«Зажарит ведьма сердце петуха — и загорятся ночью в поле копны, луна кроваво в море упадет. Война жестокая начнется. Острите сабли, казаки!

Зажарит ведьма сердце петуха — простонет в ковылях сраженный воин. И конь заржет, заплачет чаровница. Война жестокая начнется. Острите сабли, казаки! За веру верную! Острите сабли, казаки!

Зажарит ведьма сердце петуха — и пролетят полки огнем и бурей. И хищно будут коршуны кружиться. Война жестокая начнется. Острите сабли, казаки! За землю русскую! Острите сабли, казаки!..»

Гуслярицу сию пели на Яике в застольях хмельных и в походах утруднительных. И сотни лет ходила по земле и воде дрожь от низкого гуда и кровавого смысла воинственных, угрозных и величественных по духу завываний. Звучала эта казачья молитва и сейчас на челнах Нечая, в море Хвалынском. Двести парусников скользили по соленой и зыбкой бездне на закат солнца. Свирепые волны бились о низкие борта челнов, окатывали казаков брызгами. И за каждым валом разевало море пасть...

— Зажарит ведьма сердце петуха! — зачинал в десятый раз отважный Нечай.

— Простонет в ковылях сраженный воин! — подхватывал трубно Касьян Людоед.

— И конь заржет! — возвышал медно голос Трифон Страхолюдный.

— Заплачет чаровница! — звенел Ермошка, как в кузне.

— Война, жестокая начнется! — ревел по-звериному Богдан Обдирала.

— Острите сабли, казаки! — неистово призывал Илья Коровин.

— За землю русскую! — властно объединял всех Остап Сорока.

И содрогалось море от казачьего гортанного стона, зова и клятвенного рыка. И рушилось басурманское господство над городами побережий.

А вода пучины осенью ледениста, пронзителен холодный ветер. Облака клубятся устрашительно, падают клочьями на пенные гребни. И не поймешь: где небо, где море. Качается кругом одна смертельная бездна. Хлопали и надувались под буревеем рогожные казацкие паруса.

Все войско Нечай разделил на пять куреней, в каждом отряде по сорок челнов-чаек со своим отважным атаманом. Первую ватагу под белым полотняным парусом вел сам Нечай. Вторую возглавлял Илья Коровин. Третьей правил Остап Сорока. Четвертой — Ерема Голодранец, пятой — Демьян Задира. Наиболее сильной и хорошо вооруженной была парусная стая Ильи Коровина. И не понимал почти никто, почему пошли в набег с Нечаем домовитые казаки: братья Яковлевы, Сергунь Ветров, Андриян Шаленков, Тимофей Смеющев, Василь Скворцов. Пристали к походу расстрига Овсей и толмач Охрим. Но без них и жить невозможно. За Ермошку хлопотал Меркульев. Не хотел брать мальчишку на челны Нечай. Илья Коровин от него тоже отказался. Все сделал атаман...

— Какой он добрый и хороший! И почему я думал худо о Меркульеве? Я его проклинал, словами обзывал ругательными за спущенных с цепи кобелей. А он не разрешил взять в поход Прокопку Телегина, Вошку Белоносова и других отроков. Одного меня, Ермошку, выделил и возвысил атаман. Да я в ноги должен кланяться всю жизнь Меркульеву!

«Чтоб тебе там голову оторвало! Чтоб тебя поглотила бездна! Чтоб тебя взяли в полон и приковали гребцом на галеру!» — думал Меркульев, провожая Ермошку в набег.

Не все жаждали в морском походе токмо добычи и боя. Охрим затаенно искал смерти. Все казаки в его возрасте ищут красной погибели.

— В жизни важно вовремя родиться и вовремя умереть! — говаривал толмач.

Но не старость немощная толкала Охрима к смерти. Всю жизнь терпели крушение его замыслы, желания. Республикия была его сном. И не просто управление, выборная власть. А республикия без золота, без богатых и бедных, без унижений и зла. Силантий Собакин был учеником и последователем Охрима. При своем атаманстве он внедрял равенство, отбирал богатство у домовитых казаков. Он делал все, как советовал ему толмач. И начали мереть на Яике от голода и разрухи... Силантия вздернули на дыбу, били жестоко. Бесславно закончилось его атаманство. Охрим остался тогда в стороне.

— Ты родился раньше своего времени! — усмехнулся Меркульев.

Но казаки не ограничивались насмешками. Телегин, Коровин и другие домовитые коренники Яика при каждом удобном случае били Охрима. То ткнут ликом в лужу, то в коровий кал, то просто плюнут на лысину. Как толмач он не был нужен здесь, в ордынской глуши. Язык хайсаков, кызылбашей и башкирцев знал каждый второй казак. А разные флорентийцы, немцы, ляхи и гишпанцы в полон на Яик не попадали. Лишним и ненужным был Охрим. Но бог не давал ему смерти в боях и набегах, хотя он лез часто прямо в огонь, под стрелы и сабли.

— Может, повезет ему на энтот раз — погибнет! — глянул Нечай на толмача.

Ильи Коровина и его ватаги Нечай не боялся, хотя понимал, почему они пошли в набег. Ох, уж этот хитрый Меркульев! Мир ему нужен с Московией. Потому и не позволяет он нападать на Астрахань. Шинкарь Соломон более отважен по-казацки: обещал десять тысяч золотых за разор кораблей и учугов астраханского купца Гурьева. Но Нечай сам себе на уме. Да и не было у него намерения набрасываться на Астрахань. Он вышел в море разбоем на купецкие корабли. Надеялся молодой атаман, что не разгадают его коварства. Челны ринулись на охоту за четыре седмины до зимы — на Грязниху (14 (27) октября). В такую студь осеннюю не могли ждать купцы наскока на воде. Летом теплым обычно озоруют казаки. И все богатые караваны из Дербента, Астрахани и других торговых городов шли под парусами ранней весной и в предзимье. В эту пору купцы, шах и султан отваживались пускать корабли без охраны. На это именно и надеялся Нечай. Помрут, правда, многие казаки от простуды. Захлестывает порой челны холодной водой, беспрерывно осеивает брызгами. Но уж кто выживет, кто столкнется с удачей, тот будет богатым.

— Одарю Кланьку дорогими серьгами, мотком алого шелка, шалью персидской! — усладительно думал Нечай.

Вспомнил он, что не простился с суженой, обидел. Не можно так поступать. Девка себя блюдет в чистоте и порядочности. К ней надобно относиться уважительно. В станице церковь скоро поставят. Обвенчаться можно с Кланькой. Да, все бабы и девки в казацком городке постоянны. Из баб одна Зойка Поганкина срамна. А из девок одну токмо Мокридушку Суедову испортили парни энтим летом на сенокосе. Так она сама напросилась, горела желанием. Даже говорила при всех не единожды:

— Мне для полезности и здоровья блуд потребен. А то угрями покрылись ланиты. Всю очарованию утрачу в проклятой невинности!

...Каждый о своем думал в море на челнах. Ермошка беспокоился о Чалом. Про Глашку не вспоминал даже. Конь бежал по берегу реки до самого моря. А устье — опасно, в одном рукаве растет камыш, водятся кабаны. За кабанами и в устье Волги, и в устье Яика приходят охотиться тигры. Конь не уйдет от полосатого зверюги при встрече. Полковник Скоблов хотел поймать Чалого, поставить временно в конюшню свою, но не удалось. Долго провожал конь челны и по берегу моря. Знахаркина ворона в морской набег с Ермошкой не полетела, улизнула в первый же день. И вообще птица все больше привязывается к Дуняше Меркульевой, забывает Ермошку. А может, не понравился вороне Илья Коровин. Он же спьяну перед уходом в набег перебил всех друзей у Кумы: волка, козу и борова.

Овсей, Охрим, Сергунь Ветров и Ермошка были в одном челне с Коровиным. На второй день Нечай замыслил учения. Махнул он влево шестом с красным платком... И повернули паруса челны Демьяна Задиры, крутанули рулями и веслами, понеслись в обход туманной громады на воде. Махнул дважды Нечай шестом — и устремились в другую сторону ватаги Еремы Голодранца и Остапа Сороки. Свои сорок чаек Нечай повел прямо через туман. А Илья Коровин получил знак — поотстать, спрятаться в полосе мороси, затаиться. Четыре ватаги по сорок челнов должны были встретиться за полосой тумана в одном месте. И вступить там как бы в битву с врагом. Один отряд оставался в засаде.

Илья Коровин не сомневался, что и Ерема Голодранец, и Остап Сорока, и Демьян Задира выйдут точно к ватаге Нечая через любой туман. А затаиться уж и вовсе не трудно. Можно подремать, опустить паруса. Ватаги переговаривались криками чаек и буревестников. Вот Голодранец просит Нечая двигаться чуть-чуть медленнее. Демьян Задира сообщил, что пришлось ударить по волнам веслами...

У Ильи болела голова, все еще тяготило тяжелое похмелье. Что-то он там натворил: изрубил саблей знахаркину свинью, козу разорвал, прибил собаку какую-то. Подумаешь, беда! И свинью, и козу можно отдать из своего двора. Не трудно и откупиться. А можно вообще послать эту ведьму к черту. На крышу ее, видите ли, забросили! Сама, наверное, залетела, а на других сваливает.

— Говорят, я колдунью на крышу закинул? — зевнул Илья.

— Сама вспорхнула. Ей-богу, я видел: летит, значит, так энто кверху ногами... и руками махаеть! — успокоил веселый Сергунь атамана.

— Но вылетела на крышу она из твоих рук, — съехидничал Охрим.

Коровин не ответил, не это его беспокоило. Знахарку он мог бы раскрутить за ноги и забросить через Черное море в Турцию. И ее борова тоже. Илья пытался не думать о самом больном, тревожном и неприятном. Ему хотелось, чтобы ничего не вспоминалось... или все было бы таким же незначительным, как дурацкое столкновение с колдуньей. Но подкинутое письмо не давало покоя:

«Твоя дщерь, юница Грунька, соблазнена развратно Хорунжим. Жди, что принесет в подоле. Доброжелатель».

Писульку передала Илье жена перед самым уходом в набег. Нюрка не умеет читать. Зажгла светильник, плеснула на похмелку браги.

— Вота, Ильюша. Грамотку нам подкинули под порог. Проговори мне вслух. Поди, Прокопка Телегин нашей Груньке ласку изливаеть. Чой-то он заглядывается на нее. Девка-то у нас невестится. Четырнадцать ей лет с гаком.

Коровин быстро пробежал глазами по строчкам, сунул писульку в гаман с огнивом. Брагу проглотил, поморщился, пошел к берегу.

— Чо там? — допытывалась Нюрка.

— Не про тебя! — мрачно ответил он уходя.

Жгла Илью подметная пакость, не давала покоя. Хорошо, ежли все энто навет. Но скорее всего — правда. Грунька часто ходит убирать избу Хорунжего. А девка вымахала здоровая. И вся рыжая в мать — солнечная, улыбчивая. Вспомнилось, что недавно видел ее голой в бане. Бедра сильные, как у бабы. Груди по-девически тугие, высокие, но налитые и могутные. Илья тогда даже смутился. Господи! В голове все перемешалось, не узнал Груню, увидел Нюрку! Потому и растерялся, крикнул:

— Нюрка!

— Чаво орешь? Я ишо не ополоснулась, — вышла в предбанник и жена.

— Да я так, не знаю! — выскочил он в огород.

А мать с дочерью гольные за ним под небо вышли. Засмеялись и побежали к реке, нырнуть в холодную воду. И что за привычка шастать нагишом? Да, выросла Грунька. А давно ли все с печки падала. Бегала сопливой, худенькой, голенастой. Хорунжий любил с ней водиться. Все, бывало, приходил в гости и шумел от самой калитки:

— Где мой любимый Рыжик? Где моя синеглазка Грунька?

«Никому и ничего не скажу. Вернусь с похода, войду в избу Хорунжего и зарублю его! Без единого слова! Сразу ударю саблей, если даже спит. Или заколю кинжалом. Выстрелю из пистоля!»

— А за что? Разве мало в станице казаков такого же возраста, как Хорунжий, с женами-юницами? — спросил беззвучно чей-то голос.

— Есть и такие. Но они не обманно единились, а через свадьбу.

— А ты со своей Нюркой?

— Замолчи. Я не хочу говорить с тобой! Я убью Хорунжего!

Все эти замыслы Илья Коровин мог исполнить с легкостью. Не по его нутру было долго раздумывать, с кем-то советоваться, сомневаться. Смертный приговор Хорунжему был утвержден сразу и окончательно. И не было на земле человека, который бы мог помешать исполнению замысла...

— Я убью его! — твердо сказал Илья сам себе.

— Кого? — поинтересовался Охрим.

— Хорунжего!

— За какие провинности?

— Энто мое дело.

— Хорунжего не можно убивать, он не женимши ишо, не оставил потомства. Дай ему хоть ночку с молодухой поласкаться! — не к месту веселился Сергунь Ветров.

— Хорунжий мухи в жизни не обидел! — вздохнул Охрим.

Ермошка вспомнил, как Хорунжий брал в полон Соломона. И горящая степь колыхнулась перед глазами в памяти. И беспрерывные набеги на кызылбашей, хайсаков и ногаев. И сабля, занесенная над башкирином у Кричной ямы возле Магнит-горы. Но теперь, пожалуй, не выжить Хорунжему. Илья Коровин не бросает слов на ветер...

От раздумий отрывали холодные брызги, всплески волн. Ледяная вода текла за ворот зипуна. И вдруг впереди где-то, за туманом, прозвучали отдаленно два выстрела. Илья Коровин оживился, задвигал плечами, начал выстраивать ватагу в полукруг. Нечай известил, наткнулся на купеческий караван. Третьего выстрела не прозвучало. Значит, надобно пока таиться в засаде, пользуясь туманом. Прятаться на всякий случай. Корабли Нечай обшарпает и утопит сам. У него сейчас сто шестьдесят челнов с казаками, тридцать пушек. А добыча на дуване разделится по справедливости. Поровну достанется и тем, кто брал корабли, и тем, кто таился в засаде.

Но время для ватаги Коровина почти остановилось. Казаки суетились, проверяли пистоли, заряжали пушки, дымили запалами. Ветер доносил изредка вопли, беспорядочные выстрелы, скрежет сабель. Затем наступила тишина.

— Разгружают корабли, передают добро купецкое на челны! — объяснил Ермошке Коровин.

— Взяли две посудины приступом, — поднял палец Охрим.

— Три! Бог любит троицу! — заспорил Овсей.

Все сначала происходило так, как и предполагал Илья Коровин. Учение закончилось неожиданной удачей: четыре ватаги по сорок челнов выскочили с разных сторон в одно место. А там, будто островок хорошей погоды. Тумана нет, идут тихонько три купеческих корабля. И не успели на заморских парусниках ударить в колокола тревоги. Мгновенно окружили купцов казаки, забросили хищно железные кошки на борта. И полезли со всех сторон с пистолями и саблями. Отбивались купцы и моряки слабо. Убили токмо Лукашку Медведя, Фому Беглого, Филата Акулова и Корнея Пухова. Ранили Гаврилу Козодоя и Всеволода Клейменого. Громила Блин руку потерял. Отрубили вороги, когда лез на палубу купца. Трифону Страхолюдному какой-то турок или казылбашин откусил в рукопашной схватке нос. Но Тришка после этого дрался еще злее. Серьезных потерь у Нечая не было. Три больших корабля, набитых богато товарами и золотом, покачивались на волнах с опущенными парусами. Казаки перебили всех, кто был наверху и под палубами. Трупы сбросили в море.

— Разгружай! — торопил друзей Нечай.

— Куда поспешать. В энтом тумане нас и черт не найдет! — отмахнулся Богдан Обдирала, раскупоривая бочку с вином.

— Продрогли! — оправдывался Макар Левичев.

И ватага Еремы Голодранца залезла вся почти на палубу купца. Казаки открыли две бочки вина, ломали сыры, веселились. Прошка Тараканов нашел котел с горячим вареным мясом, лепешки и мед. Молодцы Демьяна Задиры ударили шапками о палубу, заплясали пьяно с первого ковша. Остап Сорока вытащил откуда-то клетку с попугаем, начал потешаться.

— Как тебя зовут, попка? — спрашивал он.

— Салям алейкум! — отвечала птица.

— Так ты попугай — басурманин? — удивился Остап.

— Дурак! — сказал попугай по-русски, чем развеселил всех казаков окончательно.

Нечай нашел под палубой, за тюками сукна, купца-грека, выволок его на потеху.

— Разболокайся и мыряй в море!

— Смилуйтесь, братья-казаки!

— Господи, еще один брат!

— Я купец-грек! Вы зря убили Сулеймана. И за него, и за меня можно получить большой выкуп!

— Раздевайся!

Казаки сорвали с купца одежу, отобрали три золотые цепи, гаман с драгоценными камнями. На палубу выпал откуда-то комок застывшей черной смолы. Пленник подхватил его и протянул Нечаю:

— Вот, возьми, атаман, сокровище!

— Как ты посмел издеваться над славным Нечаем? — освирепел Касьян Людоед, бросив голого купца за борт.

— Це снадобье целебное — мумие! Сгодится! — заметил Нечай, пряча черный комок в подмышнике.

— Эх, пей-гуляй! — призывал Клим Верблюд.

Милослав Квашня сбросил свои мокрые и рваные штаны, начал натягивать теплые порты купца. Никита Обормот разулся, менял сапоги.

— Салям алейкум! — гортанил попугай. — Я Цезарь! Кровь за кровь!

— Наша ворона умнее, больше слов произносит, — рассуждал Голодранец.

— Молчи, старый хрен! — выркнула заморская птица.

— Стервец! — удивился Нечай.

В это время попугай нахохлился и обрушил на казаков руладу отборной похабной ругани.

— Раз, два, три, семь... тридцать... семьдесят... сто двадцать!

Казаки считали, сколько раз изругнется птица. Такой грязной брани никогда не слышали. Попугай ругался в мать, в бога, в печенку, в селезенку, в дым, в якорь...

— Сто двадцать выражений!

— И одно другого краше.

— Вот чему их за морем-то учат!

— Нет, наша ворона скромнее.

— Зело похабная птица!

— Такую и в дом не принесешь, срамота!

— В шинок отдадим, Соломону.

Вино пили нечаевцы, обсуждали похабщину заморской птицы. И не заметили казаки, как выплыли из тумана двенадцать галер с пушками. Они шли подковой, поэтому сразу замкнули круг. И загрохотали пушки. Упал замертво Клим Верблюд, уронив братину с вином. Схватился за живот и повалился за борт Тришка Страхолюдный. Не успел надеть новые портки Милослав Квашня. Он ткнулся носом в палубу, уставился срамно в небо голым задом. Макар Левичев загородил грудью Нечая от картечи. Пушки били в упор. На галерах, однако, опасались утопить богатые корабли, захваченные казаками. Нечаевцы прыгали, скользили по вервям в свои челны. Но по челнам с галер стреляли ядрами. Нечай, Ерема Голодранец и Демьян Задира сготовили все же к бою сорок лодок. Но они пока крутились, прятались за бортами купеческих кораблей, чтобы не попасть под пушки. Высунуться просто не было возможности.

— Энто погибель! Но мертвые сраму не имут! — бросил свой челн на прорыв Касьян Людоед. За ним устремился и Демьян Задира. Они намеревались проскочить убыстрение на веслах между двух галер. Но первое же огненное ядро оторвало голову Касьяну, а второе разнесло лодку в щепки. Погибли и челны Демьяна Задиры.

Илья Коровин сразу бросился на выручь нечаевцам. Но когда выскочили из тумана к месту боя, много казаков уже пошли ко дну кормить рыб. Перелом наступил молниеносно. Рявкнули сорок пушек коровинцев. Вой на галерах растерялись. Илья не распылял силы. Обрушил удар сразу токмо на четыре вражьих корабля. Били казаки в упор по самым уязвимым местам: туда, где были пороховые погреба. И четыре галеры после трех залпов взорвались, осыпав море обломками и огнем. Воспряли духом и поредевшие ватаги Нечая, Остапа Сороки и Еремы Голодранца. Они, искупая свою оплошку, во мгновение ока растерзали и утопили еще четыре десятипушечных посудины. Но и сами казаки несли тяжелые потери. Большой урон терпела от пушек ворога и ватага Ильи Коровина. Погиб Сергунь Ветров, ушли в пучину морскую отважные братья Яковлевы. Андриян Шаленков улетел от взрыва в море. Однако приближалась перемога. Тимофей Смеющев и Василь Скворцов проскочили вплотную к одной галере, вцепились в нее острогами, начали рубить борт секирами.

— Рехнулись? — удивился Илья.

Но есаулы прорубили борт и ворвались на галеру с казаками через пороховой погреб. Нечаевцы окружили две последние посудины, бросали кошки на борта, лезли с воплями на палубы. Сопротивлялись на галерах отчаянно. Бились саблями, стреляли из пистолей и пищалей. Оглушали казаков ударами дубин, разбивали головы, сбрасывали в море десятками. И все же враги были обречены. Внезапность коровинского удара решила исход битвы. И токмо один самый большой, двадцатипушечный корабль, уходил от поражения. Приблизиться к нему было невозможно. Он крошил челны издалека ядрами и крупной сечкой. Илья показывал своей ватаге: догонять, в бой! Все уже почти погибли из ватаги Коровина. Ринулись последние четыре ватаги-чайки. И тут же три были разбиты вдребезги. Пробился к ворогу всего один челн, на котором были Илья Коровин, Овсей, Охрим и Ермошка. Мертвого Сергуню атаман выбросил в море. Овсей размахнулся и вонзил острогу в борт вражеского двадцатипушечника, приторочил чайку вервью. Враги с палубы теперь не могли их достать. Казаки укрывались под пузатыми боками корабля, как под навесом. Но корабль поднял паруса, набирал скорость, уходил. А упускать его было нельзя.

— Концы в воду! — наказывал строго Меркульев перед походом.

Илья Коровин заметил в борту вражеского корабля пролом, подтянулся на руках, заглянул...

— Что там? — спросил Овсей.

— Кажись, пороховой погреб.

— Подсадите, помогите! Я залезу и взорву себя и вражину! — попросил слезно Охрим.

— Там вои, втроем. Ты слабоват, Охрим, для боя. Не успеешь, тебя убьют. Я полезу сам. А вы обрубайте вервь, ложитесь на дно челна. Вас отнесет за корму.

— Я с тобой! — взялся за пистоль Овсей.

— Давай! Пошли, Овсей! Прощай, Охрим! Прощай, Ермолай!

— Я тоже пойду! — встал Ермошка.

— Придет и твой черед умереть по-казацки. Не суйся в пекло уперед батьки! — осадил его Овсей.

Илья подсадил Овсея, сам забросился в пролом на руках легко и ловко.

— Передайте Нюрке... — начал было он, выглянув на миг, но тут же исчез.

На них уже набросились служители порохового погреба. Охрим обрубил приторочную вервь. Челн скользнул вдоль борта и, быстро крутнувшись, ушел за корму в море, где еще слышались изредка стрельба, где казаки добивали последние три галеры. Ермошка упал на дно челна, как было велено. Но вскоре он заметил, что Охрим не прячется. Тогда и он сел смело, стал смотреть на удаляющийся вражеский корабль.

А Илья с Овсеем перебили обслугу в пороховом погребе басурманской посудины. Но к ним скатилась по двум лестницам еще дюжина рослых нехристей. Овсей отбивался саблей, истекая кровью. Богатырю Коровину пропороли живот, выткнули клинком глаз. Двое отвлекли его шумным нападением, а тихий смуглый великан в чалме в стремительном прыжке отрубил Илье правую руку. Овсей заколол вражину, но и сам рухнул, пронзенный мечом. Илья Коровин вытащил пистоль из-за пояса левой рукой и выстрелил в пороховой сусек. И вспучился над морем огненный шар, бросая по сторонам обломки корабля... Погиб Илья Коровин, погиб Овсей.

— Зажарит ведьма сердце петуха, луна кроваво в море упадет! — заголосил, будто бы запел Ермошка, плечи его вздрагивали.

Охрим крякнул неопределенно, поднял парус и взялся за рулевое весло. Он направил чайку к трем горящим вражеским галерам. Там ликовали оставшиеся в живых нечаевцы. И толмач запричитал по-древнему хрипло и воинственно:

— Острите сабли, казаки! За волю вольную! За веру верную! За землю русскую!