Много раз я пыталась вспомнить, что же делала в тот день с утра, но первое, что я помню из того вторника, 16 августа 1977 года, — это как я ехала мимо редакции газеты, в которую писала. Все радиостанции города (Мэдисон, штат Висконсин) говорили о смерти Элвиса. Сама я не была особой поклонницей Элвиса, но мне действительно было его жалко. Смерть в 42 года — с его талантом и сексуальностью — это настоящая трагедия. Если я и слышала по радио какой–то анонс вечернего выступления группы, то не придала этому значения.

Я проезжала мимо редакции, и тут что–то подсказало мне остановиться и узнать, нет ли новых заданий. Я начала работать для этого музыкального издания всего за несколько недель до этого, так что в случае чего они вряд ли позвонили бы в первую очередь именно мне. Я все еще боролась за свою журналистскую территорию.

Я остановилась у «Мэдсити мьюзик шит» — старейшего здания в восточной части Мэдисона. Два автора, которые основали газету, украсили стены постерами рок–групп. Их одинаковые столы стояли рядом, а над ними был натянут тент из индейских одеял. Очень по–цыгански. Или по–хипповски, как я обычно говорила.

Когда я вошла, редактор Гэри Сомерс как раз закончил говорить по телефону. Я сказала ему, что заехала узнать, нет ли новых тем для репортажа. Взглянув на меня, он ответил, что ему только что позвонил из «Стоунхарс» представитель «Стардэйт продакшнз», крупной рекламной компании из Милуоки. Им нужен был человек на этот вечер — ничего особенного, просто помочь с группой, ну и вообще, на всякий случай. Мне задание показалось простым, и я сказала, что охотно бы согласилась. Уже уходя домой, чтобы переодеться, я обернулась и спросила, что за группа. Гэри покачал головой и ответил: «Не знаю — какая–то австралийская, называется «AC/DC»». Конечно, я не могла предполагать, что после того вечера моя жизнь навсегда изменится.

В «Стардэйт» хотели, чтобы я пришла в клуб как можно быстрее, так что я рванула домой, переоделась и поехала в центр в районе четырех часов дня. «Стоунхарс» был потертым рок–клубом в кампусе Университета Висконсин–Мэдисон. Как только я прибыла, промоутер отправил меня в бар за бутылкой вина «Блю нан» для солиста.

Я вернулась, поставила бутылку в гримерке и помогла сервировать несколько тарелок с закусками — сыром и крекерами. Внизу я заметила, как трое рабочих устанавливают оборудование. Группы не было — они обедали в местном ресторане. Поскольку делать до их возвращения было нечего, я спросила промоутера, нет ли у него почитать какой–нибудь прессы о группе. Он вручил мне один–единственный листок с фотографией группы и краткой биографией. Там с гордостью сообщалось, что группу по всей Европе сопровождали скандалы. Черно–белая фотография группы участникам как–то не льстила. Я занервничала: во что же я такое ввязалась!

Чувствуя себя немного не в своей тарелке, я спустилась вниз, чтобы посмотреть, как монтируют оборудование. Рабочих было всего трое: два джентльмена средних лет и один молодой, с длинными, карамельного цвета волосами. В процессе работы они обменивались шутками о США. Похоже, мы, янки, их не сильно впечатлили. Я подошла поближе и услышала, как они сетуют, что мы слишком мягкотелые — даже детей посылаем в школу учить математику уже с калькуляторами. Я никогда не стеснялась высказывать собственное мнение, так что тут же подошла к молодому парню и сказала: «Эй, аэропорт тут недалеко. Подбросить?» Несколько шокированный и удивленный, он повернулся и спросил, кто я такая. Я представилась, мы пожали руки; он сказал, что зовут его Барри Тейлор. Он не только сам был симпатичный — его английский акцент я могла бы слушать целый день. Забавно, как иногда акцент пленяет девушек, правда? Короче, Барри начал сравнивать Америку со своей родной Англией, и с некоторыми его наблюдениями мне пришлось согласиться. Скоро уже мы вместе смеялись и весело переругивались, и я почувствовала, что обрела нового друга.

Для Барри контракт на турне с «AC/DC» был первым опытом работы с рок–группами. Двух других рабочих звали Иэн Джеффери и Кит Эванс. (Хотя прозвище Кита было Плаг, мне послышалось, что его называют Плам, потому что из их речи многое я едва понимала из–за акцента. Полагаю, мое среднезападное произношение им понять было ничуть не легче.) Барри и Кит дразнили Иэна тем, что его назначили «менеджером турне», что фактически ничего не значило, кроме повышенной ответственности… особенно если бы что–то пошло не так.

Тут меня опять послали за еще одной бутылкой «Блю нан». Группу ожидали в клубе с минуты на минуту, и я помчалась наверх убедиться, что с закусками все нормально и вообще все на своих местах. После того как я увидела их морды на фотке, как–то не хотелось нарываться на неприятности. И только я собиралась уходить, как музыканты потянулись в гримерку. Учитывая слухи об их склонности к скандалам, я решила, что чем дальше я буду держаться от группы, тем лучше. Так что я стала пятиться из комнаты и забормотала этим странным парням, что если им что–то понадобится, то пусть они спустятся и свистнут мне.

И тут довольно устрашающего вида мужик с косматыми черными волосами и татуировками по всему телу подошел прямо ко мне, посмотрел в глаза и рявкнул: «Сидеть!» Немедленно я схватила первое, что попалось под руку, — по счастью, это как раз был стул — и села. Да, незаметно выбраться из комнаты не удалось. Мужик подошел к столу и налил два бокала вина «Блю нан». Вернувшись ко мне, он вручил мне стакан со словами: «Привет, я Бон Скотт, а ты, должно быть, Сью». Я спросила его, откуда он знает. Малкольм, который уже тоже вернулся и сидел на кушетке, засмеялся и сказал: «Промоутер нам про тебя все рассказал. Он уверял, что ты нам дашь все, что мы попросим!» Весь народ покатился со смеху. Эта шутка сломала лед, и мы начали болтать, причем я судорожно пыталась расшифровать их акцент.

Когда я увидела ребят в живую, они оказались не такими уж страшными. Бон был примерно моего роста — около 165 см, у него были длинные темные волнистые волосы, куча татуировок, лукавинка в глазах и милая улыбка. Даже если он и не говорил ничего неподобающего, по нему всегда можно было понять, что он о чем–то таком думает!

УМалкольма были длинные темные волосы на прямой пробор; росту в нем было не больше около 162,5 см. У него очень характерный голос — это можно понять, например, прислушавшись к бэк–вокалу на «Dirty Deeds Done Dirt Cheap». У младшего Янга, Ангуса, волосы были каштановые с рыжим отливом, глаза голубые, а телосложением он напоминал мальчишку. В нем было не больше около 157,5 см. Ангус говорил немного и большую часть времени возился с гитарами.

В барабанщике, Филе Радде, было что–то вроде 167,5 см, волосы у него были покороче, русого оттенка, глаза голубые, пронзительные, ухмылка озорная. Что ж, не такие уж и плохие ребята. По крайней мере, так я решила еще до прихода Клиффа.

Клифф был их новым басистом, и когда я его увидела, мне стало по барабану, умеет он вообще играть или нет. Он был самым высоким в группе — примерно 173 см. У него были темные всклокоченные волосы, челка, темные глаза и самые пушистые ресницы, какие я когда–либо видела у мужчины. Компания «Мэйбеллин» просто обязана была срочно подписать с ним контракт! К тому же у него был волшебный английский акцент. По крайней мере, понимала я его несколько лучше, чем австралийскую речь остальных. Они сразу начали дразнить меня, советуя быть подобрее к Клиф–фу, потому что он новичок в группе. Да–да, этого–то мне, откровенно говоря, и хотелось…

Перебросившись шутками с коллегами, Клифф пригласил меня спуститься вниз и взять что–нибудь в баре. Он спросил «Смартиз», а бармен подумал, что это какой–то коктейль. Несколько минут Клифф безуспешно пытался объяснить, что ему нужно, потом плюнул и пошел обратно. Спустя многие годы я узнала, что «Смартиз» — это английский аналог наших «M&M's». Бедный парень, он не выпить хотел, а шоколаду!

Концерт открывала довольно тусклая чикагская группа «The Hounds». Вход стоил 3 доллара, и в клубе вряд ли было больше 75 человек, считая барменов. «The Hounds» меня никогда не впечатляли, так что все время их выступления я проторчала в гримерке, болтая с роуди. Поскольку музыки «AC/DC» я раньше не слышала, то и не знала, чего ожидать от них как от группы. Когда они начали готовиться к выступлению, я спустилась и нашла себе местечко у звукового пульта. Мне уже понравилось, что они были очень милые и располагающие к себе. Но я не очень рассчитывала, что они не окажутся очередными любителями побренчать в компании. В конце концов, не каждый день появляются новые «Led Zeppelin» и «Black Sabbath». По крайней мере, так было до вечера того вторника в августе 1977 года.

Погас свет, и группа вышла на сцену. Неожиданно Фил начал равномерно бить по верхней тарелке под аккомпанемент мощного баса Клиффа. После нескольких аккордов вступил Малкольм, а затем и Ангус — вся группа начала играть «Live Wire». Звук был просто неземной громкости. Бон в узких синих джинсах и без рубашки стоял на краю сцены. Он посмотрел в прожектор и закричал… «Well, if you lookin' for trouble, Гт the man to see. Well if you're lookin' for satisfaction, satisfaction guaranteed. Cooler than a body on ice, I'm hotter than the rollin' dice, send you to heaven, I'll take you to hell, I ain't foolin', can't you tell? Live wire, I'm a live wire…» («Если ты ищешь неприятностей,я тот, кто тебе нужен. Если ты ищешь удовлетворения, то будет тебе удовлетворение. Я холоднее замерзшего трупа и горячее игральных костей. Я подниму тебя до небес, я пошлю тебя к черту. Я не шучу. Какой базар! Оголенный провод, я оголенный провод…»)

«О боже! Как это? Как это можно играть так громко? Малкольм и Клифф подпевают, а гитарист, похоже, сошел сума! Он не переставая носится по сцене с начала песни. О нет — он упал! Он катается на спине, притом не пропуская ни ноты!» «AC/DC» пели, а я все пятилась по стеночке от группы назад. У меня на руках волосы встали дыбом, по телу бегали мурашки. Я чувствовала себя так, будто засунула палец в цоколь лампочки. К тому времени я наслушалась рок–н–ролла — даже слышала живьем «The Who», — но у «AC/DC» он звучал так, будто они его и изобрели!

Последний раз какая–либо группа вызывала у меня похожие чувства, когда мне было восемь лет. Одним воскресным вечером Эд Салливан  представил четырех парней из Ливерпуля — «The Beatles». Даже в том возрасте я понимала, что передо мной феномен. То же самое я почувствовала и тем вечером в «Стоунхарс».

Перед 70–80 растерявшимися жителями Среднего Запада группа перешла от «Live Wire» к блюзовой, сексуальной версии «She's Got Balls» («У нее есть яйца»). Любой мужчина, написавший песню о крутом женском нраве, немедленно становился мужчиной моей мечты. Мало того что эти парни выдают рок с энергией «Led Zeppelin» — они еще и пишут песни о том, что у цыпочек бывает крутой нрав! К концу первой же песни я была более чем впечатлена. Я была потрясена, не могла двинуться с места и отвести взгляд от Бона.

Дав слушателям отдышаться, парни продолжили песней «Problem Child». Слова ее были во многом об Ангусе, которого Бон считал «в какой–то мере малолетним преступником»: «What I want I lick, and what I don't I kick, and I don't (ike you…»(«Что хочу, то беру, а что не могу — ломаю. И ты мне совсем не нравишься»). Ну как тут их не полюбить? Группа продолжала выдавать многомерный звук, а исходящую со сцены энергию можно было резать ножом. После первых трех песен я решила, что Малкольм, Клифф и Фил — лучшая ритм секция, которую я когда–либо слышала. На мой взгляд, они таковой и остаются. Ангус, конечно, выдающийся гитарист, он способен без устали носиться по сцене как заведенный, при этом не упуская ни ноты, но замечали ли вы когда–нибудь, что делают Малкольм, Клифф и Фил? Ведь они просто кладезь ритма.

К этому времени все в баре уже стояли и не отрываясь смотрели на группу… и тут как раз Бон объявил, что следующая песня называется «The Jack». Ангус начал песню, взял пару нот, а остальная группа, дразня публику, сыграла несколько совсем других аккордов, и Бон начал петь: «Gonorrhea, I've just had my first dose of gonorrhea» («Гонорея, у меня теперь гонорея…») — на мотив песни «Maria» из бродвейского хита «Вестсайдская история». Кто знал, что Бон будет петь мюзиклы? Однако, судя по всему, мюзиклы он любил и часто слушал.

Теперь вся группа завывала, а Бон жаловался на девку, которая наградила его триппером. Текст импровизированный, и эти стихи, должно быть, самые скандальные из всех песен «AC/DC»: «She gave me her mind. Then she gave me her body, but it seems to me she gave it to anybody, I made her cry, I make her scream, I took her high and curdled her cream. But how was I to know that she had been there before, she told me she was a virgin, she was number nine ninety–nine of the critical list and I fell in love with the dirty little bitch, she's got the jack, she's got the jack…» («Она отдала мне свою душу, а после свое тело, но, сдается мне, она всех имела как хотела. Со мной она кричала, со мной она стонала, со мной она взлетела, со мной она упала. Но откуда я мог знать, с кем она была до того, — она сказала, что она девственница, что она в группе риска на 999–м месте, а я влюбился в грязную сучку, у нее триппер, у нее триппер…») Это те слова, которые он пел тем вечером, но, конечно, на записи песни текст совсем другой. Тут ему уже начал подпевать весь клуб, а я полагаю, что не так–то просто заставить парней с молочной фермы петь о венерических заболеваниях. Что это, черт возьми, за ребята?

Весь следующий час мы были загипнотизированы группой. Звук, бит, сила, мощь, блеск в глазах Бона приковывали внимание. Я ошибалась… один–два раза в жизни можно наткнуться на группу уровня «Led Zeppelin» и «Black Sabbath», и я, к счастью, оказалась свидетельницей этого.

В конце выступления Бон посвятил последнюю песню Элвису, «которому следовало бы играть старый добрый хард–рок». И все закончилось. Народу в клубе было немного, но готова поспорить, что каждый потом поднялся в гри–мерку, чтобы поговорить с «AC/DC». Группа оказалась более чем радушной, и ребята довольно долго болтали со всеми, кто хотел поболтать. Я ждала — пока комната освободится. Мне нужно было полное внимание группы — особенно Бона.

Когда я подошла к нему. Бон отдыхал, сидя на кушетке. Он поднял глаза, и я сказала: «Господи, Бон! У меня прямо носки сдуло!» Он от удивления открыл рот и спросил: «Чего?»

Я ответила: «Ой, прости. Сдуло носки—это сленговое выражение. Я имею в виду, что ты был просто невероятен! Группа у вас совершенно потрясающая!» Это ему больше понравилось, он улыбнулся и поблагодарил. Я с трудом сдерживала свой энтузиазм и сообщила уже всей группе, что в один прекрасный день они станут известны по всему миру. После этого все заржали и начали отпускать какие–то слишком умные для меня комментарии. Я продолжала: «Правда–правда! Пройдет два–три года, но вы станете великими!» И тут я выпалила: «Когда–нибудь вы будете такими же великими, как»Rolling Stones«!» Я хорошо помню, как это сказала, и едва у меня вырвались эти слова, я подумала, что я совсем не хотела сравнивать их именно с этой группой. Я ничего не знала о том, что они боготворили «Stones» и что однажды они окажутся единственной в истории группой, которая будет выступать с ними на концертах на равных. Когда я высказалась, Ангус засмеялся, сбросил ботинок и поднес ногу к моему лицу. Посмотрев на меня, он спросил: «То есть когда–нибудь я смогу купить себе новые носки?» Да, Ангус, однажды ты не только сможешь купить себе кучу новых носков — твой портрет будет на этих носках напечатан.

Пока шли мои излияния, рабочие сцены разбирали аппаратуру и грузили ее в кузов фургона. Им предстояло ехать на следующий концерт. Группа возвращалась в «Холидей–инн» на окраине города. Кажется, это Бон пригласил меня с ними в мотель. Я вежливо отказалась, решив, что не стоит вступать в слишком близкие отношения ни с кем из группы. Эта команда была одной из лучших среди всех мною слышанных, и я знала, что они скоро добьются больших успехов. Хотелось, чтобы мы остались с ними друзьями, а поехать в мотель означало разрушить свой образ серьезного рок–журналиста. Замечательная предусмотрительность для двадцати одного года, должна заметить.

Я попрощалась со всеми, и ко мне подошел грузчик Барри и попросил оставить ему мои имя и адрес, сказав, что он хотел бы со мной еще связаться. Я нашла клочок бумаги и написала имя, номер и адрес, думая при этом про себя, что никогда о нем больше не услышу. Барри сказал, что сейчас они собираются в Мичиган, а следующим вечером играют в Милуоки. По крайней мере, они двигались в нужном направлении! Прежде чем уехать, он дал мне единственный элемент атрибутики группы, который у него был, — значок, на котором две птички парили над сердцем, пронзенным молнией. Не очень похоже на рок–н–ролльную эмблему, но картинка была похожа на татуировку у Бона над лобком. Да, я знаю, о чем вы подумали. Первый раз я увидела ее на фотографии!

С того вечера я всем, кто соглашался послушать, рассказывала об этой группе — «АС/DC». Те, кто не был тогда в клубе, не могли понять, откуда берется весь мой восторг. На это я неизменно заявляла, что стоит им увидеть группу на концерте, и они в нее влюбятся не меньше моего.

Следующим вечером в Милуоки «AC/DС» выступали в «Риверсайд–театре» на разогреве у «Head East». Затем они вернулись в Огайо, и 22 августа их кливлендский концерт в «Агора боллрум» был записан местной радиостанцией «QFM 96» и передан в ночном воскресном спецвыпуске. Если у вас все еще нет этого диска, найдите его. Это редчайшая запись одного из первых американских концертов «AC/DC». К тому же ее стоит послушать хотя бы ради убийственно смешной импровизации Бона к «The Jack».

Через два дня музыканты дебютировали в Нью–Йорке как гости группы «The Dictators» в «Палладиуме», а затем открывали полуночный концерт группы «The Marbles» в «CBGB». Самым смешным на том концерте было то, как Бон встретил главу «Atlantic Records» у входа в клуб — тот писал в кружку. Если вы когда–нибудь были в туалетах в «CBGB», вам все должно быть понятно. В этом крохотном клубе в Гринвич–Виллидж, на Бликер–стрит, повсюду граффити, в кабинках сортиров нет дверей, а сцена слишком маленькая для любой группы. Хотелось бы познакомиться с кем–нибудь, кто присутствовал на том концерте. Не могу себе представить, как энергия «AC/DC» уместилась в этих четырех стенах. Похоже, это напоминало взрыв атомной бомбы в телефонной будке. Думаю, до сих пор со штукатурки в клубе можно соскрести ДНК всех, кто был притиснут к стенам тем вечером!

Нью–йоркский фан–журнал «Панк» взял интервью у Бона и Ангуса, задав им очень глубокий вопрос: «В чем смысл жизни?» На что Бон отреагировал: «Жить как можно лучше и как можно меньше».

Благодаря чудесам современной техники Ангус был осчастливлен новейшей беспроводной супер–пупер–гитарной системой. По дороге в Калифорнию они отыграли в «Мейсо–ник аудиториум» в Детройте на разогреве у Джонни Уинтера и «.38 Special».

Через две недели после концерта в «Стоунхарс» пришла первая открытка от Барри. На ней был изображен Голливуд с высоты птичьего полета; датировалось послание 31 августа 1977 года. С 29 по 31 августа они должны были три вечера выступать в клубе «Виски–э–гоу–гоу» в Западном Голливуде. Это был их дебют в Калифорнии. Там же их впервые заметил Джин Симмонс и пригласил выступать в декабре на разогреве у «Kiss».

Мы Тут почти закончили. Признаться честно, я бы с удовольствием свалил домой уже после двух дней. Тут у нас все идет классно, Лос–Анджелес — странноватое местечко, Здесь все хотят казаться уж слишком крутыми. Мы тут три дня, а потом едем в Сан–Франциско, я даже, может быть, приеду домой с загаром! Мы точно вернемся в ноябре, надеюсь, там увидимся, удачи в газете.

Я определенно недооценила этого застенчивого юного англичанина. Барри Тейлор будет исправно звонить и писать мне со всех уголков земного шара, каждую неделю, в течение трех лет.