Металлургический завод обозначался через буран всполохами огней. И за снегопадом кровоточили в городе гнезда отчаяния и ненависти: поселки спецпереселенцев, концлагеря, тюрьма. Одним из таких гнезд была и казачья станица Магнитная, оказавшаяся в черте города. В доме Меркульевых здесь проживал чужак — заместитель начальника НКВД Порошин. Всем было известно, что он загнал Фроську в тюрьму, подвел деда под расстрел, захватил избу с имуществом, да еще и соблазнил соседку — Верку Телегину. И живет он припеваючи в чужом доме, и привел туда обманутую юницу, назвал ее женой. До какой же гнусности докатились эти проклятые коммунисты!

Племянники Веры Телегиной — Афонька и Фрол, станичные подростки — Кузя Добряков, Митя Починский, Ромка Хорунжонкин и Гераська Ермошкин сговорились поджечь меркульевские хоромы. Надо было досадить как-то и Верке Телегиной, и холеному мильтону. Ватагой руководил Гераська, который боялся на всем белом свете всего только одной фигуры — своей старшей сестренки Груньки. В тринадцать-четырнадцать лет большого ума у мальчишек не бывает, но хитрости и коварства предостаточно. Гераська Ермошкин и Кузя Добряков обворовали в городе несколько квартир и ни разу не попались. Их налеты на городские квартиры иногда назвать кражами было трудно. Они брали складные ножички, папиросы, колбасу, если таковая попадалась, конфеты. И разумеется, деньги, драгоценности. Осенью они проползли с тыльной стороны в особняк директора завода Коробова, стащили у него пятьсот рублей, золотое кольцо и карманные часы.

— Доказу не можно оставлять! — учил воришек Гераська.

Часы загнали цыганам, а кольцо расплющили молотком, порешили расплавить, чтобы после продать зубному врачу. С расплавкой ничего не вышло. Золотая расплюска на огне не плавилась, только закоптилась. На следующий день Гераська и Кузя обшарили квартиру заведующего вошебойкой — Шмеля. Ни денег, ни золота, ни папирос в квартире не нашли. Гераська прихватил банку масляной краски и тяжелую сковородку из чулана Краска требовалась по хозяйству. Бабка канючила:

— Где бы краски достать? Пол в горнице покрыть надобно.

Сковородку Гераська взял тоже не просто так. Толстенная сковорода, в ней можно попытаться расплавить украденное золотое кольцо. Гераська ведь не знал, что сковородка фальшивая, отлита из олова, на огне расплавится. Краску он отдал бабке:

— Перелей в другую посудину, банку мне вернуть потребно.

— А кто красочкой-то одарил? — умилилась бабка.

— Фрося, — соврал Гераська.

— А как она из лагерю-то вынесла?

— Через дырку в заборе передала.

— Дай бог ей здоровья! — перекрестилась бабка.

Упоминая Фросю, Гераська не так уж много и врал. Он действительно переговаривался с ней несколько раз через дыру в заборе колонии. Фрося просила его:

— Герась-герасенок, подпали ночью мои хоромы. Облей керосином и подожги. Но сестре своей Груне ничего не говори.

Гераська обещался выполнить просьбу Фроси, но долго не решался на поджог, и керосину не было. Канистру с керосином раздобыл Кузя Добряков, спер у тракториста. Гераська и Ромка Хорунжонкин разлили керосин в бутылки, а канистру и освободившуюся банку из-под краски отнесли подальше от хаты, выбросили, на помойку возле дурдома. Золотые монеты в банке с краской — не заметили. Они влипли в осадок на дне посудины. Гераська покружился возле помойки с полчаса, видел, как его банку из-под краски подобрал бродяга Ленин. Пустую канистру схватила еще раньше санитарка дурдома. Можно было пойти и попробовать расплавить золотую расплюску на сковородке. Бабки дома не было, ушла на базар. Гераська разжег примус, поставил на него украденную сковородку, бросил на дно расплющенное кольцо. Кузя Добряков направил сверху для подмоги огонь паяльной лампы. К великому изумлению Гераськи и Кузи сковородка просела, начала плавиться, роняя на медные бока примуса золотые монеты.

— Один, два, три, четыре, пять, шесть!

— Сковородка-то волшебная, — шмыгнул носом Кузя.

— Хитрый схорон, — приземлил Гераська выводы дружка.

Золотые монеты были непонятны для подростков своим происхождением. Никто не знал, как они называются. Ценность их казалась весьма сомнительной.

— Я одну червонцу возьму, крестик нательный излажу али колечко. Другие бери себе. Не к потребе они мне, — отмахнулся от динаров Кузя.

Гераська спрятал монеты в погребе. Мол, пущай полежат, а там поглядим. Оловянные остатки и оплавыши от сковородки он утопил в проруби, не поленился, сам на пруд сбегал. К вечеру подошли Афонька и Фрол, Ромка Хорунжонок. И Гераська предложил:

— На дворе темь, завьюжило. Самый раз пустить красного петуха. И наши следы заметет. А Митьку Починского не ждите, он забоялся, не придет.

За горлышко каждой бутылки, наполненной керосином, поджигатели привязали по пучку смолистой пакли. И не просто пакли, а пакли, вывалянной в самодельном казачьем порохе из васильков и селитры. Охотничьи ружья были и в станице, и у горожан. Дичь водилась в округе: зайцы, лисы, косули, волки. На Банном озере медведи из гор приходили. От станции Буранной до Карталов — сплошняк лесной, с могучими соснами. Раньше лес ближе был, но вырубили его на строительство завода, города, пожарами выжгли. Чтоб им ни дна, ни покрышки — этим проклятым коммунистам.

Гераська, Ромка, да все их друзья, запомнили тот горький день казачьего плача — 18 апреля 1937 года, когда большевики закрыли донные шлюзы на второй плотине и затопили место, где стояли церковь и станица. Комсомольцы-строители разломали храм, разобрали каменные постройки. Кой-кого переселили, перенесли поселок. А кто выражал недовольство открыто, того увезли на север. Напустили полный разор на казачью землю.

Меркульевы, Коровины, Телегины, Ермошкины, Хорунжонкины, Добряковы и некоторые другие казачьи семьи были выходцами из Яицкого городка. Прапращуры их поставили в 1743 году казачью крепость у горы Магнитной, влились в Оренбургское казачье войско. Оренбургское казачество делилось на три округа, отдела. Станица Магнитная гнездилась во втором округе, была богатой — хлебом, скотом, добычей железной руды и золота. Только с 1900 по 1917 год старатели намыли здесь 400 пудов золота. Большевики разогнали промысловиков, не заполучили их секретов, и сами, меняясь на должностях, прыгая по стране, как перекати поле, даже забыли, что захватили землю золотоносную. Впились они, будто рудожрущие вампиры, в гору Магнитную, построили завод, опоганили всю округу помойками, мусорными свалками, шлаковыми отвалами.

И Гераська Ермошкин, и Фролка Телегин, и Ромка Хорунжонок, и Кузя Добряков слышали с детства по адресу коммунистов только проклятия. И в городе не было людей, которые бы относились почтительно к Ленину или к Сталину, к советской власти. Ну, разве — начальство, партийцы, агитаторы разные, как Партина Ухватова. Остальные боялись, уходили от политики. Но в казачьей станице дух противоборства сломлен не был. В школе заставляли учить наизусть стихи о серпастом и молоткастом советском паспорте, а дома то и дело слышалось:

— Серп и молот — смерть и голод!

— Жить стало лучше, жить стало веселей. Шея стала тоньше, но зато длинней!

— Опять демонстрация!

— Хоть бы сдох этот усатый!

Что же могло произрасти на этой ниве? У многих подростков родственники или отцы были расстреляны, погибали где-то в лагерях и на великих Стройках. И память не выкорчевали: при царе всем жилось лучше и вольготнее. Всем было лучше — и казакам, и крестьянам, и рабочим, и служащим. Из всех составных новой системы пользовалась уважением только армия. Но не та армия, которая охраняла тюрьмы и колонии. Милицию, НКВД — народ не любил. Порошин совершил ошибку, поселившись в казачьем доме Меркульевых. И он должен был поплатиться за свою оплошку, за свою наивную веру, будто люди относятся к милиции хорошо.

— Попрыгает мильтон с красным петухом, — приговаривали Кузя, Хорунжонок, Афонька и Фролка Телегины, привязывая запалы к бутылкам с керосином.

Гераська заранее определял действия дружков:

— Ты, Фролка, залезешь на чердак. Лестница у них не убрана. Облей керосином стропила, рухлядь сухую и поджигай.

— А мне што вытворять? — рассовывал Афонька по карманам самодельные зажигательные бомбы.

— Ты войдешь в сени, подопрешь вход в кухню вагой, штоб никто не выскочил через дверь. И запалишь сени. А я с Кузей и Хорунжонком зажгу все запалы... И почнем метать бутыли горящие в окна!

— А Верка не сгорит? — натягивал полушубок Фролка.

— В окно выпрыгнет, она шустрая, ничо с ней не станется. Возвернется к матушке жить.

Хорунжонок заопасался:

— А ежли мильтоны собаку привезут и накроют нас по следам?

Гераська хихикнул:

— Летом бы мы следы нюхательным табаком присыпали. А сейчас — ничего не надось. Буран густой, все следы заметет.

Гераськина ватага поджигателей вышла по огородам через ночную метель к меркульевскому дому. Издалека прозвучал прерывисто гудок паровозика, где-то лаяли собаки. Верочка Телегина ждала мужа с работы, хлопотала у русской печи. На лавке в корчаге поднималась квашня. В печи на железном противне зарумянивались картофельные и творожные шаньги. В чугунке допревал борщ. Аркадий любил шанежки. Для него, городского, они были блаженством — на вечность. Верочка подавала их обычно горячими, макала крылышко в топленое масло, обмазывала обильно сверху, накрывала полотенцем на пяток минут для обмягчения. Вот и сейчас — Аркаша вернется с работы и спросит:

— Шаньги испекла? Шаньги картофельные или творожные?

Жизнь понемножку налаживалась, они купили швейную машинку «Зингер», мясорубку, стеганое на синем шелку ватное одеяло и пальто для Верочки — с черно-бурой лисой. Штырцкобер — портной из тюрьмы шил костюм для Аркадия Ивановича. Но больше всего Верочка радовалась патефону и деревянной кукле — Трубочисту. Аркадий и Вера могли бы жить богаче, но много денег уходило на передачи в колонию для Фроси. Верочка предлагала:

— Надо взять у нее Дуню, девочка там замрет. Будем воспитывать дочку, запишем ее на свою фамилию.

Порошин обычно отмалчивался, от этих разговоров у него портилось настроение. Лучше уж не напоминать лишний раз о беде. Верочка ждала Аркадия, а он ехал через ночной буран под арестом, чтобы переодеться, распрощаться и отправиться в тюрьму. Верочка ждала Аркадия, а Фролка уже забрался по лестнице на чердак, обрызгивал керосином стропила и сухие плахи. Верочка вынимала из печи деревянной лопатой противень с шаньгами и не слышала, как Афонька подпер вагой выход в сени и запалил дом. Гераська махнул рукой вылезающему из чердака Фролке:

— Зажигай!

Кузя и Хорунжонок с Гераськой чиркнули спичками, воспламенили запалы на всех бутылках с керосином. И зазвенели разбитые стекла в окнах кухни и горницы меркульевского дома. Фролка скатился с лестницы:

— Бежим!

— Тикаем! — скомандовал Гераська, бросая последнюю зажигательную бомбу в окно горницы.

— Вот это пожар! — успел восхититься Хорунжонок.

Ватага поджигателей ринулась в буран через огороды и скрылась в снежной круговерти. Они бежали, оглядываясь. Там, позади, полыхал огромный оранжевый факел. С милицейского воронка первым заметил пожар Бурдин:

— Вроде бы порошинский дом горит... А?

Машина ткнулась в сугроб, остановилась. Пятистенок полыхал с треском, выбрызгами искр. Из распахнувшихся створок окна выпрыгнула Верочка Телегина. Она отбежала от пылающего дома — босая, в одном платье, прижимая к груди деревянную куклу, Трубочиста. Порошин выскочил из машины, бросился к Верочке... и увидел, как над огромным кострищем в снежных струях и клубах дыма пролетела в корыте плачуще — Фроська Меркульева. Огонь порождает видения и фантасмагории.