Магнит-гора рыжебока, вздымается пятью вершинами. Атач — вершина главная, отец четырех сыновей. Самый маленький сынок кудряв: холм березами зарос. Голова отца упирается в небо большим черным камнем, отвесной скалой из другой породы. Камень — будто папаха на голове. С камня беспрерывно взлетали птицы. Третий день наблюдали за ними Ермошка, Прокоп, Бориска и друзья их, которые таскали глыбы руды к берегу реки, к лодкам. Птицы взлетали с черного камня, не взмахивая крыльями. И смотреть на них было прелюбопытно. Подходят галки к самой кромке скалы, иногда бочком бросаются вниз. Но их подхватывает невидимым потоком, возносит в небо. И так — с утра до вечера. Рядом с Магнит-горой на одно поприще южнее высится Сосновая гора — красивая, темно-зеленая, хвойная. Сосны на ней разлаписты. Но и порублено много сосен башкирцами для выжигания железных криц в ямах.
Мальчишкам хотелось отдохнуть: на Сосновой горе посидеть, там брусника. На черный камень Магнит-горы порывались залезть Ермошка и Бориска. Но не можно бездельничать. Тяжелы рудные уродцы. А натаскать их надобно груду — на тридцать, а то и сорок лодок. Казацкая старшина ушла куда-то ночью на челнах. И Хорунжий к ним примкнул, а полк передал Герасиму Добряку. Новоявленный полковник оставил обоз у Магнит-горы, бросился с войском к реке Белой — грабить и жечь башкирские улусы. В обозе был слепой гусляр и подростки: Мишутка Собакин, Тереха Суедов, Гунайка Сударев, Вошка Белоносов, Егорка Зойкин и Тараска Мучагин. Все они оказались по указу Добряка под атаманством Ермошки. Любого из них он мог исполосовать нагайкой за непослушание.
И все таскали рудные камни с восхода до заката. Прокопка Телегин выбирал голыши покрупнее. Забросит на живот глыбу, обнимет ее, идет без роздыха до самой речки. Не уступали ему Андрюха Бугаенок и Митяй Обжора. Спотыкаются, обливаются соленым потом, а тащат великаньи куски. У Миколки Москвина и Демидки Скоблова рубахи засолонели, порвались в клочья. Тараска Мучага, сын мужицкий, удивлял всех медвежьей силой. Бориска не мог осилить крупные валуны, но с малыми камнями чаще шастал. У него куча руды на берегу речки не меньше была, чем у Ермошки и Прокопа.
Первым упал и заревел по-девчачьи Гунайка Сударев. Все перепугались. Окружили участливо товарища. Мож, камень уронил, ногу сломал? Мабуть, напала злая корча? Аль порвалась от натуги кишка?
— Что с тобой, Гунайка? — похлопал дружески по плечу Ермошка.
— Ой, не могу! Ой, спина болит! Загонял нас до смерти подлец Ермошка! Он выслуживается перед старшиной, робята! Едет на наших хребтах!
— Ермошке завсегда боле всех надобно! — окрысился Егорка Зойкин.
— Не буду таскать руду, — сказал зло Мишутка Собакин.
— А Ермошку побьем, — колоти его! — поднял палку Тереха Суедов.
— Топите его! Камнем ему по голове, камнем! — вскочил Вошка Белоносов.
Началась потасовка. Драка была свирепой, но короткой. Мятежников друзья Ермошки побили.
Разбиты носы и головы, лица и руки в крови... Но порядок навели. Все рысью стали бегать даже в гору. Росла груда руды. Будут у казаков на Яике добрые сабли, серпы и вилы, ножи и косы. Казак силен порохом и железом, не токмо смекалкой и смелостью. Не можно казаку без железа. Много надо руды.
Ермошка с ужасом замечал, что и при остервенелой работе дело двигается слабо. За четыре дня мальчишки не могли натаскать руды для тридцати-сорока лодок. Потребуется дней двадцать, не меньше. Вроде рядом гора с речкой, но трудно без подвод, без повозок. Чалого своего коня заставил Ермошка возить рудные глыбы. Повязывали два камня, подвешивали через спину по конским бокам. Но и это ничего не решало. Только зря бока побили коню.
К полудню, даже раньше, вернулся с полком из набега Герасим Добряк. Злой был атаман, ничем не разжился полк. И казаки опозорили Добряка. Вышли из повиновения. Не убили они башкирца-старика. Да еще и заслонили басурманина от сабли Герасима. Мол, не позволим казнить бабая! Мол, этого деда казацкая старшина три дня тому назад помиловала. Чтоб он сдох чумы, этот дед! Чтоб его поразила проказа! Из-за него и Хорунжий пострадал, получил урон.
Три дня тому назад подошел караван казацких челнов и полк к Магнит-горе. Застали казаки у огненной ямы старика и двух его сыновей. Выпекали башкирцы железную крицу. Рядом большой камень лежал, на нем преогромная деревянная колотушка для обжимки раскаленной крицы. Не умели башкирцы ставить домницы. Хорунжий обнажил саблю, дабы зарубить башкирцев, кузнец Кузьма оттолкнул его, саблю из рук ударом ноги выбил. Ни один человек на земле не осмелился бы выбить саблю из руки Хорунжего. Поднял он клинок и бросился бурей дикой на кузнеца. Кузьма едва успел свою саблю обнажить и вскинуть для защиты. Рубились они зло и долго на глазах всего полка, казацкой старшины и мальчишек. Ловчей был Хорунжий, а сильнее и выносливее — кузнец. Ахнул казачий полк, захватило у всех дух. Кузьма еще и хитрей оказался, кроме всего прочего. Закружил он соперника, поставил спиной к раскаленной яме, метнулся вперед в дерзком выпаде. Хорунжий поймал бы на этом выпаде противника, заколол бы его за миг. Но для этого под ногами должна была быть земля. А Хорунжий отскочил, оступился и полетел в огненную пропасть. Эх, воитель-воитель! Кызылбаши ходили на тебя войском! Турки посылали по сорок тысяч! Ляхи токмо в засаду по семь полков ставили! И никто не мог победить Хорунжего! А кузнец свалил, бросил в огненную яму! Вот он летит, грудь колесом выгнул, но саблю из руки не выпускает. Вот уже скрылся в пламени, лишь ноги видны. А сапоги-то какие сгорят добротные!
Старик-башкирин поймал падающего Хорунжего за ногу, выдернул из огня, отбросил в сторону, как труп. Сильным и ловким башкирский кузнец оказался. Вот так же он, наверно, всю жизнь тяжелые крицы клещами из ямы метал... Снова вскочил разъяренный, с обгоревшими бровями воитель. Но Илья Коровин и Василь Скворцов ему руки заломили. Тимофей Смеющев плеснул в лицо водой. Казацкая старшина заставила Хорунжего помириться с кузнецом. А старика-башкирца и его сыновей помиловали, отпустили без вреда. Кузьма крицу обмял басурманину. Подарил бабаю два топора, саблю булатную, туесок соли. У башкирца слезы на глазах. Хороший, добрый урус! Защитил старика, с витязем злым бился. А крицу обмял, будто заправский кузнец! Сними с его пояса саблю и будет кузнецом! Умилялся башкирец, кланялся Кузьме. Герасим Добряк тогда еще бросался с клинком, дабы прикончить выломов.
— Казнить Кузьму! Казнить басурманина! — бушевал он.
Кузнеца Кузьму не казнишь, за ним сила огромная. Он в казачьей старшине. По слухам, богаче бородач и Телегиных, и Коровиных, и Меркульевых. Многие зависят от него. Да и не обойтись без кузнеца любому дыму. Но почему он заступился за оборванца-башкирина? Ха-ха! Кузнец за кузнеца! Но не токмо на кузнецах держится мир!
И попался на праведную расправу башкирин Герасиму Добряку. Злобой вскипел он, хотел отомстить за унижение истинного казачества, за обиду горькую Хорунжего.
— Дайте мне голову энтого басурманина! — сказал Добряк.
Но казаки пришли в смятение.
— Не можно, атаман, казнить башкирца.
— Не кузнец Кузьма помиловал его, а казацкая старшина.
— И Хорунжий не возражал!
— Ты, Герасим, и тогда один лез с клинком на башкирина.
— А Василь Скворцов в морду тебе за энто уже сунул! И потерял ты два зуба.
— Не брешите! Один зуб Герасиму тогдась Тимофей Смеющев выбил.
— И к полку в споре обращались есаулы.
— Полк тож порешил не вредить бабаю.
— По сущности, был круг казацкий!
— Пошто, атаман, супротив круга прешь?
Добряк в гневе кинулся с клинком на башкирина. Но казаки встали грудью. Означало сие, что атаман плох. Означало сие, что атаман снят. Но слова такого никто не произнес. Герасим схитрил:
— Шуткую я, казаки! Пытал ваши души! Башкирина не можно убивать, он же из огня выдернул Хорунжего!
Но левый глаз у Добряка сузило, подергивало. Лицо посерело. Руки суетились. Ермошка заметил, как звереет Герасим на казацкий полк. И о позоре атамана мальчишка уже пронюхал. Как всякий хитрец и обманщик, он подошел к неудачливому предводителю небрежно...
— Указ к тебе, Герасим. Хорунжий приезжал утреча. Гневался на тебя. Де, кто ему позволил уходить в набег? Мол, я шкуру живьем сыму с энтого безмозглого козла! Главное, мол, руду натаскать к лодкам! Ей-богу! Так и сказал: «Повели от мово имени полку за рудой сбегать дважды! Каждому казаку по две глыбы принести». Саблей Хорунжий грозился. «Отрублю, — говорит, — Добряку за неисполнение повеления его дурацкую кочерыжку! Приставлю, — обещал, — башку верблюда! И в яму, — кричал, — брошу огненную, где башкирцы выпекают железо кричное!»
Врал Ермошка безбожно. Ни один атаман не осмелится в мирное время заставить казаков таскать задарма руду. Выдумывал парнишка, потому как невмоготу было работать. С ног валились его одногодки, сотоварищи. В глазах у них темнело. И руки, и колени, и животы ободраны. Саднят измученные тела. А казаки-богатыри, лихие молодцы разлягутся сейчас в ковылях, кашу похлебают горячую, байки заведут извечные про девок и баб.
— Казаки! Слухай меня, казаки! — закричал Герасим. — Повелел вам Хорунжий руду таскать к реке с Магнит-горы. Каждый обязан по четыре больших камня принести. Исполняйте указ. Я буду следить с нагайкой.
— По два камня! — пытался поправить атамана Ермошка.
Испугался он, коленки заподрагивали. Ежли по два камня приволокут казаки, возникнет громада. На сорока лодках не увезти. А по четыре глыбы — энто запас на два-три года. Да, приходи три года на лодках, бери руду без труда.
— По два камня! — теребил повелителя Ермошка.
— Пшел вон, щенок! — отбросил его пинком Герасим.
— Ах, так! Промеж проч, Добряк, я вру! Не было у нас утреча Хорунжего. Не повелевал он казакам таскать руду!
— Пшел вон, говорю! — рассвирепел Герасим. — Голову сверну! Эй, казаки, тащи по пять камней!
Казаки заворчали недовольно, но работать пошли. В полках порядок суров. Надо крепость возвести за ночь — возведут! Треба подкоп вырыть — выкопают! Реку загородить порешат — встанет река. А по пять камней и дурак принесет!
Ермошка отошел к своей мальчишеской ватаге. Все они стояли тесным кругом, забыв о недавней драке. Митяй Обжора даже положил руку на плечо Бориски. Они слышали разговор Ермошки с Герасимом. Не поверилось им, что можно так легко обмануть Добряка.
— Да, Ермошка! Тебя треба качнуть! — восхищался Вошка Белоносов.
— Тише! Услышат! — остерегал Тереха.
— Расскажи, как ты его надул? — просил Гунайка.
— Герасим-то тупой, как пим!
— Выпорет Хорунжий тебя, Ермоха! — хохотнул Бугаенок.
— Не выпорет! — начал рассуждать Ермошка. — Во-первых, я ж сознался сразу, что пошутковал! Все слышали. Я ж кричал громко нарочно: «Не было у нас утреча Хорунжего! Не повелевал он казакам таскать руду!» Все слышали? Все! А во-вторых, вспомните наказ старшины! Илья Коровин бачил: «Хучь бога, хучь черта берите в помощники! А руду заготовьте за четыре дня! На все тридцать-сорок лодок!» А ко мне ночью черт приходил. Клянусь, робята! Истинный крест!
— Какой он, как выглядит?
— Расскажи, Ермоха!
— Ежли по золотому дадите, поведаю.
— Дадим дома, сейчас тути нема...
— Ударьте по рукам клятвенно,
— Ударим, поклянемся!
— Тогдась слухайте. Есть у меня камушек заколдованный. Черный, округлый. А на нем белый крестик, Вот он, гляньте!
— И взаправду крестик. Как нарисован.
— Нет энто белая прожилка крестом...
— Где ты его взял?
— У знахарки купил. Я у ней ворону Куму купил. И камушек этот.
— А в чем колдовство камушка?
— А в том... потрешь его ладошками на ночь. И пошепчешь: «Белый — нечет, черненький — чет. Иди ко мне, черт!» И спать ложись спокойно. Ночью явится черт, надоумит, как разбогатеть. Али схитрить, изладить что-нибудь премудрое. Вот, значится, я и потер камушек ладошками вечером вчера. И черт явился. Поклонился рогатый, сел со мной рядом. У него шерсть собачья. Копыта козьи, но с чеканкой — чернь по серебру, заместо глаз — два камня зеленых, смарагды. Штаны из красного сукна, с дырью для хвоста. Кафтан из коричневой мездры, изукрашен нифтью. На рогах — золотые кольца с адамантами и красным лалом, как на пальцах у Кланьки Нечаевой. За поясом пистоль и погремушка...
— А погремушка для чо?
— Тише! Не мешай!
— Погремушкой он поболтает, и к нему чертенята бегут для услуг. Кто воды и вина принесет. Кто баранью лопатку и шаньги с молоком... Да. На чем я остановился?
— Черт сел рядом с тобой.
— Да, сел черт рядом со мной. Мол, какая нужда? Пошто звал меня, Ермолай Владимирович? Мол, сколько тебе ефимков надобно принести? Золотых, говорю, не треба. А вот руду не могем перетаскать мы к реке. Помоги, коль ты мне сотоварищ и доброхотчик. Засмеялся черт: «Я, — говорит, — черную работу сам не люблю, не жалую. Но помогу, — говорит, — ежли твои други дадут тебе по два золотых. Украдут, — говорит, — ефимки у родителей... Украдут и отдадут тебе, Ермоха!» Согласен, говорю, я! Други у меня честные! Украдут они золотые и принесут мне! Подсказывай, как руду перетаскать, мизинцем не шевельнув! «Очень просто, — говорит черт. — Даже проще простого! Подойди к атаману Герасиму Добряку. Обмани его. Скажи, будто Хорунжий повелел носить казакам руду. Герасим, говорят, у вас от рождения глуп! А казаки от рожденья — здоровяки. Они могут всю гору Магнит перетащить играючи».
— Хо-хо-хо! — залился смехом Прокоп.
— Не мешай! Не ржи, как жеребец! Рассказывай дале, Ермош.
— Да. Я, значится, не сразу согласился с чертом. Ты с ума, говорю, спятил, черт? Ты пошто меня, нечистый, толкаешь на обман? Как тебе не стыдно? Где у тя совесть? Знаешь ли ты, проклятый дьявол, что я, Ермошка, за всю свою продолжительную жизнь обманул людей мало, всего тридцать-сорок разов! И украл у них, мабуть, разов семьдесят. Не боле! Да, я самый наичестнейший человеце посреди наших воров и разбойников на Яике! Черт задумался. Мол, тебе, Ермолай, прямая дорога в рай! А мне в рай не очень охота. Там на дыбу вздергивают, чтобы в грехах покаялись людишки. А ежли меня пытать огнем начнут, то окажется — плохо! Окажется, что энто я не за всю жизнь, а за одну неделю ворую семьдесят раз, вру — сорок!
— Хо-хо-хо! — загоготали все.
— Покажи камушек, — протянул руку Бориска.
— Посмотри!
— Белый — нечет, черненький — чет... иди ко мне, черт! — зашептал Бориска, потирая камушек.
— Ты тронулся, Борисей? Черт явится днем! А днем он враг! Днем он меня не слухает! — отобрал камушек Ермошка.
— Хорошо-то как! Пойдем, Демидка, на Сосновую гору за брусникой.
— Пойдем, Прокоп.
Миколка Москвин и Тараска Мучага побежали рыбалить. Гунайка Сударев и Вошка Белоносов с Егоркой Зойкиным в сторону отошли.
— Выходит, зазря нас бил Ермошка. Руду-то казаки натаскают. Вишь, по третьему камню уже волокут. Надобно проучить Ермошку. Они вон... втроем остались. Мало их! Переметывайся к нам, Обжора!
Ермошка уловил краем уха слова заговорщика...
— Хлипкий и вонючий ты, Гунайка! — сплюнул и сбил он плевком комара с травинки.
— Пойдем на черный камень, — вздохнул Бориска.
— Я донесу Хорунжему ваш обман! — угрозил им вслед Вошка Белоносов.
А Ермошка радовался. Казаки навалили на берегу реки несколько куч рудных камней. И за месяц не могли бы мальчишки принести столько коричневых глыб на причал. Разве можно уравняться любой ватаге с полком? Быстро они выполнили тяжкую работу. Но помогли им кони. Два казака подавали верховому на колени камень. И поехала руда! Добряку и сказать было нечего. Беспрерывной цепью шли кони с рудными глыбами. Едва их успевали принимать у берега. Верховые сами не бросали камни, боялись бока у лошадей ободрать. Навозили казаки руды, умылись, поели каши и снова вскинулись на коней. Герасим Добряк чуял, что скоро появится старшина. Решил он еще раз попытать счастья в наскоке на башкирцев. Повел атаман полк в сторону Якты-куля в горы.
Бориска и Ермошка поднимались на Магнит-гору. Вся она была усыпана рудными уродцами-валунами. И сто лет не соберешь их, копать не потребно землю. Меж валунов рос вишняк. Ягода темная, переспелая, морщинистая, но сладкая. Заяц из-под ног выскочил. Рыжая лиса мелькнула раза три. На боковой горушке березняке играл волчий выводок. Слева затрещали кусты малинника.
— Медведь! — схватил за локоть Ермошку Бориска.
— Тише! Не пужай его. Он ягодой лакомится.
— А вдруг на нас пойдет?
— На людей бросаются патластые шатуны, а энтот молодой, гладкий, жирный.
— Он глядит на нас!
— Пущай глядит. Не хватайся за пистоль. Медведь нырнул в кусты, токмо треск. Пуганый.
У сосновой горы стояла лосиха с лосенком. Все видно с Магнит-горы. Черный камень верхушкой был довольно широк: сорок на сорок локтей. Но площадка разделялась двухсаженным узким гребнем, будто забором. Каменная перегородка выветрилась, дырья в ней светились. Ермошка и Бориска легли на южную сторону, освещенную солнцем. Отсюда обычно и взлетали птицы. Они и сейчас кружились, но боялись подлетать близко.
Бока черной скалы оказались отвесными со всех сторон. Упадешь — разобьешься вдребезги. Но много расщелин, уступов, есть за что ухватиться. Бориска смотрел в степь. С этой площадки она казалась шелковисто-золотой, бесконечной, холмистой. Река извивалась голубой лентой, выглядела ручьем. Рядом гора Сосновая зеленела хвойно. И виделось на закате и севере синегорье. Красота околдовывала, кружила голову высота.
— Где-то на севере, здесь, каменная башня высится. Башни Тимура. Тигра дочку любимую разорвала тут у завоевателя. Он и возвел башню.
— Тамерланова башня? — спросил Бориска.
— Да! Тимурова.
— Неужели и здесь ходили тигры?
— И сейчас ходят, но редко. В засуху за стадами сайгаков до Магнит-горы доходят.
— А ежли бы на нас напал сейчас тигр?
— Тигра не лазяет по таким скалам, мы бы ее камнем сбили. А у нас и пистоли заряжены, — целился Ермошка в птицу.
Стрелять он и не помышлял. Какой же казак будет палить из пистоля или пищали по воронам? Федька Монах вон выстрелил по Куме и остался без ока.
— Ворона знахаркина! Кума! — воскликнул Бориска.
— Легка на помине, — хлопнул в ладоши Ермошка. Ворона подпорхнула, села на плечо другу...
— Здравствуй, Ермошка! — каркнула она.
— Здравствуй! Здравствуй! Что ты мне принесла? Письмо от Олеськи?
— Ермошка — дурак! — кивнула ворона Бориске.
— Я это и без тебя знаю, — ответил ей Бориска.
— Ну, ну! Ермошка рудой обеспечил на три года... весь Яик! Ермошка — молодец, а не дурак. Покажи-ка, Кума, что за писулька у тебя привязана на лапке... Так, так! Я ж бачил, что моя Олеська в любовности изнывает. Вот вишь, Бориска, как она пишет: «Ермошка, тебя жалеет верная до смерти — Дуня».
— Олеся, наверно?
— Должно бы — Олеся... а написано «Дуня». И рука Дунькина. Ничего не понимаю.
Ермошка и не мог бы ничего понять. Письмо с вороной отправил Меркульев Хорунжему. И было там написано: «Гусляр — царский дозорщик, куйте в колодки». Ворона вроде бы улетела к Магнит-горе. Меркульев обрадовался, золотой бросил знахарке. А Кума к вечеру вернулась. Не подумала она даже лететь к Магнит-горе. Просто слетала в лесок, поклевала червей. В станице она села на плечо Дуняше и сказала, кланяясь:
— Здравствуй! Ермошка — дурак!
— Конечно, он дурак! — согласилась Дуня. — Дурак, бо любит Олеську, а не меня.
— Дурак! Дурак! — подтвердила ворона.
— А ты бы, Кума, унесла ему мое послание? — спросила Дуня.
Ворона голову вжала, крутнула клювом, закивала.
— Спасибо, что согласилась! Побежали ко мне! А я напишу письмецо! А что это у тебя за писулька на ноге? «Гусляр — царский дозорщик, куйте в колодки». Кому это нужно? Опять дыба, пытки! Сию цидульку мы выбросим! Правильно, Кума?
— Правильно! — прокаркала ворона, покосившись на писульку Меркульева.
Дуняша написала Ермошке письмо, привязала его к ноге птицы.
— Лети, Кума! Ты куда, куда? Лети к Магнит-горе!
— Меркульев — дурак! — крикнула картавая и бодро замахала крыльями.
— Кто, кто это сказал? — вышел атаман на крыльцо.
— Тебе почудилось, отец, — ответила Дуня, провожая взглядом ворону.
Так и получил Ермошка писульку от Дуни, а упреждение и указ атамана о дозорщике сгорел в печке. Вот как может навредить любовь воинскому и государственному делу! Не доверяйте, атаманы, воронам важные послания!
Ермошка кормил Куму крошками пресной лепешки. Удивительная птица, слова на лету хватает. Жаль, что часто говорит без всякого смысла. Но опять же, к примеру, пьяный Устин Усатый бормочет тож всегда без какого-либо смысла. И к месту у него, и не к месту: пей мочу кобыл! А Балда и трезвый глупее энтой вороны...
Бориска закинул руки, за голову.
— Мне кажется, что я — бог! Мабуть, я и создал мир! И присел я на камень сей. Присел, дабы полюбоваться сиим творением!
— Бог залез на скалу и разулся. Сушит портянки. А под глазом у создателя синяк. Митька Обжора врезал кулаком в драке по божеской харе.
— Господи, что это? — вскрикнул Бориска.
— Портянка твоя полетела в рай! — завеселился Ермошка.
Оказывается, Бориска нечаянно толкнул ногой ворону, которая прыгала на площадке, теребила клювом портянку. И сбросил он со скалы и птицу, и тряпицу! Кума кружнула и сразу села на каменную перегородку. А портянка парила, колыхалась, поднималась все выше и выше. Вот озарился обрывок старого полотенца солнышком, скрылся за облаком.
— Прощай, любимая портянка! — помахал Ермошка рукой.
— Кума, слетай за портянкой, тогда поверю в твою разумность! Клянусь! — посмотрел на ворону Бориска.
— Бориска — дурак! — рокотнула птица.
— Сама ты дура! — отвернулся от нее Бориска.
— Гусляр — царский дозорщик! — подпрыгнула ворона к Ермошке.
— Как же он могет быть дозорщиком, ежли он слепой? А? Ну вот, и ответить тебе нечего! Глупая ты ворона!
— Ермошка — дурак!
— У тебя все дураки! Не мешай нам!
— А ты заметил, Ермош? Птицы с этой скалы взлетали всегда не взмахивая крыльями.
— Я заметил. И помышляю об энтом. Ежли изладить из прутьев краснотала крылья и обтянуть их турецким шелком? А?
— Страшно! Я бы не осмелился прыгнуть с такой высоты!
— А я бы бросился! Бросился бы и полетел! Я излажу такие крылья. Я взлечу. И взлечу высоко. Выше облаков! И увижу я сразу весь мир! И увижу, где больше правды! Увижу, где лежит много золота и богатства! И приведу я туда весь народ!
— Золото есаулы увезли прятать. Закопают его и не увидишь с высоты!
— Ты думаешь, Борисей, есаулы ушли на схорон утайной казны?
— Думаю, догадываюсь.
— Я тож так предполагаю.
— А вон белеются паруса.
— Значит, золото на реке Гумбейке утаили.
— А мож на Янгельке?
— Могли и на Янгельке.
— А что ты камушек колдовской, Ермошка, в ладонях трешь? Появится твой черт? — улыбнулся Бориска.
Внизу загремел сорвавшийся с высоты кусок скалы. Бориска натянул сапоги. Ермошка глянул за край площадки и обомлел. Посмотрел вниз и подобравшийся на четвереньках Бориска. На площадку черной скалы карабкался проворно по восточной стороне слепой гусляр. Его лицо было видно отчетливо. Царский дозорщик не предполагал, что на вершине скалы сидят Бориска и Ермошка. Он вертел головой, как дятел на дереве. Не торопился, искал уступы и расщелины поудобнее, понадежнее. Гусляр всматривался внимательно в каждую зацепку серыми, холодными глазами.
— Зачем он сюда лезет? И почему он вдруг не слепой? Куда делись его бельма? — шепотом спросил Бориска.
— У него за поясом пистоль.
— И кинжал. Давай спустимся с обратного края, убежим.
— Не успеем, Бориска. Лучше пока затаимся. Он ведь выползет по другую сторону каменной перегородки. Мож, к нам враг не полезет?
— Страшно.
— И мне боязно.
Мальчишки нашли в самом низу перегородки две дыры, залегли, стали ждать. Пистоли приготовили к бою. Вот уже показались руки гусляра. Он уцепился сильными руками за кромку, подтянулся и вылез на площадку. Ручища длинные, до колен. Нос ястребиный, брови сросшиеся. Человечина преогромная. А всегда вроде казался таким жалким.
Гусляр был доволен, отдышался, заговорил сам с собой вслух:
— Ха-ха! Так я и думал! Двенадцать бочек золота и двадцать серебра спрячут на Гумбейке. А золотой кувшин с драгоценными каменьями на Янгельке. Ах, могутный Илья Коровин! Ах, отважный Тимофей Смеющев! Ах, премудрый ты мой Меркульев! Разве вам всем по плечу борьба с дьяком сыскного приказа Платоном Грибовым? Казаки, казачишки! Бочки две золотишка вы, чай, награбили в Московии при смуте? Надобно возвернуть, что не вам принадлежит. И все остальное у вас воровства, набегов, грабежей! И все добро мы у вас возьмем скоро. А вас казним, злодеи! И будет слава вечная мне и сестре моей Зоиде. И дворянством нас одарит царь. И будет завидовать мне сам дьяк грозного московского сыска Артамонов!
Ермошка стал шептать на ухо Бориске:
— Спускайся вниз по чертову сходу. Быстро! Не теряй времени, балбес! Передай есаулам все, что слышал, и дозорщик полезет сюда, я буду отстреливаться. Оставь мне свой пистоль. Не медли, дурень. Двоем не можно нам умирать. Погубим казачий Яик!
Бориска сопротивлялся, но Ермошка начал его сталкивать с обрыва. Пришлось ему спускаться, оставив товарища на верную смерть. А мож, дозорщик и не заглянул бы за каменную перегородку? Ушел бы обратно по своему пути вниз. Но на выщербленный скальный гребень села знахаркина ворона. Она покрутила головой, глянула на Платона Грибова и отчетливо, по-человечески произнесла:
— Гусляр — царский дозорщик!
— Что ты каркнула? — еле опомнился Платон.
— Здравствуй!
— Ну, здра-здравствуй! Сядь ко мне на плечо!
— Дурак! — ответила ворона на приглашение.
— Не садись! Он тебе голову оторвет! — старался объяснить Ермошка опасность, жестикулируя пальцами.
— Ермошка — дурак! — разговорилась ворона.
— А где он, где твой Ермошка? — ласково спросил гусляр.
Ворона слетела с перегородки, села Ермошке на плечо.
— Никогда не думал, что придет ко мне смерть от этой дурацкой птицы, — вздохнул Ермошка, готовя пистоли к стрельбе.
Стало ясно: вражина сейчас полезет через перегородку. Надо же ему посмотреть, куда упорхнула Кума. Ах, ворона, ворона! Как дружно жили мы с тобой! Убил бы тебя, да не за что! Глупа ты, как малый ребенок. Как моя пленная ордынка Глашка! Она знает столько же русских слов, сколько ты, ворона. И зачем ты меня выдала своей неумностью?
— Из-за стены показалась голова Платона Грибова. Он сразу увидел Ермошку. У него посерело лицо, отвисла челюсть...
— Не двигайся, а то продырявлю башку! Я парень с детства сурьезный. Стреляю без промаха! В муху попадаю за сорок шагов!
— Ермоша, родной! Я так много о тебе слышал. Я видел, как ты...
— Как ты видел, ежли был слепым?
— Ермошка, я научу тебя закатывать глаза! Вот так! Вишь — бельма! Я дам тебе три тысячи цесарских ефимков! Помилуй меня! Давай я тебе упаду в ноги! Я буду целовать твои сапоги!
— Нашел дурака! Со скалы меня хошь сбросить?
— Нет, клянусь! Я буду целовать твои ноги!
— Поцелуй свинью в задницу, дозорщик!
— Царь возведет тебя в боярина. Ты станешь знатным! Одно мое слово... и ты будешь... понимаешь? Ведь мы с тобой договоримся? Я куплю тебе корабль. Ты поплывешь в разные страны. Ты увидишь Венецию! Париж! У тебя будут красивые девушки, кафтаны! Кстати, у меня за поясом письмо тебе от Олеськи. Возьми! Мы договоримся? Да?
— Нет, царский дозорщик! Мы никогда с тобой не договоримся. И посадим на кол мы твою сестру Зоиду Поганкину. И удавим ублюдка Зойкиного — Егорку. И с тебя Меркульев самолично шкуру сдерет заживо, Платон Грибов.
— Дурная привычка — говорить вслух с самим собой! А ты все слышал, Ермошка?
— Слышал.
— Но один из нас в таком разе не должен уйти отсюда живым.
— Мож, я и не уйду живым. Но покась ты болтал, дозорщик, со мной и с вороной, мой друг Бориска спустился с камня. Вон — погляди! А он тож все про тебя слышал! Не шевелись! Стреляю!
Дьяк сыскного приказа и не думал убояться. Он плюнул зло на Ермошку и нырнул за каменную стенку. Ермошка перебежал на другой край площадки и спустился на один уступ. Камень перед собой поставил, другой. Щель образовалась. Если бы дозорщик перемахнул через ограду в один скок, он бы на площадке никого не увидел. А Ермошка бы взял его сразу на смертельный прицел. Но Грибов не прыгал. У него была своя хитрость. Вот из-за гребня показалась его шапка.
— Смехота! — улыбнулся Ермошка. — Напялил дозорщик свою шапку на обломок какого-нибудь камня, поднимает чучело левой рукой. Ха-ха! Я выстрелю по шапке. Останусь на миг безоружным. А ему хватит энтого мгновения. Поднимется он из-за стены, влепит в упор заряд свинца.
Шапка поднялась еще выше. Но на приманку Ермошка не обращал особого внимания. Обнаружил он свою промашку. Заметил в дырке стены пузо вражины. Боже мой! Не там он ожидал место выскока. Дозорщик- левша! Шапка у него в правой руке. Значит, пистоль — в левой. Ах, зачем было опускаться на уступ. Легкий прыжок, выстрел в дыру! И пуля в брюхе поганца. Помоги, господи, не промахнуться! Прицелился Ермошка в дыру, где выглядывал вражий живот, выстрелил! Господь бог не оказал помощи. Ермошка промахнулся. Но второй пистоль у него уже был готов к бою. Дьяк вообще не понял выстрела. Он шел, как слепой, на поводу своего замысла. Подумалось ему, что отрок стрелял по шапке. Куда ж он мог еще стрелять? Пока он меняет пистоль, придет смерть. Вторым выстрелом надо настигнуть убегающего с горы мальчишку Бориску. И не будет никакой опасности. Снова можно ходить слепым гусляром до устья. А там на лодку — и в Астрахань! Затем приходи с войском, без казаков, бери утайную казну.
Дьяк взметнулся на каменную стенку верхом, повел рукой, целясь... Но на площадке никого не было! Ушел? Не уйдет, глупенький! Я ж сверху его пристрелю. Воткну пулю в темя. Возле лица дозорщика пролетела ворона. Он отшатнулся, глянул на нее. Ермошке этого было достаточно. Он привстал и выстрелил, наведя ствол в сердце противника.
Пуля пробила дьяку плечо. От неожиданности он выронил оружие, перевалился опять на свою сторону. Ермошка ловко выпрыгнул из укрытия, подбежал к стенке, схватил пистоль дозорщика. Что делать, когда не везет? Ствол был пуст. Свинец и порох выпали. И у Ермошки почему-то нет ни свинца, ни пороху. Оборвалась тесьма, упал гамак. Господи, спаси! Вылезет сейчас страшила и удавит его, зарежет!
Ермошка в ужасе бросился к чертову сходу, начал торопливо спускаться. Бориска прыгал внизу на одной ноге, махал ему рукой, слезливо морщился. Не годятся для войны и вражды дети. Ежли бы дьяк Грибов убил Ермошку, не ушел бы и Бориска. Уложил бы его дозорщик с первого выстрела. Вся земля держится на Ермошке. Вырос он из детей, стал казаком. Не зазря же его целовала дочка атамана Олеська. У кого-то трудная судьба. А у него — шествие праздничное к богатству и славе. Закопаны в схороне семьдесят золотых, которые он наворовал, выпросил, заработал у Кузьмы в огненной кузне.
Кузнец не может разгадать своего молотобойца. Ермошка однажды бросил в черепичную колоду с древесным углем заготовку для сабли. Бросил и забыл. Колода сыровата была, не обожжена достаточно. Обжигал ее на другой день Ермошка. А в уголь засунул двух змей, убитых по дороге. Подбросил камень-умор. Глину синюю. Известь с камнем зеленым. Кузьма пришел в кузню, увидел горящую колоду, стал ругаться. Выдернул кузнец глиняную лепнину клещами. Она опрокинулась... и выпала из нее заготовка для сабли. Горит и пропадает в искрах поковка. Кузьма бросил ее в бочку с водой. Мол, выйдет авось коса или серп, из остатков сгоревших выкуется. А поковка-то обернулась булатом!
— Становлюсь пред тобой на колени, Ермолай! — винился Кузьма.
— Я ить все для Яика! — шмыгнул носом Ермошка.
— Где ты тайну булата добыл?
— Да вот... камушек у меня черный с белым крестом. Потрешь, значится, его ладошками. Слова кой-какие вымолвишь утайные! Черт приходит! Помогаеть!
Не мог Ермошка удержаться от вранья. Он бы умер в тот день, когда не соврал, не обманул, не украл. Сегодня в первый раз он не врал даже самому себе:
— Ежли опущусь со скалы живым, пожертвую на церковь!
— Сколько? — спросил бог, выглянув неожиданно из-за облака.
— Много! — ответил хитрющий Ермошка.
Вот какие наваждения случаются от страха! Когда Ермошка опускался по круче, он видел лик бога. Ступил на землю — видение исчезло. Бориска при спуске подвихнул ногу, прихрамывал. Друзья схватились за руки, побежали с горы. Боялись, что их настигнет дозорщик. А дьяк сыскного приказа спустился по другой стороне скалы и убегал в край противоположный, к речке Янгельке, надеясь там украсть лодку.
Подростки услышали ярость пистолей на вершине Магнит-горы. Они собрались у лодок, сготовили пищали, оборону. Прокопка Телегин принял атаманство. Ждали нападения ордынцев. Лодки поставили удобнее — для бегства.
— Надобно уплывать, ордынцы побьют нас! — канючил Гунайка.
— Я слышу свист, Ермошка зовет своего коня, — заметил Тереха.
— Сядет он на Чалого, улетит! А мы сгинем! Давайте... прыгнем в лодки, двинемся. А? — уговаривал товарищей Егорка Зойкин.
— Не мельтешись! — отмахнулся Прокоп.
Чалый бежал легкой рысью. На причале Ермошка спрыгнул с коня, помог сойти на землю Бориске.
— Ордынцы идут? — спросил Прокоп. — Пошто стреляли?
Ермошка выдернул из-за пояса у Митяя Обжоры пистоль, подошел вплотную к низкорослому Егорушке Зойкину.
— Накрыли мы, казаки, на Магнит-горе царского дозорщика Платона Грибова, который юродствовал слепым гусляром...
Мордокарликовый Егорка потемнел, перекосился. Он прыгнул шустро, вырвал пистоль из рук Ермошки и побежал корячисто к челнам. Это было так неожиданно, что все растерялись. Да и какое отношение имеет Егорушка к дозорщику? Ах, гусляр у них часто жил! Мать Егорки — Зоида Поганкина давала нищему приют. Ну и что? Ба! Ермошка назвал дозорщика Платоном Грибовым. А Зоида ведь по кличке Поганкина. По рождению она Грибова...
Егорка прыгнул в малую лодку, сильно оттолкнулся и поплыл. Он греб веслом так бешено, что брызги взлетали выше головы.
— Держи, лови его! — заорал Демидка Скоблов.
Все затопали стадно к причальному берегу. Зойкин выродок выстрелил в преследователей с лодки не целясь. Пуля угодила в живот Мироше Коровину. Тот заголосил, закрутился волчком, упал на мокрый песок. Пуля в животе — всегда смерть.
Ермошка взял властно из рук Прокопа Телегина пищаль, положил ствол на переносную, сторожевую рогатину, прицелился. Выстрел прозвучал жестко, вернулся дважды гогочущим эхом. Егорка Зойкин вскочил, закачалась лодка под его ногами. Он замахал руками паучно, упал в холодную воду и ушел камнем ко дну.