Мокро на Мокея — жди лета еще мокрее. Утопал в грязи Яицкий городок. Дождь лил беспрерывно третьи сутки. В самый раз сеять овсы. Вырастет овес, аки князь, ежли бросишь в грязь. Матвей Москвин подсел на лавку поближе к свету. Он чистил и смазывал пистоль, менял слежавшийся порох в берендейках. А сам косил глазом в заморское зеркало, подкручивал шляхетские усики, любовался собой. Еще вчера решил писарь раскрыть свою тайну перед сыном Миколкой, но не знал, с чего начать разговор. В сыне Матвей не сомневался. Да, пойдет за мной в огонь и воду. Послушание паче поста и молитвы. Исполнительным, старательным и послушным рос Миколка. На Магнит-горе прошлой осенью отличился с Ермошкой, когда отроки руду таскали к лодкам. В набег на Урочище ходил с казаками. Осетров берет на багренье не хуже Телегина. В кулачном бою крепок. В конных и сабельных состязаниях ловок, силен, хотя не может еще пробить наскрозь пикой тушу быка. Добрым молодцем сын растет. Беда у него одна: якшается с Веркой Собакиной. Девонька она красивая, налитая, соблазнительная. Да глаза зыбкие — не будет верной женой. И позорно родниться с таким домом. Не бедностью дом тот зазорен — худой славой. Что он увидел в этой Верке? Какие юницы кругом цветут! Но Миколка не замечает сестер Смеющевых — Снежанку и Устю, не обращает внимания на Нийну Левичеву, Злату Блинову. Одна у него любовь... А Верка Собакина бегает часто в последнее время в самую мерзкую избу — к Зоиде Поганкиной. Говорят, будто девки и парни там пьют хмельное, разболокаются догола, безобразничают.
Матвей осторожно сыпнул в ствол синего пороху, забил пулю. Вспомнил о Меркульеве:
— Провел я вокруг пальца атамана! Как они там в Москве? Передал ли отец Лаврентий иконку с тайником, и дошло ли мое донесение? Интересно, кого направит ко мне дьяк сыскного приказа Артамонов? Платона Грибова он умышленно бросил на растерзание, дабы отвлечь внимание от меня. А может, меня проверял? Сие одному богу известно. Возможно, у дьяка есть еще дозорщик, который наблюдает за мной... Однако в такое трудно поверить. Скорее всего здесь я один! И одному мне известно, где схоронена утайная казна войска. За такие заслуги государь может сделать меня воеводой Яика! Пора узнать об этом и сыну моему — Миколе. Он, должно, сразу резко переменится. Бросит Верку Собакину.
Писарь ждал, когда придет сын. Жена убежала куда-то. По улице проехал на быках Устин Усатый, вез руду в селитроварню. Гуси вразвалку через дорогу перешли. Пятнистая огромная свинья легла в лужу. А это кто там качается чучелом?
Матвей протер рукавом рубахи вспотевшее стекло окна. Он увидел знахарку Евдокию, которая увязала в грязи, нелепо размахивала руками, дабы не упасть. Вот засосало у старухи глиной один чебот, нога выдернулась из обувки. Колдунья ступила босо в жижу, наклонилась, но ее чуть не опрокинуло резким порывом ветра.
— Ха-ха-ха! — заливался до слез смехом Матвей Москвин. — Ну, куда прется ведьма? Зачем идет в такую памороку? Ей-богу, она хлюпает к нам... Что ей надо? Не сидится дома в тепле дуре старой.
Писарь похохатывал, но его стало тревожить вдруг что-то непонятное. Где-то в глубине души шевельнулся страх.
«Ведьма идет с вороной! — понял, наконец, Матвей. — Кума прилетела! Господи, откуда же она? Меркульев и Хорунжий с казаками сейчас в Москве. Вестовые соколы у них изъяты. Ворону тоже, говорят, собакам бросили еще в Астрахани. И с Москвы до Яика не может долететь глупая ворона. Значит, посольство возвращается. Наверно, Меркульев уже в Астрахани опять. Готовят корабли к походу домой. Но до Яицкого городка путь далекий. Еще почти месяц ползти им. При везении — недели две. Раньше не появятся. Откуда же прилетела ворона?»
Матвей распахнул дверь с поклоном, гостеприимно:
— Здравствуй, Евдокия! Добро пожаловать! Заходи, у печки погрейся, обсохни. Чеботы не снимай. Не беспокойся, баба вымоет пол.
Старуха сняла чеботы в сенях, прошла босой. Она присела на треножник к шестку русской печи, протянула руки к огню. Ворона порхнула с ее плеча на матку полатей.
— Вота... Кума явилась, — проскрипела Евдокия.
— Здравствуй, Кума! — шутливо и ласково глянул на ворону Матвей.
— Здравствуй! — хрипло ответила птица.
Писарь внимательно наблюдал за движением клюва, а ухо навострял на знахарку. Одному Матвею и еще Дуне Меркульевой было известно, что бабка владеет искусством чревовещания. Ведьма умеет говорить разными голосами, не двигая ртом, не шевеля губами. Простаков она обманывает. Разговаривает иногда вместо своей птицы. Заметить обман трудно, почти невозможно. Однако изредка ошибается, старая плутовка. Ворона клюв не раскрывает, а колдунья начинает болтать! Просто плохо видит! Матвей давно подметил ухищрения Евдокии. Сначала даже решил, что ворона у нее вообще не может говорить. Но птица разговаривать умела!
— Как живешь, Кума? — спросил Матвей.
— Хорошо! — кивнула головой ворона.
Нельзя было определить, кто произнес это булькающее слово — хорошо! Сказала вроде бы птица в поклоне. Но она кланяется и раскрывает клюв беззвучно весьма часто. Любой чревовещатель может приспособиться под эти движения.
— Откуда прилетела? — спросил хозяин избы.
— Из Астрахани! — не шевельнулась и не раскрыла клюва птица.
Писарь засмеялся весело. Вот и опять попалась бабка! В избе сумрачно, она плохо видит свою ворону.
— Что же за весточку ты принесла, Кума?
— Писульку! Кар-кар!
— От кого же послание?
— От Меркульева! — каркнула ворона, перепугав писаря.
Знахарка повернулась к Матвею, подала бумажку:
— Вота... на ноге приволокла Кума. Я к Телегину ходила, да Богудая с Марьей нетути дома. Дуняша моя в гостях у тетки.
— Давай, Евдокия. Я прочитаю, передам Телегину.
— Передай, мил. А то мы ить с Кумой неграмотные. Завсегда передаем сказки не к месту. Когдась надобно Фоме, мы кланяемся Ереме.
— Слышал. Как-то Ермошка про любовь настрочил Олеське, а ты, Евдокия, Меркульеву передала! Нахохотался я тогда от души!
— Мож, сызнова про любовь?
— Сейчас, посмотрим, Евдокия!
Матвей развернул осторожно изрядно помятую и потрепанную писульку, перечитал несколько раз спокойно:
«Писарь — дозорщик! Казните!» — сообщала и повелевала рука Меркульева.
«Как же ты проведал об этом?» — сокрушенно подумал писарь, вздыхая.
— Чо там? — блеснула желтыми огоньками старуха из-под седых бровей.
— Ничего особенного: Ермошка снова пишет про любовь Олеське.
— Плохейными словами?
— Нет, не беспокойся, Евдокия. Ермошка пишет прекрасными выражениями.
— Прочитай, не верю...
— Послушай: «Олеся! Кланяется тебе Ермошка. Жить без тебя мне неможно. Мы с тобой обвенчаемся в церкови. Я купил тебе плат цветастый и ферязь царевны. Сапожки сторговал из мездры, шитые серебром. Привезу и печатных пряников...»
— Ты пошто, Матвей, мне голову морочишь? — сгорбилась обиженно старуха. — Не можно вместить на такую маленькую писульку и церковь, и плат, и ферязь, и сапожки, и пряники печатные... В самый большой куль не влезет.
— Дитячий ум у тебя, Евдокия!
Писарь говорил с колдуньей, а сам лихорадочно думал о другом: «Что же делать? Надобно бежать срочно! Но куда податься? На закат и север дороги нет. На восходе солнца — орда. К морю ринешься — попадешь в лапы Меркульеву. А если все же пойти на север, к Магнит-горе? Там пустынно. Можно перепрятать утайную казну в другое место. И пробиться в Московию через башкирцев! Но одному сие не по плечу. Потребно раскрыться перед сыном, Миколка сгодится в помощники. Не трудно подбить на побег Митяя Обжору, Гунайку и Вошку Белоносова. Не очень-то они дорожат казачьей землей. Не вырастут из них казаки. Они помогут перетащить золото в новый утай. Опосля их не так уж трудно пристрелить, дабы избавиться от подлецов. Пользы от них не будет и царю».
— Дай писульку мне, Матвей. Я сама передам ее Олеське.
— Иди домой, Евдокия. В грамотке есть и утайное известие, не для твоего курячьего ума!
— Брешешь! Я чую другое!
— Топай, ведьма, прочь! А то ткну чуялкой-то в грязь у крыльца!
— Смерть писарю! — запрыгала на балке полатей ворона.
— Пристрелю! — рассердился хозяин.
— Пойдем, Кума! — направилась ведьма к выходу. Ворона трепыхнула крыльями и прыгнула к знахарке на плечо. Матвей бросил писульку в печь, подтолкнул ее кочергой в огонь. Она съежилась, вспыхнула и сгорела. Мотыльки пепла качнули серыми крылышками и полетели в трубу.
«Кто видел? Никто! Порхайте в небе пепельные бабочки! А у меня есть время собраться в дорогу. Меркульев вернется не скоро. К тому часу уйдем на челнах мы ночью с Миколкой. Но где же он запропастился? Опять, поди, лижется с Веркой Собакиной. Нашел с кем снюхаться!»
Матвей щипнул раздраженно ус, сунул пистоль за пояс и вышел на тесовое крыльцо, украшенное резным навесом и точеными перилами. Дождь утишился, капало изредка. Разливалось по земле парное тепло. Урожайным будет год на Яике. Будет рыба коситься из реки на пудовые колосья.
— Писарь — дозорщик! Смерть дозорщику! — каркнула с тополя ворона.
У Матвея закачалось под ногами крыльцо.
— Что ты изрекла, проклятая? — схватился он за пистоль.
— Писарь — дозорщик! — на всю станицу проорала снова вещунья.
У войскового колодца стояли с ведрами бабы: Бугаиха, Стешка, Нюрка Коровина и одноглазая Хевронья Суедова. Слева за курятником пряталась Верка Собакина. Желтый платок ее выглядывал. Значит, и Миколка там — рядом. Знахарка торопливо пробиралась через грязь, оглядывалась, кому-то кликушески грозила.
— Чтой-то дразнит тебя ворона, Матвей? — усмехнулась Бугаиха.
— Повтори, Кума, что ты сказала... Я не могла услыхать, — закривлялась Нюрка Коровина.
— Неуж наш писарь дозорщик? — приподняла слегка юбку Стешка Монахова. — Чаво же он дозирает? Мабуть, то, чо есть у меня под юбкой?
— Писарь — царский дозорщик! — разъяснила бабам ворона.
Матвей быстро прицелился в птицу и выстрелил. Пуля вырвала у вещуньи три пера возле зоба. Три серых перышка закружились, но не упали, а поднялись от ветра в небо. Кума перепугалась, спряталась за стволом дерева.
— Промазал! — загудела Бугаиха.
— Он и в бадью с двух шагов не попадет! — издевалась Нюрка Коровина.
— Моеный Федька тож стрелял по энтой вороне, да остался без ока! — ехидничала Стешка.
Знахаркина вещунья выглядывала то с одной, то с другой стороны и кричала:
— Писарь — дозорщик! Смерть дозорщику!
Москвин бросился в сени... Вскоре он появился, держа в руках пищаль.
— А чо пушку не выкатил? — спросила Нюрка Коровина.
Пищаль изрыгнула огнь и гром. Снаряд пробил круглый ствол тополя точно посередке, там, где пряталась наглая птица. Но пернатая оскорбительница перескочила на ветку пониже за полмгновения до выстрела.
— Войну, стало быть, объявил вороне, — скрестила руки на груди Бугаиха.
— Писарь — дозорщик! — сводила с ума нечисть.
Из-за поленницы робко вышел рослый Миколка.
— Ты пьян, батя?
— Иди домой! — сердито ответил отец.
Матвею стало неловко. Действительно, что это он уподобился Федьке Монаху. Начал стрелять глупо по какой-то вороне. Мало ли что она там накаркает. Ох, уж эти говорящие птицы! Недавно вот Нечай опозорился с попугаем в шинке.
— Кланька — стерва! — рокотнул почему-то иностранный петух.
— Замолчи! — взвел пистоль пьяный Нечай. — Как ты посмел порочить мою невесту? За мою Кланьку турецкий султан обещал полбасурмании!
Пил Нечай каждый день, когда вернулся зимой из Астрахани с полком, который не пропустили с посольством в Москву. Не удалось привезти невесте дорогих подарков. Она несколько охладела к жениху.
— Скажи, попка, что Кланька, пей мочу кобыл, хорошая девка! — обнял Устин Усатый Нечая.
— Кланька, пей мочу кобыл! — повторил попугай.
И надо же! В этот миг в шинок вошла невеста Нечая. Она нахмурила свои черные брови, подошла к жениху и размашисто ударила его по щеке.
— Кланька — стерва! — пропопугаил из клетки развлекатель пиющих.
— Чему учите птицу? — брызнули слезы у павы. Она выбежала из шинка, громко хлопнув дверью.
Нечай выстрелил в попугая. А стрелял он метко и пьяный. И пистоль у него был старинный, с огромным стволом. Пуля толщиной с черенок лопаты. Разнесло попугая в клочья, даже не удалось изладить чучело. Фарида содрала с Нечая сотню динаров! Откупился он от шинкарки, но не можно откупиться от насмешек. Кланьке в казацком городке не давали проходу.
— Бают, из ревности стрелял Нечай?
— А ты, девка, цветы носишь на могилку убиенному поклоннику?
Кланька побила Нечая ухватом. И не состоялась у них свадьба, намеченная на Соловьиный день.
— Ты пошто, тятька, стрелял по вороне? — снова спросил в избе Миколка.
— Пошутковал я, сынок.
— А с лица бледный, руки трясутся у тебя, батя.
— Не надобно вспоминать ворону, Микола. У меня к тебе серьезность жизни, разговор глубоченный.
— Ежли про Верку Собакину, то зазря. Я к ней боле не подойду. Ошпарила она меня. Застал я ее с Митяем Обжорой... сказать как — срамно, неможно.
— Ничего не говори. Не до Верки Собакиной нам с тобой. Решается, как жить? Матери пока не говори ничего. Так вот, слухай: я царский дозорщик! Я действительно царский соглядатай!
— Не поверю, батя! Руби мне голову — не поверю!
— Я кроваво говорю, Микола. Нет времени для пустопорожнего развлекательства. Меркульев уже раскрыл меня. Кто-то меня предал. Грозит нашей семье поруха и смерть.
— Мне плохо, тять! Меня замутило...
— Крепись, сынок! Меркульев и Хорунжий появятся не скоро.
— А ежли появятся?
— Нет, в ближайшие двадцать ден никто из них сюда не придет.
— Но не в этом суть, батя.
— Не раскисай! Мы сядем в челны под паруса сегодня или завтра ночью. И уйдем к Магнит-горе. Там похитим с тобой мы утайную казну войска, перехороним золото. И пробьемся с боем или хитростью через башкирцев. Приедем победителями в Московию. Государь пожалует нас милостями великими!
— Замолчи, отец, ради бога! У тебя бред! Ты болен!
— Нет, Микола! Не бред! Царскими дозорщиками были мой отец, мой дед. Мы бояре! Мы не казаки!
— Но я, батя, не могу предать казаков.
— Что же ты будешь делать?
— Я не пойду с тобой.
— Ты побежишь сейчас на меня доносить?
— Нет, батя. Мерзок сын, несущий донос на отца! Никогда не пойду с доносом! Я сам тебя казню! — взялся за пистоль Миколка.
— Ты поднимешь руку на отца? Одумайся!
— Не жди пощады, батя. Такое я не прощу. Беспощаден и жесток будет мой суд.
— Но так же трусливо, гнусно! Подло так поступать! У меня пистоль не заряжен... Давай в поле выйдем, сразимся там по-честному. А так — ты просто убийца! Душегуб!
— А почему ты полагаешь, что я в тебя выстрелю, батя? Я тебе об этом не говорил.
— Ты грозишься меня казнить.
— Казню!
— Но в избе на саблях не подерешься, тесно. Перебьем посуду.
— И саблей я тебя не стану рубить. Да и не одолел бы я тебя клинком.
— Как же ты меня казнишь, Микола? Тебе не связать меня, не удушить.
— Я казню тебя, батя, своей смертью!
Миколка глянул в окно печально, приставил дуло пистоля к своему правому виску и выстрелил.
Матвей упал на колени перед рухнувшим сыном.
— Что же ты натворил, милок! Кровинка моя! Погасил ты солнышко мое, Миколушка! Для кого же стараться теперича?
Жизнь потеряла сразу вроде бы весь смысл. А если построить все заново?
Писарь вскочил, начал заряжать пистоли. Он торопливо опустился в погреб, раскопал схорон, где лежал медный ларец с динарами. Вылез, отряхиваясь от пыли и паутины. Сбросил Миколку в подпол, закрыл крышкой лаз. Кровь на полу вытер мокрым вехтем. Плетеным половиком накрыл запятнанные половицы.
— А то мать прибежит, увидит и перепугается. Спокойно, спокойно! Сейчас возьмем мешок ржи, сухари, копченую рыбу и сало. Нагрузим телегу. И поедем на верховую заимку. Там убьем рыбака. Сядем в лодку и вскинем парус! И поплывем к Магнит-горе в одиночку! Никто нас не догонит! Но где же лежит сало? Где соль? Не жена — а проклятая баба-неряха! Господи, у нее нет соли!
Вздрогнул Матвей, когда зазвенело за спиной разбитое камнем стекло окошка. И услышались сразу отчетливо голоса, ржанье коней, хлюпанье по грязи. Избу окружали верховые: Панюшка Журавлев, Богудай Телегин, полковник Скоблов, Микита Бугай и кузнец Кузьма. С ними какой-то боярский отрок. То был Сенька, который пришел из Астрахани морем. Матвей ведь его видел впервые, не мог знать. Писарь прыгнул в сени, глянул во двор через щель. В усадьбе хозяйничали Михай Балда, Гаврила Козодой и Герасим Добряк. Однорукий Громила Блин выводил из конюшни коней. Оставалось одно: задвинуть засов и вернуться в избу.
— Откуда появился кузнец? Как с неба свалился! Принес мне смерть Кузьма! Да будет от меня первая пуля ему!
— Выходи, Матвей! — крутил в руке аркан Скоблов.
— И от пистоля не прячется! — удивился писарь. — А я заряжу пищаль!
Слышно было, как ходил кто-то по крыше. Голос Богдана Обдиралы ворвался через печную трубу:
— Сдавайся, писарь! Душонка чернильная! Я закрою трубу мокрой рогожей. Ты и вылезешь из норы, как хорек вонючий! Выкурю дымом!
— Не дури, Матвей! Выходи для душевного разговору! — увещевал Телегин.
Матвей прицелился кузнецу в сердце и выстрелил. Сонь Кузьмы прыгнул в это время, но пуля пробила левое плечо всадника. Рубаха его обагрилась кровью.
— Хату обросаем соломой и спалим! — угрозил Скоблов.
Дед Егорий и Устин Усатый приволокли пушку, целили жерло на дом, начали заряжать.
Матвей чуть не заплакал. Какой терем пропадет! Какие узоры! Двенадцать лет он украшал дом резьбой. Кружево наличников, ставней и карнизов радовало станицу. Пела изба по-красному на весь мир! Таких домов на весь городок пять-шесть. А рядом сплошь нищета, хибары, землянки.
— Не стреляйте из пушки! Сдаюсь! — дрогнувшим голосом крикнул он в разбитое окно.
— Выходи! — махнул рукой Богудай.
Но писарь и не собирался сдаваться. Он сунул дуло пистоля себе в рот и выстрелил. Михай Балда и Герасим Добряк высадили дверь в сени ударом бревна. Хата была заполнена дымом.
— Разоткни трубу, дурень! — высунулся из окна Добряк.
Скоблов, Богудай и Кузьма повелели тщательно обыскать хоромы. В подполе сразу нашли мертвого Миколку. Раскопали еще один тайник с червонцами. И в медном ларце было восемьсот динаров. Всего — три тысячи золотых. Во дворе выла прибежавшая жена писаря.
— Не было у нас денег! Истинный крест! И ларец не наш! И динары впервые видю! Последние кругляши мы пожертвовали на церкву!
Упала писариха на колени, почернела. Враз померла.
— Золото писарь похитил из войсковой казны! — нарочито громко сказал полковник Скоблов, подмигнув Телегину...
— Обокрал Матвей казну, замышлял убежать. Сухари и рыбу приготовил, три ковриги и сало в мешок бросил...
— Сына родного угробил! — прослезился Добряк. — Жена с горя околела.
Казаки начали грабить хоромы. Кто взял плюску, кто сверток сукна, кто ковер... Токмо золото сдали в казенную избу. Пришел дому конец и разор. И разнеслась мгновенно такая весть по всему Яику: писарь Матвей Москвин обокрал войсковую казну. А когда к нему пришли есаулы с обыском, он убил своего старшего сына, сбросил его в подпол и сам застрелился.