Ермошка изладил крылья сразу после возвращения с Магнит-горы, Неразъемные, посередке кольцо для тулова. Дуня, Бориска и Глашка наблюдали тогда, как он прыгал с крыши своей хаты. Красивого взлета не получилось. И вообще не можно было назвать полетом происходящее. Ермошка скользнул кособоко через двор, перевернулся и врезался головой в навозную кучу. Удар был таким сильным, что у него потемнело в глазах. И не помнил он, как его вытащили из навоза Бориска с Дуняшей. Недели четыре после этого у него кособочилась голова. В поход с Нечаем он уходил с кривой шеей.

— Не там дыра для тулова, надобно кольцо вырезать подале, назад. А так опрокидываются крыла сразу. Не слушаются меня.

Бориска и Дуняша Меркульева тоже увлеклись крыльями. Не оставались в стороне и старики, Охрим и Егорий-пушкарь. Каждый из них показывал, где лучше укрепить распорки, как сделать обод. Можно было подумать, будто они давно уже ладили крылья и летали!

— Потребно разъемные крылья мастерить. Кажное крыло привязывать отдельно к руке. Дабы махать, управлять полетом! — поучал Охрим.

Ермошка ухмылялся. Разъемные крылья он уже ладил. Удержать их в полете было невозможно. Они складывались, выкручивали руки. На них не удавалось перелететь и через двор, до навозной кучи. Бориска тоже прыгал с разъемными крыльями. Он сломал ногу, долго лечился у знахарки. Егорий-пушкарь предлагал установить на крыльях железные трубки с порохом.

— Я поджигаю порох, огнь толкает крылья... И ты воспаряешь, Ермоха, яко китайская тростинка!

— Дабы потешить пушкаря, отдали ему первые помятые крыла.

— Привяжу кошку. Поджигай трубы. Запусти с крыши своеной хаты.

— Мне не потребно запускать с крыши! Крыла взмоют сами от земли до облаков.

Егорий изготовил трубы и пороховую смесь. Трубы легкие приклепал к распоркам через подкладку из горного льна — асбеста. Ермошка и Бориска помогали пушкарю.

— Подпаляйте трубки одномгновенно, а я нацелю крыла в небо, вон на ту черную тучку.

Дуняша подала друзьям запалы, отскочила в сторону. Егорий предупредил: огненные хвосты будут большими, опасными. Вместо человека привязали к белым крыльям соломенное чучело.

— Запаляй! — крикнул Егорий.

Бориска и Ермошка сунули огонь к пороховым трубкам. Две сильных струи огня и дыма ударились в землю. Крылья поднялись, описали дугу и упали на соломенную крышу хаты.

— Скукарекала моя хата! — огорчился Егорий. Потушить избу было невозможно, поэтому Ермошка бросился в дверь спасать добро. Выскочил он, держа в руках рваный полушубок.

— Боле у меня ничего и нетути! — почесал затылок Егорий.

После этого позора Егорий и Охрим угомонились, крыльями перестали интересоваться.

— Переходи ко мне жить! — утешал пушкаря толмач.

Устин Усатый долго потешался над стариками:

— Набили, значится, две жестяные трубы порохом и хотели к богу улететь, пей мочу кобыл!

А кузнец Кузьма, напротив, совсем в дитятю превратился: дни и ночи проводил с Ермошкой. Хотелось ковалю поставить на крылья махальную пружину. Но устройство получалось тяжелым. Ермошка лететь с железами не пожелал. Крылья запустили с обрыва реки. К махалам была привязана кукла, набитая опилками. Леталка перевернулась и устремилась косой спиралью к воде. В шугу она врезалась с треском, утонула быстро.

Зима не успокоила умельцев, охотников взлететь в небо. Но им стало ясно одно: крылья надобно изладить большие — в семь саженей, не меньше. Однако во всем казацком городке не было такой просторной избы.

— Церковь! — подсказала Дуня. — Места там много.

— Отец Лаврентий не позволит. Це мракобес! — остерег Охрим.

Выход из трудного положения подсказал Соломон:

— Не подмажешь, не поедешь! Дай мне, Ермоша, свою бобровую шубу. Я сошью из нее много шапок. Одной шапкой ты одаришь отца Лаврентия. Пожертвуешь ему еще десять золотых. Парень ты, знаю, богатый. У Телегина выиграл тридцать цесарских ефимков. И от нечаевского похода у тебя добра на всю жизнь. Не жалей цехинов. И храм будет в твоем распоряжении. В этом мире все продается и покупается.

— Жалко шубу, Соломон.

— Дурень! Зачем тебе узе княжеская шуба? Ты ездишь в ней по дрова в лес! Ты добываешь в ней осетров! Скоро твой бобровый мех станет собачьим обдергаем! Лучше пошьем шапки!

— Но для чего мне столько шапок?

— Мы продадим три шапки. И твоя шуба окупится. Дальше пойдет навар, гешефт! За бобровые шапки можно содрать семь шкур! А после, на выручку, купим в Астрахани четыре таких шубы!

Ермошка вспомнил, что за соболью шапку он приобрел наидобрейшее расположение Меркульева. Не подмажешь — не поедешь. Отец Лаврентий просто так не позволит изладить крылья в церкви. Тогда придется ждать лета. Да и летом будут мешать дожди. Угрожала и другая опасность. Священник мог сказать, что сии крылья богу не угодны. Супротив никто не пойдет. Ермошка все это понимал, чуял!

— Бери шубу, Соломон! Шей шапки!

Фарида вынесла Ермошке полушубок. Он ушел довольный замыслом. А для Глашки купил в шинке два кулька медовых пряников.

— Не моги обманывать Ермошку! — глянула колюче на Соломона Фарида.

— Всего на две шапки: для тебя и для меня!

— На две допустю, не боле!

— И на воротник для тебя, моя женушка!

— Нет! На воротник возьмешь за шитье шапок, по совести!

— Фаридушенька! Так мы с тобой никогда не разбогатеем! Умрем нищими!

— Соломоша! У нас закопана в схоронке бочка золота.

— Чем больше, тем лучше! Поверь мне. И на Руси золото мертво. Надобно вывозить его в Париж, Венецию.

— Вывезем.

— Это не так просто.

— Они мне верят, Соломоша. И мы не воруем. Это наше золото!

— Как бы завладеть блюдом, Фаридуня?

— Каким блюдом?

— Золотым, которое на дереве пыток висит.

— И думать об этом не моги!

— А если я ночью его похитил бы, закопал в огороде, в лесу?

— Они бы нашли сразу.

— Почему же они не обнаружили похищенную на Урочище ордынскую казну?

— Евдокия заверила, что казна сама обнаружится.

— Какая Евдокия? Кого заверила?

— Евдокия — знахарка, ведьма. Она любой схорон находит. Меркульев в яме тогда сидел. Казаки ходили к колдунье. Она им и сказала: мол, не мельтешитесь, казна сама найдется! Мол, попадет она в руки тому, кому и должна принадлежать!

— Туманно! Пойдем лучше шубу пороть, шапки шить! Сказка хороша, когда из нее в ладони падают золотые кругляши.

— Есть и у души золотые кругляши!

* * *

Первую шапку Соломон продал Богудаю Телегину. Никто не знал точно, сколько шинкарь с него сорвал золотых. Ведала токмо Фарида, что шуба окупится с лихвой на второй шапке. Ермошка заказал для себя две шапки: одну — отцу Лаврентию, другую — решил сам носить. В Сибири меха дешевые. На Яике бобры и соболи не водятся. Дорогая здесь рухлядь.

— Дарю вам, отец Лаврентий! — встал ухищренно на колени Ермошка, подавая батюшке бобровую шапку. Священник прослезился, долго не мог успокоиться... Этот отрок его потрясал. Помнится, пожертвовал он на храм семьдесят золотых. И всех за собой увлек. А ведь отдал тогда все, дочиста! За это и наградил его, наверно, бог большой добычей в морском набеге. Преславный юнец! Вот крылья токмо зачем-то ладит. Как же сие оценить? Можнучи сказать сие от беса! Но не воспретно проглаголить и по-другому: с божьей помощью!

— Полететь я хочу на крыльях, отец Лаврентий.

— Откуда?

— С шинка, он высокий — на бугре.

— Куда полетишь?

— В рай.

— Не благословлю полет с шинка, Ермоша. Место сие греховодное, суетное. Попытайся взлететь с церкви! И чтобы перекрестился на куполе. И крикнул бы: богоматерь пресвятую вижу! Падайте ниц и молитесь! Погибну — во имя веры! Останусь жив — милостью божьей! И в рай я тебе лететь не позволю. Полетишь до меркульевского коровника. Там удобное место — низина.

— Спасибо, отец Лаврентий! Все исполню в точности, как велено. И крикну громко: «Богоматерь пресвятую видю!»

— Я не учу тебя лгать, Ермоша. Присмотрись хорошенько в небо с купола церкви и увидишь богоматерь. Если, конешно, у тебя душа чиста перед богом.

Ермошка вспомнил притчу Дарьи Меркульевой: «Напился как-то бог до опьянения. И упал в подштанниках на копну сена, уснул. А с покоса шли три бабы, увидели бога. Одна сказала:

— Срамота-то какая! Стыдоба! — и убежала домой, закрыв глаза.

Вторая плюнула и завопила:

— Не бог, а охальник! Позор! Ратуйте, люди! Бог-то пьяный!

А третья пришла в станицу с горящими глазами, перекрестилась и промолвила трепетно:

— Я видела бога!»

Притчу эту пересказывала несколько раз Ермошке и Дуня Меркульева. Каждый человек воспринимает мир с высоты своей колокольни. И чем ничтожнее личность, тем больше у нее желания дернуть бога за бороду, плюнуть в его сторону. Так и растет чертополох озлобления. От пустоты, от червя!

— Крылья токмо в церкови можнучи изладить, — вздохнул Ермошка, подходя к Лаврентию.

— Почему токмо в церкови? — не понял батюшка.

— Надобно связать крылья в семь-девять саженей, большие! Ни в одной избе такие махала не поместятся.

— А как же служба церковная?

— Да мы по ночам станем работать. К утру мусор выметем, крылья к стене прислоним.

— Они будут отвлекать прихожан от молитвы, — возразил священник.

— А мы занавес сошьем из полотна голубого.

— Где ж вы столько ефимков добудете на полотно?

— У меня золота много.

Отец Лаврентий поджал губы, лицо его стало непроницаемым. Ермошка мгновенно понял свою ошибку. Он сунул руку за пазуху, вытащил тридцать золотых, которые выиграл недавно в кости у Телегина.

— Пресвятая богоматерь, отец Лаврентий, посоветовала мне пожертвовать храму тридцать золотых.

«Пройдоха, но достоин уважения и снисходительности, — улыбнулся мягко Лаврентий. — А богородица могла ему присниться. Да и нет греха, если он все это выдумал. Говорят, Ермошка горазд на интересные выдумки. До истинной веры ему, конечно, далеко! В глазах искорки веселого обманщика. Но душа его, пожалуй, чиста!»

Отцу Лаврентию с каждым днем все больше нравились казаки: и хитрый, скрытный Меркульев, и увалень Телегин, и воинственный полковник Скоблов, и жалкий Егорий-пушкарь, и свирепый, вспыльчивый Хорунжий... Особенно поражали их исповеди.

— Каюсь, согрешила с Меркульевым в бане, когда он перестилал полок, — роняла слезу Нюрка Коровина.

— Грешен, злоумышлял на Ермошку, желал ему смерти. В остальном перед богом чист, — убежденно утверждал атаман.

— Вот уже двадцать лет никого не убиваю, леплю горшки, — смиренно преклонялся Евлампий Душегуб.

— Похитил на Успеньев день казну ордынскую на обгорелом Урочище. Закопал золото в огороде. А оно исчезло! — плакался Тихон Суедов.

— Повинен, украл овцу! — сознавался Гришка Злыдень.

Почему же Меркульев не покаялся, что согрешил с Нюркой Коровиной? Или он не полагает сие за грех? Нет! Он стесняется меня! Я для него друг больше, чем священник. Это не так уж плохо. В грехах он покается, успеет. Ответит и на страшном суде. А здесь, на земле, он обрел друга — меня!

Предугадывал отец Лаврентий и продолжения многих — исповедей. Рассуждал он просто:

— Меркульев не сговорился с Нюркой. А на днях спросит ее, в чем она каялась мне. Отругает за откровенность, назовет дурой. Нюрка Коровина попытается исправить оплошку. И слушать ее будет смешно!

Произошло все именно так. На следующей исповеди Нюрка замельтешила глазами виновато и воровски:

— Каюсь, в прошлый раз обманула вас, батюшка. Не грешила я с Меркульевым. Оговорила его и себя!

— Бог все видит! — мудро отвечал отец Лаврентий.

— Грешен! Соблазнился на соседку, вдову Коровину, — винился в тот же день Меркульев, не ведая, что Нюрка пошла на попятную.

Отец Лаврентий представлял, как сегодня же вечером Нюрка похвалится перед атаманом: мол, отреклась я от сказанного! А Меркульев опять ее назовет дурехой! И будет он долго хохотать и улыбаться при встрече. В гости пригласит обязательно, устроит задобрительную попойку. И они поймут друг друга без слов.

Да и Дарья у него баба дошлая, все видит. Она, пожалуй, умнее мужа. Но преклоняется перед ним истинно. Почему же? И как-то осмелился спросить:

— За что обожествляешь мужа, Дарья Тимофеевна?

— Ни за кого бы больше не пошла. Ни с кем бы не ужилась. Он единственный. И мне почти равный!

— Как это понять? Почти равный! Я чуточку выше или ниже?

— Выше! Выше! — полезла в печь ухватом Дарья.

— Ниже! — серьезно и спокойно ответила Дуня.

— Не встревай, когда взрослые беседуют! Пшла вон! — осердилась Дарья... и добавила строго:- Не могет быть баба выше своего мужа. Просто мы иногда хитрее, затаеннее и упрямее!

— Да уж добиваться своего умеете. Сколько отбрыкивался Хорунжий от Груньки Коровиной! Ан окрутила его девка! Завтра свадьба. Брось, Дарья, в ларец сто золотых. Я буду посаженым отцом.

— Не много ли — сотню?

— Не жадничай. И Хорунжий гол, как сокол.

— Мы не обязаны его оперять.

— А уж венчался он по-разбойницки. К чему торопился? Какие были помехи? Звонарю голову отрубил, — сокрушенно вздохнул отец Лаврентий. — На меня пушку нацелил, пистоль.

— Не будем вспоминать об этих мелочах! — начал разливать вино Меркульев.

Отец Лаврентий считал выполненным поручение патриарха о присоединении Яика к Московии церковно. Других заданий не было.

— Верши дело божье, Лаврентий. Не лезь в суету мирскую. У казаков сие опасно. Даже просьбы наших дозорщиков не выполняй. Каждому — свое! — настаивал патриарх.

— У нас там дозорщики?

— Два дозорщика. Один заброшен недавно. Другой от второго поколения. Нет! От поколения третьего! Заслан был его дед.

— И они остаются нам верными?

— С божьей помощью!

Отец Лаврентий догадывался, что один из дозорщиков казнен. Меркульев, наверное, распустил слухи, будто слепой гусляр сбежал. А сам скорее всего пытал Грибова и убил. Но почему пытал не на дуване? Должно быть, не хотел принимать на себя вину в его смерти? Или что-то другое было? Трудно сказать. Но кто же второй дозорщик? Меркульев ведь не подозревает даже о том, что есть на Яике еще один царский соглядатай. Атаман уничтожил Грибова и успокоился. Пришельцев на казацкий Яик по третьему поколению было много. По этому признаку не найти человека. Сотни таких: Емельян Рябой, Богудай Телегин, Гришка Злыдень, Федька Монах, Матвей Москвин, Устин Усатый... Кто же все-таки из них воспитан отцом на верность Московии? И насколько ухитрительна дальновидность приказных дьяков! Ведь что получается? Шестьдесят-пятьдесят лет тому назад дьяк послал на казацкий Яик своего человека. Мол, врастай в казачество, молчи! Воспитывай детей на верность Московии! А мы обратимся к твоим детям или внукам при надобности! Наверно, условный знак хранят тоже в три поколения... Любопытно! Впрочем, в церкви тоже есть пример подобный: иезуиты! И такая мысль: царский дозорщик — это сам Меркульев! Может ведь соглядатай пролезть в атаманы.

— В каком ты поколении на Яике, атаман? Не в третьем?

— Нет! Мы, Меркульевы, почитай, в десятом колене. Мы прямые потомки бабки Гугенихи, мы и с Гаркушей в родстве, по преданию.

— А крылья Ермошкины одобряешь?

— Пущай летит. Меня сие не щекотит. Ежли, конешно, благопристойно. И токмо с твоего благословления, отец Лаврентий.

— Почему токмо с моего благословления?

— Потому как на земле я хозяин, а в небе — ты, батюшка Лаврентий.

Ермошкина задумка изладить крылья подружила по-настоящему священника с кузнецом Кузьмой, его сыном Бориской, с Дуняшей Меркульевой. Отец Лаврентий провел с ними в церкви несколько ночей. И даже помогал кроить обшивку крыльев. Бориска твердо пообещал написать в церкви картины Страшного суда.

— Мы хорошо заплатим.

— Я задаром разрисую храм, отец Лаврентий. А как показались картины суда на шинке?

— Подслеповат я, Борис. Плохо вижу. Но многое понравилось. Хотя корову не потребно приводить в рай. Помнишь, там у тебя рядом с Марьей Телегиной корова?

— Винюсь, Марья уговорила.

— Ну и шинкаря в раю не надобно помещать. Он нехристь. Хорунжий не годится в святые. Сами видели: отрубил голову человеку божьему — звонарю.

— Сударь был поганцем, — возразил Ермошка. — Гунайка, сын его, тоже паршивец.

— Гунайку я взял звонарем. И он усерден. Из него получится хороший звонарь!

— Звонарь получится! — заметил Бориска.

— У вас ядовитые языки, отроки! — покачал головой отец Лаврентий, отходя в сторону.

Крылья обретали плоть. Они были почти готовы к полету. Ермошка никого не подпускал к ним, даже кузнеца. Посему Кузьма и отец Лаврентий присели у светильников, разговорились.

— Ты знаешь, Кузьма, откуда твое прозвище — Машковец?

— Так прозывали моего отца и деда.

— А что означает сие слово?

— Не все слова обозначают что-то.

— Все, но мы потеряли корни, истоки.

— Что же таит кличка Машковец? Прелюбопытно, отец Лаврентий.

— Сие от слова языческого — «машновать», то бишь «молиться». И доселе в некоторых землях говорят: машновать, машковать... «Маш» — это бог.

— Я всю жизнь молюсь наковальне, отец Лаврентий.

— Не хитри, Кузьма. Фамилия у тебя — Молящийся! А в церковь ты почти не ходишь. Ни разу не был на исповеди.

— Грешен! Но ить «маш» — бог по-язычески!

— Приходи завтра. Не хитри!

— Каяться не в чем! Нет у меня утайной жизни. Весь на виду.

— Покайся хотя бы в том, что мало поклоняешься богу.

* * *

Крещенье роняло пушистые снежные хлопья. По приметам — к урожаю. А ночью мороз свирепел. И утром птицы на лету замерзали, падали. Но к полудню потеплело. Снежные перья стали крупнее. У церкви толпился народ. Казаки были одеты тепло: в полушубках, мохнатых шапках, в меховых сапогах. А у баб и под шубами — телогреи, под шалями — понявы. На ногах шерстяные носки, пимы. Мальчишки и девчонки в теплых зипунах с медвежьими воротниками. У невест на плечах лисы красные. А голутву и собачьи шкуры грели. Однако у Гришки Злыдня отвалилось ухо, пришитое летом знахаркой. Приморозил его слегка, оно замокрело и отпало. И даже хуже того: говорят, вроде бы ухо почернело, а ведьма отрезала его. А для чего отрезала? Знамо, съела! Посолила, должно быть. Приправила укропом и пообедала. Так она разохотится и у всех ухи поотрезает.

— Холодец, студень из человеческих ушей продлевает жизню на сорок лет, бают! — шептала Хевронья.

Зоида Грибова вышла на люди впервые после избиения страшного. На голове треух из кошачьего меха. Сухая вся и бледная. Но в зеленоватых глазах ожидание торжества. Она ждала Ермошкиной смерти. Она жаждала насладиться падением и муками предсмертными его.

— Убить бы Меркульева, Ермошку, Борьку-мазилу, Дарью, Хорунжего, Телегина, кузнеца Кузьму... И тогда бы я сама умерла спокойно! Все меня бросили. Остап Сорока ушел с сотней, набрал на Дону полк, ринулся в Запорожье к Тарасу Трясиле. Соломон прилип к татарке. Братец убежал, а может, казнен. Меркульев изощрен в хитростях... Какие жалкие... Нет, на Яик надобно приглашать атамана из другой земли. С Дона, с Московии, с Вятки какой-нибудь... На Яике нет достойных казаков!

— Нет! Нет! — поддакивал ей Тихон Суедов.

— Я хощу стать атаманом, матушка! — молитвенно пробормотал Гунайка Сударев.

— Помрешь звонарем!

Отец Лаврентий прислушивался к разговорам. Крещенье превращалось в большой праздник. А пожертвованиям завидовал Соломон.

— Я за год не начерпал столько золота, сколько церковь за един день! — заглядывал в глаза Лаврентию шинкарь.

Кузьма перебирал легко вервь, поднимая крылья через перекидной валик на купол храма. Ермошка уже стоял там, держась рукой за крест. Ветер трепал мех его шапки. Шея отрока была обмотана белым пуховым платком. Желтая шубейка сидела на нем ладно. Но валенки портили украсность. Старые, кривые, двенадцать раз подшитые, они выглядели нелепо.

— Дарья, я повелел нарядить Ермошку.

— Я и нарядила.

— А пимы?

— И валенки дадены ему новые. Но он их не надел, должно.

— Он и штаны старые надернул, мам! — насмешливо вставила Олеська. — Мол, вдруг новые обмараю со страху, обмочу!

Дуняша ударила хлестко сестру по щеке. Олеська схватила Дуню, начала бить, раскровила нос.

— Растащи! — буркнул Меркульев.

Дарья с трудом разняла сестер. Они озверело вырывались, бросались друг на друга.

— Ты подлая! — гневилась Дуняша.

— А ты втюренная!

— Ермошка — мой суженый! — озорничала красавица Верка Собакина.

— Бежжубая я, а ижбу убирать у Ермошки жгожусь! — улыбалась Мокриша.

Ермошка стал знаменитым. Он возвысился, вырос, казался красивым, сильным. Он затмил славу художника Бориски. Все девчонки забыли о покорителе сердец — Прокопке Телегине. Все взоры были устремлены к нему.

— Зипун сбрось, как лететь! — советовал снизу Егорий-пушкарь.

— Пимы и портки могешь снять, ишо легче будет порхать! — заметил Герасим Добряк.

Меркульев подталкивал Дарью:

— Я рос в точности таким. Он даже ить похож на меня, стервец.

— Вылитый! — согласилась жена атамана.

— А што, ежли Ермошка не послухается отца Лаврентия и улетит нахально в рай? — ужаснулся Балда.

— Парнишка наглый, — поддержал Балду Ивашка Оглодай. — Прилетит он в божеский сад, напакостит тамо, обворует ангелов. А вдругчи и у самого создателя что-нибудь сопрет. Стащит у Саваофа одеяло аль подштанники...

— И куды глядит атаман?

— Неуж не могли найти для полета благопристойного отрока?

Вошка Белоносов, Гунайка и Митяй Обжора собирали в толпе пожертвования для храма. Деньги сдавали бабке Прокофихе. Отец Лаврентий доверял старухе. Она продавала свечи, нательные кресты, мыла полы в церкви. Прокофиха раньше всегда обыскивала отроков, отбирала копейки, которые они утаивали при сборе. Сегодня бабка не обращала на агнцев внимания. И они крали безбожно! Митяй Обжора уже бросил незаметно в мешок Зоиде Грибовой шесть горстей серебра. И Гунайка сыпнул четыре пригоршни. Усердствовал перед Зоидой и Вошка.

— Не подходите ко мне боле, заметят люди! — осадила своих старателей Поганкина.

Отец Лаврентий осенил снизу купол церкви крестом. Ермошка поднял крылья, начал их надевать на себя через голову, как юбку. Но тулово не пролезало в кольцо.

— Зипун скинь, дурень! — подсказали из толпы.

— Разденься! Сбрось полушубок! — зычно крикнул Меркульев.

Над куполом храма закружилась знахаркина ворона. Она села на крест, крутнула хвостом:

— Здравствуй, Ермоша!

— Здравствуй, коли не шутишь.

— Дурак!

— Сама ты дура!

— Раздевайся, стерва! — сердито приказала птица.

— Прыгай! Прыгай! — вопила толпа.

Ермошка снял полушубок, бросил его вниз. Шубейка падала как-то уж очень необычно. Она надувалась порывами ветра, описывала круги. И упала прямо в руки Дуне Меркульевой.

— Я вижу пресвятую мать-богородицу! — заголосил Ермошка, разглядывая знахаркину ворону на кресте.

— Падайте ниц и молитесь! Жертвуйте церкви! Но не бросайте в кружки серебро мелкое! — призывал отец Лаврентий.

Ермошка понял, что у него никогда не хватит духу броситься вниз с такой высоты. Голова кружилась, подкашивались ноги. Он лихорадочно думал, как бы увильнуть от прыжка...

— Я вижу пресвятую мать! — снова прозвенел он с купола церкви.

— Верим! Верим! Прыгай!

— Я вижу Николая чудотворца!

— Истинно! Истинно! — согласились внизу.

— Я вижу архангела Гаврилу!

— Не валяй ваньку! Прыгай!

Других святых Ермошка не знал, о чем в этот момент горько пожалел. Кого же бы еще назвать?

— Я вижу бога! — истошно заревел он, закатывая глаза.

— Какой он из себя? — заинтересовался Балда.

— Лысый, значится. На облаке восседает. Похож на нашего Егория-пушкаря. Вокруг него ангелы! — обрадовался Ермошка возможности отодвинуть страшное мгновение.

В толпе начали похохатывать. А Ермошка кривлялся:

— Тише, казаки! Бог чтой-то мне глаголет... Ась? Неужели? Да, да! Я слухаю тебя, боже! Говори, говори! Я полностью согласный!

— Ермоша, я жалею тебя на всю жизнь! Прыгай! — трубно, по-журавлиному крикнула Дуняша Меркульева.

— Прыгай, стерва! — каркнула ворона.

Ермошка и не помыслил о том, чтобы броситься с купола. Но его подхватило вдруг порывом ветра, подбросило выше креста, отнесло в сторону. Затем крылья ринулись вниз и начали выделывать петли, перевертывая Ермошку. Народ замер было, но вскоре взорвался ревом восторга.

— Голубем, голубем кувыркается, пей мочу кобыл!

— Вот энто Ермошка! Нет, чтобы плавно сесть на землю... Так он лихость кажет!

— Господи! Вот отчаянная голова!

— Убьется ведь! Шапку уронил!

— Лепо, в бога-бухгая!

— И ворона рядом с ним порхаеть!

— А крылья-то трещат, когда опосля переворота вверх взмывают.

— Раз, два, три, четыре! Четыре петли связал! Четырежды перевернулся, дьявол!

— Куда летишь? Я ж велел к меркульевскому коровнику! — сердился отец Лаврентий.

— Ермоша! Сядешь у шинка — озолочу! Двадцать золотых дам! — прыгал Соломон, обнимая Фариду.

Прыгал от радости, хлопал рукавицами и купец Гурьев. Всем казалось, что Ермошка лихо управляет крыльями. Он устремлялся со свистом вниз, снова взмывал вверх, перевертывался, изгибался ласточкой, на какие-то мгновения зависал в неподвижности.

— Можно подумать, что он летал всю жизнь! — пожал плечами Меркульев.

— Готовился, навернучи, от нас утайно. Может, по ночам с энтой церкови он прыгал уже раз сто.

— Ясно! С первого разу и на коне так лихо не поскачешь!

— Хитрый малый! Подготовился!

— Прохвост! Гром и молния в простоквашу!

А Ермошка судорожно цеплялся за распорки, не послушны были ему крылья. Он летел к земле, как муравей на осеннем листочке, падающем с дерева. Однако юнец успел заметить: упрешься на распорки за спиной — крылья резко взмывают вверх. Нет, Ермошка не летел! Он падал, беспорядочно крутясь и перевертываясь.

Дуняша Меркульева заливалась слезами счастья. Ей казалось, будто Ермошка свершает чудо. Ах, как он отважно крутится в воздухе! Другой на этих крыльях давно бы шлепнулся! И осталось бы мокрое место! А Ермолай Володимирович продлевает удовольствие для себя и людей. Он наслаждается небом! Он рисует и воспевает полет!

...Земля ринулась на грудь после пятого переворота так стремительно, что Ермошка не успел даже закрыть от ужаса глаза. Он молниеносно перекинул руки за спину, выгнулся, давнул на распорки. Ноги его шабаркнули по сугробу, валенки сдернулись... А крылья еще раз перевернули летуна и поставили мягко на ноги у самого входа в шинок.

Он стоял босой на снегу, держась за распорки. Народ бежал к нему со всех сторон.

— Спасибо, Ермоша! Бросай крылья, заходи в шинок! Я в долгу не останусь! — подскочил Соломон. — Обещанные мной золотые ты получишь!

— У него руки оледенели, он их разжать не могет! — ахнула Бугаиха.

Меркульев обрубил саблей крылья, поднял Ермошку на руки и занес в шинок. Дуняша рыдала, подавая полушубок, валенки, шапку.

— Разожми пальцы, Ермолай, — просил атаман, дергая за обрывки полотна. — Выбрось обломки! Не огорчайся. Крылья новые изладим. Я сам тебе куплю шелку. Голубого. У тебя будут голубые крылья!

— Успокойся, Ермоша. Замерз? Мы тебя отогреем! — ласково обращалась Фарида. — Ты у нас лебеденок!

— Скажи что-нибудь, Ермоша, пей мочу кобыл!

— Молчит, в бога-бухгая!

Телегин с трудом разжал у Ермошки пальцы, отобрал обрубки распорок.

— Мабуть, ему с нами и говорить грешно? Он ить гутарил токмо что с богом! — предположил Балда.

— Что тебе вещал бог, Ермоша? — поднял крест отец Лаврентий, надеясь на сообразительность парнишки, на выигрышные для церкви слова. Отрок встрепенулся, задвигался, чем всех обрадовал. Крещение — большой праздник. Что же изрек создатель в этот день?

— Говори, Ермоша! Говори! — подбодрил орленка Меркульев.

— А поведал бог мне немного...

— Что же промолвил бог?

— А бог сказал мне: ну и дурак же ты, Ермошка!