За разгром поляков и освобождение Москвы князя Пожарского пожаловали саном боярина, Кузьма Минин получил поместье и стал думным дворянином. Слава имен их росла. И не надо было являться пророком, чтобы предсказать благодарное преклонение перед ними России. Безвестным для народа остался, однако, тот, кто поднял Русь на борьбу своими пламенными воззваниями: келарь Авраамий Палицын.

Если бы заслуги Палицына заключались токмо в его письмах! Меркульев прекрасно знал, что тощий кадыкастый чернец был самой подвижной головой в обороне Троице-Сергиевого монастыря от поляков. И на башнях он появлялся чаще даже, чем князь Григорий Борисович Долгорукий и Алексей Иванович Голохвастов.

— Не келарь, а полководец! — восхищался Хорунжий.

А в битве за Москву Палицын отличился без преувеличения более всех! Первый бой закончился с некоторым преимуществом для Пожарского. Восемь часов сражалось его ополчение с войском гетмана Хоткевича, который перешел Москву-реку у Новодевичьей обители. Горделивые пришельцы отступили к Донскому монастырю. Через два солнца, в 24-й день августа, они снова ринулись в битву, стараясь прорваться в Кремль — к своим осажденным собратьям. Казацкий князь Трубецкой стоял у Лужников. Пожарский у реки. И ухали пушки, и звенели сабли, и лилась кровь с утра до шестого часа. Казаки Трубецкого не выдержали вражеского напора и отошли в свои укрепленные таборы. И втоптали в Москву-реку поляки многие русские полки. Хоткевич ликовал! Пожарский почти разбит!

Авраамий Палицын набросился на Трубецкого:

— Ты что творишь? Гони казаков в бой! Предатель! Литва раздавит наше воинство! Пошто вышел из драки, змей?

— Не шуми, чернец! — огрызался беспомощно князь. — Я не могу заставить казаков пойти в бой. Они не слушают меня! Поговори с ними сам, коль ты силен! Палицын взобрался на пороховую бочку. Трубецкой чуть было не расхохотался. Согбенный, кадыкастый монах пытается верховодить казаками. Да они и ухом не поведут. Но казаки умолкли. Келарь заговорил визгливо, со слезами на глазах:

— Что стали? Что оплошали? Чего ожидаете? Время пришло показать подвиг! Тщитеся на врагов своих! Стажем храбро за православную веру и за все великое государство!

Казаки велеречивости не поняли. Глаза отводили в сторону. Точили сабли, заряжали пистоли и пищали. Трубецкой размышлял по-своему:

— Если победит Хоткевич, переметнусь с казаками к полякам. Если литву начнет одолевать Пожарский, набросимся на пришельцев...

Авраамий Палицын воздевал руки к небу:

— Полки Пожарского гибнут! Из-за нашего нераденья случится окончательное разорение Московскому государству. Какой ответ дадим в день Страшного суда?

Не тронуло казаков и упоминание о Страшном суде.

Келарь искал лихорадочно необходимые слова и не мог найти.

— Пойдем, казаки? — обратился Хорунжий к своему полку.

Меркульев тогда выступил горячо:

— Гляньте, казаки! Татары юртовские за Русь сражаются с поляками храбрее нас! Сотни дворянских белоручек дерутся, аки диаволы! Мужики черные стали витязями-богатырями! А вы, вои, отхлынули!

Но казаки не поддержали Меркульева. Хотя произошло движение, некоторые сели в седла. Не хватало еще одной маленькой искры. И Авраамий Палицын клятвенно перекрестился, крикнул с дрожью в голосе:

— Всю казну Троице-Сергиевой святыни отдадим вам, казакам, если побьете поляков!

Казаки оживились, загудели. Трубецкой не верил своим глазам. Отряды вскинулись конно и обнажили клинки. Полки Хорунжего и Меркульева первыми полетели на выручь к войску Пожарского. Донцы Трубецкого увидели в этом попытку завладеть обещанной казной и ринулись в бой еще более рьяно. Воспряли и ратники князя Пожарского, объединившись с казаками. На поляков обрушилась буря. Особый ужас на них наводил яростный полк Хорунжего.

— Чей полк? Донской? — спросил Пожарский.

— Нет, там сброд: казаки с Яика, волжане, воры.

— Поболе бы нам таких воров! Кто ведет полк?

— Хорунжий.

— Я одарю его своим княжеским мечом и шеломом!

Кузьма Минин обратился к предводителю ополчения:

— Дай мне, Дмитрий Михайлович, три сотни. Я ударю от Крымского двора. У них там дыра в обороне.

Пожарский вздохнул и отдал последний резерв — отборные дворянские сотни. И орлом налетел на врага с этими сотнями нижегородец Кузьма Минин. Конная рота литовцев стала отступать беспорядочно и смяла пехоту. Из всех ям по врагам палили пищали. Казаки рубили бегущих, устилая землю трупами. Осажденные в Кремле поляки начали в отчаянии бросаться вниз головой с высоких каменных стен. Вопли, ржанье коней и грохот пушек сливались в один невообразимый рев. И остановить разъяренных бойцов было невозможно. Поляки падали на колени, поднимали руки, сдаваясь, а их рубили безжалостно. Гетман Хоткевич увидел погибель своего войска, бросил коши, шатры и побежал в страхе из Москвы. И до самой смерти он после этого вскакивал по ночам и кричал. Гетману снилось, что он стоит на коленях, поднимая руки, а казаки рубят его саблями. Гетман протягивает к небу обрубки рук, но его снова полосуют клинками...

— Грядет возмездье божие! — кричал Авраамий Палицын, подбегая с дубинкой к упавшему на колени поляку.

— Угомонись, святой отец. Мы уже победили! — остановил келаря князь Пожарский. — А сей полудохлый шляхтич пригодится нам для обмена пленными. По снаряду видно, что он из богатой семьи.

Подскакавший Хорунжий махнул саблей, отрубил поляку вздетые руки.

— Для чего ты сие совершил, полковник? — разгневался Пожарский.

— Не будут вдругорядь руки тянуть к земле русской.

— Ты жесток, полковник. За твою храбрость я хотел тебе подарить свой меч и шелом. Я видел твой полк в бою. Но теперь я вижу, что меч в твоих руках опасен. Однако слову своему полностью не изменю. Дарю тебе шелом!

— Если уж кто заслуживает награды за победу над поляками, так это келарь Палицын, — пробасил Кузьма Минин.

— Мне бог воздаст! — ответил келарь, бросая смущенно дубину.

* * *

— Вот и скажите, люди добрые, кто же побил поляков? Князь Пожарский или келарь Палицын? — спросил улыбчиво Меркульев у Хорунжего.

Они стояли у Кремля и вспоминали события лет минувших.

— Давно сие было, — холодно и неопределенно ответил Хорунжий.

Он все еще сердился на атамана за утрату в Астрахани есаула Тимофея Смеющева. Хорунжий считал, что надо было захватить крепость и освободить товарища.

— Но тогда не состоялось бы наше соединение с Москвой, — возражал Меркульев. — Мы захватили бы Астрахань. А в подземелье не нашли бы Смеющева! Они его скорее всего запытали и бросили в прорубь. Или сожгли! Нам придется стерпеть урон. Да и ты немного отвел душу, убив дьяка Тулупова.

Но Хорунжий так и не согласился с Меркульевым. Почти не разговаривал с ним. Атамана это и обижало, и смущало. В какой-то мере он чувствовал себя виноватым. Не углядели за есаулом, проворонили. Зато какое дело свершили! Сегодня дьяк Федор Лихачев — голова посольского приказа — вручил Меркульеву царскую грамоту на владение казаками Яиком-рекой, землей, лесами и угодьями. Грамота с дарованием воли и жизни без податей.

— Вот здесь князь Пожарский тебе золотой шелом пожаловал! — польстил Меркульев, зная, что Хорунжий любит, когда его шелом позолоченный называют золотым!

— Саблю княжескую не подарил, — вздохнул Хорунжий.

— А помнишь, как монастырь трясли казаки? Келарю Палицыну бороду рвали, избили старика... Не казаки били келаря, а монахи!

Хорунжий все помнил. Да, за победу над поляками многих одарили. А келаря Палицына жесточайше исколотили, чуть не убили, ибо монастырскую казну он обещать не имел права. Да и пустой была казна! Ни одного ефимка! Ни одного рубля! Казаки рассвирепели, грозились сжечь святую обитель. Монахи вынесли иконы с дорогими окладами:

— Берите, боле у нас ничего нет!

— Неуж станем обдирать иконы, братцы? Кощунственно сие и позорно! Накажет нас бог! — крикнул тогда Меркульев.

И отступили казаки, усовестились. Да и после захвата обозов гетмана Хоткевича все они были богатыми. Ушло казацкое войско от святыни, а монахи долго еще клевали и проклинали келаря Палицына.

— Пошто монастырь поставил под удар?

— Болтун старый!

— Грешник блудливый!

— В часовню его холодную, на хлеб и квас!

— Бог помилует, а мы не простим!

И закатилась звезда келаря Авраамия Палицына.

— Любопытно, где сейчас старикашка? — спросил Меркульев.

— Помер, поди, — так же холодно и неохотно ответил Хорунжий.

* * *

Примирили Меркульева и Хорунжего опасные обстоятельства: донос писаря Матвея Москвина в иконке, с которой прибежали Ермошка и Бориска.

— Не можно поверить, что Матвей — царский дозорщик! — сокрушался Хорунжий. — Что же делать?

Совет держали долго, сообща. Не было токмо Охрима. В Москве толмач с казаками не якшался. Его почти не видели. На думе кузнец Кузьма предлагал:

— Донос спалить, а иконку подкинуть отцу Лаврентию. Он ее передаст пустой, без весточки. А мы вернемся к лету и казним писаря.

— Нет, — возражал Меркульев. Мы не знаем, что означает передача порожней иконки. Возможно, и сие у них условный знак. С каким-то смыслом!

В конце концов порешили: иконку утопить в проруби или переплавить. А на Яик срочно послать порознь двух-трех вестников к Богудаю Телегину и полковнику Скоблову, чтобы они расправились с писарем как можно быстрее. Меркульев боялся, что Матвей Москвин сбежит...

Одним вестником стал кузнец Кузьма. Он оставил Бориску в Москве, а сам ушел тайно с купцами на Казань.

— Доберусь до реки Белой... А там один конный переход — и я буду у Магнит-горы. К тому времени тронется лед. Сяду я на лодочку и поплыву с последними льдинами до Яицкого городка!

— Кто-нибудь ходил энтим путем?

— Нет, никто не ходил.

— Как проскочишь через башкир? — спросил Хорунжий.

— Ты бы не проскочил. А я с ними не воюю, — усмехнулся кузнец, напоминая Хорунжему о стычке у кричной ямы Магнит-горы.

— На погибель идешь, — вздохнул Меркульев.

Вторым вестником согласился быть Соломон. Правда, он ничего почти не знал. Шинкарь пообещал проскользнуть на Яик морем из Астрахани сразу после ледохода.

— Скажешь Телегину всего два слова: писарь — дозорщик! — шептал атаман оглядываясь.

— Всего два слова? И за эти два слова ты, Меркульев, отдал мне полпригоршни самоцветов?

— Да, Соломон.

— Но я узе могу сказать четыре слова! И тогда я покучу горсть смарагдов. А если я произнесу восемь слов?

— Если ты произнесешь хоть одно лишнее слово, ты умрешь! — охладил шинкаря Меркульев.

— Хорошо, атаман. Я все исполню. Но вот эти два самоцвета я не приму. Возьми их обратно. Дай мне другие.

— Почему?

— Эти камни ты, атаман, уже отдавал однажды при мне в Астрахани дьяку Тулупову. За разграбленные амбары.

Меркульев смутился на мгновение, затем простодушно улыбнулся:

— Тебе показалось, Соломон! Просто, наверно, не понравились камни? Я дам другие. Не горюй!

В тот же день шинкарь закупил товары и вышел обозом к Астрахани. Атаман выделил ему в помощь семь казаков.

— Они охранять будут тебя и твои тряпки.

«Не верит! —догадался шинкарь. — Но казаки мне сгодятся. Дармовые работники, бесплатная стража!»

Третьим вестником стал неожиданно Сенька, казначей, писец и библиотекарь князя Голицына. Ему надо было бежать из Москвы по двум причинам. Во-первых, выпоротая кормилица-нянька назвала его имя. Призналась старуха, кто выпрыгнул у Милославских в окно. Во-вторых, на левом мизинце у Сеньки была белая полоска от ранки давнишней. И дьяк сыскного приказа Артамонов уже приходил в хоромы князя Голицына. Затягивалась петля на шее Сеньки. Он даже начал жалеть, что ограбил Шереметьева. Но деду Охриму так нужны были деньги для закупки оружия. Полки Тараса Трясилы и Остапа Сороки готовились к походу на ляхов.

Сенька не сбежал тайком, а отпросился у князя, взял вольную. Мол, попался с Маняшей Милославской, хочу уехать. Любовные похождения Сеньки понравились Голицыну. Он долго выспрашивал подробности.

— Я только поцеловать ее успел, Маняща чиста и невинна! — юлил Сенька.

Князь ему не верил, хихикал мерзко. Рад был позору Милославских. Сеньку он одарил богато, письмо написал и отпустил на все четыре стороны. Голицын был убежден, что в библиотеке у него останется Охрим.

Так Сенька стал тайным посыльным Меркульева. Атаман ему наказывал:

— Никто не должен знать, куда ты едешь. Доберись до Астрахани и затаись до Егория голодного (23 апреля (6 мая)). Опосля с первым купцом иди на Яик морем. Плохо будет, ежли писарь улизнет от нас. Хучь умри, Сенька, а исполни поручь. Понимаешь, гром и молния в простоквашу! Докажи, что ты — казак! А Шереметьева ты грабил зазря. Я бы тебе так дал пять тыщ. Дьяк Артамонов схватит тебя, беги сегодня же, Сенька.

— Прощай, атаман!

— С богом! Казаки живут отчаянно!

Ермошка предложил Меркульеву послать с весточкой на Яик знахаркину ворону.

— Она у меня в клетке сидит. Как вырвалась Кума от собак в Астрахани, так и сидит. Я ее не выпущаю!

— Не долетит. Далеко до Яика, — засомневался атаман:

— Испыток — не убыток!

В тот же день к ноге вороны привязали писульку: «Писарь — дозорщик. Казните!..» Хорунжий вывез птицу в мешке за город и выпустил.

— Лети домой, Кума! Лети и кричи: «Писарь — дозорщик! Смерть дозорщику!»

Глупая ворона едва не погубила казацкое посольство. Она и не глянула даже в сторону востока. Птица прилетела в Москву, целую неделю она порхала с церкви на церковь и каркала:

— Царь — дурак! Бросай его за борт! Кровь за кровь! Орда сгорела! Писарь — дозорщик! Шинкарь — шкуродер!

Государю доложили о нехорошей птице. И как-то он вышел из палат под солнце.

— Царь — дурак! — сказала ему с крыши ворона.

— Я дурак? — удивился самодержец, задрав голову.

— Дурак! Шкуродер! — кивнула вещунья.

— Кто тебя научил так говорить? — спросил царь.

— Ермошка! — ответила простодушно пернатая говорунья.

— Кто такой Ермошка? — обратился Михаил Федорович к боярам.

— Есть такой блаженный... Нищий, дурачок, зимой ходит босиком. Одноглаз.

— Так закуйте его в колодки!

— Чо шары выпучила, стерва? — спросила ворона у какой-то боярыни.

Царь засмеялся. Пучеглазая боярыня онемела, чем и рассмешила всех.

— У вороны одна нога перевязана, — заметил дьяк Артамонов.

Три дня ставили подьячие силки и петли на крышах. За ворону обещали десять золотых. Но птица в ловушки не попадалась. Блаженного Ермошку заточили в темницу, схватив на паперти. А Ермошка — хозяин вещуньи — ходил с Меркульевым по Москве. Развязка пришла на торге.

— Царь — дурак! — дразнила стражу каркунья.

Меркульев прицелился тщательно и выстрелил.

— Промахнулся! — ахнул Ермошка.

Но перья от вороны полетели, задело ее пулей. Кума поднялась испуганно, кружанула и скрылась в облаке.

— Поймать бы мне сию птичку, — молитвенно скрестил руки на груди дьяк Артамонов.

Глашатай читал громко царский указ:

— А которые стрельцы и гулящие и всякие люди с табаком будут в приводе двожды или трожды, и тех людей пытать, бить кнутом на козле или по торгам. А за многие приводы у таковых людей порвати ноздри и носы резати...

Толпа стала расходиться. И в этот момент из-за широкой спины какой-то купчихи вынырнул дед Охрим. Он подсунулся к Меркульеву снизу, направил на него немецкий пистоль:

— Именем республикии!

Выстрел прозвучал куце, обрубленно. А может, Ермошке показалось, что звук был приглушенным. Меркульев глянул на Охрима удивленно. И упал нелепо, не по-атамански: сначала на колени, а после изогнулся, как в рабском поклоне, и ткнулся лбом в грязный мартовский снег. Из горла у него хлынула густая пенистая кровь. Толмач стоял над Меркульевым недвижимо.

Артамонов подошел к Охриму, тронул его за плечо:

— Пойдем со мной, старик.

— За него? За убийство Меркульева?

— Нет, за ограбление Шереметьева!

Охрим выхватил из-за пояса второй пистоль, выстрелил в дьяка и побежал в толпу торгового ряда. Два стрельца погнались за ним, но быстро потеряли след. Укрывают московляне того, кто бежит от стражи. Подоспевший Аверя остановил мужика с повозкой, забросил на сани Артамонова и Меркульева.

— Вези к лекарю, немцу. Дьяк вроде бы живой.

— А платить кто будя? — разглядывал мужик свой лапоть, тыча в него кнутовищем.

— Я тебе так заплатю, что у тя шкура слезет, — нахмурился грозно Аверя.

— Пошла, окаянная! Пошевеливай, искрометная! — испуганно понукал мужик мослатую клячу.

Подьячий ринулся в толпу, надеясь захватить убийцу-разбойника. Мужик отъехал за переулок, оглянулся. За розвальнями бежал Ермошка. Отрок не страшил возницу. Мужик остановил лошадь!

— Тпру! Стой, неудержимая! — и начал стаскивать подстреленных за ноги, чтобы бросить их под забором лабаза.

— Ты что творишь? — спросил Ермошка.

— Трупа намось некуды! Ин кобыла мертвяков боязливится.

— Вези к лекарю! Я дам тебе алтын! — выкрикнул Ермошка.

Рядом не было своих. Бориска где-то запропал. И никто из казаков не ведал о случившемся. Вся тяжесть горя обрушилась на одного Ермошку.