец. — Какая насыщенная минерализация!

— Черт побери, — пробормотал Вася, — рудопроявление с неба!

— Из тайги, — поправил старший, — ниже Дивного порога в трехстах метрах прямо в обрыве краснеет. Мы и решили прихватить несколько камешков.

— Правильно решили, хлопцы! — воскликнул Талаталов. — Никуда мы вас не отпустим! Раскурочим замок и накормим до отвала! — Он засунул пальцы в рот и Молодецки свистнул: — А ну, стрелки, на линию огня!

Но стрелки на этот раз не торопились. Озираясь на Рытвина, они прятались друг за друга. Наконец начальник почуял на себе взгляды своих и гостей. Он вдруг выронил самый большой образец, мученически сморщил лицо и схватился за живот. Потом вскочил, выдавил виноватую улыбку и рысцой направился к тропинке, которая вела в дальние кусты.

— Наконец-то человеческая болезнь объявилась у нашего Бори, — объяснил Талаталов и скомандовал: — Становись в цепь, громодяне!

Стрелки зашевелились, выстраиваясь вновь перед складом. И тут по табору разнесся женский крик:

— Едет! Сеня! Родной!

Милка выскочила из своей двухместной палаточки и побежала к берегу, теряя на кусты косынку, фартук и простенький браслет.

«Дук-дук-дук...» — донеслось с реки задорное пение «Вихря». И вот из-за зеленого клина ближнего мыса вырулила знакомая синяя «Казанка». На корме затаился рулевой в тельняшке. Он словно боялся сглазить свой мотор, не поднимал высоко головы, пока не уткнулся в берег против табора.

Милка повисла на шее мужа, а тот ласково отнял ее от себя: недостойно мужчине выражать чересчур бурные чувства к жене на людях. Сеня тут же достал куль с какими-то кругляками, взвалил его на себя и понес к складу.

Все оставались на своих местах, словно прибыл следователь.

А Сеня улыбался во всю ширь своего лица, усы его дыбились от удовольствия, хоть глаза чуть подвело серым налетом.

— Мотор забарахлил, пришлось проваландаться в Воронцовке, зато достал вот... куриц... двенадцать штук! — Сеня тряхнул кулем, передал его жене и потянулся к десятиместке. — Ну теперь, Борис Эдмундыч, пир на весь мир с этим самым... чихохбили... И вашу болезню, товарищ начальник, собьем. — Сеня вдруг пригляделся к раскладушке и подбил мичманку на нос. — Да он, я вижу, того... уже и без блюда на ногах...

— Еще бы, — усмехнулся, шатнувшись, Вася, — такой шок устроили ему, что покойника б на ноги подняли, будь он материально ответственный!

— Это что же такое? — Сеня озадаченно крутнул головой на шее-кнехте, оглядывая вооруженных своих и незнакомых оборвышей. — Что за аврал тут случился?

— Хотели замок сбить со склада, не дождав тебя, — объяснил Вася. — Поверил бы ты, старшина, своим сотоварищам?

— Люди-то живые, Сеня, а ты ключи по инерции с собой!

— Как же так, Виктор Петрович? — заныл Сеня, с трудом шевеля губами. — Моряк моряка подводить?

— Это ты, Сеня, подвел наше человеческое достоинство!

— Люди нам открытие принесли, — буркнул Вася, — а мы им бюрократический стриптиз кажем!

— Что же получается, — забормотал Сеня, — при начальнике... Бунт на корабле...

— Открывай быстрей склад, ключник! — рявкнул Талаталов. — Треп потом... Не видишь — люди с голоду помирают! Да какие люди! Молиться на них надо, а мы колупаемся в носах!

— Сеня, они неделю пробивались к нам из тайги, — выдохнула Милка. — Их вон сколько, а ты один... Чего только я не передумала, как их увидела! Одному сгинуть в тайге — плевое дело!

Лицо Сени порябело, он звякнул ключами и незряче уткнулся в дверь.

— Ничего бы не случилось, Борис Эдмундыч, — вдруг огрызнулся Сеня, будто начальник стоял рядом, — раз Талаталов взялся за дело. Мы на море доверяем друг другу. Если даже чужой корабль терпит бедствие, то идем на все!

— Сухопутные тоже не все ухищрены — иной раз по-человечески способствуют друг другу, — высказался Вася. — Иначе трудно рассчитывать на удачу.

Вася говорил громко, чтобы слышал Рытвин. Начальник с видом мученика возвращался из кустов к своей палатке, где у него была спасительная справка.

 

НЕХОДОВАЯ ЛЕСКА

Нам определенно не повезло, потому что песчаную косу предполагалось осваивать нашей бригаде, а захватили ее другие. Мы не торопились, и сухую гривку облюбовала бригада Халлиулина. Они сделали вид, что у них раскачало ветром балок, который Ми-8 переносил на тросах, и вертолетчики были вынуждены сесть на песчаную площадку. А потом уж не имело смысла менять место, раз тут намечена скважина. Начальство разрешило поменяться местами Халлиулину с нашим Богатыревым. И таким образом, нашу буровую перебросили на их намеченную точку — в беспредельные болота Приобья.

Уж повспоминали мы и бога, и черта, и хитрована Халлиулина, когда нам пришлось стелить гати, отсыпать площадку и монтировать вышку на крохотном островочке среди трясины. Хорошо, вездеходами, бульдозерами, тракторами нас не обделили. Но и с этой мощной техникой попурхались мы в трясине, помесили торфяной грязи, покупались в болотной воде.

Но наконец-то встала во весь рост наша красавица буровая № 17. Зажгла свои огни, включила мощные дизели и вбурилась в податливые отложения въедливыми шарошками.

— Пошла бурилка! — объявил наш медлительный мастер Богатырев, размазывая буровую грязь по непродавимой щеке.

Никто ни из бурильщиков, ни из помбуров, ни из рабочих не вымолвил слова, чтобы не прослыть потом боталом, но по лицу каждого бурильщика будто невидимая шарошка прокатилась: ясно было, что ребята себя не пощадят, а халлиулинскую бригаду обставят по всем параметрам. Но одного желания в разведочном нашем деле мало. Есть еще везение. А оно как-то не торопилось к нам. Понятно, что рано было считать цыплят, которых, как известно, перебирают по осени. Но ведь в любом деле все начинается с первых шагов. У нас же они выходили провалистыми. И это несмотря на то, что мы стояли на совесть за рычагами нашего мощного стана. Иногда очередная вахта не могла оторвать от стана своих подсменных. Кажется, забой мы чувствовали всем своим нутром и вгрызались в него, словно пробивали ход к богатствам Чингиз-хана, что были зарыты вместе с умершим завоевателем в неизвестной точке Сибири.

А реальное древнее захоронение нашла бригада Халлиулина. Об этом прочитали в областной газете. Там сообщалось: «Необычный клад передан археологам Тюмени буровиками из Сургутской нефтеразведочной экспедиции.

Казалось, самые глухие болота окружали буровой участок Артура Халлиулина. На небольшой песчаной гривке, около 70 метров в диаметре, монтировали буровики свою вышку и готовили вертолетную площадку. И вдруг, примерно в метре от поверхности, нашли два совершенно уникальных скопления вещей: железные кинжалы с бронзовыми рукоятками, около 40 наконечников стрел, бронзовые бляшки, фигурки людей и птиц из бронзы, бусы, прекрасный пластинчатый пояс с оленями, медный котёл...

Удивительно, что вокруг небольшого обжитого человеком островка дикая природа. На озерах плавают лебеди, над болотом летают косяки уток. Но человеку жить негде.

Что заставило людей прийти сюда тысячу лет назад? По-видимому, умерли или погибли в бою два могущественных вождя-шамана. При жизни они были весьма влиятельными. Еще более сильными стали их духи после смерти. Эти духи могут принести племени много добра, но могут при случае и навредить, ведь духи — народ капризный. Поэтому от них лучше держаться подальше. И вот покойников с большим почетом собирают в далекий путь. С ними положили все дорогое, что было у соплеменников, одели их в меховые одежды и увезли в далекое от жилья место — на Обь-Нуровское междуречье.

Вещи оказались долговечнее самих шаманов — только кусочек черепной крышки да расположение украшений заставляют предположить наличие двух погребений. И даже легенды не осталось от духов, которых так боялись когда-то. Теперь ученые ломают голову над их «портретами» — бронзовыми изображениями человека с двумя змеями, орла с тремя головами, человеческого лица с совой на голове.

Бесценным кладом пополнили наши разведчики недр археологический арсенал Сибири».

Да, везение у халлиулинцев как бы поселилось навечно. Даже среди приобских болот нашлось редчайшее захоронение. А это верный признак того, что и на глубине им повезет...

— Это так уж по жизни бывает, — заключил наш Богатырев на последней утренней летучке, — кому как пошла везуха, так и прилипла, а кому и на тягаче не подтянешь фарта, хоть разбейся в доску!

Согласились мы без лишних слов с нашим командором, поскрипели зубами и решили еще крепче взяться за рычаги, чтоб проходка у нас была как по маслу.

Меня как недавнего выпускника геологоразведочного института по-особому зажгли слова Богатырева и немое ожесточение нашей бригады. Мне захотелось тут же придумать новинку в проходке, пересмотреть технологический график, выверить оптимальные режимы по проектному разрезу. Захотелось рвануть вперед, как бывает это на лыжных гонках, когда хорошо представишь профиль трассы и соразмеришь ее с собственными силами, мастерством и яростным желанием победы.

— И надо же было нам замедлиться на старте, леший умани! — взбормотнул я, уходя с буровой.

От переполненности сердца спасала, как я знал по опыту, быстрая ходьба, и я пустился вокруг буровой нашей вышки по искусственному островку. Запах болотного месива, перемешанный с испарениями горюче-смазочных, будоражил душу. Нутряной гул бурового снаряда будил азартные струнки. Взгляд по-охотничьи рыскал вокруг вращающейся махины ротора в надежде на чудо: «А вдруг вот сейчас снаряд коснется напряженной крыши продуктивного горизонта и фонтан черной жидкости рванется к поверхности по жилке обсадных труб!»

Но охотничьему, старательскому пылу противостояла тяжелая загрузка реальных знаний, как неожиданным прорывам газа столб глинистого раствора в самой скважине. Продуктивные пласты далеко, скважина заведомо задана на периферии структуры, а сама антиклиналь — темная лошадка — может оказаться пустой, как и многие структуры до нее.

«Да неужели мы такие невезучие?» — задался я вечным вопросом всех поисковиков-добытчиков и стал перебирать в памяти не такие уж редкие моменты удачи в своей жизни. Были же, были подарки судьбы в охоте и на рыбалке, можно сказать, как любит говаривать мой помощник представитель ненецкого народа Василий Семенов.

— Чего раздумался сильно так, Захар Иваныч? — раздался рядом знакомый сипловатый голос.

И сам Василий Семенов, по прозвищу Чирок, тенью отделился от резкой утренней черни за емкостью с соляркой. К нам Василий прибыл год назад, когда после открытия мегионской нефти началось широкое наступление на структуры Тюменщины. Как объяснял Василий, на своей земле до самого ледяного океана он все исходил-изъездил, а теперь хочет знать, что же умные люди ищут в глубинах ее. Да, в нашем геологоразведочном деле, как в промысловом, бывают счастливцы и неудачники. Василий в своем промыслово-охотничье-рыбацком деле был явно мастером. С едва уловимой улыбкой на кочковатом лице он выходил из тайги перед началом нашей смены со связкой уток, пучком рябцов или рюкзаком карасей. А потом с тем же бритвенным блеском в глазах занимал рабочую свою позицию. И у меня, его непосредственного начальника, не поворачивался язык сказать ему, что мы явно не в самых удачливых. «Мне хочется, чтобы ты, Чирок, начал бурение на фартовой скважине, — не раз подмывало сказать новичку из местного народа. — Чтоб проклюнулся вкус к нефти... А черный фонтан скорее всего ударит там, на песчаной косе, у Халлиулина!»

И сейчас вот, после грустно-ретивых переживаний, я вынужден был ответить Василию:

— Раздумался я, Вася, о том, что приметы работают против нашей бурилки... Хоть молись какому-нибудь вашему богу.

— Теперь вы и есть наши боги, — качнувшись вкруговую, ответил Василий. — Вон и самих шаманов откопали.

— Откопали, да не мы, — вздохнул я. — Теперь такое внимание к ним со всех сторон, что удача сама приплывает на золотой лодке.

— Мы тоже можем приковать это самое внимание, товарищ мастер, — прошепелявил Василий.

— Это чем же, Чирок? — насторожился я.

— А тем, что мы тоже можем найти кое-какие старинные, можно сказать, принадлежности, — сообщил Василий.

— Это где же, — усмехнулся я, — у лешего за пазухой?

— Почти что, — мотнул облезлым козырьком меховой шапки Василий. — Место там должно быть самое лешачье.

— Где там? — замигал я, словно от едкого дыма.

— Там, где лабаз Улачи стоит, — невозмутимо ответил наш добытчик и снова мотнул куда-то в сторону топи, которая и на карте была обозначена категорическим обводом.

— Какого Улачи, — замигал я в недоумении, — какой лабаз в этих гнилых местах?

— Самый натуральный, — выговорил Василий и стал неторопливо рассказывать легенду-историю лабаза последнего хантыйского князька Улачи.

Князь Улача был богат, похотлив и хитер. Одних пастухов у него работало полтысячи, не счесть жен и детей. Но умирая, Улача предчувствовал великие перемены. Он говорил с духами тундры, тайги и воды. Духи ему объявили, что скоро восстанут пастухи и отнимут у княжеских сыновей все богатые украшения, оружие, утварь. И решил тогда Улача спрятать все свои богатства в крепком лабазе на острове среди топкого болота.

«Пусть кто попробует достать мое добро из сердца бездонной топи!» — решил обезумевший князь.

Заставил Улача десятерых сильных пастухов сбить лабаз на островке среди топи, которая тряслась и в лютые морозы. Пастухи перенесли в лабаз драгоценные чаши, бляхи, бусы, ружья, сабли, золотые червонцы, сети, костяные изделия, нарты, седла, меха. Все было уложено в лабазе на прочных лиственничных сваях, и Улача одобрил работу усталых пастухов. Князь выставил мужикам ведро водки, и работники напились до смерти. Смерть наступила от яда, которым была отравлена водка.

Ни один из десяти не вернулся в родной чум. Да голос самого народа не забить, не заглушить, не отравить... Улача давно истлел, а слухи о его таинственном лабазе блуждают до сих пор, как болотные огни.

Выспрашивал я стариков, — закончил свой рассказ Василий, — получается, где-то в этих местах лабаз стоит, на гнилом болоте.

— Ну знаешь, Чирок, у вас столько легенд, — отмахнулся я, — сколько гнилых болот!

— Нет, Иваныч, эту легенду бабка родная мне рассказала, из хантов она у меня была — они здесь охотничали испокон веку, — зашумел над моим ухом Василий, — а ей передалась она от матери, у которой мужика Улача отравил здесь. Бабка говорила, что в этом болоте нашли трубку ее отца... Видишь, вот эту самую. — Он значительно вынул из кармана свою трубку, искуренную, изгрызенную, из непонятного дерева, и стал набивать ее табаком «Золотое руно». — Так она и перешла мне по наследству, можно сказать.

— Ничего себе — наследишко, — по-новому озирая такую знакомую трубочку, протянул я. — Прямо историческая реликвия, да верится с трудом, Чирок!

— И другие вещи тех десятерых находили, — продолжал Василий, напористо дыша мне в щеку, — болото мелеть стало мало-помалу, вещи выдавать.

— У нас оно затянуло балок, — мрачно стал загибать я пальцы, — сани с трубами и лошадь с кошевкой.

— А я спокойно топчу наше болото, — заартачился Васька и рванул отворот стеженки. — Прошел уже много километров вдоль и поперек.

— И не наткнулся на тот лабаз? — хмыкнул я.

— Самое сердце болота вдвоем штурмовать надо, Иваныч, — сообщил Василий. — А ты вроде самый опытный из других по таежному делу.

Этот комплимент собольей шкуркой прошелся по моему сердцу: какому парню не потрафит такая характеристика из уст настоящего промысловика! И пока наш Чирок сосредоточенно раскуривал свою древнюю трубку, я с удивлением сообразил, что Василий выдал мне крупный аванс. Мне еще не представилось возможности показать себя в охотничьем деле или на рыбалке: без роздыху, перемазанные болотной тиной, от зари до зари мы вели монтаж вышки в сложных условиях. Лишь вечерами у костров я поддерживал разговоры о таежных перипетиях, вспоминал разные охотничьи истории и сравнивал местные методы лова рыбы с нашими приангарскими. В спокойных водах здешних речек и озер можно было обходиться примитивными снастями, не то что на быстрых стремнинах речек Восточной Сибири. Там, у нас, на той же Ангаре, надо уметь забросить спиннинговый настрой, да точно на ямку, где стоит крупный хариус или ленок. Я рассказал, как сам долго учился спиннинговать под наблюдением отца, как тот обзывал меня последними словами за чудовищные «бороды» на катушке, как в отчаянии я распутывал эти клубки лески, как настрой не несло точно к рыбной ямине. Но в конце концов упорство мое было вознаграждено, заключил я свое повествование. Мужички наши стали даже поговаривать: «Захарка-то, глянь, паря, облавливает нас!» А сколько было разговоров у нас в Николе, когда я однажды на глазах рыбаков выхватил спиннингом чуть ли не с середины реки здоровенную ондатру!

В довершение разговора у костра я доставал из внутреннего кармана куртки катушку миллиметровой лески. Зажав кончик между своими крепкими резцами, я внушительно дергал леску, демонстрируя крепость изделия Клинской фабрики. Под одобрительные кивки буровиков я обещал в недалеком будущем вытаскивать из местных озер и рек самих чертей, не говоря про щук, осетров, белуг и рыбу помельче.

Не сдерживая своей рыболовной страсти, я не мог не показать катушки и не потрепаться в извечном стиле охотников-рыболовов. Зато я свято хранил тайну катушки. Это был подарок моей третьекурсницы Лельки Кудрявцевой. Перед моим отъездом в Тюмень мы с ней всю ночь бродили по берегу Ангары и сетовали, что в деканате не смогли устроить ее вместе со мной на практику. Она уезжала на Лену, где только начиналось бурение на нефть и газ. «Пусть эта леска напоминает там, в Тюменщине, тебе обо мне, — сказала она под утро и сунула мне в руку катушку.— И чтоб никогда не порвалась она в твоих руках!»

Я уже тогда, на берегу переливчатой Ангары, с усмешкой отметил про себя, что такую леску и акула не порвет: славная Лелька знала о моей рыболовной страсти, она, моя светлоглазая ангарчанка, решила сделать мне на прощанье подарок, но выбрала леску по принципу прочности колонны труб. И теперь мне приходилось оправдывать эту сверхпрочность неходовой лески не столько перед бригадой, сколько перед самим собой. И удивительно — меня не осмеивали с моей леской. Понятное дело — городские парни: они были в большинстве своем охотники и рыболовы с теоретическим уклоном. Но вот ненец Василий Семенов, который прошел городскую закалку на курсах бурильщиков, тот мог резонно поддеть меня с моей сверхпрочной леской. Но в его смолистых глазах лишь проплывали блестящие струйки раздумчивого ожидания. И сейчас он выжидательно взглядывал на меня сквозь космы дыма, ища союза и поддержки в операции «Улачин лабаз».

— Это же территория не меньше какой-нибудь Голландии, — протянул я. — За сезон не исходишь, Чирок!

— Нам к сердцу подобраться, Иваныч, — повторил Василий. — А сердце этого болота я своим сердцем чую, можно сказать.

— И когда же ты думаешь начать?

— Сейчас надо начинать, Иваныч, чего резину тянуть?! Когда теперь следующий большой пересменок у нас?

— Ну что ж, Чирок, давай сходим ради интереса, до смены, думаю, отмотаем маршрутик километров в тридцать.

— Отмотаем, — закивал Василий, — может, с первого раза и наткнемся на Улачин лабаз. — Вот была бы шумиха!

Я предупредил его, что поднимать шумиху раньше времени нам не на пользу, и мы с ним зашагали к нашему балку, головешкой краснеющему среди кочек и мелколистной березы. Тычась в полутьме нашего походного жилья, мы по-скорому собрали свои рюкзаки, взяли ружья, патроны, по банке тушенки, сгущенного молока и пачке чаю. Я добавил выкопировку карты нашего листа и горный компас. Подтянув голяшки резиновых сапог с раструбами, мы вывалились из балка в грязь и зачавкали по ней в сторону нашей ажурной, стройной, поющей дизельным голосом красавицы вышки. Мы направились в сторону тощей тайги, где между кривыми соснами, корежистыми лиственницами, непроницаемыми елями и робкими березками проблескивал и курился туманцем болотный отстой.

Этот тягучий мшано-тинистый настой затягивал сапоги, словно незастывающий цементный раствор. И появилось такое ощущение, что мы постепенно засасываемся тайгой и возврата больше не будет.

А вышка и сама уходила за нашими спинами в землю, исчезли полати, кронблок, козел — весь ее шпиль утонул в зеленой диаграмме тайги, и гул двигателей стих, будто ввяз в болотную жижу. Тишина охватила нас мертвым поясом, скрипучей зазвенело настырное комарье, и чавканье сапог стало зловещим, точно прожевывание беззубого рта расплывчатого чудовища. Мне уже представился полностью бессмысленным наш маршрут, я начал костерить себя за свое легкомыслие. «Попался на маниакальную наживку, — разделывал я себя под орех. — Какие тут могут быть, к лешему, заначки? На эту-то безответственную легенду должно было хватить моего трезвого инженерного ума?»

Мысль передается ногам усиливающим или тормозящим сигналом.

Я начал незаметно отставать от Василия. Тот обернул ко мне лицо с выдающейся, как яблоко, скулой и затянул:

— Ну да понять все же я не могу, почто мы вообще линяем перед халлиулинцами? Главная нефть должна быть у нас!

— Это по каким же данным? — опешил я.

— По местным воззрениям, — солидно кашлянув, сказал Василий. — Чем больше болото, тем больше отдает оно болотного масла вглубь. А у Халлиулина песчаная коса.

Пришлось привалиться к ближней лиственнице, чтобы не упасть в «болотное масло» от едкого смеха. Вспорхнули с кочек две синички, зашелестела в камышовой заводи водяная крыса и крякнула в дальних зарослях утка на гнезде. Мое раскатистое «ха-ха» передалось хитромудрому Чирку, и тот наконец выдавил какой-то хлюпающий смешок. Я оттолкнулся от дерева, добрел до моего мудреца и весело спросил:

— Сам додумался до болотного масла?

— Сам! — замелькала надо лбом его истертая ондатра. — Хли-хли-хли! Сам не кумекаю, что ли?

— Выходит, что мы вам читали из геологии на курсах, — все попусту?!

— У меня своя голова на плечах, — ответил Василий, постучал трубчонкой по макушке и стал набивать табаком свою историческую реликвию.

— А у меня что, болотная кочка? — озлился я и на всякий случай глянул на свое отражение под ногами. Отражение было что надо: над развернутыми плечами подрубленный клин головы с рыжими кучерявинами из-под лилового берета, лицо обросло жидкой бородой и усами, но янтарные глаза проницательны, а ноздри боксерского носа пылают от нового возбуждения. — Я что, зря учился пятнадцать лет и тебе вдалбливал геологию нефти в башку на курсах, чтобы ты молол всякую чушь?!

— Это я головой-то кое-чего из твоих воззрений понял, — стал выкручиваться Василий, попыхивая дымком. — А вот сердце говорит мне иное... У нас тут есть нефть!

— Твои бы слова да богу в уши, — буркнул я, шагнул на сухой горбик и услышал за собой деликатное сопение Василия. Закралась мысль, что мой таежный мудрец разыгрывает меня для отвлечения от критических раздумий. Но я уже не мог уйти и от этой наживки. Яростно вырывая сапоги из трясины, я стал объяснять на ходу, как складывались представления о прихотливых геологических условиях нефтеобразования. До сих пор нет единого мнения о генезисе, то есть происхождении нефти как полезного ископаемого, говорил я, но условия залегания нефтеносных коллекторов поддаются изучению. Правда, десяток лет назад считалось, что основные нефтеносные структуры сосредоточены в предгорьях. Да вот тюменские первые находки опрокинули, а вернее, расширили бытующие представления на нефть в земной коре.

— Все зависит от сочетания структурной позиции с продуктивным горизонтом на глубине, — разъяснял я Василию как можно проще, хотя и понимал, что это для него темный лес. — Болота тут ни при чем, Чирок! Этой топи тысяча годков, а нефть могла копиться в нашей антиклинали сотню миллионов лет!

— И тогда были болота, — возразил Василий с невозмутимостью истукана. — Реки поят землю водой, болота кормят маслом, люди красят сказкой!

— Так, так, — поддакнул я и скосился на моего таежного философа. — Ты меня и потащил в эту трясину ради сказки?

— Моя сказка, можно сказать, корнями в быль уходит, — возразил Василий и обогнал меня, расплескивая грязь. — Я эту быль своим нутром чую... Тут вот где-то она, за той вон рясью должна быть... Видишь, там вроде как лепешка над болотом, заросшая лепешка, может, там и есть наш лабаз, эх, добраться бы, мне-то ничего самому не надо, кроме старой фузеи...

— Какой еще фузеи?

Но мой Чирок не расслышал вопроса за усиливающимся чавканием трясины. Его кривые ноги тонули все глубже. Василий вырывал их с надсадом, отмахиваясь от клубка гнуса над головой. Кажется, он готов был упасть в жижу и плыть к заманчивому островку по латунной дорожке под солнцем.

— Какой, говорю, фузеи, Чирок?

Но Василий не ответил и на этот раз. А вроде остановился мой мудрец, странно призадумался и начал как-то подозрительно раскачиваться. Но странное дело, от этой раскачки Василий только глубже уходил в жижу.

«Да он же попал в чарусу! — шарахнула мысль. — Ему же конец! Чаруса не отпустит! Меня самого уже засасывает!!!»

Дурная волна заполнила мои суставы, я рванулся назад, судорожно выбрасывая руки, и еле вырвал ноги из тянучих клешен. А потом забарахтался, разметывая грязь во все стороны, отступая, как во сне, когда бежишь изо всех сил, а ходу никакого.

— Да стой ты, дуряга! — донесся сквозь насосные хлипы под ногами голос Василия. — Тебе-то что там будет?!

Отхлынула парализующая волна из моих суставов. Я смыл грязь с ушей, носа и бороды — ощутил жжение крови. «Со стыда похож сейчас на наш балок», — почему-то пришло такое сравнение, и я начал поспешно царапать кору ближней лиственницы, сердито зарычав:

— Ты что удумал, Чирок?! Я за слегой!.. Сейчас что-нибудь подкину. Тебе опора нужна, понимаешь, башка! Подержаться на поверхности, а потом придумаем, как выбраться, Вася!..

Я драл ногтями кору, но лиственница была такая, что топором не возьмешь и за полчаса. А топора-то как раз и не было. И вокруг на сотню метров не валялось ни жердинки, хоть плачь. «Ружье!» Я рванул из-за плеча двустволку и стал заряжать ее непослушными руками.

— Не глупи, Иваныч! — донесся вскрик Васклия. — Никто не услышит на буровой! Да и не успеет никакая помощь. Мне крышка, можно сказать!

— Не каркай прежде времени, Чирок! — прикрикнул я, а сам боялся и посмотреть в сторону тонущего.

Но взгляд невольно притягивался к человеку, медленно уходящему в глубь такого спокойного с виду природного отстойника. И мой Василий уже не трепыхался в грязи, он с обреченной спокойностью распластался на поверхности, подложив под грудь ружье.

— Жалко, ружьишко со мной уйдет... Таньше бы его передать... Да подержаться хочется еще на воздухе... А Таньша наша добытчица, каких мало, — ей бы моя «ижевка» как раз... Да бросить уже не могу, Иваныч! Тянет здорово, ноги холодит, проклятое болото! Видно, мой хальмер!

— Потерпи, Вася, полежи спокойно, милый, — заметался я вокруг матерой лиственницы. — Сейчас что-нибудь придумаем... Что же это?.. Так просто? Затянет и все? Мы что же? Какие-нибудь дурачки?..

Но ничего не придумывалось для спасения тонущего. А Василий уже ушел в трясину по грудь, и края распластанной телогрейки уползали на глубину, будто кто-то поддергивал их там.

— Адрес найдешь в моем чемодане... Отцу и матери напишешь, как было дело... А Таньше отдельное письмо... Передай, что хотел ей добыть фузею, чтобы ружье доброе сладить, да вот не дошел до Улачиного лабаза... Напиши, что люблю ее, умираю и люблю... Теперь и аргишем не вытянуть!

Кажется, Василий всхлипнул, а может, просто отфыркнулся, но меня подбросила неожиданная взрывная сила: я вспомнил свою Лельку, представил себя на месте Василия и вдруг подумал, как ощутил бы сейчас катушку своей грудью.

«Катушка! Катушка миллиметровой лески! Это же коня можно вытащить из трясины! А Чирка запросто! Быстрей!»

— Сейчас, брат, я тебя, — крикнул я Василию взбудораженным голосом. — Не хватало, чтоб мы так просто... Не выйдет! Не дадим!.. Черта с два!..

Теперь я знал, что делать, и все мои жесты стали как бы сами по себе — скупы, точны, неотразимы. Я размотал напрочь катушку, привязал свободный конец к лиственнице и перетянул леску втрое. Ко второму концу приспособил ружье.

— Сейчас вытягивать буду тебя, Вась!

«Теперь точно попасть... подбросить ружье к Чирку... на расстояние вытянутой руки...» Я размахнулся и швырнул свой снаряд в сторону притихшего Василия.

— Недолет! — простонал утопающий.

Я и сам видел, что ружье шлепнулось далеко перед Василием — даже капли не долетели до Чирка. «Ничего, время еще есть, спокойней и отстраненней!»

Я подтащил ружье, взялся за скользкий ствол и швырнул посильнее.

— Перелет! — вырвался крик у Василия.

— Пристреляемся, — пробормотал я, — попадем, минутку терпения, Чирочек!

Ружье мое забилось грязью. Пришлось встряхнуть его, оттереть и тогда уж я прицелился как следует. И на этот раз метнул свой снаряд плавно, как спиннинговый настрой, как бы отрывая от себя часть, но продолжая руководить ружьем в полете.

И оно шлепнулось прямо перед бледным ликом Василия. Веер грязи хлестнул в глаза утопающего, но Чирок мгновенно перехватил и выдохнул:

— Тяни!

Но я сообразил, что надо сдернуть Василия с мертвой точки, а тут необходимо значительное усилие. И я быстро замотал свободные кольца лески вокруг двух рожек на лиственнице. Леска натянулась. Теперь по закону физики навалиться на ближнее колено рычага, и момент усилия преодолеет страшную инерцию трясины.

Так и случилось. Стоило мне поднажать, как леска поддалась, коснулась болота, и Василий закричал:

— Поехал!

Я и сам почувствовал, как чаруса с неохотой, но отпускает Чирка. А он уже стал командовать, чтобы я не переусердствовал, не рванул спасительную леску и не порвал ее. Его деловитости в такой обстановке можно было позавидовать. Василий успел захватить за ремень свое ружье, и оно стало ощутимым тормозом.

— Брось свое ружье! — заорал я благим матом.

— Такое ружье? — откричался Василий, выплевывая болотную грязь. — Тащи помаленьку!

— Чертов куркуль!

— Какой-такой куль?

— Куль дурости!

— Дурость веса не имеет, можно сказать.

— Твоя тяжелей свинца!

— Тащишь же...

— Утопить тебя мало с твоим лабазом!

— Мы еще найдем тот лабаз, Иваныч!

— Я тебе покажу лабаз, широколобка! Хочешь подвести буровую под монастырь?

— Навести на Улачин захорон!

— Самому будет захорон, чудак!

— А что... и найду... мне очень надо найти!

— Будешь сидеть на буровой как миленький!

— Если буду сидеть, миленьким не быть мне!

— Что? Что ты там мелешь? Уф...

За перепалкой мы незаметно сближались. Василий уже помогал мне толчками ног. Когда леска наполовину была скручена, он встал и побрел ко мне. Грязные потоки сползали с моего Чирка, падали дробинами в болото, и кладоискатель уже щерил зубы в улыбке.

— Не леска — канат у тебя, Иваныч!

— Давай сюда, Чирок, сухой взлобок! Костер разводить надо, можешь пневмонию схлопотать.

— Чай пить надо, — согласился Василий.

Без лишних разговоров мы принялись обдирать лиственницу, складывая шалашиком на сухом гребешке кусочки коры, клочки лишайника и сучки. Я поджег скудный наш выклад, а Василий походил по болоту, принес охапку сырых веток и уложил все на огонь. Дым пополз по болоту, цепляясь за редколесье, разгоняя гнус и застя краснеющее солнце. А Василий, не обращая внимания на едкий смог, набрал из чистой ямки воды в котелок и устроил его на костер. Я споро открывал банки, нарезал хлеб и косился на кровавый проблеск чарусы, отражавшей солнце. Василий же бросал долгие взгляды на островок, который, кажется, затягивал само солнце.

— Все, браток, сидеть тебе как миленькому в балке и не рыпаться, — повторил я.

— А я тебе говорю — никаким миленьким не быть мне тогда! — нажал на голосишко Василий.

— Чего ты прикапываешься к слову, Чирок, — возмутился я. — Не играй в отсталого туземца! Русский знаешь не хуже меня!

— С детства знаю, можно сказать, — согласился Василий и устремил вдаль щуристый взгляд. — Наша Таньша-то урожденная Соколова, русачка, золотистая головка и коноплюшки на носу. — Мой Чирок порылся за пазухой, достал пакетик в целлофановом мешочке и благоговейно извлек из паспортной книжечки фотокарточку. — Наша Таньша! Не раскисла фотка!

На фото улыбалась девчонка с вскинутым подбородком, шальными локонами из-под капюшона кухлянки и рассеянными зернышками веснушек.

— Как в вашей семье оказалась эта красавица? Из детдома?!

— Какого детдома, — отмахнулся Василий. — Семьища у ее отца была девять голов! Сам Соколов трудяга, да жена у него померла от последних родов — вот он и поклонился соседям по нашему поселку, покормите хоть трех-четырех меньших, товарищи. Ну разобрали детишек те, у кого достаток был. У нас в семье Таньша осела. Да так ей понравилось у нас, что и не хочет возвращаться к родным. Охотничает сейчас, тоже рыбачит да с оленями возится. А я хочу подняться над олешками, не хуже чтоб других, с главным делом сродниться, и тогда уж Таньша пусть ахает: обо мне сюдбабц запоется!

Он рассказывал, как хочет поразить приемную сестру разными подвигами, где находка ценного лабаза занимала видное место, а еще важнее было бы отличное ружье, изготовленное на основе старинной фузеи.

— Да вот беда — чуть сам не ушел к Улаче, можно сказать, — обескураженно докончил Василий. — Спасибо тебе, Иваныч.

— Это моей Лельке спасибо, — отозвался я, учащенно мигая, хотя костер разгорелся и дым тянуло в другую сторону. — Она мне подарила на прощанье катушку. Сама поехала на практику в Ленскую экспедицию.

— Выходит, мы оба вдали от них, — затянул Василий, — а они вроде как с нами...

— Это они нам оттуда концы шлют, Чирок, крепкие неощутимые канаты, чтоб мы тверже стояли в этих болотах!

— Выходит, надо их такую поддержку все-таки оправдать, Иваныч, фузею бы добыть, и я бы сам такое ружьецо сделал Таньше... На загляденье б!

— Не будем мелочиться, Чирок... Их нитка, они должны помочь нам в главном, понимаешь.

— Две нитки, можно тогда сказать.

— Вот именно, Чирочек, это важнее какого-то клада. И мы будем подплетать к ним другие крепкие снасти...

Вода забулькала в котелке, зашипела на жарких углях, а мы продолжали наш душевный разговор. Отлетело вместе с дымом утреннее завистливое наваждение. Мы сошлись с Василием на том, что в нас еще много от мелких старателей, которых питает призрачная надежда на счастливый случай. И это недостойно буровика, работающего по инженерным законам. Даже приносит вред нашему большому, напряженному, глубинному делу. А если это дело мы доведем до конца, над болотами ударит горючий фонтан, к которому притянутся взгляды многих-многих.

— Таньша тогда поймет, что я не ветра в поле ищу, как она считает! — заметил Василий и захрустел пачкой чая. — А то и верит, и не верит...

— Мы их подтянем к себе лесочкой помощнее, — кивнул я на белые кольца под ногами. — Скруточкой во много ниток!

— Можно сказать, уже маленькое открытие сделали мы с тобой, Иваныч, — блеснув лезвием глаз, сообщил Василий, снял котелок и осторожно налил припахивающий мхом напиток в кружки. — Нужное для начала, да?

— Лиха беда начало, — подмигнув, ответил я и взялся за свою кружечку. — Начало у нас отменное. Но надо штурмовать болота всем вместе, Чирок!

 

КУЗЬМА ГОЛУБЕВ

Наша отделочная бригада по ремонтному тресту не самая пусть видная, но и не на последнем месте. «Золотая середина всегда нам доступна, — говорит бригадир Максимыч, — что хошь золотом накатаем».

Действительно, мы на всякий марафет мастера, качество работы выдаем хорошее и при случае не прочь коллективно обмыть труды наши праведные. Особенно любим совместить приятное это дело с выездом на природу.

Есть у нас любимые места на Иркое, Куде, Монхе, Среднесибирском море... У Максимыча ходовой бредень — всегда с ухой по летнему времени. А под уху как не пропустить рюмку-другую? Потом разговоры, воспоминания, анекдоты... До самых звезд засидимся у костра! Песен наоремся под гитару Кешки Жука, не хуже длинноволосых туристов. Вроде как помолодеешь в такой выезд за город. В понедельник легко машешь кистью, или заделываешь раствором лафтаки, или накатываешь цветной трафарет...

Но чем ближе к субботе, тем тяжелее кисть, вязче раствор, непослушней мастерок.

Намашешься за пятидневку кистью — руки отнимаются, шея гудит, а в носу першит от ядовитой эмали. Дома, знаешь, жена и не поинтересуется, как у тебя на работе, каким колером подновили мы старенький дом внутри, как полы накатали импортной эмалью, как сами надышались до одури в тесных комнатенках. Ей, жене, давай срочно в магазин мчись, в очередь за бананами стань, потом белье в прачечную отнести, теще холодильник переставь, ребятишек на горке постереги, в общем, как белка в колесе.

А тут вполне подходящий повод уйти от мелких семейных забот: коллективный выезд на рыбалку.

— Собирай, жена, рюкзак!

— Опять в тайгу?

— Культвыезд!

— Бульквыезд!

— Бульк не бульк, а от бригады отставать негоже!

Бригада и на жену действует безотказно — начинает собирать дорожный припас супруга.

— А вот Пеле, ребята, с детства не знал вкуса спиртного, — начнет еще в электричке свою любимую тему наш мудрец Максимыч. — Приходится ему всю жизнь в нападении, в золотую середку не спрячешься.

Задумаемся мы над тем, что жизнь сложна, а мы вроде бы как попрятались в ее теплом подкладе. И держат нас для замазывания всяческих щелей, чтоб не выпячивались кирпичи да не бросались в глаза обшарпанные стены старых домов.

Особенно эта мысль стала давить нас после обдирки на храме Богоявления. Стоял он много лет полуразрушенный, бочки в нем хранились, ящики, толь... Да вдруг решили его подновить и отдать конторе «Водоканализация».

Для нас такой оборот не впервой: храм так храм. Принялись мы за обдирку, а из-под штукатурки нижний слой покрепче — не отодрать. Да расписана стена красками. Не то что наш накат с цветочками — настоящая картина во всю стену: складки одеяний переливаются, босые ноги, крест в землю вбит... Аж мороз по коже проблукал, будто с привидением столкнулись мы нос к носу.

«Фреска, — определил Максимыч. — Хорошей сохранности. Стопори работу, парни! Будем докладывать начальству».

Стал наш Максимыч приводить разное начальство к фреске. Судили они, рядили, к стене присматривались, принюхивались, а потом руками в разные стороны: «Надо обдирать — «Водоканализации» позарез помещение нужно».

И вот отправились мы на берег нашего искусственного моря. Чтобы отойти малость от совестливых мыслей, забыться чуток за рыбалкой и собраться с духом перед штурмом старинной той фрески в Богоявленском соборе.

— Станция Ельцовка! — объявил по радио водитель электрички, и мы пошли теснить толпу на выход.

Не больно-то сладко достается выезд в электричке летом: попадешь в нее штурмом, вываливаешься на чьих-то боках и спинах. Хорошо — места у нас много. Вроде большая толпа высыпала из электрички на перрон, а за домиками Ельцовки все рассосались по дорожкам, тропкам и кустам. Самые нетерпеливые на ближних полянках перекусить устроились, кто повыдержанней, к морю потянулись.

Нам с бреднем, ясная сила, в самый притык залива надо уходить: от людей подальше. Туда рыбинспекция не заглядывает — мелко для моторных лодок, а рыбешка стаями греется в мелких заливушках.

В общем, дальше всех нам топать. Но по таежной дорожке одно удовольствие. Птицы перепархивают с дерева на дерево, бурундук шкворчит на пеньке, и запах свинячьего багульника перешибает все городские душки, осевшие в ноздрях. Далеко за спиной остался город со всеми своими делами, семейными заботушками и бесхозной фреской.

— Хорошо-то как, господи, — выразил общее настроение Максимыч. — Никакого тебе подотчета, ни нарядов закрывать, ни через совесть переступать!

Он лихо засвистал туристский мотивчик, подбросил на спине рюкзачище с бреднем и поскакал дальше молодым козлом. На наших лицах тоже разошлись все набряклости, заулыбались парни по-ребячьи, вызолотилась у них кожа от солнечного наката по природному трафарету.

А к заливу подошли, совсем наши парни расшалились. Посбрасывали одежонку, забегали по лугу, забрыкали ногами.

— А ну, за работу! — зычным баском окрикнул бригаду Максимыч. — Трое на бредень, двое на загон, остальные костер разводить, обед готовить!

Все с шутками, подначками, шлепками кинулись исполнять распоряжение старшего. Кто помоложе — на бредень. Кто постарше, ревматизма боится — хлопотать у костра.

Через четверть часа потянуло дымком по поляне, а в заливе захлюпала вода — это загонщики погнали в растянутый бредень рыбьи стайки.

Пока закипала вода в котле, чистилась картошка и готовилась закуска, посинелые рыболовы принесли полиэтиленовый мешочек окуней, сорожек и щук-травянок. Наскоро выпотрошив рыбу, мы бросили ее в котел. Сами сели за клеенку, на которой высилось три бутылки водки в окружении пучков черемши, колесиков колбасы, кусочков плавленого сыра, банок с охотничьим салатом и хеком серебристым в томате.

— Наливай, Кеша! — предложил Максимыч. — Пора согреть душу.

Кешка Жук, рыжий и верткий маляр, прикипевший к нашей бригаде после службы в армии, не заставил повторять предложение. Ловко отхватил зубами жестяные нашлепки, разлил по стаканам горючку и первый взметнул свой «граненыш» над клеенкой с походными яствами.

— А хлеб нарезать забыли, — заметил Максимыч. — Как без хлеба?

Кешка хлопнул себя по лбу, отставил стакан и начал рыться в своем рюкзаке. Он вынул батон, пощупал его, потом колотнул о пенек.

— Вот хитрованистая баба у меня, — объявил он, — подсунула батон месячной давности! Мол, слопаете там все. А что без зубов возвращусь, на это ей начхать!

— Даже лучше — беззубый, девахи заглядываться не будут, — подначил Максимыч.

— Дома меньше съешь!

— Зубатиться не будешь!

— Мясом кормить не надо!

Кешка слушал артельщиков с веселой ухмылкой, скалил ядреные зубы и требовал:

— У кого жены заботливей, выкладывай!

Увидев, что Максимыч достал румяный калач, Кешка свистнул и швырнул батон в воду. Посмеиваясь над Кешкиным удальством, все потянулись за стаканами, чокнулись и выпили. Пожевали закуску, похвалили калач и загомонили, перебивая друг друга. И не заметили, как на поляне появился еще один человек.

Обнаружил этого пришельца Кешка. Он потянулся к костру снять котел с бурлящей ухой и вдруг замер.

— Гля, братцы, какой-то дед мой батон рыбачит!

Все развернулись в сторону залива и увидели деда в железнодорожном старье. Приблудший этот старик, посвечивая проплешиной в седых волосах, выуживал удилищем батон. Дед уже подогнал добычу к самому берегу, да вдруг зачуял неладное — молчание у костра. Он повернулся к нам, и мы увидели на одном его глазе кожанку.

— Что, дедусь, решил порыбачить? — окликнул его Кешка.

— Моя рыбалка после вас, — ответил одноглазый старик. — Бутылки, то да се...

— Брось, дед, унижаться, — басовито предложил Максимыч. — Шагай к нам, прими рюмаху! Заслужил поди — китель-то не с чужого плеча?

— Не с чужого, — закивал старик, подхватил мешок с звякнувшими в нем бутылками и приблизился к костру. — Да вот на пенсии пообносился.

— Подходь ближе, старина, — пригласил Максимыч и протянул одноглазому стакан с водкой. — Хлобыстни за знакомство с нашей жилищно-ремонтной бригадой.

Старик взял стакан, поклонился и деликатно выпил водку. Потом присел подле клеенки, пожевал калач с сыром и сказал:

— Вы, как вижу, облюбовали этошнее место.

— Как решил, дед, первый раз вроде с нами?

— После вас мусора много, кусков, бутылок...

— А ты что же, нанялся подбирать?

— Бутылки прямая прибыль, мусор сжигаю, а куски в хозяйство идут.

— И охота тебе на старости лет по кустам шляндать, подбирушеством заниматься?

— Вам оно непонятно, конечно, нынешним, справным да легким. Но кое-кто помнит же военное да послевоенное лихолетство.

— Такое не забывается, — вздохнул Максимыч.

— Еще как забывается, — возразил старик, уставил свой синий глаз вдаль и перекривил белесый шрам в углу рта. — Был я анадысь у дочки в городе, на каждой площадке видел ведро с отбросами. Хлеб, сайки, даже пряники... Приехал к себе — слег от такой всеобщей заелости. Как вспомню, почем нам доставалась каждая осьмушка, так сердце зайдется. А у меня еще персональные раны от той поры, глаз вот...

Старик умолк, и по его иссушенному горлу скатилась мучительная волна. Максимыч тут же ткнул в скрюченные пальцы гостя стакан, и старик выпил, не уронив дальновидящего взгляда.

— Повоевать пришлось или как, папаша? — приглушенно спросил наш бригадир.

— Если бы, — горько ответил старик. — А то на таком фронте пострадал, что и рассказывать тошно...

— Расскажи, дед, не стесняйся!

— Кузьма Георгич Голубев я, сынки.

— Валяй, Кузьма Георгич, свои мы люди...

Опустил опечаленно свой глаз Кузьма, потряс головой с проплешинкой в пакельных волосках и ответил смирным голосом:

— Трудно понять вам будем меня, парни. В разное время мы выросли, и теперешнее, как новая побелка, старое все перекрыло.

— Ну мы-то отслаиваем не зря набел, папаша, — заметил Максимыч, — от старого покрытия новое зависит, сам знаешь как. Если с мылом пробелено перед тобой, то семь потов спустишь, пока новый колер наведешь.

— А цветная побелка как проступает!

— Анилины ранешные бывают — хучь плачь...

— Трафареты не смываются!

— Купорос тоже не подарок — от клопов его раньше добавляли в известку.

Кузьма покивывал на все наши замечания, почесывал старые шрамины на лице, а в конце сказал:

— Наша жизнь в вашем возрасте, дорогие парни, сплошным купоросом была, а иной раз в едучей кислоте купаться приходилось, как мне однажды, после чего и протравлен на всю катушку. Может, моя судьбина чем и заденет вас...

Кузьма вперил свой глаз в небо, будто хотел высветлить глубокие воспоминания, и зашарил в воздухе рукой, прося сигаретку. Ему тут же всунули в деревянные будто бы пальцы «Стюардессу», подожгли никелированной зажигалкой и дали раскуриться.

— Родился я в те годы, — начал он распевным голосом, — только-только после гражданской, когда отцом всем нашим гражданам Холод был, а матерью — Голодовка. Оквелел с детства по причине еще и батиного запойного надрыва. Из рахита, как по-теперешнему медики определяют ту болезнь, еле выбился. Здоровьишка особо не набрал и впоследствии. Меня и на фронт не взяли, когда война с Германией началась. «От твоей худобы нашим бойцам не по себе сделается, — определил военврач, бравый, как лошак. — А госпитали переполнять с ходу заведомыми дистрофиками совсем ни к чему».

Одно остается мне — работать не покладая рук да детишек растить взамен выбитых войной мужиков. В таком утешении возвращаюсь после своих трудодней в родную избушку и продолжаю вымахивать ребятишек. Трое у меня уже. Понятное дело — надо справлять мужскую обязанность: вот и занимаешься темным производством.

Дуняха моя уж четвертым пошла, безропотная, как телушка, только вздыхает да украдкой на меня, хозяина, поглядывает: что завтра есть будем? А в колхозе все хуже и скуднее, хотя все работаем, считай, от зари до зари. Известное дело — все для фронта, все для победы. Живота своего не жалеем. И с огородом мне справляться нет времени — все ездки да подвозы: то на поля навоз, то дрова в сельсовет, то председателя в райцентр, то тракторам запчасти, то механизаторам обед, то сено на скотный двор, то зерно на элеватор, то картошку в овощехранилище... И везде контроль такой, что ни зернышка не возьмешь, ни картошины, ни клочка сена.

А попросить какой помощи от колхоза язык не поворачивается — столько вдов кругом с ребятишками, и почтальон каждый день новые похоронки приносит. Как только выкручиваются бабы, одному господу известно. Да еще изредка на того же меня засмотрится бедолага: только кликни — потянется за тобой в кусты.

«Не до того, милая, — внутренне скажешь ей, вздохнешь и отвернешься. — Единая нас гулеваниха гложет — нужда острая!»

Не до жиру — быть бы живу. Главное, ребятишки... Сенька старший, Мишка средний, Марьянка меньшая. Хочется, чтоб они были боровичками, а не поганками. Мечтается, чтоб парни годились под ружье взамен убитым красноармейцам, а девки стали бы справными матерями да в свою очередь рожали крепкое население. Посмотрю ж дома — хилеет мой род, одни глаза на лице да скулы выпирают, будто у саранчи. Картошек чугунок поставит Дуняха на стол — вмиг расхватают мои короеды ручонками-росточками, помакают в соль прямо неочищенные и сжуют с обжигом. А потом по очереди заглядывают на дно чугунка — не осталось ли там чего...

— Мам, когда большой чугун наваришь?

— Вот новой дождемся, тогда отъедимся, родимые.

— Снег бы сошел — прошлогодней картошки набузовались бы, да, батянь?

У меня от таких картин сердце надвое разрывается, самому картошина в рот не лезет, и мысль одна по темечку бьет: «Как детишек до весны поддержать, прокормить их, сердешных-лядащих, не дать им опухнуть с голоду?!»

И ведь что нутрит до злости — есть люди с достатком и в эти лютые времена. Приходится встречаться с возками, которые везут на базар и картошку, и свининку, и молочко, и кедровый орешек... На что уж наше село испокон веку бедолажное, а городские привезут на обмен из города разные шмотки — откуда что у народа берется: медок достают в обмен на отрезы, к примеру, маслице коровье за какую-нибудь плюшевую жакетку, пшенички даже насыплют, когда предложат сапоги или мужское теплое бельецо.

Мне, конечно, приходится издалека наблюдать за такой меной. Сам пообносился — край, латка за латку цепляется, но не беда — сдюжу, детишек прокормить мало-мало — вот главная забота.

И однажды вывезла меня кривая на фартовую дорожку.

Пошел я как-то аккурат под Новый год в субботу дровец позаготавливать в тайгу. Намахался до одури над сушняком и назад возвращаюсь весь в куржаке — лешак лешаком да с топором в руках! И только вышел на дорогу я, как из-за поворота вывернись возок, полный кулей, с мужичонкой-возницей. Гнедуха ровно тащила сани с поклажей и провожатым, да мой вид в сумерках не пришелся лошадке по нутру. Рванула она возок, всхрапнула и понесла, чуть возница не вылетел из саней. Мужик-то сам усидел, а куль с чем-то выпал на обочину.

— Э-эй, — заорал я, — стой, раззява, добро потерял!

Гнедуха от моего сипа сильней понесла, а мужик не натянул вожжей, видно, принял за разбойника. Скрывались кой-где в тайге в ту пору темные личности: то дезертир, то просто проворовавшийся. Недолго им приходилось бегать — милиция скрадывала, но россказни про таких волков потом кочевали годами по всей области.

И тут мужичонка попался, видно, из тех, кто слушает с замиранием сердца бабьи перепевы про «дизертиров». Наслушается такой всяких «ужастей», а после в ночное время от своего крыльца по малой нужде отойти боится.

— Эй, черт тебя догони!

Ни ответа, ни привета. Посидел я на куле с картошкой — она родимая! — покурил своей продеристой махорочки — ни скрипу, ни сипу. А сумерки зашпаклевывают тайгу всплошняк, от мороза деревья начали перестрелку, и в животе у меня так пальба отзывается, как в пустом распадке. «Чего ж зазря пропадать картошечка будет, — мозгую я. — У мужика ее, видно, немалые запасы, раз так разбрасывается. Не обеднеет, а мне она очень даже кстати».

Кое-как взвалил я на плечи куль и покондыбал на огонечки своей Кручинихи. Ноги стараюсь не подгибать в коленях, чтоб не свалиться. Сил вроде бы никаких, на одной радости кондыбаю, только снежок всхрустывает под ичигами. Еле втащил в сенцы свою ношу, на дверь в избу прямо упал вместе с кулем и уж в избе рухнул на лавку.

— Ох ты боже мой! — долетел до меня вскрик Дуняхи. — Откуда такое добро, Кузьма?

У меня грудь ходуном ходит, но руку предостережением поднес к губам и объявил:

— Тс-с! Дед Мороз подарил да велел никому не говорить, иначе боле не будет подарков.

— Дед Мороз куль привез!

— Отвалил нам, мамань, рясной картошечки!

— Вот наварим теперь!

— Сальца бы еще кусочек догадался положить...

И давай моя ребятня тот куль ворочать, картошка застучала в чугунок, и мне под этот оживленный базар у печи задремалось. В кратком сне показались опять сани с гнедухой и перепуганным мужичком, а я будто бегу за возком и топором машу: «А ну, сбрось сала, мужик!» И возница кидает мне под ноги кус сала, пышного, желтого, с толстенной коркой, с прослойками мяса.

Только подхватить не дали мне тот кус мои оглоеды. Навалились со всех сторон на меня, защипали, защекотали.

— Вставай, батянь, Новый год встречать!

Ну хоть без сала, а праздник, считай, справили. Картошечка попалась что надо — крупная, рассыпчатая, сладкая. С солью да постным маслицем — куда с добром! Чай потом с чагой пился, как после поросятины.

Только жена хмурноватая была весь вечер. А ночью приткнулась к уху, животом подтолкнула и задышала горячо:

— Где, Кузь, взял картошку?

— Может, назад отнесть?! — дохнул ей в ответ.

Замолкла она, мышью притаилась, а через полчаса так попросила:

— Ты больше не носи чужого, Кузь, до греха недалеко.

И будто подтолкнула мою мысль Дуняха на будущее. Сказал ей:

— Сам пусть сгину, а детям пухнуть с голоду не дам.

— А коли ославят через отца их, лучше будет?

— Дети за отца не в ответе! — оборвал я ее известной тогдашней приговоркой.

— Да людям-то как в глаза глядеть они будут, если что обнаружится?

— Я их ращу не для сиденья под матерней юбкой! — заявил я Дуняхе. — Будущих солдат и доярок выпестовываю!

— Ой, Кузя, — тихонько запричитала Дуняха, — дело праведное неправедным не подопрешь, а только порушишь!

— Пока не пойман — не вор, — отрезал я. — Куля как-никак на неделю хватит. А там видно будет...

Видно стало дно куля через какую-нибудь пятидневку. Тут как раз Дуняхе родить приспичило. Приняли мы с бабкой Утихой четвертого, назвали его Калистратом, и на радостях последнюю картошку я повитухе высыпал.

А Дуняху кормить чем-то надо, чтоб молоко было. Ребятня ее облепила, глаз не спускают с того, как маленький чмокает мамкину титьку, вдоволь наедается материнского молока.

Что делать? Решился я в следующую субботу к дороге идти — авось снова подфартит.

Подвязался я потуже веревкой, топор за нее сунул и потихоньку со двора на огород, а оттуда тропкой до нашей дороги прокрался.

Блестит дороженька под луной, ровно надраенная. Ездят по ней в райцентр из Кривулина, Губаревой, Олонцов, Осетровой, Брагина мимо нашей Кручинихи. Понятное дело — кто честный избыток повез на базар, тот днем проедет да в наше село заглянет, а ежели кто притай согреб, тот по темноте будет стараться проскользнуть.

«Вот эти-то и жулики! — решил я в своем отчаянном положении. — Пусть делятся с трудящимся неудачником!»

Только так помыслил, слышу — одинокий скрипок доносится. Заиндевелая лошадка выступает из-за поворота, а в санях возница в тулупе кулемой расположился и вожжи отпустил, только храп разливается.

Я расшагиваюсь поперек дороги, топор из-за пояса вынимаю и к лошади — шасть. Тень моя на деревьях таким крупняком высится, что вроде подспорья мне в нападении.

— Тпру, вороная! — приказываю голосом пострашней — и к саням. — Кто едет, куда, что везешь?

В ответ — молодецкий храп. Захожу со стороны тени, склоняюсь к вознице, а из кулемы самогонным перегаром шибануло, как из бадьи с перестоялой закваской.

«Ну, раз самогон пьешь, голубок, — соображаю со злостью, — значит, не бедуешь».

Не спуская глаз с пьяного, пошарил под соломкой, наткнулся на три баула. Один стащил на дорогу и лошадь пуганул. Затрусила вороная дальше, а пьяный парень так и не шевельнулся.

«Побольше бы таких проезжих, — сказал я про себя, а сам баулище в кусты поскорее потащил. Горох, чую на ощупь, в куле том, целое богатство для меня. — Часть на сало выменяю, четвертину на соль, ведро насыплю за керосин, — прикидываю в уме. — Каша гороховая сытная — недели две с лишком семье пропитание».

Кое-как оттащил я с видного места на тропку баул, а на себя взвалить его не могу, сколь ни пыжился. Пришлось за салазками домой идти, потемну с ними прокрадываться по задам Кручинихи да возвращаться потом со своим грузом под лай голодных собак. Толчками сердца, кажется, вытаскивал салазки из колдобин. Весь превратился в зайца-слухача, каждой жилкой звуки ловлю и внутри себя переживаю, и вижу, кажется, затылком каждую тень на снегу. А разумом уже обмозговываю, как прирожденный разбойник, действия на будущее: «Салазки сразу с собой надо брать — меньше мельтешения, груз хворостом притрусить, а топор отточить, чтоб страшней было...»

Так и сделал я в следующий заход. Стал по сумеркам в куст ольхи перед самой дорогой, салазки рядом притаил и топор из руки в руку подкидываю от возбужденности. «Где ж ты замешкался, богатый гостюшка, — выговариваю про себя под стукоток зубов. — Подъезжай, сердечный, подвези товар, желанный!»

Подзадумался, кому мольбу возносить — богу или черту? Пока размысливал над своей разбойной задачкой, показался поздний ездок.

Осторожный, вижу, купец попался. Едет по теневой половине дороги — в просвет меж верхушек деревьев не завалится, полозом не скрипнет, коня лишний раз не понукнет.

«В самый раз!» — скомандовал я сам себе, тряхнул ольху и под снежный ливень вымахнул на дорогу.

От неожиданности конь попятился, осел на задние ноги и куржак с него пообсыпался. Возница кулем свалился с саней, а я к нему — скоком и ногой придержал край полушубка.

— Что везешь?

— Зернеца пару кулей, — застрекотал мужик, а сам глазками на меня уже косит, оживает и озирается вокруг.

— Уворовал? — напираю я.

— Ничего подобного, — лепечет мужик, — насобирал на продажу, жене полусапожки к весне купить...

— Обойдется жена, — отвечаю.

А он меня в нос изо всей силы — хрясь! Шмякнулся я на дорогу, и она в глазах рассыпалась на блескучие осколки. И те осколки стали подпрыгивать, разваливаться на мелочь — это возница меня ногами начал пинать. Потом вроде оставил меня. Не за вожжи ли взялся? Приподнимаюсь, а он уже летит ко мне с отводом санным — в один момент сорвал мужичина отвод, да с гвоздем на конце.

И не успел я на ноги встать, как вертанул меня той зацепиной мужичина. Потом еще и еще... Ногой перевернул и по личности моей пару раз прошелся. В аккурат гвоздем по глазу приметил варнак...

— Пощади за детишек — перемрут с голоду без отца!

— Туда и дорога! Всему отродью!..

Осколки уж в пыль перемололись и ту вихрем снесло, а мужик все на мне злость отводит. Да вдруг где-то недалеко стрельнуло дерево от мороза, и мой истязатель выронил отводину. Потом подхватил ее, прыгнул в сани и шуганул коня.

— Теперь похож на разбойника будешь, земеля! — каркнул издалека, и след его простыл.

А я начал холод ощущать всем телом, кроме тех мест, где жгло от побоев. Поднялся на четвереньки, снегу к лицу приложил и снял мокрую кашу.

Но одним глазом успел заметить куль, забытый мужиком.

«Умирать погоди, — приказал себе из последних сил. — Донеси зерно семейству, потом прощайся с жизнью!»

Полежал я, пока коченеть не начал, снежком протерся и пожевал снежной крупицы. Потом сползал за салазками, завалил разной хитростью куль на них и пополз к родным огонькам.

Каждый сугроб мне хребтом неодолимым вставал на пути, из ямин выползал я пришибленной ящерицей и задыхался от кровавой вязкости во рту. Но раны замерзнуть не давали — все больше и больней припекать начали. Припасть бы к тропке и замерзнуть-заснуть навеки. Но как вспомню, что ребятишек могу оставить голодными, резвей становлюсь, ровно кляча от запаха родной конюшни.

— О-ох, козлята мои родные... взглянуть на вас хоть в последний раз...

И ребятишки, как почуяли беду, повыскакивали на огород, за изгородь повылазили. Старший Сенька уже на тропу завернул и тут увидел странную картину: человек ползет с гружеными салазками и отцовским голосом зазывает. Отскочил постреленок, собрал остальных вокруг себя и ко мне двинул свою орду.

— Родные мои, я это, батя ваш, помогите подарок от Деда Мороза донесть...

И провалился во мрак, будто в гору невесомого зерна...

Очнулся уж в избе, надо мной фельдшерица наша Акимовна склонилась и ветошкой лицо протирает.

— Шел по дороге, засмотрелся,— начал я сгоряча рассказывать, а язык тяжелый-тяжелый.— Откуда ни возьмись машина, сшибла меня, помяла и оставила помирать... Да вот выполз...

— Ничего, Кузьма Георгич, отлежишься, и с одним глазом можно зорче многих быть, — отозвалась успокоительно Акимовна, повернула костистое лицо к окну и кулачком погрозила кому-то. — Кто же лютостью берет, тот горечью расплачивается.

А сзади Дуняха всхлипнула.

— Говорила же я, предупреждала!..

«Верно говорила, — отозвалось все во мне, — правильно предупреждала: «Дело праведное неправедным не подопрешь!» И сейчас страшней голода мнение людей: зачуют подвох, в рассказе, начнут копаться, узнают правду — тогда держись! Проходу ни тебе не будет, ни детям!»

Долго еще я и после выздоровления ходил ниже травы, тише воды, прислушивался — не помянут ли где про неудачного разбойника, не окликнут ли обидной кличкой, не запоют ли жгучую частушку.

Вроде не пошел народ на расследование, моей придумкой утешился, выходит, немного грехов на мне висело по селу. А я с тех пор как помешался на праведности, ни соломинки чужой не возьму, ни полешка дров, ни какой другой малости.

Авторитет появился у меня какой-то особенный на селе, до райцентра докатился слух про мою исключительную честность, и — бац! — начальство меня в депутатство начинает сватать по району.

Тут уж пришлось мне волей-неволей вспомнить старую историю. «Вдруг узнает меня на портрете тот истязатель и осмеет, — призадумался я. — Нет, надо ходу давать из Кручинихи!»

Так вот я и перебрался ближе к городу, парни, устроился на железную дорогу, а мимо брошенного куска спокойно пройти не могу. По нынешним временам такое пристрастие на шутливый разговор, ведь булки запросто в воду выбрасываете, а нашему призыву, случается, — едкая капля на старые раны.

Кузьма сник, слепо запросил сигарету и незряче закурил ее. Замигал наконец его синеватый глаз, и губы пошли вкось, изображая просительную улыбку.

Мы тоже закурили по новой. А Максимыч раздумно налил в стаканы пива, глубоко затянулся и высказал мысль:

— Ты нас, батя, прости за скороглядство. По внешнему виду могли догадаться про тяжести на душе! Что говорить, забываем мы лихолетные времена, из которых сами появились. Нынешняя жизнь, она как побелка по старой фреске: раз! — и вроде добились полной чистоты. И лишь спустя века начинают размывать настоящее из-под набелов-перебелов. Может быть, тут есть расчет самой жизни, то есть сперва подзабыть все недавние страсти, а потом воскресить в полную силу для обозрения потомкам!

— Это вроде как старики начинают любить внучат больше, чем собственных детей! — поддержал веселая душа Кешка Жук. — По себе знаю! По своему деду...

Максимыч повел бровью в сторону выскочки и продолжал:

— Очень мы понимаем твою историю, Кузьма Георгич, может, потому, что сами не на передних краях мантулим — в ремонтной конторе, не вышли в герои космоса и прочие знаменитости. Но наши загвоздки бывают посложней, может, космоса. Так говорю я, братцы?

— Бывает и у нас зелено в глазах от перегрузок!

— Стыковки такие, что ни в масть, ни в снасть!

Максимыч поднял свою кружку, требуя слова на концовку.

— Несмотря на все недостачи, ремонтируем мы квартиры на совесть, каждый раз для конкретного человека, и самого человека вроде бы подновляем.

— Оно видно по вам, — согласился Кузьма, — по вашему радушию. Такая артель, верно, знает и цену хлеба. Не станет целые сайки в воду метать...

— Они нам достаются не задаром, — ответил Максимыч и метнул кинжальный взгляд на Кешку. — Иной раз приходится такую работу провернуть, что не знаешь, как людям в глаза глядеть после этого...

— Мы разве мухлюем, Максимыч?!

— Стройматериалу учет какой!

— Халтурим в свое время!

Кузьма вертел головой, вперивая свой взгляд в каждого из говоривших. Казалось, старик и единственным глазом прошивает каждого из нас насквозь, видит наши разбойные увертки и стыдится за нашу оправдательную запальчивость. Поэтому вскорости он и засобирался.

— Что ж, ребяты, — заключил он, — по нынешним временам честно прожить куда способней, чем раньше. Если ж такой артелью держаться, никакой соблазн не страшен. И других приструнить сумеете, чтоб неповадно было... Спасибо за товарищеский приют. Даст бог — еще встретимся.

— Заглядывай на костерок, Кузьма Георгич!

— Доброго здоровья тебе, дедусь!

Кузьма поклонился семь раз, сколько сидело народу у костра, подхватил свой мешок и вернулся к заливу. Подобрав свое удилище, он выудил батон, засунул его в мешок и побрел вдоль берега, поглядывая по сторонам.

— Эх, дед, разбередил ты душу, сам не знаешь как, — сказал Максимыч с зубовным скрипом. — До чего дожили — даже перед тобой, перед неудачным разбойником, пришлось втемную соображать. Сказать бы тебе, что мы тоже собираемся разбой учинить, да по причине какого голода?!

— Зачем терзаться, Максимыч?

— Одни мы такие, что ли?

— Наше дело маленькое, бригадир!

— Пусть начальство разбирается и отвечает...

— Запьем это дело, бригадир!

— Ясная сила!..

Но Максимыч уже смотрел куда-то поверх наших голов на манер старика. Лицо его отвердело, будто ком бетона, он порубил в воздухе ребром ладошки и встал.

— Вы отдыхайте, ребятки, а я поеду...

Мы вскочили, как из засады.

— Куда, Максимыч?

— Что за спешка?

— Ты чего это ни с чего?

— Выпьем и помозгуем гуртом.

— Уха как раз остыла.

Максимыч затряс головой, и под солнцем заискрили сединки, почти незаметные раньше в светлых волосах.

— Каждая минута дорога. Пойду к самому-самому начальству, спасать надо наше открытие...

— Выходной же... — заикнулся Кешка.

— Для такого дела может ли быть выходной?

— Вот чертов дед, — воскликнул Кешка, — приперся и разрушил компанию!

— По годам я ближе всего к нему, — заметил Максимыч, — и должен был ближе всех принять к сердцу его урок. — Он забросил рюкзак за плечо. — Дойдет и до вас. Я должен довести, иначе грош мне цена.

— Зачем так, Максимыч!

— Что говоришь-то, дорогой ты наш!

— Обижаешь, бригадир!

— Можем сразу за тобой в огонь и воду!

Жесткая подковка рта нашего бригадира дрогнула, выпрямилась и оживилась улыбкой.

— Отдыхайте, братцы, набирайтесь сил. В понедельник, может, всем придется подключиться к тяжбе...

Максимыч мотнул кулачищем, по-военному четко развернулся и — ясная сила! — тараном пошел на кусты, сокращая путь до станции.