Солнце с плеском садилось в море. Мы вернулись домой. Я обождал в кустах, пока Сумико зайдет в дом, а потом вышел как ни в чем не бывало. От кислицы у меня свело рот и сосало под ложечкой.

– Где пропадал целый день? – набросилась на меня мама. – Мать на огороде разорвись, а ему дела нет!

– Есть у меня свои дела, – ответил я и скосил глаза на столик возле печки, где орудовала бабушка.

– Опять штабы и снаряды? – спросила мама.

– Наоборот, – отозвался я и прошмыгнул мимо нее к бабушке.

На тарелке меня дожидалась горка оладьев, пропитанных постным маслом и посыпанных крупным сахарным песком. Нет, травой не проживешь и одного дня.

Юрик в бабушкиной кофте стоял на веранде и плевал вниз.

– Гера, – сказал он, – ты купался?

– Угу, – ответил я.

– Хоть бы меня взял, – печально сказал Юрик. – На «Оранжад» обещал… Где он, белый твой пароход? Так я и не вылечусь…

– Отойди в комнату, – приказала ему мама. – Ветром охватит – опять сляжешь.

Я разжевал сладкий пахучий оладышек и ответил брату:

– Будет у тебя сегодня рыбка. Такая же пузатенькая.

– Завтра табак полоть, – сказала мама.

Я промолчал. Перечить ей было нельзя – живо отколошматит. Но я твердо решил табак не полоть. Удрать пораньше на море, и все. А пока молчать… Мама ходит нервная. Щеки пустые. Глаза льдистые. Бабушка и та ей не угодит. А про меня и говорить не стоит. Все кажется маме, что японцы ненадежны… А я так не думаю. Все-таки им досталось в войне. На них атомные бомбы сбрасывали. После этого никакой войны не захочешь… Нос сегодня обгорел на солнце – притронуться больно. Ну и ерунда. Облезет шкура – новая еще лучше будет…

Я вытер масляные пальцы о рушник и показал Юрику на корзину. Он залез в нее. Я повез корзину по полу. Мы подъехали к лестнице и увидели Сумико. Она поднималась к нам, неся перед собой стеклянную банку. В зеленой воде шевелила рыжими плавниками рыбка.

Юрик выскочил из корзины – и навстречу Сумико. Она сразу отдала ему банку.

– Рыбка! Рыбка! – завопил Юрик и побежал показывать ее бабушке и маме. На его груди колыхался светлый кружок воды.

– Беренький марчик, – сказала Сумико.

Смешно было слушать, как они говорят. Юрик картавил, а Сумико, наоборот, не могла произнести букву «л».

Юрик поставил рыбку на веранду, а сам вернулся к нам.

– Юрик, это Сумико, – сказал я.

Сумико погладила его волосы мягче пуха.

– А я умею на голове стоять, – ответил брат и тут же притулился к стене вниз головой. Рубашка на его животе задралась, и я хлопнул по белому бугру ладошкой.

– Встань, – приказала мама, – кровушка прильет к голове – опять заболеешь.

– Нехай вертится, – возразила бабушка. – Это ему в пользу.

Юрик не удержал равновесия и упал. На стенке покачнулась фотография деда. Юрик сейчас же отполз к своей корзине, порылся в ней и вынул коробку, где хранил фантики от конфет, сушеных жуков и мою картинку. Юрик вынул картинку и показал Сумико.

– Это Герка нарисовал, – стал объяснять брат. – Белый пароход называется «Оранжад». Там золотых рыбок уйма. Ребятишки едят галеты с конфетами. «Оранжад» скоро приплывет сюда. Я на нем вылечусь… Пока он вон на том острове. – Юрик потащил Сумико на веранду и показал пальцем на Птичий остров с розовой от заката верхушкой.

– Там пустой остров, – ответила Сумико. Она не замечала моих отчаянных сигналов: – О-ран-жад – это сок, мидзу, вода…

Юрик повернул ко мне голову, сморщил нос и захныкал:

– А Герка сказал…

– «Оранжад» выбирает себе стоянки в пустынных местах, – стал выкручиваться я. – Где живут люди, там рано или поздно будет война. Понял?

– Значит, сюда не приплывет? – спросил Юрик, шмыгнув носом.

– Приплывет, – заверил я брата. – Война прошла… Больше войны не будет. Верно, Сумико? – И я подмигнул ей.

Она перевела взгляд с Юрика на картинку, потом на меня. Видно, поняла меня.

– Да, – ответила Сумико.

– А вы с ребятами хотели воевать с… – начал Юрик выкладывать военную тайну.

Тогда я взял рисунок и перебил брата, рассказывая, где на «Оранжаде» сады, где озера, где кукольный театр, где столовая…

Юрик отвлекся, задумчиво поковырял в носу и вдруг объявил:

– А я стихи знаю. – И, не дожидаясь приглашения, подкатил глаза к потолку, забубнил:

Он читал так, что жилка налилась на виске. Закончив, Юрик попросил Сумико спеть ему песню. Она кашлянула, вложила руку в руку и запела «Катюшу». Юрик стал подпевать ей. Голос его напоминал звон балалаечной струны и забивал тихий, как шорох волны на песке, голос Сумико. Я ущипнул Юрика, чтобы он не орал. Но его рот стал открываться еще шире.

Когда они спели «Катюшу», Юрик попросил Сумико спеть еще и японскую песню. Она откашлялась и запела:

На лестнице застучали сапоги. Отец всегда поднимался быстро, словно за ним гнались.

Сумико смолкла, опустила голову и прислонилась к стене рядом с печкой.

– О, у нас гостья, – сказал отец, вынырнув. Веки его поднялись, точно занавес в театре.

– Сумико пришла ко мне, – похвастался Юрик и побежал показать банку с рыбкой. – Рыбка плавает по дну – не поймаешь ни одну.

– Как раз у нас будет чем угостить, – сказал отец и вынул из оттопыренного кармана брюк бумажный кулек.

Юрик оставил банку и запустил в кулек обе руки. Он вынул горсть конфет в синих обертках. Конфеты были дорогие, шоколадные. Юрик развернул одну и засунул ее в рот. Потом он протянул конфеты Сумико.

– Угощайте гостью чаем, – посоветовал отец и включил свет, хоть было еще светло.

Бабушка не заставила ждать с чаем. Она скоренько подогрела и выставила наш большой чайник на середину японского стола. По краям расставила синие фарфоровые чашки. Я предложил Сумико сесть за столик и сам опустился рядом на татами.

Чай мы пили весело. На нас со стены глядел дед. Глаза его были печальны, но губы тянулись вслед за подкрученными кончиками усов.

Конфеты понравились Сумико. Она откусывала маленькими дольками и жмурилась.

Я пил из блюдца, как купец Загашников. Сумико смеялась надо мной. Юрик собирал фантики, разглаживал между ладонями и складывал стопкой.

– Ребятам подарю, которые на «Оранжаде», – сообщил он мне и Сумико по-свойски.

– А где, интересно, твой дядя, Сумико? – спросил вдруг отец и уставился на неё своими цыганскими глазищами.

Веселье за столом увяло, как цветок в кипятке. Сумико отложила конфету. Ямки на щеках ее разгладились.

– Ты что пристал к девочке? – тихо сказала мама. – Дети виноваты?..

– Да я того… – забормотал отец. – Я хотел сказать, чтобы он не прятался… Ну, случилось по пьянке… Так что – вечно нам в ссоре быть? Пора на мировую… В порту без него синоптики пурхаются. Ни бельмеса не смыслят в облаках и ветрах… А дело начали мы не шуточное – мол чиним. Для ихних же рыбаков… Людей высаживаем на него каждое утро, как десант… Вдруг тайфун?!

Он допил чай из своей чашки, поглядел сквозь нее на белый накал электрической лампочки и щелкнул пальцем по краю. Чашка издала чистый звон. Отец поцокал языком и сказал:

– Ах, что за чашки!

– Ты не будешь больше гоняться за Кимурой? – спросил я отца громко, чтобы поймать его на слове и успокоить Сумико.

Отец не успел ответить, потому что лестница заскрипела под тяжелыми сапогами. Я сразу узнал этот медленный шаг. Шел Рыбин. Над полом выросла щетка его белесых волос, она спускалась низко на лоб Рыбина косячком. А лоб навис над глазами большими надбровными шишками. Красная шея распирала воротничок шелковой безрукавки.

Как такого здоровяка кинул через голову тощий Кимура?

Рыбин прошел к нашему столу и сел на задники своих сапог. Он не имел привычки разуваться на лестничной площадке. Бабушка всегда выметала после него грязь и ворчала. Но гость есть гость. Да еще друг отца.

Бабушка налила Рыбину чаю. Сосед развернул конфету и метнул ее в рот, который был чуть меньше поддувала в нашей железной печке.

– Как вы не боитесь пускать их к себе?.. – сказал Рыбин, отдуваясь.

Сумико, конечно, поняла. Она сидела ни жива ни мертва. А я думал: что будет, если вылить кипяток из чайника Рыбину на голову?

– Мы гостям рады всегда, – ответила бабушка, и я понял по ее задрожавшим губам, что она негодует.

– Дина теперь их боится ужасть, – сказал Рыбин и вытер пот со лба тыльной стороной руки. – Ночью ей кто-то мерещится под окном… И я беспокойно стал спать. Мечусь во сне, вскакиваю…

– Ну, а выходил? – усмехнулся отец.

– Из окна вчера смотрел, – ответил Рыбин и, скосив глаза на Сумико, добавил: – Вроде он, Кимура. Кому еще быть?

Сумико встала.

– Аригато, – поблагодарила она и поклонилась, не поднимая ресниц. – Сайонара.

Я вскочил. В горле застрял горячий чай. Но Сумико уже сбежала по лестнице.

– Мстительные они, злобные, – продолжал Рыбин, задумчиво опуская конфету в рот. – Сожгут как пить дать.

– Хитрого мало, – сказал отец.

– Ты по-человечески к ним, они тоже добром ответят… – возразила бабушка.

– Так они тебе и успокоились, – ответил Рыбин, выцеживая остатки заварки в свою чашку. – Ружье завалященькое иметь не мешало бы…

– У Герки вон попроси самопал, – с улыбкой предложил отец. – Целый арсенал у него заготовлен.

– Если бы и был, не дал бы, – ответил я резко.

Они засмеялись.

– Ишь ты, сурок, – сказал Рыбин, скаля зубы, похожие на семечки подсолнуха. – Вырастет – батьку бить будет.

Я поглядел на них исподлобья и закрутил конфетную обертку в синий жгутик.

– Гхе-гхе-гхе… – засмеялся отец.

– Хо-хо-хо! – вторил ему басом Рыбин. И откуда брался бас после такого тонкого голоса?

– Жених, – пытаясь погладить меня, сказал отец. – Давайте сосватаем за него японочку, а? Породнимся с ними, тогда и ружья никакого не надо будет… Согласен, Герасим, за общее дело пострадать?

Я вскочил, умчался из дому и забился в кусты бузины на склоне. Мне была видна дверь нашего дома. Я решил вернуться домой лишь тогда, когда уйдет Рыбин.

Прямо передо мной светилось многорамное окно нижнего этажа.

Ге недвижно курил свою трубку над жаровней. Сгорбленная фигурка Ивао передвигалась по комнате, останавливалась то тут, то там. Он что-то как будто искал. Сумико помогала ему, показывая рукой то на одну вещь, то на другую.

А наши, конечно, все еще говорят обо мне. Отец про старое, что я его не хочу понимать, а он для нас в лепешку разбивается. Рыбин советует поколачивать детей почаще. Мать бурчит: «Все бегал бы, а табак будет полоть Ванька-китаец?» Бабушка возражает ей: «Нехай побегает, пока беззаботный…» А я совсем не беззаботный. Я не знаю, что написать Борьке, Скулопендре и Лесику. Они-то думают, что я колочу японцев. Но я занят совсем не тем… Даже наоборот – подружился с японцами… Наступит утро, и я буду вновь думать, как встретиться с Сумико. Только сегодня все стало хорошо, и вот – на́ тебе! – явился этот Рыбин и оскорбил Сумико. Точно мне под дых залепил.

Ивао внезапно бросился к двери в прихожую. Он приглашал кого-то зайти. Через минуту широкая фигура Рыбина заслонила треть окна.

Я прокрался межой к неплотно сдвинутому окну и услышал голос Рыбина.

– Шкаф не надо, – отрубал он, переходя комнату, – все заставлено у меня уже… Одеяла есть – десять штук… Картинки – зачем? Лучше сам нарисую русалку или дворец на клеенке… Рыбки – какой от них толк, жрать им только давай… Вот жаровенка рази ж… – Он остановился перед Ге и взял жаровню в руки, словно взвешивая. – В дожди обогреться в самый раз. Печку все время не натопишься… Пойдем, парень, отсыплю тебе табачку за жаровенку… Старику, ясно дело, без махры тяжело. Все курить хотят – здоровый ты иль полоумный… Эх-хе-хе, все война проклятая…

Я отпрянул от окна и вернулся в кусты.

Лязгнула дверь. Рыбин вынес жаровню на вытянутых руках. Красный отсвет падал на его лицо. Казалось, у него нет глаз. Вместо них – две пещеры.

– А ты не забудь дяде своему передать, – говорил Рыбин ковылявшему сзади Ивао, – если он подожгет нас, вам всем плохо будет.

– Моя вакаранай, – уныло ответил Ивао, – моя вакаранай.

– Всё вы хорошо понимаете, – продолжал Рыбин, – да притворяетесь.

– Моя вакаранай…

Они прошли недалеко от меня и скрылись за косогором.

Я сорвал листик бузины и не заметил, как изжевал его в горькую кашицу. Глаза смыкались. Равномерное подмигивание маяка усыпляло. Однако я дождался, когда в наших окнах погас свет. Тогда я побрел домой.