Подьячий Аверя был возбужден: его кабаний лик подергивался, вспотевшие залысины поблескивали. Ликование, предчувствие великого свершения и радостная растерянность не давали ему сосредоточиться на одной мысли. Он ходил в пыточном подвале, закинув руки за спину, как это делал обычно дьяк Артамонов. Аверя был вместо дьяка. От неограниченной власти захватило дух. Десять лет он прозябал мелким доносчиком, семь лет выслеживал воров, ловил на торге мошенников. И за всю жизнь не мог накопить денег на хорошую шубу. Не мог жениться, поставить дом. Аверю содержала кухарка патриарха, рябая, тестообразная баба. Голодное детство в семье пономаря, унижение, побои. Все помыкали Аверей. И кухарка Матрена притеплила его из жалости.

«Я не помышляю целовать Маню Милославскую. Но неуж мне суждена токмо эта корявая репа? Я не зарюсь на собольи меха, но добрую шубу должно заслужил. Я не тщусь стать князем и царем, но в дьяки гожусь!» — думал утаенно подьячий.

И вдруг сбылось! Аверя вершил дела дьяка. По его воле были распяты у стены дознания Хорунжий, сын кузнеца Бориска и одноглазый московский дурачок Ермолай. Палач обиходил плетью схваченных преступников излишне старательно. С них свисали окровавленные лохмотья одежды и клочья кожи. Бориска впадал в беспамятство, под ногами его растекалась лужа мочи и сукровицы.

— Пошто пытаешь дитятю? Ублюдок! — плевался и скрипел зубами Хорунжий.

Аверя не обращал внимания на рыки и хрипы прикованного к стене есаула. Отрок был главной и неожиданной удачей сыска. Вчера пошел Аверя с Матреной выбирать шубу. Кухарка поворовывала у патриарха мясо, рыбу, масло. Продавала потихоньку, копила деньги.

— Ежели не покинешь меня, куплю бобровую доху с шелковой подкладью.

— В бобровой я стану приметным. Мне бы попроще.

— Сколь просишь? — произнес сбоку юнец, разглядывая у купца увеличительное стекло в оправе.

Аверя увидел на левом мизинце отрока белую полоску от зажившей ранки. И юнец оказался знакомым: сынок кузнеца из казацкого посольства с Яика.

— Иди, Матреша, домой! Опосля купим шубу! — вытолкнул Аверя из лавки сожительницу.

Матрена обиделась. Подслушивать разговоры в трапезной патриаршего двора ей доверяют. А тут слежка суетная за юнцом. И потому не ушла, затаилась за углом, выглядывала. Очень уж любопытно. Отрок хорошо одет, при пистоле. Должно, боярский сын. В чем же его подозревают?

— Доброго здравия, — поклонился Аверя Бориске.

— Доброго! — ответил юнец.

— Позволь глянуть на пистоль? Редкое оружие! — ловко и нахально за одно мгновение обезоружил Аверя отрока.

— Не трожь! Отдай! — возмутился Бориска.

— Тихо! Пойдешь со мной в Разбойный приказ!

— Не пойду.

— Не пойдешь добром, уволокем силой. И я бы не сказал, что ты богатырь!

Бориска ударом ноги выбил пистоль из рук Авери, поймал его и выскочил из лавки. Такого Аверя ожидать не мог. Он оцепенел, побежал вслед не сразу. Юнец уже возле угла. Сейчас он скроется в многочисленных поворотах и переулках. У вора всегда сто дорог! И в этот миг из-за сруба шагнула Матрена. Она схватила Бориску, повалила его в снег, полегла на нем скирдой.

— Задавишь! Отвались! — завизжал Аверя, стаскивая кухарку с поверженного беглеца.

Так попал Бориска в подвал сыска. Хорунжий уже был здесь, рядом с блаженным. Палач порвал на отроке рубаху. И Аверя увидел на шее юнца золотую иконку с четырьмя камушками плохо обработанной бирюзы. Руки у подьячего задрожали.

— Где ты взял, щенок, сию богоматерь?

— Нашел!

— Где нашел?

— В соломе.

— А может, тебя просили передать иконку кому-то, а ты забыл?

— Богоматерь валялась в соломе.

— В какой соломе?

— На возу, на санях.

— На чьих санях?

— На нашенских.

— Кто в санях ехал?

— Я.

— Еще кто?

— Батюшка Лаврентий.

— Поп?

— Он самый.

Аверя глянул на своего помощника, рослого детину с рыжими патлами.

— Тащи, рыжий, сюда попа Лаврентия. Он на патриаршем дворе.

— А ежели засупротивится?

— Придуши малость, пристукни. Но поласковей, а то прикончишь.

Рыжий детина вышел. Аверя достал из коробки иглу и шило, с трудом открыл тайник иконки. Там было пусто. Сие означало: у дозорщика на Яике есть важные новости, но передать он их ни с кем не может. Дозорщик просит срочно прислать человека.

— А ты не открывал тайник? Вот так, как я? — прищурился подьячий.

— Не открывал.

— Не ведал про утайку?

— Не ведал!

— А ежели я тебя раскаленными клещами начну рвать? — сунул Аверя железные щипцы в огонь горнила.

— Гузно вонючее! Кишка! — свирепо пучил глаз Хорунжий.

— С тобой мы еще поговорим вдосталь, — даже не глянул на есаула Аверя.

— О чем тебе со мной балакать, хорек?

— О медной пуле, которой убит в Астрахани дьяк Тулупов.

— Царь — дурак, кровопивец! — хихикал дурачок.

— Бог меня наказал за ослушание! — обливался Бориска слезами.

Ему было стыдно перед Хорунжим. Стыдно за обман. Меркульев, Хорунжий и отец дали иконку Бориске, чтобы он ее разбил молотом в кузне у знакомого московского коваля.

— Расплюсни, изруби в куски, — наказал Меркульев.

— А камушки, бирюзу?

— Раскроши, выбрось!

— А куски золота кому отдать опосля?

— Ермошке! — махнул рукой Меркульев.

Они стояли у кузни, говорили о чем-то тревожно, а Бориска бил молотком по ржавой железяке, подобранной возле наковальни. Иконку он спрятал, жалко было ему уничтожать удивительную чеканку. И очень боялся он своего обмана. Страшился, что выйдет из кузни, а его попросят показать оплюски. Вышел трепетно, бледный. И пролепетал, глядя в сторону:

— Расколотил, изрубил.

Есаулы не подумали даже, что Бориска их обманул. Они спорили:

— Ты не пройдешь от Селябы к Магнит-горе! — рубил воздух ребром ладони Хорунжий. — Сенька и Соломон доберутся на Яик к лету. К тому времени писарь скроется. Он ведь может и утайную казну перепрятать. Схороны ему известны. Сам закапывал.

— Не успеет! — успокаивал Меркульев. — К Магнит-горе сейчас дороги нет. И Матвей не ведает, что мы его накрыли! Не ждет опасности! Не уйдет от возмездия!

— И я не ушел от возмездия за обман! — сокрушался Бориска.

Как дико глянул на него Хорунжий, когда увидел иконку в руках подьячего. И больше не мог смотреть Бориска в сторону Хорунжего.

— Я не просто обманщик, я предатель! Я хочу умереть!

— Слезы проливаешь? — оскалился Аверя. — Москва слезам не верит! Ты похож на святого агнца. Однако ограбил Шереметьева. Тряпку на харю набросил и думал, что мы тебя не найдем? Ха-ха!

— Я не грабил. Клянусь!

— Человек сейчас придет, опознает тебя по мизинцу на левой руке.

— Нет вины на мне.

— А я раскаленными клещами ухвачу тебя за кожу. Ты и поведаешь, голубчик, с кем был на разбое.

— Я обобрал Шереметьева, — хотел избавить Бориску от пытки Хорунжий.

— Да неуж? А еще кто был?

— Воры московские.

— Где вы обобрали Шереметьева?

— Как где? У него дома. Напали на усадьбу!

— Охрану перебили?

— Перебили, изничтожили, оглушили.

— А Шереметьева зачем зарезали?

— Сопротивлялся.

— Сколь золота взяли?

— Три тыщи дукатов, кольца, рухлядь...

— Не умеешь ты сказки говорить, Хорунжий!

— Я зарезал Шереметьева!

— Ты убил дьяка Тулупова. А Шереметьев жив-живехонек! И никто на его усадьбу не нападал! Слухай, как юнец расскажет всю правду!

Аверя вытащил из огня клещи, подошел к Бориске...

Подьячий ухватил клок кожи у подмышья, дернул, отмахиваясь от дыма и смрада. Бориска вскликнул пронзительно и тут же впал в беспамятство от боли и ужаса. Хорунжий рвал цепи...

— Убью! Загрызу!

В пытошную вбежал рыжий помощник подьячего:

— Государь пожаловал с боярами! Опущаются по лестнице!

Аверя решил, что настал час его возвышения. Потребно было блеснуть на глазах царя. В двери входили, склоняясь над косяком, Михаил Федорович, Долгорукий, Шереметьев, Голицын, голова Разбойного приказа — князь Дмитрий Пожарский, дьяк посольского приказа Федор Лихачев и отец Лаврентий. Обезумевший от радости Аверя сделал вид, что будто бы он не заметил самодержца и бояр. Подьячий подскочил к блаженному Ермолаю, рванул его клещами за горло и завопил истошно:

— Как ты посмел возводить хулы на великого государя?

— Царь — дурак! Царь — кровопивец! Кукареку! — запетушил дурачок.

Аверя ударил размашисто тяжелыми клещами блаженного по голове. Тот облился кровью, замолк и почернел. А подьячий рвал его, аки хищный верь.

— Уймись, Аверя! Он уже отдал душу богу! — помрачнел государь.

Подьячий обернулся притворно, упал на колени, стукнулся лбом об пол.

— Радею за государя! Живота не жалею!

Не знал Аверя, что царь пришел сюда не просто так, не из любопытства. И совсем не для того, чтобы облагодетельствовать за успехи сыск. Отец Лаврентий поднял и всполошил своей жалобой весь царский двор. Попа поддержал дьяк Федор Лихачев.

— Они схватили Хорунжего и отрока, сына кузнеца. Казнят безвинных! Остолопы! Не можно брать послов! Мы сорвем присоединение Яика к России! Помыслите: Смеющев запытан в сыске, Хорунжий корчится на дыбе. Меркульев умирает от пули неизвестного убийцы. Кузнец Кузьма пропал бесследно. В посольстве не осталось ни одного есаула! Яицкие казаки пойдут на нас войной. Они разорят Астрахань! А если к ним пристанут донцы и голь? Что тогда? Тогда грянет смута! Повитель и разор государства! В сыске у нас враги!

Государь решил разобраться во всем лично. Прошло то время, когда он выполнял бездумно токмо волю бояр и своего отца, патриарха. Теперь он сам царь! Самостоятельный государь! Самодержец! Пять лет, с 1613 по 1618 год, бояре делали из него попугая. Он не имел права самостоятельно сказать ни одного слова. Он не мог взять себе без разрешения даже конюха. С 1618 года государем стал в сущности его отец — патриарх. Филарет содержал на своем патриаршем дворе приказы, дьяков. Иностранные послы ехали сначала в посольский приказ Филарета. Все указы и грамоты подписывались обязательно патриархом. Именовался Филарет на грамотах царских Великим государем! Боялся царь и грозной кучки — бояр знатных.

«Столько уж лет я царствую. И все эти годы меня унижают. Мне не позволяют творить даже благодеяния! — думал государь. — Никому нельзя верить! За моей спиной вершат злодейства! Я бы выделил простолюдину по корове, по хате, по сорок локтей сукна, по три чети ржи...»

— Мурашки по спине, — шепнул Долгорукий.

— За какие провинности ты, Аверя, пытаешь отрока? — присел государь на грязную лавку.

— Он ограбил Шереметьева, государь!

— Чем ты сие докажешь? — поднял бровь Пожарский.

— У него на левом мизинце белая полоска от зажившей ранки.

Самодержец глянул вопросительно на Шереметьева. Тот покачал головой:

— Нет, государь! И полоска была не такой. И отрок тот был крепче, выше ростом, темнокудрее. Этот совсем ребенок!

Аверю прошибло дрожью. Ошибся! Не того собачонка взял. Зазря не послушался Артамонова. Дьяк велел сходить в лавку, где продавались чернильницы немецкие и розовые перья. Про дорогую бумагу надобно было выведать. Кто покупал? Когда? Разве все успеешь сделать? Как же вывернуться перед государем?

— У щенка утаен был знак нашего дозорщика с Яика, — заторопился Аверя, роясь в мошне.

— Какой знак? Где он? Покажи!

— Вот, золотая богоматерь с бирюзой.

— Где ты взял сию иконку, отрок? — ласково обратился Пожарский к Бориске.

— Я нашел ее в санях, в сене.

Отец Лаврентий прищурился подслеповато, он плохо видел:

— Позволь глянуть, государь! Ага! Так и есть! Юнец говорит правду. Это я выронил богоматерь и забыл про нее. Иконку передал в дар церкви кто-то из яицких казанков. Да, да! Вспомнил: писарь Матвей Москвин наказал мне передать подношение Троице-Сергиевой святыне. Так что безвинен агнец, государь! Я запамятовал!

— Князь, освободи отрока из цепей, увези к лекарю, — утер благостную слезу самодержец, обращаясь к Долгорукому.

— Они с Артамоновым и моего Сеньку хотели зацапать, но я не позволил, — похвастался Голицын.

— Так, так! — вперился Михаил Федорович в подьячего. — А этого блаженного ты пытал за какие вины? За что ты его убил?

— Это ж с паперти Ермолай! Он, говорят, обучил ворону нехорошим словам. Он кричал, будто царь того... не совсем умный, можно сказать. Да ить вы сами слыхали. Хулы возводил.

— Так он же юродивый! Все дурачки ругают царей испокон веков. И никто их не казнит! Я повелю тебя, Аверя, четвертовать — за глупость! Твоя ретивость и верноподданность хуже вредительства! Что скажут обо мне люди? Скажет народ, что царь пытает и казнит юродивых!

«Сам ведь указал схватить дурачка!» — вспомнил Голицын.

— Помилуй мя, великий государь! — распластался Аверя.

— Не ползай, червь! Ответь, кто позволил тебе заковать сего казака, посла Яика?

— Дьяк Артамонов повелел! Я был против! Но Артамонов нашел медную пулю, коей убит Тулупов... Да и князь Пожарский повелел схватить его!

— Что за бред? Какая медная пуля? Какой Тулупов? — негодовал Михаил Федорович. — За что ты его повелел пытать, Дмитрий Михайлович?

— Схватить я его повелел, но не ведал, что он мне знаком! — смутился Пожарский.

Государь смотрел на себя как бы со стороны. И видел деятеля справедливости, мудреца, доброго человека, великого заступника для сирых и угнетенных.

— В чем тебя обвиняют? — участливо подошел он к Хорунжему.

— Я застрелил дьяка.

— Они так говорят? Или ты действительно убил?

— Я убил дьяка Тулупова.

— До смерти? — спросил царь, отступая.

— До смерти.

— Тулупов у нас был в Астрахани, — подсказал Пожарский.

— Почему же ты убил дьяка? — нахмурился государь.

— Дьяк запытал нашего есаула, Тимофея Смеющева.

— Ах, да! Помню! Мне говорил об этом батюшка Лаврентий. Я накажу сурово воеводу за своеволие. Но ты впредь будь благоразумным. Токмо я вправе судить своих рабов, своих дьяков. Поелику я государь!

— Князь Пожарский пожаловал ему когда-то золотой шелом, — ехидно ветрел Долгорукий.

— Сие было! — подтвердил Пожарский. — Мы вместе с ним поляков били.

— Отпустите его. И одарите богато из моей казны за обиды, — повернулся царь к выходу, перешагнув через голову распростертого на полу Авери.

— Чем облагодетельствовать? — улыбнулся весело Федор Лихачев.

— Золотой саблей, перстнем и шубой, — расщедрился государь.

«За Яик можно дать и поболе», — отметил про себя дьяк посольского приказа.

Рыжий верзила высвободил Хорунжего. Шереметьев взял на руки истерзанного Бориску и пошел к выходу, где стояли кошевки.

— Завтра на охоту, бояре! — напомнил царь, направляясь к своим палатам.

...Федор Лихачев поехал к лекарю, где лежали Меркульев и Артамонов. Толстогубый немец поклонился важно знатному гостю:

— Добро пошаловать!

— Как дела?

— Меркульев есть бред, но опасность миновал! Артамонов есть ясный ум. К нему есть хождение подручный. Я не можно их удержать. А вам кто есть нужен? Меркульев?

— Мне потребен Артамонов.

— У нем есть подьячий Аверья.

— Неужели Аверя?

Лихачев сбросил шубу на руки молчаливой прислуге, решительно прошел в светлицу лекаря. Аверя вскочил, попятился.

— Пшел вон отсюда, костолом, — брезгливо сморщился Лихачев.

Подьячий выскользнул за дверь. Артамонов дернул уголками губ, закрыл устало глаза.

— Мне все известно.

— Винюсь, Ионыч. Сие я натворил. И отец Лаврентий.

— Вы хоть ведаете, что сотворили?

— Защитили безвинных. Спасли Хорунжего, посла казацкого Яика.

— Но вы раскрыли дозорщика моего. Теперь казаки разорвут писаря. Я не успею подать ему знак о побеге.

— Какого писаря, Ионыч? Тебе плохо?

— Эх, Федор! Я не лезу в твою квашню. Почему вы в мою полезли? Вы допрашивали Аверю при Хорунжем и юнце. Вы огласили имя моего дозорщика!

— Да, да! Какой-то там Матвей Москвитин...

— Москвин!

— Пущай так: Москвин. Он передал иконку отцу Лаврентию, но ведь царь не тянул за язык попа. Попик сам проболтался. Мог бы и промолчать...

— Отец Лаврентий не знал, что везет иконку с тайником от дозорщика.

— Не пойму ухитрительные тонкости. Пущай Хорунжий проведал имя твоего дозорщика. Но есаул в Москве! Как он свяжется с Яиком? Ты придержи посольство на две-три недели. А своих людей на Яик пошли раньше...

— У тебя все так просто, Федор. Да пока мы здесь размышляем с тобой, на Яик уже, наверно, летит весточка.

— Мне ведомо, что вестовые соколы у них изъяты. Уж не сорока ли на хвосте понесет новость?

— И сорока-белобока может, — ответил серьезно Артамонов.

— Выкрутишься. А я к тебе по другому делу, Ионыч.

— Говори, Федор.

— Твои люди обложили в Москве толмача Охрима и Остапа Сороку.

— Да, воров укрывает князь Голицын. Охрим жил и у Авраамия Палицына в посаде. Но мы разбойников возьмем.

— Не трожь их, Ионыч. Выпусти из Москвы.

— Но они ограбили Шереметьева.

— Знаю, Ионыч.

— Почему же я должен выпустить разбойников?

— Возьмешь их позднее. Когда-нибудь!

— А теперь?

— Они увезут оружие в Запорожье Тарасу Трясиле. А нам выгодно усилить восстание супротив поляков. Чуешь, какие силы потребуются ляхам для борьбы с мятежом? Они ослабнут на границе с нами, уведут полки на войну с чубатыми запорожцами. И открою тебе тайну: мы, под нажимом бояр, заключили договор с Мурад-султаном! Обрушимся вместе с турками на Очаков. Атаман дончаков Наум Васильев скоро получит указ о выступлении в поход. Поляки сегодня — наши враги заглавные!

— Но так мы никогда не изничтожим разбой.

— Каждому овощу свое время.

— А как быть, Федор, с утайной казной Яика? Государе молвил при боярах, что золото принадлежит казацкому войску. Я так его понял.

— Ты все понимаешь слишком прямо, Ионыч. К захвату казны готовься, но молчи.