— Дарья! Гром и молния в простоквашу!

— Чо?

— Телегин не поджигал Суедова!

— Сенька же его видел той ночью с Фаридой...

— Видел Сенька, да не то. Фарида подпаливала харчевню и лабазы. А Богудай шел мимо от кумы. Пытался он удержать от преступа Фариду. Хотел огонь затоптать. Но поздно было, заполыхал пожар. Ты, Дарья, однако, помалкивай обо всем, Этого никто не должон знать. Не будем вмешиваться. Богудай просил меня молчать.

— Сурьезная баба — Фарида. Ты бы к ней присмотрелся, Игнат.

— Я верю татарке. У нее заслуги, Дарья, перед Яиком.

— А я сумлеваюсь. Спалила же она Суедова и молчит. Не покаялась даже перед тобой.

— То понятное дело, Дарья, война промеж торгашей за выручку, за богатство.

— А мне, Игнат, мнится, что золотое блюдо с дерева пыток она похитила.

— Бог с тобой, Дарья. Зоида же призналась перед смертью. Лежит драгоценная блюда в глубокой ятове. Мабуть, катится по дну реки к морю. И никто боле не увидит сокровище!

— Зоида оговорила себя, чтобы пыткой не мучили. Не скармливала она сынка Аксиньи борову. Не крала она с дувана золотое блюдо.

— Хучь с ума сходи. Задала ты мне загадку, Дарья. Не буду поспешать, однако. Другие заботы на сердце. Дьяк Артамонов грядет. И Дуньку потребно взамуж выдать. Засиделась в девках.

— Я сама, Игнат, ночами не сплю. За кого же мы ее отдадим? За Сеньку? Или за Ермошку?

— Слухай меня, Дарья. За Ермолая мы Дуню выдадим. Он казак стоятельный. А крылья ладит по молодости, по глупости. Женится вот и остепенится. Не до крыльев будет.

— Ты ж бачил, что Ермошка — мошенник. Даже царю продал клок волос от нашего кобеля.

— Ермолай спас от медведя жизню царскую! И за то награжден золотой чепью!

— Нетути у него давно той цепи. Заложил он ее Соломону за шелк для своих дурацких махал. Не отдам я Дуню за Ермошку-шалопая. Он свою полонянку Глашку прокормить не могет. Девка в отрепьях ходит.

— Ты ж раньше за Ермошку ратовала.

— Была промашка. Да ить покраше жених явился. Семен Панкратович мне боле теперь по душе. И доказал он свою верность и любовь Дуняше: палец отрубил в клятве любовной. Пресвятая мать-богородица, помоги ему!

— Гром и молния в простоквашу!

— Хучь тыщу молний!

— Погоди, не суетись, Дарья. Мизинец Сенька отрубил по другой причине.

— И слухать не стану твои оговоры!

Дуня лежала на полатях, слушала шепот отца и матери, улыбалась. Ермошку она любила. Но и Семен Панкратович ей нравился. Только вот что-то часто он крутится возле племянницы Соломона — черноглазой Цили. Хорошо ли быть женой? Сестру вспомнила. Олеська бегала днем по станице, черный синяк под глазом с гордостью бабам выказывала. Мол, бьет муж — значит любит!

Перед Артамоновым стояли три трудности: выкрасть тайно или уничтожить царскую грамоту на казачью волю, внедрить на Яике надежного дозорщика и узнать, где сказочная войсковая казна. Дьяк не торопился. Жил третью неделю у отца Лаврентия, изредка гостевал на ужинах у Меркульева, ходил по городку, прислушивался и присматривался. С казаками старыми выпивал, чарку с ними поднимал за здоровье бабушки Гугенихи. Но принимали дьяка настороженно. Кузьма не пустил гостя в кузню. Нечай чуть не зарубил Артамонова вечером. Поход на Хиву замышлял Нечай, боялся, что дьяк проведал о его замысле. Радостно встречал Артамонова, пожалуй, только один-единственный протопоп.

Отец Лаврентий давно выводил утайно буковками летопись казачьего Яика. Записи были весьма интересными. Артамонов переписал несколько листов. Все походы, имена есаулов, события и даже выходы на багрения. И только на двенадцатый день дьяк Разбойного приказа зашел в казенную избу к писарю. Сенька слегка побледнел, засуетился.

— Мне указано по велению государя схватить тебя, заковать в колодки и отправить под стражей в Москву! — начал врать многоопытный дьяк.

— Но с Яика выдачи нет! И в царской грамоте сие закреплено. Меня может судить токмо казачий круг! — выпрямился Сенька.

— Не думаю, что круг тебя загородит, ты здесь чужак. Тебя не очень любят, ты пыжлив. Казаки выдадут тебя для казни.

— За какие грехи меня потребно казнить?

— Ты зазря пальчик отрубил, — усмехнулся Артамонов. — Я нашел в Китай-городе немца, у которого ты купил пачку бумаги. Дорогая она. Ты один ее и покупал. Не было больше покупателей. Ту самую бумагу, на которой записку Шереметьев писал управляющему под вашими угрозами. Обнаружил я и лавку, где ты дюжину розовых гусиных перьев брал. И там тебя купец помнит, знает. Наследил ты, даже чернильницу бросил в землянке. А чернильница-то голицынская, то бишь твоя. Другая вина у тебя — ограбление князя Голицына.

— Не грабил я его!

— Знамо не грабил. Но ты поведал разбойнику Охриму, где спрятано золото князя. И Милославские тебя с кинжалами ищут. Манька-то у них удавилась из-за тебя, из-за позора. При твоей помощи погиб на Яике наш дозорщик Матвей Москвин. За сие тебя и казнят в пытошной.

Сенька бухнулся на колени.

— Спаси меня, дьяк! Пятьсот золотых отдам. И в Москве у меня схорон в семьсот цесарских ефимков.

— Сыск на Руси не продается! — повторил любимое изречение Артамонов.

— Спаси! Век буду за тебя молиться!

— Как же я тебя спасу? У меня государево повеление.

— До бога высоко, до царя далеко. В твоей воле я, дьяк. Помилуй меня, век буду твоим рабом.

Артамонов молчал долго и значительно, будто раздумывал.

— Оно, конешно, не к спеху тебя казнить. Да вот какой мне толк? Из тебя и дозорщика не выйдет. Кишка тонка.

— Согласен стать вашим дозорщиком, не пожалеете.

— И на Меркульева станешь доносить?

— Коли потребно, буду и на Меркульева.

— Ну ладно. Так и быть — помилую тебя. Но ты докажи сразу мне свою верность.

— Клянусь! Крест буду целовать!

— Я клятвам не верю. Ты вот что сотвори. Устрой пожар в энтой казенной избе. Дабы сгорела царская грамота, котора на стенке висит...

Сенька, вскочил, как ошпаренный.

— Государь Михаил Федорович отменяет волю для казаков?

— Нет, Сеня! Все останется по-прежнему. Царь не покушается на льготы казачьи. А бояре попросили меня устроить сию пакость. И Федор Лихачев одобрил умысел боярский... И тебя я повяжу сим.

— Забирайте бумагу, жгите!

— Я хочу еще пожить, Сеня. Казачишки нас с тобой разорвут на клочья за уничтожение царской грамоты. А вот ежли случится пожар, то никто не пострадает.

— Я устрою пожар сегодня же вечером.

— Не поспешай, Семен Панкратович. Спалишь избу с грамотой дня через три опосля моего отъезда. Мне сообщат об этом. У меня здесь есть и другие дозорщики. Они будут наблюдать за тобой...

— Кто же это? — задумался Сенька.

— Не пыхти, не отгадаешь! Поразмысли лучше о другом...

— О чем, дьяк?

— Об утайной войсковой казне... где она ухоронена?

Сенька присвистнул, заулыбался развязно. Ну и размах у Артамонова! Одним махом семерых убивахом! И не выдержал — подло хихикнул.

— Не свиристи, будь ухитрительным. Не забывай, что погибли здесь мои дозорщики Платон Грибов, Матвей Москвин...

— С чего начать, дьяк?

— Дабы завоевать доверие Меркульева: женись на евоной дочке Дуне.

— Она воздыхает по Ермошке.

— Который ладит крылья?

— Он самый.

— Устрани соперника, одолей.

— А как?

— Твое дело. Не будешь стараться, пошлю для начала сюда стрельцов с полковником Милославским...

— Не пужай, дьяк. Я верен диалектически. До скорого свиданьица. Не задерживайся долго в казенной избе. Меркульев заметит.

— Прощевай, Сеня. Связь со мной будешь держать через Астрахань, — выскользнул гость. — О подробностях поговорим завтра.

Артамонов гостил еще неделю у Хорунжего, Богудая Телегина, Тихона Суедова, заходил часто к Прохору Соломину. Окромя Сеньки, согласились быть дозорщиками царскими Тихон Суедов и Вошка Белоносов. А Соломон дал отказ решительно:

— Я узе торговый человек. Не хочу висеть на дыбе ни у Меркульева, ни у тебя, дьяк.

— А кто у них прячет утайную казну, Соломон?

— Я узе полагаю так: если казна была, ее украли есаулы. А где те есаулы? Они почти все давным-давно погибли. В морском грабеже сгинули Илья Коровин, Сергунь Ветров, братья Яковлевы, Андриян Шаленков. Одного есаула вы, дьяк, убили в Астрахани. Как же его звали! Да, да! Тимофей Смеющев! Писаря Лисентия Горшкова кто-то заколол вилами. Силантия Собакина зарезал собственный сын. Василя Скворцова отравила ядом Зоида. Матвей Москвин застрелился. Полковник Скоблов рухнул в бою под Смоленском. Толмач Охрим в бегах. Шепну вам, дьяк, по дружбе: дед в Азове! Кто же остался? Ты подумай, дьяк, сам! Ты узе умеешь мороковать?

Артамонов начал считать вслух, загибая пальцы:

— Остались Меркульев, Телегин, кузнец Кузьма, Хорунжий... Четыре человека.

— И пятая ворона! Ха-ха! Говорящая ворона!

Бесшумно откинулся полог, вышла Фарида:

— Соломоша, у тебя кашель, жар. Ты и говоришь в бреду. Иди в постель. Циля чай с малиной тебе приготовила. И не о чем нам балакать с дьяком. К нам добрые люди приходят пить вино. Топай, дьяк, мимо! У тебя длинный нос. А у кого длинный нос, у того жизнь коротка!

Татарка вытолкала Артамонова из шинка, побежала к атаману.

— Игнат Ваныч, московский дьяк допытывается про казну...

— Пущай допытывается, Фарида. Нет у нас никакого утайного сокровища. Гром и молния в простоквашу!

Вошка Белоносов принес первый донос. Де, у кузнеца Кузьмы в хате есть картина Страшного суда. И в обличий сатаны там государь! Артамонов выждал, когда Кузьма и Бориска ушли в кузню, проник в дом к ним. Очень уж хотелось дьяку в чем-нибудь обвинить гордого коваля. Однако Вошка наврал. Черт на картине чуточку походил скорее на патриарха Филарета. И картина была намалевана на стене, не унесешь!

— Черт в облике царя! А кто из них лицезрел государя? Кто видел патриарха? Нет здесь ничего серьезного, нет крамолы. Пустая болтовня, поклеп! — разочарованно вышел дьяк из хоромов кузнеца.

В одном из чертей на картине был изображен подьячий Аверя. Но это только развеселило Артамонова. Он был доволен собой. Рад, что так быстро и ловко сломил Сеньку. Сей вьюноша и станет золотым ключиком к спрятанному сокровищу. Он вынюхает, сообщит, будет старательным дозорщиком. Пора собираться в дорогу. Вечером этого же дня гость тепло распрощался с Меркульевым и сел на купеческую баржу, которая шла до Астрахани. Через три дня после отъезда Артамонова случился пожар на дуване. И сгорела там казенная изба вместе с царской грамотой о казачьих льготах и вечной воле.