Эта зима превращается для нее в один бесконечный серый день, наполненный больничными хлопотами вокруг Трофима, который и мучается, и радуется тому, что Маня бестрепетно ухаживает за ним. Трофим уже может сидеть, с аппетитом ест все, что приносит из дома Голубцова, читает взахлеб сложные и скучные в Манином представлении тома классиков и подолгу смотрит в окно на белый больничный двор, в котором происходят едва заметные, но неумолимые изменения. Преддверие весны угадывается и в нависающих над окнами узловатых сосульках, и в черной змейке первой проталины, и в яркости и высоте клубящегося голубого неба.
Маня наводит порядок в тумбочке и украдкой бросает взгляды на Трофима, созерцающего светлый квадрат окна. Она подмечает, что бледность на его запавших щеках сменяется слабым румянцем, а в огромных глазах, кажется, не стоит привычная безысходность. В последние дни Трофим все больше сосредоточенно размышляет о чем-то, а не оплакивает себя.
– Ну, Тосик, ты готов к полету за океан?
Маня с улыбкой подходит к «брату».
– Перестань, Манюнь. Пустое… – без всякого выражения спокойно отвечает Трофим.
– Да почему же пустое? Павел все узнал, дело верное. Как можно отказываться от такого шанса? Тосик, ты у меня не только ходить, ты бегать будешь!
Он мотает головой, поджимает губы. Маня обнимает его за плечи:
– Знаешь что, дорогой, с таким настроением, конечно, ничего не получится!
– Дело не в настроении, а в несентиментальной реальности… У меня нет денег на поездку и операцию. От мнимого самаритянина – твоего жениха я деньги не приму. Это так же очевидно, как то, что эта сосулька, сколько бы она ни росла, в конечном итоге растает. Непреложный закон.
Трофим указывает пальцем на окно.
– Так, ты делаешь попытки обобщать и философствовать. Уже хлеб! – заключает Маня, заправляя прядь буйных волос за ухо.
– Ну ладно, Бог с ним, с Павлом! Таких средств, я думаю, и у него не найдется. Но у нас же есть две квартиры! Огромное богатство! Куда его и тратить, как не на здоровье? А, Трофим, ну, если ситуация так сложилась?
– Я ни за что не посягну на твою квартиру! Ты что же, сестрица, подонком меня выставляешь? – отшатывается от Мани Седов.
Он откатывает коляску от окна, подвозит к кровати.
– Нет, я сам! – категорично выбрасывает руку, запрещая Мане себе помогать. Когда он грузно перекатывается на кровать, Голубцова, подтыкая под его ноги одеяло, начинает лепетать:
– Трофим, деньги от твоей проданной фуры не бесконечны. Нужно как-то выкарабкиваться. Я ведь… живу у Павла. Зачем мне Алина квартира, которая летом станет по закону твоей?
– Да, жена должна жить с мужем. При условии, что муж надежен и не выгонит ее на улицу при изменении направления судьбоносных ветров, – изрекает Трофим, отворачивая лицо к стене.
– Ты о чем?! – выпрямляется Маня, пыша праведным гневом.
– Я о том, что твоя, подчеркиваю, твоя квартира неприкосновенна.
– Нет, начал говорить о Павле, так договаривай!
– Я не начинал, это ты все время мне тычешь им в лицо. Супин – то, Супин – это. Ладно, спасибо Супину за все. За терпение и благородство. Но на этом – все. Не вмешивай его в мою жизнь.
– Но у нас с ним – общая жизнь, Трофим. Да, как бы тяжело это для тебя ни звучало! Я должна отрезать его даже мысленно, входя в эту палату? Как ты себе это представляешь? Нет, ты повернись, повернись и ответь!
Трофим поворачивает к ней осунувшееся лицо, залитое слезами.
– Мань, прости ты меня и не мучай. Оставьте вы мою душу в покое! Трудно тебе, противно – не приходи. Совсем! Санитарка Роза поможет мне, ведь на это даже моих жалких копеек хватит! Хватит!
Трофим вскидывает руки, прижимает сжатые кулаки к лицу.
– Я… работать буду. Колл-центром на дому, репетитором по химии для семиклассников, сексом по телефону, черт его возьми! Или… придумаю что-нибудь поэффективней и надежней… Простое и быстрое решение.
Трофима душат рыдания, он пытается спрятать от Мани искаженное лицо, мечется под ее пристальным и странным взглядом.
– Тосик! – вдруг жестко хватает она его руки. – Я. Никогда. Тебя. Не брошу. И если ты еще раз посмеешь намекнуть на свое самоубийство, я буду считать тебя не только самым слабым, но и самым подлым человеком! Да. Сдаться после всего того, что мы перенесли вместе, после всех моих мучений и надежд, – это не просто подлость, это поступок, который… который не имеет названия! Не смей так со мной поступать, слышишь?
Маню подводит голос, который вдруг становится хриплым и низким. Спазм душит горло, кровь бросается в лицо, и Маня хочет отойти от Трофима, но его сильная рука сжимает ее запястье. Голос Седова звучит полновесно и искренне.
– Маша, я клянусь тебе, что больше никогда… Никогда! Маша! Я, конечно, безногий, но небездушный человечишка. Я никогда не причиню тебе боль. Ты веришь мне?
Маня смотрит в горящие глаза Трофима, полные раскаяния и любви, и с улыбкой кивает…
Придя домой, в квартиру Павла, она мечтает лишь об одном – о полной неподвижности и сне. Маня скидывает сапожки, проходит к дивану и в изнеможении валится на подушки.
«Нет, разлеживаться времени нет. Супин придет через полчаса. Быть может, раньше. Скорее кинуть котлеты, купленные на ходу, на сковородку и сварить рис. Что там, интересно, в холодильнике?»
Маня поднимает себя рывком, шлепает на кухню. Да-а, паршивая она, оказывается, жена. Ни овощей, ни любимых Павлом творожков. Снова придется выслушивать упреки и сдерживать натиск ревности: «Конечно, Тосику протертый супчик с курочкой успела сварганить, а любимому мужчине – шиш, котлеты из кулинарии!»
Господи, конечно, он прав: Маня совершенно забросила их общее хозяйство. И Павлу, наверное, уделяет слишком мало времени. Что это, вообще, за любовница, которая засыпает, едва коснувшись подушки?
Но как ей разорваться, все успеть? Супин помогает, чем может, – вон, в хорошую клинику Трофима поместил, полтора месяца с охотой давал деньги на больничную няньку, которая дежурила с Седовым ночами, когда он был еще в тяжелом состоянии. Правда, Трофим деньги вернул, как только его знакомый по автокомбинату продал несчастную фуру. Но дело ведь не в деньгах, а в отношении! Трофим для Павла – совершенно чужой и даже не слишком симпатичный мужик. Однако же он не просто терпит, но проявляет снисходительность, понимание…
В замке поворачивается ключ, и Голубцова кидается к входной двери.
– Пашенька, я только сковородку ставлю, милый. Подождешь чуть-чуть ужин? – винится она.
Супин целует ее в макушку и нос, снисходительно улыбается.
– Расслабься, несознательная женщина. Я роллы притащил.
– Горяченькие, в обсыпочке?! – с восторгом пищит Маня.
– Ага, как ты любишь. Говорят, никакого отношения к японской кухне эти твои «в обсыпочке» не имеют.
– Ну и плевать! – хватает Маня из рук Павла пакет.
Когда они наедаются и Супин по новой привычке закуривает тонкую душистую сигарету, Маня решается завести с ним разговор о Трофиме. Она укладывается под бочок к расслабленному Павлу и начинает вкрадчиво:
– Тосик отчаивается. Нет, он, конечно, пытается держаться, но я вижу, как ему тяжело. Ты когда планируешь проконсультироваться с этим звездным врачом относительно операции?
Павел снимает руку с Маниного плеча, гасит в пепельнице сигарету и тянется к портфелю, стоящему у дивана.
– Вот! Заключение звездного врача. Я второй день не решаюсь тебе его показать.
На колени Мани пикирует тонкая папка с рентгеновскими снимками и какими-то справками. Она достает бумаги, пытается вчитаться.
– Я ничего не понимаю! Каракули и латынь. Что, впрочем, одно и то же, – трясет головой Маня.
Супин вырывает из ее рук справки, кидает их на столик.
– Я тоже ни хрена не понимаю во врачебных каракулях. Но врачи еще и разговаривать умеют. Этот врач категорично утверждает, что Трофим Седов никогда… никогда, Маша, не сможет ходить.
Он смотрит на Маню прямо, безжалостно и сжимает с силой ее руку.
– Жестоко, наверное, так вот резко вываливать все это на тебя, но лучше жесткая правда, чем аморфная и бесполезная ложь.
Маня испытующе, с недоверием смотрит в стальные глаза Супина.
– Я н-не верю этому врачу. В больнице нас обнадежили, давали какие-то телефоны специалистов. У меня они целы, я попробую обратиться к этим врачам. Недаром же существуют консилиумы!
Павел раздраженно отмахивается от нее, встает с дивана. Ему хочется выпить. Ему отчаянно, вот уже который день хочется напиться. С тех пор, как он подкупил профессора и тот написал липовое невразумительное заключение. Решение с подкупом пришло, когда Маня трещала по телефону. Она и перед сном умудрялась заниматься чертовым Тосиком – давала ему указания относительно аутотренинга, про который начиталась в Интернете. Вот тогда Супин окончательно понял, что Трофим не должен встать с инвалидного кресла. Никогда! А эта Манина блажь – ухаживать за больным, проявляя чудеса милосердия, быстро пройдет. Особенно если появится ребенок. Да, ребенок – тоже обуза, забота, и Маня снова забросит Супина. Но она будет рядом, и она, жена, будет обязана ему служить!
– Что ты ищешь, Паша, вон же вино твое любимое? – спрашивает Маня, видя, что Супин долго копается в баре.
– Водка оставалась. Ты не переставляла бутылку?
– В холодильник поставила. Водка хороша холодной.
– Вот это ты умница!
Павел достает внушительный фужер.
– Не велика ли тара под водку? – хмыкает Маня.
– В самый раз.
Он наливает полный фужер и залпом выпивает.
Маня с изумлением смотрит на Павла, который вновь берется за бутылку.
– Паша, что с тобой?
– Со мной?! – выкрикивает он, неприятно ухмыляясь. – Лучше скажи мне, что с тобой? Почему ты, моя женщина, предпочитаешь здоровому, обеспеченному, надежному мужику инвалида-нытика?
– Я… не предпочитаю. Но зачем ты так говоришь о Трофиме? Он благородный человек. Да он просто… герой!
Маня в волнении встает и начинает ходить по комнате.
– Ему бы орден за мужество дать при всем честном народе в Кремле, а не только операцию оплатить!
– Вот-вот, – хихикает Супин и выпивает еще один фужер водки. – Пусть президент в Георгиевском зале вручит Тосику пару миллионов рублей. А лучше – пяток. Да, думаю, на все – про все пять лямов понадобится. Готов помочь с составлением петиции на самый верх. Это уж мне не столь накладно выйдет.
Он осекается, видя, что Маня, замерев, смотрит на него, как на привидение.
– Подожди, так все-таки операция возможна? Просто ты не хочешь помочь в поиске средств? Или… жалеешь денег, которые я готова тебе вернуть, продав Алину квартиру?! Ты ведь знаешь, что она оставила мне дарственную! Да ты просто… знаешь, кто ты? – Голубцова сжимает в отчаянии кулачки.
– Мань, я сейчас тебя ударю, если ты не замолчишь, – Супин подходит к ней, резко замахиваясь.
Она, не шелохнувшись, с насмешкой и вызовом смотрит ему в глаза.
– Ты можешь меня ударить?
– Нет, конечно, нет! – порывисто обнимает ее Павел, принимается осыпать поцелуями лицо. Хмель мгновенно слетает с него.
– Это я от отчаяния, от ревности. Я измотан не меньше тебя. Маша, давай поженимся, давай начнем, наконец, жить как настоящая семья! Трофим не может быть вечным нашим подопечным. Это ненормально! У него будет лучшая сиделка, у него будут деньги, я обещаю! Он не пропадет, Маша. Ведь он головастый и рукастый мужик. Найдет надомную работу, сможет выезжать на прогулки на самой навороченной коляске из возможных, которую мы купим…
Маня касается рукой его губ:
– Нет, Паша. Я не брошу Трофима. В память об Але хотя бы не брошу.
И тут Полкан взрывается. Он кричит, оттолкнув Маню и тыча в нее длинным острым пальцем – совершенной, аристократической, как придумалось когда-то Мане, формы.
– Я не могу больше слушать эти сопливые отговорки! Я не верю тебе совершенно! Если ты любишь его, наслаждаешься выносом горшков за ненаглядным – то что ж?! Это твой выбор, дорогая моя! Твой!
Он вдруг бледнеет, срывает с лица очки, подходит вплотную к Марии, испытующе глядя ей в глаза:
– А может, ты спала с ним? Вернее, и не переставала спать? И… сейчас тоже? Он ведь уже вполне себе ничего, сам с коляской инвалидной управля…
Павел не успевает договорить, так как на его щеку обрушивается хлесткий удар Маниной ладони. Он закрывается руками, а когда отнимает их от лица, то видит, что Маня, накинув пальто, уже открывает входную дверь.
– Маша, не делай этого, я умоляю! Я заклинаю тебя, не уходи!! Я ляпнул дикую глупость! Я кругом виноват, Маша!
– Прекрати орать, Павел.
Маня поворачивает к нему усталое, но спокойное лицо. Лицо человека, смирившегося с неизбежным.
– Мы так оба устали, что, думаю, будет лучше пожить пока врозь. Свой липовый больничный я продлю на очередную неделю. Да, и еще. Ни за что не выйду замуж за алкаша. Прости.
Маня выходит и тихо прикрывает за собой дверь.
Супин кидается к столику с водкой, но вдруг зажмуривается и, облокотившись на стол, роняет голову на руки. Он видит перед собой милое Алино лицо. Она улыбается и кротко говорит: «Если вы обидите мою Манечку, вам стыдно будет». Да, она говорила это тогда, на кухне с жутким воющим холодильником. И она была права… Такого стыда и боли Супин не испытывал еще никогда. Он рывком наливает водку в бокал и судорожно, сквозь спазм в глотке, заставляет себя пить…
Маня выбегает из подъезда, кусая губы, сдерживая рвущийся наружу вопль. Она не в силах нести боль молча, в себе, и потому хватается за телефон. Услышав напевный голос подруги, Маня припадочно кричит, не обращая внимания на двух долговязых подростков, кидающих на нее заинтересованные и скептичные взгляды:
– Ритуся, я ушла от Супина! Он хотел меня ударить, но ударила его я сама. Я просто в отчаянии, Ритка!
– Ясно. Этого следовало ожидать, – говорит бестрепетная Кашина. – Все мужики – собственники. Ты что, думала вечно между Тосиком и Полканом разрываться? Ты вообще, Мань, разберись в себе. Вот по чесноку разберись! Любишь Супина – будь примерной его бабой. Любишь Трофима – так и признай это. И не мучай никого.
– И ты, как Пашка, туда же! Я его люблю! Я хочу замуж. А Трофима просто жалею, – рыдает Маня.
– Вот только про братские чувства тут не надо заливать. Я, конечно, не очень в психологии святош разбираюсь, может, у вас и правда чувство долга превышает все остальные чувства, но, сдается мне, подоплека тут иная, – вздыхает Рита.
Похоже, взрыв истерики у обессиленной Голубцовой подходит к концу. Она уже может говорить без надрыва, жалостливым голоском:
– Супин водкой накачивается, и это мерзко. Но теперь мне и его жалко. Он страдает из-за меня. Да что же делать?! – всхлипывает Маня.
– В Алину квартиру ехать! Отсыпаться и в себя приходить. Завтра помиришься со своим «супчиком». Куда вы денетесь, персонажи Шекспира? – изрекает Рита.
Закончив разговор с Маней, она сидит несколько секунд в раздумье с телефоном в руке, а потом вызывает нужного ей абонента. Тот долго не отвечает, но, наконец, раздается коронное:
– Д-да! Супин!
Язык Полкана слушается и вправду не слишком хорошо. И Маргарита решает действовать.
– Ой, Павел Иванович, простите, случайно нажала. Подруге звоню. Ошибка, извините уж… – щебечет Кашина.
– Вот только ваших ошибок мне н-не хватало! – рявкает Супин, пытаясь обуздать непокорный язык, и дает отбой.
Маргарита ухмыляется и, подстегиваемая азартом игрока, мчится в ванную – приводить себя в порядок.
Через полтора часа она решительно звонит в дверь супинской квартиры. Впрочем, едва она нажимает на звонок, как дверь распахивается. Павел стоит, покачиваясь, в одних брюках, с сигаретой в руке и смотрит на Риту, ничуть не удивляясь ее приходу.
– О! Она решила прислать разведчика-переговорщика, – разводит он удовлетворенно руками.
Рита протискивается в квартиру.
– Никто ничего не решил. Я сама пришла. Выпить с вами мировую.
– Пф-ф, это не понял сейчас, – мотает головой Полкан.
– Да нечего понимать! Расслабьтесь, Павел Иванович. Вам нужен настоящий утешитель. Друг, можно сказать.
Рита деловито проходит в комнату, скинув шубку и оставшись в короткой юбочке и прозрачной кофте. Она ставит на стол бутылку виски, по-хозяйски достает пузатые бокалы из шкафа.
Супин доходит до дивана, не спуская глаз с Ритуси, и в изнеможении валится на него.
– У вас, конечно, сумасшедшие ноги и высокая попа и все… такое остальное… но что, собственно, происходит?
– Принесла отличное виски. Что, на брудершафт? – Кашина подходит к нему с наполненными бокалами.
– Ну, пожалуй, – кивает оторопело Павел, беря бокал.
После выпитого виски и невинного Маргаритиного поцелуя он выглядит совершенно сбитым с толку.
– Но… тебя точно не Маша прислала? Мириться? – глаза у Супина распахнутые, хмельные и по-детски беспомощные.
– Нет, бедненький ты мой, – качает головой Рита. – Она, конечно, помирится с тобой и снова поссорится. И снова помирится. И будет это продолжаться до бесконечности, пока она не останется окончательно и бесповоротно в хибарке Тосика, с которым рай и в шалаше.
Супин порывается встать, но Рита удерживает его, прижимается, часто дыша.
– Да, она не любит меня. Не любит! – будто уговаривает сам себя Павел, глядя в черные глазищи Маргариты.
– Конечно. Ты – ягода другого поля. Колючая такая, непростая ягодка, в ста одежках. И лучше эти одежки не ворошить. Вдруг что под ними ненужное, ядовитое откроется?
Рита гладит Супина по волосам, шее, проводит пальцем по лицу, задерживаясь на губах. Павел смотрит на нее с болезненным интересом. Рита касается его обнаженных плеч, ласкает грудь, ненароком опуская руку все ниже.
– А я – что? Я все знаю о тебе. Все твои тайные преступления и страхи. И, в общем, не придаю им никакого значения.
– Ты… ты используешь меня! – цедит сквозь зубы Павел, клонясь к прекрасному и манящему лицу Маргариты.
– А ты используешь Машу. Как безотказную, верную, комфортную вещь.
– Это неправ…
– Это правда, – она не дает ему говорить, обхватывает его губы своими, мягкими и умелыми. Супин откидывается на подушки, задохнувшись, чувствуя ее настырный и жаркий язык, ее верткие руки.
Лишь на миг она прекращает бешеное движение, которому заставляет подчиниться трепещущего под ней Павла, чтобы прошептать:
– Я буду с тобой, потому что мне не к кому идти и не на кого надеяться. И я смогу помочь и поддержать. Я! Не она…
Среди ночи Павел просыпается от назойливого звонка.
– Да! Супин, – говорит он, пытаясь проглотить гадкий наждак, трущий нёбо и язык. Похмелье… С юности с ним такого не случалось.
– Пашечка мой, прости… – хлюпает в трубку Маня. – Я напридумывала про тебя Бог знает что. И, конечно, заставляю тебя ревновать. Мне так стыдно. Я очень люблю тебя, я выйду за тебя, как только… вот прям сразу, как подниму Трофима на ноги. Ты готов ждать до лета?
– Да, готов, – в бессилии выдыхает Супин, отворачиваясь от совершенного профиля Маргариты, который кажется восковым в лунном свете.
Кашина лежит с ним рядом, положив руку на его грудь, и смотрит расслабленно в потолок.
– Ты еще пьяный? Не можешь говорить? – лепечет Голубцова. – Я так хочу к тебе!
– Да, Мань, я тоже хочу. Очень. Но я дико на-дрался, прости… – шепчет он, отворачиваясь к стене.
– Ладно, спи, родной. Завтра созвонимся и… я приеду. Я обязательно приеду и буду примерной женой.
– Идет, целую, – улыбается Павел.
Когда он засовывает телефон под подушку и натягивает одеяло на голову, Рита поворачивается к этой «мумии» и насмешливо произносит:
– Можешь быть спокоен, Супин. Я ни намеком не выдам нашу тайну.
– У нас нет никакой тайны. Ты просто воспользовалась моей слабостью, это все водяра проклятая и твой подлый расчет! – высовывает Супин нос из-под одеяла.
– Ш-шш, расслабься. Я – не ангел. Но слово держать умею. И, кажется, что-то начинаю понимать в людях на четвертом десятке лет. Жизнь покажет, кто чего «очень хочет». А я умею ждать и добиваться своего. Да.
Она поворачивается на живот и с удовлетворением закрывает глаза.