«Дарую вам власть наступить на змею и на скорпионы, и на всю силу вражью», — было подчеркнуто красным карандашом в Библии, изъятой при обыске у бабки Коровиной. Придорогину библейское изречение понравилось. Про НКВД, можно сказать, написано. Бога, конечно, по науке нет. Давно бы его сбили зенитными орудиями, окружили и арестовали. Но пророчества и высказывания в Библии есть мудрые, хотя и не соответствуют...

Начальник НКВД прочитать всю Библию не мог, не было времени, сил. Но священная книга лежала у него в ящике стола, и он при каждом удобном случае доставал ее, открывал наугад и почитывал. От тех, кто приходил в кабинет, Придорогин книгу прятал. Неудобно как-то, что люди могут подумать? Начальник НКВД читает Библию! От Порошина Придорогин священное писание не прятал. С Порошиным поговорить можно, попросить его объяснить непонятные строки. У Порошина феноменальная память, он знает эту книгу почти всю наизусть. Сегодня с ним должен состояться трудный разговор. Придорогин ожидал, когда он войдет в кабинет. На столе начальника НКВД лежали рядышком револьвер и Библия.

— Можно, Сан Николаич? — стукнул в приоткрытую дверь Порошин.

— Входи, Аркаша, — раскрыл священное писание Придорогин. — И садись-ка супротив, беседа долгая предстоит.

— Я внимательно слушаю, Сан Николаич.

— Ты вот мне скажи, Аркаша, какое изречение в этой реакционной книге можно признать самым правильным и мудрым? — не решился шеф начать разговор сразу по делу.

Порошин как бы отшутился, процитировав четко:

— Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей. Псалом первый!

— Ты шуткуешь, Аркаша. А я сурьезно спрашиваю. Ты из этой книженции такое — самое главное проговори, штобы ко всему миру и на все времена пророчески относилось.

— Надо подумать, сразу ответить не могу.

— Вот и помысли не спеша. И когда-нибудь приди с ответом. Я не тороплюсь, подожду. А сейчас давай делом займемся. Ты видел Телегина, который из Челябы прибыл?

— Видел, Сан Николаич.

— Знаешь, для чего он с командой приехал?

— Догадываюсь. Кто-то из больших руководителей будет арестован, отправлен в Челябинск.

— Я тебя, Аркаша, в помощь Телегину назначил. Он с ордером на арест. Угадай, кого брать будем?

— Наверное, Бермана или Гуревича, в последнее время мы все больше евреев подметаем.

— Не угадал, Аркаша.

— Неужели возьмем самого Коробова?

— Нет, не Коробова.

— Тогда мне не угадать, Сан Николаич.

— Ты возьми в подмогу Бурдина и Матафонова. Арестуешь прокурора и передашь его Телегину.

— Арестовать Соронина? А кто подписал ордер?

— Ордер на арест подписан Вышинским.

— Какова мотивировка ареста?

— То, што мы разрабатывали против него: враг народа! Он ведь все копал яму под нами, кляузничал, клеветал, сообщал...

— А может его Завенягин сокрушил? Он ведь обливал его грязью.

— Я, Аркаша, супротив Завенягина поболе воевал, а меня не трогают. Порошин решил, что деловой разговор окончен, хотел уже уйти — выполнять задание, но Придорогин задержал его:

— И еще один пустяк, Аркаша. Тебе потребно подписать бумагу.

— Какую бумагу?

— Ты знаешь, што арестована твоя мамуля? Не только отец, но и мать!

— Знаю, Сан Николаич.

— Вот и напиши мне заявление, што отрекаешься от родителей, желаешь изменить фамилию. Надо, понимаешь ли.

— Я не могу совершить это, не могу.

— Аркаша, сие потребно для формальности. Не тебе, а мне это надобно. Штобы я не пострадал за тебя. К нам комиссия из Москвы недели через три прикатит. У меня указание дополнительное есть: очистить ряды НКВД от родственников белогвардейцев, жандармов, дворян и врагов народа.

— Мои родители никогда не были врагами народа. А дворянство наше условно. И ведь Ленин был из дворян.

— Про товарища Ленина такие разговоры не веди, запрещаю категорически! В дворянство он мог внедриться, штобы взорвать его изнутри. У меня указание — карать безжалостно всех, кто намекает, што Ленин из евреев и дворян. Твой дружок Гейнеман в основном за это и пострадал.

— Мишка — прекрасный человек, мы зря его арестовали.

— Забудь про своего дружка, не спасешь ты его. Забудь про своих родителей. Я ценю тебя высоко. Мне сохранить потребно тебя. Подпиши бумагу об отречении от родителей. Я же в сейфе твое заявление спрячу. Никто и знать не будет об этом.

— Нет, не подпишу, Сан Николаич. Есть же другой выход.

— Какой, Аркаша?

— А вы увольте меня. Я уйду в рабочие, на завод. Или уеду в Москву.

— Не хочу я тебя терять, Аркаша. Ладно, поговорим еще раз, опосля. Иди брать прокурора. Обыск проведите поосновательней. И опечатайте квартиру.

— А прокуроршу куда?

— Выбросьте свыню на улицу, но с вежливостью.

Телегин уговорил Порошина отложить арест прокурора на пару дней:

— Оформите необходимость наблюдения, выявления связей. А я гульну, отдохну у родственников. Приходи в гости — погудим, подымим, плеснем на каменку. А то — никакой личной жизни!

О Гришке Коровине — своем друге Антон Телегин не спрашивал, он уже все знал. Вечером Порошин пришел к Телегиным, просто хотелось выпить, расслабиться, забыть обо всем. Антон дрова колол во дворе, матушка его стол накрывала в приогородье, под раскидистым тополем. Сестра Антона — Верочка, юница лет шестнадцати, топила баню, заваривала веник, носила из колодца воду. Кареглазая стройная девчонка была рада гостю, улыбалась приветливо, угощала Порошина холодным квасом. Аркадий Иванович помогал ей носить воду.

— Вы и коромысло-то неправильно держите, — смеялась девчонка. Порошин почувствовал к ней влечение, шутя обнял ее и окатился жаром, совестливым устыжением:

— Фроська за колючей проволокой мучается, а я уже забываю ее, почти изменил.

Верочка присела рядом с Аркадием Ивановичем на груду бревен, начала переплетать свою темную девичью косу.

— Я вас, Аркадий Иванович, давно знаю.

— Вера, миленькая, прости, но не помню, где мы сталкивались. Разумеется, что твои красивые глаза я где-то видел. Будь настолько добра, насколько ты очаровательна, напомни, когда мы встречались.

— Аркадий Иванович, вы же у нас в школе выступали. Вы только на меня и смотрели. И мы с Груней Ермошкиной в больницу к вам приходили, пельмени приносили. На вокзале мы рядом стояли, когда вы с доктором Функом провожали скульпторшу Мухину.

— Да, да, вспомнил, — соврал Порошин. — После выступления в школе твои черные очи мне почему-то два года снились. Ты обладаешь магией красоты.

— Ой, как интересно! — захлопала в ладошки Верочка. — Как загадочно! Я никогда не слышала таких чарующих слов.

Порошин игриво наслаждался легкой забавой с девочкой:

— Что тут загадочного?

— Загадочное в том, что вы мне вчера приснились.

— А как я тебе приснился?

Верочка Телегина чуточку смутилась, но ответила с наивной простодушностью:

— Мне приснилось, будто мы с вами целовались.

— А вообще-то Верочка, тебе приходилось с кем-нибудь целоваться?

— Если честно, не приходилось. Но я видела в кино, читала... И приметы знаю: целоваться во сне с кем-то, значит, это к ссоре.

Порошин не мог удержаться, рассмеялся:

— Ох, ты меня уморишь!

— Вы почему смеетесь, Аркадий Иванович? Вы не верите приметам?

— Как мы можем повздорить, Веронька, если мы не общаемся? Мы же в сущности не знаем друг друга.

— Вы полагаете, Аркадий Иванович, что не могут поссориться люди, которые живут далеко друг от друга, никогда не встречались, пребывают в незнакомстве?

— Для меня это сложно, Вера. Ты не могла бы привести пример?

— Сколько угодно, Аркадий Иванович. Я часто ссорюсь с писателями, которых погибают в романах мои любимые герои.

— Теперь все ясно, Вера, — снова обнял девчонку Порошин, прижав по-дружески ее нос к своему холодному ордену Красного Знамени.

Верочка ощупала свое милое лицо.

— Вы же мне, Аркадий Иванович, нос испортили, расплюснули. Антон Телегин бросил топор, утер пот с лица рукавом гимнастерки:

— Быстро вы снюхались.

— Мы не снюхались, мы сдружились, — подбоченилась артистично Верочка перед братом.

— Сдружайтесь, я не против, — присел на завалинку Антон.

— Гостю первый жар в бане, — поклонилась Порошину хозяйка.

Матушка Телегина проводила Аркадия Ивановича до бани, подала ему махровое полотенце:

— Парьтесь на здоровьице, а я принесу с ледяного погребу самогончика, грибков, огурчиков.

Порошин помылся, нахлестал себя веником, насладился баней. Антон парился дольше, до изнеможения, вышел красным, пот с него катился струями. Он сбегал к пруду, поплавал. Зимой бы в сугробе повалялся, но лето на дворе. За стол сели, когда солнце близилось к закату. Выпили сразу по стакану первака, принялись за пельмени, разговорились. Порошин вспомнил, что оставил кобуру с пистолетом в бане, вскочил из-за стола, вылетел из избы. Он ворвался в баню, замер с опыхом: перед ним стояла растерянно с полотенцем в руках голая Верочка. Она заужималась, прикрываясь рушником, затрепетала испуганно.

— Вы, вы что, Аркадий Иванович?

— Эй, Аркаша! Я взял твою пушку, — крикнул с крыльца избы вышедший Антон. — Вот она, не ищи там.

У Порошина подрагивали руки. За утерю оружия карали жестоко. Соседские мальчишки могли утащить пистолет. И без этого жизнь на волоске висела. Пушков потерял револьвер, теперь ждет кары, хотя оружие нашлось. Любая нелепость могла оборвать карьеру и существование на земле. Верочка после происшествия в бане к столу не подошла. К ней пронырнула через дыру плетня подружка — Груня Ермошкина, и они убежали в клуб, где крутили киноленту «Джульбарс».

— Интересно, застеснялась она или кино для нее привлекательнее, чем я? — ревниво подумал Порошин.

Антон Телегин подцепил вилкой груздок:

— Значит, Гриху Коровина к вышке приговорили?

— К вышке, — опрокинул чарку Порошин. — И старика Меркульева к расстрелу. Пулемет прятал.

— Помочь нельзя? Выручить как-нибудь.

— Каким образом, Антон?

— Мне иногда удается, Аркаша. Я ведь начальник спецконвоя.

— Ты и в расстрельной команде?

— В расстрельной. За сутки по двести человек расхлопываем.

— Тяжелая у тебя работа, Антон.

— Отказаться не можно. Самого грохнут.

— Как же вы ямы роете на двести душ?

— Мы ямы не роем, Аркаша. Мы расстрелянных в старые шахты сбрасываем, на Золотой горе.

— У нас нету шахт, Антон. Приговоренные сами себе ямы роют.

— Вы им лопаты доверяете в руки?

— Они ж под конвоем.

— Лопатами можно и порубить конвой.

— Что-то никто не пытается. Приговоренные, Антон, покорны.

— А что же ты, Аркаша, о Фроське — ни слова. Как она там?

— У меня теперь нету доступа к ней. Раньше Мишка Гейнеман выручал, друг мой хороший.

— Побег бы устроили.

— Замышляли, но не успели.

Хозяйка подала поросенка с хреном, квашеной капусты, колбаски, самодельно копченые в печной трубе. И калачи у нее были сдобные, пышные, вкусные — не чета городскому хлебу. Разве может быть в городской пекарне такая заквась-опара, такие дрожжи? Там дрожжи воруют для бражки. Там не хлеб делают, а мыло. А после животами маются, гастритами и язвами. Не народ, а мертвяки ходячие. Добрые люди опару блюдут, дрожки травами духмяно настаивают, хлеб с молитвой пекут.

Антон налил еще по стакану самогона, профильтрованного через древесный уголь и мох, сдобренного травой душицей и заманихой.

— Скажи, Аркаша, почему не сдал меня и Гриху в НКВД, тогда еще?

— Когда, Антон?

— Когда мы электролинии замыкали, бригадмильцев избили и в яму с говном сбросили.

— И гадать нечего, Антон. Не взял я вас из-за Фроськи. Она ведь с вами была, соучастницей.

— Какая она соучастница? Так себе, с боку-припеку.

— С вами, Антон, был дед Меркульев и стихотворишка этот — Ручьев.

— Ручьев у нас, в челябинской тюрьме. В одной камере с Гейнеманом Голубицким.

— Мне их не жалко, Антон. Мишку Гейнемана жалко. Помоги ему, если |не трудно.

— С кой стати я еврею помогать буду?

— Гейнеман в большей степени русский, чем ты, Антон.

— Не рассказывай сказки. Все евреи одинаковы. Я их с удовольствием расстреливаю, с наслаждением.

— А еще кого ты уничтожаешь с наслаждением?

— Вас, коммунистов, комсомольцев. По вашему же указанию.

— Ты пьян, Антон. Давай условимся: ты мне ничего такого не говорил, ничего не слышал. А на твоей сестре Верочке я женюсь! Она мне понравилась!

Порошин не заметил, как открылась калитка, во двор вошла Верочка. Она остановилась, услышав, что говорят о ней.

— Ты женишься на моей сестре, на Верке? — пьяно переспросил Антон.

— Да, я женюсь на Верочке. Можно сказать, я влюбился в нее с первого взгляда! — жестикулировал не менее пьяно Порошин.

— Аркаша, у нее же титечки еще не взбугрились. Она, как стручок бобовый. Шея — соломинкой. И ноги, как лучинки. Ха-ха!

— Я люблю Верочку. Я не могу без нее жить.

— Ну и женись, ежли она пойдет за тебя. Но у тебя же морда простоквашная! И ты бабник!

— Если она за меня не пойдет, я застрелюсь.

Верочка подошла к столу с шутливым реверансом:

— Я согласна, Аркадий Иванович. Я согласна стать вашей женой.

Порошин протрезвел чуточку, напрягся:

— Извини, Веронька. Мы опьянели, говорим глупости.

— Вы от меня отказываетесь, Аркадий Иванович? — озоровала девчонка.

— Я больше не пью, — встал из-за стола Порошин.

Вера помогла убрать матери со стола посуду, оставшуюся закуску, графин с горячительным напитком. Хозяйка пригласила Аркадия в дом:

— Темно на дворе, переходите в горницу. И гуляйте там, хоть до утра.

Мать была рада приезду сына — Антона. И каким он большим начальником стал! Фуражка из красного хрома, куртка из кожи, сапоги дорогие, портупея офицерская, при нагане и планшете. Она еще с утра обежала станицу, сообщая бабам:

— Мой сынок Антоша с ливольвером заряженным приехал. Приходите глянуть через плетень. Во двор к нам заходить без особого разрешения не можно. Усадьба наша под охраной инкеведы.

Порошин прошел с Антоном в горницу, на улице было темно, комары досаждали. Телегин ворчал, продолжая пить горилку:

— Хиляк московский. Зачем я тебя в гости привел? С тобой и не выпьешь по-казачьи.

Матушка Телегина присела за праздничный стол, налила себе чарочку и дочери, перекрестилась:

— Выпей, Веруня, не кажной день Антон навещает нас.

Порошин разглядывал висящую на стене рамку с фотокарточками. Казачий есаул с усами, рядом красавица, чернобровая молодайка.

— Инто муж мой, голова дома нашего, — объяснила матушка Телегина.

Порошину было известно, что есаул Телегин воевал сначала на стороне белых у Дутова, потом перешел к большевикам. В 1930 году он был мобилизован на лесозаготовки и там погиб. В списке неблагонадежных семья Телегиных не числилась. Под наблюдением были — Починские, Хорунжонкины, Харламовы, Добряковы, Ковалевы, Ермошкины, Сорокины. Теперь в опале Меркульевы и Коровины.

— Я выпью, если меня поддержит Аркадий Иванович, — подняла чарку Верочка. — За нашу с ним помолвку.

— Как бы свадьба што ли у вас? — спросила матушка.

— Да, мать, благослови их! — утвердил Антон.

Порошин присел на табурет рядом с Верочкой, выпил.

— Мы все шутим. А со мной что-то произошло. Я переступил какую-то колдовскую границу, попал в другой мир. Мне кажется, что меня спасет Вера, именно Вера!

— Верочка или Вера? — острил Антон.

— Я не Верочка, а Вера! — выпрямилась гордо сестренка Антона.

— Боже мой, будь Верой. Но за Веру люди идут на костер.

— Я согласен пойти за нее в огонь, — пьяно внешне, но трезво внутренне произнес Порошин.

Антон Телегин приказал матушке:

— Благослови их иконой!

— Не можно с иконой шутейничать, — поджала губы матушка Телегина.

— Мам, благослови нас, — встала на колени Верочка.

— Нет, потребно блюсти обычаи, не скоморошничай. Икона выше тебя, гостя, жениха, власти. Веселитесь в другой простокваше.

Фраза эта поразила Порошина, будто гвоздок в череп забили: «Веселитесь в другой простокваше». Не затрагивайте бога, священную высоту: кривляйтесь, смейтесь, завидуйте, суетитесь, возмущайтесь — в другой простокваше. Вот он — язык народа!

Неловкость возникшей ситуации разрядила Верочка. Она открыла сундук, вытащила из него деревянную куклу.

— Глядите, бабка Коровина мне подарила днись.

— Трубочист? — подлил себе самогонки Порошин.

Верочка поправила на кукле шляпу-цилиндр, начала вращать заводной ключ, поясняя:

— Куклу Гриша Коровин изладил. Он с ней цельный год возился. Кукла умеет ходить, вертит головой. У нее рот раскрывается. Глаза — как живые. Она может ударить тросточкой.

— Не она, а он! — ткнул пальцем в куклу Порошин.

Вера согласилась:

— Да, куклу зовут Трубочистом. Очень забавный Трубочист. Мне кажется, он умеет разговаривать. Вчера ночью он сам вылез из сундука, ходил по горнице, плакал.

Деревянный Трубочист при этих словах ожил, протянул руку к стакану с горилкой:

— Помянем Лену Коровину.

— Господи, прости душу ее грешную, — слезливо осенила себя крестным знамением матушка Телегина.

— Дура она, — отмахнулся Антон. — Зачем в огонь бросилась? Лучше бы столкнула туда какого-нибудь сексота.

В полночь, когда Антон упал и уснул, Порошин пошел домой, в хоромы Меркульевых. Он сам еле стоял на ногах.

— Спасибо этому дому, пойдем к другому.

— Я провожу вас, Аркадий Иванович, — накинула на плечики шаль Верочка.

Трубочист весело взмахнул тросточкой:

— Благословляю вас!

— Верочка, я очень пьян. Мне показалось, будто кукла что-то сказала. Впрочем, я слышал отчетливо.

— И я слышала.

Они шли по темной улочке, обнимались, целовались. И дальше — пропасть полного беспамятства. Проснулся Порошин с лучами утреннего солнца. Рядом с ним в постели лежала обнаженная девчонка. Она спала сладко-сладко, тихо посапывая. А по белому ее плечу и еще не оформленной по-женски груди струилась пушистая черная коса.

— Это же Вера Телегина! Что я натворил? — ужаснулся Порошин.

Она проснулась, застыдилась, натягивая на себя простыню. В окно постучали. Аркадий Иванович подошел к подоконнику с ощущением страха, отдернул занавеску. Там стоял с опухшим сердитым лицом Антон Телегин.

— Кто там? — спросила испуганно Вера, торопливо напяливая платье.

— Твой брат, Антон, — шепотом ответил Порошин.

— Я спрячусь, — полезла Верочка под кровать.

Антон Телегин вошел шумно, что-то пряча за пазухой. Он имел право убить Порошина. Может быть, прибежал с топором. Как все глупо получилось. Аркадий сел на табуретку, навалился грудью на стол, стукнулся лбом о какую-то книгу, закрыл глаза. Пусть рубит! А сестра его, Верка, красивая. И просто обнять ее, поцеловать — счастье.

— Ты чего? — пророкотал Антон. — Я тебе похмелиться принес.

— Я никогда не похмеляюсь, — поднял голову Порошин.

— Ну и зазря, будешь болеть.

Антон оглядел горницу, увидел шаль и туфли своей сестры.

— Вылазь, Верка.

— Не вылезу.

— Почему не вылезешь?

— Стыдно.

— Ладно уж, я не скажу матери.

— Все равно не вылезу.

— Ну и лежи там, дура.

* * *

На следующий день Порошин, Телегин, Бурдин и Матафонов поехали брать прокурора Соронина. Антон, выбрав момент, пробросил:

— Ты не согруби, Аркадий. Женись на Верке. А Фроська — ломоть отрезанный. Да и не жена она тебе была.

Порошин промолчал, но его молчание было ближе к согласию, а не к возражению. Матафонов суетился возбужденно:

— Неуж прокурора возьмем? Просто не верится.

Бурдин организовал понятых, поставил пистолет на взвод, постучал в дверь. Оружие должно быть готовым к бою. Некоторые при аресте впадают в состояние аффекта, могут в окно сигануть с пятого этажа, броситься в драку с ножом, выстрелить. Дверь открыла жена прокурора. Она увидела Порошина, заулыбалась:

— Здравствуйте! Пожалуйста, входите. Вам ведь срочная подпись требуется. Иван Петрович, Ваня, к тебе из НКВД.

Прокурор вышел в шлепанцах, в дырявом, неряшливом халате, жуя колбасу.

— Гражданин Соронин, вы арестованы. Прошу сдать личное оружие, — занудно произнес Бурдин.

— Не имеете права, — фыркнул прокурор, — предъявите ордер на арест. Порошин извлек из планшета ордер на арест, подписанный Вышинским.

— Это фальшивка, я не верю, — задергался Соронин. — Это какая-то ошибка, недоразумение.

Порошин успокоил прокурора:

— Возможно, это и ошибка, Иван Петрович. Но сами понимаете — служба. Мы обязаны вас арестовать и доставить в Челябинск. А там разберутся, освободят вас.

— И увезут к Золотой горе, — издевался Телегин.

Но прокурор Соронин не знал о существовании Золотой горы и о старых шахтах, в которые сбрасывали расстрелянных.