Маня смотрит в плачущее окно. Стекло залито мартовской капелью и ярким, пекущим солнцем. Дорожки во дворе прорезаны юркими ручейками, бегущими между рыхлыми черными сугробами. Городская распутица… Всегда она, неприглядная, радовала Маню. Грязный снег сойдет быстро, и земля обнажится и вздохнет под натиском тепла и света.

«Вот и зиме конец. Конец больничным страданиям», – думает Маня, открывая створку, вдыхая свежий звенящий воздух.

Сейчас приедет Павел и они поедут за Трофимом.

Маня смотрит на нераспакованное инвалидное кресло, которое стоит посреди гостиной.

«Почему я, трусиха, боюсь его раскрыть? Мне же надо научиться с ним управляться. В первые дни я не доверю Тосика этой противной сиделке, которую присмотрел Паша. У нее взгляд гестаповки».

Маня берет приготовленные для поездки вещи Трофима, складывает их в сумку и думает, думает об одном и том же. Об изматывающих спорах с Супиным, который заставляет везти Трофима в его однушку. Нет, формально он прав. Сиделку и лекарства можно оплачивать, сдавая квартиру Мани, раз Голубцовой неловко брать деньги любовника. Он так и говорит все время: «Я же у тебя в статусе любовника застрял до лета».

Маня застегивает сумку и выносит ее в коридор. По новой привычке заглядывает в шкаф, в тумбочку. Дело в том, что у Голубцовой развилась настоящая мания на почве необъяснимой пропажи. Маня не может вспомнить, куда она с горя спрятала дарственную на квартиру? Вроде бы сунула в день Алиной смерти за книжки, как было. Полезла через несколько дней, чтобы сжечь, а дарственная… испарилась. Маня перелопатила все книги, вытащила белье и посуду из шкафов – ничего! Первая мысль была: Трофим нашел документ и перепрятал. Маня все порывалась спросить его об этом и каждый раз одергивала себя. Спросить – выдать само существование дарственной, а значит исполнить волю тетки, которую Трофим не нарушит ни за что на свете. Потому она искала документ у себя, искала у Седова в однушке, но загадочная дарственная улетучилась, как и не бывало ее вовсе. «Может, и к лучшему, и ладно», – уговаривала себя Маня, но время от времени лазала по шкафам и полкам.

Раздается трель мобильного. Супин говорит деловито и сухо:

– Мы с Ольгой Аркадьевной внизу. Ты готова, кресло распаковала?

– Д-да, почти, – оправдывающимся голоском пищит Маня.

Всю эту тяжкую зиму она только и делает, что оправдывается перед всеми.

– Поня-атно, ничего не сделала! – бросает он и отключается.

Когда они садятся, наконец, в машину – в новенький слоноподобный джип Павла Ивановича, «гестаповка»-сиделка смотрит на Маню, как на проштрафившуюся малолетку:

– Мария, вы купили продукты по моему списку? Сейчас очень важен режим питания.

– Да-да, все купила. И бульон сварила. Наваристый получился, блеск!

– С жиром? С курицы не сняли жир и кожу?! – ужасается сиделка.

Маня отворачивается от нее, смотрит на пробегающие в окне качели и горку, сверкающую медным языком под солнцем, и произносит сквозь зубы:

– Сами в следующий раз сдерете. И жир, и кожу.

В больнице Павлу приходится подняться в палату Трофима, чтобы помочь Мане с новым креслом.

– Тосик, Павел Иванович поможет нам немного. А потом уж мы сами, – виновато говорит она Трофиму, который не горит желанием видеть Супина.

– Да, Мань. Делай, как удобно, – вздыхает Седов.

Выглядит он уже бодро. Полные щеки покрыты привычным румянцем, светлые глаза с поволокой снисходительно смотрят на мир. Лишь большой шрам на лбу, который закрывает длинная челка, напоминает о страшной аварии.

– Эти замечательные рисунки ребят мы повесим в твоей комнате, Трофим!

Маня ловко снимает со стены листы с яркими карандашными рисунками. На двух – огромная красная машина мчится на всех парах по дороге. На третьем нарисована кривоватая елка в праздничных шарах и рядом с ней маленький дед-мороз с грустными глазами и огромным мешком за спиной. Это спасенные мальчишки Порошины подарили Трофиму свои шедевры. Они пару раз с родителями навестили героя в московской больнице. И деньги, собранные жителями города, принесли в золотистом конверте. Трогательную сцену снимало не только местное телевидение, но и один московский канал. Репортаж показали поздно ночью. Так поздно, что Маня чуть его не проспала. А, посмотрев, вконец расстроилась.

«Сестра» героя выглядела на экране нелепой и толстой. И кудри чертовы торчали, как охапка сена на пугале.

Зато денег милосердных гагаринцев хватило на дорогостоящее исследование, что стало на несколько дней темой номер один в бух-столовке.

Елена Стефановна, промокая глаза платочком и морща лобик, причитала:

– Мир не без добрых людей, я всегда знала, что не без добрых!

На что разжалованная в простые бухгалтерши Блинова отвечала из-под засохшей пальмы:

– А что же эти, спасенные, одними рисуночками отделались? Вот тебе и не без добрых!

– Ната, но у них же ипотека! Трое деток! А они простые инженеры. Вспомни, что Манечка рассказывала?

– Да, нарожают, а потом спасай их, – махала пятерней Наталья Петровна и упирала горестный взгляд в монитор.

А главбух Маргарита Кашина ничего по этому поводу не говорила. Ей некогда было. Она с ужасом осознавала, что не справляется с работой, и потому все шастала в кабинет зама генерального, просила помочь. Но это бабульки уже комментировать боялись. И при Мане, и даже без нее.

Все-таки камера где-то тут, в каморке, была припрятана, определенно была! – сложилось у бухгалтерш твердое мнение…

– Ну, собрались? – в палату с улыбкой входит любимая Манина нянечка – тетя Роза.

– Да вроде собрались. Главное, с креслом этим мудреным разобрались.

Маня кивает на инвалидное кресло, в котором уже сидит одетый в спортивный костюм, ботинки и вязаную шапку Трофим.

Ольга Аркадьевна с воодушевлением держится за ручки кресла, будто готовится к ответственной гонке с препятствиями.

Павел, подхватив сумки с пола, поворачивается к нянечке, и Маня видит, что на лице ее сначала появляется недоумение, а затем… ужас. Будто она смотрит не на живого и респектабельного мужчину, дежурно улыбающегося, а на зомби – материализовавшегося и скалящего в бесновании рот.

Супин, отведя взгляд от странной бабки, выходит из палаты, буркнув, что ждет всех у лифта. Сиделка вывозит Трофима, пожавшего с жаром руку Розы, за дверь, и Маня в недоумении спрашивает:

– Что случилось, тетя Роза? Что-то не так?

Женщина опускает голову, прячет глаза. На ее щеках загораются два маленьких, будто диатезных пятна.

– А кто этот мужчина с вами, Машенька?

– Это… мой муж. А что с ним не так, тетя Роза?

Нянька трясет головой, пытается улыбнуться.

– Да нет, я, видно, обозналась. Вашего мужа как зовут?

– Павел. Павел Супин. – Маня вдруг начинает смеяться:

– Да неужели он такой непривлекательный, теть Роз? Мне вот как раз кажется…

Но нянька не слушает. Пятна на ее щеках расползаются, пунцовеют, и тетя Роза, кивнув, выбегает из палаты.

Маня выходит за ней, хочет догнать, но нянька будто сквозь отмытый до блеска пол проваливается. Навстречу Голубцовой идет лечащий врач – бодрый кругленький весельчак неопределенного возраста.

– О, вас-то мне и надо! – подхихикивает он. – Выписку придется подождать полчасика, не меньше. Сложного пациента привезли, приходится отвлечься от писанины, уж не обессудьте.

– Ой, полчаса – многовато, – теряется Маня.

– Тогда вот что! Езжайте домой, а время будет – на днях заедете за выпиской. Я ее в ординаторской положу с запиской: «Для Седовой!».

– Э-э, я не Седова… Впрочем, это неважно! Да, для Седовой напишите.

Маня идет к лифту, оглядываясь по сторонам: вдруг увидит тетю Розу? Но – нет, та не показывается. И что могло ее так поразить? Откуда она знает Павла? – недоумевает Маня.

Сев в машину и удостоверившись, что с Трофимом все в порядке – он выглядит радостным и смущенным, предвкушая скорый приезд в родные стены, Маня обращается к Супину:

– Ты знаком с нянькой?

– С какой нянькой? – изображает недоумение Супин.

– С Розой, которая на тебя смотрела, как на восставшего из ада.

Павел морщится:

– Я не понимаю, о чем ты.

Джип выезжает из больничных ворот на шумную весеннюю улицу.

– Вот и зиме конец, и страданиям нашим, да, Трофим? – спрашивает Маня, оглядываясь на «брата».

Он улыбается и качает головой:

– Как знать? Мы предполагаем, а Бог, как говорится…

Его перебивает «гестаповка»:

– Главное – это настрой! – она поднимает палец.

– Режим, бодрость, оптимистичные мысли. Подсознание творит чудеса – это я вам как опытный медицинский работник скажу. Один вроде и не так уж плох, а сникает после больницы и – все, пиши пропало. А другой, – сиделка выпячивает плоскую грудь, – а другой борется, верит, гимнастикой себя изматывает и, глядишь, волшебным образом поднимается. Ну и, конечно, питание и строгое исполнение всех рекомендаций врачей! Вот за это можете быть полностью спокойны.

Ольга Аркадьевна подобострастно смотрит в затылок Супина. Но ему не до глупой болтовни. Он видит перед собой только гримасу ужаса на лице больничной няньки. Супин узнал Розу. Слишком поздно узнал, иначе бы ни за что не попался ей на глаза. Но, как говорила бабушка Павла: «Бог шельму метит». И этой «метки» необходимо избежать. Поставить полный заслон между Маней и больничным персоналом, с которым, возможно, еще придется общаться из-за Седова – блаженного, так некстати затесавшегося в Манину жизнь проклятого Дон-Кихота – Седова…

– Я останусь на эту ночь здесь, вдруг что? – извиняющимся голоском заводит Маня, когда Павел, раскланявшись с сиделкой и Трофимом, с облегчением начинает собираться.

Супин пребольно хватает ее за руку, тащит в коридор, шипит, брызгая слюной в лицо:

– Объясни мне, что вообще происходит? Благотворительность, чувства добрые и прочая ерунда – это все прелестно! Но у нас своя жизнь! Своя! Или опять – двадцать пять? Я вообще для тебя кто?

– Не кричи, умоляю, – прижимает руки к груди Маня.

– Я кричу? Я?! Ты забыла, как я кричу? От боли, обиды, ревности!

Маня судорожно захлопывает дверь в гостиную, где Трофим смотрит телевизор. В кухне «гестаповка» начинает нарочито греметь посудой.

– Ты – мой мужчина. Мой муж. Я люблю тебя, – лепечет Маня.

– Неужели?! – оскаливается Супин. – А мне кажется, что любишь ты совершенно другого человека. Судя по твоим поступкам. Сколько я могу выносить эту твою сомнительную жертвенность?

– Паша, выслушай меня! – вскрикивает Маня.

Она слышит, что Трофим усиливает громкость телевизора, который разражается автоматной стрельбой и криками атаки: «брат» смотрит советский фильм о войне.

– Мне нужно сегодня поговорить с ним об одном важном деле. Об этой квартире. Ну, это связано с той дарственной, которая… словом, я не говорила тебе. Было не до того…

– О Боже, ты еще что-то скрываешь от меня? Надеюсь, не фиктивный брак с Седовым?

– Ну что ты несешь! – взмахивает руками Маня. – Я обещаю, клянусь тебе, что завтра вечером буду дома. У нас дома!

Голубцова пытается обнять Павла.

Он хватает пальто с вешалки, начинает одеваться, скорбно глядя перед собой.

– Ладно, в самом деле, наладь тут все, поговори со своим протеже по душам. Что-то меня несет, как Остапа. Извини. До созвона.

Он холодно касается Маниной щеки и, сдернув портфель с пуфика, уходит.

Маня идет в гостиную, садится на диван, смотрит на мрачное лицо Трофима, рассеянно следящего за мельканием картинок на экране.

– Тосик, я хочу с тобой поговорить.

– О Супине? – спрашивает он, не отрываясь от телевизора.

– Почему о Супине? Вы сговорились меня изводить друг другом?!

Она берет пульт и выключает телевизор. Трофим откидывает голову на кресло, закрывает глаза.

– Я хочу спросить у тебя, не находил ли ты нотариально заверенный документ?

– Алину дарственную? – Седов говорит, не открывая глаз. – Я ее не находил, потому что всегда знал, где она находится, и спрятал в день смерти тетки.

– Чтобы… уничтожить? – шепчет Маня.

– Нет, чтобы предъявить в нужное время, через полгода. У меня были сомнения, что документ доживет в целости и сохранности до вступления законной наследницы в права.

– Ты думал, что я откажусь от Алиного подарка?

– Я и сейчас так думаю, Маня. Я не прав?

– Да, ты прав. Чужой человек не может владеть тем, что принадлежит другому. У этой квартиры есть истинный наследник.

– Чужой человек не может мазать пролежни и выносить горшки за беспомощным мужиком! Вот что не может делать чужой человек! Если он, конечно, не монахиня или сестра милосердия. Которые, кстати, тоже служат небесплатно. Тарифы можешь посмотреть на сайте Мил-точка-ру.

Трофим резко дергается в кресле, разворачивает его, отъезжает к окну.

– Если мы будем играть в эту никчемную игру «свои-чужие», то тогда я прошу тебя, уезжай отсюда и не приезжай, пока не придет срок соблюсти все формальности. Дарственная в надежном месте, и воля Али, конечно, будет выполнена, – металлическим голосом произносит Трофим.

– Ты гонишь меня? – в тон ему говорит Маня.

– Нет, я хочу, чтобы всем было удобно. Я… не хочу никому мешать, быть обузой. Неужели ты не понимаешь, как это все невыносимо, как унизительно?! – голос Трофима дрожит и срывается.

Маня подходит к нему, кладет руки на плечи.

– Ну, значит, так. Я продам эту квартиру летом, когда она станет моей, и отвезу тебя в Америку, в Антарктиду, к черту на рога! Куда надо, чтобы только попытаться поставить тебя на ноги. А там уж избавлю тебя от своего присутствия.

– Маша! Это все никчемность, мираж. Я не встану. Я буду сидеть в этом «бесподобном» кресле, как на троне, пока не сдохну от тоски! Зачем ты делаешь вид, что не понимаешь этого? Зачем?!

Маня отворачивается, запрокидывая голову, чтобы не дать слезам воли, чтобы не зареветь в голос. Она держится из последних сил.

– Я не могу больше спорить. Я устала спорить с двумя взрослыми, упрямыми, жестокими мужиками. Слабаками! Дьявол вас со всем возьми.

Она бежит к двери, распахивает ее.

– Хочешь сидеть и оплакивать себя – сколько угодно! А я буду действовать. И попробуйте мне только с Супиным помешать!

Маня выходит в коридор, шуршит курткой, визжит молнией на ботинках. Но через несколько мгновений заглядывает в комнату:

– И не вздумай вылить свой ночной кефир в раковину. Узнаю – убью! Раньше твоей тоски.

Трофим закрывает руками заплаканное лицо и улыбается. От накатившего вдруг теплого, благодарного чувства к этой смешной и отважной женщине. Самой лучшей на свете.

Оказавшись на улице, Маня хватается за телефон.

«Звонить Павлу и просить, чтобы он вернулся за мной? Нет, нехорошо. И не хочу я говорить с ним, объясняться. Нет у меня никаких больше сил. Приеду позже как нечаянная радость». Она вдруг принимает неожиданное решение: находит в списке контактов телефон врача и нажимает вызов. Абонент долго не отвечает. Наконец раздается глухой заспанный голос.

– Ой, Валерий Иосифович, простите, я вас разбудила. Вы ведь с дежурства, – тушуется Голубцова.

– Нет, ничего, а кто это?

– Это Голу… Это Седова! Только один вопрос – выписка Трофима Евгеньевича готова?

– Да, можете забрать ее хоть сегодня, если так уж торопитесь.

– Спасибо, огромное спасибо!

Маня смотрит на часы. Шесть вечера – как раз самое «больничное» время для посетителей. И Голубцова, стянув потуже на шее шарф, направляется к метро.

Сегодня эти казенные стены не кажутся ей безнадежно тоскливыми. Чистенько, светло и даже уютно: мягкие кожаные кресла в холле, огромный телевизор, живые цветы в вазончиках – вон какие свеженькие и умытые, не то что бух-столовская пальма, доживающая, похоже, последние дни.

Маня здоровается со знакомыми сестрами и нянечками, которые улыбаются ей по-родственному, и подходит к ординаторской. Но тут видит, что из ближайшей палаты выходит Роза. Маня кидается к ней.

– Тетя Розочка, и снова – здравствуйте!

Нянька вздрагивает, смотрит испуганно, поправляя марлевую повязку на лице.

– Я вот за выпиской. И… хорошо, что мы встретились, я бы хотела все-таки спросить у вас… – тараторит Маня.

– Ой, мне совершенно некогда, совершенно! Очень тяжелый больной и вообще, – машет рукой нянька.

– Послушайте, Роза, я хочу сказать вам откровенно: ваше поведение мне кажется не просто странным, а несколько… диким и неприличным. Мы знакомы с Павлом Ивановичем давно, дело у нас идет к свадьбе, и я очень счастлива, что этот человек…

И тут нянечка хватает Маню за руку:

– Так вы не расписаны с ним? Нет?!

– А при чем тут это? Живем мы вместе, и штамп в паспорте ничего не изменит.

Роза увлекает за собой Маню. Они вбегают в процедурную, слепящую чистотой и резким холодным светом.

Нянька сдергивает повязку с лица, смотрит на Маню затравленно. На щеках ее горят два диатезных пятна.

– Мария, вы чудная девушка, не связывайте жизнь с этим страшным человеком, не надо! – говорит она с мольбой и отворачивается.

– Господи, Роза, да что вы несете?!

Нянечка глухо произносит:

– Из-за этого Супина и его жены я лишилась работы медсестры в одной престижной клинике. И не только я. Впрочем, Ирину Вадимовну тоже можно считать жертвой…

– Подождите, Роза, я ничего не понимаю, какая Ирина Вадимовна, при чем тут клиника, Павел?

– Сядьте, я расскажу вам, – машет рукой нянька и сама усаживается на высокий белый стул. Маня присаживается на банкетку.

В дверь заглядывает сердитый больной с загипсованной рукой:

– А где пеленки-то чистые взять? Ничего тут у вас не найдешь!

– На посту! – в один голос отвечают Маня и Роза.

Загипсованный захлопывает дверь.

– Так вот, – вздыхает Роза. – Десять лет назад я работала в крупной клинике вместе с женой вашего Супина – онкологом Ириной Вадимовной. Она была молодым врачом, но уже со степенью. Кандидат наук, перспективный специалист и все такое. И красивая она очень была – просто куколка с золотыми кудрями.

Маня непроизвольно касается своей буйной шевелюры.

– И вот попадает к нам один больной. Супина его опекала особо, как близкого приятеля своего мужа. И муж этот, Супин, часто приходил, навещал, значит. Губки поджатые, глазищи из-под очков настороженные… Ну, навещал и навещал. А я капельницы ставила этому Рощину – ну, больному. И вот как-то Ирина Вадимовна приходит и сама с капельницей возится. Другой раз лекарство ставит. Ну, я значения не придала – хочет со знакомым сама колупаться, пожалуйста, мне забот меньше. А ему вдруг на вторую ночь после препаратов-то плохо стало. В кому он впал, да на третий день и скончался.

– Ну а при чем тут Павел?! – вскрикивает Маня.

Роза вздыхает и качает головой.

– Это уж потом открылось, когда жена Рощина бучу подняла. Дело замяли, меня и еще одну медсестру уволили вроде за халатность. А какая халатность?! Я вообще к пациенту не подходила в тот вечер! – пятна на щеках Розы расползаются.

– Словом, только слухи и догадки, но я ни минуты не сомневаюсь, что так оно все и было. Мешал им этот господин Рощин – Супину и его партнеру. Он его вроде по доброте душевной в клинику положил, а сам жену заставил убить больного.

– Что значит заставил? Да с чего вы это взяли?! – вскакивает Маня.

– Да уж с чего! Разговор слышала. Поздно уже было, народу никого. Я хотела выйти покурить на заднее крылечко, ну, дверь на лестницу приоткрыла и услышала, что там Ирина с мужем. Плакала она, кричала. А он ей рот зажимал и шипел что-то про измену, про то, что она хочет его бросить и ребенка увезти за границу. А за такое нужно платить.

– Платить?! – эхом отзывается Маня.

– Ну, мол, ты мне с проблемой помоги, а я тебя с любовником отпущу в Германию. И сына отдам. Я же говорю, страшный человек. Торговался с ней, будто речь о контракте каком выгодном шла.

– И что же? Она отравила Рощина? И уехала за границу безнаказанно?

– А никто ничего не доказал! Химиотерапия пациенту прописана была. Так и главврач ее отмазывал – никакого, мол, преступления. А сам сказал – убирайтесь-ка вы, Ирина Вадимовна, подобру-поздорову, раз элементарных вещей не понимаете, кому, что и как назначать. Ну, и меня с Зинкой, еще одной сестрой, уволил. Для острастки. Жена этого Рощина вроде угомонилась, смирилась, что сердце мужа не выдержало препаратов. Вот и все. Но глазищ я этих супинских – холодных, будто стальных, никогда не забуду. И торга с женой. А ведь он любил ее, не мог не любить! И тебя вот, добрячку, может, любит. Да что с той любви? Ненадежная она, гнилая. Все они, мужики, с гнильцой, ни одного я порядочного и верного не знаю, не-а.

Пятна сходят со щек няньки, которая обретает привычную уверенность и рассудительность.

– Ну, довольно, тетя Роза. Я поняла. Спасибо…

Маня поднимается, идет к двери, ничего не видя и не слыша, будто контуженная. Она машинально движется по коридору, заходит в ординаторскую, что-то говорит, смотрит на бумагу с печатью…

Приходит в себя она только на улице. К ночи подмораживает. Мокрый асфальт покрывается тонкой ледяной коркой. Парень с девушкой спешат с цветами в руках в корпус, навещать больного.

– Удобно падать! Прямо-таки в нужном месте, – кричит парень, поскальзываясь.

– Конечно, грохнешься, переломаешься, а тебе, не отходя от кассы, квалифицированную помощь окажут, – хохочет в ответ девушка, крепко держа за руку провожатого.

«Помощь… Хорошее слово. Откуда ее ждать? Кому верить? Что делать и… как со всем этим жить?!»

Маня останавливается, переводя дух. Силы вдруг оставляют ее. Она не может заставить ноги повиноваться, облокачивается на лавочку и хочет отмахнуться от этого непонятного, ужасного, допекающего голову звука. Будто дрожащая струна вот-вот лопнет в мозгу. Но это не струна, не галлюцинация. Это вибрирует в Маниной сумке мобильный телефон. Голубцова смотрит на экран. Рита? Вот ведь как странно. Раньше бы она, не раздумывая, бросилась звонить Ритусе. Но все изменилось в эту зиму.

Да, земля сошла с орбиты.

– Алло, Рит, что ты хотела?

– О, как официально! Мань, чего ты, как неродная? Я хотела узнать, как Трофим, как устроились? Раз я главбухша, то теперь и позвонить подруге не могу, что ли? Я ведь действительно за вас переживаю.

– Все нормально, Рит.

– Ну, судя по голосу, Голубцова, все абсолютно ненормально! Ты вообще где и с кем?

– Я вообще на улице и совершенно одна.

– Маня, да что там у вас случилось?! – взрывается Рита. – Супин напал на Тосика из ревности?

– Нет пока. А ты думаешь, может?

– Конечно, может! – хмыкает Рита.

– А… убить может?

Рита затихает.

– Манька, ты шутишь или всерьез?

– И сама не знаю, Ритусь. Голова лопается. Такое ощущение, что я влезла в мрачную пещеру со средневековыми скелетами, которая казалась раньше миленьким уютным убежищем.

Рита снова выдерживает паузу, а потом говорит очень серьезно:

– Значит, так, Голубцова. Бери-ка ноги в руки и приезжай ко мне. Есть у меня к тебе разговор про пещеру со скелетами. А лучше так. Я подхвачу тебя где-нибудь по дороге, и посидим мы с тобой в кафе, на нейтральной территории. У меня тут тоже дома – не сахар.

Подруги встречаются в одной из кофеен на Тверской. Рита бросается к подруге, раскрыв руки.

– Манька, ну наконец-то мы вместе! Ты уж не обижайся на меня, я на работе веду себя как последняя баба-яга. И Тосика ни разу не навестила в больнице, бессовестная. Правда, у меня Ника та-акой подарочек я тебе скажу, – Рита закатывает глаза и шлепается на стул, хватает меню.

– Да ладно, Ритусь, мы и не говорили толком за зиму ни разу. Ты на меня тоже не обижайся. У тебя вон какие дела творились, а тут я со своей нагрянувшей любовью до помутнения разума.

– Это бывает, – снисходительно играет бровями Ритуся и заказывает у подошедшей официантки кучу десертов. В последнее время Кашина забросила все свои диеты и отменила жесткие правила. Только сладкое и жирное дает ей иллюзию комфорта и расслабления, что незамедлительно сказывается на стройных боках и лице. Ритуся округлилась, пополнела и стала выглядеть проще. И во взгляде ее появились обреченность и тоска.

Когда официантка отходит, она решительно наседает на подругу, требуя откровений. И Маня рассказывает ей о Розе. В ответ она выслушивает жесткий и правдивый монолог подруги о сделке Супина с Кашиным, об устраненном много лет назад коллеге при помощи несчастной жены и… Нет! О ночи с Павлом Рита не рассказывает. И о поцелуях, с которыми она обрушивается иногда на начальника в кабинете, заходя вроде бы по делу. С течением времени Павел дает настойчивой бухгалтерше все менее решительный отпор. Вчера вот она даже остановила его, чтобы он не содрал с нее брюки и не уложил страстную подчиненную на стол.

Покончив со своим выверенным до мелочей рассказом и отодвинув пустую креманку из-под пломбира, Ритуся откидывается на спинку стула.

– Словом, решай сама, Мань, что лучше: принимать все как есть, не строя иллюзий, и находиться рядом с этим притухшим вулканом, от которого не знаешь, что и когда ждать, или… или беги от него, как от чумы. Вот, собственно, и вся правда.

Маня сидит, растерянно раскинув руки, и смотрит на остывшую чашку с кофе.

– Почему ты мне не рассказала про эту историю с женой Супина раньше, как только узнала?

– А зачем? Ты любишь Полкана, счастлива с ним, ну и дай вам Бог!

– Но сама-то ты могла бы жить с убийцей и шантажистом?

Ритуся презрительно пыхает:

– Пфф, я именно с таким и жила! Тебе это прекрасно известно. Правда, ничего хорошего из этого не вышло, но… я кое-чему научилась у Кашина. Например, правилам торговли. Ты это называешь шантажом. Имеешь право. Мань, ты можешь мне не верить, но я действительно тебя люблю и желаю добра, потому просто заклинаю тебя, не рассказывай ты ничего Полкану! Не спрашивай. Вдруг он и вправду… того?

– Что того? – отчаянно смотрит на Ритусю Голубцова. – Убьет меня? Или тебя? А лучше – надоевшего Тосика: подсыплет в слабительный чай стрихнину руками сиделки. Ну, что молчишь?!

Рита ежится под ее страшным взглядом.

– Ничего, я так, Мань, с перепугу. Делай, что считаешь нужным. Я тебе рассказала все, что знаю.

– Да, спасибо, Ритусь. Ты подтвердила все слова Розы. И я совершенно не знаю, как с этим быть.

От усталости и непереносимого напряжения Маня, оказавшись в вагоне метро, проваливается в тяжелый и крепкий сон. Ей снится серая, чуть припорошенная снегом дорога, хмурые сугробы по краям и среди них – ершистые бурые кусты. Маня знает, что должна влезть в эти заросли и сорвать ветку примороженного репейника. Колючки лезут в лицо, царапают щеки, ладони. Но Маня должна, обязательно должна сорвать этот проклятый репейник. Она подбадривает себя каким-то ладным мотивчиком, чем-то душещипательным и сиропным, вроде песни Киркорова про «единственную», и прокладывает дорогу в кустарнике. Зачем он ей? Кто гонит ее в эти ощетинившиеся дебри? Репейник с силой впивается ей в щеку, и Маня, вскрикнув, просыпается.

Слева от нее сидит пожилая тетушка в пальто «букле». На шершавое плечо тетки Маня заваливается все время, что едет в вагоне. Тетушке надоедает эта болтанка, и она Маню грубо отпихивает.

– Я пела?! Пела в репейнике? – ошалело спрашивает Маня у тетки, разлепляя воспаленные глаза. Наконец, ей удается высвободиться из наваждения сна, и она оглядывается по сторонам. Супружеская парочка напротив делает вид, что Мани не существует в этом пространстве и времени. Они со скукой смотрят поверх ее головы…

Через час Маня открывает дверь в Алину квартиру и, кивнув изумленной «гестаповке», проходит в свою комнату.

Она тянется к городскому телефону, набирает номер Супина.

– Паша, я завтра на работу не приду. И в ближайшие дни не приду – заболеваю.

– Манюш, так давай я перевезу тебя к нам! Грипповать нужно в спокойной обстановке, – бодро отзывается Полкан.

– Нет, я хочу побыть одна.

– То есть как одна? Ты ведь с Трофимом и Ольгой Аркадьевной.

– Да, вот она тут лишняя. Я подумаю над этим.

– Маша, что происходит? Меня это уже не просто напрягает, меня это выбешивает! Я не позволю так манипулировать своей жизнью!! Хватит уже!! – верещит высоким голосом Супин.

– Павел, а ты часто вот так кричал на Ирину Вадимовну – онколога и кандидата медицинских наук? Или только когда угрожал отобрать ребенка? – устало спрашивает Маня.

– Ч-что? Ты… о ком сейчас ты… – еле слышно произносит Супин.

– Я хочу побыть одна. И подумать. И отоспаться. И котлет Тосику завтра накрутить. Прощай…

Вырвав телефонный провод из розетки и выключив мобильный, Маня идет в гостиную. Трофим лежит на диване, а сиделка стоит рядом и что-то капает в крохотную рюмку.

– Что это? – резко спрашивает Маня.

– Валокордин. Трофим Евгеньевич плохо спит, – удивленно поднимает брови Ольга Аркадьевна.

– Мань, я думал, это мне только слышится или снится: твой голос за стенкой. Очень уж сердитый голос, – улыбается Трофим, глядя на Маню.

– Нет, Тосик, я ничуть не сердита. Просто устала и жутко соскучилась по нашему дому. Не хочу никуда уходить.

– Это же здорово, Мань… – Трофим поднимает большой палец и улыбается.

Щеки его собираются смешными бульдожьими складками, и это делает его лицо беззащитным.

– Вот, примите капли, – сиделка сует стаканчик Седову.

Маня берет стаканчик из ее рук и тихо произносит:

– Ольга Аркадьевна, я бы хотела рассчитаться с вами за работу и сказать спасибо.

– То есть как это – спасибо? – вытягивается и без того узкое лицо «гестаповки».

– Спасибо и… всего доброго. Думаю, мы сами справимся.

Ольга Аркадьевна круто поворачивается, как солдат на плацу, и выходит с прямой недрогнувшей спиной из комнаты.

Полночи Маня ходит, обхватив себя руками, из гостиной в кухню и обратно. Она заглядывает в комнату Трофима – тот мирно сопит, раскидав во сне исполинские руки.

«Только бы и мне немного поспать, только бы чуть расслабиться, – молит кого-то Маня. – Так ведь и с ума сойти недолго. Да, я, кажется, уже готова тронуться…»

Она выпивает валокордин, сосет таблетку глицина – все впустую! Успокоение не приходит. И плакать Маня не может – в груди будто стоит жесткий ледяной ком. Да еще пустой желудок начинает тянуть немилосердно. Голубцова идет на кухню, достает из холодильника, собирающегося забиться в припадке, курицу, отдирает ножку.

«Всю кожу содрала, гестаповка!» – думает она, откусывая нежную мякоть.

Но и утолив голод, Маня не может заснуть, мечется на подушке, то откидывает, то натягивает одеяло. Наконец, она садится, свешивая ноги с кровати.

«Нет, не могу это принять! Не могу в это поверить! Я снова совершаю чудовищную, роковую ошибку, за которую буду расплачиваться всю жизнь. Я спрошу его, увижу его глаза и все пойму. Он не может быть расчетливым убийцей. Это совершенно невозможно. И никакие слова Розы и Риты меня в этом не убедят. Только его глаза».

Маня вызывает такси и уже через полчаса тихо отпирает своим ключом замок в квартиру Павла. Чтобы не испугать его, она старается очень медленно и бесшумно открывать дверь. И вдруг слышит через образовавшуюся щелку странный стон и шепот.

«Господи, да я и его с ума свела!» – в ужасе думает Маня, но… вдруг понимает, что Павел не просто стонет и шепчет. Он мечется, жарко дышит и обращает свои слова не в черное пространство, а к живому человеку, который находится рядом с ним:

– У-ум, д-да… Что же ты делаешь со мной? Я привыкаю к тебе… о-о… так, да! Я хочу, я думаю о тебе слишком часто… Это Иркино проклятие. Это все проклятие моей жены. Еще, вот так, еще… Не прекращай, пожалуйста, еще! – стонет он.

Но та, что бьется у его ног, поднимает голову и выговаривает Ритиным грудным голосом:

– Да, мы, женщины, все до одной ведьмы. Ну, тебе хорошо со мной? Ведь хорошо, любимый? – она снова склоняется перед ним, движет ритмично головой.

– Да, да, – заходится в конвульсиях Павел, с силой держа Маргариту за волосы.

Маня медленно приближается к ним, понимая, что сейчас, наверное… умрет. Но сначала уничтожит этих страшных, огромных, шипящих змей, тела которых блестят и лоснятся ядом. Она успевает взять с кухонного стола полупустую бутылку виски.

Рита первой чувствует опасное движение за спиной.

– Паша, она убьет нас! – верещит Кашина, вскакивая с колен.

Но Маня уже выпускает бутылку из рук, теряя сознание от непереносимой боли и усталости, заваливается на журнальный столик с остатками неприглядного пиршества. Будто издалека, сквозь пелену, доносятся до нее жалкие слова Полкана:

– Она одна виновата во всем! Она позвонила, узнала, в каком я жутком состоянии после твоих слов про бывшую жену… Иркино проклятие…

«Нет, никаких слов. И никаких проклятий. Больше – никаких…» – вспыхивает в Манином гаснущем сознании, и она погружается в вязкую и глухую темноту.