Григорий Иванович Носов с трудом скрывал раздражение, объясняя московскому журналисту:

— Да, в Магнитке четыре доменных и пятнадцать мартеновских печей, четыре коксовых батареи, восемь прокатных станов. Да, мы даем металла больше, чем Италия, Испания, Чехословакия и Польша. Но ваши сравнения не корректны, а проще — примитивны. Зачем сравниваться с Эфиопиями? Надо придумать что-то другое! Может быть, написать серию очерков о людях?

— У вас есть такие люди? — раскрыл блокнот столичный щелкопер.

— Напишите о моем главном механике Рыженко, о доменщике Лычаке, о Мариамне Зикеевой... Фамилии вам подскажут в парткоме.

— А что за фамилия на вашем настольном календаре? Простите за любопытство. Там написано: Груня Ермошкина.

— Это медсестра, мне к ней на уколы, — смутился Носов.

Григорий Иванович после поездки с Груней от Москвы до Челябинска в одном купе — не сохранил в сердце ни одной искорки. Он тогда сразу же забыл о девчонке в рабочей нервотрепке, а вспомнил, когда из Москвы позвонил Коробов, а затем и Меркулов:

— Слушай, тут на тебя кляуза от какого-то Соронина. Якобы ты возишь в поезде любовниц. Жалобу мы спустим на тормозах, нейтрализуем. Но ты будь осторожнее, не бабничай там, сокол!

— Клянусь, у меня ничего с девочкой не было! Глупости какие-то, дурацкий поклеп!

В ответ в трубке послышалось неприличное гыгыканье. Но и на этот разговор Носов не обратил внимания. И снова забыл, что существует какая-то Груня Ермошкина, которой он подарил чулки, халат и часы. Да вот как-то приболел, давление запрыгало, пришел на уколы. На медсестру он даже не глянул, снял пиджак, засучил рукав рубашки.

— Спустите, пожалуйста, брюки. Мне нужна ваша ягодица, — сказала медсестра каким-то очень уж знакомым голосом.

Директор завода расстегнул брюки осторожно. С утра у него порвалась резинка на трусах. И он полдня мучился, подтягивая трусы выше брючного ремня, чтобы не спадали. Домой съездить было некогда, пускали шестнадцатую мартеновскую печь.

— Что вы в трусы-то вцепились? Отпустите! — снова прозвучал знакомый голос.

Носов глянул в лицо медсестры, узнал Груню... Григорий Иванович вскинул от удивления руки, отчего его брюки и трусы с порванной резинкой скатились мгновенно к ботинкам. Тут он совсем уж растерялся от срамоты, поспешно присел, судорожно натягивая свалившиеся штаны.

— Вы не волнуйтесь, пожалуйста, — начала успокаивать Груня директора завода.

— Извините, Груня, такое может случиться только со мной, недотепой.

За год Груня выправилась, из дурнушки захудалой превратилась в красавицу-невесту, узнать ее было трудно.

— Груня, я буду лечиться только у вас, — охлынул после укола Носов.

— Я работаю последние деньки, Григорий Иванович.

— Почему последние?

— Увольняюсь, уезжаю.

— Куда?

— Сама не знаю.

— У вас, Груня, какие-то проблемы? Наверно, нет квартиры? Квартиру вы получите завтра же!

— С квартирой проблемы нет. У меня же свой дом.

— Да, да, простите, Груня. У вас что-то там с братом случилось. Кажется, вы говорили, что он у вас арестован. Я обещал помочь... и забыл.

— И о брате вы, Григорий Иванович, не совсем к месту спросили. Братика у меня расстреляли.

Носов замолчал, привел себя в порядок, буркнул что-то вроде «спасибо, до свиданья» и вышел из процедурного кабинета. Вообще-то директора заводов не ходят по поликлиникам и тем более по процедурным кабинетам. Не только медсестры и врачи, но и профессора по первому звонку, будто из-под земли появляются. Григорий Иванович хотел увидеть Груню, поэтому и на следующий укол решил попасть только к ней. Почему ему хотелось так встретиться с этой девушкой? Конечно же, Груня ему нравилась. Влюбчивым он был с детства. И первый раз влюбился в учительницу, когда ходил еще в четвертый класс. Позднее все это подавилось жизнью, государственными заботами. И вдруг росток пробился!

Образ Груни озарил по-новому всех, кого знал Григорий Иванович. Они стали живыми. Вот недавно получили орден Ленина машинист паровоза Гускин, доменщик Лычак, мартеновцы — Лесков, Бурашников, Грязнов. Мариамна Зикеева сталеваром стала. И все молодые, красивые, а уже орденоносцы, депутаты. Пришли вот доверенные лица к Люде Татьяничевой. А она с малышом-сынком в прятки играет, на шкафу сидит.

Поздним вечером дома Григорий Иванович спросил жену:

— Ты с детьми занимаешься? Играешь с ними?

— В каком смысле?

— Ну, например, в прятки с Костиком можешь играть? На шифоньер можешь забраться, чтобы спрятаться?

— Странные у тебя мысли, — улыбнулась жена.

— А я бы мог взобраться на шкаф, — сказал он.

На другой день Носов снова пришел на укол, чтобы встретиться с Груней, поговорить, помочь ей, если потребуется. Но в процедурной была пожилая, бородавчатая медсестра.

— А где Груня? — поинтересовался Григорий Иванович.

— Она уволилась, уехала.

— Куда уехала?

— В какую-то деревню — Зверинку. Но вы, Григорий Иванович, не беспокойтесь. Мы уколы ставим не хуже Груни.

Носов промолчал, заугрюмился. За окном через асфальт пробивалась травинка. А над заводом и городом клубилось черное облако дыма.

* * *

Груня Ермошкина приехала в Челябинск к Антону Телегину, чтобы он помог ей переправиться на Васюганье. Она гневалась на Антона за то, что он обманул ее, бросил, а Верочку с Дуняшей вывез тайком от нее.

— Не могу ничем помочь, Груня, — холодно отказал Антон.

— Почему не можешь помочь?

— Деда Кузьму, проводника из казачьей станицы Зверинки, арестовали, загнали в концлагерь. Кто тебя поведет на Васюганье? Никто эти тропы не знает.

— Разве дед-проводник жил одиноким?

— Внук у него был — Володька, мальчишка. Но навряд ли он знает дорогу. Да и до Зверинки тебя сопровождать никто не будет. Манефа погибла, отравилась, когда с арестом пришли. На деда Яковлева в Шумихе у меня выхода нет. Все связи рухнули. Поезжай, Груня, домой, не блажи!

Груня ничего не сказала Антону, вроде бы согласилась с ним. А сама купила билет до Шумихи. В небольшом станционном городке оказалось пять семей Яковлевых, три семьи не имели дедов. В одной семье дед был слепым. Оставалось прощупать один дом. Дед в этой семье был железнодорожником. Груня долго кружилась возле дома, увидела, как выбежали из него две девчонки: одна — лет пяти, другая совсем маленькая — годика три.

— Здравствуйте, девочки! — подошла к ним Груня.

— Здластвуй, тетя, — ответила младшая.

— Вы конфеты любите кушать?

— Любим! — в один голос отвечали девочки.

— Угощайтесь, милые. Вы — Яковлевы?

— Нет, мы Плаздновы! Мы — Праздновы!

— Как вас зовут?

— Я Римка, — сказала старшенькая.

— Я Валька, — представилась младшая.

— А куда вы направились?

— Голох воловать! — созналась малышка.

— Зачем же горох воровать? Пойдемте со мной на базарчик, я вам куплю гороху, — предложила Груня.

— Волованый вкусней, — объяснила Валька.

— Тогда пойдемте купаться. Где у вас тут речка?

— Мы в кутлуване купаемся.

Груня купалась с девчонками, угощала их печеньем, дешевыми конфетами, не торопясь выспрашивала:

— А как вашу бабку зовут?

— Баба Тоня.

— А деда как величают?

— Дед-пелдед! — заливисто засмеялась Валька.

— Как тебе не стыдно? — дернула за ухо младшую сестренку Римка. — Нашего дедушку зовут Поликарпом.

— А он ходит охотничать с ружьем?

— Ходит, за утками.

— Далеко ходит? На Васюганье?

— Не, рядом охотится, на озерах, с дядей Леней.

— А к староверам они не ходят?

— Не, к староверам дед Кузьма ходит, — шепотом, по секрету сообщила Римка. — Со внуком ходит — Володькой!

— А дед Серафим Телегин у вас бывал?

— Дед Серафим бывал. Да его, говорят, в тюрьму посадили.

— Кто говорит?

— Баба Тоня.

— А ваша баба Тоня добрая? Она пустит меня переночевать?

— Баба Тоня добрая.

Яковлевы пустили переночевать Груню Ермошкину. Но дед Поликарп был в отъезде. Вернуться он мог через месяц. Бабка Тоня в отличие от своих говорливых внучек ничего не говорила:

— Не знаю никакого деда Кузьму. Первый раз о Серафиме слышу. Сказки про староверов, про Васюганье ходят в народе. Из НКВД иногда приходят, спрашивают. Но мы ничего не знаем.

Груня снова села на поезд, проехала до города Кургана, а на попутном грузовике добралась и до Звериноголовска, то бишь до казачьей станицы — Зверинки. Шофер Толя Рыбаков всю дорогу рассказывал о чудаках, которые живут в этом краю, упоминал и деда Кузьму.

— Удивительный дед был. Из граблей стрелял по коршунам, на уток с граблями охотился. Да вот посадили его.

— А где его дом? Вы знаете?

— Кто ж не знает? Вам, наверно, остановиться негде? Туда можно, там внук деда Кузьмы живет, квартирантов пускает.

Володька, мальчишка одиннадцати лет, жил в избе один, хотя к нему приходила каждый день тетка, дом которой был по соседству. Мальчишка встретил Груню приветливо, стал допытываться — кто она такая, что ей надобно?

— Мне надо, Володя, на Васюганье, к староверам.

— Я туда пути не ведаю, — насторожился он.

— Что же мне делать, как мне быть? — заплакала Груня.

— А кого вы там знаете? — спросил Володька.

— Всех знаю: Веру с Дуняшей, Порошина, Гришу Коровина.

— А вы кто им, родня?

— Я невеста Гриши Коровина. Он без меня жить не может. Он жениться на мне должен.

— Чой-то я не слышал ни разу, чтобы он вспомнил о вас.

— Так ты его видел там, Володя?

— Мож, и видел.

— Значит, Володя, ты был там, знаешь дорогу?

— Мож, и знаю.

— Так отведи меня, Володенька. Я же невеста Гриши.

— Зачем же невесту в такую даль волокчи? Там свои невесты есть

— Какие такие еще невесты, Володя?

— Маланья, Феня, Лизавета, Даша, Катерина, Ольга... староверки.

— Володя, Грише нужны не староверки, а я — молоденькая.

— Они тож молоденькие, баские.

— И что? Гришка уже с ними это, снюхался, целуется?

— Не знаю, не видел. Наверно, целуются, ежли невесты.

— Я им шары-то выцарапаю, — снова заплакала Груня.

— Август на дворе, мне скоро в школу. Не успею я тебя провести на Лосиный остров, — заколебался Володька.

— Володенька, я дам тебе тыщу рублей. Спаси ты меня, помоги, ради бога! Не можно мне жить без Гриши.

— Дорога больно страшная туда, в болотах лешие водятся.

— Володя, какие могут быть лешие? Байки все это, предрассудки!

— Я сам лешего видел, тина у него растет на голове, на бороде. А к Маланье лешиня с лешененком приходят, она их медом угощает.

— Давай поспорим, Володенька, что леших нет!

— На что поспорим?

— На две тыщи рублей.

— Покажь деньги.

— Вот, Володя, денежки! Как только покажешь мне лешего, так сразу и получишь!

— Хитрая ты. Да ладно, завтра выйдем. Жалко мне любовю вашу. Кино про любовю не терплю. А жизненную — уважу. Вдруг и взаправду, что с дядей Гришей жить вам в раздельности не можно. Да вот подозрение у меня...

— Какое подозрение, Володя?

— Мож, тебя, комсомолку, из НКВД подослали.

— Володь, комсомолки-то прыщавые. А я какая? Ты глянь на меня!

И взял Володька ружьишко, сала, соли и сухарей, посоветовал Груне купить копченостей и побольше настольной клеенки для укрытия от дождей, марли — от мошкары. И поехали они на попутках в сторону Васюганья, к южной окраине Малого болота. Три недели пробивались через топи Груня и Володька к острову деда Кузьмы, спали в обнимку на божьих пятачках, ели поджаренных на вертеле лягушек и тюрю из кедровых орехов, ягоды, грибы да коренья-пучки. На острове Володька подстрелил матерого глухаря, запек его на костре в глиняной обмазке. Ночевать решили в потайной избе деда, освободив от камней вход. Здесь Груня искупалась впервые в чистой воде, а юный проводник увидел ее случайно голой. Пошел звать ее к обеду, на кашу гречневую с поджаренной зайчатиной. И от глухаря еще мясо осталось. А Груня стоит на берегу заливчика возле розового багульника, изгибается, руки за голову закинула, голая. Радуется, значит, последнему, прощальному теплу солнца. Володька смутился, попятился, ушел обратно. Груня вернулась радостная, веселая, красивая. Гречневая каша из крупяных запасов деда, зайчатина и остатки глухаря понравились Груне. Она обняла Володьку, поцеловала его:

— Золотой ты мой! Все ты умеешь, все ты знаешь!

— Я и стихи, промеж проч, сочиняю, — зарделся подросток.

— Прочитай, я послушаю. Очень люблю поэзию.

— Поэзии у меня пока нет, Грунь. Я сочинил всего две строчки. Послал в Москву, чтобы отдельной книжкой издали, с картинками.

— Прочти и две строчки. Бывает, две строчки лучше, чем тысяча!

Володька встал, вытер облитые глухариным жиром руки о штаны, обратился к леску на бугре и продекламировал:

— Я божья капля с божьего весла. Меня в лесу березка родила!

Груне стихи очень понравились, она снова обняла Володьку, снова поцеловала его, чем и вызвала так неосторожно детское одурение. Володька присел на камень и сказал:

— Не поведу тебя дале, Грунь.

— Почему, Володенька? Ты же говорил, что теперь близко.

— Не поведу, я сам на тебе женюсь. И станем жить вечно на этом острове. Завтра я лося подстрелю. Мясо будем коптить на зиму.

— Володя, я старше тебя на восемь лет! Ты мой друг, братик!

— Нет, я на тебе женюсь бесповоротно, на всю жизнь.

— Володенька, я люблю Гришу Коровина.

— Не отдам я тебя ему.

— Но я его люблю, Володя, бесповоротно, на всю жизнь.

— А ты и меня полюби. Я же тебя полюбил, глухаря вот и зайца поджарил, кашу сварил гречневую.

— Володенька, я тебя тоже буду любить, издали, всегда-всегда. Всю свою жизнь буду теперь читать стихи твои: «Я божья капля с божьего весла, меня в лесу березка родила!»

На болоте зашуршали камыши. Володька схватил ружьецо:

— Леший, Груня!

Но из камышей выскочила рывком лодка, на которой стояла с шестом Маланья Мухоморова.

— Ты почему здесь, Вова? Кого ты опять приволок?

— Груню, невесту Гришки Коровина.

— Поглядим сначала, какая невеста.

— Здравствуйте, — поклонилась Груня.

— Здравствуй, коли всурьез, — осматривала гостью Маланья.

— Вы уж извините меня. Без приглашения вот явилась, — не знала Груня, не ведала — как вести себя со староверами.

— Извиним, ежели в бога веруешь. Кем ты в миру-то была?

— Я медсестра, фельдшер, акушерка.

— К жениху, говоришь, пришла?

— К суженому.

— Разве в миру женихов мало?

— Мне нужен только один — Гриша Коровин.

— Што-то я не слышала от него про невесту. Мы собрались оженить его здеся. И он вроде бы не возражает.

— Как это оженить? На ком?

— На Фене Акимовой, уже и сговор состоялся. Свадьба — через месяц.

— Я вашей Фене ноги переломаю! — взгневилась Груня.

— Нету вины на Фене, милая. Гришка берет ее в жены, дабы загладить преступ.

— Какой преступ?

— За согрубление пакостное, насильничество.

— Гришка Феню изнасиловал?

— Не Гришка, а евоный дружок — Дурохарь. А Гришка добрый, по-божески рассудил.

— Не отдам я моего Гришку никому! — твердо заключила Груня.

— Коли так, садись в мое корыто, — умирилась Маланья.

— Оно не летает?

— Летает, на Руси все корыта летают, — улыбнулась хозяйка плоскодонки.

Володька как бы замешкался, в лодку не садился, даже начал снова хворост в костер подбрасывать.

— Что ты там? — затревожилась Груня.

— Я не пойду на Лосиный остров, возвернусь обратно, мне торопиться надо, скоро занятия в школе.

Маланья Мухоморова посмотрела пристально на него, потом на Груню, разгадывая, что произошло? И пристукнула шестом о борт лодки:

— Садись, тебя невеста твоя ждет, обрадуется несказанно!

— У него там есть невеста? — заискрила глазами Груня.

— А как же? Баская девонька, с утра до вечера бегает и кричит: «А где мой жаних Вова?»

— Как ее зовут? — поинтересовалась Груня.

— А зовут ее Дуняша.

— Сколько ей лет?

— Три годика.

Груня поняла, что речь идет о приемной дочери Верочки Телегиной. На душе у Груни было спокойно, благость и ожидание счастья заполняло ее. Ни в какую свадьбу, женитьбу Гришки Коровина на Фене она просто не верила. И радовалась, что появилась в этих местах вовремя. Могла ведь и опоздать, судьбу потерять. Дом иноверцев встретил Груню ликованием. И даже известие об аресте деда Кузьмы не омрачило праздника. Дуняша обнимала Володьку, лопоча:

— Жаних мой любимой! Суженый мой! Мы с тобой колдовать будем, на корыте летать будем. Лешенят медом кормить будем!

Володька пощекотывал Дуняшу, усадив себе на колени.

— Ты мне в невесты не годишься.

— Почему не гожусь? — повизгивала она.

— Маленькая ты, Дуня.

— Я вырласту.

— Пока ты растешь, я женюсь на другой.

— А я тебя приколдую к себе. Я Дуня-колдунья! Вишь, у меня камушек черный с белым крестиком. Волшебный камушек!

— Подари мне свой камушек.

— Возьми, я и без камушка колдунья.

Верочка Телегина слушала глупую, детскую болтовню Дуняши, а сама прикидывала. Мол, Володьке около двенадцати лет, а крохе-зассанке три года. Теоретически можно допустить, что в будущем они поженятся. Но есть ли у кого-то будущее? По всей стране — аресты и расстрелы, конфискации жалких тряпок, выселение из квартир, погромы храмов. И звучало, как стон, речение протопопа Аввакума, часто упоминаемое Маланьей Мухоморовой: «Выпросил у Бога сатана светлую Русь».