– Манечка, а что там Кашина, все мигренью мается? – спрашивает Блинова, натягивая сапоги.
Рабочий день подходит к концу. Через пять минут контора будет напоминать мертвую пустыню.
– Да она приболела, – отзывается Голубцова, которая только сейчас понимает, что не разговаривала с подругой больше суток, – небывалое дело!
– Я, наверное, тоже завтра не приду. Врача вызову, – лепечет Утинская, сидя за столом и глядя в пространство. Она ждет, когда ее бывшая товарка Наталья Петровна покинет бух-столовку.
Но Блинова неожиданно спрашивает:
– А ты что, Стефанна, из-за Бобочки домой не собираешься? Как Супин, на стульях ночевать будешь?
Елена Стефановна в негодовании фыркает:
– Я просто не хочу устраивать столпотворение вокруг вешалки. Жду, когда некоторые оденутся.
– Да ладно тебе, Ленушка. Я ведь не обижаюсь. Стенку Люсечка в выходные заберет. Все заботы-расходы на ней. И с машиной уже договорилась.
– Поздравляю, – поджимает губки Утка.
– Ну все уже, подруга, пошли. До метро пожужжим еще, – примиренчески улыбается Блинова.
Утинская смотрит на нее из-под бровок домиком сначала удивленно, потом – прочувствованно. Нос ее краснеет, и, кажется, она готова всхлипнуть.
– Хорошо, Ната. Пошли вместе.
– Как всегда. Куда мы друг без друга? Вселенная ты моя вибрирующая. Только к Люсечке на секунду зайдем.
Утка вспархивает и начинает собираться. Ей так хочется помыть косточки ветреному Бобочке! Уж они с Натой придумают, как проучить престарелого ходока.
Попрощавшись с бабульками, Маня берет мобильный телефон. Смотрит на него в нерешительности.
«Звонить? Ждать? А если он передумал? Если это просто мне приснилось? Или у Полкана, в смысле… у Паши помутилось в голове от стресса?»
Маня вздрагивает и чуть не роняет аппаратик. Супин звонит сам!
На часах 18:00 – окончание рабочего дня. Кто бы сомневался? Аккуратист и маньяк пунктуальности должен появляться минута в минуту, по расписанию.
– Я жду тебя внизу. Ты еще не успела сбежать? – слышит Маня самый лучший, самый нужный голос на свете.
– Нет, я бегу к тебе! Я бегу!
Она выпархивает из конторы, видит его машину, припаркованную у самого входа, и сердце ее заходится от счастья и ликования.
«Он ничуть не боится, что нас увидят вместе! Он не скрывает, не стыдится. Конечно, ведь все это всерьез».
Маня запрыгивает на переднее сиденье и кидается к напряженному, смущенному, душистому и такому смешному Супину с поцелуями и объятиями.
– Как же я уже соскучилась! Как же…
Он выдерживает ее натиск и вдруг, хмыкнув совершенно неромантично, отстраняется.
– Поверни голову вправо. Медленно, осторожно.
Маня поворачивается и видит в метре от машины, под фонарем, бабулек: замерших, онемевших и поглупевших (видимо, открытые рты создают такой эффект).
– Говорю же, кондрашка может их хватить ненароком, – Супин, обретя привычную непроницаемость, включает зажигание.
Маня же, одарив бухгалтерш ослепительной улыбкой, поворачивается к Павлу и просит трогать уже поскорее.
Машина мчится сквозь темный двор-трубу. Снег летит наперерез, бьет в стекло штормовой волной.
– Думаю, Утинская мне ползарплаты теперь не досчитает за декабрь.
– Не настолько уж она кровожадна, Мань, – хмыкает Супин.
– У нее Бобочка к аспирантке под юбку залез.
Супин, кинув ошарашенный взгляд на Маню, качает головой.
– Ну уж если Бобочка?! Тогда я просто и не знаю, как земля еще с орбиты не сдвинулась.
– Паша, мне кажется, что как раз сдвинулась. Ну разве могла я еще два дня назад представить, что полюблю? Начальника, сурового главбуха, которого боялась больше смерти?! Это же уму непостижимо.
– А ты… любишь?
Он не смотрит на Маню – внимательно следит за опасной дорогой: неровной, извилистой, скользкой.
– Да. Я люблю, – спокойно и тихо отвечает Голубцова.
Он ждет ее вопроса. Неудобного, дурацкого, на который невозможно найти обтекаемого приличненького ответа. Туманные фразы, кивки, вздохи и сложносочиненные конструкции тут не проходят. Потому что выдают фальшь. На главный и простой вопрос: «Любишь?» может быть только простой и короткий ответ. А его Павел Иванович Супин дать не может.
Но Маня ничего не спрашивает. Умница. И они спокойно и весело, болтая на пустячные темы, доезжают до Алиного дома.
Павел остается в машине.
– Я думаю, Альбина Спиридоновна захочет тебе сказать что-нибудь, что не предназначено для моих ушей. Так что, я тут жду тебя.
Маня соглашается со своим рассудительным и тактичным мужчиной.
Она взбегает на третий этаж, не дожидаясь лифта, открывает дверь и кричит привычное:
– Алюшка, я дома!
Тишина. Просто похоронное молчание.
– Аля?!
Маня мчится на кухню – пусто. Раковина полна немытой посуды. На столе – банка маринованного перца, кусок черствого «бородинского», стопка… Холодильник вздрагивает и заходится в очередном припадке.
– Аля?! – кричит Маня, чувствуя, как спина покрывается отвратительной липкой испариной, и кидается в спальню.
Тетка лежит на своей высоченной кровати, отвернувшись к стене, и мирно сопит. Маня с облегчением выпускает из рук сумку.
«Напилась и дрыхнет. Ох, непутевая бабка моя».
Она трясет и тормошит Алю.
– Я собираюсь и ухожу! Ты слышишь меня?! Аля, я пришла и ухожу!
Тетка, разлепив мутные глаза, оторопело смотрит на Маню.
Пожевав губами, она начинает расслабленно бормотать:
– Супчик в холодильнике, доча. Я уж там… это… посуду никак. Сил нету…
– Аля, я ухожу! С Павлом Ивановичем ухожу. Ты забыла, что ли?
Тетка с недоумением смотрит на нее, пытаясь сфокусировать взгляд, и вдруг, будто что-то вспомнив или поняв, взмахивает руками и шепчет с отчаянием, моля:
– Нет, доча. Не надо… Н-нет.
– Аля, да что же это такое! Ты, в конце концов, не рви мне сердце. Это же бесчеловечно, гадко сделать из меня няньку. Я жить хочу, Аль! Понимаешь, я хочу любви, мужа, ребенка. И дом я свой хочу!
Тетка неловко приподнимается на локте:
– Так дом – вот он. Доча, это же наш общий… И все у нас вместе. Хорошо.
Она вдруг начинает плакать. Громко, как-то ранено вскрикивая и тряся конвульсивно головой. Маня встает на колени, чтобы прижать голову тетки к себе. Горло сводит судорогой, глаза щиплет. Слезы, проклятые слезы не дают сказать слова. Проглотив горький огненный кляп, Маня шепчет:
– Алечка, я очень тебя люблю и всегда буду рядом. Могу хоть каждый день приезжать. Ну как? Каждый день буду проверять, как ты тут себя ведешь, что ешь, пьешь. Аля, ты можешь поклясться, что не будешь доводить себя до свинского состояния? Я себе этого не прощу, Аля!
– Доча, все путем… Две к-капли для сос-судов.
Тетка трепещет в Маниных руках, льнет к ее груди, будто ища защиты.
– Ага, твои сосуды скоро не выдержат! А тебе еще на моей свадьбе плясать. Ты хоть понимаешь, что я жить с любимым мужчиной буду? Что я полюбила!
Аля с силой кивает, отодвигается и, покопавшись в кармане халатика, достает платочек, чтобы вытереть лицо. Потом она, горестно глядя на Маню, произносит:
– Да, доча. Будешь Полканихой. П-полканкой.
Маня вскакивает.
– Ну спасибо, тетушка. Еще поиздевайся надо мной. Посмейся! Значит, так: я собираюсь и ухожу. Звонить буду каждый день – утром и вечером. И приезжать по мере необходимости. И ты прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь. Я мамы своей не помню…
Голос Мани рвется, она отворачивается, кусая губы.
– Я не помню маму. Но думаю, что только ее я могла бы любить так сильно, как тебя. И… все. И проводи меня, если можешь.
Маня идет в комнату, в которой прожила целых двенадцать лет. Она стала для нее родным, надежным и самым уютным местом на земле. В прежней жизни у Голубцовой не было своей комнаты. Она жила с младшими сводными братьями в одной комнатке-пенале. За тонкой стенкой спали отец и мачеха. Она воспитывала Маню с младенчества, и Маня называла ее мамой. А та никогда не называла ее дочкой. Говорила: «она», «ты», «Машка»… И никогда не целовала. Она плела ей косы, почти ни в чем не отказывала и наказывала редко и нестрого – прикрикнет и спать погонит. Но Маня всегда знала, что мама любит братьев (они ведь маленькие и потому заслуживают этого!) и совсем не любит ее, старшую Маню.
Отец рассказал дочери о настоящей матери, лишь когда она закончила школу. Та погибла в аварии, когда Мане было девять месяцев: маршрутку закрутило на льду, вынесло на встречную полосу… Отец почти сразу женился на другой. Что было делать, как поднимать такую кроху одному? Маня папу поняла и даже не думала осуждать. Ведь вторая жена оказалась женщиной хорошей, работящей, спокойной и тянула, как могла, троих деток. Вот и ее, неродную Маню, подняла на ноги, выучила. Спасибо…
Два дня после оглушительной, перевернувшей мир новости Маня просидела на сундуке в чуланчике. Тут хранился дорогой ее сердцу скарб: первые коньки, кукла с рыжими вздыбленными волосами по имени Нонна (имя казалось Мане завораживающе красивым), баночка с мелкими ракушками, которые она привезла из единственной поездки к морю, в которую отец отправился с ней после того, как дочка перенесла тяжелое воспаление легких. Выйдя из чуланчика, Маня попросила отца показать мамину фотографию. Карточка сохранилась одна – крохотная, нечеткая. Кудрявая широколицая женщина улыбалась, сидя на каменном парапете набережной, задрав озорно голову. Маня была очень похожа на маму. Одно лицо.
– А ваши общие фотографии? Или мои с мамой детские? – спросила Маня.
Отец отвернулся.
– Мы думали, что не нужно травмировать тебя. Словом, решили все скрыть. Но сейчас я понимаю, что это было, наверное, неправильное решение. Прости, Марусь.
Папа всегда называл Маню Марусей.
– Все хорошо, папуль. Все хорошо… – улыбнулась сквозь слезы Маня и сдержалась. Смогла достойно вынести удар. Впрочем, она никогда не была истеричкой. Но в тот момент твердо решила, что пора уезжать и самой строить свою судьбу. Маня решила искать счастье в столице…
Засовывая вещи в чемодан, Голубцова прислушивается, что там в спальне? Аля молчит и к Мане не выходит. Собрав вещи, Маня идет в комнату к тетке. Аля, завалившись на бок поперек кровати, мирно посапывает, подложив руку под голову.
– Вот горе луковое! – ворчит беззлобно Маня.
Она с легкостью поворачивает тетку, укладывает ее голову на подушку, ноги закутывает одеялом и, судорожно перекрестив ее, будто стесняясь, выходит из комнаты, прикрыв дверь.
Маня гонит тяжкие, изматывающие мысли о своей вине, о боли, которую она причиняет Але.
«Я – права. Это – моя жизнь… Сейчас или никогда!» – как заклинание повторяет про себя Голубцова.
Она проходит на кухню: проводит ревизию в холодильнике, в шкафах.
«Еды на сегодня-завтра хватит. Водку она всю выпила, и ночью никуда идти не сможет. А завтра надо будет ей что-нибудь привезти».
Маня смотрит на посуду в раковине.
«Некогда! В конце концов, у меня сегодня романтический вечер или нет?» Она представляет Павла, ждущего ее в машине, – прямого, серьезного, сдержанного. Она гадает, какой у него дом и как она будет в нем смотреться и чувствовать себя. Маня мысленно видит себя у плиты, в ванной, в постели… От нахлынувших воспоминаний прошедшей ночи у нее будто что-то взрывается под ложечкой. Она брякается на табурет, вдруг обессилев и потеряв способность соображать. И тут же вскакивает в радостном предвкушении. «Скорее, к нему!»
* * *
Квартира Павла Ивановича Супина, находящаяся в кирпичном доме неподалеку от проспекта Мира, оказывается именно такой, как и представляла ее Маня. Сродни операционной. Белые стены, темный ламинат, неброская мебель: только самое необходимое, стоящее на раз и навсегда отведенных местах.
– Какая огромная комната, – присвистывает Маня, осматриваясь в гостиной, которая в то же время и кухня, и, кажется, гардеробная.
– Да, сломал перегородки, – сделал из комнатушки, кухни и коридора общее пространство. Свет, воздух…
Павел вешает Манино пальто в шкаф, который встроен в стену и совершенно не заметен.
– Просто покои снежного короля, – Маня нерешительно проходит, оглядываясь по сторонам.
– Белый цвет понятный и простой. Не люблю заморочиваться на том, что для меня несущественно. Все эти оттенки ванили и взбитых сливок. Брр!
Супин водружает пакеты с едой на длинный стол-стойку. В ресторане они решили не сидеть – сил уже не было держать лицо и спину на публике. Решили взять Манину любимую китайскую еду домой и пировать.
– Китайская кухня, конечно, сказочно хороша, – посмеивался Павел, принимая красочные упаковки у таджика в поварском колпаке. – Что ешь, не понимаешь, но очень все сладенько, и остренько, и кисленько. И главное, калорийно до жути.
– Прояви милосердие – не говори о калориях, – молила Маня, смеясь.
– У тебя комплексы по поводу веса? – удивлялся Супин. – Успокойся. Я признаю женщин со здоровой конституцией.
– А у меня, значит, здоровая? – не унималась Маня.
– Вполне. Я бы с тебя, Голубцова, картины писал.
– Ага, и подписывался – Кустодиев.
– Отличная фамилия! – хохотал коварный главбух.
И вот сейчас Маня смотрит на него – все такого же долговязого, несуразного, непроницаемого и деловитого, каким она знала его тысячу конторских лет, и думает, как это за один день человек может стать вдруг самым лучшим, нежным, родным.
«Как же я хочу… все хочу!»
Она подходит к Павлу, сосредоточенно достающему посуду из шкафчика, и с силой прижимается к нему, обвивает руками. Он осторожно ставит тарелки и, сняв очки, целует ее лицо, шею, плечи.
И хоть только что угрожал в машине, что о сексе и не подумает на голодный желудок, сам тянет ее к дивану. В одно мгновение они скидывают с себя одежду, и Павел с силой усаживает ее перед собой. Смотрит испытующе, властно и заставляет ее подстраиваться под нарастающий ритм, выгибать спину, корчиться и впиваться руками в его плечи…
А потом оказывается, что есть голышом утку по-пекински очень даже здорово и удобно. А главное, вкусно! И пить очередной, кажется, тысячный бокал вина, развалясь на диване и уложив ноги на живот сытого усталого мужчины неописуемой красоты – полный восторг и упоение.
– Я с тобой сопьюсь и… сожрусь, – сообщает Маня.
– Замечательно, – сквозь дрему отвечает Павел.
– А вот интересно, что мне отвечать завтра бабулькам? И Рите что говорить?
Супин зевает и отворачивается, пытаясь завернуться в одеяло. Ноги Мани съезжают к стене и тут же покрываются от холода пупырышками.
«Господи, а ведь только вчера я здоровалась с соседом Пупырниковым. И Тосик меня к нему ревновал. Что мне теперь до них? Смешное, жалкое прошлое…»
– Ничего никому не нужно говорить. Ты не должна ни перед кем отчитываться, – глухо, как из пещеры, говорит из-под одеяла Павел.
– Это ты привык так жить – молчком. К тебе попробуй подступись. Для меня это неестественно.
– Неестественно носиться с каждым встречным-поперечным как с писаной торбой.
Маня садится, настороженно глядя на взъерошенную макушку Супина.
– Это ты о чем? В смысле о ком?
– Это я в принципе. Вообще. И угомонись, наконец. Я после полуночи привык спать. Как правило, без сновидений.
– Может быть, мне вон в ту комнатку перебраться? Где твой компьютер и кушетка холостяка?
– Очень удобная кушетка, между прочим. Кстати, Маш, я ведь и вправду с тобой не буду высыпаться. А ты – со мной, – Павел вдруг поворачивается к ней, смотрит виновато, просительно. – Ну, привык я спать один. Недосып для меня – что смерть.
– Да какие проблемы? Я хоть сейчас на кушетку уйду.
Она пытается подняться, но Супин хватает ее, валит на подушку.
– Обидчивая кустодиевская девица! Смешная какая.
Он требовательно и долго целует ее, проводит рукой по телу, будто проверяет сохранность всех принадлежащих ему богатств. И снова Маня изнывает от блаженства, движения, усталости.
А потом она донимает его расспросами, несмотря на то, что время давно переваливает за полночь. Павел, обняв ее, тихо рассказывает о себе.
– В Советском Союзе я был бы одним из самых уважаемых и богатых людей. Авиаконструктор! Это ведь звучит гордо.
– Гордо, Паша, очень гордо, – шепчет Маня, уткнувшись в его щеку.
– Но я заканчивал институт и знал, что, предъявив диплом отцу, ради которого и учился по сути, займусь какой-нибудь бурдой, приносящей деньги.
– И стал бухгалтером?
– Нет, не сразу. Сначала я встретил генерального, стал у Бойченко кем-то вроде мальчишки на побегушках. Он, конечно, меня многому научил. Вот уж бизнесмен от Бога. Не мозг – калькулятор! Работоспособность буйвола. Никаких пустых амбиций и рефлексий. Все умеет, знает, просчитывает и при этом не боится рисков. Ну и скряжничает, конечно. За копеечную выгоду сам за руль сядет, помчится на другой конец света, не поспит три ночи. Так копейки и складываются в рубли. И в миллионы. Характер!
Павел вынимает затекшую руку из-под Маниной спины, вздыхает, натягивая одеяло под подбородок.
– Ты думаешь, он будет сейчас оплакивать свою карандашную империю, на которую угрохал десять лет? Да черта с два! Отряхнется, как псина после ушата воды, и пойдет рыскать дальше. И через год – помяни мое слово – сотворит что-нибудь не менее значительное.
– Так это здорово, Паша. Он ведь и тебя с собой возьмет. Ты ему нужен, как никто. Ведь это ты спас его, уничтожив документы! И вы столько лет вместе, доверяете друг другу.
Супин морщится.
– Во-первых, еще не факт, что спас и спасся. Во-вторых, в бизнесе до конца никто никому не доверяет. Запомни это раз и навсегда. Да, партнеры. И в то же время каждый – сам по себе.
– Это очень… тяжело. Я бы не смогла жить в таком напряжении и знать, что все время одна, – вздыхает Маня.
– Но ты ведь в Москву ехала совершенно одна! И не боялась. И смогла в общем, неплохо устроиться.
– Думаешь, неплохо? – скептически фыркает Маня. – Да нет, просто мне на людей везет. Алю вот встретила, Ритку. Тебя.
– Да, как это все вдруг перевернулось? Земля с орбиты определенно сошла.
Павел мотает головой и, вздохнув, отворачивается от Мани, подгребая подушку под шею.
– Спокойной ночи, – шепчет Голубцова, прижимаясь к его спине.
В шесть утра она просыпается от холода. Павла рядом нет. Его примятая подушка выглядит сиротливо. Маня встает, поднимая с пола соскользнувшее одеяло. На цыпочках она бежит к маленькой комнате. Заглядывает. Супин лежит на кушетке, поджав ноги и завернувшись в шерстяной плед, и спокойно похрапывает.
Маня возвращается в пустую кровать.
«Ну и ладно. У дворян, кстати, всегда были раздельные спальни. А он вообще одиночка, вещь в себе. Ничего страшного…» – успокаивает себя Голубцова, но до звонка будильника таращится в темноту, вздыхает и крутится, никак не находя удобного положения.