— Как живется-можется, Груня?

— Поманеньку, маманя.

— Наши послы уж, поди, долетели до престольной Москвы?

— Пожалуй, добрались.

— Меркульев там нахапает добра у купцов для Дарьи и девок. А твой Хорунжий и на сарафан дрянного ардаша не привезет. Зазря ты с ним повязала судьбу, Грунька.

— А за кого бы ты меня выдала?

— За Прокопа Телегина.

— Я бы не пошла за этого увальня.

— Тогда за Миколку.

— За которого?

— Знамо, за Москвина, сынка писаря.

— И за него бы я не согласилась. Он прыщав, привередлив.

— Тогда за Нечая.

— Нечай холодный и жестокий. На уме война и набеги. У него и глаза-то ледяные. Не пойму, за что его Кланька любит...

— А чем Ермошка не жених?

— Марьин? У которого недавно сгорел дом?

— Он самый.

— Мабуть, и вырастет из него жених. А пока он сам в дитячьем возрасте. На крыльях с церкви порхает, а Глашку свою обиходить и прокормить не могет. Ему бы самому еще спать на печке возле материной титьки...

— Не скажи, по Ермошке бредит и Дуня Меркульева, и Снежанка Смеющева.

— И Дуня, и Снежана еще юницы.

— А ты кто? Сова мудрая?

— Я молодица, на сносях, жена Хорунжего.

— Ты, Груня, уж больно сурьезная.

— И тебе такой советую быть, маманя. Не забывай, что мы — Коровины!

— На что намекаешь?

— А на то, чтобы Меркульев к тебе не подходил. Узнаю — тогда на улице принародно побью тебя поленом. А ему в рожу хлестну кипящей смолой. Отобью охоту кобелиться.

— Ты с какой цепи сорвалась, Грунька? У меня ничего не было с Меркульевым. Он токмо в. бане полок нам перестелил...

— Вот и хорошо, что ничего не было. Блюди в чистоте имя отца. Он ить, маманя, смотрит на нас из моря.