Она приоткрывает глаза от странного покалывания. Снова перышко? Или репейник примороженный? Да нет же – окончательно сбрасывает с себя тревожный сон Маня – это сердце ноет. И рука затекла. «Я неловко лежу», – понимает Маня, потирая руку, и прислушивается. За стеной тишина. «Неужели он спит и видит сладкие сны? А почему бы и нет…»
Супин слышит, как поскрипывает ее кровать, как Маня встает: что-то с треньканьем падает на пол.
«Заколка! Не сняла ее сдуру – весь дом перебужу», – в панике думает Маня. Но нет, из комнаты Али доносится ровное уханье: тетка вовсю храпит, лежа на спине и открыв рот. Из-за стены – ни гу-гу.
Маня босиком крадется в кухню. Напившись воды, она проходит мимо своей двери по неосвещенному коридору и замирает у прикрытой двери в гостиную. Прижавшись спиной к стене, чувствует, как холод хватает лопатки, затылок.
«Да что я, в самом деле, притворяюсь, выкаблучиваюсь перед собой? Понравился он мне. По-нра-вил-ся! Придуманный, настоящий, начальник, фантом – какая разница?! Мне тридцать лет. Я одинока, как тот репейный куст на обочине. Я просто боюсь, не хочу поверить в то, что достойна тепла, внимания человека, который мог бы стать мне интересен, важен. Какая расточительная глупость! “Побудьте со мной”. Так он сказал. И был искренен. А я?! Что я?!»
Маня вдруг берется за ручку двери и бесшумно входит в комнату. Супин садится на кровати. Увидев замершую Марию, протягивает к ней руки, шепчет:
– Ну иди, иди же… Я загадал…
Она кидается к нему, ныряет в объятия, будто в горячий омут.
Как же тепло, тесно, терпко… Огромные застывшие глаза, горящие над ней в темноте. И это тягучее, осторожное движение. Будто в преддверии огромного разбега, за которым – полет, неизведанная радость, новая жизнь.
– Что… ты… загадал, – она хватает его лицо, приближает к себе, смотрит восторженно и дико.
– Придешь – буду с тобой. Ты… поедешь со мной?
– К…куда?
– Ко мне. Жить, – коротко говорит он, судорожно дыша.
– А-а… – стонет она и впивается губами в его плечо.
– Да. Да. Да…
Конечно, она опять все проспала! Аля встает раньше. И верхние, кажется, уже свое отскрипели. «Что они мне теперь! – горделиво думает Маня, потягиваясь с грацией разнежившейся кошки. – Павел Иванович… Паша… Странно, как странно… но он – Паша. И он сопит, отвернувшись к стене, вжавшись в подушку. Любит спать на животе». Это он успел сообщить Мане между приступами сумасшествия, нежности, бесстыдства.
– Включи свет. Хочу смотреть, – вдруг произнес он под утро.
Она как загипнотизированная послушно протянула руку и нажала на кнопку выключателя. Лампа на стене вспыхнула, взорвав темноту.
Павел завороженно смотрел на сильное упругое тело.
– Тебе нужно ходить без одежды. Всегда. Это – прекрасно, – он наклонялся, едва касаясь губами ее груди, живота, бедер…
Мане и жутко, и сладостно вспоминать прошедшую ночь. Самую счастливую ночь в ее жизни. Вот как, оказывается, это бывает. Совсем не так, как с тем… как его… забыла имя… Бегающие глаза, убогие конвульсии… Не важно. Все это так далеко, незначительно, больно. Теперь все будет не так. Все будет по-настоящему.
Маня, накинув пижаму, юркает в ванную. Аля что-то напевает, гремя в кухне сковородкой.
– Доброе утро, – шепчет она, когда Маня появляется в кухне. – Ты что раздетая? И работу проспала. А я все хожу и боюсь тебя будить. И Павел Иванович тоже вставать не спешит.
– Аль, я уезжаю от тебя.
Тетка роняет хлебный нож. Он грохает о плиточный пол.
– Как это? – Аля с ужасом смотрит на Маню.
– Я уезжаю к Павлу… Ивановичу. Сковородка!
Оладьи горят, испуская удушливый чад. Маня с грохотом сдвигает сковородку, распахивает окно. Холод мгновенно проникает в кухоньку.
– Ага… ну да… – бормочет Аля, засовывая руку в карман халатика, достает фантик от «коровки», смотрит с изумлением на него и снова сует в карман.
– А мы с Тосиком будем тут… как же это?
Маня обнимает Алю, целует ее в пышечки-щеки.
– Алечка, родная моя! Должна же я когда-нибудь начать жить своей жизнью. С мужем, детьми.
– Конечно, а как же! Это – счастье, Манюнечка, – бормочет Аля, отстраняясь от Мани.
– Аль, я взрослая женщина. И я полюбила.
– Главное, и тебя полюбили! – горячо высказывается тетка.
– Да, Аль. И меня, кажется…
Маня слышит, что в гостиной все приходит в движение. Супин ходит по комнате. Что-то звякает о стол, шуршит постельное белье, раздается шорох надеваемой одежды.
– Ну, давай яйца сварим, что ли? Оладьи-то на выброс.
Аля хватает сковородку, но тут же ставит ее и, будто потеряв остатки сил, садится на табурет, закрывая лицо руками.
– Алечка, ну что ты? Ну не плачь. Я же не умерла! Я часто-часто буду приходить! Почти каждый день.
– Да, да… я понимаю, – сквозь слезы говорит Аля.
– Доброе утро, Альбина Спиридоновна. Доброе утро, Маша…
Супин неловко протискивается в кухню.
Его русые волосы стоят торчком, очки сидят на кончике носа.
«Все-таки они ужасно его уродуют. Делают Полканом. Куплю ему модные, как у дизайнера из программы на Первом канале», – думает Маня и говорит с улыбкой:
– Ты что будешь? Яичницу или омлет? Или сварить всмятку?
– Нет-нет, только кофе, – буркает Супин, пятясь к ванной.
Тетя Аля не поднимает на него глаз.
«Чувствую себя вором. Опять… Господи, как я смог заварить всю эту кашу?»
Супин встает под холодный душ. Но в голове туман не рассеивается. Все становится еще сложнее и тягостнее.
«Ничего, как-нибудь. Она – чудесная. С ней будет хорошо. И потом… сейчас я совершенно не могу быть один. Совершенно. И от Кашина, висящего над башкой дамокловым мечом, не скроешься. Моя жизнь – в его руках. И с этими… ручками шутки плохи».
Маня щебечет, укладывая волосы.
– Я приеду после работы за вещами. Ничего не собирай, не суетись. Возьму то, что необходимо на первое время.
– Может быть, до выходных хоть потерпишь? – говорит Аля, просительно заглядывая Мане в глаза и протягивая ей шарф.
– Альбина Спиридоновна, вы не волнуйтесь. Ну, так сложилось… Я чувствую себя преступником перед вами. Но ведь это не так. Я, кажется, ничем не обидел…
– Да-да, Павел Иванович. Вы поступаете как честный взрослый мужчина. Я понимаю. Ну, с Богом…
Аля крестит их. Супин помогает Мане надеть пальто, и они выходят. Аля смотрит на хлопнувшую дверь, сует руку в карман, шуршит фантиками. И не понимает, как ей дальше жить и что делать.
* * *
– Я заеду за тобой вечером. Потом – за вещами к Але, потом – ко мне. Нет, сначала где-нибудь поужинаем, – хозяйским тоном говорит Супин, остановив машину у поворота к зданию их фирмы.
Маня смотрит на Павла изумленно, будто видит впервые. Ей кажется, что она спит. И вот сейчас проснется, и Полкан, поправив дурацкие очки на переносице, вперит в нее стальной взгляд:
«Мария, вы уже опаздываете. Что смотрите? Вперед, в контору! И принимайтесь за отчет!»
– Ма-аш! Ты слышишь меня вообще?
Супин смеется и хватает ее нос своими длиннющими пальцами.
– Тебе в детстве сливку делали?
– Вот глупый какой! – стряхивает его руку Маня и тоже смеется.
– Приду на работу с синим носом. «Что с вами?» – спросит брезгливо Блинова. А я отвечу: «Любовник нос прикусил». «Какой еще любовник?! Гастарбайтер?» – «Никак нет, Наталья Петровна. Это сотворил наш глубокоуважаемый шеф – Павел Иванович Супин. По кличке Полкан».
Маня артистично изображает диалог в лицах.
– Вот всего этого можешь не говорить. Еще кондрашка хватит наших бабок.
Павел наклоняется к Мане и целует ее в губы. Строго так, почти по родственному.
– Все, Мань, беги. И работай как следует. И не звони мне каждые пятнадцать минут!
– Это еще почему? – обижается Мария.
– Блюди конспирацию.
– Трус! – весело фыркает Голубцова и выпархивает из машины.
«Конечно, трус. Еще какой», – говорит про себя Супин, мрачнея.
Влетев в бух-столовку, счастливая Голубцова останавливается, обескураженно глядя на коллег.
Елена Стефановна сидит на стуле, в изнеможении откинувшись и обливаясь слезами, а над ней стоит Блинова и пытается влить в рот Утки какую-то мутную жидкость из стаканчика.
– Оставь, Ната. Это не поможет. Это совершенно пустое, – лепечет Утинская, всхлипывая.
Кружевной воротничок вздымается на ее груди, кудряшки на затылке трясутся.
– Выпей профилактически, Ленушка. Я волнуюсь за твое сердце.
Блинова выглядит встревоженной не на шутку.
– Что происходит? – Маня роняет сумку на пол.
– Не спрашивай, Голубцова. Это просто Содом с Гоморрой. Просто космическая катастрофа.
– Новости относительно следствия? – холодеет Маня.
– Да какое, к черту, следствие?! Если бы следствие! У Стефанны Бобочка загулял. Можешь ты себе представить такую вибрацию?!
– Ната, ну ты как всегда грубо, – Утка заходится в рыданиях.
– Да что уж тут еще скажешь? Так оно и есть, – басит правдолюбка Блинова.
– Не может этого быть, – выдыхает Маня и снимает пальто.
– Я тоже не поверила бы никогда, Манечка, если бы не своими глазами… своими… – подбородок Елены Стефановны конвульсивно подергивается, и она принимается всхлипывать с новой силой.
– Вот, Мария, мотай на ус, что такое эти мужики, и не верь ни одному из них. Все кровопийцы и предатели! Даже самые проверенные.
Наталье Петровне удается поднести стаканчик к губам подруги. Утка глотает капли и занюхивает их отглаженной манжетой.
Блинова, выдохнув, усаживается на свой стул с чувством выполненного долга.
– Значит, вчера к Борису Аркадьевичу, то есть к Бобочке – чтоб ему икалось до второго пришествия! – пришла аспирантка. Ленушка видела ее сто раз. Ну, крыска и крыска. Химоза недорезанная.
– Ната! – с укоризной всхлипывает Утинская.
– А что тут расшаркиваться? Химоза и есть. – Долго они в кабинете профессора насчет кандидатской все лопотали. Потом Лена слышит – замолчали. Ага. Она думает – совсем химоза истерзала Бобочку. Надо чай им предложить и под это дело вытурить зануду. Ну, нос свой она в кабинет просовывает, а там…
Утка истерически икает.
– А там химоза стоит около стула Бобочки и просто душит его в своих клешнях. Можешь себе представить?! А он, не будь дурак, руку ей под юбку сунул…
– Ната, прекрати немедленно эту вакханалию! Мои уши не желают больше это слышать!
– В самом деле, Наталья Петровна, к чему все это обсуждать? Елена Стефановна и ее муж сами как-нибудь разберутся. Без нас с вами.
– Да, Манечка, правильно. К тому же Бобочка мне попытался объяснить, что ему ресничка в глаз попала и Поля хотела вынуть ее.
– Ага, так ты и поверила. Поэтому и рыдаешь, – покусывает вампирски-алые губы Блинова.
Утка прижимает платочек к глазам и роняет голову на стол.
– Но что же теперь мне делать? Я ведь жизнь прожила с ним, и ни единого повода… Ни одного раза!
Она вдруг затихает и поднимает голову:
– Нет, в Ессентуках была одна врачиха. Очень вульгарная дама. Вот с ней, быть может.
– Да хорош твой Бобочка, как и все они! – обрушивается на нее с новой силой Блинова. – Под юбку лез, вот тебе и все доказательства. Ты ж не слепая!
Елена Стефановна выпрямляется, утирает глаза.
– Да. Довольно. Это ты права, Ната. Где моя гордость, в конце концов? Больше я не позволю себя разрушать! Не для того меня вселенная породила. Молчите, девочки!
Она хватает свой телефон и набирает номер.
– Борис?
Такого холода и металла Маня в голосе Утки еще не слышала.
– Да, я хотела тебе сообщить, что бригаду маляров я выставлю вон. Нет. Спасибо… Значит, будем жить с одной оштукатуренной стеной. Вернее, так. Ты будешь жить со стеной, а я перебираюсь в залу и вставляю замок!
Ее нос из красного становится лиловым, а голос начинает предательски дрожать.
– А при чем тут румынская стенка? Стенка больше не понадобится. Я свой век и с собственными вещами доживать могу. Не нищенка какая-нибудь. И не побирушка. Вот так вот, профессор!
Она с силой жмет на кнопку – дает отбой.
Блинова смотрит на нее, раскрыв рот. Краснота, заливающая ее лицо, не предвещает ничего хорошего.
– То есть что это ты там про побирушку? Это, значит, стеночку мою ты выбрасываешь?
– Ната, зачем выбрасывать? Я просто отказываюсь от нее. Отдашь кому-нибудь еще. Вон, Манечке, к примеру.
Наталья Петровна поднимается, упирая руки в крутые бока.
– Манечке?! Да ты что, издеваешься?! Я от всей души, раритетную вещь, а ты?! С грузчиками договариваюсь, издержки терплю, а ты – от ворот поворот?! Пошла, мол, Блинова вон со своими подачками. Не нищенка, мол, Стефанна. Ну, знаешь, это просто… Как еще твой космос такое терпит?
Блинова, схватившись за голову, стремительно покидает бухгалтерию.
Елена Стефановна в ужасе смотрит на Маню. Беззвучные слезы текут по ее багровым щекам.
– Манечка, да что же это такое? Да чем я ее обидела? Вот она, человеческая природа! У подруги горе, а она – стенка! Другая бы сказала: да гори она синим пламенем! Да чтоб все стенки мира взлетели на воздух, лишь бы Утинская моя не страдала. Так бы я сказала на ее месте, и не сомневайтесь.
Маня подходит к Утке, обнимает ее за плечи.
– Елена Стефановна, не обращайте на это ровным счетом никакого внимания. Ну, заплатите за грузчиков. Если она на принцип пойдет. А она может!
– Да с чего бы это платить?! Да как же? – трепещет Утка.
– Ну хорошо, не платите. Не общайтесь пока вовсе. Со временем все уляжется. Это же такие мелочи!
Но бабульки отнюдь не считают ситуацию со «стенкой в хорошем состоянии» пустяком. Блинова весь день дуется, молчит и бегает к Люсечке. Утинская на гневную подругу не смотрит и нарочито громко обращается к Голубцовой. С ней она и обедает. Блинова же со своими судками скрывается в приемной генерального.
Маня приносит из «Макдоналдса» гамбургеры, себе и Елене Стефановне, та аккуратно откусывает от булки, качает головой:
– И ничего в этих плюшках плохого я не вижу, да, Манечка? Это для Блиновой все, что не она приготовит, – тошниловка. Но вы попробуйте ее солянку! Это же не-при-лич-но! Лавровый лист, непроваренная капуста и дешевые сосиски из котят. Бр-рр!
– Милая Елена Стефановна, не посылайте негативных установок, – смеется Маня.
– Да, детка. Это верно.
Утинская косится на телефон – вдруг Бобочка прислал сообщение? Но опальный супруг молчит. Утка вздыхает и украдкой вытирает глаза крахмальным платочком.
* * *
Павел Иванович Супин входит в больничную палату к генеральному.
– Ну как ты, Володя? – вкрадчиво спрашивает он, глядя на шефа виновато и участливо.
Владимир Федорович Бойченко – крупный седовласый мужчина, одутловатый, с капризным ртом и тяжелым взглядом – поворачивает к Полкану страдальческое лицо.
– Нормально, Паша. Нормально…
– Я вот апельсины принес. И молоко топленое. Вроде ты любишь…
Главбух неловко кладет на тумбочку пакет и садится на стул рядом с кроватью. Он с опаской косится на стальную жердь для капельницы. Как же Супин боится больниц и всех этих жутковатых аппаратов!
– Что ты выяснил? Ведь выяснил, я вижу.
Голос у генерального глухой, но властный.
– Да что там выяснять?.. Сопротивление бесполезно. Взялись за нас люди серьезные. Про таких говорят – отморозки.
– Да где мы им дорогу перешли? – взмахивает рукой Бойченко.
– Вова, если ты будешь нервничать и горячиться, я не скажу больше ни слова. Ни одна компания и ни один мерзавец не стоят нашей жизни.
– Это да, Паша.
Владимир Федорович откидывает одеяло с груди, дышит с усилием, открыв рот.
– Вчера, когда получше стало и врач веселый такой пришел, торжественный, как жених на венчании, я подумал, что вся эта возня вокруг нас яйца выеденного не стоит.
– Правильно подумал, Володя, – Супин кивает, будто заведенный.
– От тюрьмы и сумы не зарекайся – дело понятное, но я не смогу… я тюрьму не переживу.
– Об этом не может быть речи! – мотает головой Полкан.
– А что ты так суетишься? – Владимир Федорович смотрит на главбуха, недоверчиво прищурившись.
«Лазер, а не взгляд», – мысленно ежится Супин и отводит глаза.
– Не тебе одному в тюрьме прописываться неохота, – цедит он.
– Да, понятно, – вздыхает Бойченко. – Утром был адвокат. Все юлил, мялся. Дерьмо, а не люди эти законники. Главные бандиты. Не удивлюсь, если он в сговоре с этим, как его, чертовым Кашиным!
– Очень может быть. Очень, – с готовностью соглашается Полкан.
– Ну, а ты, верный мой оруженосец? Помнишь то дело с паромом в Гамбурге десять лет назад? И тогда ты меня спас. А ведь контрабанда, да еще такая – это не фунт изюма. Это верная смерть.
– Как забыть, Володя? Но тут ведь вот какое дело…
Главбух поправляет очки, дергает носом.
– Гамбург этот несчастный как раз и всплыл… Помимо налогов.
– Ка-ак? – рывком садится генеральный.
– Чи-чи-чи… Никаких резких движений. А то я уйду, не дожидаясь, пока меня метлой поганой твои врачи вытурят.
Бойченко откидывается на подушки, отдуваясь.
– Но ведь мы почти два миллиона долларов только на взятки раздали тогда! Ты клялся, что все похоронено раз и навсегда!
– Да, клялся. Но не представлял, что и мертвецов можно с такой легкостью откопать.
Владимир Федорович долго молчит, глядя в окно, за которым метель начинает хаотичную завораживающую игру. Мечущийся снег в тяжелых густых сумерках кажется пеной свежего прибоя, бьющего в стекло, налетающего с шумом и звоном на карниз.
– Люблю я зиму! Все ноют – слякоть, темень… А ты на Валдай поезжай! Надышись свежестью, чистотой, сугробами, небом ярким, как в раю. Которого нет… Уеду я, Паш. Кинут мне эти шакалы объедки – и уеду на Валдай. Знаешь, многое передумал. Всю жизнь переосмыслил на этой чертовой кровати!
Голос Бойченко прерывается.
«С такими “объедками” можно и не на Валдай. Можно и в Швейцарии воздухом свежим подышать», – злобно думает Полкан.
Но, сделав скорбную мину, берет давнего друга за руку.
– Ничего, Володя. Мы еще повоюем. Мы еще поднимемся. Не в таких передрягах бывали.
– Кстати, если уж о деле, – вдруг оживляется Владимир Федорович. – Ты пошукай там в интернетах, проконсультируйся с кем надежным – насколько сейчас рынок контактных линз кусается. Мне на прошлой неделе Витька звонил. Ну, тот, что в Азии бизнес толковый наладил с пестицидами. Так вот, он очень уговаривал все это порешать-обмозговать. Может, туда вложиться?
«Вот деляга непотопляемый!» – Супин смотрит на генерального обескураженно и вместе с тем восхищенно.
«Да ты и на линзах империю построишь. Вот только помогать я тебе, друг ситный, не буду. Хватит. Попользовался бессловесным Полканом. Линзы он продавать будет! А я в очках за пять тысяч перетаптываться. Рублей. Дудки!»
– Хорошо, Володь. Это я с радостью, – трясет руку начальника Супин. – Ты, главное, думай о хорошем.
– Ну ладно, что, когда они намерены подписывать продажу компании?
– Ох, дело не терпит, – сокрушенно опускает голову Павел Иванович.
– Что, даже из больницы выйти не дадут?! Осатанели, что ли?!
Голос Бойченко наливается недюжинной силой.
– В пятницу от них приедет сюда человек с документами. Буду я и наш юрист. Выбора нет. Не-ту. Подготовь врачей, – жестко произносит Супин, вставая.
– Ладно, иди. Устал, – машет рукой генеральный и отворачивается от Полкана, которому верит, похоже, не больше, чем «главным бандитам»-законникам.