Ясное тихое утро предвещает погожий день. Солнце бьет в больничные окна, играет самоцветами снеговой накидки на крыше. У кардиологического корпуса на припорошенной рябине семья синичек устроила громкое пиршество – желтопузые пичуги голосят по-весеннему радостно.
Супин смотрит за стекло из палаты «люкс», следит за птичьей суетой и едва заметно вздыхает. До весны ой как далеко. И теплые больничные стены, кажется, ничуть не греют. Северный, зубодробительный холод царит в этой бело-стерильной комнате. Полкан вздрагивает и отводит глаза от яркой, живой картины за окном. Он обменивается тяжелыми недоверчивыми взглядами с четырьмя мужчинами, находящимися в палате.
Владимир Федорович Бойченко, сидящий на кровати в высоких подушках, не скрывает ненависть и ярость, которую он готов излить на пришлых захватчиков. Злоба Бойченко ничуть не сбивает делового настроя Сурена. Он внимательно следит за тем, как перо Владимира Федоровича скользит по документам.
«Все, последняя страница. Мы сделали это…» – с облегчением думает помощник Кашина и красноречиво переглядывается с юристом.
Это пожилой господин с бородкой клинышком, в костюме-тройке и круглых очочках: ни дать ни взять – земский врач из 19-го века. Он смотрит на Сурена кротко и невозмутимо. «Небритый» знает, что об этом милом господине по имени Марат Валентинович ходят легенды. Достаточно того, что, когда Кашина в 97-м заключили под стражу, верный адвокат не только отмазал его, но, поговаривают, и общак группировки держал. Впрочем, все это может оказаться и романтической сказкой.
– Нате, жрите! – откидывает документы Бойченко.
Он не может встречаться взглядом с кашинскими «бульдогами», потому смотрит испытующе на Супина, сидящего у кровати. Главбух держится хоть куда. Бледный, конечно, как смерть, но апломба и невозмутимости ему не занимать. Владимир Федорович поднимает глаза на своего юриста. Тот стоит, ссутулившись, у стены, и без конца «умывает» пухлые руки: трет и трет их как заведенный.
«Евгений Макарович, кажется, совсем плох. Хоть самого в больницу клади. И вроде нестарый, румяный, жизнерадостный, а вот, поди ж ты – какой впечатлительный. Весь конопатый лоб в поту. И это мелькание пальцев с ума может свести. Впрочем, его перспективы с потерей компании также неясны, как и мои. А вот Супин? Что он себе думает?» Бойченко откидывается на подушки и закрывает глаза.
– Ну вот-с, кхе! – Кашинский юрист Марат Валентинович прочищает горло.
– Сделку можно считать удачно завершенной, с чем я всех ее участников и поздравляю.
– Что значит всех?! Вашего бравого лидера я в глаза не видел. Боится прямых вопросов? – хрипит бывший генеральный.
– Не будем предаваться эмоциям. Вы же прекрасно понимаете, что бизнес – дело сложное, хлопотное. Кто-то больше выигрывает, кто-то меньше. Сегодня вы, завтра мы, – философски замечает Марат Валентинович, снимая очки и протирая их велюровой тряпочкой.
– У Михаила Николаевича, кстати, очень веские личные причины, по которым он не мог быть. Впрочем, передавал вам привет и поклон.
Адвокат изображает что-то вроде улыбки – растягивает на долю секунды рот.
Сурен аккуратно складывает бумаги в папку и молча идет к выходу. Он распахивает дверь, пропуская Марата Валентиновича, и, обернувшись на поверженных противников, еле заметно кивает.
Когда посетители удаляются, Бойченко накидывается на Супина.
– Что же ты скрыл от меня, что чертова Кашина работает у тебя в отделе?! Я две ночи голову ломал, почему мне эта фамилия знакома как родная. А оно вот оно, бухгалтерша с такой фамилией у нас под боком пригрелась.
– Ну это же было очевидно, Владимир Федорович. Конечно, Маргарита Кашина и навела своего бывшего мужа на нашу компанию. Но она ничем не выдавала себя и за руку ее никто не ловил, – стараясь не терять апломба, отвечает Полкан.
– Ах, конечно! Штирлиц в юбке! – издевательски вскрикивает Бойченко, но, болезненно скривившись, машет рукой:
– Ладно! На чужом несчастии счастья не построишь. Все им это аукнется, помяните мое слово.
– Ох, хотелось бы, Владимир Федорович. Но нам-то что? Что нам делать?! – выдыхает юрист, вытирая лицо платком.
– Пока отдыхать, Евгений Макарыч. С голоду, авось, не помираем. А там решим. Или вы уже подыскали себе тепленькие варианты? – он щурится и цепко смотрит на Супина.
Тот пожимает плечами:
– Я – нет. Откуда?
– Да куда же мы без вас, Владимир Федорович? – блеет юрист. – Столько лет, одной командой, при полном доверии и открытости…
Евгений Макарович вдруг осекается, наткнувшись на стальные, окатывающие льдом глаза бывшего главбуха.
* * *
Маргарита, замерев, следит за рукой Михаила Кашина. Тот сосредоточенно выводит свои каракули под заветным документом.
Нотариус, сложив губки трубочкой, отрешенно созерцает мозаичное панно на стене: скалы, шторм, грозовое небо.
«Чтобы жизнь медом не казалась?.. Страшные люди…» – сокрушенно думает маленький человечек, мечтая побыстрее убраться восвояси.
– Ну, вот, кажись, и все… Да-а, доброта меня погубит, ёлы, – грустно говорит Кашин, подвигая документ нотариусу.
– Где Ника? Когда я увезу ее?! – хватает за руку бывшего мужа Рита.
– Когда? Когда водитель ее привезет. Я дал ему команду выезжать. Ну, пробки пока, то да се, ёлы. Это же Москва, сама понимаешь.
«Понимаю, что ты бандюган недорезанный!» – думает Ритуся.
– Я буду встречать ее внизу!
Она встает, не в силах больше выносить висящего в воздухе напряжения.
В приемной Рита сталкивается с Суреном. Тот почтительно кивает и краснеет: лиловая щетина приобретает бордовый оттенок.
– Сурен… э-э, не знаю, к сожалению, вашего отчества, – с очаровательной улыбкой воркует Ритуся.
– Просто Сурен.
«Небритый» еще больше тушуется и начинает переставлять карандаши в стаканчике на столе секретарши, которая выглядит силиконовым солнышком в мрачных кашинских владениях. «Солнышко» настороженно смотрит на странную парочку.
Ритуся вдруг решительно кивает Сурену, и он выходит за ней из приемной. Секретарша мчится к двери, приникает ухом к щели, но нет, Кашина уводит помощника шефа подальше.
– Послушайте, Сурен, у меня есть к вам вопрос. Поймите меня правильно, это совершенно не касается моих отношений с Михаилом. Все, эта проблема снята! К моей огромной радости.
– Да, Маргарита. И я рад за вас. Искренне.
Небритый смотрит на Ритусю столь похотливо, что она с опаской отступает на пару шагов.
– Мне нужно выживать. Думать о работе. Да, средств Михаил нам выделяет не так много… Впрочем, это все лишние слова. Скажите… – она запинается, но тут же берет себя в руки.
– Что вам известно о Бойченко и Супине? Что заставило их согласиться с грабительскими условиями сделки? Файлы и налоговые документы уничтожены, я знаю. Так что же? Или… вы ждете, что я заплачу вам за информацию, Сурен?
– Нет, Маргарита, – улыбается «небритый», наступая и дыша отрывисто в ее лицо.
– Денег у вас нет, а на ужин я пригласить вас не могу. Увы. Боюсь непредсказуемого Михаила Николаевича. Быть может, позже, когда вы крепче будете стоять на ногах, мы и вернемся к этому разговору. О плате.
Он поднимает руку, пытаясь коснуться ее волос. Рита снова отступает.
– Так что же, Сурен? Можете сказать – что за этим стоит?!
«Небритый» скучнеет и опускает руку.
– Все довольно туманно. Бойченко раньше занимался грузоперевозками. Видимо, активно возил контрабанду. Думаю, взрывчатые вещества или что-то в этом роде, так как он специализировался на пестицидах. Попал в серьезную пертурбацию в Гамбургском порту. Откупился. В этом ему помогали Супин и покойный ныне адвокат Рощин, работавший на Бойченко. История была благополучно похоронена. Значит, толком о ней знают лишь двое. Но лично мне кажется, что третий участник и свидетель – не слишком надежный – заболел и умер очень вовремя.
– Ч-что вы имеете в виду?!
– Я – человек дотошный и подозрительный. За это меня и ценит ваш бывший муж. Так вот, я узнал вчера, что адвокат Рощин проходил лечение в клинике, где работала Ирина Супина. Жена вашего главбуха. И так она хорошо его лечила, что адвокат благополучно в больнице помер. А Ирина уехала в Германию, якобы выйдя замуж. Это я не раскапывал.
– О Господи, – Рита шепчет, прижимая ладонь к губам.
– Возможно, все это несчастливое стечение обстоятельств, и не более того. А Супин искренне хотел помочь коллеге и поместил его к своей жене, в дорогую клинику. Бог весть… Но факт остается фактом. Вот, собственно, и вся информация к размышлению.
«Небритый» снова подвигается к Рите, вдыхает запах ее волос, которые покоя ему не дают, прикрывает глаза.
– Спасибо, Сурен. Это очень… интересно, – бормочет Рита.
И вдруг она слышит звонкий девичий голосок, несущийся снизу, с первого этажа.
– Ника-а! – кричит Маргарита, кидаясь к лестнице и тут же забывая о гадком Супине, похотливом Сурене, беспощадном Кашине.
Навстречу ей, раскинув руки, бежит очаровательная девчушка десяти лет с длинными темными волосами, в элегантной дубленочке. Ее карие глаза сияют радостью и нетерпением.
– Ма-а-ма! Мамочка моя! – кричит она, повисая на Ритиной шее.
– Деточка моя родная, Ники моя ненаглядная… Я, я так ждала…
Рита прижимает дочку, осыпает ее личико поцелуями и плачет, плачет навзрыд.
– Мамочка, я так соскучилась! Ну что ты плачешь?
Ника вытирает ладошками слезы с Ритиных щек и вдруг, хватая ее руку, прижимается к ней, щекочет ресницами.
– Помнишь нашу игру – бабочка прилетела? Бабочка-шоколадница. Вот, на палец перелетела… А теперь ей хочется к тебе на лобик!
Ника тянется вверх, обхватывает мамину голову.
– Помню, доченька, помню. Теперь мы всегда будем вместе. Всегда!
Ника вдруг смотрит на Риту серьезно и говорит твердо:
– Я вот не плакала. Я только злилась и говорила папе, что буду писать в ООН, в комитет по правам детей. Я все про это в Интернете узнала. Такой шум хотела поднять, чтобы он меня за ручку к тебе привел, вот!
Рита с изумлением смотрит на свою кроху, так похожую на красавицу маму и унаследовавшую железный характер отца.
– Ники, ну какой ты у меня боец! Не то что твоя слабенькая мама.
– Да уж! Он испугался и отобрал у меня компьютер. На три дня, правда. Но теперь вернул. И на няню перестал орать, – деловито сообщает Ника, глядя через Ритино плечо.
Маргарита поворачивается. Полная женщина с открытым круглым лицом, одетая в кургузый пуховичок, стоит рядом, вытирая слезы. Рита порывисто обнимает няню.
– Галочка, сколько же и тебе досталось, милая. Теперь все будет по-другому.
– Да, Риточка, я надеюсь. Я очень хочу, – кивает та.
* * *
Маня сидит в кухне, уперев взгляд в тарахтящий холодильник, и считает.
«…сорок семь, сорок восемь… Сорок восемь секунд он живет, а потом на пять минут помирает. Или дольше? Надо поточнее засечь, на сколько он помирает. Пять минут – и много, и мало… За пять минут можно полюбить. Да, можно, я знаю. А можно свести счеты с жизнью… А можно сложить эти минуты в часы, месяцы, годы и бездарно прокуковать их. И ничего не понять про жизнь, людей, про то, что настоящее, а что – пустое. О Боже, снова телефон… И Тосик запропастился куда-то. Впрочем, он все взял на себя, носится по этим жутким конторам, а я? А я сижу и считаю, на сколько времени оживает доходяга-холодиль– ник».
Телефон не сдается. Маня идет на его звук. Ее мобильный лежит в гостиной на газете со статьей про успешных женщин. Маня поднимает телефон, хватает газету и идет на кухню.
– Да? – говорит она в трубку и выбрасывает газету в помойное ведро.
– Маш, я у подъезда. Я приехал за тобой. Прошу, выходи… – Павел Супин говорит едва слышно.
– Паша, я думаю, что земле пора вернуться на свою орбиту. В общем, это уже произошло. Сумасшествие закончено.
– Маша, зачем ты ломаешь то, что только начинает… жить? Зачем?! Смерть Али – трагедия. Я сам себе места не нахожу. Но ведь есть будущее. Ты ведь… ты говорила о чувстве. И я нуждаюсь в тебе.
– Нуждаешься?! Но не любишь.
– Я… боюсь громких слов, прости, – голос Супина тускнеет.
– Я останусь тут, – твердо произносит Голубцова.
– Из-за того, что я не Ромео и не пою серенаду под балконом?!
– Ромео не пел серенад. Кажется.
– Мань, это все просто глупо! Я вымотан. Я совершенно раздавлен. Катастрофа с компанией, неопределенность будущего, и ты еще мучаешь меня. Зачем? Это… бессердечно. А может, я ошибаюсь? И все придумал про наши ночи, про твою нежность, искренность…
– Нет, Павел Иванович, ошибки нет. Я – Мария Голубцова вздумала влюбиться в собственного начальника, а он, кажется, просто хотел продемонстрировать своим врагам мифическую связь с невзрачной подчиненной.
Полкан вдруг начинает хохотать.
– Ну, конечно! Не обошлось без ведьмы Кашиной. Муж да жена – одна сатана. Маргарита тебя настроила. Я о чем-то подобном думал. Да, я сказал этим упырям, что ты – моя любовница. Так получилось. Вырвалось у меня! От страха, слабости, боязни быть заподозренным в сообщничестве с Ритой. Но уже тогда в наших с тобой отношениях все стало меняться. Всерьез, по-настоящему. Ну что мне еще сказать в оправдание, черт возьми?!
Павел срывается на крик, но тут же обуздывает себя, напяливает привычную маску индифферентности.
– Если ты не поверишь мне и не поедешь со мной, я смирюсь, исчезну. И это будет… катастрофой. Я почему-то стал верить, что смогу жить так, как мечталось. С верным, нужным мне человеком. Все, не могу говорить, не могу!
На Маню обрушиваются отрывистые, колючие гудки.
Она с изумлением смотрит на телефон, потом на полку, где стоит Алин портрет. Трофим увеличил и вставил в рамку теткину фотографию. Она на ней моложавая, улыбчивая, снисходительная… Она все понимает и никогда не осудит Маню. Никогда.
«Что я творю? Почему не верю? Сердце ведь вопит: он любит, он любит тебя! Все остальное не имеет никакого значения. Никакого…»
Она кидается в прихожую, набирая номер Павла:
– Паша, не уезжай! Паша! Я иду к тебе…
Услышав Манин крик в трубке, Супин резко жмет на педаль тормоза – машина виляет и останавливается в нескольких сантиметрах от фонарного столба. Павел сидит, вцепившись в руль, и смотрит на убаюкивающее кружение снежинок в узком потоке искусственного света.
«Неужели это возможно? Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Даже мне, чурбану с калькулятором вместо сердца, как говорила моя бывшая жена, невозможно больше жить так, как раньше. Пустота, холод, люди-маски и друзья-функции. Обман… Беспросветный обман, как принцип моей жизни. Нет, выживания. Я никогда не верил, что такие женщины, как Маша, могут существовать. И ей не верил до последнего. Выгода, тщеславие, удобство – все, что угодно, но только не искренность, не чувство. Она, смешная, все про любовь… Да какое значение имеют слова? Ну пусть это называется так: любовь. Маня Голубцова может ею жить и одаривать. Я – нет, конечно… Только и без этого тепла, душевного уюта, заботы мне уже будет слишком трудно. Меня приручили. Как волкодава беляшами. Или незаметно и ловко приковали к мягкому и теплому дивану, с которого вовек слезать не захочешь. Да и зачем с него слезать? Нет, идиотские сравнения! Даже сейчас за цинизмом я пытаюсь скрыться от простой, железобетонной истины. Человеку необходим не только дом, где ему будет хорошо, но и человек в этом доме, который будет ждать и принимать всегда, при любых обстоятельствах. И сколько бы я ни гнал от себя эту правду, она будет всплывать в моей замусоренной башке в виде смеющегося лица простодушной бухгалтерши и дразнить: “Ну что, не уберег главного человека в жизни? Бестолковый калькулятор…”»
Он видит Маню, выбегающую из подъезда в распахнутом пальто, с растерянным лицом, ищущими глазами.
– Маша! Ма-ша, я здесь, я замучился уже тебя ждать! – кричит он, выскакивая из машины и взмахивая руками, как человек, потерпевший кораблекрушение и подающий отчаянные сигналы с утлой лодки, которую вот-вот разобьет в щепки лютая волна.
* * *
– Все ты врешь. Тебе просто нравится, что я мягкая и теплая. И буду жарить мясо к твоему приходу и запекать картошку, как ты любишь.
Маня потягивается и снова утыкается носом в его щеку.
Так уютно просыпаться с любимым мужчиной, который полночи говорил тебе, что чуть с ума не сошел, когда понял, что единственная женщина на земле, которая ему дорога, готова раствориться, исчезнуть. Страшный сон…
Явь превосходит все сказочные ожидания. Маня наслаждается своим королевским положением. Земля, сорвавшаяся с орбиты, продолжает сумасшедшее кружение: горячка и сладость ночи сменяется утренней ленивой негой.
– Да, ты очень мягкая и теплая. Это – аргумент. Аргументище! – Павел очень удобно помещает голову на пышной Маниной груди.
– Насколько мягкая? – встревоженно приподнимается Маня.
– Лежи смирно, иначе я скачусь! – грозит Павел. – Мягкая ты в пределах нормы.
– Чьей нормы? – не унимается она.
– Моей нормы. Самой нормальной нормы на свете. Лежи, не кипишуй, а то приставать начну.
– Ну-у попробуй, – томно выгибается Маня и вдруг обхватывает Супина руками-ногами, шепчет, закатывая глаза:
– Да, еще разочек пристань, пожалуйста…
Господи, почему она не выключила телефон?
– Не бери, не надо, – отрывисто говорит Павел, не выпуская ее.
– Нет, вдруг Трофим. Я должна. Похороны завтра.
Маня мягко отстраняет Супина, дотягивается до телефона. Странно, незнакомый номер.
– Манечка, милая, прости, что в субботу и с утра пораньше, и вообще у тебя там беда, а я вот тут… прости, дорогая! – голосит в трубке Блинова.
– Наталья Петровна?! Что случилось?
– Случилось, Маня. Я просто не представляю, кто меня может из этой проклятой передряги вытащить. Эта стенка меня доконает! Ну, моя, румынская, в хорошем состоянии.
– Я не понимаю, а чем я-то могу помочь?
– Детка, можешь! Это Люсечка, чтоб ее черти сожрали, надоумила меня позвонить тебе и телефон твой нашла тут же. Кто бы сомневался? Короче, привезли мы с моим сыном ей стенку, все честь честью. Ну, она немножко решила нам потери компенсировать, но это к делу не относится! Словом, втащили мы половину в ее скворечник, а половина не влезает!
– Что значит – не влезает? – хмыкает Маня, кивая Супину, который уже качает головой, закатывает глаза и шепчет в ухо:
– Не сдавайся! Пошли ее.
– А вот так. В прямом смысле. Нету места. Не-ту! Теперь она пищит и трясет кудрями, что такая непрактичная, а вчера изображала верх предприимчивости. Дур-ра набитая! Думает, за триста доллар… словом, что может измываться над людьми за здорово живешь!
– Наталья Петровна, но я-то при чем?
– Так Люсечка уверяет, что ты живешь рядом. Ты ведь на Енисейской? А она на Широкой! Это же две минуты, Манечка! И места у тебя много в трешке. И главное, сервантик и шкаф в идеальном, просто отличном состоянии. Сама увидишь. Это изумительный подарок – ты еще спасибо мне сто раз скажешь, Манюнечка. Ну не назад же мне все тащить или бросать у помойки?! – Блинова истерично всхлипывает.
– Так, может быть, Елене Стефановне все же пригодится мебель, ей она нужнее, – хватается за последнюю соломинку Маня.
– Ха! Наша космическая Утка помирилась с Бобочкой, и у них новый виток романтических отношений! – вопит Наталья Петровна. – Они в ИКЕЮ поехали. Новые вибрации покупать на седьмом десятке лет!
– Ну да, понятно, – совсем теряется Маня. – Но я не дома.
Блинова затихает.
– Ясно. Извини, что потревожила, – говорит она сухо, будто стоя перед Полканом в его кабинете.
– Подождите, Наталья Петровна, я позвоню Трофиму – это племянник тети Али. Он должен быть у нее. Я перезвоню вам.
Она, скрепя сердце, звонит Седову, говорит с ним подобострастно, выслушивает его вздохи и недовольное бормотание. Да, Маня понимает, что поступает по-дурацки, не дает измученному человеку покоя и вообще… Свинья она, одним словом, а не Маня Голубцова! Но она не может не помочь Блиновой. Не потому, что боится или пресмыкается, а потому что жалеет непутевую тетку. Всех этих непутевых теток из своей бух-столовки она жалеет, японский городовой!
Трофим, наконец, соглашается встретить «сервантик и шкаф в хорошем состоянии», и Маня с облегчением собирается нырнуть в постель. Но кровать пуста, а в ванной льется вода. Супин выходит из душа деловой и неромантичный.
– Ты будешь опекать всех тетушек, встречающихся на твоем пути? – говорит он, доставая из холодильника сок.
– Нет, избранных. И скажи спасибо, что тетушек, а не дядюшек.
Маня пыхтит и краснеет. Павел хрюкает, давясь соком.
– Вот за это, конечно, спасибо.
Через полчаса Маня сидит перед телефоном с записной книжкой Али в руке и обзванивает методично всех друзей и знакомых тетки, чтобы пригласить их на завтрашние похороны. Список невелик: восемь человек, включая «полезную» регистраторшу из поликлиники. Аля ее терпеть не могла, но «полезностью» грубиянки пользовалась.
А в это время Трофим вместе с сыном Натальи Петровны пытается втащить на третий этаж сервант, который и наполовину не входит в лифт. На закономерный вопрос Трофима: «А где же грузчики?» Наталья Петровна ажитированно машет рукой:
– Ну их к черту! Такое хамье!
Трофим, пыхтя, соглашается взяться за край мастодонта и прокладывать дорогу. На повороте стеклянная дверца серванта распахивается и лупит по лицу сына Блиновой: тщедушного раздражительного парня, находящегося в нижней позиции. Он охает, руки его соскальзывают с полированного бока, и сервант, угрожающе накренившись и побалансировав при поддержке теряющего силы Трофима, валится вниз. Раздаются апокалиптический грохот, звон, визг, и часть румынской стенки в хорошем состоянии превращается в груду эксклюзивных деревяшек для растопки.
«Стекла я буду выметать аккурат до похорон», – думает Трофим, с грустью созерцая радужное крошево.
Но стекла достаются Мане. Она приезжает вскоре, мучимая совестью и подталкиваемая неотложными делами: нужно организовать стол. Супин с готовностью помогает ей закупить продукты. Он и платить вызывается, но Маня категорично его предложение отвергает. Впрочем, Павел долго и не настаивает.
«Я – сильная, независимая женщина. Ни на чьей шее сидеть не собираюсь. И вообще, мухи отдельно от котлет. Железный принцип», – хорохорится Маня, снимая до копейки деньги с карточки.
Втащив сумки с продуктами в квартиру (Павел не решается встречаться с Седовым, и это кажется Мане разумным), она кричит:
– Трофим, я дома!
– Ты… одна?
Настороженный дальнобойщик появляется в коридоре. Выглядит он – хуже некуда. Осунувшееся, будто пергаментное лицо, бескровные губы, запавшие от бессонницы глаза – глаза брошенного хозяином пса. Маня видела такие у грязного и отощавшего спаниеля, который сидел как-то у помойки во дворе: вслушиваясь, всматриваясь, вскакивая на кажущийся знакомым запах, силуэт.
«Я заставляю его страдать. Я снова виновата. Кругом виновата».
Маня не может смотреть на отчаявшегося, но не смеющего упрекать ее мужчину. Она наклоняется, долго расстегивает молнию на сапогах, копошится в обувнице, якобы ища тапки, которые стоят перед ней.
– Ты… разбери пакеты. Сейчас поставлю кур в духовку, все приготовлю для салатов. Осторожно с бутылками! – лепечет она через силу.
– Стенку довезли с потерями, – вздыхает Трофим, подхватывая сумки.
– Что значит с потерями?
Маня заглядывает в свою комнату, перегороженную монументальным темным шкафом, который смотрится в ее светелке как миноносец в декоративном пруду.
Трофим сообщает из кухни:
– Сервант разбили. Замучился я стекла выгребать на лестнице, куча еще осталась. И Вася, сын Натальи Петровны, ушиб сильно голову. В общем, все страшно неудачно. Как всегда. Наверное, ты права, что решила переехать к трусливому бухгалтеру. Я порчу жизнь всем, с кем имею дело. Такая судьба…
Маня входит в кухню и видит, что Трофим, ссутулившись и закрыв лицо руками, – задранные локти торчат, будто ощетинившиеся противотанковые ежи, – сдерживает рыдания, уткнувшись в припадочный холодильник.
– Тосик, милый ты мой друг, я виновата, что бросила тебя в такой тяжелый момент, я виновата, Тосик, прости…
Она гладит его по спине. Губы ее дрожат и кривятся.
– Никто не виноват, никто! Каждый имеет право на свой выбор, на свое счастье. Или на призрак счастья. Все так сложно и просто, Мань. Я не дурак, я просто… неудачник, урод. И я все понимаю.
И тут Маня срывается на крик, прижимаясь к большому, надежному, смешному Трофиму, истерзавшему ее своим благородством.
– Ну, заори, Трофим! Ударь, плюнь в меня, пустышку! Я больше не могу выносить твоего гребаного снисхождения! Я ведь люблю тебя как… брата, близкого моего человека, но я не могу стать такой, как ты, я не могу дать тебе то, что ты заслуживаешь… Но я всегда буду рядом, когда надо, Тосик. Ты слышишь?
Он вдруг поворачивается к ней, обнимает жаркими ручищами, прижимает голову к своей груди, бешено вздрагивающей от биения огромного щедрого сердца.
– Молчи, Маня. Не говори так. Ничто не изменит нас, я знаю. Будь счастлива. Будь!
Он с силой поднимает ее лицо, целует неуклюже, по-детски беспомощно.
Маня мотает головой, высвобождаясь из его объятий.
– Мы должны выдержать это. Должны проводить Алю. Все остальное – потом. Все – потом…
Она вдруг начинает метаться по кухне.
– Господи, нужен, наверное, какой-то мешок, чтобы собрать стекла на лестнице? Я все уберу.
– Да, да… – Трофим, будто опомнившись, утирает лицо, хватается за веник, приткнутый им к ножке стола.
– Мы все сделаем вместе, как следует. Мы перенесем это. Так надо.
– Да, Маша. И это пройдет, я знаю. Я справлюсь. Когда умерла мама десять лет назад, я три месяца лежал и смотрел на люстру. А потом заметил, что в углу появилась паутина – красивая такая, совершенная кисея. И я встал, и прогнал паука. И начал жить заново. Пауки только кажутся страшными, а на деле пугаются прямого света, движения и чистоты. Так будет и в этот раз.
– Ты очень умный, Тосик. Ты ведь философ и поэт. Ты образованный и столько книг прочел, что мне за три жизни не осилить. Один твой Манн чего стоит. Этим же томом можно убить!
– Да, Томасом Манном проще убиться, чем дочитать его до конца. Но я справился и даже испытал что-то сродни катарсису.
– Но вот, какие умные слова ты знаешь, которых я не знаю. Я рядом с тобой – просто… прыгучая и похотливая блоха.
– Не смей говорить так о моей любимой женщине, не смей! – Трофим грозит ей веником. Глаза его сверкают праведным гневом. – Я всего лишь водила, Маня. Тупой дальнобойщик. И никакого большого пути – одна грязная и опасная дорога. А ты – красавица и лучшая женщина на земле. И вот, кстати, большой пакет.
Маня смотрит на пакет, который протягивает ей Трофим, и улыбается. И с новыми силами принимается за дела: метет лестницу, жарит кур, варит овощи, сервирует стол в гостиной и посматривает на Алин портрет. На фотографию чужого-родного человека, которого будет любить и помнить всегда. Всегда…