Прошел год

Весеннее солнце бьет в квадратные окна бух-столовки. Новая пальма тянет к свету молодые сочные листья. Столы в отремонтированной каморке заменили на современные, пластиковые. И компьютеры – им под стать, с плоскими стильными мониторами, мышками без проводов. Словом, прогресс и загляденье!

Только бабульки, кажется, ничуть не изменились за прошедший год.

Блинова ворчит на Утку, которая только и делает, что пылинки сдувает с Бобочки, а он даже дверцы шкафов ровно повесить не смог за все это время! У Блиновой внук уже родился, а Утинская все со своей домашней вселенной разобраться не может.

Вот Кашина – молодец, времени даром не теряла: захомутала-таки шефа. Она теперь – мадам Супина. Нервная, резкая, подозрительная, с намечающимся вторым подбородком, зато с новой квартирой и надежным штампом в паспорте.

А что же Маня? Где она? За ее столом сидит новая розовощекая девчонка. Она хлопает круглыми глазищами и жадно слушает удивительные рассказы Елены Стефановны про легендарную Голубцову.

– Ну, и что, как же она его спасла – этого героя-водителя? – спрашивает глазастая Светочка, заправляя за ухо волнистую непослушную прядь.

– О, это тоже подвиг, детка. Только избранным вселенная дает такие силы, – кивает значительно Утка, прижимая платочек к глазам.

– Ага, вселенная! – басит из-под пальмы Наталья Петровна. – Это тетка покойная, а не вселенная ей дала квартирку в Москве в сто метров. Вот и весь Манькин подвиг.

– Она продала квартиру, чтобы сделать операцию своему Трофиму? – изумляется Светочка.

– Она сделала по уму, тут ничего не скажешь! – грохает Блинова. – Квартиру они продали маленькую, Трофимову, и операцию ему сделали на «ура». И ничего не за границей, а у нас, в хорошем медицинском центре.

– Да, слава Богу, этот чудесный мужчина встал на ноги. Все по великим законам добра и справедливости, – пафосно воздевает личико Утинская.

– А Голубцова вышла замуж за Трофима, да? Она же ведь его не любила? – спрашивает Светочка.

– Конечно, любила, детка, и сейчас любит. Мы сами подчас не понимаем, что есть любовь, а что – наваждение.

– Вот тут ты, Стефанна, права. Вечно мы, бабы, как обморочные от любви становимся. Но у Маньки закалка не наша – сибирская!

– А я, между прочим, с Урала, – с гордостью произносит Светочка.

– Ну, тогда тоже своего дальнобойщика с квартиркой найдешь. Это у вас, приезжих, ловко получается, – язвит Блинова.

– Ната, ну что ты все выворачиваешь в негатив? Нельзя же так! Это очень светлая и очень грустная история. И, я надеюсь, Манечка счастлива.

– А… что же Супин? – шепчет Светочка.

Блинова замахивается на нее и шикает. Утка поджимает губки и философски изрекает:

– Живет, как того заслуживает. Космос не обманешь.

Из каморки главбуха, из-за двери раздается грозный голос Маргариты, говорящей по телефону:

– Я сейчас проверю, зайду. Нет уж, будьте любезны, ящички не запирайте!

Она вылетает из кабинета и проносится в коридор.

– Полундра, берегитесь, кто может. Пошла урожай бутылок собирать к благоверному, – фыркает Блинова и начинает яростно стучать по клавишам.

Рита фурией вбегает в кабинет Супина. Он сидит в кресле, развалясь, и крутит в руках очки.

– О, ревизор нагрянул незаметно! Немая сцена, – говорит он заплетающимся языком и выбрасывает руку на манер нацистского приветствия. Глаза Полкана масляно блестят. Он выглядит благодушным и даже кротким.

– Да что же это такое? Генеральный за порог – и ты тут как тут, нажрался! Паша, сколько я могу тебя спасать и отмазывать? Да когда же эта мука закончится? Неужели нельзя жить нормально, спокойно, с тихими выходными, интересными отпусками, нескучными разговорами, встречами? Мы же в бронтозавров каких-то превращаемся! И дочка все это видит. Она скоро возненавидит тебя, Паша! Я уж не говорю про уважение.

Рита выдвигает ящики стола, кидается к шкафам, осматривает полку за полкой.

– Ищешь, ищешь – не найдешь, а отыщешь… в зад пойдешь, – Супин тоненько хихикает.

– Черт малахольный! Связалась я с тобой, с Полканом недобитым. Все силы, всю красоту на тебя угробила. Господи, да где же нормальные мужики обитают, на какой планете? Ну вот скажи мне, чем я плоха? Что я делаю не так? Я все для тебя готова вытерпеть, всем готова пожертвовать. И делаю это каждый день как дур-ра!

Супин брезгливо щурится, снова поднимает руку и трясет длинным пальцем:

– Вот только не надо гнать тут пургу, как говорит твоя дочь.

– Наша дочь! – взвизгивает Рита.

– Да, наша Ника. В пентхаусе живешь, водителя имеешь, с фитнес-инструктором спишь – чего тебе еще надо?! Какого черта тебе надо в моем столе?! Пошла вон, стерва!

Он напяливает очки на нос и принимается колотить по столу руками.

– Тише, Паша, тише! Услышит эта грудастая, настучит Мещерякову, а ты и так на сопле одной висишь. Уволят ведь, Пашенька, – Ритуся кидается к мужу, прижимает его голову к себе.

– Черта с два! – вырывается Супин. – Они вот где у меня все! – он потрясает кулаком.

– Ага, кулачком он трясет своим хилым. Господи, да за что мне все эти мучения? За что?! Я ведь все правильно сделала. Правильно рассудила, – заламывает она руки и принимается плакать.

– Ну ладно, Рит, не плачь. Ну, Ритусь, прошу, – Супин дергает жену, сажает ее себе на колени. – В субботу поедем куда скажешь. Буду за тобой пакеты носить в зубах, как настоящий Полкан. Ну, не плачь, красавица, умница, спасительница моя ласковая, – он сюсюкает, качает ее на ноге, вытирает Рите слезы.

– Совсем ты не любишь меня, Паша. Пакетами откупаешься. Как это все не по-человечески.

– Ох, Рит, по-человечески – это у людей.

– А мы что, не люди? Не люди, а монстры, так?!

– Не знаю. Я – бухгалтер, а не биолог. И… дай мне еще полглоточка выпить. Пока Мещеряков не явился. Я зернами кофейными зажую и – комар носа не подточит, ну вот честное супинское! – моляще складывает руки Полкан.

Маргарита встает и устало смотрит на него.

– Честное супинское – это сильно. Это очень сильно, Паша.

* * *

Маня ставит чистые тарелки на сушку и вытирает руки полотенцем. Прислушивается, не проснулся ли Трофим. Нет, все тихо. Маня с гордостью смотрит на новый бесшумный холодильник.

«Просто символ моей спокойной, надежной жизни», – улыбается она.

Сейчас ей кажется, что пережитые год назад боль и отчаяние были всего лишь ужасным сновидением…

Из навязчивого кошмара ее вытащил Трофим. После той страшной ночи у Павла Маня не вставала с постели пять недель. Она все время спала. Вернее, проваливалась в странное забытье, как в спасительное укрытие. Ей казалось, что все ее существо будто сдавлено, сковано, пленено. Неизбывная тяжесть не давала возможности двигаться, мыслить, полнокровно дышать. Если бы не Трофим, Маня, наверное, не выжила. Он, отбросив немощь и саможаление, превратился в сильного, рассудительного и непреклонного главу семьи. Их с Маней семьи.

Поскрипывание колес его кресла Маня слышала то в кухне, то в ванной, то возле своей кровати: Трофим ненавязчиво, тактично заботился о Маше.

– Сырники, Маш. С вареньем, как ты любишь… Ну, посмотри, какие они смешные у меня получились? Какие-то горбатые все, – говорил Трофим, касаясь Маниной руки.

Она открывала глаза, смотрела на Трофима, протягивающего ей тарелку – Манину любимую, с нарисованными земляничинами, и шептала:

– Я не хочу.

Трофим – серьезный, осунувшийся, с тревожным взглядом вздыхал и опускал тарелку.

– Ну, значит, на выброс.

Маня протягивала руку, снисходя до его заботы.

– Хорошо, Тосик, я попробую.

И Трофим с радостной горячностью кормил ее. Лицо его было серьезно и даже одухотворено, будто он выполнял высокую ответственную миссию.

«Почему я раньше не замечала, что у моего смешного Тосика – ручного и безропотного очень значительное, породистое лицо? Крупный горделивый нос, большие умные глаза, высокий лоб… Да он похож на какого-нибудь сильного и властного римского патриция. На Федерико Феллини!» – думала Маня, открывая рот и послушно жуя пересоленные и недопеченные сырники.

– Что ты хмуришься? – спрашивал ее Трофим встревоженно.

– Мне нужен Интернет. Я срочно хочу кое-что посмотреть.

Трофим с изумленной улыбкой убирал тарелку.

– Вот это добре. Это уже славное дело. Что ищем?

Он подкатывал кресло к столику и открывал ноутбук.

– Феллини!

– Отличная идея – посмотреть хорошее кино. Давай каждый день смотреть классику?

– Да, Тосик, и правда хорошая идея. А сейчас дай мне посмотреть фотографии Феллини.

Трофим ставил ноутбук Мане на колени, взбивал у нее под спиной подушку.

– Ну конечно, это же вылитый ты, Трофим! Посмотри, вы с Феллини – одно лицо! Феноменально! – Маня трясла рукой и улыбалась в первый раз за много дней.

Трофим смущенно глядел на фотографию киношного гуру. Он ни капельки не был похож на русского дальнобойщика. Но для Мани Седов готов был стать хоть Гаем Юлием Цезарем – только бы она ожила, стряхнула с себя эту страшную оторопь, забыла унижение, боль.

– Ну, что-то еле уловимое… может быть… – мямлил он.

– Да ничего не еле! Патриций, легионер – вот кто ты у меня! – с гордостью заявляла Маня, вручая ноутбук Трофиму. Он краснел и спрашивал, хочет ли она еще сырников?

– Нет, спать буду. Закрой занавески – мешает свет.

Маня снова была апатичной, отворачивалась к стене. Трофим подъезжал к окну и поправлял тяжелую занавеску: апрельское солнце ликовало и дразнило, ложась широкими яркими полосами на постель его любимой.

Трофим не рассказывал Мане о звонках Супина. Впрочем, она сама запретила даже упоминать имя этого человека. Один раз Седову пришлось пригрозить пьяному Полкану, который орал, что намеревается прийти и, если надо, выломать дверь, чтобы объясниться с Маней и «вырвать ее у проклятого инвалида». Тут Трофим не выдержал и, вспомнив все известные ему ненормативные словесные конструкции, эмоционально объяснил, что, не задумываясь, пустит в ход газовый пистолет, с которым не расставался в поездках. И если Супин сомневается в стрелковых качествах соперника, то может приезжать и удостовериться, что Трофим был когда-то одним из лучших стрелков в армии – выбивал десять из десяти.

– Сумасшедший калека! Урод! – выпалил Супин и бросил трубку.

Больше он не появлялся в их жизни…

Трофим нанял сестру милосердия, застенчивую молчаливую женщину. Она не только ухаживала за Трофимом и Машей, но готовила и убирала в доме. А еще она подолгу сидела, шевеля губами, рядом с Маней, которая лежала на спине, запрокинув голову, и смотрела в потолок болезненными горящими глазами. Посиделки эти очень успокаивали Голубцову.

– Мне с вами не страшно, Сонечка. Хорошо… – сказала ей как-то Маня.

– С молитвой все хорошо, – улыбнулась сестра. – Вы бы встали, походили. И Трофиму Евгеньевичу помогли. Он ведь с ног сбился… образно говоря, – Сонечка смутилась.

– Куда он все звонит? – с тревогой спросила Маня, прислушиваясь к голосу Трофима, который говорил в кухне по телефону.

– Про операцию договаривается. Дай-то Бог! – тихо произнесла сиделка.

– В Америке?!

Маня быстро села.

– Да в какой Америке! – отмахнулась Сонечка. – Очень хорошего специалиста порекомендовали вашему брату в московском госпитале. Надеюсь, завтра мы с ним поедем на прием к этому врачу.

Маня стремительно вскочила:

– Поедете? Без меня?! Да что же я лежу, квашня несчастная!

Маня стала судорожно надевать халат, рукава которого никак не хотели слушаться. Впрочем, голова тоже Мане едва подчинялась: казалось, комната пустилась в морское плавание. Покачнувшись, Маня закрыла глаза. Но тут же, сцепив зубы, заставила себя держаться на ногах ровно.

– Правильно, Маша, вот это вы молодец! Ваш брат нуждается в поддержке, – улыбнулась Сонечка.

– Он мне не брат, Соня. Он… мой любимый, самый близкий человек.

– Я знаю, Маша. Знаю, – сестра милосердия кротко и тепло смотрела на Маню.

– А я вот долго этого не знала. Слишком долго… – Маня резко провела ладонями по лицу, отгоняя слезы – первые слезы за пять беспросветных недель.

Маня вышла из комнаты и тихо подошла к двери кухни, за которой Трофим жестко и деловито говорил кому-то:

– Да, квартира невелика, вы правы, но она в идеальном состоянии – это первое. И второе – она прекрасно расположена. Близость к метро и в то же время – парк, вся инфраструктура…

Вдруг он осекся.

– Д-да, продажа срочная, – задумчиво сказал он и тяжело вздохнул. – Хорошо, я понимаю, что из-за срочности покупателей выбирать не приходится. Давайте подождем еще пару дней, и, если желающих на мою однушку больше не окажется, я соглашусь на эту скидку. – Он положил трубку, и Маня открыла дверь.

– Ты твердо решил продавать квартиру, Тосик? – растерянно спросила она.

Седов резко дернул коляску, увидев растрепанную, бледную и невероятно встревоженную Маню.

– Да, Манюнь, тут, кажется, решается вопрос с операцией. Деньги нужны… Но ты, ради Бога, не беспокойся! Я ведь снимать могу жилье. Если все пройдет удачно, то вернусь к работе, как-нибудь налажу нормальную жизнь. Ну… а если не повезет… то все равно еще куча денег останется, – Трофим отвернулся, подъехал к плите, переставил кастрюльку с одной конфорки на другую.

Холодильник, к которому прислонилась Маня, рыкнул и стал набирать обороты, будто собирался взлететь.

– Что ты несешь, Трофим? Что ты?..

Она подошла к Трофиму, пытаясь поймать его взгляд. Но Седов отворачивался и подносил руки ко лбу, будто закрывался от Мани.

– Это – наш дом, наш общий дом! И наша общая с тобой жизнь. Завтра я поеду с тобой в клинику, и мы сделаем операцию, и ты еще будешь носить меня на руках, как какую-нибудь императрицу. Римские императоры носили своих императриц, как ты думаешь?

– Смешная ты, Манька. Из меня римлянин, как… как… из «уазика» «вольво»! – улыбался и прятал лицо Трофим.

– Помолчи, – она вдруг, резко развернув инвалидную коляску, нагнулась и с силой прижала свои губы к его губам. Трофим попытался отстраниться, процедил:

– Не жалей меня, не надо.

– Помолчи и… поцелуй меня!

Она встала на колени, с силой прижалась к Трофиму, обхватила его руками, будто боясь, что он оттолкнет ее.

– Ну, обними же, обними меня, родной…

Трофим осторожно тронул ее подбородок, стараясь поднять и рассмотреть Манино лицо, залитое слезами, и стал целовать его нежно, с благоговением.

Холодильник вдруг охнул и затрясся, будто в предсмертном припадке.

Маня на миг оторвала свои губы от губ Трофима и, вдохнув как перед рывком, выпалила:

– Когда мы сделаем операцию и начнем обустраивать все в нашем доме, то первым делом выкинем этот жуткий агрегат.

– Да, да… – пробормотал Трофим и приник к ней нетерпеливым, требовательным поцелуем…

Маня решает пройти в свою комнату, чтобы прилечь: в последнее время ее одолевают сонливость и страсть к выпечке. Пончики она готова есть с утра до вечера. Встать, наесться пончиков и лечь, чтобы провалиться в блаженную дрему, в которой снова вокруг нее будут витать пончики, хворост и чак-чак.

Когда Маня приходила последний раз в женскую консультацию, ее отчитывала и пугала врачиха: «Ладно, сами растолстеете, хуже всего – ребенка раскормите, мамочка! Нужно вам – с ожиревшим ребенком мучиться? Куча болезней приплюсуется. А ведь это вполне возможно, учитывая наследственность. Вон какой папа у малыша полный, да и вы – не дюймовочка».

Конечно, за четыре месяца беременности Маня располнела, и ноги уже стали отекать – просто безобразие! Но что же поделать, если хочется сладенького? Маня вздыхает, смотрит на накрытую салфеткой пахлаву в вазочке и выходит в коридор. Она улыбается новым кремовым стенам, и светлому ламинату, и вешалке – солидной и яркой. «Хорошо… как хорошо и спокойно», – вздыхает Маня и слышит поскрипывание диванных пружин. Кажется, Трофим поднялся. Она заглядывает в спальню. Муж – заспанный, с отлежанной бордовой щекой, напоминающий огромного растерянного младенца, тянет к ней руки, сидя на постели.

– Ты так уютно посудой звякаешь. Как же хорошо дома… Отвык я, Манюнь, от большого пути.

Маня подходит к нему, обнимает и покачивает:

– И Бог с ним, с твоим большим путем. Извелась вся, пока тебя из рейса ждала. Ты еще палку не берешь! Куда это вообще годится? А если упадешь, поскользнешься?

– Ничего, палка не спасет. Я и без нее уже плясать могу, – Трофим хлопает себя по коленкам и осторожно встает. – Господи, привыкнуть не могу! Все кресло нащупать хочу.

Он прохаживается взад-вперед по комнате.

– Вот и ходи побольше, Трофим. Может, в самом деле, Бог с ним, с рулем? Придумаем тебе какую-нибудь мирную профессию? Я, когда тебя жду, так нервничаю, что еще больше сладостей ем. Смотри, какая толстуха! Скоро тебя в весе перегоню. Ну их, эти машины, а?

Она пытается заглянуть Трофиму в глаза, но он садится и прижимает голову к Маниному округлившемуся животу.

– Нет, Пенелопа моя, я только оживать начал, своим делом занявшись. Я сам себе его выбрал: независимость, свобода и движение. Важнее этого для меня только ты… и он.

Трофим настороженно прислушивается.

– Она, Тосик! Будет толстая девчонка, – смеется Маня. – И перестань давить на живот – все равно ничего не услышишь, рано еще!

– Да, молчаливое создание, не в маму, – вздыхает Седов.

– В папу будет – большая, благородная и умная.

Маня садится рядом с мужем. Трофим берет ее правую руку и качает сокрушенно головой.

– Опять кольцо сняла и бросила куда ни попадя. Какая же ты Пенелопа после этого?

– Ой, я убиралась на кухне… Тосик, с кольцом неудобно, ну, честное слово! И мало оно мне уже, – вырывает руку Маня.

– Я же говорю – никудышная Пенелопа, – вздыхает Трофим, с любовью глядя на свое тоненькое обручальное колечко.

– Знаешь, что, Трофим Евгеньевич?! Я, конечно, не ждала тебя двадцать лет из похода, но натерпелась за этот год побольше какой-то греческой богачки, которой к тому же и не существовало никогда.

Трофим подносит ее сжатую в кулачок руку к губам, потом к глазам.

– Ты – лучше всех сказочных и существующих женщин на свете. Ты… моя Маня. И я тебя никуда не отпущу…