В тюрьме с Порошина сняли ремни, затолкнули его в общую камеру. Аркадий Иванович осматривался, подбирая место, чтобы присесть. В камере было душно и сумеречно, но удалось разглядеть и знакомые лица: поэты Василий Макаров и Миша Люгарин, орденоносец Виктор Калмыков, первостроитель Андрей Иванович Сулимов, базарный вор Крючок, братья-грабители Смирновы, священник Никодим. И еще десятка два — из рабочих.

— Боже! Кто к нам пожаловал! Позвольте представить, господа: заместитель начальника НКВД Порошин Аркадий Иванович! — закривлялся Крючок.

Порошин сбил его с ног ударом по шее.

— Не пройдет, — поднялись на ноги бандюги Смирновы.

К ним присоединились еще пять-шесть озлобленных личностей. Аркадий Иванович отчаянно отбивался, пинаясь, бросая их через себя, но его свалили, побили всласть, придушили основательно и затолкнули полумертвого под нары. Старший из братьев Смирновых сдернул с Порошина сапоги. На следующий день Аркадий Иванович снова попытался отстоять свою независимость. Он первым набросился на старшего из братьев Смирновых — Держиморду. И одолел бы его в одиночной борьбе. Но камера не симпатизировала новичку, работнику НКВД. Порошина вновь жестоко избили, испинали, сняли с него и гимнастерку. Аркадий Иванович понял, что в этой камере ему не выбраться из-под нар. А если станет артачиться, окунут башкой в парашу, прибьют.

— Смири гордыню и молись, — посоветовал ему батюшка Никодим.

— Я не уверен, что бог есть, — простонал Порошин.

— Сомневаешься или горишь безверием?

— Сомневаюсь.

— Значит, сын мой, путь к богу для тебя еще не закрыт.

Поэты над Порошиным насмешничали, правда, без озлобления. Аркадий Иванович выглядел и в самом деле смешным. В синяках и ссадинах, в исподней окровавленной рубахе, взъерошенный. Вместо сапог ему выделили рваные ботинки, забрызганные известью и цементом. Новые брюки галифе не сочетались с этими ботинками, которые к тому же еще были слишком велики. Надзиратели делали вид, будто и не заметили перемен в новичке-заключенном. И самое поразительное: через два дня в камеру пришел прокурор Соколов, спросил:

— Есть ли жалобы?

Жалоб ни у кого не было. Просили только об одном: чтобы пропускали чаще с воли передачи, не крали из посылок продукты. Соколов скользнул взглядом по Аркадию Ивановичу, будто бы и не узнал. Когда представитель надзора ушел, Порошин не удержался, воскликнул:

— Сволочь, а не прокурор!

Камера на это восклицание ответила дружным гоготом. Странная особенность России — в тюрьмах люди смеются больше, чем на свободе. Хохочут до упаду и слез даже в камерах смертников, если там собирают хотя бы по три-четыре человека. А поводов для веселья там много! То матерный анекдот, то таракан в миске сокамерника, то неудачное выражение товарища по несчастью, то высказанная по глупости надежда на освобождение.

— Они этим смехом защищают себя, снимают нервные перенапряжения, — догадался Порошин.

Через три недели Аркадий Иванович освоился, бить его перестали. Привык и к новому прозвищу.

— Садись, Контра, в карты сыграем, — предложил ему мирно Держиморда.

— У меня нет денег, — хотел было отказаться Порошин.

— Играй на галифе.

Брюки Аркадий Иванович проиграл, но в борьбе упорной, честной, если допустимо так назвать игру шулеров. Сначала он даже начал выигрывать, и по-крупному. В конце концов вместо галифе пришлось одевать рвань. Теперь бы его в городе не узнали. Он оброс, стал походить на заправского бродягу. Этап в Челябинск в ближайшие два месяца не предвиделся. Порошина беспокоила судьба Верочки. Она не приносила передачи. Что же с ней могло случиться? Обгорела на пожаре и лежит в больнице? Но вроде бы ожогов у нее не было. Или слегла от потрясения? Порошин знал из практики, что жены арестованных часто заболевают очень тяжело, их разбивают параличи, они умирают, оставляя детей сиротами. В тюрьму к Аркадию Ивановичу не приходил никто. Вроде были друзья-товарищи. А может, и не было друзей. На одной из прогулок в тюремном дворе к Порошину приблизился с метлой в руках водовоз Ахмет:

— Твой молодая баба сидит в тюрьме, в женской камера. Што передать твоя приказал?

— Скажи, что я ее люблю, — сглупил Порошин, краснея от своей неловкости и беспомощности.

Ахмет поднял метлой облачко снега:

— Любовю передавал, а деньга? Любовя без деньга умирала, копыта отбросала.

— У меня нет денег, Ахмет.

— А ты Штырцкоберу костюму шить заказывала, тряпка и деньга ему давала?

— Да, Ахмет.

— Штырцкобера твоя деньга возвращала, я роняла, ты подобрала тихо.

Тюремный водовоз бросил тряпичный сверток под ноги Порошину, замахал метлой, подметая двор. Аркадий Иванович изловчился — подхватил сверток. Охранник прогнал Ахмета:

— Пшел вон, татарва, подметешь двор опосля.

Аркадий Иванович вернулся в камеру богатеем, удивляясь честности и благородству портного Штырцкобера. В первую очередь Порошин выкупил у Держиморды сапоги. Без сапог Аркадий Иванович не мог чувствовать себя человеком. С деньгами в тюрьме можно было жить сносно и без родственников, приносящих передачи. Надзиратели брали у заключенных деньги, половину присваивали, на остальные покупали и приносили папиросы, продукты, а иногда даже и водку. Не впервые Порошин попадал в тюрьму. Везде нравы и порядки были одинаковы. Одни надзиратели были садистами, другие сочувствовали или хитрили, наживались на незаконной помощи заключенным. Деньги, полученные от Штырцкобера, вроде бы должны были облегчить существование. Но известие о нахождении Верочки в тюрьме — угнетало. Порошин вспомнил, как он сам настаивал на необходимости ареста жен врагов народа.

— Я же говорил это не очень искренне, для показухи, чтобы утвердиться в глазах Придорогина верноподданным партии. Для чего это я делал? И за что арестована Вера? Я ведь еще не осужден. Может быть, меня оправдают, освободят? — рассуждал про себя Аркадий Иванович, пытаясь породить искорки надежды.

Он предполагал, что к Вере ходит в тюрьму матушка, что она не так страдает, как те, кто не имеет родственников. Уязвляло другое — никто не признал его за родича, за друга, за товарища. И кого можно было назвать настоящим другом? Пожалуй, одного человека — Мишку Гейнемана. Порошин счел бы за радость оказаться с ним в одной камере. Но Мишку уже отправили в Челябинск. Сокамерники Аркадию Ивановичу не нравились. Крючок зарился на сапоги Порошина, просил Держиморду вновь отобрать их у поднарника-мильтона. Держиморда не соглашался:

— Он их купил честно, хошь завладеть, выиграй в очко.

Крючок несколько раз садился с Порошиным играть в карты, но Аркадий Иванович обыгрывал его жестоко, до кальсон. Но когда Держиморду с братьями перевели в другую камеру, Крючок запыжился, начал угрожать бритвой:

— Сымай прохоря, штифты выколю, попишу, сука, век свободы не видать!

— Не отдам! — решительно отказал Аркадий Иванович, оттолкнув блатаря.

Крючок запрыгал по-петушиному, закружился, изловчился и полоснул Порошина лезвием бритвы по щеке. Порез оказался не глубоким, но кровь заструилась, закапала на рубаху, на пол камеры.

— Поддай ему, — посоветовал Порошину поэт Люгарин.

Переведенный из соседней камеры американец Майкл выхватил из рук блатного бритву:

— Бой честный должен быть, как русские говорят. Окей!

Крючок прыгнул, ударил противника головой в переносицу. Порошин упал неловко, но быстро вскочил и сбил с ног вора в законе. Он пинал его остервенело, пока тот не посинел, не затих. В тюрьмах бьют и лежачих. Отец Никодим остановил разъяренного Порошина, но было уже поздно. Крючок лежал мертвым, смотрел остекленевшими глазами в потолок. Вечерний надзиратель вытащил труп из камеры волоком, за ноги. Допросов по поводу смерти Крючка не было.

— Он сам упал с нар, — утверждала камера в один голос.

— Да, я видел лично в глазок, как он упал с нар, — подтвердил надзиратель, взявший до этого у Крючка пятьсот рублей.

Порошин завладел имуществом Крючка, где были его, порошинские, брюки-галифе, гимнастерка, кожаная куртка. Совесть за совершенное убийство не заедала. Время озверения давно вовлекло его в общий поток.

— Большой грех ты принял на душу, кайся, молись, — убеждал Порошина Никодим.

Аркадий Иванович исповедывался:

— Разве это грех, батюшка? Прибил по ярости ворюгу. Он же у вас кусок хлеба отбирал, измывался над вами. На душе моей есть более тяжкие грехи: я сотни людей послал в тюрьмы и на смерть. А теперь кусаю свой язык от страдания, ибо служил престолу зверя, красному дракону.

— Вы читали «Откровение» Иоанна Богослова? — спросил священник.

— Я знаю его наизусть, батюшка.

— Что же вас озаряет в евангелии, что ближе к сердцу?

— Метафоры, пророчества.

— Прочтите мне по памяти из «Откровения» главу двенадцатую. Если помните, разумеется. Там ведь сказано, кто победит, одолеет красного дракона.

Поэты — Миша Люгарин, Василий Макаров тоже просили:

— Прочти, хотя бы отрывки.

Майкл подбодрил Аркадия Ивановича, похлопав его по плечу:

— Давай, давай, как русские говорят!

Камера затихла, когда Виктор Калмыков скомандовал:

— Тихо! Послушаем!

Порошин закрыл глаза, закинул руки за голову:

— И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем. Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей встал перед женою, которой надлежало родить. Дабы, когда она родит, пожрать младенца. И родила она младенца мужеского пола, которому надлежит пасти все народы жезлом железным... И произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против дракона.

Батюшка Никодим ткнул перстом в потолок тюремной камеры:

— Михаил одолеет красного дракона — сказано в Писании!

— Я верю, верю! Окей! — воскликнул Майкл.

Но камера молчала угрюмо. Просвета в судьбе ни у кого не предвиделось. Порошин понимал, что отец Никодим душевен и чист, силен христианской моралью доброты, всепрощения. Такой и на костре будет молиться за тех, кто его убивает. И не поступится верой. Батюшка подарил Аркадию Ивановичу нагрудную иконку из латуни с изображением Владимирской Богоматери:

— Да будет она тебе защитницей, — осенил он крестом Порошина.

Латунная иконка на медной цепочке отеплила душу. И перед сном Аркадий Иванович загадал:

— Помолюсь и, если исполнится желание, поверю в бога на веки вечные.

Молитву он обратил на спасение своей Верочки:

— Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое! Господи, боже великий, пресвятая мать-богородица, спаси мою Веру, вызволь ее из темницы!

Порошин молился искренне, но чуда не ждал. Каково же было его изумление, когда на следующий день он узнал, что Верочку освободили. На прогулке в тюремном дворе к Аркадию Ивановичу подошел Штырцкобер:

— Здравствуйте, Аркадий Иванович. Вам Ахмет деньги передал? Ну и слава богу. А вашу юную супругу сегодня освободили, я узе видел сам.

И прокатилась по сердцу теплая волна радости. И рябое лицо батюшки Никодима от этого просветлело.

— Я молился за вашу Веру, — как бы мимоходом подчеркнул Никодим.

Но чуть полегчало на душе, и закрутился возле Порошина бес неверия, логика материализма. Мол, совпадение получилось. Де, так вот церковники и улавливают наши души. Батюшка явно прочитал мысли Аркадия Ивановича и процитировал из евангелия:

— Итак, смотри: свет, который в тебе, не есть ли тьма? Человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих.

Виктор Калмыков вклинился в разговор язвительно:

— Какое может быть раздвоение у красного дракона? У дракона и без раздвоения — семь голов!

— Я дракон? — обиделся Порошин. Вася Макаров снисходительно уточнил:

— Ну, не сам дракон, а коготок провинциального дракончика. Люгарин напомнил ернически о хвосте дракона, который увлек с неба третью часть звезд.

— Вы считаете себя звездами? — лениво отбивался Порошин, а сам тем временем расшифровывал метафору. — В городе третью часть населения составляют заключенные, спецпереселенцы, родственники репрессированных. Такое соотношение почти по всей стране. Вот и получается, что библейское пророчество сбылось. Но не видно было даже на горизонте никакого Михаила, который сокрушит красного дракона.

Отец Никодим все так же прочитывал мысли Порошина и отвечал на вопросы, которые он не задавал вслух:

— В Библии не сказано точно, когда архангел Михаил повергнет красного дракона. Но ежели пророчества Священного писания замерцали перед нами особо, бысть!

В Челябинск Порошина не отправляли, на допросы не вызывали почти четыре месяца. Таково было указание Федорова, и ждали ответов на запросы по службе Порошина в Москве, информации о преступной деятельности его родителей. Первый допрос провел сам Придорогин. Он отводил взгляд в сторону, в глаза не смотрел:

— Ты бы, Аркадий, подписал кое-какие признания: не очень значительные — лет на пять. Сверху указание есть. Мы не можем тебя отправить этапом в Челябинск без должного оформления дела.

— В чем я должен признаться?

— Напиши, как скрывал какие-то факты о родителях, про тайную связь с антисоветчицей этой, Фроськой. Я ить за тебя болею. Неуж у тебя и признаться не в чем? Ты што ли ангел?

— Нет, не ангел, грехи были.

— И показания есть, Аркаша.

— Меня выдал мой друг?

— Нет, Аркаша, Гейнеман тебя так и не выдал. Но есть свидетельства Шмеля, Попика и самой Фроськи.

— Она пошла на признания?

— Да, призналась во всем.

— Пусть меня накажут за моральное разложение, уволят из НКВД.

— Нет, Аркаша, так легко ты не выкрутишься. И ежли мы не состряпаем для тебя легкое дело, ты пожалеешь. В Челябе Федоров или Натансон подведут тебя к вышке. И будь честным: блудил в колонии с Фроськой в незаконности? Блудил! Вот и подпиши. А я тебе за то устрою свидание с Веркой Телегиной. Исплакалась она, рвется к тебе. Можно сказать, погибает.

— Подпишу, — сдался Порошин.

— Вот и хорошо, — обрадовался Придорогин.

Не было смысла утверждать, будто он не встречался с Фроськой в колонии. Свидетелей много. За свидание с Верочкой Телегиной можно было принудить Порошина пойти и на другие «признания», Придорогин понимал это, но не был злодеем. И Верочку Телегину Придорогин мог с легкостью подвести под 58-ю статью. К тому же из Москвы пришло разъяснение: указания Глузмана о женах врагов народа считать устаревшими. Они подлежали арестам — без предъявления обвинений, поиска доказательств, свидетельских показаний. Прокурор Соколов освободил гражданку Телегину ошибочно. Придорогин возражать не стал, ему нравилась эта кареглазая юница.

— Везет же Порошину на баб, — вздыхал Придорогин. — А у меня не жена, а страхила. Хоть на охрану артиллерийских складов ставь: ни один диверсант не подойдет.

Грязной мыслишки — прихлестнуть за Верочкой — у начальника НКВД не появлялось. Торчала в памяти ежом та проклятая ночь, когда он увидел в постели рядом с собой мертвую старуху, выбросился из окна и переплыл пруд с наганом в руке. Придорогину не хотелось вспоминать даже и мимоходом о рыжей ведьме — Фроське. Он не сообщил Аркадию Ивановичу, что на днях гражданка Ефросинья Меркульева умерла в лагере. Дочку ее передали каким-то родственникам. Но ведь стерва и помереть не смогла нормально, как все люди. Труп ее исчез из загороди для мертвых в ночь перед захоронением. Часовые заявили, что умершая в заключении прачка села в корыто и улетела в небо. Они, разумеется, открыли стрельбу из винтовок и даже из пулемета, поскольку ночь была лунной, а беглянка скрылась не сразу, нахально совершив прощальный круг над колонией. При проверке оказалось, однако, что все часовые были пьяны. Можно было бы их простить: мол, ничего не произошло. Но для захоронения не хватало по количеству одного женского трупа. Шума по этому поводу поднимать не стали. Охранники схватили в городе первую попавшуюся под руки бабу, приволокли ее в лагерь, убили ударом приклада и похоронили вместо Фроськи. Придорогину было известно об этом через свою оперативную сеть, но он не стал вмешиваться. По документам и отчетам в колонии царил полный порядок. А убитая охранниками баба была нищенкой — бездокументной, никому не нужной. Нищие портят вид победившего социализма. Хорошо бы от Ленина избавиться как-то. Уж больно много с ним беспокойства.

Придорогин сунул револьвер в кобуру, вытащил из полевой сумки газетный сверток, подал Порошину:

— Верка тебе передала шаньги.

— Она где живет?

— У матушки, знамо.

— Когда я увижу Веру?

— Завтра к вечеру, привезу самолично.

— Как у нас там дела, Сан Николаич?

— Дела неважнецкие, Аркаша. Все идет сикось-накось.

— Почему?

— Комиссия из Москвы шерстит нас. Пришлось Пушкова уволить.

— А Груздев как?

— Груздева арестовали. В остальном все хорошо. По твоей разработке возьмем, наверно, скоро Эсера и Коровина. Твоя версия оказалась правильной: тогда они уползли в горы. Но кто-то им помог в городе. Как ты мыслишь, Аркаша?

— Я бы обыскал мавзолей, последил за Лениным, Ахметом, за шпаной из казачьей станицы, которой верховодит Гераська Ермошкин.

— Мавзолей мы взяли в клещи, Аркаша. Кое-что проклевывается.

— Надо бы присмотреться и к доктору Функу.

— За ним наблюдают твои сексоты — Шмель, Жулешкова, Попик, Лещинская.

— Попик виляв, Мартышке-Лещинской я не верю.

Придорогин сдал Порошина тюремному конвою и уехал в хорошем настроении. И Аркадий Иванович шел в камеру улыбчиво. Отец Никодим молился, бормотал, стоя на коленях. Люгарин читал по памяти стихи Есенина. Возле параши играли в карты американец Майкл, Виктор Калмыков, Вася Макаров и Андрей Сулимов.

— О чем, батюшка, молимся? — спросил Порошин у священника.

— Молюсь, дабы соединились вы с Верой, сын мой.

— С какой Верой? С Верой Христовой или с Верой Телегиной?

— Вера Христова может явиться и в образе Веры Телегиной. Бог — это любовь!

— Если бог есть любовь, то я давно верю в бога, отец Никодим.

— Верующий должен жить по заповедям божьим, сын мой.

Виктор Калмыков побил козырной шестеркой крестового туза:

— Никакого бога нет! Ерунда все это: ни бога нет, ни правды. Был я крестьянским парнем, стал рабочим-ударником, коммунистом. Никому зла не делал, не грешил, не пакостил. А меня в тюрьму упекли. За что?

— А мож, тебя за жану зацапали, за жидовку, — предположил доходяга из-за плеча.

Калмыков, не поворачиваясь, ударил его в нос тычком кулака, опрокинул. Завертелась по камере потасовка. Каждый день драки, кому-то выбивают зубы, обмакивают головой в парашу, сплошное озверение. А кто же по национальности жена Калмыкова — Эмма Беккер? Может, она вовсе и не еврейка, а немка? Порошин никогда раньше не задумывался: кто и какой национальности? В камере недавно появился новичок — латыш Даргайс. Аркадий Иванович знал его хорошо. Ян Оттович Даргайс был горняком-инженером, а в молодости — чекистом, охранял Ленина. В камеру его затолкнули вместе с американцем Майклом, сыном миллионера. Майкл был заядлым туристом, объехал весь мир, побывал и в Африке, и в Австралии, и в Индии. На Урал он приехал тоже как путешественник, но влюбился в русскую деваху, женился на ней, принял гражданство СССР. Майкл числился на спецучете НКВД, работать нигде не желал, не признавал закона — «Кто не работает, тот не ест». Русским языком он владел в совершенстве, хотя говорил с акцентом:

— Окей! Я не хочу быть рабочим, трудящимся. Я — путешественник, профессиональный скалолаз.

Русская жена не могла прокормить путешественника, а папаша-миллионер от сына отказался. Мол, возвращайся! Майкл писал заявления с просьбой на разрешение выехать в США. Но советским гражданам разрешения на выезд за пределы счастливой родины не полагалось. Майкла арестовали, обвинили в шпионаже, агитации против советской власти. Шпионажа, конечно, не было. Но антисоветские высказывания Майкла фиксировались в НКВД без искажений: «Я не могу жить в стране нищих и рабов, в государстве ужасной диктатуры. Никакого социализма у вас нет, господа. Отпустите меня домой. Вы боитесь, что я поведаю миру о вашем идиотизме. Но я не политик. Я еще не побывал в Антарктиде. Отпустите меня ради бога к пингвинам!»

Порошин не мог понять, почему сын миллионера отказался от американского гражданства. Впрочем, Майкл не был единственным в своей судьбе. Турецкий еврей Нафталий Аронович Френкель тоже приехал в СССР, отдав большевикам свои миллионы. Вроде его бросили в тюрьму, отправили на Соловки. В заключении Френкель разработал проект, как превращать труд арестантов в богатство. Сталину идея Френкеля понравилась. Нафталия Ароновича освободили и назначили одним из руководителей ГУЛАГа. Убыточные концлагеря стали приносить государству прибыль. Но когда Френкель запустил в ход машину прибыли, его снова арестовали. Сидел бы он лучше в своем Стамбуле, наслаждался бизнесом, богатством и свободой. Что его толкало к нам? Глупость или какая-то тайная зависимость, авантюризм или все-таки преданность идеям? Гейнеман говорил, что — глупость! Если даже миллионы Френкеля имели чекистское происхождение, можно было бежать с ними в какую-нибудь Аргентину. И скрыться не мошенником, а выплатив большевикам долги с процентами.

Мишка Гейнеман знал Френкеля по роду своей службы, бывал у него в Москве дома, надеялся на его высокое покровительство. И вот — оба за решеткой. У Порошина покровителей не было, заступничества он не ожидал, радовался доброте Придорогина. Завтра встреча с Верочкой. Придорогин в слове своем тверд, пообещал — исполнит. Как переждать предстоящую длинную ночь и после этого еще день? Каким словом встретить Веру? Как утешить ее, чем обнадежить?

На вечерней прогулке в тюремном дворе произошло чрезвычайное происшествие. Шофер оставил без присмотра заведенный грузовик. Братья Смирновы прыгнули в кузов, а Держиморда — в кабину. И не успели часовые щелкнуть затворами, как машина скрежетнула включенной скоростью, взревела мотором и устремилась к воротам тюрьмы. Охранники начали стрелять, вслед за машиной побежали и другие заключенные. Майкл почти догнал полуторку, чуть было не вцепился за ускользающий борт. Но его догнал Порошин и в прыжке с падением схватил беглеца за ногу. Грузовик выбил тюремные ворота и улетел в степь. Майкл отпинывался от Порошина лежа и плакал:

— Зачем ты меня задержал? Ты украл у меня свободу, идиот. Выслуживаешься? Да?

Порошин и сам себе не мог бы ответить, почему он побежал за Майклом, схватил его за ноги? У Аркадия Ивановича не было и мыслишки — отличиться перед тюремным начальством. И он жалел, что помешал убежать американцу. Как собака не может сказать, почему она кидается за бегущим человеком, так и Порошин не мог ответить, по какой причине он бросился за Майклом. Аркадий Иванович не считал его преступником, жалел, понимал обостренно несправедливое к нему отношение. В камере для Порошина были симпатичны, может быть, только два человека: отец Никодим и Майкл. И вот он, Порошин, совершил такую подлость.

— Тебя, Майкл, могли застрелить, я бы не хотел, чтоб ты погиб, —оправдывался Аркадий Иванович.

Виктор Калмыков смеялся по-детски заливисто и звонко:

— Он тебя спас, Майкл! Он твой спаситель! Ха-ха!

Миша Люгарин подкрался к Порошину сзади, накинул ему на голову холщовый мешок — устроили темную. Спасителя колотили неистово все, кроме отца Никодима. Его окунули бы головой в дерьмо, но параша после прогулки была пустой. Избитого Порошина, как и полагалось, затолкнули под нары. Туда же заполз с кружкой воды и молитвой батюшка Никодим:

— Ты положил меня в ров преисподний, во мрак, в бездну. Ты удалил от меня знакомых моих, сделал меня отвратительным для них. Я заключен и не могу выйти.

Порошин отлежался, спросил у Никодима:

— Скажи, батюшка, что такое вера?

— Ты же знаешь евангелие наизусть, сын мой. А там сказано: «Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом».

Аркадий Иванович с легкостью вспомнил, что так начинается одиннадцатая глава из послания евреям апостола Павла. Но внимание Порошина никогда не останавливалось раньше на смысле этого изречения. Он знал, заучил текст евангелия механически, как поэму Лермонтова «Демон"... и некоторые другие тексты, в том числе уголовный кодекс.

— Я не человек, а попугай, мертвая машина памяти, — с грустью подумал Порошин.

Отец Никодим вновь доказал, что читает мысли, которые вслух не высказаны:

— Не согласен, сын мой. Почему же полагаете, будто вы — не человек? И с попугаем себя сравнивать — грех. Человек создан по образу божию. А знание евангелия — дар божий. Слова господни — слова чистые. Серебро, очищенное от земли в горниле...

— Семь раз переплавленное! — продолжил Порошин псалом, который Никодим не закончил в цитировании.

— Тебе бы еще озариться верой, сын мой, — примачивал Никодим мокрой тряпочкой кровоподтеки на опухшем от побоев лице Аркадия Ивановича.

— Если выберусь из тюрьмы, поверую.

Отец Никодим ответил неопределенно:

— Коль богу будет угодно спасти твою душу, ты обретешь свободу и такой ценой. Но с богом не торгуются, сын мой. Торгуются токмо с бесом.

Аркадий Иванович закрыл глаза:

— Господи, прости меня грешного. Пресвятая мать-богородица, помоги мне встретиться с Верой.

Батюшка Никодим перекрестился:

— И я молюсь твоим сердцем, твоей молитвой, сын мой.

Порошин уснул под нарами, рядом с батюшкой. И приснился Аркадию Ивановичу страшный сон. Начало сна не было жутким. Привиделось ему, будто он с Верочкой Телегиной приехал в Москву, и встречали их оркестром и цветами, подали автомашину, привезли в гостиницу «Метрополь». Верочка радовалась шикарному номеру в гостинице, ужину в ресторане, прогулке по Красной площади. На другой день они пошли венчаться в церковь. На Верочке было белое платье, белые туфельки, белоснежная кружевная фата. Золотые кольца преподнес им дальний родственник Веры — Гераська Ермошкин. Он поклонился виновато:

— Во искупление вины дарю вам обручальные кольца.

— В чем же твоя вина? — удивилась Вера.

— Виноват я в том, что поджег дом меркульевский, — покаялся сорванец.

— Не говори глупости, — оборвала его Вера.

— А где ты взял золотые кольца? — поинтересовался Аркадий Иванович.

— Я изладил их из червонцев.

— А кто тебе дал монеты? Золотые червонцы стоят дорого.

— Я украл их у заведующего вошебойкой Шмеля. Они были вплавлены в сковородку из олова.

Порошин улыбнулся:

— Врешь, Гераська. Золотые монеты Шмель прятал в банке с масляной краской.

— Банку с краской я тоже стащил. Но там вроде бы не было золота. Краску мы перелили в другую посудину, а банку я выбросил в мусорный ящик.

Венчал Веру и Аркадия батюшка Никодим. И звучали серебряные трубы ангелов, и трепетали огоньками горящие свечи, и вливалось в душу благолепие храма. В церкви Порошин увидел доктора Функа с гипсовой девочкой на руках. И в черных одеждах — Шмеля, Мартышку-Лещинскую, худосочного сексота Попика. На паперти к молодым подошли работники НКВД во главе с Ежовым, предложили вежливо сесть в машину.

— Куда поедем? — спросил Порошин.

— В Кремль, к товарищу Сталину, — ответил Ежов.

Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин и Каганович сидели за одним длинным столом, покрытым красным сукном. Перед каждым из них лежал на столе револьвер.

— Подойдите ближе, — строго сказал Иосиф Виссарионович.

А Каганович остановил Веру:

— Нет, вы постойте там. Вы нам пока не требуетесь.

Порошин подошел к столу, за которым сидели вожди, остановился по-военному навытяжку. Сталин раскурил трубку, пыхнул ароматным дымком табака:

— Ви готовы, товарищ Порошин, виполнить особо важное поручение?

— Так точно, товарищ Сталин! Я готов выполнить любое задание партии, родины.

— А что я говорил? — хитровато улыбнулся Иосиф Виссарионович, переглянувшись с великими соратниками.

Ворошилов подбодрил Порошина:

— Мы верим вам.

Калинин задвигал бородкой:

— Может, не стоит подвергать молодого человека такому испытанию?

Молотов молча блеснул стеклами очков, а Каганович протянул Порошину свой револьвер:

— Вы должны привести в исполнение смертный приговор.

— Я готов выполнить ваше поручение, — козырнул Порошин.

Иосиф Виссарионович кашлянул в ладошку, пристукнул дымящейся курительной трубочкой по красному сукну:

— Виполняйте поручение — стреляйте.

— А где преступник, враг народа? — заозирался Аркадий Иванович.

— Стреляйте в нее! — указал Каганович на Веру.

— Да, да, в нее! — подтвердил Сталин.

Верочка смотрела то на вождей, то на Аркадия широко раскрытыми глазами, бледнея от ужаса.

— Стреляйте же! — нахмурился Иосиф Виссарионович.

— Я не могу, — задрожал голос Порошина. — Я думал...

Сталин помрачнел:

— Что ви думали? Ви полагали, будто ми прикажем вам расстрелять Троцкого? Или Бухарина?

Каганович отобрал револьвер у Порошина:

— Слюнтяй! Ты не смог выполнить поручение партии. Посмотри, как это делается.

Но первым выстрелил Ворошилов. На груди, на белом подвенечном платье Веры зацвел красный цветок крови. Сталин и Каганович тоже начали стрелять по Вере. Калинин суетился, несколько раз прицеливался, но так и не выстрелил. Ежов держал цепко Порошина, чтобы он не вырвался, не загородил грудью Веру. Вячеслав Михайлович Молотов составлял протокол приведения приговора в исполнение. Револьверы оглушительно лаяли, пронзая Веру пулями. Она вздрагивала, пошатывалась, заливалась кровью, но не падала.

— Крепкая, сволочь, — ругнулся беззлобно Иосиф Виссарионович, подойдя к Вере ближе, выстрелив еще раз, в упор.

Вера рухнула сначала на колени, покачнулась еще раз и упала замертво на левый бок, откинув на ковер бледную руку с обручальным кольцом. Порошин закрыл судорожно ладонями свое перекошенное лицо и закричал...

Батюшка Никодим плеснул из кружки водой на кричащего во сне Порошина, осенил его крестным знамением. Аркадий Иванович, и проснувшись, долго еще не мог опомниться, стонал, ворочался с боку на бок; вспоминая подробности кошмарного сновидения. Отец Никодим спросил:

— Нечистая сила мучила, сын мой?

— Хуже, батюшка.

— Что же тебе привиделось?

— Приснилось мне, что Сталин, Ворошилов и Каганович расстреляли Веру.

— Пророчески сны в иносказании.

В камеру вошел надзиратель:

— Чего орете, скоты? Кто захотел в карцер?

Отец Никодим вылез из-под нар:

— Я блажил во сне. Нечистая сила привиделась, показалось.

— Крестись, ежли кажется, поп чертов, — вышел надзиратель, клацнув железным запором.

Наступивший день запомнился Порошину самым длинным отрезком времени в жизни. Он ждал встречи с Верой, боялся, что по причине побега Держиморды с братьями Придорогин будет занят, не приедет в тюрьму. Но начальник НКВД приехал. Порошина перевели в камеру-одиночку. Придорогин особо не разговаривал:

— Ты тут отличился, говорят. Задержал беглеца, значится. Молодцом! А как тебя отделали! Ну и порядочки в этой паршивой тюрьме. Ладно, я побежал. Верку к тебе в камеру доставят. Пробудешь с ней до утра, прощевай!

Вера вошла в камеру боязливо, огляделась. Дверь за ней захлопнулась.

— А где Порошин? — спросила она, оглядев Аркадия Ивановича. — Он на допросе? Он скоро придет?

— Вера, Веронька, ты меня не узнала?

— Мама, мамонька родная! — уронила Вера из рук сумку с едой и чакушкой водки. — Чо же они с тобой натворили? Да за что же они тебя так пытают? Вот зверье проклятое!

Вера прильнула к Порошину, затихла. Они сидели на тюремной койке в горьком молчании долго-долго. Надзиратель подкрадывался на цыпках, заглядывал в глазок, отходил, пожимая плечами.

— Что же это я не кормлю тебя ужином? — всплеснула руками Верочка. Она расставила на тюремном неподвижном столике кастрюльку с клецками на курином бульоне, жаркое из баранины в горшочке, миски, перечницу. Чакушка с водкой в сумке разбилась.

— Жалко, — сглотнул слюну Порошин.

— Не боись, у меня еще одна за пазухой, — извлекла Вера из-под вязаной кофты бутылочку.

Порошин плеснул в чашки по глотку. Вера заулыбалась и произнесла торжественно:

— Выпьем за встречу, за нашу дочку — Дуняшу. Днись я забрала ее из колонии. Белокурая, с кудряшками, вся в тебя.

О том, что Фроська умерла в лагере, Вера не сказала Порошину. Не хотелось ей омрачать встречу печальным известием. Да и кто знает: умерла Фроська или улетела куда-нибудь на корыте?