Ударит копытами полк Хорунжего у Яицкого городка — поднимутся волны у моря синего. Сверкнет молния над землей казацкой — прогремит гроза над тремя странами. Велик Яик воинской силой. Да комар, говорят, не боится свирепого буйвола. Белый свет не могутностью окован, а опутан обманом. Гонялись сотни казачьи озверело по степи за царским дозорщиком, который вырвал якобы прикол с цепью в подземелье и ушел в ночь от Меркульева. Челны дозорные две недели рыскали по Яику оскаленно. Охотники-следопыты нырнули в леса с чуткими на нюх собаками. Казаки оба рукава устья перекрыли цепями и засадами. Триста золотых объявили с дувана за поимку слепого гусляра.

А Платон Грибов не убегал, да и не мог скрыться. Это хитрый Меркульев и есаулы его били в золотое блюдо обманную тревогу. Посылали они в погоню за соглядатаем царским один полк за другим. Снаряжали на поиск челны, зверобоев с лайками, волкодавами и гончими.

— Потребно глядеть уперед на сто лет! — говорил Хорунжему Меркульев.

— Для чего?

— На всякий случай! Не можно знать никому о пытках и казни дозорщика. Пустим убедительно слух, будто он вырвал цепь и утек! Бросим казачество на поиски. Пущай потешатся, разомнут кости.

— А ить вправду. Казаки потребуют пытку на дуване. А нам не можно выводить к народу дозорщика. Он же про утайную казну нашу поведает всем!

— Ты страшно сообразительный, догадливый! — улыбнулся Меркульев.

Конники борзо по ковылям летали, мерзли в осенних ночах. Челны с казаками в камышах таились, пищали понапрасну щетинились. Мальчишки все кустарники и пещеры облазили. Всем хотелось поймать вражину. Всем хотелось получить золотые! А царский соглядатай, дьяк сыскного приказа, висел в подземелии Меркульева, поддетый железным крюком под правое ребро. Руки у него были выкручены. На ногах колодки, на обнаженном теле ни одного живого места!

— Печень проткнул крюком, не выживу! — прохрипел Платон Грибов.

— Живыми не сходят с крюка, — холодно блеснул глазом Хорунжий.

Матвей Москвин ходил браво с гусиным пером за ухом. Илья Коровин, зевая, распалял костерок. Кузьма нагревал клещи, дабы вырвать у злодея ребра раскаленным железом. Богудай Телегин плавил в тигле пули. Залить огонь свинцовый можно и в уши, и в рот. По заслугам, провинностям и пакостям.

— За мою смерть дьяк Артамонов шкуру живьем с вас сдерет! — пробовал угрожать царский дозорщик.

— А кто узнает, что мы тебя казним? Объявили мы, что ты вырвал оковы, сбежал! Три полка тебя уже ищут. Четыреста лодок рыскают по реке. Охотники с псами бегают по лесам. Награда велика за твою голову — триста золотых!

— Коварство. Узнаю тебя, Меркульев.

— Ты проведал, Платон, где мы схоронили утайную казачью казну?

— Нет, не успел. Знаю примерно: двенадцать бочек золотых — на Гумбейке. Кувшин с драгоценными камнями — на речке Янгельке. Недалеко от Магнит-горы.

— У тебя есть сообщники?

— Сожалею, но нет помощников.

— А сестра твоя, Зойка Поганкина?

— Она хищная и подлая баба. Если бы я узнал точно и сказал ей, где золото, она бы убила меня. И похитила бы казну.

— Ярилу-гусляра она уморила зельем?

— Нет, это я воспользовался ее зельем. Мешал мне Ярила.

— Ты отравил величайшего певца! Казацкого Гомера! — подскочил с кулаками к дозорщику Охрим.

— Кого? Кого? — переспросил Грибов.

— Гомера! Бояна!

— Не слыхивал про таких злодеев.

— Не мельтешись, — отодвинул Охрима атаман.

— Он гордится тем, что не знает Гомера и Бояна! — подбоченился толмач.

— Предположим, и я не знаю твоего Гомера. И не мешай, ради бога! Кто тебя к нам подослал? — обратился Меркульев к мученику.

— Дьяк Тулупов из Астрахани. Дьяк московского сыска Артамонов! Патриарх! Царь! Вера и совесть! Русь великая!

— Разве мы не Русь? — выпятил костлявую грудь Охрим.

— Вы сонмище кровоядцев! — презрительно глянул дьяк.

— Врешь! Мы — казацкая республикия! Историкам древним известны сии правления народные. На Руси до нас была токмо одна подобная земля — Новеград. Мы существуем сто пятьдесят с лишним лет памятно. Со времени великого князя Ивана. Даже раньше! Вызревали республикии и на Дону, и в Запорожье. Но они не состоялись. Остановились на уровне вольницы. Да и Московия давит на Дон. Польша печатно владеет Запорожьем. А Яик покамест сам по себе. У нас выборная власть. Свое государство, войско, торговля, ремесла. Мы сами отвоевали для себя свободу и землю. У Московии мы не взяли и пяди. На что же зарятся бояре и царь?

— Вы русичи, христиане. Все, что вы завоевали, принадлежит Руси!

— Руси, но не Московии! — тряхнул раскаленными кузнечными клещами Кузьма.

— Без великого единства Русь сгинет. Вспомните татарское нашествие, смуту, — истекал кровью Грибов. — Вы сами по себе! Но Русь окружила вас. Полстолетия почти минуло со времен Ермака. Уже поседели те, кто родился в русской Сибири. А вы все еще сами по себе. Но через пять-десять лет полки стрельцов сядут в устье Яика с пушками. У полковника Прохора Соломина в Астрахани готовы к походу на вас тридцать кораблей. Мы скоро возьмем вас за горло. Лучше сдайте Москве утайную казну. И соединитесь с нами добровольно. Обещаю вам великие прощения и милости.

— Нас потребно прощать? — удивился Меркульев.

— Ваши казаки грабили Московию при смуте.

— Наши казаки спасли Русь и Московию от поляков. Я и Хорунжий воевали у Пожарского! Не потребно нам прощение. А за тех, кто воровал, мы не в ответе. Нам неизвестны имена разбойников. Да и сколь годов минуло! Они уж, поди, все померли иль в набегах.

— Вы укрываете утеклецов.

— Укрываем. Но токмо казаков. А утеклецы, подобные Ваське Гулевому, нам не нужны. Можем выдать его хоть султану турецкому! Никто не возьмет этого пьяницу и вора. Настоящие казаки на Яике — крепкие, домовитые! Люди честные!

— Где это вы, люди честные, взяли двенадцать бочек золота? А кувшин золотой с кольцами и драгоценными камнями?

— Накопили за века.

— Награбили, наворовали!

— Нет, Грибов. Нам одна рыба дает в год полбочки золота!

— И рыба вам не принадлежит!

— Ты обнаглел, дьяк. Оказывается, и рыба в море — добро Москвы!

— Повторяю: сдайте золото в царскую казну, соединяйтесь с нами.

— К Московии мы можем прильнуть и без твоего рыла. Присоединимся, ежли царь даст нам уважительную грамоту...

— Какую грамоту, скоты? — с бульканьем и сипом в горле вопросил подвешенный на крюк.

Меркульев ударил Грибова пинком в междуножье. Дьяк обмер, дернулся и почернел. Крюк вонзился ему под ребро еще глубже. Василь Скворцов плеснул вражине водой из лоханки в лицо. Платон открыл очумелые глаза, но понимал происходящее плохо. Атаман объяснил, будто бы ему:

— Ежли царь даст грамоту, что все неизменно останется на Яике... Грамотой одарит с печатью, что податей не будут брать с казаков во веки веков, тогдась присоединимся. Но казну свою утайную никогда не отдадим. А за царскую грамоту обяжемся Русь защищать от хайсацкой орды.

— Русь от орды и кызылбашей мы и без царской грамотки заслоняем. Ходим на султана войной без повеления Московии, — заметил недовольно Хорунжий.

— Не можно с Московией соединяться! — вскипел на атамана Охрим. — Мы загубим последнюю на Руси республикию!

Меркульев резко повернулся к толмачу, взял его легонько за грудки:

— Заткнись, лысый сморчок! И катись к вонючему хорьку со своей республикией. Нам потребно дать народу перемогу, постоянство, хлеб, мясо, вольготность и богатство. Каким словом это все будет называться — меня не чешет! Ежли будешь нам мешать, мы разобьем вдребезги твою двудвенадцатиязычную башку. Собакин уже пробовал в твоей республикии сделать всех равными. Все делили поровну. И сколько детей умерло с голоду?

— Прав атаман! Твоя республикия хороша на один день и токмо для голутвы, нищих и лентяев, — поддержал Меркульева кузнец. — А богатство созидается трудом.

— Потому на тебя покручники семь потов проливают, — въедливо вставил Охрим.

— Я сам всю жизнь горю у горна. И то, что заработал горбом, не отдам никому! — помрачнел кузнец. — Я вилы, косы, серпы и сабли делаю. А ты вот треплешься на сорока языках заморских, а пользы не принес и на полтину земле казачьей. Ты и есть трутень!

— Дозорщик-то сдохнет скоро, — оторвал от спора есаулов Тимофей Смеющев.

Охрим продолжал ворчать. Он подходил то к одному, то к другому, искал сочувствия.

— Зачем нам, други, уважительная грамота? Сие позорно и опасно. Гибелью обернется, если даже останется сначала все неизменным. Цари постепенно уничтожат наше выборное управление. Нам надобно гордиться! Единственная на Руси республикия!

Но толмача никто не слушал. Да и что говорить о будущем...

— Отстань! — отпихнул Хорунжий Охрима. Меркульев взял у Кузьмы раскаленные клещи, прожег левый бок у дозорщика. Начал выламывать ему ребра.

— А смрад через подпол не попадает в избу? — спросил кузнец.

— Нет, тяга всегда в одну сторону, к реке.

Умирающий на крюке дьяк рыкнул, застонал булькающе.

— Признавайся, кто у тя сообщник? — снова начал допрос Меркульев.

— Нет сообщника! Нет же, господи!

— С кем передавал доносы в Астрахань?

— Единожды сестра Зоида увезла. Вдругорядь — Василь Гулевой. Но они не ведали о спрятанной в посылке сказке... Я передавал с ними для родичей комки клея целебного из ульев пчелиных. А в слепки прятал писульки.

— Почему не подошел к Соломону? Он послан был дьяком Тулуповым к тебе.

— Прознал, что ты его пытал на дыбе в этом подземелий.

— От кого прознал?

— Подслушал случайно. Уснул под лодкой на берегу реки. А туда пришла твоя дочка Олеська с Ермошкой. Ах, будь он проклят этот Ермошка! Из-за него я попал на крюк!

— Ошибаешься, Платон. Мы бы тебя скрутили и без Ермошки.

— Врешь, Меркульев. Твоя взяла, но влип я глупо, на Магнит-горе.

— Нет, не случайно ты поддет на крюк, Грибов. Не Ермошка тебя изобличил. У нас свой дозорщик в Московии. Вот он-то и сообщил нам о тебе!

— Не поверю.

— Зазря не поверишь.

— Назови своего соглядатая, Меркульев. Мне ж помирать. Не опасен я для него. Любопытно узнать перед смертью о таком дьявольском ухищрении... Назови, Христа ради...

— Могу и назвать: Сенька Князев — наш человек в Московии.

— Казначей и хранитель библиотеки у князя Голицына?

— Он самый!

— Господи!

— Сенька — мой родной внук! — оживился хвастливо Охрим.

— Вот теперь ты меня убил, Меркульев! — сник Платон Грибов.

— А твоя сестра Зоида сбежала из ямы, — сказал будто бы между прочим атаман.

— Она шустрая.

— Но у нее переломаны обе ноги. Кто ж ее спас? Наверное, у тебя все-таки есть сообщник.

— Если бы сообщник был, я бы его не выдал. Но не было у меня помогателя, Меркульев. А Зоиду спас ее сын Егорка.

— Егорку пристрелили, как собаку, еще на Магнит-горе.

— Тогда шинкарь. Она с ним сожительница.

Меркульев и Хорунжий переглянулись. У ямы нашли застежку с кафтана шинкаря. Придется вздернуть Соломона на дыбу. Однако сие не к спеху. Можно несколько дней понаблюдать за шинком. И Фарида не продаст казацкий Яик. Надо с ней поговорить. Пока что главное — дозорщик. Что можно из него еще вытянуть?

Атаман подал Телегину условный знак. Богудай снял Грибова с железного крюка. Илья высвободил ему от веревок руки, усадил на землю, прислонив спиной к бочке. Но дьяк и пошевельнуться не мог.

— Уж не помиловать ли ты его собрался, атаман? — спросил Охрим.

Василь Скворцов бросил в костер поленья.

«Вот он где страшный суд!» — подумал Тимофей Смеющев.

— Сдохнет скоро он, брюхо-то пропорото! — успокоил Охрима Хорунжий.

— Наша знахарка вылечит. Можем помиловать мы тебя, Грибов. Вернем к жизни. Напиши-ка донос дьяку Артамонову, что нет у нас никакой утайной казны. Мол, произошла оплошка, — подавал атаман дозорщику ковш с водой.

— Нет, Меркульев. Не обманешь ты меня. И не толкнешь на предательство. Ничего не стану я писать. Да и выкрутили вы мне руки. Вишь, даже ковш не могу взять. А все горит внутри. Сломили вы мне и позвоночник. Не к жизни меня готовите. Вот вам, выкусите! Кукиш!

— Царапни маленькую писульку, — начал уговаривать Грибова и Матвей Москвин.

— Не старайтесь, есаулы. Умру я честной смертью. Не токмо вы умеете умирать храбро.

— Свинец горячий в ухо залью, — заугрожал Телегин.

— Глаза вырви, свинец в уши залей, а я умру за Московию! Казак для меня — враг!

— Чем тебе насолили казаки?

— Вы ж побили всех моих родных, дом разграбили и сожгли при смуте.

— За смуту не мы в ответе, сколько можно повторять?

— Все равно ненавижу вас. Ненавижу тебя, Меркульев! Тебя, Хорунжий. Тебя, Илья Коровин! Тебя, Богудай Телегин! Тебя, проклятый республикиец Охрим!

— Тобой двигала ненависть?

— Да.

— Какую ожидал награду от царя?

— Дворянство.

— Мы выделим тебе в поместье больше — реку Яик! Поплывешь в куле до самого моря. И поклонишься к утру царю осетру!

— Вы даже причаститься перед смертью не даете. Душегубы!

— У нас нет батюшки-попа. Расстрига — не священник. Да и тебя нет! Ты вырвал цепь и сбежал! Тебя ищут по всему Яику!

— Будьте вы трижды прокляты!

Меркульев ухватил Грибова за волосы и бросил в костер лицом. Дьяк сыскного приказа нелепо извивался и горел. Но у него не было сил, чтобы перевернуться, выкатиться из огня.

— Воняет, — выдернул за ноги мертвого дозорщика из огня Охрим.

— Умер он отважно, по-казачьи! — пожал плечами Меркульев.

Кузьма вытащил из-за бочки куль. Дьяка сыскного приказа запихали в мешок, бросили туда пару камней, завязали и потащили по широкому подземному ходу реке.

— Земля тебе пухом, вода колыбелью! — усмехнулся Хорунжий.

— Поищи, дозорщик, двенадцать бочек золота! — посоветовал благожелательно атаман.

Илья Коровин и Кузьма раскачали куль и бросили его с обрыва через кусты шиповника в крутящийся черный омут.