— Ты, Меркульев, на вилы смотри, коли сено подаешь. А не под юбку заглядывай.

— Верши, Груня, стог. Да прыгай, ловить буду!

— Лови! Я скользну по склону!

— Эх! Тугая ты, жаркая!

— Чаво вцепился-то? Отпусти! Не жди, не растаю!

— Не отпустю, Груня!

— По хлебалке схлопочешь, Игнат. Раскровлю сусало кулаком!

— Ты уж сразу и браниться. Ведьма рыжая. Я же пошутковал. Садись, побалакаем в тени. А то ить запарились с твоим сеном.

— Ты, Меркульев, с матерью моей блудодейничал. Теперича на меня заришься?

— Так ты ить, Груня, как мать твоя в молодости. Нюрка точь-в-точь такой была.

— Ну, Меркульев! Вельми ты пригож! Но нет у тебя возвысительной молитвы к бабам.

— Я, Груня, не засобирался пока в святые.

— И веселый ты, Игнат, не к месту. У меня под Хивой рухнул сынок старшой. У тебя там дочка сгибла. Нам с тобой в беде потребно скорбеть. А ты ко мне под подол лезешь.

— Живые думают о живом. И снишься ты мне, Груня. Аль я не мужик?

— Казак! Но на меня не зарься. Я за сие матушку родную била поленами. Отец до сих пор из моря с надеждой на меня глядит. Должно же быть в человеке высокое и верное. И Хорунжему моему никогда я не изменю. Проживу одинокой. Ильюшку — сынка младшего — буду растить, ставить на ноги.

— Да, дурень я, Грунька.

— Пошто дурень?

— Так ить цельный стог сена тебе наметал, а пойду несолоно хлебамши!