МЫ — ЗОЛОТОИСКАТЕЛИ

Только я выкинул на аэродроме гигиенический пакет, как меня окружили незнакомые парни.

— Это, ребята, техник-геолог к нам на разведку, — объяснил всем летевший со мной из Бодайбинской главной конторы буровик. — У-у-у, светлая башка, не смотри что молодняк. Докажет тут нашим про золото. Специальный курс заканчивал!

Меня еще мутило, поэтому я не возражал. Парни подхватили нас и поволокли куда-то. Мы очутились в столовой.

Гул, кряк, дым. На столах больше поблескивало бутылок, чем белело тарелок, под ногами снуют разноцветные собаки с ушками торчком и хвостами-вензелями.

Меня усадили за стол. «Буль-буль» — налили спирту чуть не полный стакан. Долили шампанским. Мой веселый попутчик провозгласил тост. Он говорил, что якобы его друг Толя разгонит бюрократов, наладит дело с нарядами в пользу «работяг» и откроет новые месторождения, дабы расширился фронт работ в Дальней Тайге.

— Пора!

— Наконец-то привез ты, Коля, кого надо!

— Самое то!

— До дна!

Мне возразить не дали. Дружно потребовали, чтобы я выпил. Когда я опрокинул в себя адскую смесь и голова моя отуманилась, стал даже поддакивать парням. Видела бы меня в этом состоянии моя мама, она бы схватилась за сердце. А здесь все привело моих приятелей в восторг. Какой-то якут тут же подарил мне охотничью черную, как уголь, собаку Пирата. Лайка с удовольствием легла под стол возле моих ног.

Старик с пронзительными лешачьими глазками подсел ко мне, разогнав парней по углам.

— Цыганов я, — сказал он заманным голосом. — Вся тайга знает Елизара Панкратьевича Цыганова, и ты, юноша, лови момент...

И он рассказал мне, что нашел «кусок шкварца с золотым прожилком». И не в долине где-нибудь, а на гольце. Верная жила где-то там, на Горбыляхе. Да беда: Кирьяков нелегок на подъем, недоверчив и плохо понимает в рудном золоте.

— Проверить бы тот гольчик с тобой, юноша, — взмолился старик. — Чтоб лошадку дали, мешки спальные да аванец... Вдруг подфартит! Тогда на свете не зря жил бродяга Цыганов! И тебе, юноша, почет-уважение с первого шага в Дальней Тайге!

Я горячо поддержал старика. Пообещал вместе с ним сходить и проверить заявку. Только вот освоюсь.

...Через неделю старик принес мне в контору свой «шкварец». Волосовидная жилка золота просекала молочно-белый кусок. Я показал обломок начальнику партии Кирьякову. Тот хмыкнул, встопорщив вислые усы:

— Цыганову верить все равно что небо мерить!

— Не на небе же он нашел образец, — возразил я.

— Так он тебе и покажет, где нашел,— сказал начальник и шмыгнул приплюснутым носом. — Цель свою преследует старый копач.

— Можно ведь попробовать расколоть хитростью, — ответил я, перебрасывая камень из руки в руку. — Для чего нас учили в техникуме?

— Ну если учили — сходи, — сказал Кирьяков, смешасто поводя глазами в косых надрезах. — Не найдете золота — слуплю с тебя стоимость всей затеи. Прими к сведению, лошади здесь дороже золота. А вам лошадь нужна... Ну ничего — за год рассчитаешься. И впредь будешь умнее.

...Моему отряду придали лошадь по кличке Лиса. Она была наполовину пегая, наполовину гнедая. Лиса великолепно развязывала зубами всякие узлы. Делала это она с одной целью — удрать назад, на прииск, к кормушке с овсом. С какой лошадиной тоской глядела Лиса на поселок, когда мы переправились на ту сторону Жуи.

Стоя в лодке, начальник партии говорил мне напутственные слова:

— Смотри в оба... Цыганов может из тебя веревку свить и достать ею фарт себе. Вычетом не отделаешься тогда...

— Ладно, счастливо оставаться.

Я разозлился не на шутку. Этот самоучка все время опекал и поучал меня. Точно я пришел в тайгу из детского сада. Слава богу, я в тайге уже отработал пять месяцев. На практиках. Были под моим началом бывшие правонарушители. Вот то ребята — да! Оторви и брось! А этот старикашка... На серых штанах его синяя заплатка. Только называет себя важно «копач», «таежный бродяга». Смешно, и только!

Я оттолкнул лодку с начальником от берега. Вода подхватила и понесла ее. В какие-нибудь минуты лодку могло унести за километр от поселка. Но Кирьяков уперся шестом в галечное дно. Он повел лодку по шивере против течения. Ловкий черт! Меня бы унесло вместе с шестом. Я глядеть-то на шиверу не могу — голова кружится. Но в золоте разбираюсь, наверно, получше здешних грамотеев.

Цыганов оторвал меня от размышлений, затянув дребезжащим голосом:

— Я не варвар какой, чтоб меня опасаться. Было время — земля в глазах вертелась, а теперь для людей я мягче травы...

Я сочувственно молчал. Вскинув «тозовку-мелкашку» на плечо, свистнув Пирата, я зашагал по тропе. Цыганов поправил вьюк, взял Лису за уздечку и пошел вслед за мной.

Навстречу нам из-за хребта Шаман выходили чистые облака, от которых ощутимо веяло холодом. Осень в разгаре... Поздно мы вышли. Если снег нас накроет внезапно, придется мне расплачиваться за эту незапланированную экспедицию. Интересно, найдутся тогда сочувствующие мне или все отхлынут от молодого зарвавшегося специалиста? Вернусь фартовым золотоискателем или останется мне уповать на учительскую зарплату мамы да охотничьи способности Пирата?

— Давно вы здесь, Елизар Панкратьич? — спросил я Цыганова. Мне надоели тревожные мысли. — Сколько уже промышляете в Дальней Тайге?

— В двадцать пятом дядя, упокойничек, привез меня сюда, — ответил старик, и глаза его сверкнули зеленой слюдкой, — посвятил в старательское дело. Уж я-то поимел терзания по старательскому сектору, юноша! И сколько золотишка ни выносил в жилое место — все растранжиривал. А теперь близок локоть... Надо бы домик купить на юге да косточки на солнце погреть, ан не на что...

— Ну, дальнетайгинцам грешно жаловаться... Неплохо получаете и на старых россыпях, особенно опытные разведчики.

— А-а, слезы это — не заработки по старым временам. — Он осторожно уложил на место плитку песчаника, которую я свернул сапогом. Под нею была колония муравьев. — Фарт сорвать надо, а сил нет, и времена старые отошли.

— Вот и пора зацепиться за коренное золото, хотя бы маленькое рудопроявление, позарез необходимо оно району, Елизар Панкратьич!

— Району?..

Но я не смог ответить на усмешистый вопрос спутника: как назло залаял Пират. На золотистой лиственнице я увидел легкого зверька. Выстрелил из мелкашки и неожиданно попал. Белка хваталась за зыбкие ветки, пока не упала на землю. За нею тянулась струйка желтой хвои.

Цыганов смурно посмотрел на меня и спросил:

— Белка невыхоженная, зачем стрелил?

Мне стало как-то не по себе. Зачем, в самом деле? Но не мог же я допустить, чтоб мой подчиненный читал мне мораль. Хватит того, что начальник укалывал меня, будто я ни черта не смыслю в тайге.

— На шапку сойдет, — ответил я. — Матери пора беличью справить, а то ей не по карману. Если разведчики жалуются на заработки, что остается бедным учителям?

— Тайга, она добрая, — жестко сказал старик, — но не нужно, юноша, злоупотреблять. Спроси — и я скажу, где брать можно, когда, зачем. А так вот — тайга беднее стала птицей, зверьем. — Он посмотрел на Пирата колюче, словно приговаривал его к смерти. — Собака дурная — ей на бурундуков лаять. Хорошую кто же подарит?

Я подозвал Пирата к себе, дал обнюхать белку и ласково потрепал его стойкие черные уши.

— Для начала неплохо... А дальше будем осваиваться... каждый в своем жанре...

— Черного кобеля не отмоешь добела, — буркнул Цыганов.

— А он позолотится вместе с нами на этих гольцах, — ловко намекнул я, обсыпая пса золотыми иголками.

Тайга до самой вершины Шамана рыжая, лиственничная, и только долина Хомолхо, где пролегал наш путь, змеилась чернотой елок. Мы поднимались на Шаман за веселым Пиратом чуть ли не на четвереньках. Дышали как загнанные олени. Я ждал, когда старик остановится. Но он не сдавался. Наконец Цыганов привалился к одинокой корявой лиственнице. На ней трепыхались разноцветные тряпочки, шкурки, позвякивали консервные банки, раскачивались бутылки и две кожаные рваные сумки. Старик вытащил из кармана кусочек зеленого ситца и завязал повыше. Потом он вытер с лица пот и закурил, свернув цигарку с добрый сучок.

— Зачем? — спросил я, выдыхая парок на разукрашенное дерево. — Какой смысл?

— Скоро перевал, — ответил он. — Так у нас полагается, юноша. Чтоб фарт подвалил и согласье меж нами было.

— Мудрая штука, — я нашел в кармане куртки недействующую зажигалку и прищемил ее к веточке шаман-дерева. — Чтоб согласье крепло меж нами!

Цыганов поглядел на блестящую игрушку, и правая половина его сухого лица страдальчески искривилась. Я почувствовал, что такая щедрость ему не по нутру.

Мы передохнули и после этого быстро вышли на перевал. Оттуда я увидел гольцы с высоты птичьего полета. С южной стороны они были выкрашены в золотые и розовые тона, а с северной — в черно-зеленые. Даже внешне они были необычайно разнообразны, хомолхинские гольцы. А сколько дорогого металла еще скрыто в них?!

— Зажигалку ты зря повесил, — проворчал старик и зорко вгляделся в изгибы новой долины. — Мало ли что может случиться... А ты не куришь, стало быть, спичек нет?

— Да зажигалка-то сломанная, — ответил я и подмигнул. — Зато на фарт повезет, может быть, настоящий, а?

Пронзительный взгляд старателя потеплел. Цыганов сорвал со своей головы седую шапку, обмахнулся ею и призадумался.

— Настоящий фарт от настоящего бывает...

— Идем-то по-настоящему, цель достойная и риск немалый!

— Тогда барда, как говорят якуты, вперед то есть, юноша!

Спуск был не легче подъема. Марь вымотала из меня последние силы. Вязкая и хлипкая, она покрывала весь северный склон Шамана. Когда мы спустились к Молвушке, я упал на траву возле воды и сказал, что здесь будет привал. Цыганов суетливо согласился. Он развьючил и стреножил лошадь. Затем собрался поохотиться. Старик пошел вдоль речки. За ним побежал Пират.

Я отдыхал, уткнувшись лицом в желтую осоку. Слышал тихое клокотание ручья. За полчаса охоты раздался только один выстрел.

Вернулся Цыганов без Пирата.

— Ничего не убил?

— Два пустых да порожний.

— А где Пират?

— Назад удрал... Понял — объедать нас не стоит. — Он подсмеивался, но в глаза взглянуть не торопился.

— Странно получилось: то не сбегал, а то вдруг...

— Нрав у наших собак неопределенный, а эта хуже всех, Пиратка-то...

— У людей здесь, похоже, не лучше характерцы...

— В тайге зазря никто не бросит тебя, юноша.

— Зато с первых шагов здесь пытаются подмять меня под себя, как малолетку, что ли?

— В тайге тот старший, кто опытней...

— Не выйдет, Елизар Панкратьич, все-таки у меня диплом техника-геолога, кое-какие права имею и директивы на поиски рудного золота, и зря ты собаку мою прогнал, если не хуже...

— Собака эта во вред нам. — Не убирая ружья с колен, старик начал заряжать стреляную гильзу картечью. — Как пить, медведя приведет и бросится под ноги к тебе спасаться, юноша.

— Испугался! — Я хмыкнул со злостью. — Копач, таежник, разведчик!

Цыганов спокойно ответил мне:

— А чего мне бояться с таким ружьем? Зауэр хорошего бою. Одного охотничка на горбачей я срезал за полсотни метров в те еще времена...

Я уставился на беззубый рот старика, словно на живой дульный срез.

— Был такой зимовщик на Нечере. Через устье Нечеры шли раньше, когда не было самолетов, копачи-горбачи на прииск Светлый, оттуда на Бодайбо. И как узнает Кирсаныч, что человек с золотом идет, — не быть тому живу... Много мертвецов Жуя приносила к Перевозу. А и Кирсаныча принесла однажды. Прямо в лодке... Плыл он на Перевоз торгонуть хариуском, а я, на грех, вышел к Жуе с Балаганаха, где старался тогда. Сижу, отдыхаю, вижу — плывет. Я кричу: «Посади в лодку». Он отвечает: «Сыпь два золотника... Не хочешь — плыви на чем стоишь». Я ему и всыпал картечью из обоих стволов...

Меня зазнобило. Старик увидел, что я нахохлился, и расценил это по-простому; пошел собирать сухие хворостины, развешенные полой водой на кустах тальника. Насобирав охапку, Цыганов развел костер. Я не отставал, сбегал к ручью с чайником и поставил на костер чайник. Огонь обтекал его со всех сторон и взвивался в холодное небо.

— Без собаки на шапку белок не набить, — сказал я, глядя в прыгучий огонь. — А так хотелось сделать маме подарок в день моего рождения... Без отца-стервеца вырастила меня, думать научила, в тайге ориентироваться.

— Зачем нам бить? — откликнулся Цыганов. — Мы — золотоискатели. Фарт будет — из соболей шапки пошьем.

— Если выпадет удача — для матери уже праздник, — сказал я. — Она из семьи золотоискателей — понимает толк в рудном золоте. С детства мне внушала переплюнуть отца. Тот искал, искал да и бросил. Сломался и оставил поиски, а заодно и нас с мамой... Вот была бы штука, открой мы с тобой хоть жилешку, Елизар Панкратьич.

Смешок у старика — как у Кащея Бесссмертного. Он пошуровал в костре, давая ход внутреннему жару, и заметил:

— По мне теперь лучше не журавля в небе, а синицу, да в рукавицу, юноша!

— Нет, Елизар Панкратьич, настало время журавля, и никуда от этого не денешься!

— Я-то денусь. — Глаза старика вызолотились огнем. — В южные края, в свой домик у теплого моря...

— Да что за блажь у тебя, Панкратьич, когда не знаешь еще, как тот климат подействует на тебя! — завозмущался я. — А тут здоровая природа, хвойный воздух, хрустальная вода... И люди привычные...

— Хорошо тебе говорить, — закряхтел Цыганов. — С молодыми костями и я так рассуждал, а теперь по теплу тоскую...

— Здесь ты знаменитый старик, — польстил я напарнику, — а там превратишься в обыкновенного пенсионеришку.

— В обыкновенного? — заикнулся Цыганов и нахохлился.

— В заурядность и посредственность, — подтвердил я. — Как мой отец... Он поселился в Туапсе и стал кассиром...

Мы замолчали, готовясь к чаепитию. Но костер выдавал растерянные взгляды Цыганова из-под бровей, напоминающих болотные кочки в осеннем убранстве.

На второй день мы вышли в долину Молво. Тропа соединяла закрытые прииски. Это были таежные городки с инеем на крышах и с черными провалами окон. Как острова тропических морей, они имели пестрые названия: «Эфемерный», «Радостный», «Хрустальный», «Тихоно-Задонский», «Александро-Невский», «Красноармейский».

— Эх, жизнь была когда-то! — воскликнул Цыганов, когда мы проходили «Эфемерный». — У фартовых земля в глазах вертелась.

— Чувствуется... — осенним эхом отозвался я, склонив голову в сторону русла, где бесконечной грядою тянулись отвалы перемытой породы. На лысых макушках отвалов сохранились лиственничные кресты. То были могилы золотоискателей. Между крестами выросли кривее березки. — Только многие ли пользовались тем золотишком?

— Ну если головы на плечах не иметь... — буркнул Цыганов.

— Сдается мне, тут ее мало кто имел, раз до тебя не было жильных находок, Панкратьич.

От такого шага на затянутом как бы лице моего спутника заиграла улыбка. Надо потоньше с ним. Честолюбивый старик. Забыть пока про Пирата! Ради дела. Золото должно быть здесь — неглубокая россыпь-то. Откуда-то металл неиздалека приносился в россыпь. Конечно, по всем курсам геологии — коренные источники трудно найти. Ищут годами целые экспедиции. Земля сибирская велика... Но можно наткнуться случайно на жилу. Вот старик набрел на кварцевый обломок с золотом. Где-то близко должна быть и сама жила. Если найдем, целый переворот в жизни Дальней Тайги! Всего района! В геологических умах! Слух докатится и до Туапсе...

— Золото здесь есть! — вырвалось у меня как заклятие, и Лиса даже дернулась от вскрика. — Еще оживут эти поселки, Панкратьич!

— Есть золотишко, как не быть, — согласился он, и кадык на морщинистой шее выпятился. — Кое-где остались целички под старыми выкладками. Отводили, к примеру, копачи русло, выбирали золотой пласт, а под кладкой и не выбрали. Забыли... Однажды я под таким вот серым крестом двадцать золотников наскреб... Косточки промыл до последнего позвонка... Не попользовался горемыка-копач золотом. Унес в могилу... А поселушки эти не оживлять, сжечь и сажу и верхний слой почвы промыть — вот где озолотишься! Понапрятал народишко, а по большей части не попользовался!

— Я не про то золото, — сморщившись, ответил я. — Говорю о кварцевых жилах. Нам бы хоть одну найти. Зацепка чтоб была для поисковых работ и разведки.

— Думаешь, хозяева дураки были, что не открыли ни одной жилы?

— Умными не назовешь!

— Вот умник нашелся. — Старик хлестнул себя прутиком по резиновым широким голенищам сапог. — Да такого, как ты, они на пушечный выстрел к делам бы не подпустили! Хозяин — он без гарантий со мной не пошел бы.

— Вот поэтому и потеряли здесь все твои хозяева!

— А вы много нашли, изничтожив их? — Во рту старика все-таки ощерилось несколько бурых зубов. — Два пустых да порожний?!

— Откроем, — ответил я и рванул ветку, загородившую дорогу. — Не сейчас, так в следующий раз!

— Посмотрю, как заговоришь, когда Кирьяков начнет драть с тебя пятьдесят процентов, юноша!

Я остановился, словно ожгло пулей. Повернулся на каблуках и загородил тропу.

— У тебя взаймы не попрошу! — сквозь зубы отчеканил я. — А голодать не привыкать!

В буро-зеленых глазах Цыганова запестрели слюдинки. Я даже увидел в них отражение покрасневшего заостренного своего лица. Старик не дал мне долго смотреться в себя, как в зеркало, и проскрипел с примирительным смешком:

— Знавал я одного повара, который среди продуктов от голоду помер...

— Ну, я еще оскомины не набил... — зашагал я дальше.

— Эх, юноша мой драгоценный, тут англичане работали в концессию. А они, парень, головы...

— Плевал я на англичан, — ответил я. — У меня русская башка на плечах.

— Раньше и я плевал кой на какие вещи, — сказал старик мне в спину. — А теперь близок локоть... И снятся мне домик беленький, солнце горячее, виноград и бабенка светленькая ставит самовар... И черт с ней, со славой таежной да знаменитостью!

У меня отмокло на сердце. Я подождал Цыганова и пошел рядом с ним. Тропа была здесь широкая. Я ликовал в душе: мне показалось, что я переломил старика. С удовольствием прислушивался, как холостыми выстрелами хлопали его свободные резиновые голенища. Лиса два раза наступила ему на пятки. Цыганов отхлестал ее по морде прутом. Я решил поговорить с ним поласковей: надо крепить дух отряда перед главной операцией.

— Ты думаешь, Панкратьич, я такой уж бодрячок... Ха! Мне совсем не хочется, чтобы Кирьяков стриг мне зарплату. Хочу накопить на путевку в Индию. Сам знаешь про мечту: маме ко дню рождения — меховую шапку. А в Бодайбо у меня стоит огромный книжный шкаф. Увы, пока пустой.

— Если с умом, то мечтанья сбудутся... — Голос Цыганова затянулся наподобие ветра в потайных скалах. Из-под старой шапки выбился клок платиновых волос, блестевших от пота. — Тайга, она щедрая... Выдать может фарт и бодрячку, и старичку.

— И общественному сундучку? — добавил я.

Старик отвел глаза. Видно, я сказал не то, что хотел бы Цыганов.

Мы перешли на темную сторону гольца в новую падь. Старик благоговейно произнес:

— Вот ручей Веселый.

Не успел я подумать о привале, как он развьючил и спутал Лису и пошел куда-то с ружьем и лотком.

Через пару часов Цыганов возвратился возбужденный. Он вывернул на кусок бересты маленький кожаный мешочек и высыпал щепотку золота. Лепешечки и чешуйки металла были сырые, зеленовато-соломенные. Он долго ссыпал их с бересты в мешочек и обратно, словно дразнил меня. А я и не скрывал своего удивления: за два часа граммов десять намыл старик! Нет, видно, не зря у Цыганова слава большого мастера на золото.

А старик поел разогретого колбасного фарша и, кажется, не заметил, что ел. Напарник мой глядел в одну точку костра, но глаза были то темные, то вдруг позлащались. Наконец он повернулся ко мне и сказал:

— На золото выходим. Знаешь, что будет на Горбыляхе, юноша? Вспоминаю одну ямку, брошенную по глупости моей. Хорошее было золото, да искал богаче...

— Пласт глубоко?

— Метра два, не больше...

— Это за неделю можно мешочек твой набить?

— По тем местам за неделю легковушку можно заробить. — Он сладко зевнул и полез в спальный мешок прямо в телогрейке, штанах, и шапке, будто не хотел терять поутру лишнего времени на одевание.

На третий день мы вышли к Горбыляхе.

Тропа уползла в щетину желтых кочек. Ветерок развеивал в воздухе оранжевые иголки с лиственниц. Они сверкали в осеннем солнце, как золотые сростки, и отчаянно кололись, когда попадали за шиворот. Но выбирать их не было времени — мы шли с самыми необходимыми остановками.

Цыганов подпирал меня сзади. Он вел Лису, которая по обыкновению хватала траву справа и слева. Но сегодня ей редко удавалось пожевать на ходу: возчик рвал недоуздок, как сумасшедший.

— Но-о, недоделанная!

Старик торопился и нервничал. Он пристально оглядывал русло мелкой речушки и каждую старательскую яму с зеленой водой. У одинокого зимовья с прогнившей крышей он вдруг остановился, схватил лоток и рысцой побежал к речке. «Шлеп, шлеп, шлеп», — хлестко стучали его голенища, а эхо отзывалось ружейными выстрелами.

«Неужели близко жила?!» — скакнуло сердце в самое горло. Я наспех обмотал поводок вокруг березки, сбросил вьюки и выдернул из связки лопату. Со штыковой этой лопаткой наперевес я бросился за Цыгановым, треск от которого несся по всей пади.

Ветки лиственниц хлестали меня по лицу и стряхивали иголки за шиворот. Но я старался не упускать из виду синюю заплатку на штанах напарника. Мы бежали от зимовья метров триста. Наконец Цыганов опустился на колени перед затопленным древним шурфом, словно собирался молиться на него.

Когда я подоспел к старику, он ползал по траве и горстями набирал в лоток мелкий галечник. Я помог ему лопаткой.

— Не домыл тогда, бросил, теперь жалею!

Цыганов промывал породу тут же в шурфе. Он покачивал лоток, словно люльку с ребенком. Старик выплескивал муть через борт, а крупную гальку выбирал красными пальцами в толстых наростах суставов.

Породы на обнаженном дне лотка становилось все меньше. И вдруг я увидел в углу на черном фоне несколько желтых лепешек, комочков и много чешуек, зернышек. Золото! Покопался, намыл сколько надо и делай, что хочешь... Пусть Кирьяков наваливается, а ты — в институт! Будет на что учиться и матери помочь заодно... И никакого обмана — жилу можно параллельно поискать. Но едва ли оправдаются надежды. Действительно, почему ее раньше не нашли? А тут некий Анатолий Сергеевич Муськин, техник-геолог Муся, сосунок, вдруг наталкивается на открытие, которое за двести лет не могли сделать другие?!

Цыганов оставил лоток плавать в воде и, счастливый, смахнул со лба пот. Он свернул цигарку и мне дал махорочки и газетку. Я сделал кривую «козью ножку» и затянулся. В голове будто рой комаров зазвенел. И тут-то стали больно впиваться эти комары изнутри — не собьешь. Отбросил цигарку, а они — настойчивей. И пришлось напрячь память, чтобы разогнать угар. «Получилось по-цыгановски, — растерянно собирался я теперь с мыслями. — Сам стал на позиции старика, юноша! Выходит, не ты его, а он тебя?!»

А Цыганов как будто и не сомневался, какой эффект произвело на меня золото.

— Сидело давно в башке это место. — Стариковы глаза залучились зеленым счастливым светом. — Да лошади не было и напарника. Попробуй ямку выбей один. А теперь вдвоем мы гору свернем. С пятидневку постараемся: домик мне обеспечен, тебе — что хочешь.

По бесшабашным интонациям в его голосе я понял, что пятидневкой тут не обойдешься. Стоит только начать шурф, потом не бросишь, а там увязнешь, может, насовсем...

— Слушай, Елизар Панкратьич, а где ты нашел свой «шкварец»? — спросил я его, усиленно коверкая слово «кварц», чтобы охолонуть старика.

— Да брось ты, — ответил Цыганов. — Какой нам еще кварец!

— А все-таки? — угрюмо спросил я.

Старик без раздумий показал мне самый высокий голец. На вершине его лежал серпик раннего снега. Ветер дул оттуда. Даже кольнуло меня снежинкой в лоб. Я долго смотрел на снежный серп, продумывая свои дальнейшие действия. Отрадного было мало: за несколько дней до большого снега такой гольчище трудно обыскать. Сама обстановка толкала в этот вот шурф с реальным золотом...

— Ты не сомневайся, — пытался успокоить меня Цыганов, — ордерок на старание я получил. Золото сдам честь по чести. Куш поровну, слово — олово. А если захочешь, кое-что припрятать можно — комар носа не подточит...

— Я думаю лишь об одном, — отмахнулся я. — Успеем ли проверить заявку до снега?

— Да на кой ляд нужна та проверка нам, — он хохотнул. — Чего камни в гольцах ворочать? Здесь карымцы все облазили за столько-то лет. Концессия работала. Англичаны, они тебе не наш брат... Шкварцевые жиленки все обстучали и плюнули на будущность этого края. Здесь только прошлость одна!

Лучше бы он молчал. Но напарник доказывал и доказывал, что золотоносных кварцевых жил никто во всей Дальней Тайге не находил. Его обломок случайный. Набрел он на него на этом гольце, да точно не помнит где. И за эти дни надо по-умному здесь помыть для себя золотишко, а потом выдать место Кирьякову, покрыв тем самым расходы на экспедицию.

Пока он говорил, брызгая слюной, я думал о матери. Знала бы она, как я чуть не сошелся со стариком в одном намерении! И можно было сделать так, что действительно комар носа не подточил бы, не то что милиция. Я еще могу взять это золото... ценой потери того, что всю жизнь накапливалось матерью в моей душе, как в копилке. И не только матерью... Вот отец ничего туда не бросил, ни золотника, ни золотой хвоинки. Он обрадовался бы, конечно, моему искушению. Встретил бы меня с золотом в своем Туапсе как родного. Во всем родного! Тогда бы мы породнились втроем: этот дед, отец и сын. А маму пришлось бы потерять. Но этого я не сделаю, хоть усыпь меня золотом всего мира. Никогда не сделаю!..

— Сначала проверим заявку, — оборвал я старика голосом старшего. — Потом можно будет посмотреть россыпь на предмет рекомендации под разведку.

Я пошел к зимовью. Цыганов, шурша сзади, доказывал, какой я глупый юноша. Под конец он плюнул и заявил:

— Можешь весь голец перерыть. Я вольная птаха, дуракам не подмога — буду стараться здесь.

Я приостановился, скрестив руки на груди.

— Нам надо искать коренное золото. Иначе ты полетишь по статье!

Он опередил меня, упал на колени и воздел кверху руки.

— Не найдем ничего на этом гольце, слово Цыгана, — прохрипел он. — Только время зря потеряем... Потом будешь на хлеб получать, воду и соду, чтобы изжоги не было.

— Чего ты пристал ко мне, душа твоя копейка! — заорал я на него, сжал кулаки и осекся.

Зрачки его глаз увеличились. Я опять видел в них свое совсем несуровое лицо под несуразным накомарником. Губы старика дергались в мучительном тике. Я выпалил ему в лицо оскорбление, хуже которого трудно придумать у бодайбинских копачей. За такое расплачиваются дорого... И Цыганов прытко бросился к зимовью — молодому не угнаться. До ушей долетело только:

— Кончу, как Пирата... В тайге ищи-свищи...

А у меня ноги стали, точно деревяшки. Момент догнать его я упустил... Вот Цыганов скрылся за зимовьишком. Я представлял, как он выхватывает свой Зауэр из-под веревок вьюка и взводит курки. Я как будто услышал легкое клацанье пружин. Подумалось, что не поздно убежать. Дать крюк по тайге и выйти к Перевозу. Сначала забежать за ту лиственницу, потом зигзагами до тех кустов, а там... Я в мыслях бежал, как кабарга, а сам шел к зимовью. Нельзя было назад — тогда бы за мою душу и копейки не дали. Перед самым углом я сделал глубокий вдох и шагнул вперед.

Цыганов сидел на пеньке и сворачивал цигарку трясучими пальцами. Сначала я не заметил отсутствия Лисы. Потом увидел березу с желтым следом веревки...

— А ты... ты каким узлом веревку вязал, юноша?

— Простым...

И он начал костерить меня на чем свет стоит, какой я никчемный, неумелый, растяпистый юноша...

Я лег на жесткую траву и стал рассматривать двух муравьев. Они тащили золотую хвоинку. Каждый норовил волочь ее своей дорогой. И все-таки хвоинка подвигалась к муравейнику: один из муравьев оказался сильнее. И в нашем отряде произошло то же. Старик все-таки был старик. На месть его не хватило, побег Лисы выбил из колеи, и теперь он отбрехивался, как старый пес. Вот мысли угадывал он чужие запросто. И сейчас он смолк, выпуская целую дымовую завесу.

— Ночуй у костра, — вдруг предложил Цыганов. — В зимовье балкой убьет гнилой.

Он понуристо встал, забросил на плечо свой Зауэр и зашагал по лошадиным следам, залитым водой.

— Без советов обойдусь, — пробормотал я, с ненавистью глядя в синюю заплату. — Скатертью дорожка.

Три раза я поднимался на голец с серпиком снега. Обошел его вдоль и поперек, разгоняя стаи белых уже куропаток. Расколотил все глыбы кварца, которые встретил на своих маршрутных зигзагах, но не обнаружил ни мелкой блестинки металла.

В третий вечер я спускался к зимовью голодный и злющий. Знал, что на четвертый день не смогу подняться на голец. Охотиться на шнырливых куропаток уже не было сил. А от голубицы, брусники и стланиковых орехов у меня расстроился живот. От этого ноги дрожали и в глазах зыбились гольцы: мозаика из ярких и темных пятен. Если бы выпить сладкого крепкого чаю, можно бы и на четвертый раз подняться. Но кончились спички. А чертов напарник не удосужился мне, некурящему, оставить запасную коробку. Я бы этого старика разорвал сейчас на тысячи кусочков! Нет, не хватило бы сил. Если бы попить крепкого чайку...

И вдруг я почуял запах чая. Хорошего индийского чая. Такой мы заваривали со стариком. Галлюцинация?.. Но и костром пахнуло. Я сглотнул слюну и побежал к зимовью. Все ближе ржавая скобка. Теперь я чуял явственно запах костра и чая. Перед самым углом я сделал глубокий вдох и вышел успокоенный.

У костерка на корточках сидел старик с синей заплатой на штанах. Я так обрадовался ему, что не заметил Лисы. Потом увидел огромный узел на веревке, обмотанной дважды вокруг березы.

Я упал возле костра.

— До самого шаман-дерева гнался, — сказал Цыганов, наливая мне чай в кружку. — Хитрющая ведьма.

Я кинул в чай большой кусок сахару, размешал палочкой и стал пить маленькими глоточками.

— Зачем вел назад ее? — Я пожал плечами. — Лишние коне-дни подвесят мне, и только.

— Не подвесят, — ответил старик, ковыряя прутиком в костре. — Должен фарт подвалить...

— Поздно ты кинулся, — сказал я сухо. — Обшарил твой голец — два пустых да порожний.

— Это не тот голец, — ответил старик. — Я показал тебе самый высокий, чтоб сбить охотку. А тот гольчик правее...

Я даже не поднял головы — какое-то отупение навалилось на меня вместе с чаем. Лишь вспомнил, что снежные косяки с каждым днем все уверенней затягивают склоны гольцов. И вот они, мохнатые снежинки, словно по вызову, прилетели к самому костру.

— Погода-то больше не даст нам резвиться, — заметил я.

— Придется оставить поиск на будущий год, — согласился Цыганов.

— Даст ли теперь «добро» Кирьяков?

— А чего же не дать? — загорячился Цыганов. — За такую-то россыпь! Да дома у меня второй отломок шкварца с золотым тараканом!.. Да сам Кирьяков Миха не такой уж хищник, заверяю тебя! Наш он, дальнетайгинский, понятие к настойчивости разумеет и на фарт нюх у него имеется... Нет, не хищник он, чтоб не выпустить нас на будущее лето!..

Старик, подшуровывая костер, продолжал яростно доказывать, каковы достоинства у нашего начальника. А я сквозь полудрему думал, что достоинства есть, несомненно, и у самого Цыганова. Не застрелил бы он меня, как Пирата, даже не сбеги Лиса: хозяйственный мужик. А хозяйственный, он понимает толк в смене. Работать с ним сложно, но можно. И мы еще с Елизаром Панкратьевичем Цыгановым выйдем на поиски коренного золота. Мы с ним — золотоискатели.

 

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ СПОСОБ

Сеня Карликов прямо после службы на Тихом океане поступил в геологическую партию. Его взяли завхозом. Но ключи, бренчавшие у Сени на поясе, вызывали у геологов смех. Ключи никак не соответствовали тельняшке и лихой мичманке с высокой тульей и крохотным козырьком. Об этом несоответствии намекал повар Талаталов, бывший капитан дальнего плавания. Но Сеня отмахивался от старика, будто от комара, и еще рьяней справлял свою складскую службу. Однажды он ответил:

— Откомандовался, кэп, отойди в сторонку — не мешай дело делать.

— Салага ты, Сеня, — возразил Талаталов, — человек всю жизнь остается на своем боевом посту, уважь его — он тебе душу в дело вдохнет, душу своего большого опыта.

— Отстань, старый, спирта, доверенного мне, тебе все равно не видать...

Речь шла о спирте, который стоял у Сени на складе. Его получили для протирания геофизических приборов. Обычно спирт списывался по акту в самом начале сезона, а приборы протирались водой из таежного ручья. Но на сей раз спирт стоял целехонький, хоть была уже середина сезона. Объяснялось это строгостью начальника партии, верной службой завхоза и еще неудачным течением поисковых дел.

— Салага ты, — ответил Талаталов Сене. — Я к тому говорю, чтоб ты чуток пошурупил мозгами да не превратился в ключника. Лучше клади ключи на видное место. Во-первых, доверие людям нашего таежного экипажа. Во-вторых, вдруг до ветру в тайгу пойдешь и заблудишься. А у меня, сам знаешь, запас продуктов какой — на одну-две засыпки.

Сеня сложил губы трубочкой, так что усы его затопорщились, словно лапки лиственницы под осенним ветром.

— Начальник предупредил, ключи никому не доверять. — Сеня постучал ребром ладони по своей тугой, словно кнехт, шее. — По-до-т-чет! А начальника и так вон залихотило от всех наших неважных дел.

— И все же не верится, что ты был мореманом. — Талаталов сморщил нос, покрытый ажурной сеточкой лиловых жилок. — Не знаешь, чем на флотах разряжают накаленную обстановку?!

Сеня снял мичманку и начал раскручивать ее на пальце.

— Примерным исполнением уставных обязанностей!

— Нет, ты не мореман. — Талаталов сплюнул. — И за что тебя любит твоя Милка?

Сеня заалел, как саранка, задышал всей грудью и по-медвежьи заворочал глазами. Было отчего. Молодая жена его таборщица Милка отличалась статью и красивостью. Две блеклые геологини не шли ни в какое сравнение с его жар-птицей. И в партии Сеня стал перехватывать продолжительные взгляды мужчин, направленные на его жену. Намек бывалого капитана насторожил его, заставил прикусить кончик уса и по-медвежьи засопеть. Но Сеня быстро сообразил, что в таком деле со стариком надо дружить. И сбил свой молодецкий гонор.

— Ладно, — проговорив Сеня и напялил мичманку на потную голову. — Пойдем к начальнику. Если спишет поллитровочку, не буду возражать — угощу.

— Для его же пользы, с ним же, Сенюшка, нужен задушевный разговор. Без пригубления тут никак не обойтись.

Десятиместная палатка начальника партии Бориса Эдмундовича Рытвина находилась в центре табора. Она возвышалась над мелкими палатками наподобие шатра полководца.

Отправив геологов в маршруты, Рытвин вернулся в палатку. Он подтащил раскладушку в угол, где солнечный поток из двери отсекался откидным тентом, и, раздевшись до трусов, улегся на нее.

— Опять клептомания? — спросил геофизик Вася. Его рыжая борода тряслась в такт оборотам ручки арифмометра не то от смеха, не то по инерции.

Рытвин болезненно повел черными бровями, вздохнул и похлопал себя по волосатой груди. На животе всколыхнулись белые складки.

— Медицина, она не стоит на месте, Васятка, в отличие от нас...

У начальника партии была необычайная справка. На желтой бумажке размашистым врачебным почерком сообщалось, что Борис Эдмундович Рытвин болен. И дальше — длинное слово по-латыни. В партии никто не мог запомнить эту мудреную болезнь. С Васиной легкой руки болезнь начальника стали называть непонятным, но красивым словом «клептомания». Рытвин не обижался, потому что суть его болезни все уяснили хорошо. Хворь наваливалась приступами, когда не клеились дела или хромала дисциплина. Заключалась болезнь в полном отсутствии работоспособности. Вася, правда, после каждого приступа вежливо просил у начальника справку, объясняя это тем, что секрет лечения надо искать в самой справке.

Вот и сейчас геофизик протянул руку, и Рытвин великодушно вложил ему в ладонь справку: в таежном отряде все должно быть на доверительном уровне. Вася нахмурил сизый от загара лоб и сосредоточил взгляд на печати и подписях. Если бы они были фальшивые, то испепелились бы в один момент: замечание начальника о плохом темпе работ партии било по нервам всех, подхлестывало и разобщало.

— Что приуныли, адмиралы? — раздался в этот момент бодрый голос отставного капитана.

— Тонус падает, — прокряхтел Рытвин, и раскладушка подтверждающе заскрипела под начальником.

— Чем она лечится, эта чертова клептомания? — Вася всей пятерней залез в свою бороду. — Нервирует ведь. Опять же, капитанская улыбка — это флаг корабля, а тут кислая физия!

— По расшифровке, как я вычитал в словарике, клептомания — психическое заболевание, когда человека тянет к воровству, — стал бойко делиться своими познаниями Талаталов. — А воровство, знаете, бывает всякое-разное...

— Пока воруют у меня, — включился в треп Рытвин с жалостной самоиронией на массивном лице. — Растаскивают авторитет, надежды на удачу в этом сезоне и, как видите, психологическую уравновешенность!

— Надо бороться с любой болезнью, Борис, — с юморным жаром заговорил Вася. — Где сила воли? Бег трусцой? Аутотренинг?

— Это все не для моей болезни, братцы.

— Смотри, а то народ тоже опустит руки, уважаемый начальник.

— Нет, шутки в сторону, Василий Тимофеевич, этого нельзя допускать! — рванулся с раскладушки Рытвин. — Вы должны поднажать, расшурупиться, подтянуться! Если хоть чуточку, по-человечески жалеете начальника...

— Поэтому и хотим, чтобы ты и дня не лежал пластом, Борис! — буркнул Вася в огненную бороду. — Поднимайся-ка и сходи в маршрут!

— Нет, парнята, меня теперь бульдозером не снять с мертвой точки, — вздохнул Рытвин и подкатил глаза под синюшные веки. — Только сильный шок, вызванный крупной удачей, к примеру, может расшевелить. Так сказал мне один медик-светило.

— Есть, по-моему, эффективные простые средства, — сказал Талаталов, уперев указательный палец в седой висок. — Простые человеческие способы для поднятия духа.

Рытвин повернул свое белое тело на бок, приподнялся на локте и уставился на бодрого старичка томным взглядом болящего.

— Интересно, товарищи... Мне как начальнику это и на будущее...

— Случилось со мной подобное же, — начал старый капитан, садясь на раскладной стул, — когда спровадили меня на пенсию. Крутился всю жизнь, как в мальстреме, и вдруг — тихая гавань... Хожу по городу, глазею, покупаю газеты, ем, смотрю кино, выпиваю. Вроде живу. А почему же люди сторонятся меня, точно я неполноценный? Встретишь такого же, как ты, горемыку-пенсионера, улыбнешься ему, потреплешься о погоде и разойдешься, как в море корабли. Пить стал сильнее, чем в былые годы. Не то что разом, а за счет ритмичности. Вижу — грузнею, замедляюсь, коснею, руки дрожать стали, как от тропической лихорадки. Значит, ракушки облепили... Тоска навалилась свинцовая. Что делать? На флот уже не возьмут на мало-мальскую должность. В сторожа идти — душа не позволяет... Сижу однажды в ресторане, жую какой-то лангет и думаю невеселую свою думу. Подсаживается к моему столику девица. Заказала себе лимонаду, потягивает из фужерчика и посматривает на соседние столики, кто бы пригласил. На меня не глядит, точно я человек-невидимка. Эх, и обидно стало мне. Говорю ей: «Красавица, а вы мне нравитесь». Она в ответ: «Старичок, видишь вон тех парней... Так вот — не мельтеши у меня перед глазами, не засти мальчиков». Ух и злость взяла меня! Выпрямился я этак и говорю: «Думаешь, кровь во мне застыла, у капитана дальнего плаванья?» Она сощурила глаза, плутовка, и отвечает: «Пойдем, капитан, потанцуем. Только условие — пять танцев подряд! Не выдержишь — пойдешь к тем парням и представишь им меня в наилучшем виде...» Ну, кашалоты, показал я ей! Будто в шторм хороший со мной она попала. Я заказываю вальсы, вальсы... И точно молодею с каждым туром! А она, шалунья, уже сама ко мне липнет. На тех парней ноль внимания...

— Какие женщины, отец! — перебил его Рытвин загробным голосом. — При такой производственной пробуксовке не хватает еще легкомыслия! За пол-лета никаких результатов, ни крупицы киновари, какие могут быть разговоры о женщинах!

Все опустили глаза, словно безрезультатность работ Горбушинской партии зависела именно от него. И в свете такой невезучести болезнь Рытвина показалась совсем неизлечимой.

Все видели, как начальник был оживлен при отъезде в тайгу, как объяснял полевикам вплоть до маршрутного рабочего про скрытые богатства ленского края, намекал на особую перспективность их Горбушинского листа, на котором обязательно должны были «выскочить» проявления киновари. А теперь Рытвин сник, и странная болезнь приковала его к раскладушке. Хорошо бы геологи и геофизики что-нибудь открыли в ближайшее время и поставили бы начальника на ноги. Но удача такая зыбкая вещь... Может, все-таки простым человеческим способом можно оживить начальство? Про женщин стал хорошо говорить Талаталов. Но этим Рытвина не проймешь. Не то что какой аскет начальник, нет! Даже любит женский уход за собой, особенно во время болезни. Нравится ему, когда таборщица Милка приносит в палатку немудреный полевой обед. Рытвин улыбается тогда ей, жмет руку и заводит разговор о молодом житье-бытье. Но это доверительность по-производственному, без заигрывания. Сам расскажет какой-нибудь назидательный случай из жизни своей жены, замотанной директорши универмага, и ребятенка троечника. По его словам, отключается он здесь, на производстве, жертвенно от семейных забот. Некоторым нравится отдыхать среди смолистых сосен, ласковых речек и красноцветных ленских берегов. Для них уютнее нет палаточного городка с банькой на берегу и рубленым складом чуть на отшибе. Прямо курорт. А для Рытвина это прежде всего производство — за него он в ответе перед высшим начальством. «Хотелось бы, чтоб поинтенсивней народ работал на главную задачу, — вздыхал Рытвин. — А то ведь начальник не стальной, сначала душа изноется, потом наваливается мой персональный недуг, Милаша».

Милка, как может, успокаивает начальника, приносит ему щи понаваристей, котлетку порумяней и чай покрепче. «Путь к сердцу начальства, — как частенько выражается Талаталов, — тоже через желудок!»

Сейчас ему пришлось напрячь все капитанские морщины, чтобы сделать новый заход на начальничью болезнь, мысленно перебрав известные ему средства человеческого арсенала.

— Тогда вот что, — изрек старый морской волк, самозабвенно стукнул себя по груди, обтянутой поношенным кителем, и сияющие пуговицы звякнули. — Я из спирта такой ликер могу приготовить, что от твоей хвори, Борис, и духу не останется. Отметить середину лета сам бог велел! Как переход через экватор! Вот чем снимаем мы на флотах всякую дурноту!

— Пьянка! — Рытвин скрестил на груди руки с вислыми мышцами. — Пьянка в разгар полевого сезона?! Вы меня доконать хотите?!

— Под хорошее блюдо! Товарищеский сход для дела! Праздник для общей встряски! Выяснение ошибок! Претензий друг к другу! Снятие ракушек! Обсуждение дальнейшего плаванья!..

— Под хорошее блюдо? — задумался Рытвин.

— Едали когда-нибудь чахохбили?

Рытвин сел. Раскладушка веселее заскрипела под ним. По горлу начальника прокатился клубок.

— Какие ингредиенты, Виктор Петрович, необходимы для этого вашего блюда?

— Грузинское блюдо это, Борис Эдмундович, в основе его курица... Нужна курица. Я сварю тебе такое блюдо, что ты будешь плясать вокруг котла, как дикарь с Соломоновых островов.

— Сеня! — Начальник болезненно изогнул бровь. — Это ведь идея. Общая встряска!

— Есть! — Завхоз отдал честь и бросился к берегу Горбушихи. И пока Талаталов объяснял, как украсит общий стол под большим тентом, взревел мотор.

— Ключи, служака! — закричал повар и побежал на берег. — Ключи-и-и!

Но лодка с дюралевым корпусом неслась уже по плесу, касаясь воды лишь кормой.

— Да он вернется к вечеру, — крикнул Талаталову начальник. — Долго ли до деревни слетать и обратно такому орлу? Все бы работали так четко!

— У меня крупы на одну засыпку! — простонал старик, опустился на белый горячий валун и забормотал: — Чем людей кормить в случае чего?!

Сеня к вечеру не вернулся. И на следующий день не возвратился... На четвертый день партия уже не работала по причине выходного и голода. Все разлеглись на берегу и поглядывали на плесо, пока солнечные змеи не начинали зыбиться в глазах. Тогда переводили взгляды на склад, где под большим, смазанным сливочным маслом замком скрывались банки с атлантическими сардинами, тушенкой, томатным соусом.

— Не до чахохбили теперь, — громко изрекал Вася, — кашки б из шрапнели!

— Баклажановой икры бы...

— Любой бы концервы...

Голоса геологов и рабочих доносились в палатку-десятиместку, и лицо Рытвина подергивалось, будто от укуса слепня. Талаталов, который пришел к постели больного начальника за советом, заботливо наклонился к лицу страдальца.

— Не переживай, Борис, — посоветовал Талаталов. — Голод, он полезен, как пишут теперь ученые... По себе знаю... Как попощусь, молодым себя чувствую.

— Мне этот голод поперек горла, — застонал Рытвин под согласный поскрип раскладушки. — Сам я все перенесу... Но план-то горит! Какой может быть выходной в ясный день?! О-о-ох!

— Вызывай срочный вертолет с продуктами, — предложил Талаталов.

— Вы меня совсем хотите в гроб уложить! — слабо вскинулся Рытвин. — Может, завхоз просто пьянствует в деревне, а я сам на ЧП напрошусь! Потом на все управление слава!.. О-о-ой!

Стон Рытвина непочтительно оборвали таборные собаки хоровым лаем. В прорез палаточного входа было видно, как собаки пестрой стайкой кинулись к опушке, точно зачуяли зверя.

Но из чащобы выдрались люди в рваной спецовке, с топорами в руках. Они еле волочили ноги.

— Какой-то отрядишко, как видно, заплутался! — определил Талаталов и выскочил навстречу оборванным людям. — Похоже, натуральное кораблекрушение!

Зачуяв неладное, с берега тоже заспешили к странным оборвышам. Окружили пришельцев, обменялись приветствиями и через минуту знали, что стряслось с парнями из соседнего геологического отряда. Сплавляясь по Горбушихе на плоту, наскочили на порог и утопили продукты, провиант, приборы.

— Неделю рубимся от самого порога, — объяснил, как видно, старший с исхудалым лицом под козырьком форменной фуражки с молоточками. — Без крошки хлеба...

— И у нас нелепая штуковина вышла, коллеги, — взволнованно заговорил Вася, теребя бороду. — Как назло, завхоз с ключами от продсклада уплыл на единственной моторке и как в воду канул...

Громкий всхлип подтвердил Васины слова. Милка закрыла бледное лицо ладошками, скрючилась от мучительных рыданий и помчалась в свою палатку, не разбирая тропы.

— Завхоз ее муж, — объяснил Талаталов. Он взял старшего под руку и легко повел его к штабной десятиместке. — Ну ничего... Сейчас мы все образуем. Убедим нашего начальника. Не камень же он у нас. Просто приболел. Болезнь такая редкая — с голодухи не выговоришь. Но понять-то должен товарищей по несчастью. Склад-то вот он... Наши продукты, не американские!

— О-о-ох! — простонал в ответ Рытвин, и стон, усиленный пустой палаткой, заставил всех замереть у входа. — Что склад без завхоза?

— Борис Эдмундыч, — обратился Талаталов, покручивая пуговицу на кителе. — Ребята вот падают с голоду.

— Соседи мы ваши, — выступил вперед старший. — Все утонуло в Дивном пороге. Если можно, хоть что-нибудь поесть... Взаимообразно...

— Сами на подсосе, извините, товарищи, — отрешенно ответил Рытвин. — Рацию можем предоставить. Ждите вечернего сеанса.

— Да это же только завтра вертолет, — воскликнул Вася. — И то при условии погоды!

— Рация рацией, — заметил Талаталов. — А мы будем придумывать свой способ.

Он поманил Васю из палатки, кивнул на склад и сказал:

— Надо сбивать замок.

— Что ты, Петрович, кто решится?

— Эти замки открываются от сильной встряски.

— Кто же будет встряхивать?

— Коллективно!

— Как это, Петрович?

— Собирай всех стрелков!

— А-а-а! Если откроется замок, никто конкретно... Понял!

Вася догадливо похлопал себя по лбу, мотнул рыжей шевелюрой и быстро обежал круг своих коллег, которые почти все имели оружие. Геологи и несколько горных рабочих быстро сбегали в свои палатки, захватили наганы, карабины и ружья. Заряжая их на ходу, добровольцы с ухмылками выстраивались подле Талаталова, в десятке шагов от могучего замка на двери с коваными скобами, прошитыми анкерными болтами.

— Приготовьсь! — скомандовал Талаталов.

Стрелки вскинули оружие, целясь в замок.

Собаки, зачуяв неладное, кинулись подальше от склада. Пришельцы следили за хозяевами с голодной отрешенностью.

Вдруг из-за их спин, из глубины палатки, раздался вопль, и сам Рытвин выскочил из полутьмы на солнце. Одна лямка его желтой майки спала с плеча, трусы непомерной величины запузырили на ходу, но прыткость начальника поразила всех. В несколько прыжков Рытвин достиг двери склада, распялся на ней, как Христос, и заголосил:

— Это что за самоуправство? Здесь еще есть материально ответственные! Подотчет на тысячи рублей! Анархию мне устроить! Чтоб не расхлебался до конца своих дней! Да я вас всех в тюрягу! Разгоню — новых наберу! По статье! А зачинщиков под суд!

Рытвин задохнулся, но явно не от слабости, а от бурного выхлеста чувств. И в наступившей тишине выстрелом прозвучал спокойный голос Васи:

— Вот и вся болезнь!

— Прошла твоя клептомания, Борис Эдмундыч? — поинтересовался Талаталов и огорчительно сплюнул. — Совсем ведь простое леченье, а я — чахохбили!

— Товарищи, уймитесь! — раздался голос старшего. — Мы дойдем так до деревни. Не представляли, что у вас такие сложности... Мы сейчас дальше... Только оставим у вас вот эти камушки, сдается — в них что-то есть, так нам показалось. Нести дальше тяжело. И так перли от самого порога.

Старший потянул за лямки свой рюкзак, раскрыл его и вывалил на траву куски породы, на которых будто бы запеклись капли крови. По трещинкам густели алые натеки, кроваво-красные прожилки густо просекали массивные образцы.

— Киноварь! — вскрикнул Рытвин, опустился на колени перед камнями и стал перещупывать их, точно слепец. — Какая насыщенная минерализация!

— Черт побери, — пробормотал Вася, — рудопроявление с неба!

— Из тайги, — поправил старший, — ниже Дивного порога в трехстах метрах прямо в обрыве краснеет. Мы и решили прихватить несколько камешков.

— Правильно решили, хлопцы! — воскликнул Талаталов. — Никуда мы вас не отпустим! Раскурочим замок и накормим до отвала! — Он засунул пальцы в рот и Молодецки свистнул: — А ну, стрелки, на линию огня!

Но стрелки на этот раз не торопились. Озираясь на Рытвина, они прятались друг за друга. Наконец начальник почуял на себе взгляды своих и гостей. Он вдруг выронил самый большой образец, мученически сморщил лицо и схватился за живот. Потом вскочил, выдавил виноватую улыбку и рысцой направился к тропинке, которая вела в дальние кусты.

— Наконец-то человеческая болезнь объявилась у нашего Бори, — объяснил Талаталов и скомандовал: — Становись в цепь, громодяне!

Стрелки зашевелились, выстраиваясь вновь перед складом. И тут по табору разнесся женский крик:

— Едет! Сеня! Родной!

Милка выскочила из своей двухместной палаточки и побежала к берегу, теряя на кусты косынку, фартук и простенький браслет.

«Дук-дук-дук...» — донеслось с реки задорное пение «Вихря». И вот из-за зеленого клина ближнего мыса вырулила знакомая синяя «Казанка». На корме затаился рулевой в тельняшке. Он словно боялся сглазить свой мотор, не поднимал высоко головы, пока не уткнулся в берег против табора.

Милка повисла на шее мужа, а тот ласково отнял ее от себя: недостойно мужчине выражать чересчур бурные чувства к жене на людях. Сеня тут же достал куль с какими-то кругляками, взвалил его на себя и понес к складу.

Все оставались на своих местах, словно прибыл следователь.

А Сеня улыбался во всю ширь своего лица, усы его дыбились от удовольствия, хоть глаза чуть подвело серым налетом.

— Мотор забарахлил, пришлось проваландаться в Воронцовке, зато достал вот... куриц... двенадцать штук! — Сеня тряхнул кулем, передал его жене и потянулся к десятиместке. — Ну теперь, Борис Эдмундыч, пир на весь мир с этим самым... чихохбили... И вашу болезню, товарищ начальник, собьем. — Сеня вдруг пригляделся к раскладушке и подбил мичманку на нос. — Да он, я вижу, того... уже и без блюда на ногах...

— Еще бы, — усмехнулся, шатнувшись, Вася, — такой шок устроили ему, что покойника б на ноги подняли, будь он материально ответственный!

— Это что же такое? — Сеня озадаченно крутнул головой на шее-кнехте, оглядывая вооруженных своих и незнакомых оборвышей. — Что за аврал тут случился?

— Хотели замок сбить со склада, не дождав тебя, — объяснил Вася. — Поверил бы ты, старшина, своим сотоварищам?

— Люди-то живые, Сеня, а ты ключи по инерции с собой!

— Как же так, Виктор Петрович? — заныл Сеня, с трудом шевеля губами. — Моряк моряка подводить?

— Это ты, Сеня, подвел наше человеческое достоинство!

— Люди нам открытие принесли, — буркнул Вася, — а мы им бюрократический стриптиз кажем!

— Что же получается, — забормотал Сеня, — при начальнике... Бунт на корабле...

— Открывай быстрей склад, ключник! — рявкнул Талаталов. — Треп потом... Не видишь — люди с голоду помирают! Да какие люди! Молиться на них надо, а мы колупаемся в носах!

— Сеня, они неделю пробивались к нам из тайги, — выдохнула Милка. — Их вон сколько, а ты один... Чего только я не передумала, как их увидела! Одному сгинуть в тайге — плевое дело!

Лицо Сени порябело, он звякнул ключами и незряче уткнулся в дверь.

— Ничего бы не случилось, Борис Эдмундыч, — вдруг огрызнулся Сеня, будто начальник стоял рядом, — раз Талаталов взялся за дело. Мы на море доверяем друг другу. Если даже чужой корабль терпит бедствие, то идем на все!

— Сухопутные тоже не все ухищрены — иной раз по-человечески способствуют друг другу, — высказался Вася. — Иначе трудно рассчитывать на удачу.

Вася говорил громко, чтобы слышал Рытвин. Начальник с видом мученика возвращался из кустов к своей палатке, где у него была спасительная справка.

 

НЕХОДОВАЯ ЛЕСКА

Нам определенно не повезло, потому что песчаную косу предполагалось осваивать нашей бригаде, а захватили ее другие. Мы не торопились, и сухую гривку облюбовала бригада Халлиулина. Они сделали вид, что у них раскачало ветром балок, который Ми-8 переносил на тросах, и вертолетчики были вынуждены сесть на песчаную площадку. А потом уж не имело смысла менять место, раз тут намечена скважина. Начальство разрешило поменяться местами Халлиулину с нашим Богатыревым. И таким образом, нашу буровую перебросили на их намеченную точку — в беспредельные болота Приобья.

Уж повспоминали мы и бога, и черта, и хитрована Халлиулина, когда нам пришлось стелить гати, отсыпать площадку и монтировать вышку на крохотном островочке среди трясины. Хорошо, вездеходами, бульдозерами, тракторами нас не обделили. Но и с этой мощной техникой попурхались мы в трясине, помесили торфяной грязи, покупались в болотной воде.

Но наконец-то встала во весь рост наша красавица буровая № 17. Зажгла свои огни, включила мощные дизели и вбурилась в податливые отложения въедливыми шарошками.

— Пошла бурилка! — объявил наш медлительный мастер Богатырев, размазывая буровую грязь по непродавимой щеке.

Никто ни из бурильщиков, ни из помбуров, ни из рабочих не вымолвил слова, чтобы не прослыть потом боталом, но по лицу каждого бурильщика будто невидимая шарошка прокатилась: ясно было, что ребята себя не пощадят, а халлиулинскую бригаду обставят по всем параметрам. Но одного желания в разведочном нашем деле мало. Есть еще везение. А оно как-то не торопилось к нам. Понятно, что рано было считать цыплят, которых, как известно, перебирают по осени. Но ведь в любом деле все начинается с первых шагов. У нас же они выходили провалистыми. И это несмотря на то, что мы стояли на совесть за рычагами нашего мощного стана. Иногда очередная вахта не могла оторвать от стана своих подсменных. Кажется, забой мы чувствовали всем своим нутром и вгрызались в него, словно пробивали ход к богатствам Чингиз-хана, что были зарыты вместе с умершим завоевателем в неизвестной точке Сибири.

А реальное древнее захоронение нашла бригада Халлиулина. Об этом прочитали в областной газете. Там сообщалось: «Необычный клад передан археологам Тюмени буровиками из Сургутской нефтеразведочной экспедиции.

Казалось, самые глухие болота окружали буровой участок Артура Халлиулина. На небольшой песчаной гривке, около 70 метров в диаметре, монтировали буровики свою вышку и готовили вертолетную площадку. И вдруг, примерно в метре от поверхности, нашли два совершенно уникальных скопления вещей: железные кинжалы с бронзовыми рукоятками, около 40 наконечников стрел, бронзовые бляшки, фигурки людей и птиц из бронзы, бусы, прекрасный пластинчатый пояс с оленями, медный котёл...

Удивительно, что вокруг небольшого обжитого человеком островка дикая природа. На озерах плавают лебеди, над болотом летают косяки уток. Но человеку жить негде.

Что заставило людей прийти сюда тысячу лет назад? По-видимому, умерли или погибли в бою два могущественных вождя-шамана. При жизни они были весьма влиятельными. Еще более сильными стали их духи после смерти. Эти духи могут принести племени много добра, но могут при случае и навредить, ведь духи — народ капризный. Поэтому от них лучше держаться подальше. И вот покойников с большим почетом собирают в далекий путь. С ними положили все дорогое, что было у соплеменников, одели их в меховые одежды и увезли в далекое от жилья место — на Обь-Нуровское междуречье.

Вещи оказались долговечнее самих шаманов — только кусочек черепной крышки да расположение украшений заставляют предположить наличие двух погребений. И даже легенды не осталось от духов, которых так боялись когда-то. Теперь ученые ломают голову над их «портретами» — бронзовыми изображениями человека с двумя змеями, орла с тремя головами, человеческого лица с совой на голове.

Бесценным кладом пополнили наши разведчики недр археологический арсенал Сибири».

Да, везение у халлиулинцев как бы поселилось навечно. Даже среди приобских болот нашлось редчайшее захоронение. А это верный признак того, что и на глубине им повезет...

— Это так уж по жизни бывает, — заключил наш Богатырев на последней утренней летучке, — кому как пошла везуха, так и прилипла, а кому и на тягаче не подтянешь фарта, хоть разбейся в доску!

Согласились мы без лишних слов с нашим командором, поскрипели зубами и решили еще крепче взяться за рычаги, чтоб проходка у нас была как по маслу.

Меня как недавнего выпускника геологоразведочного института по-особому зажгли слова Богатырева и немое ожесточение нашей бригады. Мне захотелось тут же придумать новинку в проходке, пересмотреть технологический график, выверить оптимальные режимы по проектному разрезу. Захотелось рвануть вперед, как бывает это на лыжных гонках, когда хорошо представишь профиль трассы и соразмеришь ее с собственными силами, мастерством и яростным желанием победы.

— И надо же было нам замедлиться на старте, леший умани! — взбормотнул я, уходя с буровой.

От переполненности сердца спасала, как я знал по опыту, быстрая ходьба, и я пустился вокруг буровой нашей вышки по искусственному островку. Запах болотного месива, перемешанный с испарениями горюче-смазочных, будоражил душу. Нутряной гул бурового снаряда будил азартные струнки. Взгляд по-охотничьи рыскал вокруг вращающейся махины ротора в надежде на чудо: «А вдруг вот сейчас снаряд коснется напряженной крыши продуктивного горизонта и фонтан черной жидкости рванется к поверхности по жилке обсадных труб!»

Но охотничьему, старательскому пылу противостояла тяжелая загрузка реальных знаний, как неожиданным прорывам газа столб глинистого раствора в самой скважине. Продуктивные пласты далеко, скважина заведомо задана на периферии структуры, а сама антиклиналь — темная лошадка — может оказаться пустой, как и многие структуры до нее.

«Да неужели мы такие невезучие?» — задался я вечным вопросом всех поисковиков-добытчиков и стал перебирать в памяти не такие уж редкие моменты удачи в своей жизни. Были же, были подарки судьбы в охоте и на рыбалке, можно сказать, как любит говаривать мой помощник представитель ненецкого народа Василий Семенов.

— Чего раздумался сильно так, Захар Иваныч? — раздался рядом знакомый сипловатый голос.

И сам Василий Семенов, по прозвищу Чирок, тенью отделился от резкой утренней черни за емкостью с соляркой. К нам Василий прибыл год назад, когда после открытия мегионской нефти началось широкое наступление на структуры Тюменщины. Как объяснял Василий, на своей земле до самого ледяного океана он все исходил-изъездил, а теперь хочет знать, что же умные люди ищут в глубинах ее. Да, в нашем геологоразведочном деле, как в промысловом, бывают счастливцы и неудачники. Василий в своем промыслово-охотничье-рыбацком деле был явно мастером. С едва уловимой улыбкой на кочковатом лице он выходил из тайги перед началом нашей смены со связкой уток, пучком рябцов или рюкзаком карасей. А потом с тем же бритвенным блеском в глазах занимал рабочую свою позицию. И у меня, его непосредственного начальника, не поворачивался язык сказать ему, что мы явно не в самых удачливых. «Мне хочется, чтобы ты, Чирок, начал бурение на фартовой скважине, — не раз подмывало сказать новичку из местного народа. — Чтоб проклюнулся вкус к нефти... А черный фонтан скорее всего ударит там, на песчаной косе, у Халлиулина!»

И сейчас вот, после грустно-ретивых переживаний, я вынужден был ответить Василию:

— Раздумался я, Вася, о том, что приметы работают против нашей бурилки... Хоть молись какому-нибудь вашему богу.

— Теперь вы и есть наши боги, — качнувшись вкруговую, ответил Василий. — Вон и самих шаманов откопали.

— Откопали, да не мы, — вздохнул я. — Теперь такое внимание к ним со всех сторон, что удача сама приплывает на золотой лодке.

— Мы тоже можем приковать это самое внимание, товарищ мастер, — прошепелявил Василий.

— Это чем же, Чирок? — насторожился я.

— А тем, что мы тоже можем найти кое-какие старинные, можно сказать, принадлежности, — сообщил Василий.

— Это где же, — усмехнулся я, — у лешего за пазухой?

— Почти что, — мотнул облезлым козырьком меховой шапки Василий. — Место там должно быть самое лешачье.

— Где там? — замигал я, словно от едкого дыма.

— Там, где лабаз Улачи стоит, — невозмутимо ответил наш добытчик и снова мотнул куда-то в сторону топи, которая и на карте была обозначена категорическим обводом.

— Какого Улачи, — замигал я в недоумении, — какой лабаз в этих гнилых местах?

— Самый натуральный, — выговорил Василий и стал неторопливо рассказывать легенду-историю лабаза последнего хантыйского князька Улачи.

Князь Улача был богат, похотлив и хитер. Одних пастухов у него работало полтысячи, не счесть жен и детей. Но умирая, Улача предчувствовал великие перемены. Он говорил с духами тундры, тайги и воды. Духи ему объявили, что скоро восстанут пастухи и отнимут у княжеских сыновей все богатые украшения, оружие, утварь. И решил тогда Улача спрятать все свои богатства в крепком лабазе на острове среди топкого болота.

«Пусть кто попробует достать мое добро из сердца бездонной топи!» — решил обезумевший князь.

Заставил Улача десятерых сильных пастухов сбить лабаз на островке среди топи, которая тряслась и в лютые морозы. Пастухи перенесли в лабаз драгоценные чаши, бляхи, бусы, ружья, сабли, золотые червонцы, сети, костяные изделия, нарты, седла, меха. Все было уложено в лабазе на прочных лиственничных сваях, и Улача одобрил работу усталых пастухов. Князь выставил мужикам ведро водки, и работники напились до смерти. Смерть наступила от яда, которым была отравлена водка.

Ни один из десяти не вернулся в родной чум. Да голос самого народа не забить, не заглушить, не отравить... Улача давно истлел, а слухи о его таинственном лабазе блуждают до сих пор, как болотные огни.

Выспрашивал я стариков, — закончил свой рассказ Василий, — получается, где-то в этих местах лабаз стоит, на гнилом болоте.

— Ну знаешь, Чирок, у вас столько легенд, — отмахнулся я, — сколько гнилых болот!

— Нет, Иваныч, эту легенду бабка родная мне рассказала, из хантов она у меня была — они здесь охотничали испокон веку, — зашумел над моим ухом Василий, — а ей передалась она от матери, у которой мужика Улача отравил здесь. Бабка говорила, что в этом болоте нашли трубку ее отца... Видишь, вот эту самую. — Он значительно вынул из кармана свою трубку, искуренную, изгрызенную, из непонятного дерева, и стал набивать ее табаком «Золотое руно». — Так она и перешла мне по наследству, можно сказать.

— Ничего себе — наследишко, — по-новому озирая такую знакомую трубочку, протянул я. — Прямо историческая реликвия, да верится с трудом, Чирок!

— И другие вещи тех десятерых находили, — продолжал Василий, напористо дыша мне в щеку, — болото мелеть стало мало-помалу, вещи выдавать.

— У нас оно затянуло балок, — мрачно стал загибать я пальцы, — сани с трубами и лошадь с кошевкой.

— А я спокойно топчу наше болото, — заартачился Васька и рванул отворот стеженки. — Прошел уже много километров вдоль и поперек.

— И не наткнулся на тот лабаз? — хмыкнул я.

— Самое сердце болота вдвоем штурмовать надо, Иваныч, — сообщил Василий. — А ты вроде самый опытный из других по таежному делу.

Этот комплимент собольей шкуркой прошелся по моему сердцу: какому парню не потрафит такая характеристика из уст настоящего промысловика! И пока наш Чирок сосредоточенно раскуривал свою древнюю трубку, я с удивлением сообразил, что Василий выдал мне крупный аванс. Мне еще не представилось возможности показать себя в охотничьем деле или на рыбалке: без роздыху, перемазанные болотной тиной, от зари до зари мы вели монтаж вышки в сложных условиях. Лишь вечерами у костров я поддерживал разговоры о таежных перипетиях, вспоминал разные охотничьи истории и сравнивал местные методы лова рыбы с нашими приангарскими. В спокойных водах здешних речек и озер можно было обходиться примитивными снастями, не то что на быстрых стремнинах речек Восточной Сибири. Там, у нас, на той же Ангаре, надо уметь забросить спиннинговый настрой, да точно на ямку, где стоит крупный хариус или ленок. Я рассказал, как сам долго учился спиннинговать под наблюдением отца, как тот обзывал меня последними словами за чудовищные «бороды» на катушке, как в отчаянии я распутывал эти клубки лески, как настрой не несло точно к рыбной ямине. Но в конце концов упорство мое было вознаграждено, заключил я свое повествование. Мужички наши стали даже поговаривать: «Захарка-то, глянь, паря, облавливает нас!» А сколько было разговоров у нас в Николе, когда я однажды на глазах рыбаков выхватил спиннингом чуть ли не с середины реки здоровенную ондатру!

В довершение разговора у костра я доставал из внутреннего кармана куртки катушку миллиметровой лески. Зажав кончик между своими крепкими резцами, я внушительно дергал леску, демонстрируя крепость изделия Клинской фабрики. Под одобрительные кивки буровиков я обещал в недалеком будущем вытаскивать из местных озер и рек самих чертей, не говоря про щук, осетров, белуг и рыбу помельче.

Не сдерживая своей рыболовной страсти, я не мог не показать катушки и не потрепаться в извечном стиле охотников-рыболовов. Зато я свято хранил тайну катушки. Это был подарок моей третьекурсницы Лельки Кудрявцевой. Перед моим отъездом в Тюмень мы с ней всю ночь бродили по берегу Ангары и сетовали, что в деканате не смогли устроить ее вместе со мной на практику. Она уезжала на Лену, где только начиналось бурение на нефть и газ. «Пусть эта леска напоминает там, в Тюменщине, тебе обо мне, — сказала она под утро и сунула мне в руку катушку.— И чтоб никогда не порвалась она в твоих руках!»

Я уже тогда, на берегу переливчатой Ангары, с усмешкой отметил про себя, что такую леску и акула не порвет: славная Лелька знала о моей рыболовной страсти, она, моя светлоглазая ангарчанка, решила сделать мне на прощанье подарок, но выбрала леску по принципу прочности колонны труб. И теперь мне приходилось оправдывать эту сверхпрочность неходовой лески не столько перед бригадой, сколько перед самим собой. И удивительно — меня не осмеивали с моей леской. Понятное дело — городские парни: они были в большинстве своем охотники и рыболовы с теоретическим уклоном. Но вот ненец Василий Семенов, который прошел городскую закалку на курсах бурильщиков, тот мог резонно поддеть меня с моей сверхпрочной леской. Но в его смолистых глазах лишь проплывали блестящие струйки раздумчивого ожидания. И сейчас он выжидательно взглядывал на меня сквозь космы дыма, ища союза и поддержки в операции «Улачин лабаз».

— Это же территория не меньше какой-нибудь Голландии, — протянул я. — За сезон не исходишь, Чирок!

— Нам к сердцу подобраться, Иваныч, — повторил Василий. — А сердце этого болота я своим сердцем чую, можно сказать.

— И когда же ты думаешь начать?

— Сейчас надо начинать, Иваныч, чего резину тянуть?! Когда теперь следующий большой пересменок у нас?

— Ну что ж, Чирок, давай сходим ради интереса, до смены, думаю, отмотаем маршрутик километров в тридцать.

— Отмотаем, — закивал Василий, — может, с первого раза и наткнемся на Улачин лабаз. — Вот была бы шумиха!

Я предупредил его, что поднимать шумиху раньше времени нам не на пользу, и мы с ним зашагали к нашему балку, головешкой краснеющему среди кочек и мелколистной березы. Тычась в полутьме нашего походного жилья, мы по-скорому собрали свои рюкзаки, взяли ружья, патроны, по банке тушенки, сгущенного молока и пачке чаю. Я добавил выкопировку карты нашего листа и горный компас. Подтянув голяшки резиновых сапог с раструбами, мы вывалились из балка в грязь и зачавкали по ней в сторону нашей ажурной, стройной, поющей дизельным голосом красавицы вышки. Мы направились в сторону тощей тайги, где между кривыми соснами, корежистыми лиственницами, непроницаемыми елями и робкими березками проблескивал и курился туманцем болотный отстой.

Этот тягучий мшано-тинистый настой затягивал сапоги, словно незастывающий цементный раствор. И появилось такое ощущение, что мы постепенно засасываемся тайгой и возврата больше не будет.

А вышка и сама уходила за нашими спинами в землю, исчезли полати, кронблок, козел — весь ее шпиль утонул в зеленой диаграмме тайги, и гул двигателей стих, будто ввяз в болотную жижу. Тишина охватила нас мертвым поясом, скрипучей зазвенело настырное комарье, и чавканье сапог стало зловещим, точно прожевывание беззубого рта расплывчатого чудовища. Мне уже представился полностью бессмысленным наш маршрут, я начал костерить себя за свое легкомыслие. «Попался на маниакальную наживку, — разделывал я себя под орех. — Какие тут могут быть, к лешему, заначки? На эту-то безответственную легенду должно было хватить моего трезвого инженерного ума?»

Мысль передается ногам усиливающим или тормозящим сигналом.

Я начал незаметно отставать от Василия. Тот обернул ко мне лицо с выдающейся, как яблоко, скулой и затянул:

— Ну да понять все же я не могу, почто мы вообще линяем перед халлиулинцами? Главная нефть должна быть у нас!

— Это по каким же данным? — опешил я.

— По местным воззрениям, — солидно кашлянув, сказал Василий. — Чем больше болото, тем больше отдает оно болотного масла вглубь. А у Халлиулина песчаная коса.

Пришлось привалиться к ближней лиственнице, чтобы не упасть в «болотное масло» от едкого смеха. Вспорхнули с кочек две синички, зашелестела в камышовой заводи водяная крыса и крякнула в дальних зарослях утка на гнезде. Мое раскатистое «ха-ха» передалось хитромудрому Чирку, и тот наконец выдавил какой-то хлюпающий смешок. Я оттолкнулся от дерева, добрел до моего мудреца и весело спросил:

— Сам додумался до болотного масла?

— Сам! — замелькала надо лбом его истертая ондатра. — Хли-хли-хли! Сам не кумекаю, что ли?

— Выходит, что мы вам читали из геологии на курсах, — все попусту?!

— У меня своя голова на плечах, — ответил Василий, постучал трубчонкой по макушке и стал набивать табаком свою историческую реликвию.

— А у меня что, болотная кочка? — озлился я и на всякий случай глянул на свое отражение под ногами. Отражение было что надо: над развернутыми плечами подрубленный клин головы с рыжими кучерявинами из-под лилового берета, лицо обросло жидкой бородой и усами, но янтарные глаза проницательны, а ноздри боксерского носа пылают от нового возбуждения. — Я что, зря учился пятнадцать лет и тебе вдалбливал геологию нефти в башку на курсах, чтобы ты молол всякую чушь?!

— Это я головой-то кое-чего из твоих воззрений понял, — стал выкручиваться Василий, попыхивая дымком. — А вот сердце говорит мне иное... У нас тут есть нефть!

— Твои бы слова да богу в уши, — буркнул я, шагнул на сухой горбик и услышал за собой деликатное сопение Василия. Закралась мысль, что мой таежный мудрец разыгрывает меня для отвлечения от критических раздумий. Но я уже не мог уйти и от этой наживки. Яростно вырывая сапоги из трясины, я стал объяснять на ходу, как складывались представления о прихотливых геологических условиях нефтеобразования. До сих пор нет единого мнения о генезисе, то есть происхождении нефти как полезного ископаемого, говорил я, но условия залегания нефтеносных коллекторов поддаются изучению. Правда, десяток лет назад считалось, что основные нефтеносные структуры сосредоточены в предгорьях. Да вот тюменские первые находки опрокинули, а вернее, расширили бытующие представления на нефть в земной коре.

— Все зависит от сочетания структурной позиции с продуктивным горизонтом на глубине, — разъяснял я Василию как можно проще, хотя и понимал, что это для него темный лес. — Болота тут ни при чем, Чирок! Этой топи тысяча годков, а нефть могла копиться в нашей антиклинали сотню миллионов лет!

— И тогда были болота, — возразил Василий с невозмутимостью истукана. — Реки поят землю водой, болота кормят маслом, люди красят сказкой!

— Так, так, — поддакнул я и скосился на моего таежного философа. — Ты меня и потащил в эту трясину ради сказки?

— Моя сказка, можно сказать, корнями в быль уходит, — возразил Василий и обогнал меня, расплескивая грязь. — Я эту быль своим нутром чую... Тут вот где-то она, за той вон рясью должна быть... Видишь, там вроде как лепешка над болотом, заросшая лепешка, может, там и есть наш лабаз, эх, добраться бы, мне-то ничего самому не надо, кроме старой фузеи...

— Какой еще фузеи?

Но мой Чирок не расслышал вопроса за усиливающимся чавканием трясины. Его кривые ноги тонули все глубже. Василий вырывал их с надсадом, отмахиваясь от клубка гнуса над головой. Кажется, он готов был упасть в жижу и плыть к заманчивому островку по латунной дорожке под солнцем.

— Какой, говорю, фузеи, Чирок?

Но Василий не ответил и на этот раз. А вроде остановился мой мудрец, странно призадумался и начал как-то подозрительно раскачиваться. Но странное дело, от этой раскачки Василий только глубже уходил в жижу.

«Да он же попал в чарусу! — шарахнула мысль. — Ему же конец! Чаруса не отпустит! Меня самого уже засасывает!!!»

Дурная волна заполнила мои суставы, я рванулся назад, судорожно выбрасывая руки, и еле вырвал ноги из тянучих клешен. А потом забарахтался, разметывая грязь во все стороны, отступая, как во сне, когда бежишь изо всех сил, а ходу никакого.

— Да стой ты, дуряга! — донесся сквозь насосные хлипы под ногами голос Василия. — Тебе-то что там будет?!

Отхлынула парализующая волна из моих суставов. Я смыл грязь с ушей, носа и бороды — ощутил жжение крови. «Со стыда похож сейчас на наш балок», — почему-то пришло такое сравнение, и я начал поспешно царапать кору ближней лиственницы, сердито зарычав:

— Ты что удумал, Чирок?! Я за слегой!.. Сейчас что-нибудь подкину. Тебе опора нужна, понимаешь, башка! Подержаться на поверхности, а потом придумаем, как выбраться, Вася!..

Я драл ногтями кору, но лиственница была такая, что топором не возьмешь и за полчаса. А топора-то как раз и не было. И вокруг на сотню метров не валялось ни жердинки, хоть плачь. «Ружье!» Я рванул из-за плеча двустволку и стал заряжать ее непослушными руками.

— Не глупи, Иваныч! — донесся вскрик Васклия. — Никто не услышит на буровой! Да и не успеет никакая помощь. Мне крышка, можно сказать!

— Не каркай прежде времени, Чирок! — прикрикнул я, а сам боялся и посмотреть в сторону тонущего.

Но взгляд невольно притягивался к человеку, медленно уходящему в глубь такого спокойного с виду природного отстойника. И мой Василий уже не трепыхался в грязи, он с обреченной спокойностью распластался на поверхности, подложив под грудь ружье.

— Жалко, ружьишко со мной уйдет... Таньше бы его передать... Да подержаться хочется еще на воздухе... А Таньша наша добытчица, каких мало, — ей бы моя «ижевка» как раз... Да бросить уже не могу, Иваныч! Тянет здорово, ноги холодит, проклятое болото! Видно, мой хальмер!

— Потерпи, Вася, полежи спокойно, милый, — заметался я вокруг матерой лиственницы. — Сейчас что-нибудь придумаем... Что же это?.. Так просто? Затянет и все? Мы что же? Какие-нибудь дурачки?..

Но ничего не придумывалось для спасения тонущего. А Василий уже ушел в трясину по грудь, и края распластанной телогрейки уползали на глубину, будто кто-то поддергивал их там.

— Адрес найдешь в моем чемодане... Отцу и матери напишешь, как было дело... А Таньше отдельное письмо... Передай, что хотел ей добыть фузею, чтобы ружье доброе сладить, да вот не дошел до Улачиного лабаза... Напиши, что люблю ее, умираю и люблю... Теперь и аргишем не вытянуть!

Кажется, Василий всхлипнул, а может, просто отфыркнулся, но меня подбросила неожиданная взрывная сила: я вспомнил свою Лельку, представил себя на месте Василия и вдруг подумал, как ощутил бы сейчас катушку своей грудью.

«Катушка! Катушка миллиметровой лески! Это же коня можно вытащить из трясины! А Чирка запросто! Быстрей!»

— Сейчас, брат, я тебя, — крикнул я Василию взбудораженным голосом. — Не хватало, чтоб мы так просто... Не выйдет! Не дадим!.. Черта с два!..

Теперь я знал, что делать, и все мои жесты стали как бы сами по себе — скупы, точны, неотразимы. Я размотал напрочь катушку, привязал свободный конец к лиственнице и перетянул леску втрое. Ко второму концу приспособил ружье.

— Сейчас вытягивать буду тебя, Вась!

«Теперь точно попасть... подбросить ружье к Чирку... на расстояние вытянутой руки...» Я размахнулся и швырнул свой снаряд в сторону притихшего Василия.

— Недолет! — простонал утопающий.

Я и сам видел, что ружье шлепнулось далеко перед Василием — даже капли не долетели до Чирка. «Ничего, время еще есть, спокойней и отстраненней!»

Я подтащил ружье, взялся за скользкий ствол и швырнул посильнее.

— Перелет! — вырвался крик у Василия.

— Пристреляемся, — пробормотал я, — попадем, минутку терпения, Чирочек!

Ружье мое забилось грязью. Пришлось встряхнуть его, оттереть и тогда уж я прицелился как следует. И на этот раз метнул свой снаряд плавно, как спиннинговый настрой, как бы отрывая от себя часть, но продолжая руководить ружьем в полете.

И оно шлепнулось прямо перед бледным ликом Василия. Веер грязи хлестнул в глаза утопающего, но Чирок мгновенно перехватил и выдохнул:

— Тяни!

Но я сообразил, что надо сдернуть Василия с мертвой точки, а тут необходимо значительное усилие. И я быстро замотал свободные кольца лески вокруг двух рожек на лиственнице. Леска натянулась. Теперь по закону физики навалиться на ближнее колено рычага, и момент усилия преодолеет страшную инерцию трясины.

Так и случилось. Стоило мне поднажать, как леска поддалась, коснулась болота, и Василий закричал:

— Поехал!

Я и сам почувствовал, как чаруса с неохотой, но отпускает Чирка. А он уже стал командовать, чтобы я не переусердствовал, не рванул спасительную леску и не порвал ее. Его деловитости в такой обстановке можно было позавидовать. Василий успел захватить за ремень свое ружье, и оно стало ощутимым тормозом.

— Брось свое ружье! — заорал я благим матом.

— Такое ружье? — откричался Василий, выплевывая болотную грязь. — Тащи помаленьку!

— Чертов куркуль!

— Какой-такой куль?

— Куль дурости!

— Дурость веса не имеет, можно сказать.

— Твоя тяжелей свинца!

— Тащишь же...

— Утопить тебя мало с твоим лабазом!

— Мы еще найдем тот лабаз, Иваныч!

— Я тебе покажу лабаз, широколобка! Хочешь подвести буровую под монастырь?

— Навести на Улачин захорон!

— Самому будет захорон, чудак!

— А что... и найду... мне очень надо найти!

— Будешь сидеть на буровой как миленький!

— Если буду сидеть, миленьким не быть мне!

— Что? Что ты там мелешь? Уф...

За перепалкой мы незаметно сближались. Василий уже помогал мне толчками ног. Когда леска наполовину была скручена, он встал и побрел ко мне. Грязные потоки сползали с моего Чирка, падали дробинами в болото, и кладоискатель уже щерил зубы в улыбке.

— Не леска — канат у тебя, Иваныч!

— Давай сюда, Чирок, сухой взлобок! Костер разводить надо, можешь пневмонию схлопотать.

— Чай пить надо, — согласился Василий.

Без лишних разговоров мы принялись обдирать лиственницу, складывая шалашиком на сухом гребешке кусочки коры, клочки лишайника и сучки. Я поджег скудный наш выклад, а Василий походил по болоту, принес охапку сырых веток и уложил все на огонь. Дым пополз по болоту, цепляясь за редколесье, разгоняя гнус и застя краснеющее солнце. А Василий, не обращая внимания на едкий смог, набрал из чистой ямки воды в котелок и устроил его на костер. Я споро открывал банки, нарезал хлеб и косился на кровавый проблеск чарусы, отражавшей солнце. Василий же бросал долгие взгляды на островок, который, кажется, затягивал само солнце.

— Все, браток, сидеть тебе как миленькому в балке и не рыпаться, — повторил я.

— А я тебе говорю — никаким миленьким не быть мне тогда! — нажал на голосишко Василий.

— Чего ты прикапываешься к слову, Чирок, — возмутился я. — Не играй в отсталого туземца! Русский знаешь не хуже меня!

— С детства знаю, можно сказать, — согласился Василий и устремил вдаль щуристый взгляд. — Наша Таньша-то урожденная Соколова, русачка, золотистая головка и коноплюшки на носу. — Мой Чирок порылся за пазухой, достал пакетик в целлофановом мешочке и благоговейно извлек из паспортной книжечки фотокарточку. — Наша Таньша! Не раскисла фотка!

На фото улыбалась девчонка с вскинутым подбородком, шальными локонами из-под капюшона кухлянки и рассеянными зернышками веснушек.

— Как в вашей семье оказалась эта красавица? Из детдома?!

— Какого детдома, — отмахнулся Василий. — Семьища у ее отца была девять голов! Сам Соколов трудяга, да жена у него померла от последних родов — вот он и поклонился соседям по нашему поселку, покормите хоть трех-четырех меньших, товарищи. Ну разобрали детишек те, у кого достаток был. У нас в семье Таньша осела. Да так ей понравилось у нас, что и не хочет возвращаться к родным. Охотничает сейчас, тоже рыбачит да с оленями возится. А я хочу подняться над олешками, не хуже чтоб других, с главным делом сродниться, и тогда уж Таньша пусть ахает: обо мне сюдбабц запоется!

Он рассказывал, как хочет поразить приемную сестру разными подвигами, где находка ценного лабаза занимала видное место, а еще важнее было бы отличное ружье, изготовленное на основе старинной фузеи.

— Да вот беда — чуть сам не ушел к Улаче, можно сказать, — обескураженно докончил Василий. — Спасибо тебе, Иваныч.

— Это моей Лельке спасибо, — отозвался я, учащенно мигая, хотя костер разгорелся и дым тянуло в другую сторону. — Она мне подарила на прощанье катушку. Сама поехала на практику в Ленскую экспедицию.

— Выходит, мы оба вдали от них, — затянул Василий, — а они вроде как с нами...

— Это они нам оттуда концы шлют, Чирок, крепкие неощутимые канаты, чтоб мы тверже стояли в этих болотах!

— Выходит, надо их такую поддержку все-таки оправдать, Иваныч, фузею бы добыть, и я бы сам такое ружьецо сделал Таньше... На загляденье б!

— Не будем мелочиться, Чирок... Их нитка, они должны помочь нам в главном, понимаешь.

— Две нитки, можно тогда сказать.

— Вот именно, Чирочек, это важнее какого-то клада. И мы будем подплетать к ним другие крепкие снасти...

Вода забулькала в котелке, зашипела на жарких углях, а мы продолжали наш душевный разговор. Отлетело вместе с дымом утреннее завистливое наваждение. Мы сошлись с Василием на том, что в нас еще много от мелких старателей, которых питает призрачная надежда на счастливый случай. И это недостойно буровика, работающего по инженерным законам. Даже приносит вред нашему большому, напряженному, глубинному делу. А если это дело мы доведем до конца, над болотами ударит горючий фонтан, к которому притянутся взгляды многих-многих.

— Таньша тогда поймет, что я не ветра в поле ищу, как она считает! — заметил Василий и захрустел пачкой чая. — А то и верит, и не верит...

— Мы их подтянем к себе лесочкой помощнее, — кивнул я на белые кольца под ногами. — Скруточкой во много ниток!

— Можно сказать, уже маленькое открытие сделали мы с тобой, Иваныч, — блеснув лезвием глаз, сообщил Василий, снял котелок и осторожно налил припахивающий мхом напиток в кружки. — Нужное для начала, да?

— Лиха беда начало, — подмигнув, ответил я и взялся за свою кружечку. — Начало у нас отменное. Но надо штурмовать болота всем вместе, Чирок!

 

КУЗЬМА ГОЛУБЕВ

Наша отделочная бригада по ремонтному тресту не самая пусть видная, но и не на последнем месте. «Золотая середина всегда нам доступна, — говорит бригадир Максимыч, — что хошь золотом накатаем».

Действительно, мы на всякий марафет мастера, качество работы выдаем хорошее и при случае не прочь коллективно обмыть труды наши праведные. Особенно любим совместить приятное это дело с выездом на природу.

Есть у нас любимые места на Иркое, Куде, Монхе, Среднесибирском море... У Максимыча ходовой бредень — всегда с ухой по летнему времени. А под уху как не пропустить рюмку-другую? Потом разговоры, воспоминания, анекдоты... До самых звезд засидимся у костра! Песен наоремся под гитару Кешки Жука, не хуже длинноволосых туристов. Вроде как помолодеешь в такой выезд за город. В понедельник легко машешь кистью, или заделываешь раствором лафтаки, или накатываешь цветной трафарет...

Но чем ближе к субботе, тем тяжелее кисть, вязче раствор, непослушней мастерок.

Намашешься за пятидневку кистью — руки отнимаются, шея гудит, а в носу першит от ядовитой эмали. Дома, знаешь, жена и не поинтересуется, как у тебя на работе, каким колером подновили мы старенький дом внутри, как полы накатали импортной эмалью, как сами надышались до одури в тесных комнатенках. Ей, жене, давай срочно в магазин мчись, в очередь за бананами стань, потом белье в прачечную отнести, теще холодильник переставь, ребятишек на горке постереги, в общем, как белка в колесе.

А тут вполне подходящий повод уйти от мелких семейных забот: коллективный выезд на рыбалку.

— Собирай, жена, рюкзак!

— Опять в тайгу?

— Культвыезд!

— Бульквыезд!

— Бульк не бульк, а от бригады отставать негоже!

Бригада и на жену действует безотказно — начинает собирать дорожный припас супруга.

— А вот Пеле, ребята, с детства не знал вкуса спиртного, — начнет еще в электричке свою любимую тему наш мудрец Максимыч. — Приходится ему всю жизнь в нападении, в золотую середку не спрячешься.

Задумаемся мы над тем, что жизнь сложна, а мы вроде бы как попрятались в ее теплом подкладе. И держат нас для замазывания всяческих щелей, чтоб не выпячивались кирпичи да не бросались в глаза обшарпанные стены старых домов.

Особенно эта мысль стала давить нас после обдирки на храме Богоявления. Стоял он много лет полуразрушенный, бочки в нем хранились, ящики, толь... Да вдруг решили его подновить и отдать конторе «Водоканализация».

Для нас такой оборот не впервой: храм так храм. Принялись мы за обдирку, а из-под штукатурки нижний слой покрепче — не отодрать. Да расписана стена красками. Не то что наш накат с цветочками — настоящая картина во всю стену: складки одеяний переливаются, босые ноги, крест в землю вбит... Аж мороз по коже проблукал, будто с привидением столкнулись мы нос к носу.

«Фреска, — определил Максимыч. — Хорошей сохранности. Стопори работу, парни! Будем докладывать начальству».

Стал наш Максимыч приводить разное начальство к фреске. Судили они, рядили, к стене присматривались, принюхивались, а потом руками в разные стороны: «Надо обдирать — «Водоканализации» позарез помещение нужно».

И вот отправились мы на берег нашего искусственного моря. Чтобы отойти малость от совестливых мыслей, забыться чуток за рыбалкой и собраться с духом перед штурмом старинной той фрески в Богоявленском соборе.

— Станция Ельцовка! — объявил по радио водитель электрички, и мы пошли теснить толпу на выход.

Не больно-то сладко достается выезд в электричке летом: попадешь в нее штурмом, вываливаешься на чьих-то боках и спинах. Хорошо — места у нас много. Вроде большая толпа высыпала из электрички на перрон, а за домиками Ельцовки все рассосались по дорожкам, тропкам и кустам. Самые нетерпеливые на ближних полянках перекусить устроились, кто повыдержанней, к морю потянулись.

Нам с бреднем, ясная сила, в самый притык залива надо уходить: от людей подальше. Туда рыбинспекция не заглядывает — мелко для моторных лодок, а рыбешка стаями греется в мелких заливушках.

В общем, дальше всех нам топать. Но по таежной дорожке одно удовольствие. Птицы перепархивают с дерева на дерево, бурундук шкворчит на пеньке, и запах свинячьего багульника перешибает все городские душки, осевшие в ноздрях. Далеко за спиной остался город со всеми своими делами, семейными заботушками и бесхозной фреской.

— Хорошо-то как, господи, — выразил общее настроение Максимыч. — Никакого тебе подотчета, ни нарядов закрывать, ни через совесть переступать!

Он лихо засвистал туристский мотивчик, подбросил на спине рюкзачище с бреднем и поскакал дальше молодым козлом. На наших лицах тоже разошлись все набряклости, заулыбались парни по-ребячьи, вызолотилась у них кожа от солнечного наката по природному трафарету.

А к заливу подошли, совсем наши парни расшалились. Посбрасывали одежонку, забегали по лугу, забрыкали ногами.

— А ну, за работу! — зычным баском окрикнул бригаду Максимыч. — Трое на бредень, двое на загон, остальные костер разводить, обед готовить!

Все с шутками, подначками, шлепками кинулись исполнять распоряжение старшего. Кто помоложе — на бредень. Кто постарше, ревматизма боится — хлопотать у костра.

Через четверть часа потянуло дымком по поляне, а в заливе захлюпала вода — это загонщики погнали в растянутый бредень рыбьи стайки.

Пока закипала вода в котле, чистилась картошка и готовилась закуска, посинелые рыболовы принесли полиэтиленовый мешочек окуней, сорожек и щук-травянок. Наскоро выпотрошив рыбу, мы бросили ее в котел. Сами сели за клеенку, на которой высилось три бутылки водки в окружении пучков черемши, колесиков колбасы, кусочков плавленого сыра, банок с охотничьим салатом и хеком серебристым в томате.

— Наливай, Кеша! — предложил Максимыч. — Пора согреть душу.

Кешка Жук, рыжий и верткий маляр, прикипевший к нашей бригаде после службы в армии, не заставил повторять предложение. Ловко отхватил зубами жестяные нашлепки, разлил по стаканам горючку и первый взметнул свой «граненыш» над клеенкой с походными яствами.

— А хлеб нарезать забыли, — заметил Максимыч. — Как без хлеба?

Кешка хлопнул себя по лбу, отставил стакан и начал рыться в своем рюкзаке. Он вынул батон, пощупал его, потом колотнул о пенек.

— Вот хитрованистая баба у меня, — объявил он, — подсунула батон месячной давности! Мол, слопаете там все. А что без зубов возвращусь, на это ей начхать!

— Даже лучше — беззубый, девахи заглядываться не будут, — подначил Максимыч.

— Дома меньше съешь!

— Зубатиться не будешь!

— Мясом кормить не надо!

Кешка слушал артельщиков с веселой ухмылкой, скалил ядреные зубы и требовал:

— У кого жены заботливей, выкладывай!

Увидев, что Максимыч достал румяный калач, Кешка свистнул и швырнул батон в воду. Посмеиваясь над Кешкиным удальством, все потянулись за стаканами, чокнулись и выпили. Пожевали закуску, похвалили калач и загомонили, перебивая друг друга. И не заметили, как на поляне появился еще один человек.

Обнаружил этого пришельца Кешка. Он потянулся к костру снять котел с бурлящей ухой и вдруг замер.

— Гля, братцы, какой-то дед мой батон рыбачит!

Все развернулись в сторону залива и увидели деда в железнодорожном старье. Приблудший этот старик, посвечивая проплешиной в седых волосах, выуживал удилищем батон. Дед уже подогнал добычу к самому берегу, да вдруг зачуял неладное — молчание у костра. Он повернулся к нам, и мы увидели на одном его глазе кожанку.

— Что, дедусь, решил порыбачить? — окликнул его Кешка.

— Моя рыбалка после вас, — ответил одноглазый старик. — Бутылки, то да се...

— Брось, дед, унижаться, — басовито предложил Максимыч. — Шагай к нам, прими рюмаху! Заслужил поди — китель-то не с чужого плеча?

— Не с чужого, — закивал старик, подхватил мешок с звякнувшими в нем бутылками и приблизился к костру. — Да вот на пенсии пообносился.

— Подходь ближе, старина, — пригласил Максимыч и протянул одноглазому стакан с водкой. — Хлобыстни за знакомство с нашей жилищно-ремонтной бригадой.

Старик взял стакан, поклонился и деликатно выпил водку. Потом присел подле клеенки, пожевал калач с сыром и сказал:

— Вы, как вижу, облюбовали этошнее место.

— Как решил, дед, первый раз вроде с нами?

— После вас мусора много, кусков, бутылок...

— А ты что же, нанялся подбирать?

— Бутылки прямая прибыль, мусор сжигаю, а куски в хозяйство идут.

— И охота тебе на старости лет по кустам шляндать, подбирушеством заниматься?

— Вам оно непонятно, конечно, нынешним, справным да легким. Но кое-кто помнит же военное да послевоенное лихолетство.

— Такое не забывается, — вздохнул Максимыч.

— Еще как забывается, — возразил старик, уставил свой синий глаз вдаль и перекривил белесый шрам в углу рта. — Был я анадысь у дочки в городе, на каждой площадке видел ведро с отбросами. Хлеб, сайки, даже пряники... Приехал к себе — слег от такой всеобщей заелости. Как вспомню, почем нам доставалась каждая осьмушка, так сердце зайдется. А у меня еще персональные раны от той поры, глаз вот...

Старик умолк, и по его иссушенному горлу скатилась мучительная волна. Максимыч тут же ткнул в скрюченные пальцы гостя стакан, и старик выпил, не уронив дальновидящего взгляда.

— Повоевать пришлось или как, папаша? — приглушенно спросил наш бригадир.

— Если бы, — горько ответил старик. — А то на таком фронте пострадал, что и рассказывать тошно...

— Расскажи, дед, не стесняйся!

— Кузьма Георгич Голубев я, сынки.

— Валяй, Кузьма Георгич, свои мы люди...

Опустил опечаленно свой глаз Кузьма, потряс головой с проплешинкой в пакельных волосках и ответил смирным голосом:

— Трудно понять вам будем меня, парни. В разное время мы выросли, и теперешнее, как новая побелка, старое все перекрыло.

— Ну мы-то отслаиваем не зря набел, папаша, — заметил Максимыч, — от старого покрытия новое зависит, сам знаешь как. Если с мылом пробелено перед тобой, то семь потов спустишь, пока новый колер наведешь.

— А цветная побелка как проступает!

— Анилины ранешные бывают — хучь плачь...

— Трафареты не смываются!

— Купорос тоже не подарок — от клопов его раньше добавляли в известку.

Кузьма покивывал на все наши замечания, почесывал старые шрамины на лице, а в конце сказал:

— Наша жизнь в вашем возрасте, дорогие парни, сплошным купоросом была, а иной раз в едучей кислоте купаться приходилось, как мне однажды, после чего и протравлен на всю катушку. Может, моя судьбина чем и заденет вас...

Кузьма вперил свой глаз в небо, будто хотел высветлить глубокие воспоминания, и зашарил в воздухе рукой, прося сигаретку. Ему тут же всунули в деревянные будто бы пальцы «Стюардессу», подожгли никелированной зажигалкой и дали раскуриться.

— Родился я в те годы, — начал он распевным голосом, — только-только после гражданской, когда отцом всем нашим гражданам Холод был, а матерью — Голодовка. Оквелел с детства по причине еще и батиного запойного надрыва. Из рахита, как по-теперешнему медики определяют ту болезнь, еле выбился. Здоровьишка особо не набрал и впоследствии. Меня и на фронт не взяли, когда война с Германией началась. «От твоей худобы нашим бойцам не по себе сделается, — определил военврач, бравый, как лошак. — А госпитали переполнять с ходу заведомыми дистрофиками совсем ни к чему».

Одно остается мне — работать не покладая рук да детишек растить взамен выбитых войной мужиков. В таком утешении возвращаюсь после своих трудодней в родную избушку и продолжаю вымахивать ребятишек. Трое у меня уже. Понятное дело — надо справлять мужскую обязанность: вот и занимаешься темным производством.

Дуняха моя уж четвертым пошла, безропотная, как телушка, только вздыхает да украдкой на меня, хозяина, поглядывает: что завтра есть будем? А в колхозе все хуже и скуднее, хотя все работаем, считай, от зари до зари. Известное дело — все для фронта, все для победы. Живота своего не жалеем. И с огородом мне справляться нет времени — все ездки да подвозы: то на поля навоз, то дрова в сельсовет, то председателя в райцентр, то тракторам запчасти, то механизаторам обед, то сено на скотный двор, то зерно на элеватор, то картошку в овощехранилище... И везде контроль такой, что ни зернышка не возьмешь, ни картошины, ни клочка сена.

А попросить какой помощи от колхоза язык не поворачивается — столько вдов кругом с ребятишками, и почтальон каждый день новые похоронки приносит. Как только выкручиваются бабы, одному господу известно. Да еще изредка на того же меня засмотрится бедолага: только кликни — потянется за тобой в кусты.

«Не до того, милая, — внутренне скажешь ей, вздохнешь и отвернешься. — Единая нас гулеваниха гложет — нужда острая!»

Не до жиру — быть бы живу. Главное, ребятишки... Сенька старший, Мишка средний, Марьянка меньшая. Хочется, чтоб они были боровичками, а не поганками. Мечтается, чтоб парни годились под ружье взамен убитым красноармейцам, а девки стали бы справными матерями да в свою очередь рожали крепкое население. Посмотрю ж дома — хилеет мой род, одни глаза на лице да скулы выпирают, будто у саранчи. Картошек чугунок поставит Дуняха на стол — вмиг расхватают мои короеды ручонками-росточками, помакают в соль прямо неочищенные и сжуют с обжигом. А потом по очереди заглядывают на дно чугунка — не осталось ли там чего...

— Мам, когда большой чугун наваришь?

— Вот новой дождемся, тогда отъедимся, родимые.

— Снег бы сошел — прошлогодней картошки набузовались бы, да, батянь?

У меня от таких картин сердце надвое разрывается, самому картошина в рот не лезет, и мысль одна по темечку бьет: «Как детишек до весны поддержать, прокормить их, сердешных-лядащих, не дать им опухнуть с голоду?!»

И ведь что нутрит до злости — есть люди с достатком и в эти лютые времена. Приходится встречаться с возками, которые везут на базар и картошку, и свининку, и молочко, и кедровый орешек... На что уж наше село испокон веку бедолажное, а городские привезут на обмен из города разные шмотки — откуда что у народа берется: медок достают в обмен на отрезы, к примеру, маслице коровье за какую-нибудь плюшевую жакетку, пшенички даже насыплют, когда предложат сапоги или мужское теплое бельецо.

Мне, конечно, приходится издалека наблюдать за такой меной. Сам пообносился — край, латка за латку цепляется, но не беда — сдюжу, детишек прокормить мало-мало — вот главная забота.

И однажды вывезла меня кривая на фартовую дорожку.

Пошел я как-то аккурат под Новый год в субботу дровец позаготавливать в тайгу. Намахался до одури над сушняком и назад возвращаюсь весь в куржаке — лешак лешаком да с топором в руках! И только вышел на дорогу я, как из-за поворота вывернись возок, полный кулей, с мужичонкой-возницей. Гнедуха ровно тащила сани с поклажей и провожатым, да мой вид в сумерках не пришелся лошадке по нутру. Рванула она возок, всхрапнула и понесла, чуть возница не вылетел из саней. Мужик-то сам усидел, а куль с чем-то выпал на обочину.

— Э-эй, — заорал я, — стой, раззява, добро потерял!

Гнедуха от моего сипа сильней понесла, а мужик не натянул вожжей, видно, принял за разбойника. Скрывались кой-где в тайге в ту пору темные личности: то дезертир, то просто проворовавшийся. Недолго им приходилось бегать — милиция скрадывала, но россказни про таких волков потом кочевали годами по всей области.

И тут мужичонка попался, видно, из тех, кто слушает с замиранием сердца бабьи перепевы про «дизертиров». Наслушается такой всяких «ужастей», а после в ночное время от своего крыльца по малой нужде отойти боится.

— Эй, черт тебя догони!

Ни ответа, ни привета. Посидел я на куле с картошкой — она родимая! — покурил своей продеристой махорочки — ни скрипу, ни сипу. А сумерки зашпаклевывают тайгу всплошняк, от мороза деревья начали перестрелку, и в животе у меня так пальба отзывается, как в пустом распадке. «Чего ж зазря пропадать картошечка будет, — мозгую я. — У мужика ее, видно, немалые запасы, раз так разбрасывается. Не обеднеет, а мне она очень даже кстати».

Кое-как взвалил я на плечи куль и покондыбал на огонечки своей Кручинихи. Ноги стараюсь не подгибать в коленях, чтоб не свалиться. Сил вроде бы никаких, на одной радости кондыбаю, только снежок всхрустывает под ичигами. Еле втащил в сенцы свою ношу, на дверь в избу прямо упал вместе с кулем и уж в избе рухнул на лавку.

— Ох ты боже мой! — долетел до меня вскрик Дуняхи. — Откуда такое добро, Кузьма?

У меня грудь ходуном ходит, но руку предостережением поднес к губам и объявил:

— Тс-с! Дед Мороз подарил да велел никому не говорить, иначе боле не будет подарков.

— Дед Мороз куль привез!

— Отвалил нам, мамань, рясной картошечки!

— Вот наварим теперь!

— Сальца бы еще кусочек догадался положить...

И давай моя ребятня тот куль ворочать, картошка застучала в чугунок, и мне под этот оживленный базар у печи задремалось. В кратком сне показались опять сани с гнедухой и перепуганным мужичком, а я будто бегу за возком и топором машу: «А ну, сбрось сала, мужик!» И возница кидает мне под ноги кус сала, пышного, желтого, с толстенной коркой, с прослойками мяса.

Только подхватить не дали мне тот кус мои оглоеды. Навалились со всех сторон на меня, защипали, защекотали.

— Вставай, батянь, Новый год встречать!

Ну хоть без сала, а праздник, считай, справили. Картошечка попалась что надо — крупная, рассыпчатая, сладкая. С солью да постным маслицем — куда с добром! Чай потом с чагой пился, как после поросятины.

Только жена хмурноватая была весь вечер. А ночью приткнулась к уху, животом подтолкнула и задышала горячо:

— Где, Кузь, взял картошку?

— Может, назад отнесть?! — дохнул ей в ответ.

Замолкла она, мышью притаилась, а через полчаса так попросила:

— Ты больше не носи чужого, Кузь, до греха недалеко.

И будто подтолкнула мою мысль Дуняха на будущее. Сказал ей:

— Сам пусть сгину, а детям пухнуть с голоду не дам.

— А коли ославят через отца их, лучше будет?

— Дети за отца не в ответе! — оборвал я ее известной тогдашней приговоркой.

— Да людям-то как в глаза глядеть они будут, если что обнаружится?

— Я их ращу не для сиденья под матерней юбкой! — заявил я Дуняхе. — Будущих солдат и доярок выпестовываю!

— Ой, Кузя, — тихонько запричитала Дуняха, — дело праведное неправедным не подопрешь, а только порушишь!

— Пока не пойман — не вор, — отрезал я. — Куля как-никак на неделю хватит. А там видно будет...

Видно стало дно куля через какую-нибудь пятидневку. Тут как раз Дуняхе родить приспичило. Приняли мы с бабкой Утихой четвертого, назвали его Калистратом, и на радостях последнюю картошку я повитухе высыпал.

А Дуняху кормить чем-то надо, чтоб молоко было. Ребятня ее облепила, глаз не спускают с того, как маленький чмокает мамкину титьку, вдоволь наедается материнского молока.

Что делать? Решился я в следующую субботу к дороге идти — авось снова подфартит.

Подвязался я потуже веревкой, топор за нее сунул и потихоньку со двора на огород, а оттуда тропкой до нашей дороги прокрался.

Блестит дороженька под луной, ровно надраенная. Ездят по ней в райцентр из Кривулина, Губаревой, Олонцов, Осетровой, Брагина мимо нашей Кручинихи. Понятное дело — кто честный избыток повез на базар, тот днем проедет да в наше село заглянет, а ежели кто притай согреб, тот по темноте будет стараться проскользнуть.

«Вот эти-то и жулики! — решил я в своем отчаянном положении. — Пусть делятся с трудящимся неудачником!»

Только так помыслил, слышу — одинокий скрипок доносится. Заиндевелая лошадка выступает из-за поворота, а в санях возница в тулупе кулемой расположился и вожжи отпустил, только храп разливается.

Я расшагиваюсь поперек дороги, топор из-за пояса вынимаю и к лошади — шасть. Тень моя на деревьях таким крупняком высится, что вроде подспорья мне в нападении.

— Тпру, вороная! — приказываю голосом пострашней — и к саням. — Кто едет, куда, что везешь?

В ответ — молодецкий храп. Захожу со стороны тени, склоняюсь к вознице, а из кулемы самогонным перегаром шибануло, как из бадьи с перестоялой закваской.

«Ну, раз самогон пьешь, голубок, — соображаю со злостью, — значит, не бедуешь».

Не спуская глаз с пьяного, пошарил под соломкой, наткнулся на три баула. Один стащил на дорогу и лошадь пуганул. Затрусила вороная дальше, а пьяный парень так и не шевельнулся.

«Побольше бы таких проезжих, — сказал я про себя, а сам баулище в кусты поскорее потащил. Горох, чую на ощупь, в куле том, целое богатство для меня. — Часть на сало выменяю, четвертину на соль, ведро насыплю за керосин, — прикидываю в уме. — Каша гороховая сытная — недели две с лишком семье пропитание».

Кое-как оттащил я с видного места на тропку баул, а на себя взвалить его не могу, сколь ни пыжился. Пришлось за салазками домой идти, потемну с ними прокрадываться по задам Кручинихи да возвращаться потом со своим грузом под лай голодных собак. Толчками сердца, кажется, вытаскивал салазки из колдобин. Весь превратился в зайца-слухача, каждой жилкой звуки ловлю и внутри себя переживаю, и вижу, кажется, затылком каждую тень на снегу. А разумом уже обмозговываю, как прирожденный разбойник, действия на будущее: «Салазки сразу с собой надо брать — меньше мельтешения, груз хворостом притрусить, а топор отточить, чтоб страшней было...»

Так и сделал я в следующий заход. Стал по сумеркам в куст ольхи перед самой дорогой, салазки рядом притаил и топор из руки в руку подкидываю от возбужденности. «Где ж ты замешкался, богатый гостюшка, — выговариваю про себя под стукоток зубов. — Подъезжай, сердечный, подвези товар, желанный!»

Подзадумался, кому мольбу возносить — богу или черту? Пока размысливал над своей разбойной задачкой, показался поздний ездок.

Осторожный, вижу, купец попался. Едет по теневой половине дороги — в просвет меж верхушек деревьев не завалится, полозом не скрипнет, коня лишний раз не понукнет.

«В самый раз!» — скомандовал я сам себе, тряхнул ольху и под снежный ливень вымахнул на дорогу.

От неожиданности конь попятился, осел на задние ноги и куржак с него пообсыпался. Возница кулем свалился с саней, а я к нему — скоком и ногой придержал край полушубка.

— Что везешь?

— Зернеца пару кулей, — застрекотал мужик, а сам глазками на меня уже косит, оживает и озирается вокруг.

— Уворовал? — напираю я.

— Ничего подобного, — лепечет мужик, — насобирал на продажу, жене полусапожки к весне купить...

— Обойдется жена, — отвечаю.

А он меня в нос изо всей силы — хрясь! Шмякнулся я на дорогу, и она в глазах рассыпалась на блескучие осколки. И те осколки стали подпрыгивать, разваливаться на мелочь — это возница меня ногами начал пинать. Потом вроде оставил меня. Не за вожжи ли взялся? Приподнимаюсь, а он уже летит ко мне с отводом санным — в один момент сорвал мужичина отвод, да с гвоздем на конце.

И не успел я на ноги встать, как вертанул меня той зацепиной мужичина. Потом еще и еще... Ногой перевернул и по личности моей пару раз прошелся. В аккурат гвоздем по глазу приметил варнак...

— Пощади за детишек — перемрут с голоду без отца!

— Туда и дорога! Всему отродью!..

Осколки уж в пыль перемололись и ту вихрем снесло, а мужик все на мне злость отводит. Да вдруг где-то недалеко стрельнуло дерево от мороза, и мой истязатель выронил отводину. Потом подхватил ее, прыгнул в сани и шуганул коня.

— Теперь похож на разбойника будешь, земеля! — каркнул издалека, и след его простыл.

А я начал холод ощущать всем телом, кроме тех мест, где жгло от побоев. Поднялся на четвереньки, снегу к лицу приложил и снял мокрую кашу.

Но одним глазом успел заметить куль, забытый мужиком.

«Умирать погоди, — приказал себе из последних сил. — Донеси зерно семейству, потом прощайся с жизнью!»

Полежал я, пока коченеть не начал, снежком протерся и пожевал снежной крупицы. Потом сползал за салазками, завалил разной хитростью куль на них и пополз к родным огонькам.

Каждый сугроб мне хребтом неодолимым вставал на пути, из ямин выползал я пришибленной ящерицей и задыхался от кровавой вязкости во рту. Но раны замерзнуть не давали — все больше и больней припекать начали. Припасть бы к тропке и замерзнуть-заснуть навеки. Но как вспомню, что ребятишек могу оставить голодными, резвей становлюсь, ровно кляча от запаха родной конюшни.

— О-ох, козлята мои родные... взглянуть на вас хоть в последний раз...

И ребятишки, как почуяли беду, повыскакивали на огород, за изгородь повылазили. Старший Сенька уже на тропу завернул и тут увидел странную картину: человек ползет с гружеными салазками и отцовским голосом зазывает. Отскочил постреленок, собрал остальных вокруг себя и ко мне двинул свою орду.

— Родные мои, я это, батя ваш, помогите подарок от Деда Мороза донесть...

И провалился во мрак, будто в гору невесомого зерна...

Очнулся уж в избе, надо мной фельдшерица наша Акимовна склонилась и ветошкой лицо протирает.

— Шел по дороге, засмотрелся,— начал я сгоряча рассказывать, а язык тяжелый-тяжелый.— Откуда ни возьмись машина, сшибла меня, помяла и оставила помирать... Да вот выполз...

— Ничего, Кузьма Георгич, отлежишься, и с одним глазом можно зорче многих быть, — отозвалась успокоительно Акимовна, повернула костистое лицо к окну и кулачком погрозила кому-то. — Кто же лютостью берет, тот горечью расплачивается.

А сзади Дуняха всхлипнула.

— Говорила же я, предупреждала!..

«Верно говорила, — отозвалось все во мне, — правильно предупреждала: «Дело праведное неправедным не подопрешь!» И сейчас страшней голода мнение людей: зачуют подвох, в рассказе, начнут копаться, узнают правду — тогда держись! Проходу ни тебе не будет, ни детям!»

Долго еще я и после выздоровления ходил ниже травы, тише воды, прислушивался — не помянут ли где про неудачного разбойника, не окликнут ли обидной кличкой, не запоют ли жгучую частушку.

Вроде не пошел народ на расследование, моей придумкой утешился, выходит, немного грехов на мне висело по селу. А я с тех пор как помешался на праведности, ни соломинки чужой не возьму, ни полешка дров, ни какой другой малости.

Авторитет появился у меня какой-то особенный на селе, до райцентра докатился слух про мою исключительную честность, и — бац! — начальство меня в депутатство начинает сватать по району.

Тут уж пришлось мне волей-неволей вспомнить старую историю. «Вдруг узнает меня на портрете тот истязатель и осмеет, — призадумался я. — Нет, надо ходу давать из Кручинихи!»

Так вот я и перебрался ближе к городу, парни, устроился на железную дорогу, а мимо брошенного куска спокойно пройти не могу. По нынешним временам такое пристрастие на шутливый разговор, ведь булки запросто в воду выбрасываете, а нашему призыву, случается, — едкая капля на старые раны.

Кузьма сник, слепо запросил сигарету и незряче закурил ее. Замигал наконец его синеватый глаз, и губы пошли вкось, изображая просительную улыбку.

Мы тоже закурили по новой. А Максимыч раздумно налил в стаканы пива, глубоко затянулся и высказал мысль:

— Ты нас, батя, прости за скороглядство. По внешнему виду могли догадаться про тяжести на душе! Что говорить, забываем мы лихолетные времена, из которых сами появились. Нынешняя жизнь, она как побелка по старой фреске: раз! — и вроде добились полной чистоты. И лишь спустя века начинают размывать настоящее из-под набелов-перебелов. Может быть, тут есть расчет самой жизни, то есть сперва подзабыть все недавние страсти, а потом воскресить в полную силу для обозрения потомкам!

— Это вроде как старики начинают любить внучат больше, чем собственных детей! — поддержал веселая душа Кешка Жук. — По себе знаю! По своему деду...

Максимыч повел бровью в сторону выскочки и продолжал:

— Очень мы понимаем твою историю, Кузьма Георгич, может, потому, что сами не на передних краях мантулим — в ремонтной конторе, не вышли в герои космоса и прочие знаменитости. Но наши загвоздки бывают посложней, может, космоса. Так говорю я, братцы?

— Бывает и у нас зелено в глазах от перегрузок!

— Стыковки такие, что ни в масть, ни в снасть!

Максимыч поднял свою кружку, требуя слова на концовку.

— Несмотря на все недостачи, ремонтируем мы квартиры на совесть, каждый раз для конкретного человека, и самого человека вроде бы подновляем.

— Оно видно по вам, — согласился Кузьма, — по вашему радушию. Такая артель, верно, знает и цену хлеба. Не станет целые сайки в воду метать...

— Они нам достаются не задаром, — ответил Максимыч и метнул кинжальный взгляд на Кешку. — Иной раз приходится такую работу провернуть, что не знаешь, как людям в глаза глядеть после этого...

— Мы разве мухлюем, Максимыч?!

— Стройматериалу учет какой!

— Халтурим в свое время!

Кузьма вертел головой, вперивая свой взгляд в каждого из говоривших. Казалось, старик и единственным глазом прошивает каждого из нас насквозь, видит наши разбойные увертки и стыдится за нашу оправдательную запальчивость. Поэтому вскорости он и засобирался.

— Что ж, ребяты, — заключил он, — по нынешним временам честно прожить куда способней, чем раньше. Если ж такой артелью держаться, никакой соблазн не страшен. И других приструнить сумеете, чтоб неповадно было... Спасибо за товарищеский приют. Даст бог — еще встретимся.

— Заглядывай на костерок, Кузьма Георгич!

— Доброго здоровья тебе, дедусь!

Кузьма поклонился семь раз, сколько сидело народу у костра, подхватил свой мешок и вернулся к заливу. Подобрав свое удилище, он выудил батон, засунул его в мешок и побрел вдоль берега, поглядывая по сторонам.

— Эх, дед, разбередил ты душу, сам не знаешь как, — сказал Максимыч с зубовным скрипом. — До чего дожили — даже перед тобой, перед неудачным разбойником, пришлось втемную соображать. Сказать бы тебе, что мы тоже собираемся разбой учинить, да по причине какого голода?!

— Зачем терзаться, Максимыч?

— Одни мы такие, что ли?

— Наше дело маленькое, бригадир!

— Пусть начальство разбирается и отвечает...

— Запьем это дело, бригадир!

— Ясная сила!..

Но Максимыч уже смотрел куда-то поверх наших голов на манер старика. Лицо его отвердело, будто ком бетона, он порубил в воздухе ребром ладошки и встал.

— Вы отдыхайте, ребятки, а я поеду...

Мы вскочили, как из засады.

— Куда, Максимыч?

— Что за спешка?

— Ты чего это ни с чего?

— Выпьем и помозгуем гуртом.

— Уха как раз остыла.

Максимыч затряс головой, и под солнцем заискрили сединки, почти незаметные раньше в светлых волосах.

— Каждая минута дорога. Пойду к самому-самому начальству, спасать надо наше открытие...

— Выходной же... — заикнулся Кешка.

— Для такого дела может ли быть выходной?

— Вот чертов дед, — воскликнул Кешка, — приперся и разрушил компанию!

— По годам я ближе всего к нему, — заметил Максимыч, — и должен был ближе всех принять к сердцу его урок. — Он забросил рюкзак за плечо. — Дойдет и до вас. Я должен довести, иначе грош мне цена.

— Зачем так, Максимыч!

— Что говоришь-то, дорогой ты наш!

— Обижаешь, бригадир!

— Можем сразу за тобой в огонь и воду!

Жесткая подковка рта нашего бригадира дрогнула, выпрямилась и оживилась улыбкой.

— Отдыхайте, братцы, набирайтесь сил. В понедельник, может, всем придется подключиться к тяжбе...

Максимыч мотнул кулачищем, по-военному четко развернулся и — ясная сила! — тараном пошел на кусты, сокращая путь до станции.