Государь, царь и великий князь всея великия и малыя и белыя Руси Михаил Федорович Романов был доволен послами казачьего Яика. Казаки подарили ему землю огромную на две тысячи поприщ с гаком, по реке — от Хвалынского моря до Камня. И дитятя неразумный увидел бы по рисунку, что на земле этой можно поместить четыре Польши, шведов и немцев с потрохами, а на остатке поселить голландцев. Бояре думные сомневались, гундосили:

— Обман таится у казачишек за поклоном земле русской. Нет у них выгоды соединяться с нами. Заманят наше войско на Яик и побьют.

Царь оглаживал мерцающие самоцветами и золотом бармы, смотрел на изогнутые носки сафьяновых сапог, поеживался от сырой прохлады каменных палат. Боярам он отвечал спокойно, смиренным голосом, но с твердостью духа, как учил отец — патриарх Филарет:

— На все воля божья. А посылать войско на Яик мы и не замышляем.

— Повременить бы, государь, — сопел боярин Морозов. — Выведать бы поползновения атаманов, паки темен их умысел. А любови к земле русской ни у кого нету, никогда не было и не будет.

— Не было и не будет! — поддакнул князь Голицын.

— Токмо у летописцев она, — обрадовался Морозов поддержке.

— Где мы боярствуем, там и любовь, — примкнул Воротынский.

...Дьяк сыскного приказа Артамонов опять напомнил:

— В доносе казацкой женки Зоиды Грибовой весть об утайной казне.

— Если такая казна существует, она принадлежит казацкому войску. Мы и не заримся пока на казну, бояре! — произнес государь твердо.

«Пока не заритесь! А завтра будете зариться!» — раздраженно подумал Артамонов.

Царь даже не глянул на дьяка, хотя обращался к нему:

— Ты бы помолчал, Артамонов. Где твои хваленые дозорщики на Яике? Они не известили нас о посольстве. Они у тебя молчат. Их не существует. А ефимки ты требуешь...

«Какие огромные у царя руки! Как у дровосека! — щурился Голицын. — Коим образом он перстни напяливает? И плечи широкие — мужицкие».

Милославский вообще не мог вникнуть в беседу царя с боярами. Мыслил о своем позоре. Ночью в светлице его дочери Маняши застали доброго молодца. Он выбил рамы, выпрыгнул в окно и убежал. А заходил соблазнитель в хоромы открыто, переодевшись девкой... Маняшу побили и заперли в темный чулан. Но она не выдает совратителя.

Бояр пригласили к царю, дабы обсудить выезд на охоту. А они говорили о заседании вчерашней думы. Сильны русичи задним умом. Князь Долгорукий и Шереметьев высказали предположение, что на Яик идут большой войной кызылбаши или хайсаки. А может, и султан замыслил поживиться. Скорее всего, даже именно турки! Дабы взять Россию в клещи! На рисунке сие выглядело убедительно. Но по земле пройти эти расстояния было невозможно! Посему царь говорил уверенно:

— Казаки не просят помощи. И, наоборот, бояре: Меркульев обязуется заслонять нас от хайсацкой орды. Почуяв за спиной саблю, поутихнет и мятежная Башкирия. Казаки могут смять неистовых за один бросок. А если на Яик пойдет султан, он там увязнет смертельно, обескровеет! Яик для нас — это дар божий!

— Но крепости казацкие потребно поднять по реке вверх, до Магнит-горы, — вмешался Долгорукий.

— Не сразу Москва строилась... Боярин Морозов потно багровел:

— Помыслим, якобы все так изукрасно, государь. Но как можно позволить казачишкам подлым жить без податей на земле вельми богатейной? Какой-то оброк, хоть маленький, должон быть. Опосля увеличим...

— Казачество надобно бы вывести на Руси огнем и мечом, с корнем! Дабы не осталось и воспоминаний! — колыхнул жирным животом Голицын.

— Кабы росли во рту грибы... Так баяли еще древние римляне, греки и кукареки! — воздел государь руки к потолку, передразнивая князя.

Бояре засмеялись. Скука развеялась мгновенно. Все рады были понасмешничать над гордецом Голицыным. Да и болтовня была пустой. С казаков не возьмешь налога, подать. Действительно — кукареки!

Царь скомкал свою курчавую бородку в кулаке:

— Быть тому, как порешили вчера на думе, бояре. Заготовьте грамоту о пытках и казни табакуров и указ о строительстве крепости в устье Яика. Повелеваю ставить укрепление купцу Гурьеву. Розмысла наймет пущай за свои деньги. Полковнику Соломину к лету отбыть на кораблях в Яицкий городок.

— Пошлем два полка, государь? — спросил Долгорукий.

— Один полк стрельцов, князь, — вздохнул царь. — Полк молодых стрельцов, первогодков. Так советовал нам патриарх. Стрельцы само собой поженятся на казачках. Значит, мы закрепим Яик и родственными узами. Дабы не случилось измены. Астраханского воеводу, дурака старого, отзовите в Москву.

— Кого же пошлем головой в Астрахань? — зевнул Долгорукий.

— Тебя и направим, князь.

«Не поедет, скажется больным, — язвительно усмехнулся Голицын. — Да и не пошлет царь на край света свою правую руку, любимчика. Надобно своего человечка туда протолкнуть. Там же доля в учуге с купцом Гурьевым».

Царь глядел в окно. На дворе бросала крупные хлопья снега последняя мартовская метель. Еще неделя — и зажурчат ручьи бокогрея. Весна ломится. Днись сосулькой с колокольни Ивана Великого убило пономаря.

Почему же вспомнилась сосулька? Ах, да! Вчера моя нареченная лизала такую сосульку. Дура! Можно горло застудить. И по голове вдруг ударит. Я свадьбы жду, а она сосульку захотела пососать. Ну и дуреха!

«О чем это он задумался, блаженный?» — косился Голицын на самодержца.

Голова посольского приказа дьяк Федор Лихачев дремал.

— Послезавтра утром на охоту, бояре! — встал царь, давая понять, что разговор окончен, можно расходиться.

Бояре раскланивались, выплывали важно из хоромов государевых. Каждому хотелось выйти последним, что означало бы особую приближенность к трону. С Михаилом Федоровичем остался князь Долгорукий. Он дружески шептал царю:

— Когда начнется загон, мы заедем в кусты. Обменяемся конями и накидками. Я наброшу на свои плечи твой малиновый плащ и поскачу. Свита помчится за мной. И ты свободен, государь! Лети во весь опор к избушке. Там тебя ждут юницы!

— А ты-то как улизнешь от бояр, князь?

— Где-нибудь за деревьями сниму плащ, суну в мешок. Вывернусь оборотнем.

— Вот смеху будет! Потеряют бояре на охоте царя!

Голицын оглядывался, шипел на ухо Шереметьеву:

— Ну и самодержец! Как он произносит — повелеваю! Хе-хе! Сам ить не верит, что может повелевать. Табакуров казнит, а перед казаками мельтешит.

— Однако он держится с каждым годом смелей.

— Без двух реп государь.

— Грех нам обижаться, — обнял Шереметьев Голицына. — Разве нам потребен Иоанн Грозный?

— И то верно. Но что-то наш царек гороховый снюхался с Долгоруким. Шепчутся, аки кумушки. Не нашептали бы на наши головы опалы.

— Долгорукий соблазняет паиньку-царя на блудодейство. У него есть теремок с девоньками.

— Не поверю. Оговор.

— Понапрасну не поверишь. В бору зареченском стоит усладная избушка, гарем. Я там бывал, мед пил.

— Размах! А мы-то по старинке. Девку сенную облапаем и радуемся. Пора бы и нам завести теремки в лесу. Где-нибудь подальше от церквей.

— Пора! — глянул Шереметьев на брюхо старого друга.

— Во сколь сие обойдется? Интересно!

— Не так уж и дорого.

— Потребно спросить у Долгорукого. Я люблю точность, — отпыхивался Голицын, подходя к плетеной кошевке, где стоял с вожжами в руках возница и копытила снег верховая стража.

Слуги усадили князя в кошевку с парчовым навесом, завернули ему ноги медвежьей шкурой.

— Не надобно, тепло! — отмахивался князь.

На дуге звенели нетерпеливо колокольцы. Вороной рвался в бег, дергая сани. Последняя зимняя метель утихла. Над зубьями кремлевских стен появлялись клочья синего неба.

— Разойдись, чернь! Дорогу князю Голицыну! — выскочили конники из ворот, размахивая саблями.

Артамонов заметил:

— Самолюбив и суетен князь. То деньги бросает в народ, то плетьми дорогу пробивает через толпу.

Шереметьев не ответил дьяку сыскного приказа. Неприятный человек. Глаза иногда пристальные, заглядывает в душу, аки диавол. А порой смотрят в никуда очи мертвеца. И нос не породист, острый. Желваки играют напряженно. Костолом, одним словом.

— Не плюй в колодец, придется напиться, — глянул Артамонов на брезгливо отвернувшегося Шереметьева.

И молнией с неба упало пророчество. Шереметьев прыгнул в свою повозку. Стражу он с собой никогда не брал. Но суждено ему было сегодня пожалеть об этом горько. Он дремал по дороге в свое новое имение. В глухомани за бутырским валом выскочили из рощи лихие людишки и убили возницу. Шереметьев и пистоль выхватить из-под шубы не успел. Его оглушили кистенем, связали и уволокли в темную землянку, где обитался когда-то отшельник. Шереметьев стал молиться:

— Господи, спаси! Храм в этом месте воздвигну! Разбойники оказались веселыми молодцами. Услышали молитву, вошли, зажгли свечу.

— Говоришь, церковку поставишь...

— Выйду живым — возвышу!

— Це дорого, разорительно.

— Не поскуплюсь.

— Дай нам пять тыщ золотых, господин хороший. И с богом иди. Церкву могешь не ставить, не востребуем. Создатель не поручал нам следить за исполнением твоего слова.

— Храм нам не надобен. Мы живем в лесу, молимся колесу, — рокотнул детина с топором за поясом.

— Ты согласный, Шереметьев? — спросил разбойник с пистолетом в руке.

— Так вы меня знаете?

— Знаем, господин хороший!

— Грабили бы князя Голицына. Он меня богаче.

— Придет и его черед. А где он прячет золотишко?

— В кованом сундуке.

— Который возля глазурной печки? В горнице с маленьким оконцем?

— Дда! — начал заикаться Шереметьев. — А ввы откуда ппроведали?

— Проведали уж, но ты зубы нам не заговаривай. Золотишко давай. Аль конец! Голову отрубим. И не саблей, а ржавым топором! Зазубренным!

— Где ж я, возьму ефимки?

— Напиши письмецо управляющему в новое поместье. Мол, выдай подателю сей бумаги, пять тысяч золотых.

— Согласен! А вы меня не обманываете? Не убьете?

— Не убьем, ежли деньги привезет наш человек по твоей записке.

— Развяжите руки. Дайте бумагу, перо.

Один из налетчиков был совсем юн, это чувствовалось сразу, хотя лицо его было закрыто тряпкой с дырьями для глаз. Он не произнес ни одного слова. Молча подал, бумагу, гусиное перо с розовинкой, чернила в немецком пузырьке. Руки его были белыми, не мужицкими. На левом мизинце шрам полоской.

— Ты, отрок, из благородной семьи? — спросил Шереметьев.

Юнец не смутился, просто не ответил на вопрос.

— Он у нас глухонемой, — ощерился великан с топором.

— Бабушка уронила его в детстве с печки, — добавил другой.

— Зело набожный мальчик.

— Богородицу слезой прошибает, когда он молится.

— Юнец послушный, ласковый.

— С топором на большую дорогу редко выходит.

— Чаще с пистолем.

— Не имеет почтения к топору.

— Боярам плохих слов не говорит, сразу стреляет им в лоб.

— С печки, бедный, упал в дитятстве.

Зубоскальство на минуту отвлекло от тяжелых мыслей. Но муки были впереди. Вот проклятая чернь! Звереющее от воли быдло. Хам дичает в лесу, ничего не боится. В городе его удерживает страх, мысли о расплате, наказании. Да и в городе вечером стали шапки сдергивать. Наглость от всеобщего разложения, гниения! Если управляющий заподозрит неладное, не даст денег, они убьют меня. Они будут наслаждаться подлым глумлением. Начнут рубить мне по шее ржавым, зазубренным топором! Я читал Аристотеля... И по Аристотелю ржавым топором! Я знаю вирши великого Горация... И по Горацию зазубренным рубилом! Я знаю Русь со времен князя Святослава... И по Святославу — колуном! Я верую в бога... И по Христу мясорубом! Какой ужас! У них нет ничего святого! Нет родной земли! Нет человеческой души!

Часа четыре, а то и более томился в ожидании Шереметьев. Его окатывало холодным потом, зуб не попадал на зуб от озноба. И уж совсем сердце заколотилось по-заячьи, когда уловил конский топот. Опять начал молиться.

Скрипучую дверь землянки распахнул здоровяк с топором.

— Выкатывайся!

Шереметьев шел понуро, не веря в спасение.

— Вытряхивайся из шубы!

— Неужели не дал денег управляющий?

— Перстни сымай!

— Берите, душегубы! Подавитесь! Будьте вы прокляты!

— Потише, господин хороший! Не гневай нас! Мы ить отпущаем тебя с богом.

— Господи! — рухнул на колени Шереметьев.

— Одурел от радости.

— Перстни стоятельны. Тыщи три за них возьмем, — произнес разбойник с пистолем.

Юнец с тряпкой на лице показал четыре пальца.

— Немой, немтырь, но не глухой! — догадался Шереметьев, показывая разбойникам пять пальцев.

— За уграбленные не дадут и двух тыщ! — рассмеялся низкорослый старикашка, которого раньше вроде бы не было.

Однако Шереметьев понял, что именно он голова шайки. Лик предводителя был накрыт... Соболью шубу поднесли ему. Перстни упрятал у себя он.

— Для чего тебе такое богатство, старик? — сокрушенно покачал головой Шереметьев.

— Оружие нам даром никто не поставит, — уклончиво ответил дед-разбойник. — Да и мы умеем насладиться!

Разбойники вскинулись на коней и, гикнув, поскакали по насту в морозлые уремы Марьиной рощи. Шереметьев, спотыкаясь и падая, побежал в другую сторону.

* * *

Дьяк Разбойного приказа Артамонов слушал Шереметьева вроде бы не очень внимательно, вертел головой, тер ладонью болевшую поясницу, кряхтел.

— Ты мне их приметы изобрази, особенности. Все слова их в точности перескажи.

— Нет у них особенностей. Обыкновенные мужики. Четыре балды.

— Так уж и обыкновенные! Давай снова все рассказывай. И подробнее!

Шереметьев пересказал с мельчайшими рисунками и словами. Дьяк помолчал и вновь потребовал:

— Еще раз, до соломинки! До пылинки!

— Ты издеваешься надо мной! Я отдам еще пять тысяч, но отстань от меня. Отхлынь!

— На Руси все продажно, окромя сыска, — помрачнел Артамонов.

— Что тебе от меня потребно?

— Повтори, как выглядел по одежде юнец с тряпкой на харе. Как они про сундук князя Голицына говорили... Юнец меня интересует более всего!

— Да не он главарь шайки! Атаман у них старикашка. Лысый маштак. Безбородый! В луковом полушубке.

— А юнец какой?

— Так у него же тряпка была на лице...

— А одежда? А шея? А руки?

— Одежду не помню, не заметил. Шея длинная, тонкая. Руки белые, девичьи. На левом мизинце белая полоска от ранки давнишней.

— Ну вот, Шереметьев: теперь мы знаем весьма много о ворах. Более, чем они полагают.

— Что же мы знаем, дьяк?

— В землянке я уже побывал. Привез немецкую чернильницу и перо гусиное. Огарок свечи. Все это разбойники бросили зря. Глянь, Шереметьев, на перо! Редчайшее перышко. Оно подкрашено розовой краской. У нас в Москве гусей не красят — приволье. С чужой, соседской гоготкой, не спутаешь. А вот в Заречье стаи птиц сиих велики и многочисленны. Воруют гусей там часто. Посему и красят хозяева своих пернатых в розовый цвет. Перо сие от заречного гусака! Кто ж это у нас торгует, Шереметьев, писчим пером из купцов Заречья? Надобно выяснить. И бумага редкая, на которой ты записку выводил своей дрожащей кистью. Бумагу дали они, разбойники?

— Они, отрок с тряпкой на лице.

— Не уйдет он от нас, Шереметьев! Юнец в Москве живет!

— Почему так полагаешь, дьяк?

— Да потому, что он рожу прикрыл! Голос не выказывал! Про сундук Голицына он скорей всего и узнал первым. А дружки его — залетные птицы. Они ведь даже рыла свои от тебя не прятали, кроме старика и юнца. Значит, пришли в Москву не надолго, скоро улетят. Не боятся, что ты их встренешь. И голова шайки — не московитянин. Он про оружие лепетал... Значит, с Дона... Собирается в Запорожье с Тарасом Трясилой. Но мы схватим юнца, вздернем на дыбу. Косточками похрустим. И о других выведаем! Всех найдем! Хе-хе!

«И вправду ведь найдет, дьявол. Вздернет одного-двух на дыбу. А другие из шайки меня прикончат. Или пустят красного петуха...»

— Заезжай через недельку. Прислал бы управляющего своего... Я бы его попытал легонько на дыбе. Кто знает? Может, он связан с ними?

— Нет! Управляющего я тебе не дам! Артамонов проводил Шереметьева из пытошной и звякнул медным колокольцем. Потайная дверь за очагом отворилась бесшумно, из мглы подземелья вырос подьячий. Он подобострастно склонил голову.

— Пошто глядишь мне в рот, будто в дверь, из которой выходят божьи истины?

— Буду теперича глядеть вам в ухо!

— Значит, будешь смотреть в дырь, куда проваливаются обычно твои глупости.

— Фальшивые копейки, которые в Дании чеканили, я раскрыл.

— Сие было, Аверя, пятнадцать лет тому назад. Ты давно жрешь дармовой хлеб. Ничего не делаешь, а плату требуешь. Где пропадал вчера весь день?

— За Меркульевым следил. С доносчиками в кабаках встречался.

— Весной, как лед тронется, пошлю тебя на Яик.

— Там же у нас есть дозорщик.

— Есть, но он замолчал. Принял дело от отца. Пробился в писаря. Поди решил изменить нам? Как ты мыслишь, Аверя?

— Отец у него был хорошим дозорщиком. Я просматривал его сказки.

— Я боюсь, что писарь переметнулся. Надобно его проверить. Грибов у нас скорее всего погиб. Мы потеряли связь. Доном и Запорожьем занимаемся много. А Яик вот провалили. Царь нами недоволен, выговорил.

— Хорошо быть царем...

— Ладно, Аверя. Присмотри за Мотькой, которая перешивает краденое тряпье. Должны появиться, собольи шапки и воротники.

— Из шубы Шереметьева?

— Ты немножко сообразителен.

— У меня хороший учитель.

Артамонов растянул губы в подобие улыбки, но глаза его были мертвыми.

— Сходи в торговый ряд. Найди лавчонку, где продают розовые писчие перья. Выспроси, кто их покупает. У торгашей цепкий глаз. Сбегай к немцу, который привез бумагу гладкую. Она дорогая, не каждый на нее раскошелится. Перстни с камнями у еврея-скупщика я сам осмотрю. От тебя он утаит темный товар. Ясно?

— Как не понять?

— А почему, Аверя, молчат у нас астраханцы?

— Не ведаю. Правда, прислал намедни стряпчий пулю, которой якобы убит дьяк Тулупов.

— Что же ты не известил меня, балда? Где пуля?

— Так я ее выбросил...

— Как это выбросил? Куда выкинул? Я с тебя шкуру сниму! — вскочил Артамонов, хватая за грудки подьячего.

— Чего кричать? Бросил пульку в очаг. Там она и валяется где-то. Мы же третий день огонь не жжем.

Артамонов подбежал к очагу, начал рыться в золе, нашел пулю.

— Плесни водичкой, я вымою руки, — все еще волновался дьяк.

Аверя снял с полки помятый медный рукомойник, налил в него из бочки воды. Вода воняла тиной, давно не меняли.

«Что это у дьяка руки трясутся? Не этой пулей убит Тулупов в Астрахани. Пуля не сплющена даже, целехонька. Не та пуля?» — вздохнул он, поливая воду на большие узловатые руки хозяина сыскного приказа.

— Почему не та?

— Не изуродована. Не стреляна.

— А я, Аверя, извлек пули из пистолей Меркульева и Хорунжего, когда они были на приеме у государя. С оружием мы их не пустили в царские палаты. В общем, подменил я им заряды. И знаешь — любопытно! У Меркульева пули обыкновенные, свинцовые. Пистоль сделан в Гамбурге. А у Хорунжего пулька медная, а свинцом токмо оплавлена. И размер особый. Она меньше, тоньше. Но убойнее, пробьет грудной панцирь. Такая пуля не расплющится, когда ударится и в камень.

— Впервой слышу про медные пули.

— И я раньше таких не видел. Излажен пистоль кузнецом с Яика. И во всем божьем мире есть всего два таких пистоля. Чуешь, Аверя?

— Второй-то пистоль у кого?

— У кузнеца, он с ними в посольстве, здесь!

— Кузьма? Такой медведеобразный, с лохматыми бровями?

— Он самый!

— И у него пули медные?

— И у него свинцом лишь оплавлены для скольжения по стволу.

— Где ж ты это все проведал?

— У кузнеца. Разговорился с ним по душам. Похвалил его оружие. Он и растаял. Дай-ка мне нож, Аверя!

— На столе тесак, перед носом.

— Как я его не увидел?

— То, что ты не видишь, я видю.

— Тише! Поскоблим пулю, Аверя. Видишь! Так оно и есть. Тулупова убил Хорунжий. Сия пуля из меди!

— Почему же Хорунжий? Ты сам сказал, что у кузнеца такой же пистоль.

— Такой, Аверя! Но из него кузнец опосля воронения и пробы на бой не стрелял. Сие определить мне было не так уж трудно. А Хорунжий стрелял недавно. И дух синего казацкого пороха остался. Запах пороха из васильков долго держится...

— Забавно!

— Что тебе забавно? Чего расселся, дармоед? Иди и делай, что повелел! И поглядывай: может, встретишь отрока лет пятнадцати с холеными девичьими руками, а на левом мизинце шрам полоской от ранки давнишней...