СУДЬБА ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ

Как Звезда Героя нашла разведчика, представленного к ней дважды, — 64 года спустя

«Свистят они, как пули, у виска — мгновения, мгно­вения...» Красивая песня. До наивности красивая, правда. Она про любимого мной Штирлица, которому в его напря­женной, исполненной драматизма экранной жизни просто не было времени (да, честно говоря, и повода) задуматься над тем, что у виска — как пули — свистеть-то могут, увы, только пули.

...Чекисту, профессиональному разведчику и дивер­санту Алексею Николаевичу Ботяну немецкая пуля, как скальпель, рассекла кожу на виске, даже не задев при этом костные ткани. Счастливчик. Смерть лишь погладила его по голове (шрам до сих пор об этом напоминает) и прошла мимо. Я, кажется, только из беседы с Ботяном, понял, что это такое: оказаться на волосок от смерти. А она не раз и не два заглядывала моему собеседнику в глаза, являясь в разных ситуациях все в новых и новых обличьях.

Это она, смерть — в образе воевавшего за Гитлера мадьяра с лицом, перекошенным от злобы, — однажды взяла под уздцы его коня, силясь дотянуться до всадника. Случилось это в 43-м, уже после завершения операции советского разведывательно-диверсионного отряда на железнодорожной станции западнее Ровно. Подрывники разнесли в пыль все объекты важнейшего коммуникаци­онного узла, который обеспечивал переброску немецких войск на Восточный фронт. И отошли под рокот опоздав­ших немецких танкеток. Но на базе Алексей Ботян не об­наружил кого-то из товарищей. И вернулся. А тут венгр с распростертыми объятиями, в которых был готов удавить нашего разведчика. Сидеть бы этому мадьяру где-нибудь на родных европейских задворках, есть гуляш и пить то­кайское. Не захотел и вот свинца нахлебался. (А. Ботян: «Стрелял я всегда очень быстро—реакция была взрывная. И точно»).

Падали под Ботяном замертво лошади. При обстрелах чуть ли не под ноги ему валились с неба мины. А он — как заговоренный. Если он родился в сорочке, то сорочка эта должна была походить на современный бронежилет.

Ему ведь даже «повезло» сходить в разведку вдвоем с предателем. И он до сих пор не понимает, как остался жив. Вышли они тогда с напарником на деревенскую околицу. И вдруг заметили: в селе немцы. Залегли. Переждали. И по­тихоньку отползли в лес, в отряд вернулись. А ночью тот второй ушел к гитлеровцам... Алексей Николаевич разводит руками: «А ведь, казалось бы, чего проще — пришил бы меня еще там, в деревне. Моментов-то у него была уйма. И вышел бы к немцам не просто с поднятыми руками, но и с прямым доказательством своей преданности. Ну, да ладно. Я жив-здоров, и это главное».

Прав, конечно, Алексей Николаевич. Его «жив-здоров»—это высшая награда за все пережитое и свершенное. Но ее даровала ему Судьба. А что же Страна? Нет, нагруд­ный «иконостас» из орденов и медалей у него богатый. Два боевых ордена Красного Знамени, орден Трудового Красного Знамени, орден Отечественной войны I степени, высшие польские и чехословацкие боевые награды. Именно сегодня нелишне было бы напомнить, что заслуги Алексея Николаевича Ботяна перед Отечеством отмечены знаком «Почетный сотрудник госбезопасности». Я уже не говорю о медалях. Список, что называется, можно продолжить. Но вот достойного Героя начала у этого списка, увы, нет.

Я не оговорился. Я ведь совершенно случайно, еще до встречи с Алексеем Николаевичем, узнал, что он в 43-м представлялся к геройскому званию. А уже во время беседы выяснилось, что представлялся он к Звезде Героя дважды. Во второй раз — уже в 1965 году. И в том, и в другом слу­чае —за один и тот же—как говорят не терпящие патетики в общении между собой военные и разведчики — эпизод. На общепринятом русском языке такие эпизоды вообще-то приличествует называть подвигами.

...Январской ночыо 1943 года три советские разведывательно-диверсионные группы (в одну из которых и был включен рядовой Ботян) перешли линию фронта под

Старой Руссой Новгородской области, чтобы в конечном счете, согласно планам командования, выйти в один и тот же заданный район. Это указание Центра было выполнено безукоризненно. Через Псковщину, всю Белоруссию три десятка, как сказали бы сегодня, командос практически бесшумно, без потерь — как тени — прошли на юг до са­мой Украины. И вот здесь-то они имели уже полное право обнаружить себя — причем так, чтобы немцы восприняли это как гром среди ясного неба.

А. Ботян: «На стыке Киевской, Житомирской и Гомель­ской областей, в Мухоедовских лесах, нам надлежало орга­низовать базу. Порыли землянки (русский язык на родной для Ботяна белорусский лад придает его речи какой-то осо­бый, трогательный колорит. —Примеч. авт.), поставили баню, организовали медпункт. И, едва обжившись, стали направлять группы по всем южным направлениям. Не то что до Киева — до Винницы доходили.

Вскоре по нелепой случайности был ранен, а затем, уже будучи переправленным в Москву, скончался от гангрены командир моей группы капитан Пигушин. Центр отдал ко­манду все три группы объединить под началом самого опыт­ного из всех нас—Виктора Александровича Карасева. А тот назначил меня помощником начальника штаба отряда».

Карасев уже в первые недели после заброски в тыл смекнул, приглядевшись к Ботяну: рядовой-то рядовой, да незаурядный. Мыслит неординарно. Такой при планиро­вании операций незаменим. Но не усидел Алексей Ботян в штабистах. Заводной, рисковый, азартный сорвиголова рвался в бой. И Карасев, оставив его в прежней должности, сказал: «Давай».

...Он возвращался уже со второй своей успешной опе­рации, когда его с товарищами застиг рассвет. До леса да­леко. Кругом лысая степь. А человек — как прыщ на этой лысине — многим глаза мозолит.

В этой ситуации разведчику следует где-то схоронить­ся. А сделать это можно только у проверенных, надежных людей.

А. Ботян: «Переночевать» в светлое время суток — это у нас называлось дневкой. В таких случаях нас часто укры­вали люди из агентуры, широкую сеть которой мы создали за короткое время. Но в тот раз, в деревне Черниговка, мы заглянули в дом совершенно незнакомого человека. Хозяин, украинец, оказался бывшим старшиной Красной Армии. По несуразной логике войны и не по своей воле вдруг очутился однажды один-одинешенек посреди уже занятой немецкими войсками территории. В плену не был. Надо сказать, что немцы украинцев не особенно-то трогали, отпускали. Вот и вернулся этот Гриша—Григорий Василь­евич Дьяченко — домой к жене. И жил себе...

Но он отличным мужиком оказался. Порядочным чело­веком. Нашим. Советским. Он мне многое порассказывал: что, где и как. Детали обрисовал, обстановку в округе. А во время другой нашей беседы — як нему наведывался — и говорит: а знаешь, у меня ведь дальний родственник ра­ботает у немцев, в Овруче, в гебитскомиссариате. И они ему доверяют.

Надо сказать, что Овруч городишко сам по себе не­большой. Райцентр в Житомирской области. Но немцы его статус, исходя из военных соображений, для себя приподня­ли. «Гебит» по-немецки означает «область». И охватывала она в то время Житомирщину, часть Киевской области, и даже кусочек белорусской земли покрывала. И в Овруче, в комиссариате, была сосредоточена вся немецкая адми­нистрация этого обширного района. Располагалась она в казармах, еще в довоенные годы прозванных Буденновскими. Кругом охранение по всем правилам выставлено. Колючая проволока. Не подберешься. И гранатами не заки­даешь. И кавалерийским наскоком не возьмешь (было у нас уже к тому времени в составе все время пополнявшегося разными путями разведывательно-диверсионного отряда особое подразделение — конный эскадрон численностью под сотню человек).

Ну, в общем, я мигом к Карасеву. Докладываю: установ­лен контакт. Тот: давай разрабатывай! И захожу я опять к Грише (он почти ровесником мне был), объясняю: нужно, мол, повидаться с твоим родственником. Только как? А он: запросто. Сядем и поедем. У меня в округе все полицаи знакомые. Я им скажу, что и ты мой родственник.

Только он сперва переодел меня. Я не сопротивлялся. Я хоть и всегда ходил в гражданском платье, но примечал все-таки, что деревенские «наряды» от села к селу могут в чем-то хоть и незначительно, но меняться.

Нашел мне Григорий какую-то куртку, штаны другие дал. Надел я белую длинную рубашку, в каких местные ходили, подпоясался чем-то вроде кушака. А в кармане две гранаты. За поясом сбоку — парабеллум. (Я, если честно, предпочитал этот пистолет другим. У него вся тяжесть—в рукоятке. Оттого легко целиться. Правда, был у него один существенный недостаток: стреляные гильзы не всегда выбрасывал. В критический момент мог заклинить. «ТТ» был надежным и мощным оружием. Но тяжелым. И это от­ражалось на меткости стрельбы. А для меня важнее всего было не промахнуться.)

Поехали. Родственник — я и сейчас помню, что звали его Яков Захарович Каплюк—работал в комиссариате кем-то вроде завхоза. На сотрудничество согласился не сразу. И человека можно было понять: все-таки семья, малые дети — двое. Он хотел быть уверенным в том, что после осуществления диверсионной акции при его участии он и его домочадцы окажутся в безопасности. Я не мог не взять на себя ответственность и дал гарантии. Он мне в конце концов поверил.

Кагшюку мы передали, в общей сложности, около 140 килограммов взрывчатки. Научили, как с ней обра­щаться, как подсоединить провода взрывателя к часовому механизму, которым, кстати, был обычный будильник. Взрывчатку проносила в здание комиссариата жена Каплюка Мария — по частям, разумеется. На руках запеленатый младенец, а под ним, на локтевом изгибе, корзинка болтает­ся. Вроде мужу еду несет, а под нехитрой снедью—тротил. Страшно мы переживали все: ведь в любую минуту могла «сгореть».

Яков Каплюк «складировал» взрывчатку в подвале, тщательно маскируя и распределяя по точкам, которые мы ему подсказали,—чтобы взрыв произвел как можно более разрушительный эффект. Оставалось только дождаться подходящего момента. И он не заставил себя ждать.

В Овруч из Берлина прибыла спецгруппа для плани­рования карательных акций с целью ликвидации парти­занского движения в крае. И вот когда в заминированном здании шло секретное совещание по этому вопросу, раз­дался взрыв.

Мы с товарищами наблюдали за этим светопреставле­нием с городской окраины. Вместе с нами в полном сборе была семья Каплюка. Мы сдержали перед ними свое слово. И с легким сердцем могли отходить.

Вот за организацию этой операции меня и представи­ли к званию Героя. Вместе с асом-подрывником отряда Францем Драгомерецким. Его — за то, что к тому времени пустил под откос уже более 25 немецких эшелонов».

Почему же Звезда не нашла Героя? Да потому что где-то наверху еще не совсем ясен был эффект разорвавшейся бомбы. Алексей Николаевич объясняет это просто: резуль­таты и последствия акции, вероятно, с ходу не до конца просматривались. А между тем в ходе диверсионной акции, подготовленной и проведенной Ботяном в Овруче, были уничтожены — по разным данным — от 60 до 80 гитле­ровцев. И все это — представители командного состава, в том числе и весьма высокого ранга. Вы представляете, жизни скольких сотен и тысяч партизан были спасены, когда вместе со зданием комиссариата взлетели в воздух планы и замыслы карателей. Воистину—большое видится на расстоянии.

И ведь увидели, разглядели, оценили в Москве ту опе­рацию Ботяна — в свете далекой уже Звезды. А его боевые командиры об этом никогда и не забывали — Карасев с его заместителем по разведке в отряде Перминовым. Они сде­лали очень много для восстановления справедливости, для подготовки повторного представления. Дело взял в свои руки энергично их поддержавший заместитель начальника отдела, в котором работал Алексей Николаевич. Но случилось так, что этому человеку пришлось уехать в долгосрочную (можно представить, какими они бывают у разведчиков) команди­ровку. И дальнейшую проработку вопроса ему пришлось перепоручить коллеге. Серьезному вроде бы работнику, но с явными признаками завистливости. (Господи, за многие десятилетия журналистской работы я убедился, что без нее не обходится ни в одной профессиональной среде.)

А на дворе был уже 1965 год. Первый год правления будущего автора «Малой земли» и четырежды Героя Со­ветского Союза Леонида Брежнева. Естественно, ему хо­телось с особой помпой отметить 20-летие Победы. Вне зависимости от высочайшей воли народ великий праздник заслужил. Вспомнили о незаслуженно обойденных по­честями фронтовиках. К юбилею готовились наградные листы, составлялись списки.

А «доброжелатель» Ботяна между тем тянул и тянул резину. Проверял, перепроверял. Наконец, бумага все-таки попала к руководству КГБ и, получив одобрение, была переправлена в Президиум Верховного Совета СССР. А там сказали: «Где ж вы были раньше? Указ о награждении уже подписан».

«Ну и махнул я тогда на это дело рукой. Главное — жив-здоров», — вспоминает Алексей Николаевич. Так-то оно так. Но, согласитесь, плохо, когда такими вот здоро­вехонькими Героев «хоронят» заживо — где-нибудь под пыльными архивными бумагами. Печальнее этого бывает, лишь когда Героями становятся посмертно.

К счастью, боевой опыт Ботяна в архив не сдают. И это тоже высшая награда. Бойцы сегодняшнего спецназа в кур­се — скажем так, — что операция Ботяна по уничтожению гитлеровцев в Овруче признана классикой разведывательно-диверсионной работы советских спецслужб. Эта операция входит в качестве хрестоматийного примера в учебники по дисциплине «Д». Нужно ли расшифровывать, о какой дисциплине идет речь и где ее постигают?

Об этом факте я узнал из книги-альбома, изданной, что называется, в подарочном исполнении, — «От осназа до «Вымпела». Подумалось: а ведь это чуть ли не весь жизненный путь чекиста Алексея Ботяна. Ведь отдел, где он служил в послевоенные годы, курировал «Вымпел» в процессе его создания. Алексей Николаевич часто наве­дывался в отряд.

А. Ботян: «Командовал там всем Юрий Иванович Дроздов (более двух десятилетий возглавлявший управ­ление «С» — нелегальную разведку, в декабре 1979 года руководил — по линии КГБ — штурмом дворца X. Ами­на в Кабуле. — Примеч. авт.). Но я, как вы понимаете, с большим интересом присматривался к его подопечным, присугствовал на занятиях, проверял качество выполнения поставленных задач. И выступал перед бойцами — не в ро;ш ментора, а, скажем так, — лектора». Читатель, ду­маю, сам догадался, с какими «лекциями» мог обращаться к аудитории «вымпеловцев» непререкаемый авторитет в области диверсионного дела.

Что же касается осназа и Ботяна... Без него осназ не­полный. В составе ОМСБОНа (отдельной мотострелковой бригады особого назначения) НКГБ СССР Алексей Ботян еще в 1941 году громил гитлеровцев под Москвой.

«От осназа до «Вымпела». Звучит несколько буднично. Вроде как «от пункта А до пункта Б». В школьных учеб­никах никто не проходит этот отрезок с боями — и слава Богу. Но Алексея Ботяна для заброски в тыл готовили со­всем по другой программе. И главным маршрутом в жизни разведчика и диверсанта оказался путь, пролегавший по захваченной врагом территории от Старой Руссы до само­го Кракова. Эта дорога и определила основной вектор его Судьбы. Судьбы особого назначения. А до этого...

Алексей Николаевич в наших СМИ в пору написания этих строк был фигурой незасвеченной. Профессия все-таки накладывает свой отпечаток на личность: не любят разведчики даже после выхода на пенсию «светиться». Не все, но многие. И вот получается, что не все, но многие коллеги, знакомые с Ботяном, не знали, что свою войну против гитлеровцев Алексей Николаевич начал более чем за год до начала Великой Отечественной войны — в чине унтер-офицера польской армии. Родился-то он, что назы­вается, еще при царском режиме — 10 февраля 1917 года в деревне Чертовичи тогдашней Вильненской губернии. Позже эта западная часть Белоруссии отошла к Польше, чье небо от налетов немецкой авиации в 39-м году защищал к западу от Варшавы зенитный дивизион, в котором служил Алексей Ботян. Его орудие, между прочим, уничтожило три вражеских «юнкерса». Ну, а затем, после вступления ча­стей Красной Армии на территорию Западной Белоруссии, бывший унтер-офицер Ботян через врата Высшей школы НКГБ СССР прошел непростой путь до рядового. Но он не считает, что судьба разжаловала его. Она пожаловала его званием гражданина Советского Союза. И он никогда от него не отрекался. Вы помните, как он сказал о Григории Дьяченко? «Наш, советский». И до сих пор не выносит слова «совою>. «Совки» для него, как я понимаю, это те, кто после крушения СССР, держал, извините за просторечие, морду лопатой и разглагольствовал о том, что напрасно-де мы в войну Гитлеру сопротивлялись — жили бы, мол, сегодня, как немцы. Позиция героя-разведчика близка и понятна: Героем можешь ты не быть...

В начале 1944 года перед отрядом Карасева была по­ставлена задача: перейти на территорию Польши и выйти в район Кракова, который немцы превратили в своего рода столицу побежденной страны. Там находилась резиденция гауляйтера Ганса Франка, главного палача польского наро­да. Путь неблизкий. Если бы разведчиков перебросили по воздуху, задача, возможно, упростилась бы. Многие из них, кстати, прошли ускоренную парашютно-десантную подго­товку. У Алексея Ботяна, например, за плечами 25 прыжков. Но вся жизнь разведчика — это как затяжной прыжок без всякой гарантии, что спасительный купол раскроется в критический момент. А в пешем переходе предстояло про­биться, продраться (если отталкиваться от слова «драка») сквозь заслоны неприятелей всех мастей.

А. Ботян: «От бандеровцев на западе Украины мы нес­ли большие потери, чем от немцев. Если в Мухоедовских лесах мы ходили на задания группами по 5—7 человек, то здесь на операцию или в разведку выходило не менее тридцати.

Форсировали под непрерывными бомбежками Буг — со второго раза. Переправились около 400 человек. Еще 400 так и остались на другой стороне. А тут—головорезы из украинской дивизии СС «Галичина». Ну, этих мы здо­рово потрепали, многих взяли в плен.

Карассв, чтобы увести отряд из-под бомбежки, принял решение рассредоточиться, разделиться на три группы. Они должны были следовать друг за другом с интервала­ми в один-два дневных перехода. Командиром передовой группы назначил меня. Построил шодей и спросил: «Кто хочет идти с Ботяном?» Вызвались практически все, кто меня знал. Проблема отбора, поверьте, была нелегкой.

Наткнулись мы как-то на аковцев — отряд Армии Крайовой (Отечествешюй Армии, во главе которой стояли люди пилсудчиковской закалки. Подчинялись они указа­ниям из Лондона, куца сбежало польское правительство Миколайчика. —Примем. авт.). Очень недружелюбно они нас приняли. К советским относились враждебно. Пошли мы к ним на встречу. На переговоры выходили двое на двое. А позади каждой пары — по два пулемета. Их командир сначала удивился, услышав из моих уст польскую речь. Я по-польски говорил очень даже сносно. Так мой партнер по переговорам весь вскипел: «Ты естем поляк». Все не ве­рил, что я белорус, все хотел выяснить, за сколько я Советам продался. А затем стал интересоваться, с какой целью мы прибыли. Огвечаю: помочь польскому народу освободиться от немцев. А в ответ: «Без вас освободимся. Вы нам здесь не нужны. Отправляйтесь туда, откуда пришли».

В конце концов удалось переломить конфронтационное развитие беседы и перевести ее в более спокойное русло. Дипломатия на войне в редких случаях может оказаться по­лезнее пулеметов. Разошлись мы довольно мирно. Аковцы с нами даже продовольствием поделились, сигарет дали. В общем, обошли мы их стороной без ненужных потерь. А вообще в некоторых отрядах АК у нас уже хорошая агентурная сеть была.

Натыкались мы и на отряды БХ — крестьянских Ба­тальонов Хлопских. Эти уже относились к нам лояльнее. Не то чтобы друзья-товарищи, но все же. Вообще, если перечислять всех напгах противников или тех, кто просто терпел нас, может показаться, что немцы были для нас делом десятым. Только вы сами понимаете, что это не так.

К тому же помощников среди поляков у нас тоже было очень много. Самые лучшие отношения складывались с группами руководимой коммунистами Армии Людовой. Однажды они обратились к нам с просьбой...»

А ведь Алексею Ботяну при жизни поставили памят­ник. В Польше. В небольшом городке Илжа Радомского воеводства установили обелиск. На нем бронзовая та­бличка: «Отсюда в ночь с 14 на 15 мая 1944 года вышли в бой с немецко-фашистскими оккупантами отряды Армии Людовой и разведывательно-диверсионная группа лейте­нанта (уже в ту пору офицера. — Примеч. авт.) А. Ботя­на — Алеши». Конечно, обелиск посвящен не только ему. Но фамилия-то на бронзовой плите только одна...

В районе Илжи действовал небольшой отряд Армии Людовой — три группы по сто человек каждая. Их коман­дование замыслило взять город. Первым делом следовало освободить сидевших в местной тюрьме подпольщиков. Во-вторых, нападение на немцев должно было произвести довольно сильное психологическое воздействие на на­селение: Сопротивление действует! Но собственных сил партизанам могло бы и не хватить. И тогда они обратились к Алеше. Тот долго ломал голову. У него же задача выйти к Кракову. А вдруг потери? С него же шкуру снимут...

А. Ботян: «И все же с заместителем моим мы пореши­ли: поможем. Провели разведку. Ближайший большой не­мецкий гарнизон располагался в 15 километрах от города. В самой Илже была полиция, верой и правдой служившая гитлеровцам. Самих же немцев оказалось не так уж и мно­го. В общем, с наступлением ночи спустились мы с гор. Поляки показали нам немецкую казарму. Говорю своим ребятам: идите по углам. Пару очередей дайте. Станут выбегать — бейте. Но перепуганные немцы даже не вы­сунулись.

Пока мои ребята блокировали казарму, польские парти­заны вытаскивали своих товарищей из тюрьмы, громили почту, баше, опустошали немецкие склады. В общем, целую ночь город был в наших руках. Я даже позавтракать успел. Наутро мы «заглянули» в немецкую аптеку, запаслись ме­дикаментами, перевязочным материалом и снялись с места, продолжив путь на юг, в сторону Кракова».

Сегодня, несмотря на не просто складывающиеся российско-польские отношения, Алексей Ботян — Алеша по-прежнему почетный гражданин города Илжа. А до Кра­кова он дошел первым — в начале лета 1944 года, когда никого из наших там еще не было.

... По Кракову он ходил довольно свободно. С правильно оформленным удостоверением личности — кеннкартой, выдававшейся полякам. Ходил не так, как Николай Кузне­цов (с которым судьба свела его однажды в партизанском лесу) под Ровно, не в немецкой офицерской форме, а в гражданском платье. Группа Алеши готовила операцию по ликвидации гауляйтера Ганса Франка. Уже был подобран исполнитель акции возмездия — завербованный камерди­нер гауляйтера по имени Юзеф Путо. Через польского под­польщика ему уже были переданы пистолет с глушителем и английская мина со взрывателем химического действия.

Палача Польши «спасла» Красная Армия. Буквально на­кануне запланированного покушения ее части прорвали фронт. И Франк спешно бежал в Ченстохово. Возмездие было отсрочено.

Куда более неотложной задачей в изменившейся си­туации стало обеспечение беспрепятственного и быстрого продвижения к Кракову наступавших советских войск. Это­му должны были воспрепятствовать ставшие известными планы гитлеровцев. Гарнизон, прикрывавший Краков с юго-востока, располагался в нескольких десятках киломе­тров в городе Новы-Сонч. Его командование намеревалось заминировать город и при отступлении взорвать. Велась подготовка к взрыву Куровского моста, перекинутого через реку Дунаец в семи километрах от города вниз по течению, а также Рожнавской плотины, запрудившей Дунаец еще на десять километров дальше к северу. Немцы уже завезли несколько вагонов взрывчатки в подвалы Ягеллонского замка, расположенного на северной окраине города. Ста­ринную резиденцию польских королей, польскую святыню нацисты превратили в огромное вместилище смерти. Здесь они складировали снаряды, а в последнее время букваль­но завалили замок фаустпатронами, которыми надеялись остановить колонны советской бронетехники. Взрывчатки же хватило бы не только на Новы-Сонч, но, может быть, и на два Кракова.

Выбор у советской разведывательно-диверсионной группы был невелик. Либо, взорвав замок, спасти от пре­вращения в руины целый город. Либо ценой разрушения го­рода спасти историческую достопримечательность. Кто-то из разведчиков в ходе обсуждения заметил: «А вы думаете, немцы взорвут город, а замок сберегут для истории?»

Всем стало ясно, что выбора нет вообще. Но как про­никнуть в замок, окруженный со всех сторон массивными каменными стенами и тщательно охраняемый? Попытка же пробраться в подвалы представлялась просто безумством, заранее обреченным на провал.

Группа Ботяна нашла относительно простое решение сложнейшей задачи. На Алешу уже давно работал геста­повец.

А. Ботян: «Как мы завербовали его? А решили как-то два сотрудника гестапо расслабиться и отправились на охоту. Но на эту парочку нашлись другие охотники — мои ребята. Приводят их. Разговаривать с нами они не поже­лали. Для задушевных бесед не было времени. Время-то военное было. Говорю ребятам: одного в расход. Только вывели его за дверь — выстрел. Второй тут же обмяк. Пошел на сотрудничество. Через этого гестаповца, у которого были свои люди в Ягеллонском замке, мы и осуществили минирование склада взрывчатки. Жаль, ко­нечно, замок. Все-таки национальное достояние польского народа. Но поляки, между прочим, зла на меня, по-моему, не держат. Ведь приглашали же меня на открытие нового памятника польским и советским партизанам именно в Новы-Сонч».

Я не хочу ввязываться в дискуссии о том, кто спас Краков: Алексей Ботян или майор «Вихрь», у которого, насколько мне известно, был реальный прототип. Не хочу умалять чьих-либо заслуг. Но давайте вспомним послед­ние эпизоды книги Юлиана Семенова. «Вихрь» подрыва­ет кабель, «в котором была смерть Кракова». Он держит оборону два часа, отбиваясь от наседающих эсэсовцев. Восстановить кабель после этого для немцев не было бы проблемой. «Но в это время эсэсовцы побежали—по шос­се неслись русские танки». Без Ботяна и его группы танки бы не успели... Я только не хочу, чтобы личность Алексея Ботяна в этом легком соприкосновении с литературной реальностью обрела черты человека-легенды. Алексей Ботян — это человек-быль.

Война для Алексея Николаевича в связи с некоторыми особыми обстоятельствами закончилась чуть позже Дня Победы. 20 мая 1945 года самолет унес его из-под Кракова в Москву. Месяц отпуска — и новое назначение. И тоже особое.

... Жив-здоров полковник Ботян. И это главное. Когда мы с ним по телефону договаривались о встрече, выбирая день, Алексей Николаевич предупредил, что по вторникам и субботам он занят — играет в волейбол. Сказал, что обычно уходит в 5 часов и возвращается около полуночи. Я, признаюсь, подумал, что это всего лишь шутка пожи­лого человека, которому тогда уже было 85. Но в пресс-бюро СВР мое недоумение вызвало только улыбки. Там сказали: «А вот когда Алексей Николаевич в 60 лет играл в волейбол с молодежью, его ставили только к сетке — как нападающего, умеющего к тому же прекрасно ставить блоки». Честно говоря, я ожидал, что при встрече увижу человека под два метра, да еще, может быть, с кепкой. А он оказался совсем не волейбольного роста. Заметив мой неподдельный интерес к его спортивным успехам, Алексей Николаевич пояснил: «Я всегда был очень пры­гучим. Помню, в 40-м году на соревнованиях при росте 167 сантиметров на метр сорок в высоту прыгнул — в сапогах». — «Ну, волейбол — это хорошо, — говорю. — А как насчет тренажеров, которых сейчас масса?» Он приоткрывает дверь в одну из комнаток: «Вот, пожалуйста, велотренажер. А летом я на обычном велосипеде езжу». Не знаю, как насчет вело-волейбольных дел, но вот в за­вязывании на скорость шнурков на ботинках в положении «на корточках» с 85-летним полковником Ботяном могли бы успешно соревноваться разве что двадцатилетние. Я спасовал.

Завязав шнурки и надев спортивного покроя куртку, Алексей Николаевич вышел проводить меня до автобусной остановки и немного проветриться. А общественный транс­порт тут как тут. Мой собеседник с каким-то мальчишеским азартом, словно бросая вызов моему малоподвижному об­разу жизни, ринулся за автобусом с такой прытью, будто это он сам на него опаздывал. Я, не выдержав темпа, сошел с дистанции.

Еще как жив-здоров Алексей Николаевич. И дай ему Бог здоровья. Живет он под счастливой звездой. Хоть и очень-очень далекой...

Но неужели все-таки такой недосягаемой?

* * *

Вот так заканчивался очерк об Алексее Ботяне, появив­шийся за моей подписью на развороте газеты «Трибуна» 20 декабря 2002 года. Прошедшие годы внесли в текст минимальные коррективы. Я лишь убрал из материала вре­менные акценты встречи с разведчиком почти десятилетней давности, чтобы не усложнять читателю восприятие, не вырывать суть тогдашних бесед с Ботяном из контекста нынешнего дня. Есть только одно принципиальное разли­чие между двумя публикациями. Оно — в подзаголовке. Тогда, в 2002-м, он звучал как вопрос: «Найдет ли Звезда Героя, представленного к ней дважды?». Вопрос был осторожным, но не робким. Потому как исторгнут он был перенапрягшимся, вскипевшим чувством справедливости. Вопрос был неизбежен. И я был рад, что публично поставил его в российской печати, несмотря на циничное замечание моего тогдашнего главного редактора перед публикацией: «Ну, напечатаем. Глядишь, и получит человек свою звезду. Шоколадную». Цинизм выглядел бы чудовищным, если бы не был напускным, происходившим от неверия или как минимум неуверенности, которая искала и находила себе оправдание в умудренности опытом. Я сам не первый де­сяток лет работал в прессе и не был дежурным бодрячком. Но все-таки без веры в то, что ты делаешь, журналиста — не-ст.

Многое из происходящего вокруг — порождение именно этой веры. Всего через несколько недель после публикации на пороге моей квартиры возник незнако­мец с ксерокопией того самого газетного разворота. И показал оборотную сторону бумажной простыни, испещренную сверху донизу аккуратными столбцами автографов. Среди них — я обомлел — фамилии восем­надцати действующих и отставных генералов разведки, восьми Героев Советского Союза и России. Всего на тот момент более 200 подписей под петицией с призывом присвоить Ботяну звание Героя. Я убедился: и без него спаситель Кракова, реальный «майор Вихрь» среди кол­лег был знаменитостью.

Ну вот, началось, подумал я. Но третье восхождение Ботяна к его Звезде было тоже непростым и долгим. Ас разведки и диверсионного дела, он имеет на своем счету не один героический эпизод. Не знаю уж, за какой к 60-летию Победы решили наградить его орденом Мужества. На­града, между прочим, ох какая высокая. Но друзья Ботяна все-таки ждали другую. Мне довелось отмечать событие у него дома в почти семейном кругу. Скажу честно, я не знал, радоваться ли мне или, мягко говоря, удивляться. Нет, я радовался, радовался! Очень. Но водка, которой мы обмывали орден, все-таки была с горчинкой. Все понимали, что это — взамен...

Но справедливость свершилась. В мае 2007 года СМИ сообщили: полковнику Ботяну присвоено звание Ге­роя России—«за мужество и героизм, проявленные в ходе операции по освобождению польского города Кракова и предотвращению уничтожения его немецко-фашистскими захватчиками». Позвонил Герою, чтобы осыпать его по­здравлениями, а они застряли в горле. Главное из того, что удалось вымолвить: наконец-то!

Я уже сказал о знаменитости разведчика среди его кол­лег. Но теперь общественная значимость этой героической фигуры становится поистине всенародной. Выросла и про­должает расти востребованность его личности. Скажем, пару лет назад Первый канал в прайм-тайм предложил вни­манию телезрителей только что отснятый к тому времени фильм «Счастье полковника Ботяна». Незадолго до этого я побывал на пресс-показе ленты, где среди участников съемочных работ присутствовал, извините за выражение, и прототип заглавного героя картины. Я смотрел фильм как-то уж придирчиво внимательно. Еще бы! Я знал о боевом пути Алексея Ботяна, быть может, больше, чем вся съемочная группа, вместе взятая. Не имея ни малей­шего представления о сценарии, я мог предсказать, какой эпизод в фильме последует вслед за текущим, — во всех подробностях. Казалось, меня уже ничем не удивишь. Фильм, заявлеіпіьій для пресс-показа как художественно-публицистический, абсолютно ничего нового в подаче и трактовке материала не обещал. Слишком много голой публицистики в прозрачной художественной обертке мы насмотрелись.

Но после просмотра на меня оторопь нахлынула. Му­чился, ломал голову над тем, как это телевизионщикам удалось обойти «на повороте» авторов печатных СМИ и сделать свою, куда более увлекательную версию. Как у режиссера Александра Иванкина получилось снять блестя­щий фильм, жанр которого в рамках общепринятой россий­ской классификации вообще не поддается определению?

Хаотичным размышлизмам относительно жанра при­дал стройность ответ Александра Иванкина на мой вопрос по этому поводу. Режиссер обозначил фильм как «докудрама» — документальная драма. Жанр, изобретенный британской корпорацией Би-би-си, не очень обласканный нынешним российским ТВ и кинопродюсерами, но тем не менее завоевывающий симпатии зрителей.

Редчайший, если не вообще исключительный пример в истории кинематографа: в зале на премьере игрового филь­ма о разведчике, как ни в чем не бывало, присутствовал таг самый разведчик собственной персоной. Интересно было наблюдать за сложившимся на сцене после показа дуэтом Алексея Ботяна и Александра Олешко — популярного молодого актера, исполнителя главной роли. Ведь не для сравнения же их рядом посадили—мол, сличайте. А я сво­им неугомонным оком все сличал и сличал. Не «сиамские близнецы», но разделить их в тот момент мог, наверное, только Господь.

Александр Олешко еще до начала демонстрации фильма поделился со мной мыслями о своей новой работе.

— Вопрос о том, интересен или неинтересен драма­тургический материал, для меня даже не стоял. Для меня главенствующим было слово «надо». У меня это особая история. Ежегодно 9 Мая у меня ком к горлу подступает, слезы наворачиваются на глаза. И это при том, что никто из моих родственников не воевал на минувшей войне.

Я осознаю свой гражданский долг. Можно, конечно, спо­рить: в полной мере или нет. Другим, наверное, виднее. Вы знаете, у меня есть крестник-малыш. Я его в День Победы регулярно приноніу в сквер у Большого театра, чтобы вете­раны подержали его на руках. Поймите, насколько это все для меня важно. А что касается таких людей, как Алексей Николаевич Ботян, то я бы только молился об их вечном присутствии в нашем мироздании. Они должны коррек­тировать поступки людей с точки зрения нравственности. Они имеют на это право.

Естественно, я не мог не поговорить с Героем России полковником Ботяном. Кажется, уже тысячу раз беседова­ли, но тему, заявленную в названии фильма — «Счастье полковника Ботяна», — никогда не затрагивали. Что такое счастье, спросил я Алексея Николаевича.

— Знаешь, я и не думал, что у фильма будет такое назва­ние. Но ответ на твой вопрос — пусть и очень простой—у меня есть. Главное — что я в этом кровавом месиве выжил. Жив-здоров — что еще нужно разведчику? Поэтому я и не пеняю на судьбу.

А недавно художественный образ теперь уже знаме­нитого разведчика и диверсанта пополнил галерею работ народного художника СССР Александра Шилова. Чуть ли не целую неделю полковник Ботян, так непохожий на дряхлого старца, позировал портретисту. Остался доволен его работой. Александр Шилов: «Разведчики нечасто от­крывают публично свои лица. Я горд тем, что мне выпала честь запечатлеть образ Алексея Николаевича. Он из тех героев, которые прославили нашу Родину, и об этом долж­ны знать современники».

А 10 февраля 2012 года человеку неброской профес­сии Алексею Николаевичу Ботяну исполнилось 95 лет. Официальные торжества прошли в штаб-квартире СВР, а дружеское застолье, на котором побывал и я, состоялось в одном из московских музеев после завершения его рабо­чего дня. Народу собралось, пожалуй, даже больше, чем в свое время на обмывании Звезды Героя. «Вот видишь, сколько у меня друзей, — сказал мне Алексей Николаевич, коща я подошел поздравить его с некруглой, но ой какой внушительной датой. — Спасибо тебе за то, что пришел. Я очень ценю все твои публикации обо мне. С тебя ведь все началось».

Что можно к этому добавить? Но я ведь не сказал о чем-то самом важном для себя как автора. В моей журна­листской жизни мне преимущественно везло. Хотя говорят, что везет тому, кто везет, — наверное, небезосновательно. По профессиональной специализации я германист. И кру­гу моего журналистского общения в этой области кто-то, пожалуй, и позавидует. Диапазон контактов, продолжи­тельных, порой многочасовых интервью был практически безграничен. Скажем, от первого президента объединенной Германии Рихарда фон Вайцзеккера до личной секретарши Гитлера Траудль Юнге, печатавшей политическое завеща­ние фюрера. От нобелевского лауреата писателя Гюнтера Грасса до гения авто- и прочего дизайна Фердинанда Александера Порше. И, что называется, так далее. Но при этом нельзя сказать, что я не знаю России, не помню Союза. СССР я проехал, пролетел, прошел от Камчатки до Бреста, от Новой Земли до Ферганы и Оша. Работал на сеноко­сах в колхозах и знаю, чем силос отличается от сенажа и что такое косилка КИР-1,5. А разбуди меня среди ночи и спроси, что такое СТБ-2—330, я отвечу: станок ткацкий бесчелночный, двухполотенный, ширина полотна 330 см. Ведь начиналась-то моя журналистская стезя в текстильном крае, в городе разъехавшихся ныне невест Иванове.

Я впервые не боюсь нескромности. Потому что это не самореклама. Потому что все это лишь чудесный фон для одного-единственного человека, ставшего в моей профес­сиональной жизни главным собеседником. Только встречи с Алексеем Николаевичем Ботяном привели меня, наконец, к осознанию того, что как журналист я жил и работал не зря. А это очень и очень дорогого стоит.

Впрочем, сказанное — не подведение каких-то итогов.

Время для этого еще не пришло.

* * *

Автор выражает глубокую признательность Борису Николаевичу Лабусову, долгое время руководившему пресс-бюро СВР, за предложение первым познакомить ши­рокую читательскую аудиторию с разведчиком Алексеем Николаевичем Ботяном.

 

ДРУГ

Таковым Вальтер Стеннес был когда-то лично для Гитлера, Геббельса, Геринга... Но мучительное политическое прозрение привело его к сотрудничеству с советской разведкой — под оперативным псевдонимом, который и вынесен в заголовок

Расхожая фраза: в разведке имена людей становятся известивши порой только после провала. Это верно. Но все-таки чаще — после смерти. И то не сразу. Я не имею в виду недопрожитые жизни. Многие доживают свой век спокойно, некоторые — вполне комфортно. Есть и долгожители, об одном из которых пойдет речь. Но людям разведки — кадровым ли офицерам или агентуре — не позавидуешь. Потому, что часто их хоронят дважды. Сна­чала с негромкими почестями (это еще если позволяют обстоятельства) предают земле. А затем они оказываются погребенными под слоем архивной пыли до лучших вре­мен. И ничего не попишешь. Судьба...

С такими, не самыми веселыми мыслями, я взялся за историю жизни Вальтера Стеннеса. Скудность фактуры настроение не поднимала. Имя Стеннеса как важнейше­го источника информации для советской разведки рас­секретили сравнительно недавно. Написано о нем у нас было крайне мало. Йозеф Геббельс, вечно озабоченный Стеннесом, потратил на него в своих дневниках, пожалуй, больше чернил. Нет уже в живых главного действующего лица, умерли непосредственно знавшие Стеннеса участ­ники событий, в которые тот был вовлечен. Что осталось? Архивная папка со шнурками и ворохом документов в ней. Бумажная развертка человеческой судьбы. Там уж пером особо не разгуляешься. Какой бы пухлой ни была та папка, все равно в итоге получится плоско. И ничего не попишешь. Специфика...

Тогда почему все-таки Стеннес? Зачем браться за без­надежную с виду тему? Отвечу вопросом: а зачем вообще заниматься журналистикой?

Есть у меня, впрочем, и другие объяснения. Уже оконча­тельно развеяна легенда создателя западногерманской раз­ведки Райнхарда Гелена о том, будто Борман после войны (и не иначе как наш агент) укрылся в Советском Союзе. Затем с американской подачи проверяли похожую версию уже в отношении шефа гестапо Мюллера. Когда-то к вы­воду о том, что советская разведка активно пользовалась услугами Мюллера, приходили только на том основании, что на него, реального, не похож артист Леонид Броневой, сыгравший в известном фильме. Ну неспроста же, мол, такое! А Мюллером в результате оказывался... Штир­лиц — по тому же самому принципу внешнего сходства.

Мы искали — и находили! — прототип Штирлица среди разведчиков, которые работали в Латинской Америке... Да что там наши физиономисты — с ума посходили, что ли?

По состоянию рассекреченности архивов СВР на се­годняшний день никто — повторяю, никто — из людей, работавших на советскую разведку, не был столь близок к нацистской верхушке, как Стеннес. Более того, Стеннес был не просто вхож в нее — он к ней принадлежал. Гитлер при огромном скоплении штурмовиков униженно — в знак примирения — протягивал ему руку. Геббельс гулял у него на свадьбе. Геринг лично вытаскивал его из гестаповских застенков — с условием, что Стеннес в считаные часы отправится в почетную ссылку: немецким военным со­ветником в Китай. Борман пытался продвинуть по службе «людей Стеннеса» уже после того, как тот оказался в опале. А Чан Кашли в нем души не чаял...

Только не надо делать из него Штирлица! Уже хотя бы потому, что Стеннес, племянник иерарха номер два католической церкви в Германии, никогда не назвал бы католического священника Шлага пастором. Это почти то же самое, как если бы он назвал его раввином или даже муллой. Мелочь? Эта мелочь стала бы первой, на которой Штирлиц в реальных обстоятельствах засыпался бы.

Если уж ставить кого-то вровень со Стеннесом, то, не­сомненно, фигуру посерьезнее. Я бы не испугался назвать имя Рихарда Зорге, с которым, кстати, Стеннеса свела судьба на Дальнем Востоке. Конечно, они были скроены из абсолютно разного материала. Что для Зорге было есте­ственным — неприятие нацизма — стало для Стеннеса итогом мучительного внутреннего развития личности. Но по своему масштабу, по насыщенности жизненного опыта эти личности, безусловно, сопоставимы.

Разница в том, что Стеннес, выражаясь грубоватым нынешним языком, — фигура абсолютно нераскрученная. В советские времена ставить его в пример было немыслимо. Хотя бы потому, что западногерманский гражданин Стеннес тоща был жив. Но будь это и не так, попытки воздать должное заслугам Вальтера Стеннеса были бы перечеркнуты догмати­ками по причине его «идеологического несоответствия». Это был «не наш» антифашист. Хотя ему самому это не мешало в труднейшие для страны годы быть «нашим человеком».

В Москве я пытался получить хоть какую-то дополни­тельную информацию о Стеннесе. Было, однако, очевидно, что все пригодные для огласки материалы уже использо­ваны и воплощены в своего рода краткий биографический канон, помещенный в «Очерках истории российской внешней разведки». Но любой канон — не эталон. И это подтвердили уже самые первые шаги при расширении сферы поисков. Нашему читателю был известен только год рождения Стеннеса — 1896-й. Год смерти мне назвали в мюнхенском Институте современной истории — 1989-й. Вальтер Стеннес умер девяносто трех лет от роду. Непло­хой получается возраст для человека, который в середине жизни совершил попытку самоубийства и до конца дней стыдился своей минутной слабости (об этом, кстати, у нас либо не знали, либо не говорили).

Довелось мне и впервые назвать полное — и правиль­ное — имя нашего героя: Вальтер Франц Мария Штеннес. С фамилией Стеннес немцы измучились бы, она постоянно резала бы им ухо. Звукосочетание «ст» — это непривычно и даже несколько затруднительно для их артикуляции. Они даже не знают города с названием Сталинград! Символом военной катастрофы в минувшую войну для немцев стал Шталинград, а Сталин и по сей день остается Шталиным— совершенно официально. «Штеннес», — подтвердили мне немецкие историки. Откуда взялась коррекция фамилии на англоязычный лад, сейчас уже трудно выяснить. Но я тем не менее буду придерживаться ее в дальнейшем, дабы не сбивать с толку читателей разночтениями. Раз уж суще­ствует канон...

Первую скромную журналистскую лепту в работу по прояснению кое-каких установочных, как говорят в раз­ведке, данных на Вальтера Стеннеса мы уже внесли. На­чиналась же эта работа в 1939 году с сообщения советского разведчика Николая Тищенко, работавшего в ту пору под дипломатическим прикрытием в гоминьдановском Ки­тае. Перед первой конспиративной встречей с немецким любимцем Чан Кайши он направил в Москву шифротелеграмму. «Прошу проверить Вальтера Стеннеса по учетам Центра и высказать ваши соображения о целесообразности установления с ним контакта» — вот главное, что волно­вало Тищенко.

Стеннес отнюдь не запутался в сетях советской развед­ки. Но он осторожно, через посредника, давал понять, как следовало из сообщения Тищенко, что сам был бы не прочь прибиться к нашему берегу. К донесению из Китая в Центре отнеслись с особым вниманием. Начальник разведки Павел Фитин дал указание поднять дела по Германии и составить справку на Стеннеса. Выполнить задачу, вероятно, было не­сложно: разведка, оказывается, долго присматривалась к Стеннесу как к одному из возможных лидеров антигитлеровской оппозиции. Я не видел ту справку, но теперь это, пожалуй, неважно. Я не без оснований осмелился предположить, что моя газета получила куда более богатый материал о Сгеннесе, о том, кем и (что особенно важно) каким был этот человек. Я надеялся, что разведчиков мое заявление не обидит. В про­тивном случае не стоило бы и браться за перо.

Делить Стеннеса нам незачем. И я не могу не пере­сказать фрагменты ключевого для нашей истории диалога Тищенко и Стеннеса во время их первой конспиративной встречи. Она состоялась 14 марта 1939 года на квартире у немца. Первые фразы — светский разговор о политической погоде, зондаж. Почувствовав взаимопонимание, Стеннес стал более конкретен.

—Я считаю своим долгом предупредить вас, что Герма­ния активно готовится к войне против СССР. Моя инфор­мация основывается на достоверных источниках.

—  Что вас побуждает к подобной откровенности? Вы понимаете, что я должен задать этот вопрос? — сказал Тищенко и, выслушав собеседника, подытожил:

—   Я понял: цель вашей жизни — уничтожить режим Гитлера.

—   Но не только это. Когда Гитлер будет низвергнут, необходимо, учитывая особенности нынешней междуна­родной обстановки, заключить союз, какое-то соглашение между Германией, СССР и Китаем. Этот альянс станет базой их успешного экономического развития, без каких-либо территориальных притязаний с чьей бы то ни было стороны.

Стеннес еще долго делился своими планами на случай развязывания Гитлером новой мировой войны. Тищенко находил в них немало здравого смысла. Но особый инте­рес у него вызвало последовавшее вслед за этим открытое предложение сотрудничества.

—   В мои обязанности советника Чан Кайши входит также руководство его разведкой, — сказал Стеннес. — Я обмениваюсь здесь информацией с представителями разведок США, Англии и Франции. Я мог бы на «джентль­менской» основе делиться ею и с Советским Союзом, но не раскрывая моих источников. Мой опыт подсказывает, что так будет наиболее безопасно для всех.

—  Нам нужны союзники в борьбе против Гитлера, и в вашем лице мы видим единомышленника и друга. Что же вы хотите взамен? У нас деловой разговор, и мой вопрос, надеюсь, не выглядит неуместным.

—   За все, что я буду вам передавать, я прошу только одного: помочь мне проехать в Европу через СССР, когда для этого наступит время.

Понятно было, что Стеннес кое-что не договорил, рас­считывая на сообразительность партнера. Но в Москве после тщательного анализа сочли его предложение искрен­ним. На Лубянке завели личное дело особой секретности, закодировав его как Друг.

.. .Если б наша разведка выбрала для Стеннеса его са­мый первый «псевдоним», это, право, была бы не меньшая головоломка для противника. В начале Первой мировой войны Стеннес заработал кличку Мэри, чем был обязан добродушным окопным зубоскалам. Собственно, в мо­лоденьком лейтенанте не было ничего женоподобного, если не считать женского имени в ряду прочих, мужских. Кстати, Мария — нормальное, обычное второе или третье имя для мальчика, родившегося в католической семье, где неизменно царит культ Пресвятой Девы. Но за это имя Стеннеса постоянно дергали, как девочку за косичку. Страсть лейтенанта к трофеям стала новой мишенью для острот. Стеннесу всегда было важно собственноручно убедиться в надежности и удобстве оружия и снаряжения британских «томми». В итоге Мария «стала» Мэри. А еще его называли Лейтенант Аист — за долговязость и худобу. Но эти ярлыки приклеились к нему ненадолго.

В одном из боев Стеннес получил ранение в ногу. При­казав денщику оставаться на передовой, он сам дополз до лазарета. И уже на следующий день — и все последующие недели, пока не зажила рана, — он по-стариковски ковылял с палочкой от полевого госпиталя до своего окопа. С тех пор сослуживцы называли его не иначе как Старик. И в этом уже не слышалось ни капли иронии, равно как и па­нибратства. В конце концов, девятнадцатилетний Старик уже десять лет не снимал военной формы, впервые приме­рив ее еще мальчиком в Королевском прусском кадетском корпусе.

Тут как-то в популярной газете автор отрапортовал: Стеннес — «отпрыск известного германского аристокра­тического рода». Насколько это соответствует действитель­ности, можно судить хотя бы по тому, что у рода Стеннесов не было даже фамильного герба. Л в аристократических кругах, знаете ли, положение обязывает. Никакой «голубой крови», никаких дворянских «фон» и «цу» в фамилиях ни по отцовской, ни по материнской линии. Отец Вальтера был чиновником, как бы сказали у нас, районного масштаба. Однако в роду Стеннесов можно отыскать не только чи­новников, но и бравых вояк. Отсюда известность семьи в офицерских кругах и вполне логичное зачисление мальчика в кадетский корпус. Вот там из него и делали аристократа. Учили не только военному делу, но и, к примеру, тому, как правильно надевать перчатки, как входить в ресторан, а танцы преподавал знаменитый балетмейстер Берлинской оперы. Все это, правда, не очень пригодилось Стеннесу в окопах. Но воспоминания о тех годах остались самыми теплыми.

Я не случайно заговорил о детстве: оно многое предо­пределяет. В этом был убежден и сам Стеннес: «Мое детство было исполнено счастья, поэтому я и вырос счастливым человеком. Может быть, с Геббельсом мы и не понимали друг друга из-за того, что он никогда не был счастлив — только удачлив. Он был озлоблен из-за своей колченогости, из-за несложившихся отношений с католицизмом (его ведь воспитывали как будущего священника), но более всего из-за пережитой в юные годы бедности, которую он никогда не мог забыть. Он был, безусловно, самым способным пар­тийным фюрером. У него был шарм, очень много шарма. Но юность оставалась для него открытой раной. Какое-то время мы тесно сотрудничали, но смотрели на все вещи под противоположными углами зрения, и не было никакой надежды, что мы когда-нибудь поймем друг друга».

О том, как воевал Стеннес, в германской армии ходили легенды. Но при всем его бесстрашии, как ни странно, воевал он без ненависти. Был случай, когда британцы по­сле очередного боя бросили на простреливаемой со всех сторон ничейной земле двух своих убитых офицеров. По приказу Стеннеса его солдаты соорудили трехметровый дубовый крест — настолько тяжелый, что поднять его можно было только вчетвером. Под прицелами неприяте­ля сорвиголовы из роты Стеннеса выползли с крестом из окопа, дотащили его до места гибели англичан и, вырыв могилы, похоронили их.

И это при том, что в кайзеровской армии роту Стенне­са — свои же — называли не иначе как «кучка бандитов». Рота отнюдь не была штрафной, но в нее почему-то от­командировывали самых недисциплинированных солдат. Самых строптивых из них располагало к Стеннесу то, что он никогда не был слепым исполнителем приказов, а умел мыслить самостоятельно. Не случайно он заработал на фронте еще один псевдоним — «u.U.». Эта пометка в секретных характеристиках для служебного пользования начальства означала «неудобный подчиненный».

Ну а «кучкой бандитов» его солдат называли все же в первую очередь за дерзость вылазок, в которые Стеннес лично водил небольшие группы в полторы дюжины че­ловек. В период позиционной войны в нем обнаружились уникальные способности организатора фронтовой раз­ведки. Из ночных рейдов он никогда не возвращался без «языка» или ценной информации, к которой, кстати, не всегда прислушивались штабные офицеры. Перед сраже­нием под французским городком Лос Стеннес выяснил, что англичане готовятся к газовой атаке. Начальство от­неслось к его докладу скептически. В результате только тот полк, в котором служил Стеннес, оказался готов к команде «Газы!» — и только он сумел удержать позиции.

В одном из боев осколок камня после разрыва снаряда угодил ему в висок. С тех пор он уже не мог носить каску: от боли раскалывалась голова. Всего ранений было четыре. И некоторые доброхоты-завистники начали поговаривать, что после них Старик уже не тот. Что, мол, слабо ему уже в разведку. Подначивая, ставили на кон ящик шампанского. А он спокойно уходил в ночь и вскоре возвращался с плен­ными. Шампанское в итоге пил тот, кто рисковал.

Домой он вернулся с шестью боевыми наградами, среди которых были Железный крест 1-й степени и «рыцарский крест с мечами». Позже награды постигнет печальная участь. Эти знаки воинской доблести не посмели бы осквернить ни французы, ни англичане, не раз державшие

Стеннеса в створе прицела. Но это сделают эсэсовцы, ког­да Гитлер придет к власти. Они ворвутся в дом Стеннеса, чтобы арестовать его по личному приказу фюрера, но, не застав хозяина, изобьют служанку, а ордена побросают в ведро. И поочередно справят в него нужду. (Когда из­вестный представитель прусского юнкерства барон фон Ольденбург-Янушау узнает об этом и, возмущенный, прим­чится с докладом к президенту Гинденбургу, то генерал-фельдмаршал, бывший в конце первой мировой фактически главнокомандующим кайзеровской армией, оборвет собе­седника: «Чепуха. Такое в Пруссии невозможно».)

В первый раз Стеннес увидел Гитлера в марте 1920 года в Берлине в доме графа Эрнста цу Ревентлова, куда приехал обсудить кое-какие дела. С разговором при­шлось немного повременить, поскольку граф был занят приемом другого посетителя. Графиня, поприветствовав Стеннеса, сказала:

«Мой муж беседует сейчас с одним человеком из Бава­рии, который станет новым мессией — по крайней мере, так говорят в Мюнхене. Хотите взглянуть на него? Это удобней сделать здесь». Графиня чуть-чуть отодвинула край тяжелой дверной занавеси. Из-за портьеры на Стен­неса излился будущий «свет в окошке» для всей Германии. Излился, надо сказать, тускло и уныло.

«М-да, — произнес Вальтер. — А в парне-то ничего особенного. Он не выглядит ни мессией, ни даже лже­мессией».

Таково было первое впечатление.

Чуть позже, в том же году, Стеннес и Гитлер познакоми­лись в мюнхенском салоне Хелены Бехпггайн. Эта фамилия (как «Бекпггейн», марка музыкального инструмента) знако­ма сегодня, даже более, чем историкам, тем, кто увлекается фортепьянной музыкой. Муж фрау Бехпггайн, фабрикант, был рояльных дел королем. Но отнюдь не любовь к музыке сводила в салоне влиятельных персон. Стеннеса и Гитле­ра представил друг другу все более симпатизировавший национал-социалистам генерал Людендорф — со времен первой мировой идол германского офицерства. До союза с дьяволом было еще далеко, но Людендорф подталкивал к нему Стеннеса, выражая надежду, что тот с Гитлером поладит.

Со временем они стали общаться. Когда Гитлер оста­навливался в Берлине, оба часто завтракали вместе в отеле «Сан-Суси» на Линкпгграссе. А послеполуденный чай пили втроем. Вальтер приходил со спутницей. Позже Стеннес вспоминал: «Он говорил без пауз о делах, которые наметил свершить. И, надо заметить, он действительно сдержал почти все обещания. Спустя пятнадцать лет в Китае я часто читал в газетах про те вещи, о которых он говорил нам за чаем».

Было ли вовлечение Стеннеса в сферу влияния Гитлера неизбежным? Думаю, нет. Но оно было вполне объясни­мым. Придя с фронта, Стеннес вдруг с ужасом осознал, что война для Германии не закончилась. Она превращалась в гражданскую. И хотя на ней не было фронтов, повсюду возникали спорадические очаги волнений и мятежей.

Но, помимо внутреннего врага, которого Стеннес видел прежде всего в коммунистах, оставался и враг внешний. Часть Германии, по условиям Версальского договора, была оккупирована войсками союзников. Флаг Королев­ского британского военно-морского флота развевался над Рейном. На Германию постоянно оказывалось внешнее давление, чтобы добиться ее еще большего национального унижения и изоляции. Для Стеннеса все это стало войной на два фронта.

Где, в чем, посреди царившего в Веймарской республике хаоса, мог найти себе опору он, убежденный правый монар­хист? Конечно, он искал ее во фронтовом товариществе, в окопном братстве. Но, оказывается, и новые власти искали в нем опору: социал-демократы (и лично «сильный человек» в партии, министр внутренних дел Пруссии Карл Северинг) востребовали Стеннеса раньше, чем нацисты. Ему было предложено создать в структуре полиции безопасности элитное подразделение — роту особого назначения, кото­рая, на казачий манер, называлась сотней.

Людей Стеннес подбирал с особой тщательностью. «Гражданская война, — говорил он,—это нечто совершен­но отличное от "нормальной" войны. Из сотни хороших фронтовых офицеров для нее могут оказаться пригодными, может быть, двое. Потому что на гражданской войне нельзя доверять никому».

В самое короткое время Стеннес создал полностью мо­торизованное спецподразделение, в распоряжении которого находились даже бронеавтомобили, что было открытым вызовом положениям Версальского договора. Боевая готов­ность была доведена до такой высокой степени, что рота с тяжелым вооружением и трехдневным запасом провианта могла выступить на марш в течение семи минут. Делегации полицейских чинов из Копенгагена, Стокгольма и других европейских столиц цокали языками во время визитов.

Впрочем, вскоре Стеннес получил новое предложе­ние. Приняв его, он стал одним из организаторов «чер­ного рейхсвера» — теневого придатка легальной армии, численность которой была строго ограничена диктатом победителей. Вскоре Стеннес создает ударный егерский батальон, где только в пулеметной роте насчитывалось тридцать восемь кавалеров Железного креста. В его задачи, помимо прочего, входила организация саботажа и диверсий на территориях, занятых оккупационными войсками. На конспиративном языке это называлось «активной частью пассивного сопротивления в Рурском бассейне». Стеннес наравне с подчиненными выдалбливал полости в кусках угля, закладывая в них взрывчатку. В результате из строя были выведены четыре локомотива. «Партизаны» Стеннеса уже строили планы настоящей рельсовой войны...

И опять новое назначение. Фатерланд позвал капитана Стеннеса на самолет. Правительство вдруг стало актив­но поддерживать «спортивные аэроклубы» — с целью подготовки резерва для не существующего (пока) люфт­ваффе. Стеннес совершил даже два полета на воздушном шаре, один из которых завершился на тогдашней границе с Польшей. После первичной подготовки Вальтеру пред­стояло на долгое время отправиться в таинственную страну Россию, где на новейших советских машинах он должен был обучаться мастерству военного пилота. Но этой за­думке не суждено было сбыться. Стеннеса посетила целая делегация друзей-ветеранов, от которых он услышал: «Так не пойдет, Вальтер. Ты нужен здесь, в Германии». Он не смог отказать.

У нас пишут, что весной 1923 года Стеннес окончатель­но примкнул к Гитлеру и занялся организацией штурмовых отрядов в Берлине и на севере Германии. Это вовсе не так. Приведу хотя бы один факт. Летом того же года Гитлер предложил Стеннесу принять участие в «пивном путче», который он организовал в ноябре на пару с Людендорфом. «Примкнувший к ним» — якобы — Стеннес отказался от авантюры.

Еще факт. В 1925 году, когда Гитлер был выпущен из тюрьмы Ландсберг, их отношения возобновились. Гитлер настаивал на том, чтобы Вальтер вступил в НСДАП. Ему нужны были личности, за счет которых можно было бы под­нять престиж партии в обществе. Стеннес не поддавался искушению почти два года—это было время мучительных раздумий. Левые, правые, центристы — все постепенно дискредитировали себя своей политикой. Фигура пре­старелого Гинденбурга как «отца нации» поблекла после двух лет его президенства, и он уже грозил отставкой. Уже влиятельные социал-демократы заявляли: «Если бы в Германии была возможна диктатура на десять лет, это следовало бы считать благом».

И Стеннес решился. Но он не хотел быть пешкой среди нацистов, эдаким свадебным генералом в капитанском зва­нии. Весной 1927 года он с несколькими друзьями поехал в Мюнхен и заявил Гитлеру: «Если вы назначите меня командиром группировки СА "Ост", я пойду с вами. Это единственный пост, который я приму».

Гитлер согласился.

Так Вальтер Стеннес оказался во главе самого мощного из пяти территориальных формирований штурмовых от­рядов — всех «коричневых рубашек», дислоцированных восточнее Эльбы, пересекающей страну наискось — от Дрездена до Гамбурга. В зону ответственности Стеннеса как командира группировки и заместителя начальника штаба СА входили семь провинций, включая Восточную Пруссию, а также столица Берлин. Но Стеннес все еще не был членом партии и не спешил с этим. Полигический отдел партии тер­пел этот нонсенс почти год. Гитлер доверил своему фавориту мощнейший кулак боевой организации НСДАП. Но Стеннес все еще не был членом партии и не торопился со вступлени­ем. Это был своего рода нонсенс в национал-социалистском движении и в какой-то степени вызов. Политический отдел партии терпел это почти год, но потом стали возникать проблемы. И Гитлер проявил принципиальность, попросил Стеннеса «легализовать свое положение в НСДАП», что и случилось в декабре 1927 года.

Я не хочу и не могу делать из Стеннеса ангела. Даже падшего ангела — поскользнулся, мол, в навозной жиже, да и крылья распластал. Ангелы не летают там, где мухи.

Конечно, его штурмовики были обязаны маршировать под песни, тексты которых публиковались в геббельсовской газете «Ангрифф» («Атака»). С ее страниц в репертуар берлинских «коричневых рубашек» в 1928 году, к примеру, перекочевали песни о «штурмовых колоннах», готовых к «расовой борьбе». Но примечательно, что в том же году Геббельс публично бросил Стеннесу упрек в том, что он и ему подобные не умеют ненавидеть и «срывать маски» с евреев. Показателен один эпизод. В1929 году в Нюрнберге проходил очередной съезд НСДАП. К этому времени «под ружьем» у Стеннеса находилось уже пять тысяч штурмо­виков, готовых принять участие в параде. Перед его на­чалом к Вальтеру петушиной походкой подошел Юлиус Штрайхер, патологический антисемит (как один из главных нацистских преступников он по приговору Международ­ного трибунала закончит свою жизнь в петле — здесь же, в Нюрнберге). Штрайхер заявил:

—    В силу моих полномочий гауляйтера (партийного фюрера —Примеч. авт.) Нюрнберга, отряды СА торже­ственным маршем поведу я.

—   Ни в коем случае, — возразил Стеннес. — Вы граж­данское лицо, вам это не положено.

О разгоревшейся дискуссии доложили Гитлеру. Он принял сторону Стеннеса. Это не успокоило Штрайхера, и он продолжал что-то недовольно бубнить себе под нос. Стеннес не выдержал:

—  Вы не только гражданское лицо — вы кусок дерьма. Вы преследуете евреев, многие из которых сражались в войну лучше, чем вы. Да я даже в перчатках к вам не при­коснулся бы.

Нет, Стеннес был, конечно, не ангелом, но и не мухой, от которой легко отмахнуться и которую легко прихлопнуть. Это вскоре поняли и другие представители нацистской верхушки. Любопытны характеристики, которые давал им позже Стеннес:

«Геринг тогда был еще не столь влиятелен. Во время гитлеровского путча его авторитет значительно пострадал. Незадолго до нашего знакомства он вернулся из-за грани­цы. Позже он проявил себя как мой хороший друг. Но в ту пору мы все время спорили на одну и ту же тему: о непо­грешимости фюрера. По мнению Геринга, Гитлер не делал ошибок. Я в этом не был убежден.

Гесс был того же мнения, что и Геринг. Мы называли его "Парсифалем", "преданным дураком". Когда я порвал с Гитлером и начал борьбу против него, люди говорили мне: "Дурак — это вы, а не Гесс". Но сейчас эти люди мертвы (повешены либо застрелены), в лучшем случае пригово­рены к пожизненному заключению. В то время как я, хотя и потрепан, все еще жив и счастлив. Конечно, Гесс не был дураком, но в голове у него было всегда одно и то же.

Чаще всего я имел дело с Геббельсом. Самый интелли­гентный из всех нас, он был неконструктивен. От его под­стрекательских речей мои люди были готовы немедленно лезть на баррикады. Я вынужден был ему сказать:

— Послушайте, вы сумасшедший. Вы даже не умеете стрелять. Как же вы собираетесь идти на баррикады?

Но когда он приходил к нам домой в гости, то оказы­вался, пожалуй, единственным, кто умел расшевелить компанию. Он был блестящим музыкантом и великолепным рассказчиком. У него были самые выразительные глаза и руки из тех, что я когда-либо видел. Если он хотел, то мог быть действительно очень приятным человеком».

Интриганство в нацистской верхушке, постоянная возня вокруг места поближе к Гитлеру — разумеется, от всего этого Стеннес был далек. Но главной проблемой становился сам Гитлер. Прозревая, Вальтер все больше понимал, какими опасными иллюзиями тот одержим. Об этом свидетельствуют сохранившиеся обрывки воспоми­наний Стеннеса:

«Я должен быть честным. Я противопоставил себя Гитлеру не из-за его жестокости. Я оказался в открытой оппозиции к нему в 1930 году — более чем за два года до создания первых концлагерей. Отторжение возникло на основе многочисленных бесед с ним, моих знаний о так называемом руководящем корпусе и понимания того, что от этого движения и его представителей нельзя ожидать ничего хорошего».

Конфликт с Гитлером был в еще большей степени не­минуем, чем союз с ним. При этом идеологические раз­ногласия поначалу оставались как бы на заднем плане. Все выглядело расхождением во мнениях по оргвопросам. Стеннес и его штурмовики становились в партии все более серьезной и самостоятельной силой. Они все меньше счи­тались с попытками гауляйтеров навязать партийное руко­водство отрядам СА. У зреющего конфликта был и четко выраженный социальный подтекст. Партийные бонзы швы­рялись деньгами, огромную долю бюджета партии «съело» строительство главной штаб-квартиры НСДАП — так на­зываемого Коричневого дома в Мюнхене. А штурмовики Стеннеса, большую часть которых составляли безработные, должны были все туже затягивать свои портупеи.

Раздраженные, напуганные растущим влиянием Стен­неса и его вмешательством в политику, гауляйтеры «под­ведомственных» ему провинций понимали, что поодиночке с ним не справиться. И тогда они решили объединить свои силы. Обстановка накалялась.

Подчиненные Стеннесу командиры штурмовиков вы­двинули список из семи требований к руководству пар­тии. Важнейшие пункты: фиксированная часть членских взносов должна была направляться из партийной кассы в распоряжение СА; штурмовые отряды необходимо было полностью отделить от политической организации партии. Стеннес фактически ставил Гитлера перед выбором, кото­рый сам он сформулировал предельно лаконично: «Либо кирпичи для Коричневого дома в Мюнхене, либо подметки для моих штурмовиков в Берлине».

Осенью 1930 года терпение штурмовиков лопнуло. В Берлине они отказались охранять залы, в которых про­ходили собрания и митинги нацистов. В ответ Геббельс, гауляйтер Берлина, послал отряд СС с задачей в отсутствие Стеннеса занять его бюро на Хедеманнштрассе. Эсэсовцы забаррикадировались за стальными дверями. Стеннесу, впрочем, было несложно выкурить непрошенных гостей из своих служебных помещений. Громилам из СС, которых блокировал в бюро подоспевший 31-й штурмовой отряд СА, был предъявлен ультиматум, по истечении которого люди Стеннеса проломили двери и избивали эсэсовцев до тех пор, пока те с позором не ретировались, волоча за собой раненых.

Гитлер поспешил в Берлин. Он пытался договориться с подчиненными Стеннеса за его спиной. Но те всякий раз требовали приглашения своего командира. Один из штур­мовиков — косая сажень в плечах — схватил Гитлера за грудки и угрожающим тоном произнес: «Адольф, ты ведь не бросишь СА в беде!» Гесс, по свидетельствам очевидцев, в этот момент от страха чуть не лишился чувств. Кое-как, правда, ему удалось довести фюрера, в отношении которого было совершено святотатство, до автомобиля.

На следующий день в семь утра Стеннеса разбудил телефонный звонок. Голос Гесса в трубке:

— Фюрер еще раз все обдумал. Он принимает ваши предложения. Немедленно приезжайте.

Общий сбор командиров СА состоялся вечером в по­мещении Союза ветеранов войны. На него был приглашен отставной генерал Литцман. После приветствия генерал, взяв руки Гитлера и Стеннеса, с торжественным выражени­ем лица соединил их — со словами: «Верность навеки!».

Каносса — название этого замка в Северной Италии стало нарицательным с тех пор, как в 1077 году император Священной Римской империи Генрих IV вымаливал там прощение у своего противника Римского Папы Григо­рия УЛ. После унизительной капитуляции перед Стеннесом Гитлер искал утешения у эсэсовцев. Обращаясь к ним, он произнес: «Я только что побывал в Каноссе. Но горе по­бедителю!»

Гитлер сместил начальника штаба штурмовиков, взяв руководство СА на себя. Но отправить в отставку Стен­неса не решился, прекрасно сознавая, насколько велики его авторитет и популярность. Хитрый политик, фюрер решил разлучить Стеннеса со штурмовиками и лишить его влияния методом посул. После очередных провинциаль­ных выборов у Гитлера появилась возможность направить своего человека министром внутренних дел в Брауншвейг. Понятно, на кого пал его выбор. Но Стеннес ответил, что согласится только при условии сохранения за ним поста командира восточной группировки СА.

—  Это невозможно, — встрепенулся Гитлер.—Я посы­лаю вас в Брауншвейг для того, чтобы вы освоились в сфере гражданского управления. Если вы согласитесь скоротать там какое-то время, я предложу вам настоящий ключевой пост. Вы станете министром внутренних дел Пруссии!

—    Сожалею, но мой ответ останется прежним: нет. И ваше обещание ничего не меняет. Я вступил в вашу пар­тию не ради того, чтоб непременно стать министром.

Искушение на этом не закончилось. В голосе Гитлера становилось все больше меда:

—  Я не предлагаю вам деньги. Я знаю, что вы помолв­лены с девушкой из богатой семьи. Но вы можете иметь в Германии все, что пожелаете. Только не делайте резких движений и немного потерпите. Я ожидаю от вас лишь одного: вы никогда не должны ставить под сомнение се­рьезность моей персоны и мои способности. Вы должны безоговорочно верить в меня и следовать за мной, не за­давая вопросов. В остальном же вы вольны делать все, что вам заблагорассудится. И когда наступит верный момент, я одарю вас всеми земными благами.

—  Я останусь с вами только до вашего прихода к вла­сти, — сухо ответил Стеннес. — Затем уйду в отставку, поеду домой и буду выращивать капусту. Потому что вся эта лавочка у меня уже в печенках.

Гитлер пришел в ярость:

—   Вы становитесь все более независимым. Слишком независимым, чтобы это было хорошо для вас. У вас слиш­ком много собственных идей в политике. Было бы лучше и безопаснее для вас, если бы вы, оставаясь солдатом, вы­полняли приказы.

Стеннес прекрасно понимал, что перемирие продлится недолго. Угрозы Гитлера — не пустые слова. И он решил «любой ценой выйти из игры». Опираясь на поддержку старых друзей в офицерской среде, он получил назначе­ние отправиться военным советником в Китай, но этому помешали два обстоятельства. Во-первых, сам Гитлер — лиса! — поспешил в Берлин, чтобы уговорить Стеннеса остаться в Германии. «Так просто бросить меня — это не по-товарищески», — сказал фюрер. Во-вторых, родители невесты—Хильды—возражали против того, чтобы Стеннес увез их дочь куда-то на край света на неопределенное время. Вальтер смирился. И на какое-то время даже успо­коился, почувствовав, что с браком в его личной жизни появился надежный, крепкий тыл. К этому времени и конфликт казался уже улаженным. На свадьбу 17 декабря 1930 года приехал Геббельс. Гитлер прислал поздравитель­ную телеграмму...

Но все это не значит, что фюрер перестал плести пау­тину интриг вокруг Стеннеса. Принятие Гитлером на себя непосредственного руководства СА было чистой воды про­формой и даже обузой для него. Чтобы обуздать строптиво­го командира группировки штурмовиков «Ост», следовало поставить во главе штаба СА преданного человека. Гитлер остановился на кандидатуре Эрнста Рема — соратника по «пивному путчу». Рем только что вернулся из Боливии, где долгое время отсиживался в качестве военного советника. Перспектива возглавить штурмовые отряды, численность которых намечалось увеличить до 60 тысяч человек, при­влекла его. Стеннес и Рем были старыми знакомыми. Это располагало Вальтера к большей откровенности с новым непосредственным начальником, и он предостерег его:

— Я буду работать с вами до той поры, пока вы не изучите весь тот опыт, который был накоплен фюрерами СА в последние годы. Я хорошо знаю, что Гитлер призвал вас, чтобы нейтрализовать мое влияние. Он использует вас, чтобы избавиться от меня. Но я предупреждаю: однажды, когда ему представится подходящий случай, он уберет и вас.

Рем уклонился от ответа. Но слова Стеннеса окажутся пророческими. В июне 1934 года, в «ночь длинных ножей», но ириказу Гитлера Рем и вся верхушка штурмовиков будут ликвидированы.

Подмять под себя Стеннеса Рему тем не менее не уда­лось. Да на это он, пожалуй, и не был способен. Я читал дневники Геббельса. Еще 27 ноября 1930 года он записал в них: «Вчера приходил капитан Рем. Отличный парень, но до Стеннеса не дорос». Рем был гомосексуалистом, и у штурмовиков вызывало недовольство то, что он, по их мне­нию, внедряет себе подобных в руководство СА. Стеннес ио-прежнему не смирился с курсом мюнхенской «бонзократии», отвергавшей «социализацию» движения. Обстановка вновь накалялась. Но гром грянул неожиданно.

31 марта 1931 года Стеннес инспектировал подраз­деление штурмовиков в Штеттине, вернулся в Берлин в 4 часа утра, а уже в семь ему позвонил тесть: «"Локаль-анцайгер" пишет, что тебя переводят в Мюнхен шефом организационного отдела СА». Каким-то образом распо­ряжение Гитлера просочилось в прессу на день раньше, чем его предполагалось довести до сведения Стеннеса. Если сообщение соответствовало действительности, то его отправляли на должность канцелярской крысы в Коричневый дом. Стеннес телеграфировал Гитлеру просьбу подтвердить или опровергнуть информацию. Ответ фюрера пришел незамедлительно: «Вам надлежит не спрашивать, а подчиняться». Еще одной телеграм­мой Стеннес поставил окончательную точку в своих многолетних отношениях с Гитлером: «Я отказываюсь выполнять приказ».

В немецкой историографии закрепилось понятие «путч Стеннеса». По сути же, их было два. Второй тряхнул на­цистов пуще первого. Штурмовики Стеннеса очистили от партийных функционеров помещения Берлинского правления НСДАП и заняли редакцию геббельсовской газеты «Ангрифф», чтобы напечатать в ней воззвание, которое означало открытое объявление войны Мюнхену. Стеннес заявил, что облеченный доверием подконтрольных ему подразделений штурмовиков, «передает СА руковод­ство движением в провинциях Мекленбург, Померания, Бранденбург-Остмарк, Силезия и в Берлине».

Для либерально настроенной части общества в Гер­мании забрезжила надежда, что с наметившимся рас­колом в национал-социалистском движении НСДАП уже миновала зенит своего могущества и теперь ее влияние в массах пойдет на спад. Геббельс забил тревогу по поводу «величайшего кризиса» в партии. 2 апреля 1931 года он записал в своем дневнике: «Гитлера мне жаль. Он похудел и бледен... Гитлер старается изображать мужество, но он совершенно сломлен». Удар, который нанес Стеннес на­цистам, был особенно чувствителен оттого, что симпатий к нему не скрывали даже непримиримые противники. Вот что, к примеру, говорил о нем командир элитного форми­рования СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер» (того самого, что расстреливало верхушку штурмовиков в июне 34-го) Зепп Дитрих: «Стеннес был настоящей угрозой, возмож­но, самым опасным врагом, которые когда-либо были у НСДАП. Но многие любили его, я тоже».

Силы оказались неравными. Через нацистский рупор — газету «Фелькишер беобахтер» — была организована мощнейшая кампания по дискредитации Стеннеса: его называли скрытым коммунистом, полицейским шпионом, который предъявлял к партии завышенные требования. Геб­бельс и его штаб проявили невероятную изобретательность, расцвечивая клевету все новыми красками и нюансами. В результате рейхсвер отказал «коммунисту» Стеннесу в поддержке. Один из оставшихся верных ему подчиненных заметил по этому поводу: «Гитлер, ясное дело, пообещал каждому генеральский мундир». На пятый день мятежа фюрер обратился за помощью в берлинскую полицию, что­бы вынудить Стеннеса и его людей покинуть занятые ими помещения НСДАП. В конце концов Стеннес предоставил своим подчиненным полную свободу выбора: они должны были сами решить, за кем им следовать. С ним остались немногие, несколько сотен. Но уже вскоре они составили костяк созданной Стеннесом партии «Революционное бое­вое движение». В Берлине, все более превращавшемся в арену уличных битв, где постоянно выясняли отношения коммунисты и нацисты, схватки стали уже трехсторонними. Стеннес начал выпускать собственную газету «Рабочие, крестьяне, солдаты!», в которой главной мишенью критики стали нацисты. Но Гитлера было уже не остановить...

Арестовали Стеннеса в мае 1933года в его мекленбургском охотничьем домике. Видно было, как внезапно появившийся чиновник, предъявивший свой полицейский жетон и предложивший Стеннесу следовать за ним, дрожал от страха. Вместе с Вальтером были его друзья из «Рево­люционного боевого движения», и каждый имел при себе спортивную винтовку. Для полицейского все это могло кончиться очень печально, но Стеннес подчинился.

Друзья же срочно связались по телефону с женой Вальтера Хильдой, а та в свою очередь позвонила в штаб Геринга, который к тому времени уже стал министром вну­тренних дел Пруссии. Тот отдал приказ: мекленбургская полиция несет лично перед ним полную ответственность за безопасность Стеннеса.

«Геринг в любом случае спас мне жизнь — и не однаж­ды, а спасал многократно, — вспоминал Стеннес. — Я так до конца и не понял, почему он делал это. Он был, как и я, офицером и учился в кадетском корпусе на два класса старше меня — другой причины его благосклонности я не вижу. Возможно, он относился ко мне с уважением, потому что я никогда не скрывал своего мнения и открыто возражал Гитлеру, вместо того чтобы интриговать у него за спиной. Я полагаю, втайне он разделял многие мои взгляды, хотя и не высказывал никогда ничего подобного».

Затем Геринг приказал привезти Стеннеса в Берлин со всеми предосторожностями. Шеф мекленбургской полиции получил задание лично сопровождать его и «закоулками» доставить в следственный изолятор на Александерплатц. Здесь Вальтер почувствовал себя как дома — многие слу­жащие тюрьмы помнили его еще с тех пор, как Стеннес служил в полиции. Обращались с ним предельно корректно, что его недругов отнюдь не устроило. И Стеннеса пере­водят в тюрьму-крепость Шпандау. Там он различными способами продолжал протестовать против своего ареста. И доиротестовался.

Его доставили в штаб-квартиру гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе. «После долгого заключения вы хорошо выглядите, — сказали ему там. — Испробуем-ка мы на вас другие методы».

Стеннссу надели наручники и отправили в Колумбия-хаус. Изначально это была обычная военная тюрьма. Но после прихода Гитлера к власти СС, по сути, «привати­зировала» ее. Людей здесь доводили «до физического и морального совершенства», как любили выражаться новые хозяева застенка.

.. .Восемь десятков эсэсовцев выстроились квадратом. Их командир захлебывался от цинизма:

—  Я долго ждал этого дня. Для меня огромная радость видеть вас здесь. Сейчас мы вам кое-что организуем. Вы не заслуживаете того, чтобы прожить еще день. Мы покончим с вами, и никто не сможет вас спасти.

Эсэсовец еще долго говорил о Гитлере, о Боге, и в этом было столько пафосного надрыва, что Стеннес, на секунду забыв об опасности, расхохотался.

—   Увести! — раздался истеричный крик оратора в эсэсовской форме.

Стеннес вспоминал позже, что над ним издевались особым образом, пытаясь нагнать на него страх. Но не рассказывал, как именно. Из российских источников из­вестно, что ему устраивали инсценировки расстрелов. Это выглядит вполне правдоподобно, по крайней мере, стыку­ется с только что описанным эпизодом. Но Стеннеса—что странно — не пытали, не били, в то время как из соседних камер доносились истошные крики заключенных. Его даже не остригли наголо, как других невольников Колумбия-хаус. Комендант Родде почему-то берег его.

Страх, проникший во все поры души Стеннеса, не ско­вал его волю к жизни. Ее сковали... наручники. Для него они оказались куда большим оскорблением его чести и достоинства офицера, чем просто издевательства. Кто их, немцев, разберет...

Так или иначе, Стеннесу каким-то образом удалось стать тайным обладателем небольшого металлического крючка, который он целый день затачивал о стену, рас­хаживая по камере. Вечером он перерезал себе вены. Спасло его только то, что надзиратели обходили камеры, заглядывая в глазок, каждые десять минут. Хотя Стеннес потерял уже немало крови, тюремный врач не дал ему уйти на тот свет. Комендант Родде, узнав о мотиве, кото­рый побудил Стеннеса совершить попытку самоубийства, пообещал снять с него наручники, если тот даст слово чести, что не будет вторично пытаться свести счеты с жизнью. Вальтер дал слово, и с этого момента его руки были свободны. Вскоре Стеннеса снова перевели в след­ственный изолятор на Александерплатц, и Родде, надо полагать, был этому рад.

Собственно, никакой он был не Родде. Офицеры-эсэсовцы по договоренности придумали себе другие имена. Сейчас в это верится с трудом, но в первое время после прихода Гитлера к власти получившие полную свободу действий палачи все еще боялись возмездия. А «терпи­мость» Родде по отношению к Стеннесу объяснялась просто: в очередной раз вмешался Геринг. Он, правда, не смог предотвратить перевод Стеннеса в Колумбия-хаус, но по телефону предупредил коменданта, что тот будет рас­стрелян в течение 48 часов, если с головы Вальтера упадет хоть один волос.

Тем временем вне тюремных стен развернулась на­стоящая борьба за жизнь Стеннеса и его освобождение. Напрямую к Гитлеру обратился дядя Вальтера—кардинал Йозеф Шульте, архиепископ Кельнский. Папский нунций Чезаре Орсениго также вступился за Стеннеса. А уж он-то имел в то время немалый вес, поскольку Гитлер тогда пытался заключить конкордат с папским престолом.

Отец Вальтера в юности служил в полку, которым ко­мандовал молодой Людендорф. Гордый и независимый, отец второй раз в жизни воспользовался этим знакомством. Внугри НСДАП Стеннесу благоволил не только Геринг, но даже и первый шеф гестапо Рудольф Дильс. На помощь Стеннесу пришла и «военная хитрость» старого прусско­го офицерского корпуса. Военные дождались годовщины Всточнопрусской операции. Когда президент Гинденбург и генералы собрались у внушительного монумента, вете­раны подступили к Гитлеру с просьбой об освобождении

Стеннеса. Дожал фюрера подошедший к нему Гинденбург, единственный, пожалуй, человек, на чей авторитет Гитлер не решился бы посягнуть. Гитлер выдавил из себя:

—  Стеннес может идти, если представит свидетельство о зачислении на службу за пределами Европы.

Гитлер, возможно, потому и согласился, что считал выдвинутое им условие невыполнимым. Хильда, посетив мужа в тюрьме, не могла сдержать слез: «Он нигде не оставит тебя в покое». Вальтер попросил через друзей повторить запрос о возможности отправиться военным со­ветником к Чан Кайши. Времени с момента первого запроса прошло немало. Надежда была зыбкой. Вполне вероятен был и такой ответ: «У вас был шанс, но вы его упусти­ли». А ситуация вокруг Стеннеса отнюдь не разрядилась. Активизировались не только его друзья, но и враги. Была предпринята попытка — и уже не первая — перевести его в концлагерь Дахау. Но, к счастью, подоспела телеграмма от китайского генералиссимуса: «Немедленно приступить к исполнению служебных обязанностей».

Вот последний разговор Стеннеса с Герингом.

Сначала хозяин кабинета подошел к двери и удосто­верился, что никто не подслушивает, затем заглянул за гардину и требовательным тоном произнес:

—  Я хочу знать абсолютную правду. Не пытайтесь что-то скрыть от меня.

Вальтер дал полную картину того, что творится в тюрь­мах, в которых он успел побывать, и закончил рассказ со свойственной ему откровенностью:

—   Я знаю, что вы начнете войну, как только к ней под­готовитесь. Но я хочу сказать, что вы проиграете ее. Люди в тюрьмах, их близкие и друзья станут гвоздями в ваших гробах.

Слова Стеннеса тем не менее не вызвали припадка гнева у Геринга. Он парировал их, как бы защищаясь:

—   Вы живы только потому, что я предупредил комен­данта Родде о его ответственности. Дильс, шеф гестапо, хороший парень, я доверяю ему. Он спас уже многих людей. Он никогда не станет убивать только ради убийства. Но в большинстве случаев я мало что могу сделать.

Для Стеннеса было несколько необычно наблюдать спесивого, самоуверенного Геринга в подобном настрое­нии. Тому было чего опасаться: Гиммлер — еще недавно мелкая рыбешка — набирал силу...

Геринг, наконец, перешел к делу.

—   Одно из условий вашего освобождения — немедлен­ное препровождение вас за границы рейха. Для вас это бу­дет опасное путешествие. Кого вы хотите взять с собой?

—   Моего кузена Фритца Беринга. Он — верный друг и, что не менее ценно, хорошо стреляет из пистолета. Но, послушайте, я же должен проститься с отцом. Я, вероятно, никогда не увижусь с ним снова.

—  Хорошо, вы можете взять господина Беринга. Поли­цейский чиновник, разумеется, будет вас сопровождать. На случай неприятностей—три единицы оружия. Вы можете посетить отца, но не дольше получаса. Чем быстрее вы по­кинете Германию, тем будет лучше для нас всех.

В дороге Стеннес внутренне подготовился ко всему. Оружие все время было под рукой. Неподалеку от Маг­дебурга на скорости 75 километров в час раздался силь­ный треск. Машину резко развернуло, и она по инерции полетела задом в кювет. К счастью, никто не пострадал. Водитель после нескольких минут, проведенных под днищем, выполз с безрадостной вестью: «Лопнула задняя ось». Случайность? Гитлера, однако, удивило, что Стен­нес относительно благополучно добрался до границы. По некоторым свидетельствам, он возвращался к этой теме вновь и вновь, повторяя: «Я не понимаю, как Стеннесу позволили уйти».

Родственнику Стеннеса в одном из ближайших го­родков удалось взять машину напрокат. Вальтер пересек германо-голландскую границу около Гронау. Ни немецким чиновникам, ни голландским таможенникам не пришло в голову досматривать его багаж.

Через пару дней, вновь ощутив всю роскошь свободы, Стеннес перебрался в Англию, а оттуда вскоре пароход увез его в неизвестность — на долгие годы.

Тем временем немецкий посол в гоминьдановском Китае уже явно заерзал в своем кресле, запрашивая в Берлине инструкции о том, как ему вести себя с извест­ным противником нацистского режима. В ответ пришла телеграмма Гитлера: «Ни при каких обстоятельствах не пробуйте тягаться с этим Стеннесом!»

В ставку генералиссимуса Вальтер прибыл в декабре 1933 года. Чан Кайши уже при первой встрече произвел на него куда более сильное впечатление, чем он мог ожидать. «Я уже познакомился со многими китайскими генералами, и среди них были безупречные командиры. Но высокому, худому человеку с довольно строгим лицом, поднявшемуся из-за письменного стола, чтобы пожать мне руку, просто не пошла бы никакая другая профессия, кроме военной. Острые черты лица, угловатый подбородок, усы щеточкой, широко открытые, изучающие глаза — так мог бы выгля­деть офицер прусского Генштаба».

Беседу Чан Кайши закончил следующими словами: «Вы приписаны к моему личному штабу и будете заботиться о моей персональной безопасности. Вам надлежит подгото­вить мою охрану по образцу прусской гвардии. Я хотел бы также, чтобы вы проявляли бдительность и сообщали мне обо всем, что привлекло ваше внимание, — о хорошем и плохом. Я не ограничиваю вашу деятельность никакими рамками».

Эта деятельность могла быть ограничена только про­должительностью суток. Возложенные задачи оставляли Стеннесу время только для сна. Система безопасности лидера Гоминьдана в условиях постоянной войны с ком­мунистическими силами была эшелонированной. Сначала Стеннесу предстояло четко отладить механизм действий непосредственной личной охраны Чан Кайши, которая насчитывала четыреста человек. Затем он вплотную занялся боевой подготовкой трехтысячного полка спе­циального назначения, который, в случае прорыва про­тивника, должен был обеспечить оборону штаб-квартиры генералиссимуса. Третьим этапом стало создание еще более мощного прикрытия — отборной дивизии, где все командные посты были укомплектованы особо предан­ными Чан Кайши офицерами. Помимо этого, в задачи Стеннеса входила подготовка местных полицейских сил и военной жандармерии. Вдобавок ко всему генералис­симус стал направлять за границу своих военных атташе. Натаскивать их тоже пришлось Стеннесу. Три пристав­ленных к нему переводчика-китайца едва успевали за его объяснениями.

Стеннес был рядом с Чан Кайши во время всех его ин­спекционных поездок, всех военных походов против комму­нистов. Доверие к нему генералиссимуса не знало границ. Полунамеки на необходимость бдительности остались в прошлом. Стеннес получает должность «руковолителя ев­ропейской информационной службы генералиссимуса» — попросту говоря, начальника разведки. Оставаясь шефом личной охраны Чан Кайши, Вальтер Стеннес получает еще один ответственный пост—«руководителя транспортного авиаотряда генералиссимуса».

Что отличало Стеннеса от других немецких военных советников в Китае? У многих, если не у большинства, были проблемы дома. У нескольких блестящих офицеров оказалось не все в порядке с «чистотой расы». Третьи про­сто по неосторожности нажили себе врагов среди партий­ных бонз. Другие были заподозрены в симпатиях к левым идеям. Но какой бы ни была их несложившаяся прошлая жизнь, все они, не чувствуя за собой вины, желали тем не менее «реабилитировать» себя. Все они добивались мило­сти. Они хотели вернуться в Германию и снова служить ей, даже если это была Германия Гитлера. Стеннес же в своей борьбе рещил идти до конца. Полагаю, это явилось одной из причин, по которой Стеннес вошел в контакт с советской разведкой. Известная формулировка «Враг моего врага — мой друг» оказалась равноприемлемой для обеих сторон.

Разумеется, в душу закрадывалась тревога и за соб­ственную жизнь. В Германии желающие лично пустить ему пулю в лоб или в затылок выстроились бы в очередь. Вопрос об отзыве из Китая немецких военных советников был фактически предрешен после вторжения в страну япон­ских войск в июне 1937 года. На Дальнем Востоке Гитлер делал основную ставку не на гоминьдановского лидера, не веря в него как в надежного и перспективного союзника. Поддержка же его немецкими военными советниками не­минуемо негативно сказалась бы на германско-японских отношениях.

После случившегося в конце коїщов отъезда германской военной миссии Вальтер Стеннес представлял в Китае исключительно самого себя. Это была довольно зыбкая позиция — особенно в условиях, когда гоминьдановская армия терпела от японцев одно поражение за другим. Некоторые высокопоставленные китайцы в конфиден­циальных разговорах уже обсуждали вопрос о том, что в случае победоносной войны Гитлера пребывание в Китае его заклятого врага может поставить страну в несколько щекотливое положение.

И приблизительно в тот же момент удачно начавшееся сотрудничество советской внешней разведки со Стенне­сом — Другом — внезапно оборвалось. Этому, кстати, нет никаких документальных объяснений. Скорее всего, произошло недоразумение, накладка. Причина, не ис­ключено, заключалась в том, что установивший контакт со Стеннесом Николай Тищенко был переведен на другой участок работы без замены. Недоразумение — понятие само по себе малопозволительное в практике разведки. Но уж что было...

О Друге вспомнил сам Берия. 25 ноября 1940 года резиденту советской разведки в Токио Долбину было послано подписанное им указание разыскать Стеннеса и восстановить связь. Москва решила действовать через своего сотрудника в японской столице из-за отсутствия других возможностей. В конце декабря Долбин доложил о выполнении задания. Друг был рад возобновлению кон­такта, внезапное прекращение которого подействовало на него удручающе: он терялся в догадках. Он не отказался от намерения совершить поездку в СССР, но условия для этого пока не созрели.

Долбин рассудил иначе. Сообщая в Центр о встрече со Стеннесом, он предложил воспользоваться предстоящим проездом через Москву в Китай Хильды Стеннес. В со­ветской столице она могла бы задержаться из-за «болезни» (Хильда и впрямь нередко жаловалась на здоровье, что уже не было семейной тайной), а Стеннес бы ее навестил.

Берия совещался по этому вопросу с заместителем начальника разведки Павлом Судоплатовым. Тот счел целесообразным проведение этой операции — она могла способствовать переходу сотрудничества в новое качество. Берия дал добро.

Реализация плана была поручена Василию Михайло­вичу Зарубину, разведчику с пятнадцатилетним стажем нелегальной работы в Европе, Азии и США. Вскоре после Нового года Друг принял представителя Центра Зарубина на вилле во французском квартале Шанхая, где обосновался еще весной 1940 года.

Договориться о создании условий, при которых поездка Вальтера в Москву не вызывала бы особых подозрений в его окружении, было нетрудно. Стеннес написал для жены записку, в которой просил задержаться в Москве. Он ре­комендовал Зарубина как хорошего знакомого по Китаю, который на словах передаст все остальное.

Зарубин предложил Стеннесу деньги на покрытие рас­ходов, связанных с выполнением поручений советской разведки. Этим Василий Михайлович едва не оскорбил Друга:

— Я согласен сотрудничать с вами в соответствии с моими убеждениями, а не ради получения денег, — не­сколько изменившимся тоном ответил Стеннес. — Я не коммунист и едва ли когда-нибудь им стану. Но кем бы я ни был, я всегда и всеми средствами буду бороться против Гитлера, и именно поэтому я с вами.

(Стеннес не бедствовал. Но даже тогда, когда его матери­альное положение не просто ухудшилось, а стало катастрофи­ческим, думаю, и тогда он, человек с чувством собственного достоинства, вряд ли бы стал обращаться за финансовой по­мощью на Лубянку. Немецкие чиновники в Шанхае решили поприжать Стеннеса в финансовом плане. Сначала предло­жили ему взять на себя пропагандистскую работу с выплатой тысячи долларов ежемесячно. Услышав отказ, приняли изде­вательское решение: «Тогда ваши доходы упадут до уровня ночного сторожа в консульстве». С тех пор Стеннесу было позволено снимать и переводить в Китай с частного счета в Берлине не более трехсот марок. И это в то время, когда только за год обучения дочери Ингрид в немецкой школе в Шанхае он должен был платить, помимо «обычных» 560 долларов, еще и 1100 долларов надбавки, поскольку не являлся членом «Имперского немецкого сообщества». По тем временам это были не просто большие, а бешеные деньги.)

Общение с Зарубиным было не просто возможностью излить душу. Стеннес не знал, что такое «задушевный» антифашизм.

—   Сейчас, когда Гитлер одерживает одну победу за другой, невозможно начать что-либо серьезное в самой Германии. Но после тяжелых поражений настроения нем­цев могут измениться не в пользу Гитлера.

—  Когда это может произойти? — спросил Зарубил.

—   Каким бы ни был исход теперешних сражений в Европе, Гитлер не остановится и обязательно выступит против СССР. В настоящее время в интересах СССР помо­гать Китаю, который парализует сухопутные силы Японии. Тогда последняя не сможет помочь Гитлеру в решении европейских дел, как того добивается рейхсканцлер.

—Германия и Япония — союзники по «Антикоминтерновскому пакту», — заметил Зарубин.

—  Поверьте, Василий, мне-то известно, что в германо-японских отношениях не все благополучно.

От Стеннеса Зарубин получил ответ на главный вопрос, который тогда волновал советскую разведку: возможно ли нападение Гитлера на СССР, и если да, то как скоро? Стеннес сообщил, что, по сведениям крупного чиновника, прибывшего из Германии, выступление против СССР в военном и экономическом отношении практически под­готовлено. Друг назвал и конкретные, известные на тот момент сроки: май 1941 года (начало агрессии Гитлер впоследствии передвинет на июнь). Все высшие военные и гражданские круги Германии полагают, что война против СССР продлится не более трех месяцев.

Зарубин мог не знать, что подобную информацию наши разведчики направляли в Центр и из других стран. Но ведь от этого каждое отдельно взятое сообщение не становилось менее ценным. Советская разведка получила возможность убедиться, что Друг — это не просто псевдоним.

Каналы разведки все-таки неисповедимы. Откуда там, на Дальнем Востоке, взяться «телепатам», которые могли бы читать мысли Гитлера? Но ведь и Зорге свои сообще­ния не из Берлина слал. В дневнике Георгия Димитрова, к примеру, зафиксировано, что Чжоу Эньлай, соратник Мао, представитель ЦК КПК при гоминьдановском правитель­стве, передав в Москву по каналам Коминтерна сообщение о точной дате нападения Гитлера на СССР, «ошибся» всего лишь на один день — он назвал 21 июня. И эта информа­ция, разумеется, тоже была почерпнута из окружения Чан Кайши. Так что не все Штирлицы сидели «под колпаком» у Мюллера.

Кстати, о Зорге. Друг встречался с Рамзаем, когда тот, корреспондент газеты «Франкфуртер цайтунг», приезжал в Шанхай. Они обменивались информацией, из которой вырисовывалась неизбежность войны в ближайшие неде­ли. Стеннес не знал, что Зорге направляет свои сообщения непосредственно в Москву. Но Друг имел возможность продублировать их через Зарубина.

Поездка в Москву откладывалась. В конце концов Стеннес посчитал ее нецелесообразной на данный момент и попросил ускорить приезд жены в Китай. Настало время прощаться с Зарубиным. Друг сказал, что из идейных по­буждений согласен информировать СССР по важнейшим политическим вопросам, и попросил дать ему для этой дели связника. Сотрудничество с советской разведкой тем самым выходило за рамки прежних, «джентльменских» отношений.

Война, которую Стеннес считал неизбежностью, стала свершившимся фактом. Новая ситуация — новые ориен­тировки.

Друг информировал советскую разведку о германо-японских отношениях, о политике Германии и Японии в отношении Китая. Важнее всего были прогнозы Стеннеса относительно того, выступит ли Япония против СССР. Информация Друга высоко оценивалась в Москве. Свои сообщения Стеннес передавал через оперативного работ­ника легальной резидентуры в Шанхае Рогова, работавшего «под крышей» ТАСС.

На одну из встреч в конце января 1942 года Стеннес при­нес Рогову печальную весть, сообщив об аресте в Японии группы Рихарда Зорге.

—  Не обвиняют ли арестованных в связях с СССР? — поинтересовался «журналист».

—  Вам это известно? — слегка удивившись, спросил Стеннес.

—   Нет, я пока не могу утверждать на этот счет ниче­го определенного. Но антисоветизм японцев заставляет предположить, что все постараются списать на «русский шпионаж».

Стеннес, прервав затянувшееся молчание, спокойно сказал:

—  Японцы могут и меня арестовать.

22 января 1942 года Рогов отправил в Москву подроб­ную шифротелеграмму, сообщив о разговоре с Другом и об аресте Зорге. Начальник внешнй разведки Фитин, получив ее, посчитал необходимым переправить Друга в СССР. Но в более высоких сферах это предложение не нашло под­держки. Посчитали, что наш источник никак не «засвечен» в глазах японцев.

Как посмотреть. Если в качестве источника—согласен. Но в качестве личного врага Гитлера... Фюрер Стеннеса не забыл и жаждал его крови. Риббентроп собственноручно начертал текст телеграммы в немецкое посольство в Китае: «Стеннес должен быть ликвидирован». Это как же должны были витать в облаках наши «сферы», чтобы с их высоты нельзя было узреть смертельную опасность, которая хо­дила за Стеннесом по пятам. С одной стороны, щупальца гестаповцев дотянулись уже до Китая. С другой стороны, к Вальтеру подбирались и их коллеги из японской тайной полиции «кэм-пентай».

Стеннеса в очередной раз спасли находчивость и ку­раж. Не дожидаясь ареста, он сам отправился к японцам. Официально заявил, что состоял на службе у Чан Кайши. Представители военной полиции оказались в замешатель­стве. Ход мысли у них был примерно такой. Япония — со­юзник Германии, а у Вальтера немало друзей в вермахте, к которому они, японцы, относятся с глубоким уважением. При этом большинство высокопоставленных японских чиновников и офицеров испытывали глубокое, почти инстинктивное недоверие к Гитлеру. «Ваше счастье, что вы сами явились к нам, — сказали ему позже. — Папка с вашим делом десятисантиметровой толщины. И мы уже приняли решение вас ликвидировать. Но ваше мужество и прямота нам понравились. Когда же вы упомянули, что и по сей день остаетесь монархистом и храните верность Дому Гогенцоллернов, то задели нас за живое. В этом есть что-то от самурайской преданности».

Гитлер, узнав, что Стеннес еще жив, вновь потре­бовал обезвредить его, устранить. Японцы выжидали. Они сообщали, что Вальтер находится под наблюдением, что он-де арестован, что за совершенный проступок он предстанет перед судом, что он содержится под стражей, и в конце концов, он «не приносит больше вреда». Но формулировалось это так, что при переводе с японско­го на немецкий возникало впечатление, будто Стеннес действительно обезврежен, т.е. уничтожен. Гитлер был доволен.

«Сегодня я думаю, — вспоминал позже Стеннес, — что как раз эти приказного характера требования моей смер­ти со стороны Гитлера разозлили японцев и побудили их оставить мне жизнь».

После этого смешно читать о размашистой резолюции одного из представителей нашего высшего руководства, не поставившего даже подписи на поступившей из Китая шифротелеграмме, касавшейся Стеннеса. Сообщение по­ступило в Москву еще до капитуляции Японии, и в нем вы­сказывались соображения о полезности включения Друга в Национальный комитет «Свободная Германия». Резолюция одним махом перечеркнула судьбу Друга и личного врага Гитлера: «Источник переоценивает личность Стеннеса».

Не чувствуя поддержки, Стеннес поделился с Роговым сомнениями в целесообразности своего возвращения в Германию. Позже, в начале 47-го, встретившись с Ро­говым, Друг рассказал, что на него буквально наседали американцы с предложением работать на них во вновь создаваемой немецкой разведке (будущей «организации Гелена»). Американцев Стеннес невзлюбил, когда еще только приехал в Китай, — по разным причинам. И сейчас отказался сотрудничать с ними наотрез. А вот люди из со­ветской разведки ему приглянулись. Через жену Стеннес передал Рогову записку с берлинским адресом на случай возобновления контакта. А сам с войсками Чан Кайши от­был в 1948 году на Тайвань.

...В середине июня 1949 года Вальтер Стеннес пере­шел германо-голландскую границу на том же самом КПП под Гронау, где 16 лет назад расстался с родиной. Вскоре он нашел себе дело. С конца 1951 года Стеннес стал вы­пускать информационный бюллетень по вопросам внешней и внутренней политики, который был адресован предста­вителям промышленных и финансовых кругов. При этом он строго следовал идее экономического возрождения Германии при ее полном отказе от милитаризации. Друг обзаводился новыми связями, но не забывал и о старых. Стеннес несколько раз встречался с представителями аппарата уполномоченного КГБ в Берлине. Он сам пред­ложил продолжить сотрудничество с советской разведкой на «чисто немецкой основе», действуя, как пояснил он, в национальных интересах Германии. Для него, впрочем, нашлось бы немало работы в общих интересах.

Старый Друг лучше новых двух — это Центр, однако, не счел за аргумент. Аппарат КГБ в Берлине в 1952 году прекратил связь со Стеннесом. У нас своих великих идей хватало, чтобы еще думать о «немецкой национальной основе». Друг-то он, конечно, друг, да ведь не товарищ...

О «статусе» Стеннеса в советской разведке говорят и пишут по-разному. Одни считают, что речь надо вести не об агентурных, а о чисто доверительных отношениях. Другие возражают: а завуалированная просьба о предоставлении политического убежища, а конспиративные встречи, а связник? Какой же он после этого не агент? Тут каждый пусть по-своему рассудит. А по мне, пусть будет друг. Без кавычек.

Похоронен Вальтер Стеннес в городе Людешпайд, земля Северный Рейн-Вестфалия.

 

ЧЕЛОВЕК БЕЗ ЛИЦА, КОТОРЫЙ НИКОГДА ЕГО НЕ ТЕРЯЛ

Это признавали даже в КГБ: в годы холодной войны Москва получала 80 процентов секретной информации о ФРГ не от своих разведчиков, а от службы Маркуса Вольфа

К мысли, что Маркуса Вольфа больше нет, привыкнуть трудно — сколько бы об этом ни говорили и ни писали. У меня такое чувство, что мы просто долго не виделись. Длительные, паузы в общении были обычны для наших отношений. Видимо, в подсознании моем прочно утвер­дились его слова: «Друзья не умирают». Так называлась его последняя книга. Я, к сожалению, не имел чести принадлежать к кругу людей, которых Маркус Вольф на­зывал своими друзьями. Но ведь именно другом он был и оставался до конца жизни для нашей страны. Значит, и для меня тоже.

Судьба была щедра, наверное, даже расточительна по от­ношению ко мне, если судить по числу и продолжительности журналистских бесед с бывшим шефом разведки ГДР. Пусть посильной благодарностью судьбе станут эти строчки.

Стало уже общим местом говорить и писать о Вольфе как об организаторе и руководителе одной из самых эффек­тивных спецслужб мира. Но где критерий эффективности? Этим вопросом мало кто задается. Отчетов о том, кто у кого больше украл секретов, спецслужбы не публикуют. Руко­водители секретных структур на сей счет тоже не распро­страняются. И все-таки существуют кое-какие косвенные свидетельства. В свое время меня заинтересовала цифра, гулявшая по страницам западной печати: мол, 80 процен­тов секретной информации о ФРГ Москва получает не от своих разведчиков и их агентуры, а от службы Вольфа. Я не знал, как к этой цифре относиться. А знать хотелось. И я спросил о ней у самого Маркуса Вольфа. В интервью бывший шеф разведывательного ведомства ГДР эту цифру впервые публично подтвердил. Он сказал: «Процентами в таком деле, как разведка, оперировать крайне сложно. И я, разумеется, не располагаю какой-либо статистикой бывшего первого главного управления КГБ. Но именно эту цифру нам называли сами советские коллеги. Думаю, ей можно верить».

Вызывали, мягко говоря, недоумение авторы некоторых наших СМИ, упивавшиеся собственным невежеством в материалах о Вольфе. Даже после его смерти. Ну, вроде этого: «И вновь Россия стала его щитом...» Сказано о до­вольно коротком периоде пребывания генерала Вольфа в России после объединения Германии, где он был объявлен в розыск. Немцы требовали его выдачи. А от тогдашнего российского руководства всего можно было ожидать — вы­дача смертельно больного (но почему-то объявленного на­шими врачами практически здоровым) Хонеккера липшее тому подтверждение.

Но Маркус Вольф не возвращался в Германию из Рос­сии. С возвращением он ренгал повременить, чтобы до­ждаться результатов зондажа его адвокатов. А в качестве временного убежища выбрал третью, соседшою с Германи­ей страну. Там были друзья, готовые его приютить. В аэро­порту назначения Маркус Вольф без проблем миновал паспортный контроль... А на следующий день козыревский МИД во всеуслышание заявил, что господин Вольф поки­нул территорию России и вылетел в направлении Австрии. Скрываться теперь не было смысла...

По-русски это называется предательством. По-немецки, кстати, тоже. Разумеется, предала Вольфа не Россия, а ель­цинский режим. И это генералу не надо было объяснять. Но его предали в России. А за режим несет ответствен­ность каждый из нас — прямо или косвенно. Я лично за себя извинился. Генерал промолчал. Но чуть позже, как бы невзначай, посоветовал почитать его новую — к тому вре­мени — книжку. Она называется «Секреты русской кухни». Книга не только и не столько о кулинарии и о впечатлени­ях Вольфа от СССР. Она — о его любви к нашей стране, ставшей для него второй родиной. Он написал ее уже в Германии, в самый драматичный период своей жизни.

Он был мужественным, волевым человеком. Эти каче­ства помогли ему вынести тяжелейший прессинг властей объединенной Германии и остаться несломленным. Но они проявлялись и в других, казалось бы, самых немыслимых ситуациях. Знаете, для человека его положения в немецком государстве рабочих и крестьян было, к примеру, муже­ством жениться на женщине, натерпевшейся из-за попытки бежать из ГДР на Запад. Смелость Вольфа проявлялась даже в мелочах. К примеру, в том, как он, будучи далеко за 70, водил машину. Помню промозглый день в Берлине. Декабрь. Льет проливной дождь. Едва достигнув асфальта, его капли превращаются в лед. Весь Берлин — огромный каток. Ходить невозможно. Таксисты, выстроив на стоянках свои «мерседесы» в длиннющие вереницы, боятся тро­нуться и наотрез отказываются везти куда бы то ни было. А Вольф, как ни в чем не бывало, приезжает из-за города, с дачи, на интервью. Уговор есть уговор.

Да вспомнить только, как он визировал свои интервью! После того как я передавал ему по факсу страниц двадцать текста (когда-то в нашей прессе и такие «простыни» было возможно напечатать), он просил перезвонить ему через двадцать минут. И затем, по телефону же, правил через две страницы на третью по словечку. И это человек, который в объединенной Германии постоянно ходил «под топором». Пусть знают об этом наши чинуши-перестраховщики, кото­рые, бывает, мурыжат журналиста, требуя его присутствия при визировании по восемь часов подряд.

Его побаивались на Западе. Побаивались даже лю­дей, имевших с Вольфом какие-либо контакты, пусть и чисто журналистские. Помню, как бравые генералы бун­десвера в штаб-квартире НАТО в Брюсселе (только что по-мальчишески или ио-гусарски хвалившиеся своим бес­страшием) вздрагивали, узнавая о них. На Западе Вольфа демонизировали, называя «человеком без лица» — тамош­ним спецслужбам потребовалось 20 (!) лет, чтобы выяснить, как же он все-таки выглядит. А мне запомнилась ироничная улыбка на его лице и замечание по данному поводу на чи­стейшем русском: «Я своего лица никогда не терял».

Боже, мог ли я в свое время представить, что первым человеком, который познакомит меня с какими-то секре­тами спецслужб, станет сам Маркус Вольф. Именно с него — «гения шпионажа», «супершпиона XX века», как называла Вольфа западная пресса, — и началось мое откры­тие разведки. Но я вполне допускаю, что для определенных категорий читателей, особенно молодежи, имя Вольфа, может быть, мало что говорит. Что ж, пробел восполнит следующая информация.

Генерал-полковник Маркус Вольф, возглавлявший глав­ное управление «А»—разведку ГДР — в течение тридцати лет, родился в 1923 году.

С 1934 года Маркус Вольф вместе с родителями и братом в Москве, в эмиграции. В 1940 году поступил в Московский авиационный институт. С началом Великой Отечественной войны был направлен в школу Коминтер­на, в которой готовили агентуру для заброски в тыл про­тивника. По причине ряда провалов агентов было решено основные кадры из числа молодых немецких эмигрантов сохранить для работы в послевоенной Германии. В годы войны Маркус Вольф работал диктором и комментатором немецкого радиовещания «Голос национального движения за мир». В мае 45-го — возвращение в Германию, работа на Берлинском радио. Как журналист два года освещал работу Международного военного трибунала в Нюрнбер­ге. С конца 1949 года до середины 1951-го был первым советником посольства только что образованной ГДР в Москве. Вся дальнейшая биография — тайна. Вплоть до ухода в отставку с поста главы восточногерманской раз­ведки в 1986 году.

После ухода в отставку, еще при Хонеккере, Маркус Вольф опубликовал книгу «Трое из 30-х», где обозначил свой внутренний разрыв с обреченной системой. Его интер­вью западным журналистам, где он говорил, что не мыслит социализма без демократии, были расценены руководством ГДР как вызов. В постановлении ЦК СЕПГ отмечалось: «И заслуженный генерал-полковник не имеет права...».

Как же мне было выйти на Вольфа? Ни во время своего пребывания в России, ни после он не давал интервью на­шим газетам. Я сам был свидетелем того, как рушились попытки моих коллег. Хотя однажды Вольф вынужден был ответить — не на вопросы, а на глупые и истеричные обвинения. У меня не было никакой «протекции», скажем, со стороны пресс-бюро Службы внешней разведки. Я в ту пору не только не знал, где находится офис этого подраз­деления СВР России, но и не подозревал, что таковое во­обще существует. Да и могла ли такого рода «протекция» вообще возникнуть? Кто такой я вообще был для людей из нашей разведки?

И все-таки мне удалось найти достойную рекоменда­цию — не в Москве, а в германском бундестаге. Ее дал мне друг Вольфа — правнук Бисмарка, граф Хайнрих фон Айнзидель. Этого имени нет в книге «Друзья не умирают»: Хайнрих пережил Маркуса на год. Но о нем, об их встрече незадолго до падения Берлинской стены Вольф рассказы­вал во второй своей книге — «По собственному заданию». Я сам интервьюировал Айнзиделя еще до ее выхода в свет. И сейчас мне кажется необходимым коротко рассказать об этом исключительном человеке. Думаю, отступление не покажется вам немотивированным уходом от темы. Все, что я скажу об Айнзиделе, — это и о Маркусе Вольфе тоже. Ведь не мной придумано: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты.

Правнук Бисмарка был из породы людей, неудобных во все времена—для большинства. Он всегда думал и жил по­перек. Лишь однажды, в самом начале сознательной жизни, он пошел вместе со всеми—в поход гитлеровского вермах­та на восток. К 30 августа 1942 года на счету Айнзиделя, почти мальчишки в лейтенантских погонах, истребителя третьей воздушной эскадры «Удет», было уже 32 личные победы над нашими летчиками. В тот предпоследний день лета его «мессершмитт» сбили под Сталинградом.

В плену Айнзидель становится вице-президентом Национального комитета «Свободная Германия». Легко ли стать антифашистом, попав в руки врага? Для многих было легко. «Кашистами» называли в лагерях немецкие военнопленные тех своих соотечественников, которые перековывались в «антифашистов» в одночасье—за миску каши. Для Айнзиделя все было мучительно непросто. Но он уже не слушал других. Он слушал с тех пор только себя. За это Геббельс в своих дневниках назвал его «одним из отвратительнейших подстрекателей дворянской клики».

Он не поддакивал в комитете замшелым коммунистам вроде Ульбрихта. Он уже тогда был инакомыслящим. Точнее, просто мыслящим человеком. Он восторгался глубиной критического анализа капитализма Маркса, но задыхался в удушливой атмосфере социализма Сталина. Он не боялся возразить некоторым нашим политкомиссарам — ходячим сталинским цитатникам, — когда те только мешали организовать по-настоящему эффективную антифашистскую пропаганду на нашей передовой. Сразу после войны его вызвали — непонятно для чего: допро­са или беседы? — и сказали: «Поезда у нас ходят как на запад, так и на восток...». И посмотрели испытующе. Он спокойно ответил: «Я всегда это знал».

В послевоенное время он несколько лет работал в Германии в нашей оккупационной газете, издаваемой для немцев. В апреле 48-го он попросился в отпуск в западный сектор — в Висбаден. Это было вызовом. Но его отпусти­ли. Едва простившийся с жившей в Висбадене матерью, он был арестован американцами. Месяцы тюрьмы. Живые ассоциации на допросах, напоминавших практику НКВД. Когда обвинения в шпионаже в пользу СССР были сняты, он мог остаться. Но он вернулся в нашу зону. И здесь к нему в который раз подступили люди из НКВД с попыткой завербовать в качестве осведомителя. Только после этого он упаковал чемоданы и покинул восточный сектор Бер­лина. Газета «Нойес Дойчланд» все расставила тогда — в 49-м—по своим местам: граф Айнзидель «как обедневший дворянин представляет собой не более, чем мелкого бур­жуа, который при обострении классовой борьбы опускает руки, начинает хныкать и перебегает в другой лагерь». Об Айнзиделе в нашей стране было приказано забыть, хотя он на всю жизнь остался ее искренним другом. «Для русских друзей у меня всегда есть время. Приезжайте», — сказал он, когда я позвонил ему по телефону из Москвы в Мюнхен, чтобы попросить об интервью.

О том, что произошло с ним, Айнзидель написал очень честную книгу. В ней он рассказал о том, как трудно было — после развала империи, созданной его прадедом, после крушения Веймарской республики, после провала авантюры «третьего рейха» — не впасть в искушение ком­мунизмом. Книга так и называется: «Дневник искушения. 1942—1950».

Уникальная судьба. Уникальный круг друзей: от Мар­куса Вольфа и его брата Конрада Вольфа, выдающегося кинорежиссера, до уехавшего практически одновременно с ним на Запад Вольфганга Леонхарда, считавшегося в свое время одним из самых серьезных «кремленологов», до Льва Копелева—пожалуй, самого известного из советских диссидентов, живших в Германии.

В ФРГ Хайнрих фон Айнзидель писал книги, сцена­рии, занимался переводами. У него была семья. Двое сы­новей. Можно было бы спокойно провести старость. Но он неожиданно включился в борьбу как кандидат Партии демократического социализма на выборах в бундестаг. Представлять интересы практически восточногерманской партии, которой официальный Бонн навязывал ярлык наследницы СЕГІГ, живя в Мюнхене, — это было уже не диссидентство. Это было донкихотство. Но ведь он всегда думал и жил поперек. И по совести. И он победил, став старейшиной бундестага. Вот туда-то я и позвонил Айнзиделю еще раз.

— Передайте Маркусу Вольфу привет от меня. Только не говорите, что номер его телефона дал вам я, — таким был ответ на мой вопрос. Этот-то привет прозвучал при разговоре с Вольфом как пароль.

Наша встреча состоялась в знаменательные для Маркуса Вольфа дни. Недели не прошло с тех пор, как федеральный конституционный суд в Карлсруэ принял решение, пере­черкнувшее уже вынесенный Вольфу приговор — шесть лет тюрьмы. Это событие прошло у нас малозамеченным. А между тем оно тянуло на десяток «сенсаций», которые чуть ли не ежедневно появлялись в газетах или на телеэкра­нах. В Германии, где в то время юстиция победителей не раз торжествовала над здравым смыслом. Произошло нечто немыслимое. Поэтому мне так хотелось побеседовать с Вольфом не только как с блестящим организатором развед­ки, но и просто — ив первую очередь — как с человеком, оказавшимся на крутом изломе судьбы. Встреча состоялась в маленьком берлинском кафе.

«В РАЗВЕДКУ С ГОРБАЧЕВЫМ Я БЫ НЕ ПОШЕЛ» —Господин Вольф, сенсационный вердикт федерально­го конституционного суда порождает, казалось бы, совсем наивный вопрос: неужели все-таки есть справедливость на свете? Не горькая ли это ирония судьбы — найти справед­ливость именно в том обществе, ще всю свою жизнь вы ее меньше всего искали?

— Судей, от которых зависело не только мое буду­щее, но и судьба сотен сотрудников разведки ГДР, было восемь. Пятеро из них высказались в нашу пользу, трое проголосовали против. Если хотя бы еще один из членов конституционного суда разделил мнение последних, исход разбирательства оказался бы прямо противоположным. Расклад 4 на 4 был бы против нас. И тогда вынесенный мне приговор мог бы вступить в силу. Так что справедли­вость — в правовом смысле — висела на волоске.

Если же воспринимать вопрос о справедливости безот­носительно к решению конституционного суда, если посмо­треть на все происшедшее философски... Я не жалуюсь. История выставила нам счет за все, что мы сделали не так. В том числе и мне, как человеку, занимавшему высокое положение в рухнувшей системе.

Своим бывшим работникам я говорю: мы проиграли. Можно и надо думать о том, что послужило этому при­чиной. Но только не надо удивляться, что наши бывшие противники — а мы считали их противниками—разделы­ваются сейчас с нами по своим законам или антизаконам. По праву силы. По праву победителя. Кстати, многие счи­тали, что будет гораздо хуже. Те, кто был послабее духом, сломались. В предчувствии какой-то страшной развязки быстро выложили прокурорам и западным спецслужбам все, что знали.

—Насколько свободным человеком вы можете чувство­вать себя сейчас?

—   У меня нет документов. Дважды в неделю я должен был являться в полицию — отметиться. Ваг уже пару ме­сяцев я делаю это только раз в неделю. На первых порах без разрешения суда мне не позволялось покидать пределов центрального берлинского района Мите. Сейчас я могу передвигаться по всему Берлину. Чтобы не находиться под стражей, я должен был в свое время внести немалый залог, который мне с трудом удалось собрать. Но все это было просто смешно. Если бы я действительно решил уйти, я бы мог сделать это в любое время.

Что дальше? Очевидно, прокуратура попытается про­должить преследование, сосредоточившись на частностях. Обвинение в шпионаже отпадает. Я считаю, что теперь главным образом станут цепляться за другой пункт обвине­ния: подкуп чиновников. Я, честно говоря, к этому уже не отношусь слишком серьезно. Хотя дело может затянуться еще на месяцы, на годы. Мои адвокаты, во всяком случае, считают, что тюрьма мне уже не грозит.

—  Одиннадцать дней в ней вы все-таки провели.

—    Да, для меня, как теперь уже писателя, это был, безусловно, интересный жизненный опыт. Хотя и не очень-то приятный.

—  Описывая в книге «Трое из 30-х» годы детства, прове­денные в Москве, вы говорите о том, что наша страна стала для вас второй родиной. Существует ли еще эта страна?

—    Очень трудный вопрос. И да, и нет. После впе­чатлений от своего последнего пребывания в Москве в 1990—1991 годах (разговор происходит летом 95-го.— Примем. авт.), после всего того, что сейчас доносится до меня... В Москве живет моя сестра, были встречи со зна­комыми. .. По-моему, эта страна как политическая родина не существует.

А вот на чисто эмоциональном уровне... Знакомые люди, природа, культура—я бы хотел подчеркнуть: культу­ра прошлого — в этом плане в душе еще многое осталось. Добрые человеческие отношения с хорошими друзьями тянут меня в Москву. Но не сама Москва, не страна, не то, что сейчас происходит в ней.

—  Говорят, вы не утратили вкуса к русской кухне.

—   Я даже недавно написал о ней книгу. В психоло­гическом плане это было для меня своего рода лечебно-профилактической процедурой. В ней — и пельмени, и борщ, и уха... Собрал воедино все свои гастрономические познания, вынесенные из путешествий по России. Я ведь и на Байкале был, и по реке Камчатке поднимался до са­мого подножия Ключевского вулкана. В книге не только рецепты, но и тосты, и анекдоты, рассказы о встречах в пути.

... После войны в Германии пели такую сентименталь­ную песенку: «У меня есть еще чемодан в Берлине». Значит, вроде бы есть еще, за чем вернуться. Что же касается моих чувств — у меня еще чемодан в Москве есть.

— Некоторые наши серьезные авторы, хорошо знако­мые с германской проблематикой, называют ваше пребыва­ние в Москве в 1990—1991 годах вашей личной ошибкой. Другие, у которых перо побойчее, но которые даже не могут припомнить, в каком году пала Берлинская стена, пишут о вашем бегстве. Что же это все-таки было?

—В Москве мне предложили подать заявление с прось­бой о предоставлении вида на жительство как лицу без гражданства. Предложили квартиру. Я отказался.

Я ведь вообще не собирался уходить. Но к лету 1990 года ажиотаж вокруг темы «пггази» и лично вокруг меня достиг своей высшей точки. Я тогда написал письма фон Вайцзеккеру, Брандту, Геншеру. Напомнил о судьбе родителей и подчеркнул, что во вторую эмиграцию не собираюсь. Но писал также и о том, что в сложившейся ситуации отсут­ствуют предпосылки для объективного отношения ко мне. Я указывал, чго готов в случае необходимости к судебному разбирательству, но вполне резонно настаивал на том, что оно должно быть проведено без предвзятости, в полном соответствии с законом. Ответы Вайцзеккера и Брандта я получил уже после отъезда.

Его я, кстати, оттягивал до последнего. Ведь следова­тель верховного суда сказал моему адвокату: если Вольф придет, мы предъявим ему ордер на арест, но он сможет уйти свободным человеком. Но буквально за несколько дней до объединения Германии этот следователь — по­рядочный человек — позвонил и передал адвокату, что не сможет выполнить свое обещание.

А перед домом у меня дежурили фотографы «Бильд» и других изданий. Вот-вот должна была состояться сенсация: Вольфа уведут в наручниках.

Дома у меня собрались адвокаты — их четверо было в квартире. Они мне и посоветовали: уезжай, дай шумихе немного улечься, тогда можно будет спокойно решить все проблемы. Я подумал: хорошо, на два-три месяца я могу позволить себе уехать.

И я вовсе не собирался отправляться в Москву. Укрылся с помощью хороших друзей в Австрии. Все было нормаль­но, хотя каждый день мои фотографии и появлялись то в газетах, то на телеэкране. А еще собирался в Израиль — была такая авантюрная идея. Но оттуда мне сообщили, что въезд в страну мне не будет разрешен.

—    Чисто гипотетически, вы могли претендовать на тамошнее гражданство?

—   Нет, поскольку я близок к этому народу только по отцовской линии, а для израильского законодательства куца важнее была бы национальность моей матери.

—  В Австрии в конце концов стало неуютно?

—Да, в том числе и в материальном плане. А у меня уже была готова рукопись второй книги — «По собственному заданию». Надо было искать издателя. Крупнейшее не­мецкое издательство «Бертельсман», с которым у меня был договор еще на три книги, отошло от своих обязательств. А в Москве как раз предстояла презентация «Тройки» — в русском варианте «Трое из 30-х». В общем, после того как выяснилось, что мне заказана дорога и в Болгарию, я решил ненадолго съездить в Москву.

Еще из Австрии написал письмо Горбачеву, в котором изложил свои соображения примерно следующим образом. Как же так, обращался я к Михаилу Сергеевичу, вы едете в Бонн как лауреат Нобелевской премии мира, как отец объединения Германии, а ваши самые добрые друзья, по­лучившие массу наград и благодарностей—то есть я и мои бывшие сотрудники, — должны отправляться в тюрьму. Ваше веское слово сейчас более чем уместно, писал я.

В Москве я также пытался выйти на специалистов в об­ласти международного права с целью что-то предпринять в защиту моих людей. Им ведь тоже была несколько непо­нятной сложившаяся ситуация: мол, мы тут, в Германии, можно сказать, под топором ходим, а наш шеф оказался в полной безопасности. Это обстоятельство давило на меня постоянно. И уже совсем было собирался вернуться, но Крючков вдруг передал мне через Фалина — не знаю, почему он не мог сделать это сам — предупреждение: не возвращаться. С тобой, мол, расправятся, произойдет что-то страшное.

После так называемого путча я понял, что в Москве мне делать уже совершенно нечего. А мои адвокаты как раз уже прибыли в Москву, чтобы подготовить возвращение в Германию. Намерение мое было твердым, и собирался я осуществить его безотлагательно. Но адвокаты советовали еще чуть-чуть повременить, чтобы выиграть необходи­мое им время. И тогда я повторил свой тайный заход на Австрию. То есть въехал я легально, но никто не обратил на меня внимания — контроля там фактически нет. А на следующий день в Москве МИД заявил то, что вы знаете. И в Австрии тут же поднялся невообразимый шум, не пре­кращавшийся пару недель,—до тех пор, пока адвокаты не посоветовали мне предстать перед тамошними властями.

—   К вопросу о порядочности и других человеческих качествах, которые в жизни разведчика, видимо, должны играть особую роль. Скажите, вы пошли бы в разведку с Михаилом Сергеевичем Горбачевым?

—   Сейчас ни в коем случае.

Конец моей профессиональной карьеры разведчика пришелся на начало перестройки. Я ушел в отставку в 1986 году. После официальной церемонии, прошедшей с большими почестями, я собрал своих начальников отде­лов. Это, конечно, лишь странное совпадение, но именно тогда я вдруг заговорил о чертах человеческого характера, которые определяют отношения между людьми в нашей профессии. Говорил, что может встретиться в жизни че­ловек, у которого вроде бы та же биография, что и у тебя. Он прошел через такую же партийную школу... И все же ты сказал бы: нет, с ним я не хотел бы работать. И вдруг встречается человек совершенно другого мировоззрения. Ты познакомился с ним, и вдруг у тебя появляется чувство доверия. С ним — когда один от другого полностью зави­сит — что называется, пошел бы. Поверьте, эту истину я познал на собственном опыте.

Но в 1986 году я, разумеется, и подумать не мог ни о каких «походах с Горбачевым в разведку». Горбачев был для меня большой политической фигурой, мог осуществить надежды, которыми мы жили всю жизнь. Мое отношение к нему резко изменилось, когда он проявил поразительное равнодушие к судьбам близких мне людей. Наша судьба была в руках советского руководства.

—  Я могу, как мне кажется, понять ваши чувства, ко­торые вы испытывали как журналист, освещавший ход Нюрнбергского процесса. Какие чувства вы испытываете сегодня, когда на скамье подсудимых оказываются руко­водители бывшей ГДР?

—  Нюрнбергский процесс был огромным уроком исто­рии. К сожалению, передать его значение в полном объеме слушателям Берлинского радио и читателям газеты «Берлинер цайтунг» мне, как журналисту, так и не удалось. Каждый день можно было дать только очень короткий репортаж. Воз­вращение к этому уроку, как и преподавание уроков истории вообще, — это очень полезно. Но совершенно немыслимо проводить при этом параллели между преступлениями гит­леризма и тем, что происходило в ГДР, как это делает часть политиков и средств массовой информации. Аналогии здесь нелепы. Конечно, это совершенно не отменяет необходимо­сти заниматься всеми вопросами нарушения права в бывшей ГДР. Но это для меня абсолютно другая категория.

—  Тем не менее порой пытаются провести параллель между генералом Вольфом и адмиралом Канарисом. Ино­гда последнего даже ставят вам в пример.

—  Ну, эта параллель, по сути, вытекает из предыдущей. А какое, собственно, сопротивление Гитлеру оказал Канарис? Он примкнул к оппозиционному кругу. Я не могу сказать, что я к кому-то примкнул. Но вокруг меня было много министров, членов Центрального Комитета, с кото­рыми мы довольно откровенно обменивались мнениями. Если сейчас действительно принять аналогию с гитлеров­ской системой, то меня должно было бы накрыть МТБ во главе с Мильке. Меня должны были бы расстрелять или отправить в концлагерь. Уже одно это говорит, что анало­гия хромает.

То, что делал Канарис, я, может быть, тоже делал. Но собрать, скажем, пару генералов, организовать какой-то путч... Эта идея мне и в голову не приходила, потому что была нереальна. Я бы просто не нашел второго генерала, который был бы готов пойти на это. Я считал, что един­ственной моей возможностью было высказать свою точку зрения. Возможно, мне это нужно было сделать раньше. Может быть, нужно было быть последовательней. Но сейчас, работая над новой книгой, я все больше думаю над этим. И если совсем честно — я не нахожу ответа на вопрос: что я действительно мог сделать? Демонстративно перейти на Запад? Такой мысли мне не приходило в голову никогда. А сравнивать, конечно, можно с кем угодно.

—Люди в вашем возрасте трудно расстаются с идеала­ми. Но, может быть, дело не только в возрасте?

—   Не знаю, может быть, и в возрасте. Когда из жизни уходят идеалы, из нее уходит романтика. Но не в ней, главным образом, дело. Ведь социалистическую идею не Маркс и Энгельс выдумали. Она созрела как историческая объективность. Развитое капиталистическое общество, в котором я сейчас живу, не в состоянии дать ответы на во­просы, без решения которых человечество не имеет буду­щего. Но поиск ответов на вопросы, которые ставит жизнь, никогда не кончится. Последствия страшного поражения, которое мы потерпели, непоправимы. При жизни одного или двух поколений, но это не меняет сути дела.

—   Возвращаясь из России в Германию, как вы пишете сами, вы продумывали различные варианты того, что могло произойти. Считали ли вы реальной возможность физи­ческого устранения вас как человека, который слишком много знает?

—Мысль об этом была, но я не относился к ней серьез­но. Считал: пока я буду в руках властей, смогу довольно уверенно себя чувствовать. Считал так в отличие от дру­зей, которые пророчили мне самое худшее. Но во время короткого пребывания в тюрьме я все же был более собран, чем всегда, и с повышенным вниманием следил за своим окружением. Все-таки печальные примеры в истории моей службы были. А вообще, если честно, много я об этом не думал.

—Что легче: быть «человеком без лица» или человеком, чье лицо знает каждый встречный?

—   Я никогда не считал себя человеком без лица. Это просто западные разведки и журналисты за мной плохо следили. Я всегда был связан с общественностью. Бывал, выступал в школах, которые носили имя отца (известного писателя и драматурга Фридриха Вольфа —Примеч. авт.), в воинских частях, в больницах. Сидел на трибунах во время парадов и демонстраций. Как-то в 1985 году один западный журналист действительно исхитрился сфото­графировать меня во Дворце республики. Он, наверное, состояние сделал на этой фотографии.

—  Но первое — после многолетнего перерыва — ваше фото, в черных очках, появилось на обложке журнала «Шпигель» в 1979 году и было подано как сенсация. Тот снимок был сделан в Стокгольме случайно?

—  Нет, это стало результатом наших ошибок. Это была не случайность, а целенаправленная акция. Шведская по­литическая полиция заподозрила что-то неладное. И вместе с западногерманской контрразведкой — за что я на шведов в обиде, потому что никакого зла им не причинил, и вообще считаю это нарушением нейтралитета (смеется) — поста­вила вблизи дома, где я расположился, машину с аппара­турой. Было это летом 1978 года. А в январе ушел на Запад предатель Штиллер. Ему показали ряд фотографий. Он и говорит: начальник управления.

—  На ваш процесс в качестве свидетеля был приглашен нынешний министр иностранных дел ФРГ Клаус Кинкель. Распространена версия о том, что он и Ганс-Дитрих Геншер в течение длительного времени знали, что личный референт канцлера Вилли Брандга Гюнтер Гийом является вашим агентом. Знали, но молчали, чтобы в нужный момент убрать Брандта с его поста.

—  Ну, Кинкель это отрицает. Факт то, что западногер­манская контрразведка — ведомство по охране консти­туции — уже с апреля 1973 года, то есть за год до ареста Гийома, — точно знала, что он является нашим агентом. И об этом тогдашний президент ведомства Нолау доложил 29 мая Геншеру в присутствии Кинкеля. Кинкель сделал запись этой беседы. О ней Геншер доложил Брандту. И вот тут-то показания всех расходятся.

Во-первых, протокол беседы, вопреки установленному порядку, пролежал в сейфе у Кинкеля до ареста Гийома в апреле 1974-го — целый год! В воспоминаниях Нолау сте­пень информированности Геншера и Кинкеля описывается иначе, нежели это следует из их показаний. В общем-то Ген­шера мы отнюдь не приглашали в суд в качестве свидетеля. И почему он заявился ко мне на процесс — остается лишь догадываться. Вполне возможно, Кинкель ему сказал нечто вроде: слушай, ты меня не можешь оставить одного.

Но мы с адвокатами искали повод, чтобы пригласить Кинкеля как бывшего руководителя федеральной разведки. Потому что тема равной ответственности разведок во время процесса все время отодвигалась в сторону. Когда же мой адвокат попытался задать Кинкелю несколько вопросов, председатель суда сразу заявил: свидетель не имеет права давать показания, потому что у него нет на этот счет раз­решения правительства.

—   С позиций сегодняшнего дня не было ли ошибкой внедрение Гюнтера Гийома в аппарат федерального канц­лера?

— Задним умом, конечно, все понимается лучше. Но провал Гийома и, как следствие, отставка Брандта, как вы понимаете, в наши планы не входили. Как это ни глупо, но кое-кто до сих пор пытается доказать обратное.

Гийом попал на место личного референта канцлера без нашего содействия и воздействия. Гийом ведь отвечал до этого за профсоюзы, за церковь, за какие-то второсте­пенные вопросы. По совместительству в отсутствие по­мощника Брандта он выполнял его функции. А потом так сложилось, что этот помощник стал депутатом бундестага. И тогда Гийому сказали: ну, может быть, ты будешь?

Я бы хотел увидеть такого руководителя западной спецслужбы, который бы в данной ситуации поставил бы своего агента «на тормоза» — если бы у него произошел бы подобный скачок. Что мы должны были приказать Гийому? Уходи? Не принимай предложения, найди какие-то отговорки? Занимайся профсоюзами, вместо того чтобы сидеть у канцлера?

Разумеется, последствия в таких ситуациях всегда не­обходимо тщательно просчитывать, взвешивать. Но кон­венций, договоров, защищающих высокопоставленных лиц от агентов страны, с которой под держиваются нормальные отношения, нет и не было. Хонеккер как-то заявил: если б он знал, то запретил бы это делать. Он сделал это заяв­ление в 1975 году после встречи с канцлером Шмидтом в Хельсинки — совсем по свежим следам. Шмидт тогда затронул эту тему. И Хонеккер рассказал об этом Мильке. А тот сообщил мне. Я спросил: это что — приказ? В бу­дущем ведомство канцлера не трогать? В ответ он: ну, ты понимаешь... Это обычно и Андропов говорил: мы должны работать, мы должны улучшать работу, но так, чтобы по­литика не пострадала.

—  Действительно ли угроза с Запада была так велика, как мы, журналисты, об этом долгие годы писали?.

—   Потенциальная военная опасность была всегда — в большей или меньшей степени. Очень острые ситуации случались неоднократно — возьмите, к примеру, Кариб­ский кризис или события 1956 года на Ближнем Востоке. Бывали и преувеличения в прессе. Журналисты ведь писали под диктовку руководства. Но и преуменьшать опасность тоже нельзя было. Я иногда говорю, хотя доказать это очень трудно, что в сумме информация нашей службы в какой-то степени содействовала тому, что после 1945 года устано­вился самый длительный мирный период в Европе.

—Вы утверждаете, что значение разведок в будущем бу­дет возрастать. Но у вас находятся солидные оппоненты.

—    Многие ставят вопрос радикально: разведки, мол, не нужны вовсе. Я с симпатией отношусь к бывшему ру­ководителю западногерманской военной контрразведки МАД адмиралу Шмслингу, который отстаивает такую точку зрения. Но мой разум подсказывает: пока существует борьба за власть — как внутри страны, так и в отношениях между государствами, пока существуют злоупотребления властью, разведки будут существовать. Я вовсе не считаю, что это хорошо. Это объективно так. И есть факторы, которые указывают на это. Экономическое соревнование развитых стран неминуемо приведет к возрастанию роли экономической и научно-технической разведок и контрраз­ведок. А как же бороться с наркотиками, с терроризмом? Многие, в том числе и Шмелинг, считают, что для решения этих задач достаточно специализированной полиции. Но это мечта. Я же остаюсь реалистом.

—   Как профессионал, как аналитик — как вы можете прокомментировать недавнюю аферу БНД, спровоциро­вавшую ввоз из России в Германию значительной партии плутония?

—  Я предпочел бы осторожность в оценках, поскольку располагаю лишь той информацией, которую имеет любой читатель журнала «Шпигель».

Однако если судить по тому, что стало известно широкой публике, федеральная разведка проявила непозволительное легкомыслие и беспечность. Такое довольно часто бывает в разведывательных службах. Но если речь идет только о том, что БНД хочет лишний раз доказать необходимость своего существования, тогда это недопустимо.

—   Почему же все-таки разведчики ГДР действовали более эффективно, чем их коллеги из БНД?

—  Потому, по-моему, что мы не как чистые профессио­налы работали, а все же с какими-то убеждениями.

—  То есть не было чисто соревновательного интереса?

—   Разве что иногда — когда мы работали непосред­ственно против БНД или западногерманской контрразвед­ки. Тогда это, может быть, отдаленно напоминало игру в шахматы. Хотя обычно я это сравнение отвергаю.

—   Кто из руководителей разведок разных стран мира вызывает у вас уважение с чисто профессиональной точки зрения?

—   Па этот вопрос я не хотел бы отвечать. Хотя среди коллег могут иметь место даже проявления некой профес­сиональной солидарности. Вот мне, к примеру, позавчера позвонил один из бывших руководителей МОССАДа Ра­фаэль Эйтан — тот самый, что достал и вывез из Южной Америки нацистского преступника Эйхмана. Поздравил с благоприятным для меня решением конституционного суда. Сказал, что если я окажусь в Израиле, то буду его гостем. Такие вот неожиданности происходят иногда в жизни.

СЕКРЕТЫ ДЕЛ БОГОУГОДНЫХ

Когда мое второе интервью с Маркусом Вольфом го­товилось к печати (январь 1998 года), он был арестован. Он это предвидел и предсказал во время нашей беседы за столиком в берлинском «Ратхаускафе». Склонившись над чашкой чая, он как в воду глядел. Взяли его под стражу прямо в зале суда, где он, выступая в качестве свидетеля, отказался назвать имя нераскрытого агента. Правда, вскоре отпустили. Представители правосудия, видимо, сообрази­ли, что идею справедливости нельзя доводить до степени навязчивости. Подумалось тогда: Фемида ля комедиа.

Для терзаний у прокуроров не было причин: вся жизнь Маркуса Вольфа — недосказанность. Потому он всегда представлялся журналистам и читателям неис­черпаемой личностью. В только что ушедшем 1997 году он выпустил новую книгу воспоминаний. И это были его уже по-настоящему «шпионские» мемуары, в которых он впервые раскрыл секреты успехов своей службы, ее приемы и методы, рассказал о работе агентов, чьи имена к тому времени уже можно было назвать. А они дорогого стоили: штучная работа.

Книга имела ошеломительный успех в Германии. Ре­спектабельная американская газета «Нью-Йорк тайме» включила мемуары Вольфа в список лучших книг, издан­ных в мире в 1997 году. К моменту нашей второй встречи она была переведена уже на 10 языков. Но издание на русском только готовилось к выходу в свет. С невероятным трудом раздобыв книгу в изначальном, немецкоязычном варианте, я после прочтения незамедлительно отправился в Берлин. Маркус Вольф уделил мне время. Наверное, по знакомству?

—    Прежде всего, господин Вольф, хотелось бы про­яснить с вами один принципиальный вопрос. В своей новой книге вы называете профессию разведчика второй древнейшей. А мы вот с коллегами-журналистами до сих пор считали таковой наше ремесло.

—    Разведка, дипломатия, журналистика — все это очень близко.

—   С вашими аргументами не поспоришь. В книге вы ведь ссылаетесь на Ветхий завет. Наши преподаватели истории журналистики так далеко в глубь веков не зары­вались. Интересно, какой вывод вы сделали из обращения к библейскому источнику: разведка — это богоугодное дело?

—По-моему, да. Загляните в Четвертую книгу Моисееву. Сам Господь велит Моисею послать в землю Ханаанскую двенадцать соглядатаев—а кто это, если не разведчики? — дабы высмотреть оную на предмет переселения. Старшему группы Осии, сыну Навина, в соответствии с обычной практикой спецслужб был придуман псевдоним — Иисус. Эта команда вернулась назад с весьма ценной информацией о стране, в которой течет молоко и мед, но в которой народ силен и города укреплены.

—   Не буду задавать вам детских вопросов об этичности подглядывания, подслушивания. Это все-таки в принципе отличается от получения необходимой информации, кото­рую могут тщательно скрывать в неблаговидных целях. Но не могу исключить, что и вас теперь подслушивают...

—   Конечно, телефонные разговоры в любом случае.

—   А можете ли вы определить, ведется ли за вами на­ружное наблюдение?

—    Ведется. Вот я вам утром, еще будучи на даче, на­значил эту встречу в кафе. Приехал в Берлин, домой еще не заходил. Но смотрю — в этот-то промозглый день, когда на улицах никого, на углу возле кафе уже дежурит молодой человек. Завидев меня, юркнул в подворотню. Это обычное дело, когда я по телефону договариваюсь с журналистами об интервью, — всегда кто-то маячит.

—   В новой книге вы воздаете должное советским офи­церам разведки, оказавшим помощь в организации вашей спецслужбы. Но далее отмечаете, что по мере ее станов­ления стало очевидным ее превосходство над бывшими учителями — на западногерманском направлении. В чем это проявилось?

— Только это превосходство не нужно абсолютизиро­вать. Хотя, когда анализируешь и сопоставляешь многие вещи... Ведь это вполне логично. Бесспорно, что нам даже не надо было вникать в психологию немцев — в отличие от большинства советских сотрудников, работавших в аппарате разведки здесь, в Берлине. Они ведь к тому же постоянно менялись. Шла обычная ротация кадров. У нас же начальники отделов работали на своих местах деся­тилетиями. Это, впрочем, не всегда плюс. Но в плане по­следовательности в работе, а также с точки зрения знания дела это сказалось безусловно положительно.

Куда меньше было у наших сотрудников такой голов­ной боли, как стремление непременно попасть работать за рубеж из соображений материальной выгоды. У нас загранкомандировки такой выгоды не давали. Абсолютно. Потому что жизнь в ГДР была не настолько плоха. Из-за одного, скажем, магнитофона — да даже двух — сидеть четыре года за границей? В общем, у нас таких настрое­ний не было — в отличие, знаю, от польской, болгарской разведок...

И третий момент. Возможно, я здесь и заблуждаюсь, но уж такое впечатление у меня сложилось. У нас было больше заботы об агенте или сотруднике, больше понимания его проблем — в том числе и когда он выбывал из игры. То есть после ареста или вынужденного отвода назад. С со­ветскими же разведчиками долгое время получалось так: человек выполнил задание — и больше уже никого вроде бы и не интересует. Подход стал меняться в лучшую сторо­ну уже в поздний период — иногда мне кажется, что и под нашим влиянием. Но для кого-то из знаменитых советских разведчиков это было уже слишком поздно.

Возьмите хотя бы историю Клауса Фукса, участвовав­шего в США в работе над проектом «Манхэттен», постав­лявшего СССР бесценные атомные секреты и отсидевшего в британской тюрьме девять лет из четырнадцати, к кото­рым был приговорен. Этот человек был скроен из того же материала, что и Рихард Зорге, и Ким Филби, и многие другие. После освобождения, с 1959 года, он жил в Дрез­дене. И долгие годы, несмотря на мои попытки вывести его на разговор о прошлом, не проронил ни слова о своей работе разведчика. Лишь незадолго до смерти — и только благодаря личной просьбе Хонеккера — он побеседовал со мной. При жизни этот человек не получил даже слов благодарности от тех, на кого он работал. Первоначально его «наградили» подозрениями в том, что его арест вызвал цепную реакцию предательств. Когда же ситуация прояс­нилась, признать свою ошибку и извиниться перед Фуксом было вроде бы неловко...

— Лозунгу «Учиться у Советского Союза — учиться побеждать!» в ГДР следовали не во всем и не всегда. Но насколько национальная самобытность сказывалась на приемах и методах работы дружественных спецслужб?

— В книге я описываю один эпизод как пример неудач­ной передачи опыта. Для ваших читателей, которые еще не знакомы с содержанием воспоминаний, попробую кратко пересказать.

В 1954 году в Берлине проходила конференция мини­стров иностранных дел держав-победительниц. Специ­ально приехавший из Москвы офицер наставлял нас, как следует действовать в таких условиях: надо организовать «малину». Мне стоило некоторых усилий разъяснение этого термина своим сотрудникам, пока до них дошло, что речь идет о чем-то вроде борделя.

Дом подыскали быстро. Установили подслушивающие устройства, в спальне смонтировали фотоаппаратуру. Где было достать соответствующего поведения дам?

Обратились к шефу берлинской полиции нравов. Деви­цы, которые были доставлены по его распоряжению, для нашей ситуации были просто профнепригодными. Нам показалось, что их уличная стоимость в глазах клиентов приближается к нулевому тарифу. Наша служба занялась поисками самостоятельно. В одном из кафе обнаружили двух миловидных любительниц приключений, которые были готовы послужить социалистическому отечеству и заработать на этом немного денег.

Еще труднее оказалось найти для них клиента, кото­рый был бы интересен еще и нам. Искали в пресс-центре, ресторанчиках, пока в последний день не наткнулись на западногерманского журналиста по фамилии — если память не изменяет — Янсен. Дорогого гостя уже ждал приятный вечер в непринужденной обстановке в обще­стве дам.

Началось с того, что шеф «малины» перепутал бокалы с аперигивом и доза афродизиака — препарата, который на­зывают «наркотиком правды», под воздействием которого человек теряет контроль над собой, — досталась ему, а не Янсену. На десерт были приготовлены порнофильмы из числа конфискованных. Но сломался проектор. Починив его, журналист удалился на кухню, где беседовал с хозяй­кой, в то время как наших сотрудников было не оторвать от экрана. На девушек Янсен не обратил никакого внимания. Устроился на двух придвинутых друг к другу креслах и уснул. Самая свежая голова наутро была, разумеется, у него.

—  Второй «малины» не было?

—  В прямом смысле — нет. И я даже не стал бы при­писывать себе это как какую-то заслугу. Просто не выхо­дило это у нас: заполучить мужчину через женщину. А вот наоборот получалось. Я уже рассказывал журналистам о наших Ромео, как их называет пресса, которые в ФРГ уха­живали за секретаршами из интересовавших нас ведомств. Не только ухаживали, — иногда даже счастливо женились. И при этом, разумеется, добывали для нас очень важную информацию и документы.

Без «малины» обходились, хотя были, конечно, от­дельные, очень редкие случаи, когда какому-то агенту или кандидату в агенты требовалось сексуальное развлечение. Ну, тогда мы осматривались у наших контрразведчиков — они были побогаче в этом плане. Делалось это без какою-либо умысла: хотели просто сделать человеку приятное в соответствии с его представлениями об этом, а не только загружать его разговорами о деле.

—  В известном романе Дюма Миледи через постель пы­тается получить нужные ей сведения от д'Артаньяна...

—  Ромео у нас были, а миледи — нет.

—   И вы не пытались использовать чьи-то интимные отношения для компрометации?

—  Нет. Ну вот очень показательна в связи с этим исто­рия с Вилли Брандтом и его личным референтом — и на­шим разведчиком — Гюнтером Гийомом, после провала которого канцлер, как известно, вынужден был уйти в отставку. Ведь амурные похождения Брандта можно было использовать для шантажа.

—  А за Брандгом это водилось?

—  Конечно. Но это было общеизвестно.

А Гийом присутствовал при этом. В ходе предвыбор­ной кампании они в поезде несколько недель находились вместе. Для Брандта как раз самое удобное время для раз­влечений — когда жены рядом нет. А купе Гийома было практически возле его купе... Сам этот факт уже после разоблачения Гийома как нашего разведчика сыграл до­вольно большую роль, когда на Брандта нажали, чтобы заставить его уйти в отставку. Только мы-то и не думали шантажировать канцлера и не собирали подобного рода компромат на него. Во-первых, потому что совсем не хотели его отставки, а во-вторых, потому что Брандт не поддался бы никакому шантажу. Потому что его похождения были, повторяю, в основном известны.

—  Меня поразили обстоятельства ареста Понтера Гийома, о которых я впервые узнал из вашей книги. Более всего, конечно, тот факт, что пришедшим его брать полицейским он прокричал: «Я гражданин ГДР и ее офицер — отнеси­тесь к этому с уважением!» Тем самым Гийом облегчил до минимума задачу следствия по поиску доказательств его вины. Неужели своих нелегалов вы не инструктировали надлежащим образом?

—  Это было глубочайшей ошибкой Гийома. В одном из первых писем, которое ему удалось отправить из тюрьмы, он фактически извинился за нее передо мной. Ведь мы, готовя нелегалов, давали им обширнейший и подробней­ший инструктаж. В мельчайших деталях разъясняли, как себя вести в случае ареста, первого допроса и так далее. Если бы не тот срыв, то — как позже выяснилось на раз­бирательствах в комиссиях бундестага — следственным органам ФРГ было бы действительно трудно готовить процесс.

Гийом позже сам искал объяснение своему промаху. Психологические причины его Гюнтер видел в том, что все его мысли в то время сконцентрировались на сыне. А тот, придерживаясь левых взглядов, считал отца чуть ли не предателем социалистической идеи, поскольку в рядах СДПГ Гийом вынужден был играть роль правого социал-демократа. Пьер Гийом, сын, не догадывался, кем на самом деле был его отец, не знал его. Конечно, это мучило отца.

Отсюда и столь неожиданная реакция, нсобдумаїпше слова при аресте: отцу хотелось оправдаться перед сыном.

—   Это еще можно понять. Но у меня не укладывается в голове, почему так бесконечно отдалились друг от друга супруги Кристель и Гюнтер Гийомы после того, как столько перенесли вместе, после счастливого освобождения обоих.

—  Разлад в семейной жизни Гийомов наметился еще до ареста. Это уже нужно отнести к сфере интимных, личных отношений. Такое случается в жизни людей самых разпых профессий. Почему у разведчиков должно быть иначе? Правда, после ареста Гийомы держались отлично. Ни во время следствия, ни на процессе не дали ни малейшего по­вода для того, чтобы противная сторона моша поиграть на этих семейных разногласиях. Но вот после освобождения восстановить их отношения было уже невозможно.

—   В книге вы пишете о том, что превращение Гийома в «тень канцлера» было в действительности не победой, а поражением вашей службы. Понятно: в результате провала разведчика правым силам в Западной Германии удалось свалить Брандта. Но что же тогда вы считаете своим самым крупным успехом?

—   Когда мне задают подобные вопросы, я никогда не называю какого-то одного конкретного дела или одного агента.

—  Боитесь обидеть других?

—  Не в этом дело. Я, конечно, могу начать перечислять имена работавших на нас людей, которых описываю в кни­ге. Это, конечно, и миллионер Порет, владелец крупнейшей в Германии сети фотомагазинов, и шеф-аналитик западно­германской разведки БНД Габриэла Гаст, ведавшая пробле­матикой Советского Союза и стран Восточной Европы, и один из лидеров партии свободных демократов, ставший в итоге ее почетным председателем, Вильям Борм...

Но все-таки главное—ив какой-то мере я могу себе это приписать как заслугу — в том, что нам по всем главным направлениям разведки — и прежде всего политической разведки — удалось привлечь к сотрудничеству людей самых разных мировоззрений, самых разных характеров. И получилось это у нас в подавляющем большинстве слу­чаев без нажима, без шантажа, без подкупа.

Разумеется, были агенты, которым мы платили. Я пишу в книге о высокопоставленном чиновнике западногер­манской контрразведки Клаусе Куронс. В свое время в соответствии с его ценностью как источника мы дали ему псевдоним Звезда. Он сам вышел на нас. Но, честно говоря, мне и сегодня льстит мысль о том, что он стал сотрудничать с нами не из-за одних только денег. Будучи профи, он в полной мере оценил наш профессионализм. Он выступал свидетелем на моем первом процессе. О контрразведке ФРГ он говорил с сарказмом.

Минувшей осенью, 3 октября — как раз в годовщину объединения Германии,—я встретился в Бонне с бывшими нашими разведчиками. Их собралось человек 20. Среди них был и Клаус Куронь. Он еще был не на свободе, но уже имел право на отпуск из тюрьмы по выходным. Не было другой нашей «звезды» — ценнейшего источника в брюс­сельской штаб-квартире НАТО Райнера Руппа, известного теперь всем разведчика, носившего псевдоним Топаз. Он еще отбывал наказание в Саарбрюккене. Но пришли его жена с сыном... Конечно, мне было тяжко от того, что люди, за которых я в свое время отвечал, и сейчас испытывают трудности в жизни. Их итог не лучше моего. Но они не ропщут и не каются. Не выступают с обвинениями против меня. Они считают, что служили делу, которого им нечего стыдиться.

—   Вы рассказываете в книге об обменах ваших со­трудников и агентов на коллег из западногерманской БНД. Поражает соотношение: если посчитать, то оно составляло иногда чуть ли не один к десяти. К десяти шпионам про­тивника. В чем причина? В том, что вы так ценили своих сотрудников, или в том, что западногерманские джеймсы бонды были настолько плохи?

—    И то, и другое. Вот бывший глава контрразведки ФРГ — и короткое время — федеральной разведки Хериберт Хелленбройх часто выступает с тезисом: разведке ГДР было легче, потому что обвинение в шпионаже в Западной Германии влекло за собой менее суровое наказание. И за­падные спецслужбы, мол, должны были с этим считаться. И потому-де они не могли действовать так активно, как разведка ГДР. Я это категорически отвергаю, потому что фактически все было наоборот. Они не считались ни с чем. Меня иногда удивляли легкомысленность и бессмыслен­ность, с которой БНД направляла к нам своих агентов или вербовала их на территории ГДР. Только для того, скажем, чтобы они стояли перед воротами советских воинских частей и считали, сколько танков из них выезжает. У нас такие смешные экземпляры заслужили ироническое про­звище «маршрутники» — потому что они для выполнения подобных заданий под разными легендами выезжали по определенным маршрутам. У нас таких агентов брали горстями. Или гроздьями, если хотите. Либо о них заранее все было известно, либо срабатывали обычные профилак­тические меры безопасности. Так что их агентов в наших тюрьмах было значительно больше, чем наших в их местах заключения.

И тут надо отдать должное министру госбезопасности Мильке. С ним у меня было множество конфликтов, но в вопросах обмена он делал все, чтобы спасти наших агентов. И не только наших, но и советских, и чешских, и польских, и болгарских... Был целый ряд круговых комбинаций об­мена, ще соотношение могло быть и один к пяти, и даже один к десяти. Так, к примеру, был освобожден сидевший в тюрьме в Южной Африке советский разведчик Кузнецов.

—  Один из немецких журналов писал, будто бы из ва­ших агентов в бундестаге можно было образовать фракцию. А почему бы было ее не создать?

—  Создать фракцию в парламенте развитой капитали­стической страны — это не под силу никакой разведке. Это явное преувеличение ее роли. Но вот идея создания в За­падной Германии левосоциалистической партии—то есть такой, которая в политическом спектре занимала бы место слева от СДПГ, — в воздухе витала. Генератором этой идеи было руководство ГДР. Ваг для такого новообразования у нас нашлись бы подходящие по взглядам люди. Это были не только завербованные агенты, но и те, кого мы кратко обзначали словом «контакты». Но, проанализировав ситуа­цию, мы пришли к выводу, что в конкретных объективных условиях у такой партии не будет перспективы. А нам жаль было тратить па это свои контакты. И мы пришли к мнению, что лучше все-таки использовать наших людей внутри существующих больших партий.

—   Вы прекрасно владеете русским языком со времен своих московских отрочества и юности. Думаю, что вы слышали и массу наших анекдотов о разведчиках — о Штирлице, к примеру. Или о том, что «шпион живет эта­жом выше».

— Да.

—  Есть ли место анекдотичным ситуациям в реальной жизни разведчика?

—  Я вам расскажу один эпизод. А вы уж сами догадае­тесь, анекдотичен ли он, трагикомичен или по-настоящему драматичен.

19 января 1979 года, в мой день рождения, я получил подарок: в отделе XIII нашего сектора научно-технической разведки был взломан сейф секретариата. Вскоре выяс­нилось, что с похищенными документами ушел на Запад наш сотрудник, старший лейтенант Штиллер, работавший в подразделении, которое ведало вопросами ядерной физики, химии и бактериологии. Сам по себе Штиллер был величиной незначительной. Но он унес с собой до­кументы, в которых были указаны псевдонимы наших агентов и краткая аннотация информации, которую мы от них получили.

В результате одной супружеской паре — ученым, за­нимавшимся в ФРГ проблемами атомных реакторов, — удалось избежать ареста только благодаря своей наход­чивости. В дверь их квартиры уже собиралась вломиться уголовная полиция. Наших агентов спасло лишь то, что полицейские через дверь решили уточнить: здесь ли живет господин такой-то? Глава семьи не растерялся и ответил, что «такой-то» живет двумя этажами выше. Пока топот каблуков полицейских уносился вверх по лестнице, муж и жена выскочили из дома и исчезли.

Другого нашего агента, работавшего в Центре ядерных исследований в Карлсруэ, мы тогда успели предупредить по телефону лишь в тот момент, когда полиция уже пере­ступала порог его квартиры. Но по пути в следственный изолятор он сумел выпрыгнуть из автомашины и сбежать. Он оказался проворнее в беге по гололедице. Преследо­ватели, скользя, падали. Наш разведчик же сумел затем неопознаїшьім перебраться в ГДР.

Но везение сопутствовало не всем, кого предательство Штиллера поставило под угрозу. Тогда был арестован про­фессор университета в Геттингене, а также физик-ядерщик, который работал во Франции.

— В книге вы пишете, чго отказались от устранения предателей, хотя, к примеру, были хорошо осведомлены о новом месте жительства Штиллера...

—   Я не говорю об отказе от возмездия как такового. Я пишу об отрицании мести, не совместимой с понятием правосудия.

От предательства не застрахована ни одна спецслужба. Яд его нам приходилось испить не только после бегства Штиллера. Понимаете, после заключения межгосудар­ственного договора между ГДР и ФРГ, после подписания Заключительного акта в Хельсинки нам нужно было учитывать возможный политический ущерб. То есть если бы, скажем, была возможность вернуть предателя на территорию ГДР и передать в руки правоохранительных органов... Кстати, за такую операцию я в объединенной Германии был осужден в 1997 году. Мне припомнили старое. Предателя доставили в ГДР из Австрии. И моя служба была причасгна к этому. Правда, тогда дело не дошло до смертного приговора. Но человек получил се­рьезную меру наказания.

—  Если в двух словах — как это было технически воз­можно?

—  Ну, мы фактически держали его под контролем с по­мощью нашего агента в Западном Берлине, куда он ушел с любовницей. И наша агентура направляла его шаги. В ре­зультате предатель оказался в Австрии, где нам удобнее было действовать. Агент доставил его до определенного места, где перебежчика уже ждали наши боевики. Ну а потом переправили его через австрийско-чехословацкую границу — это было уже не так трудно...

Суд не поверил в мою непричастность к этому делу.

—   Вилли Бравдт однажды отозвался о вас: «На его ру­ках нет крови». Тем более любопытно, что вы не отрицаете использования спецсредств для физического устранения тех или иных лиц по крайней мере одной из разведок соцстран — болгарской.

—   Как я могу это отрицать после того, как Калугин сам расписывал такие вещи. Я не подписал ни одного докумен­та, не дал ни одного указания для проведения с помощью наших сотрудников или агентов такого рода акций.

—    О применении яда в практике спецслужб как тако­вой известно с незапамятных времен. Но вы упоминаете в своей книге об имевших место в истории разведок случаях устранения людей с помощью препаратов, которые дово­дили людей до самоубийства. Лично для меня это было откровением...

—   Я привожу в книге в числе других примеров случай, когда в Нью-Йорке один из экспертов в области биологиче­ского оружия выбросился из окна отеля с десятого этажа— после того, как выпил бокальчик «Куантро», в котором, судя по всему, содержался не только ликер. Таких случаев множество. О них немало написано в США. Препараты, о которых вы спрашиваете, — конечно, они существуют. И это вам может подтвердить любой врач-психиатр.

—   Один из ваших агентов-информаторов из контрраз­ведки ФРГ предлагал вам доставить на блюдечке Штиллера за миллион марок. Вы отказались. А интересно, какие сум­мы «гонораров» вы могли себе позволить для источников в Западной Германии?

—  В книге я описываю ситуацию с перекупкой голосов депутатов бундестага, когда оппозиция в лице правоконсервативного Христианско-демократического союза всерьез решила свалить правительство Брандта путем вынесения ему вотума недоверия. Ситуация была чрезвычайной. Если бы коалиционное правительство социал-демократов и либерал-демократов пало, то под угрозу была бы постав­лена ратификация Московского и других «восточных» до­говоров. Нам заранее стало известно, что правой оппозиции удалось купить четырех депутатов от правящих партий. Контрмеры политического характера с нашей стороны в сложившейся ситуации были бы малоэффективны. И тогда я вспомнил о Юлиусе Штайнере, депутате бундестага от ХДС, который к тому времени превратился в наш инфор­мационный источник средней, я бы сказал, руки. Помню, выделил тогда из нашей кассы 50 ООО тысяч марок ФРГ, чтобы у парламентария появился стимул при голосовании пойти вразрез с линией собственной партии...

Какими же потрясенными были лица правых в день голосования 27 апреля 1972 года. Для победы, которая, как они считали, у них уже в кармане, им не хватило двух голосов.

— Вы пишете о визите Андропова в Берлин в 1968 году. Речь шла о событиях в Чехословакии. Как следует из книги, руководитель КГБ произнес тогда в достаточно узком кругу знаменательные слова: «Я полагаю, это неизбежно—зано­во обдумывать и обсуждать ленинский путь к социализму и социал-демократический путь». Я вот в связи с чем об этом вспомнил: сейчас немало слухов о том, что перестройка якобы была придумана КГБ.

—    Слухов сейчас много. Из них, например, можно почерпнуть, что КГБ готовил так называемый запасной вариант для Германии. Что Хонеккеру и его приближенным уже готовили смену: Модрова, меня, ряд других людей. Что в Берлине была группа КГБ «Луч», которая занималась этим вопросом.

—  Действительно была?

-— Если была, то без меня и моих знаний о ней. Я был уже на пенсии в тот период. По этим слухам, якобы все испортило возникшее в ГДР движение гражданского не­повиновения. Оно смело «запасной вариант». В общем, в этих суждениях нет и толики правды, хотя публикаций на данную тему в Германии масса. Думаю, здесь опять имеет место переоценка роли спецслужб.

Что же касается Андропова, то, на мой взгляд, по­нимание необходимости того, что в системе надо что-то менять — и менять серьезно, — у него было. Андропов делал ставку не только на Горбачева, но в том числе и на него. Юрий Владимирович, возможно, полагал, что у него будет больше времени к нему присмотреться. Но сами идеи экономических реформ, политических преобразований — все это у Андропова уже было. Это я знаю. Я удивляюсь, почему Горбачев никогда не ссылался на своего, так сказать, духовного отца. Видимо, на то у него были причины. Но перестройка — это не оттого, что Андропов возглавлял КГБ. Еще больше, чем руководителем органов безопас­ности, он был идеологом. Хотя, конечно, он использовал аналитическую службу разведки для проверки своих идей. Целые страны рассматривал как поле для экспериментов. Я имею в виду Венгрию. У Андропова с Кадаром были очень близкие, доверительные, дружеские отношения.

—    Одна из наиболее заметных фигур на политиче­ской сцене послевоенной Западной Германии — Франц Иозеф Штраус. У нас им разве только детей не пугали. В книге он не похож на себя — карикатурного. Он у вас «не только фанатичный пожиратель социалистов», но и «трезвомыслящий прагматик». Но некоторые ваши фра­зы воспринимаются как полунамеки. Наверное, поэтому журналисты мучают вас вопросом: не был ли он вашим агентом?

—   Конечно, в ФРГ предметом нашего интереса была масса людей, которых мы называли «контактами». Для каж­дого такого контакта была своя кличка. В одном из недав­них интервью я даже назвал кличку Штрауса—Гребац. Это у нас кто-то из сотрудников или агентов выдумал. Гребац в переводе с немецкого — это сокращенное «самый великий забияка всех времен». У целого ряда наших агентов были подходы к Штраусу. В том числе и но коммерческой ли­нии. Он ведь жил на торговле с ГДР. У меня доказательств не было, но явно Штраус имел от этого и личные доходы. Позже контакты со Штраусом вял на себя руководитель ведомства коммерческой координации Шальк, который подчинялся непосредственно шефу МГБ Мильке. И нас от Штрауса как бы отрезали.

Конечно, Штраус не был агентом. Но интересным кон­тактом для агентов был.

—   В англоязычном издании ваша книга называется «Человек без лица»...

—  Это не мой заголовок. Просто издатели сочли, что он больше отвечает вкусам и привычкам тамошних читателей, чем мое рабочее название «Точки пересечения». Я имею в виду точки пересечения человеческих судеб, о которых рассказываю, с моей собственной судьбой. (На русском языке книга вскоре увидела свет под названием «Игра на чужом поле». — Примеч. авт.) Лица же я никогда, как уже говорил вам, не терял.

—Во время вынуждешюй посадки в Афинах—в натов­ской стране — но пути в Африку вы тем не менее прятали свое лицо под фальшивой бородой.

—Я тогда, помшо, полчаса потратил, чтобы приклеить ее перед тем, как продолжить путь. Видимо, неплохо получи­лось, если бдительность греческих чиновников дала осечку.

А вообще моя карьера разведчика, можно сказать, на­чалась с комичной «операции» с переодеванием. Прежде чем уйти на долгие десятилетия в разведку, я после войны полтора года состоял на дипломатической службе — в по­сольстве ГДР в Москве. Прощание же с ней состоялось на приеме, который наш посол устроил в отеле «Метрополь» по случаю второй годовщины образования восточногерман­ского государства. Перед этим молодые дипломаты долго не могли прийти к единому мнению с главой миссии относи­тельно формы одежды. Посол настаивал на фраке. Мы же хотели надеть темные костюмы. Сошлись на смокингах. Но в них на приеме были только мы и официанты. Перепутать было легко. Митрополита Крутицкого и Коломенского Ни­колая, прощавшегося после официальной части, я проводил до гардероба. Получил от него на чай трешку.

—   Всеми признано: в своем деле вы — мастер. Но вы сегодня не в числе победителей. Считаете ли вы себя проигравшим?

—   Нет. Конечно, прекрасная идея, которая нас вооду­шевляла, ушла надолго, пожалуй. В этом смысле мы все же проиграли. Но лично я не считаю, что моя жизнь была напрасной. Я думаю о творчестве отца, фильмах брата... Они оставили свой след в памяти людей. Вот и мои книги имеют успех. Наверное, не случайно.

Никто не может быть уверен, что новые поколения будут обязательно учиться на опыте предыдущих. Но мне хочется думать, что какой-то смысл в опыте моей жизни был — в опыте как положительном, так и отрицательном. И может быть, отрицательный-то окажется даже более полезным для тех, кто захочет, очистив от скверны извращений и ошибок, вновь вдохнуть жизнь в прекрасную утопию, которой мы служили и которая никогда не сойдет на нет.

«АВИАНОСЦАМИ С ТЕРРОРОМ НЕ ВОЮЮТ»

За десять лет, прошедших со времени нашей первой беседы в берлинском «Ратхаускафе», это было уже наше пятое интервью. И первое свидание в Москве. Невесть от­куда взявшееся чувство, что впервые общаюсь с Маркусом Вольфом в нормальной обстановке. Да ведь вокруг ника­ких филеров из спецслужб новой, нынешней Германии, которых собеседник распознавал с ходу. Никаких навяз­чивых, зорких официанток, которые — едва завидев, как я в ожидании шефа разведки бывшей ГДР достаю из сумки очередную его книгу со своими пометками, — бросаются к тебе стремглав и пересаживают в пустом кафе под предло­гом того, что господин Вольф привык-де давать интервью только за определенным столиком. Никаких «бездомных»-провокаторов, которые на глазах полиции неожиданно пытались втянуть меня в драку сразу после встречи с Мар­кусом. .. Пустячки, но без них все-таки приятней.

Маркус Вольф прилетел в Москву в связи с выходом второго издания его книги «Друзья не умирают». Говорили о ней, о людях, которым он ее посвятил, — очень разных и очень похожих в своей преданности дружбе с автором.

Но за скобками написанного Вольфом всегда остается масса серьезных вещей, на обсуждение которых часто просто не остается времени, а мнение собеседника пред­ставляется важным. На этот раз со временем мне повезло больше. В ходе беседы как бы сама собой возникла тема для отдельного, другого разговора. И он состоялся. Потому что тема волнует всех: терроризм.

Собственно, на эту тему прежде (до апреля 2004 года) Маркус Вольф не беседовал ни с одним из наших или зарубежных журналистов, несмотря на многочисленные просьбы моих коллег. Мой интерес, думаю, вполне поня­тен. Конечно, время многое добавило к информационной картине явления. Или многое вычеркнуло. Уже нет бен Ладена. Но разве вместе с ним устранена «Аль-Каида»? Информационный фон сегодня другой. Но разве от этого меняется суть проблемы? Мысли Вольфа на этот счет, его подходы к решению больного вопроса не устарели.

—    Господин Вольф, Москва для вас в шобом случае город друзей. Уже хотя бы потому, что вы выросли здесь, на Арбате. Но могли бы вы когда-нибудь представить Москву со взрывами в метро, захватом сотен заложников, прочими терактами? Скажите, а вам не страшно в Москве?

—    Мне — нет. Но вот со мной сейчас в Москве моя жена—Андреа. Она иногда спрашивает: как вообще такое возможно — в Москве?! Совсем недавно в российской сто­лице был наш сын. Он постоянно вращался в студенческой среде. И перемещался по городу отшодь не на такси, а на метро. Скажу откровенно, я волновался.

—   С того времени, как вы оставили пост руководителя одной из самых информированных разведструктур мира, прошло уже более полутора десятка лет. Насколько, с вашей точки зрения, возросла за эти годы угроза международного терроризма?

—  Тут все зависит от того, что понимать под террориз­мом. Группировки или отдельные фанатики, совершающие ныне громкие теракты,—это одно дело. Это особая форма. Но терроризм в тех или иных его проявлениях в послево­енный период давал о себе знать — и достаточно громо­гласно — во многих странах мира. 11 сентября 2001 года в Ныо-Йорке — это, безусловно, страшное событие. Но вы припомните — возраст вам позволяет—то, что произошло в чилийской столице Сантьяго в тот же самый день, только почти тремя десятилетиями ранее. Тогда самолеты бомби­ли резиденцию законно избранного президента Альенде. Не стоит списывать все на Пиночета. Сегодня мир пре­красно осведомлен, что за его спиной стояло ЦРУ США. Это доказано. Средства массовой информации говорили тогда о путче, о перевороте. Бомбардировка резиденции Альенде — дворца Ла Монеда — вызвала в мире потрясе­ние, вполне сопоставимое с воздушной атакой на символ американского капитализма—Международный торговый центр в Нью-Йорке. Путч путчем, но покушение на леги­тимною главу государства — это уже террористический акт. Об этом следует помнить.

И тем не менее всплеск террористической активности по всему миру за последние два-три года очевиден.

—  Почему, с вашей точки зрения, он произошел именно сейчас? Может, террористы получили какие-то дополни­тельные козыри по части технического оснащения? Но взрывчатка и раньше была взрывчаткой. А «боинги» летали и тридцать лет назад.

—  Существует множество аспектов, которые пришлось бы затронуть, отвечая на ваш вопрос. Можно было бы по­рассуждать о роли ислама в современном мире. Но главной причиной я все-таки считаю все увеличивающийся разрыв между бедными и богатыми странами, между первым и третьим миром, между Югом и Севером — как бы это ни обозначали. Конечно, за штурвалами «боингов», унич­тоживших небоскребы-близнецы в Нью-Йорке, сидели отнюдь не нищие люди. Это были выходцы из достаточно зажиточных семей. Но идеология их и тех, кто их подгото­вил, примерно такова: надо наказать безбожников, которые развращают человечество, которые превратили весь мир в танцплощадку для своих плясок вокруг золотого тельца, поклонение которому, кстати, и христианство отвергало в прошлом.

—    Будучи руководителем разведки ГДР, нацеливали ли вы своих сотрудников на выявление террористических угроз?

—    Служба борьбы с терроризмом находилась не в моем подчинении. Она была подконтрольна непосред­ственно министру госбезопасности. Это было специаль­ное подразделение по линии контрразведки. Задачи, о которых вы спрашиваете, конечно, ставились. Но нужно отметить, что проблема терроризма в Центральной Евро­пе, в условиях существования двух немецких государств, стояла не столь уж остро. Но нельзя и сказать, что ее не было вовсе. В Западной Германии действовала террори­стическая группа «Фракция Красной Армии» — РАФ. С представителями ее первого поколения поддержива­лись контакты, что впоследствии дало повод обвинить МГБ ГДР в поддержке терроризма. Но с какой целью устанавливались такие контакты? Цель была одна: вы­являть и анализировать возможные террористические угрозы, получать информацию о планах террористов, их действиях. И все ради того, чтобы эти действия не перекинулись на территорию ГДР и ее союзников. Были контакты и с некоторыми арабскими группировками. Даже с совершенно авантюристической группой «Ша­кала» Карлоса. Но все это, повторяю, лишь для того, чтобы проникнуть в замыслы террористов, но отнюдь не для их поддержки. А как же иначе?

Вот возьмем, к примеру, «Аль-Каиду». Сегодня уже ни для кого не секрет, что американские спецслужбы тесно сотрудничали с ней в борьбе против советского военного присутствия в Афганистане. Почему разведструктуры США не обзавелись собственной агентурой в этой органи­зации? Для меня это необъяснимо, непостижимо. Имей они свою агентурную сеть в «Аль-Каиде», трагедии 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке могло бы и не произойти.

Теперь о том, что касается непосредственно моей службы. По решению политического руководства страны, разведке было поручено оказать содействие спецслужбе Арафата. В нашу задачу входила подготовка ее сотрудников на предмет выявления агентуры противника в ее рядах. То есть это была элементарная оперативная помощь. Но, предоставляя ее, мы постоянно пытались оказать полити­ческое воздействие, мы выдвигали условия с тем, чтобы побудить палестинцев отказаться от террористических действий, которые могли бы нанести ущерб гражданскому населению. Какую роль это сыграло — судить трудно. Но надо отметить, что руководимая Арафатом организация ФАТХ со временем все больше и больше отходила от тер­рористических действий в отношении гражданских лиц.

—    Имеющий полувековую историю палестино-израильский конфликт далек от разрешения. Особенно сейчас. Уничтожен лидер ХАМАС Ахмед Ясин. Слышатся угрозы в адрес Арафата. Израильтяне воздвигают стену, намереваясь выдворить за нее всех палестинцев. Можно ли отгородиться от терроризма стеной?

— От терроризма трудно отгородиться. Но с ним можно совладать — при желании. Была бы воля. Причем обоюд­ная. Палестино-израильское противостояние — это осо­бый случай. Нет никаких доказательств, что палестинцы как-либо причастны к преступлениям «Аль-Каиды». Там активно действуют люди из других стран.

Я, будучи в Израиле, обменивался мнениями с бывшими руководителями тамошних спецслужб. Конечно, я не могу сказать, что после этого владею темой в полном объеме, знаю все тонкости и нюансы. Но уверен, что сегодняшнее силовое противостояние не решит ни проблему безопас­ности для Израиля, ни вопрос создания собственного государства для палестинцев. Разумеется, есть хорошие планы. Они известны. Но взаимный террор — а я считаю террор в израильско-палестинском противостоянии имен­но взаимным — отодвигает реализацию этих планов на неопределенное время.

Палестинцы—чуть ли не единственный народ, которо­му не дали осуществить законное — освященное, кстати, решением Объединенных Наций — право на создание собственного государства. Другие — в Африке, Латинской Америке—практически все—свое государство получили. Но ведь эта политическая неопределенность порождает массу других проблем, в том числе социальных. В лагерях палестинских беженцев уже третье, четвертое поколение рождается в нищете. В причинах Ближневосточного кризи­са надо не просто разбираться — надо их устранять. И вот я задаюсь вопросом: а если бы хоть малую толику расходов на приведение в действие огромной военной машины, которая сейчас брошена якобы на борьбу с терроризмом и которая в этой борьбе малоэффективна, выделили бы на улучшение условий жизни палестинского народа? По моему мнению, в этом случае напряженность на Ближнем Востоке в значительной мере удалось бы снять.

—  Если поверить мировым СМИ и политикам, то ока­жется, что Усама бен Ладен — главный кукловод между­народного терроризма. Мол, все ниточки в его руках, и он время от времени дергает за ту, которую считает нужной. Верите ли вы, что одному человеку подвластна вся сеть международных террористических структур?

— Откровенно говоря, верится в это слабо. После целой цепи терактов — от США до Индонезии — сразу возник вопрос: это какую же инфраструктуру и средства связи надо иметь?

Вот сейчас уже проясняется подоплека взрывов в Ис­пании. Думаю, скоро станет ясно и то, что это весьма далеко от бен Ладена. Я не знаю — я так думаю. Слежу за событиями с помощью СМИ. Других источников у менясейчас нет. Но вот уже в тех же СМИ специалисты говорят о том, что при разветвлении сети «Аль-Каиды» происходит отпочкование отдельных структур, которые становятся самостоятельными.

—Сейчас активно дискутируется вопрос о том, что будто бы в Испании террористы одержали победу. Народ-де уда­лось запугать, он в состоянии шока выбрал не то правитель­ство, которое собирался, а шедшие к власти социалисты, мол, просто струсили, объявив о выводе испанского контингента из Ирака. Что вы по этому поводу думаете?

— Разговоры об этом идут. Я думаю, что сами по себе они, так сказать, побочный эффект. На самом-то деле кон­сервативное правительство Испании само себя свергло — ложью. Коща еще ничего не было ясно, они попытались использовать ситуацию для удара по своему главному вну­треннему противнику — террористической организации басков — ЭТА. И — промахнулись.

Хотим мы этого или нет, но террористам иногда удает­ся добиться признания их в качестве партнеров по пере­говорам. Может быть, не их самих, а политических сил, которые за ними стоят. Северная Ирландия — последний пример. В этом смысле все это не новые проблемы. Но­вое заключается в том, что исламские группировки, по существу, вмешиваются во внутренние дела других стран вооруженным путем. Видимо, естественно, что в Германии, Франции, Великобритании, других странах обсуждается вопрос о том, как террористические акции извне могут повлиять на внутреннюю ситуацию.

—  Какой совет вы могли бы дать представителям ныне действующих спецслужб? Быть может, они сами сегодня обращаются к вам за советом?

—   В Германии — нет. Там почему-то до сих пор пы­таются криминализировать мое прошлое и прошлое моих сотрудников. В других странах обращаются. Но не так, чтобы непосредственно за профессиональным советом. Устраиваются конференции, обсуждается вопрос, и я вы­сказываю свою точку зрения. Вот одна из таких конферен­ций состоялась чуть ли не через месяц после 11 сентября 2001 года — с участием бывших руководителей весьма известных спецслужб. Были там представители ЦРУ, фран­цузской разведки, спецслужб других стран. Пригласили и меня. Повестка дня, собственно, не имела отношения к свершившемуся в Нью-Йорке чудовищному теракту. Но в конечном счете все свелось к обсуждению именно этого вопроса: говорили о том, как эффективнее вести борьбу с «Аль-Каидой», какими методами, как добраться до бен Ладена. Я и по сей день придерживаюсь мнения, которое высказал тогда. Бороться с терроризмом авианосцами, бомбардировщиками, ракетами — малоэффективно. Что и показали последующие два-три года. Единственное дей­ственное средство — разведка. Прежде всего, агентурная разведка. Никакие миллиарды, брошенные на приведение в действие гигантской военной машины, не решат вопрос, не позволят проникнуть туда, где разрабатываются планы и хранятся секреты. Это возможно лишь путем приобретения ценной агентуры. Спецназовскую операцию можно про­вести только тогда, когда ясно, куда должен быть нанесен удар. А до этого нужны надежные источники.

—    Не секрет, что разведки бывшего соцлагеря под­держивали национально-освободительное движение во многих странах. А спецслужбы стран Запада помогали, естественно, их оппонентам. Вот недавно один из извест­ных российских политологов заявил, что национально-освободительные движения надо взять и запретить: по­тому, мол, что они порождают терроризм. Вы бы с ним согласились?

—     Конечно, нет. Движение против любой формы угнетения нельзя отменить по чьей-либо прихоти. Я уже говорил, что мы в какой-то степени поддерживали Арафата. Но мы под держивали также и Африканский национальный конгресс в ЮАР. Мандела тогда сидел в заключении на острове. Но мы работали с группой его сторонников. Тех, кого в свое время называли террористами. Внутри страны их было не так уж много, но они все же вели вооруженную борьбу против режима апартеида, против уг нетения чер­ной расы белым меньшинством. Свое 80-летие я отметил в прошлом году в Южной Африке. И встретился с целым рядом сподвижников Манделы. При всей скромности на­шей работы, они до сих пор считают, что ГДР оказывала им самую большую помощь.

Ну, а кто сегодня рискнет назвать Манделу террори­стом?

—   Сегодня уже поговаривают о сложившемся в мире интернационале международного терроризма. А можете ли вы себе представить противовес ему — интернационал спецслужб мира?

— Пока расхождения политических приоритетов и борьба за собственные интересы настолько сильны, что, видимо, в ближайшем будущем такое возможно будет только в теории, но не на практике.

НЕ ИКРОЙ ЕДИНОЙ...

Ну, и на «десерт»—нечто по-настоящему вкусное. При­чем не в переносном, а в наипрямейшем смысле слова.

В Германию со своей колбасой — что в Тулу со своим самоваром. Но жизнь вынуждала — и брали мы с собой, отправляясь в немецкие края, палку отечественной сыро­копченой, дабы вечерком погрызть кусочек в номере отеля и тем самым сэкономить суточные. Времена меняются. Пришла пора, и нашу колбасу повезли в Германию как го­стинец, наравне с икрой и водкой. А затем и экспортировать начали. Нонсенс? Нет, новость. И притом хорошая. О ней мне еще в 2001 году рассказали в Национальном союзе экспортеров продовольствия

Понятно, что в Германии, как некогда в Греции, все есть. И даже больше — как, к примеру, невиданного размаха международные выставки-ярмарки сельхозпродукции, среди которых самая престижная, пожалуй, франкфурт­ская IFFA, которая проводится раз в три года. Но вот чего в Германии на тот момент не было, так это внушительной коллективной экспозиции наших, отечественных произво­дителей. «Коллективная» — это многократно поруганное слово получило хороший шанс на реабилитацию. Только в ушедшем, 2000 году доходы страны от экспорта продо­вольствия достигли 1 миллиарда долларов. Для сравне­ния: ежегодная прибыль от продажи за рубеж продукции ВПК — на уровне 3—4 миллиардов. Сравнение уместно. Но аграрники наставляли меня: сравнивать — хорошо, а вот сравняться с оборонщиками было бы еще лучше.

Понятно, что фермеры на Западе нас со своими харчами не особенно ждали. Но потребительский интерес появился! На прошедшую зимой в Берлине крупную международную продовольственную выставку «Зеленая неделя» (куда обыч­ные посетители ходят не просто поглазеть, там все можно попробовать — за деньги, разумеется) наши экспоненты завезли 320 тонн российской продукции. Так немцы все смели. «Вплоть до саратовского пива», как мне сказали устроители экспозиции.

Об отношениях немцев к нашим разносолам лучше других мог судить главный эксперт в Германии по русской кухне. Его имя общеизвестно — 1 Маркус Вольф. В состо­явшемся тогда разговоре он был не шеф-шпионом, а, если хотите, шеф-поваром.

Маркус Вольф приобщился к традициям русского хле­босольства, естественно, еще в юные годы, проведенные на Арбате. Приобщился, надо сказать, по полной программе, не избежав знакомства и с русской водкой. Вот как, кстати, с его собственных слов, это произошло. «Впервые я попро­бовал водку, когда мне было пятнадцать лет. Я только что перешел из немецкой школы в русскую, и акт этот решено было отметить торжеством. А какое торжество, если нет бутылки? Нас было четверо. Мы купили четвертинку водки, буханку черного хлеба и благополучно очутились в под­воротне дома, что рядом с германским посольством. «Под носом у Гитлера» мы—антифашисты-интернационалисты устроили пир. Дважды праздник. С одной стороны, мы вроде как изъявляли свою ненависть к нацистам, с дру­гой — это была моя «конфирмация» на российский лад. Пили из горлышка».

В зрелые годы, уже общепризнанной «легенде миро­вой разведки», Маркусу Вольфу полюбилось проводить отпуска в нашей стране. Маркус Вольф трижды подолгу жил в Сибири, добрался аж до Камчатки. Союз он знал от Владивостока до Бреста, от Мурманска до Кушки. И везде, как он пишет, «если меня специально не представляли, я был просто своим — русским». А вслед за этими слова­ми — признание: «Я всегда любил общество, искал его, но... чтобы сблизиться с русскими — чего греха таить — надо любить поесть и уметь выпить. Причем лучше это делать хорошо!»

В постижение таинств русской кухни Маркус Вольф по­грузился с дотошностью и целеустремленностью высоко­классного профессионала-разведчика. И постоянно учился, каждый раз начиная, как с чистого листа, с чистой тарелки. Однако шеф разведки бывшей ГДР прекрасно овладел не только поварешкой, но и пером. И самой неожиданной из его пяти книг для читающей публики стали написанные є блеском «Секреты русской кухни». Маркус Вольф не только мастерски «снял информацию» о наших кухмистер­ских секретах, но и вывез нежные воспоминания о людях, с которыми встречался за накрытым столом, впечатления от поездок по СССР, размышления о своей жизни в не са­мый простой для нее период — когда за ним начали охоту органы «юстиции мести» уже объединившейся Германии. Но эта книга Вольфа отнюдь не «русская солянка». Это уникальная книга, где автор смело перешагивает через ка­ноны и границы жанров, имея на это полное право, которое дают ему жизненный опыт, талант, мастерство.

В жизни мне не раз, как уже знает читатель, доводилось встречаться с Маркусом Вольфом, брать у него интервью. Это могли быть беседы по часу с лишним. Но на сей раз срочно потребовался оперативный комментарий в свя­зи с предстоящей франкфуртской выставкой-ярмаркой. Я набрал номер телефона берлинской квартиры Вольфа и услышал голос первейшего немецкого знатока русской кухни и ее великолепного популяризатора.

—   Господин Вольф, об отношении к русской кухне в Германии, наверное, можно судить и по отношению к вашей книге. Были ли у вас радостные минуты после ее выхода в свет на немецком языке?

—  Реакция критики и читателя всегда важна для любого писателя. На книгу о секретах русской кухни она была до­вольно лестной. Особенно приятным был интерес самых разных аудиторий во время публичных чтений. Но больше всего радости доставил поток писем. Причем с запада Гер­мании их приходило даже больше, чем с востока. В ряде книжных магазинов мои «Секреты» ставили на одни полки с поваренными книгами, к чему я вообще-то не стремился. Но читатели сами вознаградили меня, почувствовав, что в книге намного больше «начинки», чем просто кулинарной. Они ощутили мою близость к душе русских людей. А вы знаете, на чем — помимо прочего — зиждется интерес немцев к русскому застолью? На их отношении к русской культуре вообще, к литературной классике, к тому, что с легкой руки Достоевского они называют «загадочной рус­ской душой». Об этом не стоит забывать.

А вообще интерес к русской кухне в Германии был велик всегда. С уверенностью можно сказать: с периода русской эмиграции первой волны, когда в большом коли­честве стали появляться русские рестораны. Это все-таки была экзотика.

—   Насколько, с вашей точки зрения, на идентичность того или иного блюда национальной (в данном случае — русской) кухни влияет происхождение продуктов, из кото­рых оно приготовлено? Какие русские продукты вы лично хотели бы видеть на прилавках немецких магазинов? Что могло бы стать гастрономическим открытием для немец­кого потребителя?

—  Я в своей книге сознательно избегал рецептов с ис­пользованием продуктов, которые кулинару на Западе труд­нодоступны. И мне, конечно, нелегко давать рекомендации российским фирмам-экспортерам. Но вот возьмите такую простую вещь, как клюква. По мне — интересная, хорошая ягода. Как исключение я использовал в своей книге рецепт приготовления русского пирога с клюквой моей жены Андреа. К сожалению, эту дефицитную в Германии ягоду можно достать только в особых магазинчиках — причем не русского, а канадского происхождения.

Вот, помню, целый ряд читателей с восторгом отзыва­лись о «моем» рецепте сельди «под шубой» — после того, как они сами ее приготовили, попробовали и, как говорят в России, облизали пальчики. Но ведь там как раз исполь­зуются продукты, которые хоть и прописаны в немецкой кулинарии, но все же где-то на ее задворках — сельдь, свекла... Вот что интересно: когда мы с русскими друзья­ми пробуем приготовленные мной в Берлине некоторые русские блюда — скажем, ту же сельдь «под шубой» или какие-то салаты, — чего-то в них недостает. А недостает русского майонеза! У нас своего в бесчисленных вариациях на прилавках достаточно. А русского, оказывается, все же не хватает. То же самое можно сказать и о многих других приправах. Конечно, аджика—не русское изобретение. Но она продается в Москве — на рынках и в магазинах. Мы с семьей всегда привозим ее домой после поездки в Россию. Для мясных и других блюд приправа великолепная.

Из простых консервов мне очень не хватает здесь бакла­жанной икры. Нехитрая вещь, но чего-то подобного я здесь среди многочисленных банок и баночек не нашел. Я в своей книге пишу, что черная икра вовсе не обязательно царица русских разносолов, как утверждает Томас Ливен — герой довольно известной шпионской книги, каждая глава в ко­торой заканчивает ся довольно занимательным кулинарным рецептом. Но не будучи ханжой, скажу, что если банка чер­ной икры или нежных крабов есть в холодильнике, то это прекрасное украшение стола. Точнее, одно из украшений, существующее на равных правах со многими другими.

Если говорить о полуфабрикатах, то, безусловно, боль­шое будущее на Западе могли бы иметь русские пельмени. С уходом ГДР они у нас исчезли из морозильников мага­зинов. Теперь опять появились — во всем разнообразии. К сожалению, не знаю, чьего производства. Продаются они и в западной, и в восточной части Берлина, но опять-таки в маленьких магазинчиках, которые еще найти надо. Пель­мени — это целая глава в моей книге, ее кульминация.

—   Вы пишете, что ваш брат, Конрад Вольф, крупный кинорежиссер, готовил вам пельмени величиной с ноготок. Что это было? Кулинарное вероотступничество?

—   Да, Кони, как мы его ласково называли — к сожале­нию, брат ушел из жизни слишком рано, в 56 лет,—действи­тельно делал подобные кулинарные миниатюры. Я так и не знаю: то ли это была художественно-кулинарная полемика со мной — потому что я готовлю пельмени все-таки более тра;щциоішьіе, покрупнее, сибирского формата. То ли это была большая братская любовь—ведь создание таких пель­меней требовало огромного, кропотливого труда.

—    «Чувство меры — не есть выдающееся свойство русской кухни», — пишете вы. Тем не менее, с большой симпатией отзываясь о русских пельменях, вы признаетесь, что подвергались искушению, когда «желудок не принима­ет, а глаза зовут...» Позвольте не самый серьезный вопрос: а сколько пельменей вы можете съесть за один, как говорят русские, присест? Может, у вас есть свой рекорд?

—    Рекорды не фиксировал, но, скажем, пятьдесят штук — настоящего сибирского размера — съесть разом ни для меня, ни для моих взрослых детей большого труда не составляет.

—  Приходилось ли вам посещать русские рестораны в Берлине, в Германии вообще? Если — да, то какое впечат­ление они на вас произвели?

—   Мой опыт посещения ресторанов, в том числе и русских, нельзя считать очень богатым. Недалеко от моей квартиры в центре Берлина был такой ресторан «Тройка». Уже его название радовало слух. «Тройка» — так называ­лась моя первая книга, изданная в Германии. Сейчас э гого ресторана, по-моему, уже нет. Жаль. Но появляются другие. К примеру, в берлинском районе Пренцлауерберг, слегка напоминающем переулки Арбата. Хорошая кухня в ресто­ране «Пастернак». Семейный ресторан «Воланд» — по­пытка воспроизвести атмосферу гениального булгаковского произведения, где повар прекрасно понимает меру своей сопричастности к ней. У меня особый интерес именно к таким семейным, не очень большим ресторанчикам, где приятная атмосфера, где баян или аккордеон играют рус­ские песни. И там — вкусно.

И там я, конечно, всегда проявляю интерес к рецептам. Уже получил целый ряд рекомендаций. Особенно инте­ресны квашеные вещи — к примеру, капуста цельными кочанами, маринады для грибов, соленья из огурцов, по­мидоров, — таких вещей в Германии вообще не знают или почти не знают.

—    Скажите, а вам самому после выхода на пенсию никогда не хотелось открыть свой ресторан с русской кухней?

—   Это была наша общая с покойным братом Конрадом мечта. Суть затеи состояла в том, чтобы открыть на разных сторонах одного перекрестка каждому по ресторану. Ну и йотом устроить своего рода кулинарное соревнование. Его-то как такового никто из нас не боялся. Но приходилось учитывать другую проблему. Ресторан, рассчитывающий на успех, должен иметь свойственную только ему атмосферу. Тут многое зависит от хозяина: сумеет ли он преподнести публике нечто неординарное? Ну, у брата было бы, конечно, преимущество. Как у человека творческого, у него, конечно же, были обширные знакомства в русской художественной среде: актеры, режиссеры, певцы. Кони мог бы придать ресторану особый шарм уже только с помощью этого. Мне же пришлось бы идти по другому пути.

—   А почему мы и немцы по-разному пьем, если гово­рить о крепких напитках? Немец шнапс (скажем, корн) сма­кует маленькими глоточками. Русский пьет водку залпом. Первый предпочитает употреблять крепкий напиток после еды, второй пользуется им как аперитивом. Что все-таки рациональнее, с вашей точки зрения?

—    Различия иначе чем многовековыми традициями не объяснишь. Но с течением времени и они меняются.

Я, конечно, только по фильмам знаю, что, скажем, при Петре I на Руси и более значительные, чем сегодня, чар­ки опрокидывали разом. Мне кажется, что культура по­требления алкогольных напитков развивается в сторону умеренности.

—  А сами вы водку все-таки пьете по-русски или по-немецки?

—   Это смотря с кем пить и в каком настроении. И с оглядкой на возраст и режим работы. Я вот сейчас ин­тенсивно работаю над рукописями книг. И чувствую, что питие водки по-русски—если злоупотреблять этим—уже отрицательно сказывается на рабочем режиме следующе­го дня. И тем не менее из супермаленьких рюмок совсем небольшими глотками что-то водка у меня не идет. Если уж пить ее, то настоящими глотками. Но не обязательно опрокидывать при этом по 150 или 200 граммов.

—  Есть ли у вас сегодня время, чтобы стоять у плиты, готовить русские блюда?

—   Времени, к сожалению, мало. Но есть праздники. На день рождения моей жены мы сделали большой котел борща. Причем «вольфовского» борща, о котором часто мои русские гости говорят, что это и не борщ вовсе. Зато другая часть гостей утверждает, что такого вкусного борща нельзя отведать где-то еще.

Есть у нас в семье традиция такая. Часто с друзьями мы справляем Новый год у нас на даче, в лесу. И там в котле над костром обязательно готовится настоящая русская тройная уха. В ней действительно пять-шесть видов рыбы из озера, которое у нас совсем рядом. К сожалению, сейчас снег в но­вогоднюю ночь—редкость. Но в этом году был. И посреди ночи, у костра, можно было даже предаться воспоминаниям о Сибири и ее рыбаках. Они-то и научили меня готовить уху. И я делаю ее, по-моему, достаточно густой.

—  Для русского «цум воль» («на здоровье!») или «прозит» — мало, пишете вы. Ваша книга не только кладезь рецептов, но и наполненная до краев копилка тостов. Какой из них вам больше по душе именно сегодня?

—   Знаете, у меня много планов. Есть у меня и такая идея: может быть, и на эту тему — о русских тостах — на­писать? Планов много, а сколько времени у меня в запа­се —кто знает? Раз уж мы заговорили о грустном... Об этом ведь тоже можно говорить не вполне серьезно. Поэтому интервью я закончил бы таким тостом: выпьем же за наши гробы, и пусть они будут из многовекового дуба, который я сегодня посадил в честь нашей встречи!

Цум воль! Прозит! За здоровье! На здоровье!

* * *

Нужно ли послесловие после слов Маркуса Вольфа? После стольких слов. После таких слов. Полагаю, какие-то еще — с моей стороны — были бы избыточными. Думаю, читатель догадался, что, собирая воедино свои интервью с шефом разведки бывшей ГДР, я стремился к созданию портретной мозаичности, разноплановости. И если портрет у меня получился, буду считать, что моя задача выполнена. Благодаря Маркусу Вольфу.

 

«ИЗ-ЗА НЕГО МЫ МОГЛИ БЫ ПРОИГРАТЬ ВОЙНУ СОВЕТАМ»

Высокие чины американских спецслужб до сих пор приходят в ярость при упоминании о работавшем на нашу разведку Глене Соутере. Там его не поймали. В Москве он в 32 года добровольно ушел в мир иной.

Но не стал при этом перебежчиком

Имя этого человека — Гленн Майкл Соутер. «Из-за Соутера и некоторых других мы могли бы проиграть войну Советам», — написали о нем в США в начале 90-х. Американцы могут быть счастливы: они ее не начали. Вот только Соутер, американец, принявший советское гражданство, счастлив быть не может. Скоро четверть века, как его нет.

Его похоронили в Москве на Новокунцевском кладбище неподалеку от Кима Филби — всего-то тридцатидвухлет­ним. В форме офицера КГБ и под именем, которое он сам себе выбрал, — Михаил Евгеньевич Орлов.

Почему он ушел так рано? У меня только один ответ: он прожил две жизни — человек с улыбкой англосакса, просивший называть его просто Миша. В самую короткую летнюю ночь он сел в свои «жигули» в дачном гараже и, заведя двигатель, не стал дожидаться рассвета. Наутро его нашли мертвым. «В этой жизни помереть не трудно...» — писал его любимый русский поэт. Труднее оказалось дожи­даться заката великой страны, которую Соутер боготворил. А она рушилась у него на глазах — и вовсе не под ударами американских ракет.

Он исключил себя из жизни. Но не в этом же его ис­ключительность. Судьба Соутера необычна во многих отношениях. В 80-е годы он был нашим агентом, но было бы по меньшей мере неточностью сейчас называть его таковым: уже в Москве ему на погоны упала майорская звезда. Из добровольного помощника Соутер превратился в кадрового офицера разведки. Даже у легендарных Филби и Блейка не было советских воинских званий, которые по­рой «присваивают» им журналисты.

Конечно, в США считают, что таким, как Соутер, — памятники ставить не следует—даже на кладбище. Пред­ставители их спецслужб, проворонившие Орлова, не скры­вали своих эмоций: «Таких нужно вешать». Знаем, знаем: линчевание — историческая особенность американского национального правосудия. Но я бы обратил внимание на другую черту в американском образе жизни, а главное — мышлении. Ну не могут они, разбираясь в деле Соутера, поверить в шпионаж по убеждению. Для них предать озна­чает продать — тогда это понятно. И потому бессребреник пострашнее, чем тридцать сребреников. А от страха такого черта можно намалевать...

Вот и малюют, пытаясь «срисовать» Соутера с не лишенных меркантилизма Эймса и шифровальщика ВМС США Уокера, ставших подпольными миллионерами за счет переданных нам секретов. Самое забавное, что о второй жизни Соутера американцы не знают практически ничего. С Эймсом и Уокером проще: их взяли. Скандалы, процессы, признания, книги... А после исчезновения Соутера из США тамошним спецслужбам в ходе психоана­литических разработок оставалось лишь утираться грязным бельем, вынюхивая следы порока.

Якобы Соутер по молодости лет вел не монашеский образ жизни. Но следует ли из этого вывод, к которому подталкивает читателя вряд ли достойный упоминания автор единственной вышедшей на Западе книги о Соутере: из таких людей, мол, получаются шпионы? Интересно, а президенты? При желании не так уж трудно сделать и из Клинтона президента с грехом пополам.

Но с чем же все-таки пришел в начале 80-х в совет­ское загранучреждение в Риме Гленн Майкл Соутер? Ни с чем. Он всего-то попросил предоставить ему советское гражданство. И без какой-либо подходящей для данного случая дежурной формулировки — вроде преследова­ния за политические убеждения. Он ведь не в компартии США состоял, а на военной службе — под вымпелами 6-го американского флота. Но убеждения у него были. И не ста­нем с позиций сегодняшнего дня казнить за них человека, который несколько лет ради них — и ради нас! — ходил под топором.

Он не был марксистом. Маркса ему, быть может, за­менил Маяковский, чьи стихи Соутер читал в оригинале, знал наизусть. Но был у него и собственный опыт. Моряки видят больше других. Израильский кибуц, к примеру, ка­зался Соутеру более пригодным для человеческого обще­жития, чем американское ранчо. Коллективизм был ему по-человечески ближе эгоистичности индивидуализма. Воплощение же идеи вселенского братства людей или по крайней мере их равенства Соутер разглядел в СССР — никогда его воочию не видев.

Пора уже дать слово человеку, который первым сделал шаг навстречу Соутеру после принятия им самого серьез­ного в жизни решения. Борис Александрович Соломатин, в то время резидент советской разведки в Риме (ранее в том же качестве — в Дели, а позже — в Вашингтоне, в Нью-Йорке), провел с Соутером первую беседу. Генерал-майор в отставке, бывший заместитель начальника 111 У Борис Соломатин в беседе с автором вспоминал:

— Соутер интересен уже тем, что он, возможно, по­следний из могикан. Он не вынашивал решения изменить родине — он просто хотел обрести новую. И в этом смысле речь не может идти о каком-то вульгарном предательстве. Соутер верил. Пусть в чем-то ошибался, но верил.

Все, что писали на Западе о продажности Соутера, — вранье. Ему и в голову не пришло предложить нам секрет­ные документы в обмен на наш паспорт. Мне ведь есть с чем сравнивать. Я вербовал Уокера (позже это назовут «вербовкой века». — Примеч. авт.). Там все было ясно с самого начала: ты — мне, я — тебе. Нехитрая схема: то­вар — деньги, товар — деньги...

Он сказал, что хочет жить у нас. Ну а у меня, есте­ственно, профессиональный инстинкт сработал: а чем он может быть полезен нашему государству? Прямолиней­ных вопросов я не задавал, водил все вокруг да около. Он, видимо, сообразил и прямо сказал: а у меня нет ничего, никаких секретов. Как выяснилось вскоре, он добросо­вестно заблуждался. Этих секретов у него был кладезь! У него — военного фотографа в составе разведподразделения на атомном авианосце «Нимиц», служившего также и на штабных кораблях «Олбани» и «Пыоджет саунд». Он, кстати, выполнял роль и личного фотографа командующе­го 6-м флотом, был его доверенным представителем для контактов с общественностью и прессой.

—Интуиция и опыт,—продолжил Борис Соломатин, — уже в первой беседе подсказывали мне: надо принимать решение о работе с ним. Но я еще должен был получить на это «добро» из Центра. Более того — мне пришлось побороться, чтобы отстоять свое мнение.

Конечно, это была удача для Соломатина, что Соутер пришел к нему. Но и Соутеру в некотором смысле повез­ло, что он вышел именно на Соломатина — на «классика разведки», как называл его еще Андропов. Коллеги — как я понимаю, не только свои — порой отзываются о Борисе Александровиче как о «волке с мертвой хваткой». Поверьте, такая хватка может оказаться иногда куца гуманнее по отно­шению к человеку, предлагающему свои услуги, чем пинок иод зад. Л то вот ведь что порой получается. Пришел в те же 80-е в наше посольство в Лондоне сотрудник британской контрразведки МИ-5 с массой знаний о существе работы своей спецслужбы. Причем специализировался он именно на советском диппредставительстве. А наш резидент, оши­бочно решив, что это подстава (из лексикона разведчиков), возьми да и выгони его. Уже потеря вместо обретения! Но, на несчастье бедняги-контрразведчика, замом у резиден­та был предатель Гордиевский. Тот, разумеется, стукнул вдогонку. Вот и приходи к нам после этого! Схлопотал тот контрразведчик лет 20.

— Выгнать-то легче всего, — комментирует Борис Соломатин. — И утешать себя мыслью: да на кой черт мне это надо! В практике ЦРУ, кстати, происходили такие же случаи. Вот завербовали они у нас агента в области научно-технической разведки. Так прежде чем завербовать, отби­вались от него несколько месяцев. И только резидент—он потом стал заместителем директора ЦРУ—убедил в конце концов Вашингтон принять решение о встрече с ним. Аме­риканцы потом даже думали, что всю нашу авиацию за бороду держат. Известен опубликованный рассказ Эймса об этом...

Но опасаться подставы надо! У меня были такие си­туации в Нью-Йорке. Особенно любит баловаться этим военная контрразведка.

... Что такое 6-й флот? Ядерный кистень, только пла­вающий. В надводном и подводном положениях. А также парящий над морской гладью — на авианосцах и бере­говых базах сотни самолетов, способных нести ядерное оружие. Крылатые ракеты в утробах подводных атомо­ходов. Иной раз подумаешь, на борту корабля такое... А корабль плывет. И не один. И не два. Десятки. Под прицелом полмира. Зона патрулирования в кризисных ситуациях — не только Средиземноморье, но и Красное море, и Персидский залив. 6-й флот—ядро объединенных ВМС НАТО на южном фланге. Так вот об этой армаде, способной выжечь не только землю — море, мы знали почти все. Во всяком случае, самое главное. И не так чтобы нам какая-то гадалка по картам натовских стра­тегов нагадала. 6-й флот мы фактически держали «под колпаком», который был размером всего-то с колпачок объектива скромного фотографа.

Борис Соломатин поясняет:

— Если бы даже он не передавал нам документы, уже сам факт его пребывания на «Нимице» и, что особенно ценно, на штабных кораблях представлял бы для нас инте­рес —любые факты, детали, атмосфера в экипажах. Но нам не до мелочей было. В его распоряжение попадала масса секретнейшей документации. И он ее фотографировал. А уж по этой части Соутер был спец.

Из беседы с Борисом Соломатиным я понял, что наша разведка чуть ли не через плечо заглядывала командующе­му 6-м флотом адмиралу Кроу. Подписанные им приказы и распоряжения попадали практически одновременно и к тем, кому они были адресованы, и к нам. Становились известными мобилизационные планы и планы действий на случай войны. Мы четко отслеживали перемещения авианосных групп и атомных подводных лодок. Интересно было следить и за учебно-боевыми операциями. Ведь это было не что иное, как репетиция действий в военное время, в ходе которых отрабатывались различные варианты раз­вития обстановки. Благодаря Соутеру мы знали рубежи или пороги, за которыми, по мнению американцев, возникала необходимость применения ядерного оружия. Ведь зная, где находится ядерный порог, мы имели ясное представ­ление о том, как далеко мы можем идти вперед в случае кризисной ситуации без того, чтобы противник прибегнул к последнему средству.

.. .После демобилизации Соутер возвращается в США, учится в университете в Норфолке. Продолжает изучать русский язык. Ждет допуска к работе с документацией высшей степени секретности, чтобы поступить на работу в военно-морской центр но ведению разведки в Европе и Атлантике — FICEURLANT. Ждет целый год и благопо­лучно проходит сквозь сиго всевозможных проверок.

—   Интересно, как они проводятся у американцев? — спрашиваю я четырежды резидента. — Родословную до седьмого колена проверяют?

—  Нет, так глубоко в генеалогию там не вдаются, хотя определешше анкетные данные тоже требуют. Что касается проверок, то там широко распространена практика опро­са знакомых и выяснения их мнения о данном человеке. Во-вторых, существует система финансовых проверок: нет ли превышения расходов над личными доходами.

И плюс к этому детектор лжи, или, как его еще называют, полиграф.

—   Насколько сами вы верите в серьезность этой про­цедуры? Есть ведь и скептики. Соутер, как и некоторые другие, сумел перехитрить полиграф.

—   Мнения расходятся. Но я бы эту процедуру ввел и сделал бы ее регулярной для лиц, работающих на особо чувствительных для безопасности страны направлениях. Ведь в основу работы полиграфа положен принцип фик­сации нервозности или спокойствия человека. Сам факт нервозности еще не свидетельствует о том, что человек предатель или, скажем, преступник. Но в сумме с какими-то другими данными он может на что-то указывать. Но когда ФБР заявляет, что точность проверок на детекторе лжи составляет 95 процентов... Я в это не верю.

...Разведцентр FICEURLANT. Каменный мешок. Ло­вушка для шпионов. Огромное двухэтажное кирпичное здание. Ни одного окна. Чтобы компьютеры не перегре­вались, на крыше в виде надстройки установлена мощная вентиляционная система. Вход всего один. Подходы к центру «заминированы» ультразвуковыми детекторами, реагирующими на движение, и другими сигнализационны­ми системами. При тревоге здание мгновенно оцепляется несколькими дюжинами морских пехотинцев с М-16 наго­тове. И вот в этот-то храм секретности на военно-морской базе в Норфолке буквально вламывается советская разведка в лице резервиста Глена Майкла Соутера — с парадного входа. Служебное положение Соутера было таково, как если бы фотографу КГБ вдруг разрешили поработать в логове потенциального противника легально! В юго-восточной оконечности здания у него была своя лаборатория. Ма­териал для работы ему преподносили, можно сказать, на блюдечке. Попросят, к примеру, сделать двадцать пять копий для распространения среди аналитиков. Так ведь изготовить двадцать шестую копию — всего-то лишний раз кнопку нажать.

Чем, собственно, занимался этот загадочный центр? В поле его зрения находилась половина территории Со­ветского Союза. Одной из главных задач была обработка и анализ данных военно-космической разведки. Мы скоро могли бы остаться не только без станции «Мир», но и без спутников. А США не жалели на разведывательные косми­ческие программы миллиарды долларов. Соутер помогал нам если не обращать эти деньги совсем уж в прах, то, по крайней мере, лишать американцев львиной доли ожидав­шихся дивидендов.

Американцы до сих пор гадают, что именно Соутер мог у них утащить. Делались выводы: Соутер был в со­стоянии информировать Москву не только о разрешающих способностях спутниковых систем США, но и о том, что в первую очередь интересует их разведку. А между про­чим, в любом противостоянии чертовски важно знать, что противнику известно о тебе и где он старается нащупать болевые точки.

FICEURLANT занимался вопросами ядерного пла­нирования на случай военных действий. Это отдельная тема. И мы могли бы посвятить ей целую экскурсию по коридорам и кабинетам центра. Но скажем лишь, что на втором этаже в угловом помещении северо-восточного крыла центра находится хранилище Единого комплексно­го оперативного плана (SIOP) — священного писания для американских штабистов. Степень секретности—выше не бывает. Этот план включает список более 150 тысяч целей, любая из которых могла бы стать мишенью для ядерных ударов. Вообще-то это комплексный план нашего с вами уничтожения, читатель.

Американцы гадают... Давайте не будем им мешать.

...Был понедельник, 9 июня 1986 года. Соутер купил билет на рейс № 605 итальянской компании «Алиталия». Самолет летел в Рим, сделав промежуточную посадку в Монреале. У пассажира Глена Соутера был и обратный билет, но он им не воспользовался. Повод для этого был серьезным: агент ФБР в почти безобидном на первый взгляд разговоре предложил ему пройти проверку на по­лиграфе. Это был еще не провал, но первый звонок. Его услышали в Москве.

Американцы после его исчезновения локти кусали. Пытались найти объяснение своему провалу. Старались, в частности, все свалить на некоего офицера военно-морской контрразведки по фамилии Скоувел, рассказывая якобы произошедшую с ним историю. Сейчас, по прошествии времени, этот эпизод, описанный в уже упоминавшейся книжке, можно даже признать комичным. Отправившись в одиночку на новогоднюю вечеринку 31 декабря 1982 года, супруга Соутера — итальянка Ди Пальма затащила в ванную комнату оказавшегося среди гостей офицера аме­риканской военно-морской контрразведки. Тот, ничего не подозревая, несколько опешил от предложения уединиться, исходившего от находившейся в подпитии дамы. В конце концов, он пришел на вечеринку с женой — она-то что подумает? «Я полагаю, что мой муж работает на Со­веты», — выпалила Ди Пальма в лицо контрразведчику. В той конкретной ситуации для охотника за шпионами это было, как вы понимаете, далеко не самое страшное. Он чувствовал себя некомфортно и пообещал позвонить. Но, видимо, напуганный энергичной женщиной, не нашел в себе мужества выполнить обещание.

Соутер в какой-то степени сам подставил себя под удар. Это я к тому, что в разведке работают такие же люди, как и мы. И не всем дано природой выдержать огромные психо­логические нагрузки в одиночку. А если человек не может выговориться — он может проговориться. Возросшие возможности контрразведок делают все чаще необходи­мой безличную связь. И это одна из серьезных проблем сегодняшней разведки. Общение через тайники, отсутствие регулярного личного контакта с человеком снижает воз­можность влияния на него, контроля за поведением.

Но все хорошо, что хорошо кончается. И у этой истории мог быть счастливый конец. По прибытии в Москву Гленн Майкл Соутер обратился в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой о предоставлении советского граждан­ства. Его письмо заканчивалось так: «Все мои близкие друзья могут подтвердить, что я очень люблю Маяковского. Надеюсь, настанет день, когда я смогу прочесть его "Стихи о советском паспорте" и полностью отнести их к себе». Просьба Соутера была удовлетворена.

Он избежал проверки американским детектором лжи, но испытание правдой жизни в СССР оказалось, видимо, не менее тяжелым. Он ушел, не предав свои идеалы. Быть может, идеалы обманули его?

— Он перешел границу — но только географическую, а вот психологическую — не смог, — сказал Борис Соломатин.

Я не хочу копаться в причинах трагедии — они в общем-то понятны. Я не для этого писал материал. Для чего? Обычно в таких случаях говорят: чтобы помнили. Но о разведчике в первую очередь нужно сказать: чтобы знали.

В предсмертном письме он обратился к друзьям-коллегам: «Справедливость требует, чтобы вы услышали мое последнее слово. Я не сожалею о наших отношениях. Наши отношения были продолжительными, и они помогли мне вырасти как личности». Там же: «Я хочу быть похо­роненным в форме офицера КГБ». Не будучи уверенным в том, что это возможно, Соутер приписал: «Если для этого потребуется, чтобы гроб был закрытым, пусть будет так».

Нет, уходя в мир иной, он не был перебежчиком.

 

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС В ОБЪЯТИЯХ АННЫ ИВАНОВНЫ

Суперагент Хайнц Фельфе значил для нас в Западной Германии практически то же самое, что Ким Филби в Великобритании. После провала мы обменяли его почти на целый взвод западной шпионской братии

Однажды мы очень эффектно прокатили западногерман­скую разведку — БНД. В навалившемся вечернем сумраке 17 февраля 1969 года доставили пойманных зарубежных «туристов» от шпионажа, можно сказать, до самого дома— до тогдашней границы ФРГ—ГДР. По команде от КПП Херлесхаузен автобус, набитый немецкой и американской шиионской братией — как кошелек мелочью, — тронулся в сторону Запада. Навстречу ему проехала легковушка, в которой сидел лишь один пассажир — человек, которому не было цены. Его имя Хайнц Фельфе.

Для нас он в Западной Германии значил практически то же самое, что Ким Филби в Великобритании. Долгие годы суперагент советской разведки Фельфе возглавлял в БНД основной «русский» отдел: «Контршпионаж против СССР и советских представительств в ФРГ». Обмен произошел по «курсу» 21 к одному. Если бы наша экономика работала столь же эффективно, как разведка...

Есть у разведчиков такое спецсредство: с виду обычный белый лист бумаги. Его накладывают на страничку доку­мента, а когда снимают, то оказывается, что он полностью зафиксировал текст оригинала. Если б такой листочек можно было приложить прямо к душе человека... Скажем, советского разведчика Виталия Короткова в тот день, ког­да он узнал об освобождении Фельфе. Не выдержало бы спецсредство, истлело бы от накала нахлынувших эмоций. «Работа с Фельфе была моим звездным часом», — расска­зывал мне Виталий Викторович. Рассказывал журналисту впервые.

Кем был Короткое для Фельфе? Оперативным работ­ником, который находился с ним, агентом, на связи. Он непосредственно руководил работой Фельфе, был, если хотите, его куратором. По-немецки для таких людей суще­ствует более емкое определение: офицер-ведущий. Значит, выражаясь языком авиаторов, должен быть и ведомый. Им и был Фельфе. Эта сложившаяся «спарка» асов демонстри­ровала чудеса высшего пилотажа в разведке. Как же она сложилась?

Разведчиками не рождаются. Но феномен Короткова состоит в том, что вот уже многие десятилетия Виталий Викторович не может отделить свой собственный день рождения от Дня разведчика и Дня чекиста. Все даты падают на 20 декабря. (В 1917 году в этот день была об­разована ЧК, в 1920-м — Служба внешней разведки, а в 1927 году в Полтаве появился на свет маленький Виталик Коротков.) Так что можно, наверное, сказать, что наш герой родился под звездой разведчика. Существует, правда, одна астрологическая мудрость: звезды показывают, но ничего не говорят...

И никто ничего про его судьбу ему, бывшему фрон­товику, не говорил вплоть до последних дней учебы в Московском юридическом институте. Но однажды ка-ак сказанули. Перед заседанием комиссии по распределению в институте его проинструктировали: «Станут спрашивать, где бы хотел работать, отвечай: "Я иду к Анне Ивановне"». К ней он попал через Старую площадь, подъезд номер 3. Там ему объявили, что решением ЦК он зачислен на работу в разведку.

Хайнц Фельфе в объятия «Анны Ивановны» попал более замысловатым путем. Ужасов войны в отличие от Короткова он, по существу, не видел. Пробыв на фронте всего десять дней, он с тяжелой формой пневмонии слег в госпиталь и был комиссован. Тоже получил юридическое образование. Примерно в то время, когда Коротков, пробив­шийся на фронт 15-летним мальчишкой, в кромешном аду Курской дуги эвакуировал с поля боя наши горящие танки, Фельфе переступил порог VI управления РСХА — Глав­ного управления имперской безопасности. Перед Фельфе открылись врата ведомства Шелленберга, руководившего политической разведкой. Вскоре Фельфе становится на­чальником отдела Швейцарии и Лихтенштейна. Спустя короткое время после назначения Шелленберг вызвал Фельфе для личной беседы. Фельфе знал почти наверняка, что речь пойдет о его рапорте Гиммлеру. В нем предлага­лось провести исследовательские работы по изготовлению гормонального препарата, который можно было бы выгодно продавать в Швейцарии и за счет этого обеспечивать раз­ведку дефицитной валютой.

—    Ах, это вы, Фельфе, вот вы какой, — сказал при­ветливо, но без интонаций кота Матроскина в голосе Шелленберг. — Ну что ж, вы неплохо начинаете. В 25 лет начальник отдела. Поздравляю. Могу обрадовать, ваш ра­порт одобрен рейхсфюрером.

—Наверное, вы, Виталий Викторович, присматривались к Фельфе с неменьшим интересом, чем Шелленберг?

—   Он запомнился как обстоятельный, серьезный, ду­мающий над каждым словом человек, просчитывающий свои действия на несколько шагов вперед. В небольшой группе завербованных нами агентов, с которой Фельфе был связан, он был неформальным лидером.

В разведке любви с первого взгляда не бывает. Но с Герхардом — это был первый псевдоним Фельфе, который потом в целях конспирации заменили на Курт,—мы нашли общий язык быстро. Профи!

Про любовь Виталий Короткое вспомнил весьма кстати. Потому что вербовка агента — материя едва ли не более тонкая и сложная, чем прелюдия назревающего романа. Было решено действовать через агента-немца Ганса Клеменса, старого приятеля Фельфе. Он мог по­зволить себе говорить с Фельфе откровенно, без заходов издалека. В конце лета 1950 года они встретились за ужи­ном в ресторане. Клеменс в пылу разговора надавил на болевую точку Фельфе: «Хайнц, я давно тебя знаю и не собираюсь агитировать. У тебя своя голова. Но русские не доказывают немцам, что они дерьмо». Подразумевалось: в отличие от американцев и англичан. Полуторагодовое пребывание в английском плену оставило в душе Фельфе тяжелый осадок. Помнил Фельфе и о том, что вплоть до образования ФРГ в 1949 году раскольниками в вопро­се германского единства выступали именно западные державы, в то время как Советский Союз выступал за целостность Германии.

Фельфе поставил условие: он должен был лично встре­титься с сотрудниками советской разведки. Месяц спустя встреча состоялась, и у Фельфе больше не было сомнений. Перед ним была поставлена задача: искать возможность для проникновения в органы полиции и спецслужб ФРГ.

Старые связи сработали, и уже 15 ноября 1951 года Фельфе приступил к работе в ОГ — «Организации Геле­на», названной по имени «отца» этого разведывательного ведомства, переименованного позже в БНД. Рейнхард Гелен бессменно руководил им до 1968 года. В 1961 году, когда в мире разразился грандиозный скандал по поводу сбитого над Уралом американского самолета-шпиона У-2, журна­листы терзали западногерманских политиков вопросом: не собирается ли ФРГ приобретать У-2 у американских союзников? Один из ответов запомнился всем: «Зачем? У нас есть Гелен. И он несбиваемый».

Тем не менее «несбиваемый» Гелен, видимо, слишком высоко витал в облаках. В 1955-м Гелен поручает советско­му агенту Фельфе руководить всей контрразведывательной деятельностью БНД против СССР на территории Западной Германии.

Это был вообще примечательный год. Впервые после войны в СССР с официальным визитом прибыл лидер ФРГ, канцлер Конрад Аденауэр. БНД активно участвовала в под­готовке этой поездки. От Герхарда в Центр поступали очень ценные агентурные сведения. Он, в частности, сообщал, что канцлер в вопросах разрядки намерен проявлять максималь­ную осторожность, что основная его цель—он даже видит в этом свою историческую миссию—добиться от Советского Союза освобождения немецких военноплеїшьіх. Особое зна­чение имела информация Герхарда о том, что Аденауэр крайне отрицательно относится к установлению дипотношений с СССР, поскольку-де в такой ситуации ФРГ пришлось бы от­казаться от претензий на «единоличное представительство» немецкой нации. В результате Москва заранее знала, как правильно построить политический торг. Герхард сообщал даже о рекомендациях генерала Гелена Аденауэру по поводу «коварства русских». На прощание тот посоветовал канцлеру выпивать перед официальными приемами немного оливково­го масла, потому что русские, мол, чтобы добиться большей сговорчивости партнеров, любят накачивать их алкоголем.

Доподлинно неизвестно, перепил ли канцлер оливково­го масла или, наоборот, не допил, но дипломатические от­ношения между двумя государствами были установлены.

С помощью Фельфе нашей разведке удалось нанести БНД в буквальном смысле оглушительный удар. Совмест­но с ЦРУ служба Гелена провела операцию по установке подслушивающей техники в новом здании советского торгпредства в Кельне. Бесконечная гирлянда микро­фонов — десятки! — была подключена к находящейся под штукатуркой электропроводке. Но после вселения советских сотрудников БНД в полном недоумении хлопа­ла своими электронными ушами. Фельфе, руководитель операции, заблаговременно предупредил о ней советских друзей. В торгпредстве побывала группа технических специалистов нашей разведки и пропустила через весь этот «клоповник» (немцы называют «жучки» «клопами») электрозаряд такой силы, что все электронные насекомые сдохли.

— От работы с Фельфе я, поверьте, получал не просто удовлетворение—удовольствие,—рассказывает Виталий Викторович. — После каждой встречи лежит перед тобой кипа документов, которые нужно не просто перевести, но и полностью обезличить — так, чтобы ни одна душа на свете не догадалась, от какого источника они попали к нам. Скучная, в общем-то, работа, а душа ноет. Потому что на документах сплошь и рядом «совершенно секретно» или «космик»—это был уже натовский гриф сверхсекретности. Мы получали от Фельфе важнейшую информацию разного характера. Но одной из главных его заслуг было то, что все десять лет его сотрудничества с нами ни один наш развед­чик не был арестован западногерманскими спецслужбами.

Именно благодаря своевременной информации Фельфе, ревностного сотрудника службы Гелена.

А вот строчки из совсекретного документа о первых результатах работы Фельфе-Герхарда на советскую раз­ведку: «С помощью Герхарда выявлен ряд геленовских разведчиков и агентов. В целях обеспечения безопасности Герхарда арест выявленной агентуры не производился. В отдельных, вызванных оперативной необходимостью случаях осуществлялась перевербовка агентов Гелена с целью их использования в наших оперативных и дезин­формационных акциях».

...Однажды для передачи подобной информации у Хайнца Фельфе не оказалось ни времени, ни возможно­сти. Арест советского разведчика Павлова, работавшего под «крышей» торгпредства, был вопросом одного-двух дней. Он работал с подставой, и его намеревались взять с поличным на месте встречи. Фельфе получил указание уси­лить телефонный контроль за торгпредством и квартирой Павлова. Предупредить его звонком было равносильно про­валу. Нужно было придумать неординарный ход. Фельфе вспомнил о техническом сотруднике торгпредства Маркове, которого знал в лицо и который уже значительное время ходил «чистым», без сопровождения «наружки». Маркова предстояло перехватить в безопасном месте по пути до­мой или на работу, предварительно перепроверив, что за обоими нет «хвоста». Когда их машины, поравнявшись, остановились на светофоре, Фельфе бросил в открытое окно автомобиля Маркова письмо...

—  Такая импровизация могла бы печально закончиться для Фельфе. Л вы сами, Виталий Викторович, когда-нибудь были близки к провалу?

—  Полный провал случился у меня однажды в Москве. Но вспоминаю я о нем всегда с улыбкой. Разведчики ино­гда тоже любят поиграть в разведчиков. Мы с приятелем часто встречались в одном из московских скверов. Один из нас ири этом обязательно произносил известный кино­пароль: «У вас продается славянский шкаф?». Следовал соответствующий отзыв. Как-то раз сидевший рядом на скамейке гражданин просто подскочил при этих словах и прямиком к милиционеру. Тот подошел, козырнул. При­шлось предъявить удостоверение...

С Фельфе мы чаще всего встречались в восточном Бер­лине. Но я ездил на встречи с Хайнцем и прямо из Москвы. И необязательно в Германию. Однажды мы встретились в Австрии, в Зальцбурге. У дома-музея Моцарта должны были установить визуальный контакт. Это когда ты в те­чение 10 секунд должен «встретиться глазами» с челове­ком —в определенный час и в определенном месте. Дальше оба следуют на расстоянии до установленной точки. Так мы дошли до парковки, где Фельфе оставил машину. Поеха­ли. В курортном местечке устроили в лесочке пикничок. Скатерть-самобранку сервировали не только термосом и легкой закуской, но и минифоном — прообразом компакт­ного магнитофона. Вместо пленки — тонкая проволока. Одной катушки хватало на шесть часов работы. В каблу­ках у меня, кстати, были контейнеры для двух катушек на случай контроля при вылете из Вены. Даже диппаспорт, если вы не знали, не всегда спасает от личного и даже телесного досмотра.

Разговор предстоял долгий. Я раскрыл блокнот с вопро­сами, зафиксироваїпіьіми на бумаге тайнописью. Хорошо сидим, но вдруг видим, как по шоссе прямо к нам идет человек в военной форме, с оружием в руках. У нас обоих дыхание перехватило. Минифон спрятали, блокнот убрали, кофе в чашки разлили: мы, мол, тут туристы на привале. А это, оказалось, лесник. Егеря в Австрии носят форму, очень похожую на военную.

Лесник обменялся с Хайицем какими-то репликами и пошел дальше. Нас же как ветром сдуло. Вдруг этот лесник про двух странных типов в лесочке сообщит куда следует? Такая практика в Австрии довольно развита. Тут уж будешь рад-радешенек, если подумают: а, голубые... А если нет?

—Какими спецсредствами советская разведка снабдила Фельфе, чтобы облегчить его работу и снизить ее риск?

— Помимо банальной для нашей среда камеры «Минокс» мы снабдили его зажигалкой-фотоаппаратом. Бьиш у нас умельцы, которые такие вещи делали. Дал прикурить человеку — портрет готов. Или сам прикурил. Изобра­жение получается достаточно четкое. Курение, конечно, вредит здоровью, но может быть полезно государству. Был портсигар, которым можно было переснимать текст, проводя им по листу бумаги. Фельфе мог принимать наши шифровки по радио.

—   В ноябре 1961 года Хайнц Фельфе был арестован. Все ли ясно относительно причины его провала.

—   Для меня убедительной версии провала нет. Но я все же склоняюсь к тому, что анализ утечки информации, срыв операций заставили руководство БНД искать ис­точник. Думаю, сыграло роль и другое обстоятельство. Незадолго до ареста Фельфе на Запад через Берлин сбежал Сташинский — человек, который, в частности, ликвидировал в 1959 году лидера украинской эмиграции Степана Бендеру. Перед Фельфе была поставлена задача: выяснить, где он находится и что говорит. А тот оказал­ся у американцев. Фельфе вынужден был пробиваться туда, куда по всем законам конспирации ему лезть не следовало. Возможно, эта его активность и привлекла к нему внимание.

—  Было ли у вас предчувствие беды?

—   Были выводы, сделанные на основе анализа по­ступившей информации. Они заставили меня поставить вопрос о необходимости консервации Фельфе. Ему бы следовало затаиться на год-два.

Я доложил начальнику отдела, он—начальнику развед­ки. Тот сказал: «В ближайшее время приедет руководитель берлинского представительства. Мы этот вопрос обсудим». Обсудили. Шеф представительства в Берлине отреагировал так: «Мы в курсе. Я считаю, нужно продолжать работу». Продолжение было недолгим...

—   Готовилась ли советская разведка оказать Фельфе помощь при организации побега?

—  Нет. Но она выполнила свой долг. Мы ведь говорили Хайнцу: «Если, не дай Бог, будешь арестован, ты должен твердо знать — мы тебя не бросим в беде». И слово сдер­жали. Хотя пришлось ему, конечно, несладко. Ему же дали срок на всю катушку, 15 лет. Это высшая мера наказания в ФРГ, где нет ни смертной казни, ни пожизненного за­ключения.

Попытки обмена предпринимались СССР и ГДР с 1962 года. В 1964-м уже и правительство ФРГ не возражало против него. Но каждый раз, когда испрашивалось мнение руководства БНД, Гелен говорил: «Нет».

—  Вы больше не виделись с Фельфе?

—   Однажды. И совершенно случайно. В одной из бер­линских парикмахерских. Бросились друг другу в объятия. Поговорили. А потом расстались. Ну, у нас, видите ли, нормы жизни таковы: если у тебя уже другой участок работы, то настоящее общение на основе прежних про­фессиональных контактов исключается.

—  И вы даже по рюмашке не подняли?

—    Нет, — ответил Виталий Викторович, как бы из­виняясь. ..

Сегодня Хайнца Фельфе называют не просто разведчи­ком. Он — ас советской разведки. Таковым Фельфе, ушед­ший от нас 8 мая 2008 года, был признан при жизни.

 

АРИСТОКРАТ СОВЕТСКОЙ РАЗВЕДКИ

Закат своей жизни легсидарный Ким Филби назвал «золотым». А каким был он сам в те времена? Об этом автору впервые рассказал человек, который знал Филби в Москве лучше остальных

Отец Кима Филби умер в Бейруте со словами: «Все недоело!» Пожалуй, на Западе найдется немало людей, которые пожелали бы сыну такой же трагической разо­чарованности в прожитой жизни. Да еще какого-нибудь страшного финала. Но он, оторванный на склоне лет от родной Англии и поселившийся на московской улице Горького советский разведчик, считал закат своей жизни «золотым». Каким же тогда благородным блеском про­сиял ее расцвет?

Не о смерти сегодня надо говорить. В этом году ис­полнилось 100 лет со дня рождения корифея советской разведки Гарольда Адриана Рассела Филби, куда более из­вестного миру под кратким именем Ким. Впрочем, говоря об известном, не следует упускать из виду, что посреди суетности и быстротечности нашей теперешней жизни мы и не заметили, как выросло новое поколение, которому это имя мало что говорит, Что ж, значит, есть двойной повод рассказывать о Киме Филби.

Для начала необходимо сделать это сухим и кратким языком какого-нибудь справочника, из которого, к примеру, мы узнаем, что...

Гарольд Адриан Рассел Филби родился 1 января 1912 года в Индии в семье чиновника британской коло­ниальной администрации. Прозвище Ким отец дал ему в честь одного из героев Киплинга, и оно осталось с ним на всю жизнь.

Прогрессивные взгляды молодого Филби привлекли к нему внимание советского разведчика-нелегала А. Дейча. В 1934 году наша разведка сделала Филби предложение о сотрудничестве, на которое он дал согласие.

В 1940 году по заданию советской разведки К. Фил­би поступил на работу в британскую разведывательную службу «Сикрет интеллидженс сервис» (СИС). Благодаря своим незаурядным способностям через некоторое время становится заместителем начальника контрразведки этой службы. В 1944 году назначается на пост руководителя особо важного 9-го отдела СИС, занимавшегося изучением «советской и коммунистической деятельности». Одно­временно исполнял обязанности заместителя начальника СИС.

За время Великой Отечественной войны Ким Филби передал нам большое количество важной информации о вооруженных силах и военных планах Германии, а также об отношении к СССР союзников по антигитлеровской коалиции. В частности, с помощью данных, полученных в том числе и от Филби, советская разведка выявила попытки немцев вести сепаратные переговоры о мире с союзниками СССР (1942 год — Анкара, 1943 год — Стокгольм и Вати­кан, и наконец 1944—1945 годы — Швейцария).

С 1949 по 1951 год Филби возглавлял в Вашингтоне миссию связи английской разведки с Центральным разве­дывательным управлением. Установил контакты с руковод­ством ЦРУ и ФБР, в том числе с А. Даллесом и Э. Гувером. Подробно информировал нас об акциях и планах СИС и ЦРУ, направленных против СССР.

В связи с угрозой провала в 1963 году К. Филби был нелегально вывезен через Бейрут в Советский Союз.

За большие заслуги перед нашей страной Ким Филби был награжден орденами Ленина, Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Дружбы народов, знаком «Почетный сотрудник госбезопасности».

Ким Филби умер 11 мая 1988 года.

Рассказывать о Филби обстоятельно — трудно. Во-первых, велик страх, что образ человека-легенды, необык­новенно целостной и талантливой личности, распадется на бездарные слова, дежурные фразы. Во-вторых, о Филби написано и сказано уже столько, что самые теплые и ис­кренние слова о нем звучат порой как дежурные. А глав­ное — трудно добавить что-то новое.

Но можно. В этом меня убедила встреча с генерал-майором в отставке Виктором Будановым. Его еще не было на свете, когда Филби в 1934 году принял главное решение своей жизни, которое привело его в ряды советской раз­ведки. Виктор Георгиевич был еще слишком мал, чтобы самому работать в разведке, когда Филби слал в Центр ин­формацию, сыгравшую роль при сражении на Курской дуге. И он... слишком поздно родился, чтобы, работая в Англии, каким-то образом пересечься с Филби, когда тот находился в зените своей профессиональной карьеры, занимая вторую позицию в иерархии британской разведки СИС. Филби к тому времени находился уже в Москве. И все-таки генерал-майор Буданов—в отличие от некоторых людей, пишущих и рассказывающих о Филби, никогда не видя его, — имеет полное право сказать, что он действительно его знал. В бе­седе с автором этих строк он впервые поделился своими воспоминаниями об одном из главных героев знаменитой «кембриджской пятерки».

—   Виктор Георгиевич, о Киме Филби написано и ска­зано столько, что кое-кто называет его иконой советской разведки. В том смысле, что уже создан завершенный кано­нический образ, к которому вроде бы и добавить-то нечего. На ваш взгляд, существует ли неизвестный Филби?

—   Думаю, что познать человека до конца вряд ли воз­можно вообще. Тем более, если речь идет о такой неор­динарной личности, как Ким. Утверждать обратное было бы легкомыслием. У нас говорят: надо пуд соли съесть с человеком, чтобы его понять. У японцев, к примеру, свой подход: чтобы человек проявился, надо сделать его началь­ником. Говорить можно всякое и по-разному...

Мне действительно повезло, и я работал с Филби три года и три месяца—с начала 1974 года по 1977 год. И, мне кажется, достаточно глубоко познал его как личность, изучил черты его характера, мог бы достаточно точно воспроизвести его психологический портрет. Я мог ино­гда предсказать какие-то его шаги. Но это не значит, что я знал его всего.

Неизвестный Филби, думаю, есть. Вот сейчас доста­точно широко отмечается его юбилей. А знаете, что Ким не любил в мероприятиях, где фигурировал в качестве виновника торжества? Он как-то признался мне, что ему несколько странно слышать поздравления, в которых не­изменно главным становится пожелание здоровья. У нас ведь действительно в тостах без этого, как правило, не обходится. А он: «Понимаешь, Виктор, здоровье для меня, естественно, имеет значение. Но главное все-таки — ин­терес к жизни». Вот в этом — Ким.

—   Один из авторов довольно размашистыми мазками описывал празднование «рядового» дня рождения Филби в кабинете ресторана «Прага». «За столом сидели в основном кагэбэпшо-партийные вожди». И ведь не просто бонзы, а «славно присосавшиеся к славе знаменитого агента». Читаешь — и создается впечатление, что люди просто решили хорошо выпить и закусить и что им как-то не осо­бо интересен человек, ради которого они, собственно, и собрались.

—  Не хочу вступать в полемику по этому поводу. И вы поймете почему. Я приведу один пример. К высоким на­градам Кима Филби добавилась еще одна—орден Дружбы народов. По этому случаю Юрий Владимирович Андропов дал в его честь обед. Все происходило в очень узком кругу. Присутствовало всего пять человек, включая самого Кима, председателя КГБ и его помощника. В числе приглашен­ных был и я. Обед был устроен в служебной квартире за пределами Лубянки. Вы можете себе представить в такой обстановке нечто вроде купеческого загула? Хотя атмосфе­ра была очень теплой и, я бы сказал, доброй. Главное, что она свидетельствовала о внимании и об огромном уважении к Киму со стороны руководства Комитета. Ким ведь, между прочим, при необходимости имел возможность связаться с Андроповым напрямую.

—Не могу вообразить себе Андропова, «присосавшим­ся» к чьей-либо славе. Но как же все-таки насчет «знаме­нитого агента»? С формальной точки зрения все вроде бы верно: Филби не был кадровым офицером советской раз­ведки. Но уверен, что Филби, мягко говоря, не пришел бы в восторг, если бы при жизни кто-либо с нашей стороны назвал его агентом. А кем все-таки в структуре советской разведки он ощущал себя сам?

— Начну с того, что Ким Филби был награжден знаком «Почетный сотрудник госбезопасности». А этого звания удостаивались только кадровые сотрудники. Он сам, безусловно, ощущал себя именно советским разведчиком. Ведь он всю жизнь практически на советскую разведку положил — с 1934 года по 1963-й, когда он попал в такую ситуацию, когда его нужно было вывозить из Бейрута.

Он себя чувствовал разведчиком, так с ним обращались, так о нем писали. И копаться сейчас в этом: агент — раз­ведчик...

Чины и звания в данном, особом случае никакого зна­чения не имели. Он и там никаких званий не имел. Нет их там просто. Но он был человеком номер два в англий­ской разведке СИС (она же — МИ-6). Нашим человеком. Какие еще звания после этого нужны? Ведь он, работая на советскую разведку, достиг уровня нашего высокопо­ставленного, руководящего сотрудника. Но он, понимая это, будучи в здравом уме и памяти, ни на какие посты не претендовал. Он ощущал себя советским разведчиком, до­служившимся до пенсионного возраста. А ведь это так и было. В 1963 году ему исполнился 51 год. Но вот пенсию он получал как кадровый сотрудник. Это была очень хорошая, специальная пенсия.

—  Виктор Георгиевич, скажите, он знал себе цену?

—  Безусловно. Но он измерял ее не в денежном эквива­ленте. Это был человек, исполненный чувства собственного достоинства. Никто не мог наступить ему «на мозоль» и надеяться на безответность. Когда с ним или даже с его именем обращались небрежно, он вскипал. Хотя я лично могу вспомнить лишь один случай, когда с Филби произо­шло нечто подобное. При этом в ситуации не было какой-то недоброй преднамеренности по отношению к Киму. Про­сто наш товарищ, поддерживавший с Филби контакт, от неопытности перестраховался и в результате обманул его. То есть обманул он сразу двух человек. И первой жертвой этой, казалось бы, невинной лжи стал приятель Филби, со­трудник разведки дружественной тогда социалистической страны.

Тот, приехав в Советский Союз, поинтересовался: «А где Ким?» Наш ему отвечает: «Да Кима нет, он уехал». А Филби на самом деле был в это время в Москве. И вот когда он узнал об этом эпизоде, то эмоции перехлестывали через край: «Как же так? Как он мог сказать такое?» По сво­ей инициативе Филби позвонил своему коллеге, который хотел увидеться с ним в Москве, и сказал: «Ты только учти: у нас, в нашей разведке, такой человек только один. Других таких у нас нет, поверь». С одной стороны, это говорит о характере Кима, он не выносил лжи. С другой — я возвра­щаюсь к ответу на предыдущий вопрос — он не мыслил свою жизнь в отрыве от советской разведки. Он мог сказать: здесь, в Москве и т.д. Но он сказал: «У НАС».

—  Вы говорите, что Ким не переносил лжи, обмана. Но ведь одна из самых существенных особенностей профессии разведчика заключается как раз в том, чтобы выдавать себя не за того, кто ты есть на самом деле.

—  Жизнь вообще и жизнь разведчика могут приходить в противоречие — если только они не пронизаны общей, единой для них идеей. У Кима такая идея была: работа во имя более справедливого социального мироустройства. Эта идея, собственно, и привела его в ряды советской разведки. Видимо, говоря о неизвестном Филби, нельзя пройти мимо известного. После окончания Кембриджского университета Ким отправляется на континент. Работает журналистом.

В Европе он поначалу живет в Австрии, вращается в кру­гах, связанных с коммунистическим рабочим движением. Но когда советской разведке понадобилась интересующая ее информация из фашистских кругов, он находит способ проникнуть в них. Став, по существу, своим человеком в существовавшем до Второй мировой войны в Лондоне профашистском клубе, он по его линии отправляется в Германию, где встречается с Риббентропом.

Когда разразилась война в Испании, ведущий англий­ский официоз — газета «Тайме» — направил туда Филби в качестве основного корреспондента. Он знал не пона­слышке, что такое Герника, на его пуги встречались инте­ресные люди, такие, как, скажем, Хемингуэй. Работая на газету, он получал очень важную для советской разведки информацию. И попутно получил вьіспіую франкистскую награду непосредственно из рук каудильо.

Конечно, Филби действует в соответствии с инструк­циями и при поддержке советских разведчиков. Но на­сколько глубоко, как сказали бы на театре, проникновение в образ, артистизм. Конечно, между нашим ремеслом и лицедейством есть что-то общее! По большому счету, и то, и другое — искусство. Но кто же станет упрекать великого акгера в обмане, в шарлатанстве или чем-нибудь подобном? В профессиональном плане Филби отличался необычай­ным даром перевоплощения, в жизни — искренностью и нетерпимостью ко лжи. Вот вам и ответ на ваш вопрос.

Кстати, в Испании у Филби случился большой роман, о котором, возможно, нигде не писали. В него влюбилась ведущая балерина страны. Хотя внешне он, казалось бы, не столь привлекателен. Но она пролила на него столько неж­ности и заботы. Помогала оформлять его статьи, печатала на машинке. Встречались они не в какой-нибудь альков­ной обстановке, а в буквальном смысле в военно-полевых условиях. Этим я хочу липший раз сказать, что неизвестные факты из жизни Филби, безусловно, существуют. В том числе и по периоду пребывания его в Испании.

—Как складывались ваши отношения и какой характер они носили?

— Ну, во-первых, я тщательно готовился к работе с ним. Предварительно я внимательно изучил его дело. Все его тома мы хранили в сейфах отдела, а не в архиве. Кстати, только благодаря этому до них не добрался Олег Гордиевский. Ведь именно через архив он сумел выйти на материалы, подтверждающие связь с советской разведкой двух других членов «кембриджской пятерки». И потом все это выдал англичанам.

Конечно, Ким какое-то время изучал меня. А я поначалу волновался. Но наши отношения сложились относительно легко. Свыше трех лет я поддерживал с Кимом еженедель­ный контакт на рабочем уровне. Такова была договорен­ность. И целью ее было решение различных вопросов, касавшихся участия Филби в работе разведки. Другой моей задачей было обеспечение безопасности Кима. Помимо прочего, мы просто-напросто стремились окружить его заботой и вниманием, решать вопросы материального обе­спечения, организации отдыха. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что за время наших контактов — как рабочих, так и неформальных — у нас сложились не просто нор­мальные отношения взаимного уважения, а по-настоящему дружеские.

—  Что дает вам основания говорить так?

—     Ну, во-первых, доверительность в отношени­ях. Они — Ким и его жена Руфина Ивановна Пухова-Филби — могли говорить со мной о вещах, которые не предназначались для чьих-либо еще ушей — к примеру, о внутрисемейных отношениях. В Костроме, во время нашей совместной поездки на теплоходе, они, помню, даже по­казали мне скамейку, на которой Ким некогда объяснился в любви будущей супруге.

А во-вторых, я чувствовал, что Филби испытывал чувство душевного комфорта, убедившись в нашей эмоционально-психологической совместимости.

—   Вы говорите, что можете достаточно точно воспро­извести его психологический портрет. К какому психоло­гическому типу в большей мере тяготела его натура — к холерику, сангвинику, флегматику, меланхолику?

—    К сангвинику. Это был очень живой, деятельный человек.

—    Сангвиник, несмотря на живость, в достаточной степени человек благоразумный. Биография же Филби на­водит на мысли о присутствии в его характере некой доли авантюрности.

—    Ну, кое-какие авантюрные складочки в его душе были. А как же без них. Ведь что такое разведка? Это прежде всего риск. На него нужно идти. Без авантюрности в характере человека, пусть даже в зародышевом состоянии, трудно надеяться на его успешную работу в разведке.

Кстати, об авантюрность, я бы даже сказал, озорное мальчишество Кима я едва не споткнулся на ровном месте. А тем ровным местом была водная гладь. Случилось это как раз во время упомянутого мной совместного с Кимом и Руфиной путешествия по Волге. 22 дня мы, с остановка­ми, плыли до Астрахани и обратно. Я сопровождал Кима, чтобы не только составить ему компанию, но и заботиться о безопасности его самого и членов его семьи.

А что такое безопасность в такой ситуации? Это прежде всего пресечение утечки информации о планах. От имени руководства была направлена закрытая шифровка по всем точкам, в которой указывалось на необходимость принятия дополнительных мер безопасности.

Вопрос, однако, не ставился так, что я должен был хо­дить за Филби по пятам и постоянно под держивать его—не свалился бы случайно за борт или что-нибудь в этом роде. Нет, он был совершенно дееспособным человеком. Но все-таки его физическая безопасность также была предметом моей заботы.

И вот доплыли мы до Астрахани. На катере бывшей Волжской военной флотилии завели нас во впадающую в Волгу речку с названием Болда. Решили пообедать на приволье, разумеется. Был там и осетр, и икра, и уха, и все, что к этому обычно прилагается. Ким по этой части всегда был не против.

После обеда искупались, и не раз. И вдруг я смотрю — Ким вразмашку поплыл на другой берег. Река-то не широ­кая, но с довольно быстрым течением. Я ведь только на какой-то момент отвлекся. Кричу: «Ким! Куда? Вернись!» Л его уже еле слышно: мол, не обращай внимания. И вот тут-то я по-настоящему испугался. Поплыл за ним, замахал руками что есть силы. А течение дает о себе знать. При­ближаюсь к нему. «Ким! Вернись!» А он: «Не трогай меня. Я в колледже был чемпионом по плаванию»... Но ведь этот чемпион в его тогдашнем солидном возрасте и зарядки-то никогда не делал...

А ведь случись что — мне бы голову снесли. Ну, не в прямом смысле, но неприятности были бы большие.

Но вообіце-то Ким был крайне тактичным человеком и старался делать все для того, чтобы из-за него неприятно­стей у меня не было. Случилось нечто подобное лишь раз. И даже не сам Ким был тому причиной, а его родственники. Я всего не могу рассказывать.

Скажем так: кто-то из членов его семьи нарушил наши договоренности относительно режима безопасности. Об этом стало известно моему начальству, мне сделали серьез­ное замечание. Я аккуратненько довел все это до сведения Кима. Естественно, я не жаловался ему, но сделал это, так сказать, в профилактических целях. Уж поскольку режим существует, его следует соблюдать. Ведь он был введен не потому, что нам не хотелось, чтобы Филби и его семья бес­контрольно передвигались. Так вот тогда Ким был сильно взволнован происшедшим и захотел за меня заступиться.

Сказал: «Виктор, если у тебя неприятности, я позвоню Юрию Владимировичу Андропову».

—   Понятно, что разведчик такого калибра, даже бла­гополучно вывезенный в Москву, должен был на первых порах соблюдать конспирацию. Интересно, пользовался ли он гримом, выбираясь в город?

—  На первых порах — да. Мне как-то рассказывали об этом. Но при мне грима уже не было. Поначалу он пере­двигался на машине, обязательно с сопровождением. Но уже во время нашего знакомства Ким один или с супругой спокойно гуляли по паркам, без того чтобы кто-то из нас досаждал им своей опекой.

—   Не возникало ли у Филби в Москве чувства невос­требованности?

—Обращались к нему по различным вопросам рабочего плана часто. Кстати, не только я. Я же встречался с ним в зависимости от потребностей, порой несколько раз в не­делю. На определенном этапе он был привлечен к работе с молодыми сотрудниками разведки, которые специализи­ровались на английской линии. Первая встреча такого рода проходила в моем присутствии. Конечно, в полной мере потенциал Филби здесь востребован не был. Потенциал оставался громадным, но возможности для его реализа­ции по вполне понятным причинам сузились. Ну, в самом деле, кто бы в Москве стал выводить его на англичан, на американцев в каких-то оперативных целях?

—  Не могу обойти вопрос о недоверии некоторых ста­рых чекистов, которое они якобы питали как к «кембриджской пятерке» в целом, так и к Киму Филби, в частности. Некоторые авторы ссылаются, к примеру, на бывшего заместителя Абакумова генерала Райхмана, который до конца жизни был уверен, что «пятерка» — провокаторы. Что бы вы могли сказать по этому поводу?

—  Я не имею никаких оснований считать «кембридж­скую пятерку» советской разведки созданной кем-то умыш­ленно с целью подставы, провокации и т.д. Это не работа англичан — уверен на сто процентов. Если бы Филби и других придумали в СИС, то англичане не переживали бы так по поводу нанесенного им ущерба. А они до сих пор не могут забыть этого грандиозного провала.

—   Любой человек с той или иной степенью остроты переживает оторванность от родины, невозможность вер­нуться. Смирился ли с этим Ким Филби?

—   Какой бы он ни был человек — он, естественно, тяжело переживал необычность условий, в которых ока­зался. Но я не скажу, что он рвался на родину. Этого не было никогда. Он был достаточно умным человеком, чтобы понимать: это невозможно. На первых порах его жизнь в Москве складывалась очень трудно. Я даже допускаю, что человек с его характером мог чувствовать себя здесь как птица в клетке. Пусть даже в золотой клетке. Он вынужден был, во-первых, подчиниться новым условиям, продикто­ванным, прежде всего, соображениями его же собственной безопасности. Во-вторых, он был, особенно поначалу, удручен резким ограничением круга общения. Иностранцы к нему в первое время вообще не допускались. Это только значительно позже стали возможны такие встречи, как, к примеру, с писателем Грэмом Грином, с которым они были знакомы еще со времен совместной работы в британской разведке СИС.

Вы посмотрите, с одной стороны — специфика поло­жения. А с другой — так сказать, специфика предложения. Ничего, что было бы похоже на ту обстановку, прелестями которой, скажем так, он мог наслаждаться, находясь в Ан­глии. Ну, скажем, зайти в паб, выпить пива, подурить, под­раться даже. И это тоже — Филби. Не надо быть ханжами и делать из него икону, вытравливая все человеческое. Но нельзя на этом человеческом спекулировать, как это кое-кто пытается делать. Да, он любил шотландское виски. Любимая марка у него, кстати, была «Glenfiddich». Он и водку любил.

Но еще больше он любил своих детей. По Волге мы путешествовали с его сыном. С первым родным ему чело­веком, который после того как Филби перебрался в Москву, заявил в интервью (это прозвучало по канадскому радио), что не просто не отрекается от отца, а гордится им. К Киму приезжала и дочь с двумя детьми. Бьюсь об заклад, вашей фантазии не хватит, чтобы вообразить, о чем он меня по­просил в связи с этим.

—   О чем?

—    Он попросил меня достать динамовские майки. Я осторожно поинтересовался: зачем? Он сказал: «Для внуков. Хочу, чтобы команда Дзержинского была пред­ставлена в Англии». И это — тоже Филби.

Я раздобыл тогда форму спортклуба «Динамо» самых разных фасонов.

—  Виктор Георгиевич, вы же сами определили Филби как сангвиника, а не как меланхолика. Значит, вы имели дело с человеком, который умел радоваться. Что вызывало у него положительные эмоции?

—    Он мог радоваться какой-то интересной мысли, находке, остроумному анекдоту, просто шутке хорошей. Радовался приходу человека, который был ему симпати­чен. И все это отражалось на его лице. Если мы сидели за столом, немножко выпивали, общались, то приходилось, уже изучив его, считаться с тем, что долгий серьезный раз­говор его угнетал. То есть ему нужна была игра ума или умов, а не занудство. А просто так выпить — было для него чрезвычайно утомительным занятием.

Но знаете, что приводило его в восторг более всего? Всегда? Его библиотека, которую ему с нашей помощью удалось переправить в Москву Он мне говорил: «Вот это меня радует каждое угро». И с мягкой улыбкой, оборачи­ваясь к жене, весело добавлял: «Ну, еще Руфа, конечно».

Конечно, он был уникальным человеком. Высокооб­разованный, с широчайшим кругозором. Историк не по названию, а но существу. Литературу знал блестяще.

—   А как он относился к русской и советской литера­туре?

—   Он ее читал. И любил. Конечно, главным образом, классику. Вспоминаю случай, произошедший во время нашего волжского круиза. Везде нас, разумеется, встреча­ли, водили, показывали. И вот мы в Горьком, нынешнем Нижнем Новгороде, в музее. Гид — миловидная молодая женщина — начала свой рассказ о писателе, имя которо­го носил в то время один из главных городов Поволжья. И начала — как привыкла преподносить материал ино­странцам — открывать азбучные истины о классике со­циалистического реализма. Смотрю, лицо Филби мрачнеет, тяжелеет. Он дергает меня за рукав. Я спрашиваю: «Ким, что с тобой?» Он в ответ: «Что она говорит? Она что, ду­мает, я не знаю, кто такой Горький?»

То есть он не просто был знаком с русской и советской классикой, он неплохо ее знал. Он читал ее и там, и здесь. К сожалению, в переводах. Я как-то не удержался и задал ему, возможно, глупый вопрос: почему он не учит русский? Он мне сказал: «Понимаешь, Виктор, я никогда не смогу выразить на русском собственные мысли так же точно, как на английском. И от этого постоянно буду ощущать свою ущербность». Но вообще говоря, он читал по-русски — почти свободно — газеты.

—    А каков был его собственный, «кембриджский» английский язык?

—   Фонетически к нему нужно было привыкнуть. Ким немного шепелявил, а когда волновался — это у него еще с детства было, — то заикался слегка. Это был такой не­сколько небрежный язык, совсем не похожий на тот, каким вещает диктор на Би-би-си. Но речь его всегда была очень содержательной. И ему всегда нравились собеседники, которые владели английским в достаточной степени, чтобы интересно, образно выражать свои мысли. Потому что он не любил в жизни ничего постного. И даже больше, чем в еде, — в общении. Сам он очень любил юмор, использовал идиоматические обороты, какие-то поговорки. На языке у него всегда было что-то остренькое. А вообще его речь — это была речь настоящего английского аристократа.

—  А как, кстати, аристократ Филби предпочитал оде­ваться?

—  Он предпочитал свободный стиль одежды, не стес­няющий движений. Галстук был не самым почитаемым им аксессуаром. Это объясняется отчасти и тем, что Ким проводил большую часть времени дома. У него не было не­обходимости ездить в какое-то «присутствие». Это только западные журналисты могли выдумывать: моросит дождь, холодно, а Ким Филби бежит в свой офис на Лубянке... Он никогда не бывал в офисах.

Но вот один любопытный момент из жизни аристо­крата Филби. У него была настоящая кулинарная страсть. Он прекрасно готовил стейки. Угощал ими гостей, в том числе и меня. Но он терпеть не мог фартук. Отношение к нему было еще более скептическое, чем к галстуку. Скорее даже неприязненное. И руки он вытирал о брюки. Руфина рассказывала, что, борясь с этой привычкой Кима, фартук она ему все-таки нацепила. И что вы думаете? Филби стал вытирать руки о, так сказать, тыльную сторону брюк. И в этом тоже — Ким. Своевольный. Своенравный. И с его ироническим отношением к одежде.

—  Вы помните вашу последіпою встречу?

— Да. Это было в тот период, когда я с ним уже не ра­ботал. Я уезжал в долгосрочную командировку в одну из африканских стран. Я попросил у начальства разрешения встретиться с ним и попрощаться. Мы обнялись. Я сказал: «Будь твоя воля, ты отправил бы меня, конечно, в Англию». Но в Великобританию, где я прежде работал, путь мне был уже заказан. Он пошутил: «Смотри только, чтобы тебя не съели». Это было очень трогательное прощание. Больше мы не виделись. Я был в очередной командировке, когда его не стало. Поэтому не мог проводить в последний путь. Но в такой ситуации разведчик разведчика всегда поймет и простит.

 

«ЕГО СУДЬБА БЫЛА ПОХОЖА НА СТИХОТВОРЕНИЕ»

Отцы и дети. На эту вечную тему размышляет сын главного резидента советской разведки в Турции в годы Второй мировой войны Герой России, космонавт Юрий Батурин

Турция. В 40-е, военные годы она совсем не походила на самый дешевый средиземноморский рай, привлекаю­щий толпы туристов соотношением «цена — качество». Вообще говоря, это была дыра. Черная дыра, постоянно пожиравшая значительную дошо той невероятной энергии, с которой советская разведка боролась против спецслужб Третьего рейха. Всего за четыре дня до начала вторжения дивизий вермахта в Советский Союз Анкара и Берлин за­ключили пакт о дружбе и ненападении, и только слепой мог не узреть его направленности против СССР. Турецкий генштаб получал директивы о разработке планов захвата советского Закавказья. Если бы в кошмарную от казавшейся безысходности осень 42-го вермахт прошел берегом Черно­го моря до Батуми, вступление Турции в войну на стороне Германии было бы неотвратимо. И это, возможно, стало бы катастрофой. Такова была бы цена. И она требовала высо­чайшего качества работы советских резидентур в Анкаре, Стамбуле и разведпункта в Карее. Советские разведчики заткнули эту дыру, заслонили собой, как амбразуру.

В самое тяжелое время работой всех загранточек нашей разведки в Турции руководил Михаил Матвеевич Батурин. Видный советский разведчик, можем сказать мы сегодня. Но о нем не скажешь — известный. Уже хотя бы потому, что разведка долго не раскрывала имя своего главного резидента в Турции. На это были причины.

В поисках источников для публикации о Михаиле Ба­турине мы обнаружили самый важный из них в лице его сына Юрия — Героя России, космонавта. Он видел мир по-всякому. И из Кремля, и из космоса. А сейчас перед ним открылась неизведанная галактика. Непознанная до сих пор, неизвестная даже самым близким людям, тайная сторона жизни профессионала разведки. Ко времени нашей беседы Юрий Михайлович уже писал об отце книгу. И наше обращение к нему было естественным. Уже хотя бы потому, что никто кроме него не сможет ответить: взять кого-то с собой в разведку и взять кого-то с собой в космический по­лет — насколько сопоставимы при этом степени риска?

— Юрий Михайлович, вот вам непридуманная жизнен­ная ситуация, скажем, тридцатилетней давности. Два мало­летних пацана во дворе выясняют, чей дед проявил себя наиболее доблестным образом в военное время. «А мой дед в войну фашистские самолеты из пистолета сбивал»,—рас­паляется один. Другой, несколько озадаченный, собирается с мыслями и дает отпор: «А мой дед... А ты знаешь, сколько у него наград? Вся грудь в орденах. И на спине есть даже». Скажите, а вы — будь вам лет шесть-восемь — могли бы тогда под держать подобную беседу?

—   В возрасте восьми лет, безусловно, нет. Тогда я уже понимал, что можно говорить, а что — нет. Я вырос в ве­домственном доме, где жило немало разведчиков. Ахмеров, к примеру. Они дружили с отцом. Жили другие разведчики. И в нашей детской среде не было ничего необычного в том, что мы знали, где работают отцы. А вот такого, чтобы кто-то молвил, будто чей-то отец сделал больше всех,—такого просто не могло быть. Во-первых, потому что не только мы, но и сами отцы этого не должны были знать, такова уж специфика работы. А во-вторых, общая атмосфера — и тем более домашняя—приучала к тому, что об этом лучше не говорить.

—    При каких же все-таки обстоятельствах Михаил Матвеевич Батурин засветился как разведчик перед соб­ственным сыном? От кого поступила информация?

—    Есть такая большая информационная система — двор. Там и произошло разглашение этой государственной тайны. Где работает мой отец, я узнал от своих друзей-пацанов. Так ведь и сейчас: дети узнают многие вещи гораздо раньше, чем подозревают родители. У детей не память — магнитофон, любое невзначай оброненное слово фиксирует. А мои сверстники услышали что-то от своих родителей. Сам отец не говорил об этом. Но постепенно ему стало ясно, что и мне все ясно, что секрета здесь уже никакого нет. Но он все равно рассказами о своей профессии меня не баловал. Его очень редкие комментарии о работе разведчика состояли всего из нескольких фраз. Я всегда старался записать их. Потому что меня очень интересовала жизнь отца, его личность. Первую такую запись я сделал в 1964 году, еще школьником.

—  Сейчас вы пишете книгу об отце. Когда в вас вызрело понимание того, что эта книга необходима — причем не только вам, но и читателям? Вы же не «в стол» пишете.

—  Вообще, сегодня мне кажется, что, если бы каждый написал о своем отце книгу, — пусть даже она никогда не будет опубликована, — мир стал бы лучше. Но к понима­нию этого я пришел совсем недавно.

До самого последнего времени у меня и в мыслях не было писать книгу об отце. И не потому, что я считал, будто отец этого недостоин. Просто потребности не возникало. Все мои творческие замыслы насчет описания жизненного пути Михаила Матвеевича ограничивались поиском ма­териалов для семейного архива. Я задался целью собрать вместе все доступные мне автобиографии отца — то, что было написано его собственной рукой. В устных переска­зах истории любой семьи с годами, десятилетиями многое теряется, забывается и восстановлению, как правило, под­дается лишь с превеликим трудом.

Меня интересовали все автобиографии, начиная с самых ранних — т.е. примерно с 1927 года — до последней, на­писанной отцом в середине 70-х. Ее отец написал, видимо, уже предвидя, что скоро уйдет. И оставил мне с младшим братом 8—10 страниц — просто, чтобы дети знали о бое­вом пути отца.

Я же решил составить наиболее, так сказать, полную энциклопедию его жизни. К этому можно было бы до­бавить — при готовности архивов пойти навстречу — какую-то характеристику, представление к награде. И все это — для семейного пользования.

А писать книгу — это значит, помимо прочего, залезть в материалы, которых сам отец никогда не видел. Ведь личное дело разведчику никогда не показывают. Личное дело — особая вещь. Скажу честно: когда передо мной по­ложили личное дело моего отца, я открыл его, но долго не мог заставить себя читать. Я поначалу не понимал почему. Я сидел и настраивал себя: это нужно сделать.

—  Так все-таки почему?

—  А потому, как я понял, что мне предстояло влезть в душу, в личность хотя и родного человека, но безо вся­кого его на то разрешения. Вот я живу, у меня есть своя личная жизнь, какие-то собственные мысли, которые я совершенно не собираюсь обнародовать. Не хочу допу­скать, чтобы кто-то, заинтересовавшись моей судьбой, пришел бы и начал без моего разрешения во всем этом копаться. Но я фактически должен был сделать это в отношении отца.

С другой стороны, я понимал, что если я этого не сде­лаю, то в результате буду гораздо меньше понимать отца, а, значит, и себя. Ведь я, в конце концов, его часть, его продолжение. Вот два этих чувства боролись.

И вы думаете, в личном деле отца—в святая святых — меня ждали лишь радостные открытия? Отнюдь. Времена­ми возникали очень неприятные ощущения. К примеру, я натыкался на установочные материалы, касавшиеся моего отца, его семьи, родственников, которые собирались людь­ми, так и именуемыми в спецслужбах — установщиками. Т.е. это были люди, которые приходили и вели задушевные беседы по месту жительства — с дворниками, к примеру. А может, с соседями. Вопросы, знаете, нехитрые: а как там они себя ведут, а как они живут. Все ответы записывались, подшивались в личное дело. Это было неприятно и трудно читать. Но я через это прошел и не жалею.

Писать — не писать?.. Вопрос вдруг решился в одно­часье. Со мной связались по телефону Владимир Антонов и Владимир Карпов, авторы вышедшей в этом году книги «Тайные информаторы Кремля-2. С них начиналась раз­ведка». В этой книге, между прочим, был впервые опу­бликован краткий биографический очерк о моем отце. Разговор был примерно таким: «Юрий Михайлович, вот мы в издательстве были. Там нам сказали: "А вот про Михаила Матвеевича напишите нам отдельную книгу", — сообщили мне мои собеседники и продолжили: — Мы сказали, что в принципе не против, но пусть уж лучше сын напишет. Возьметесь?..» И в этот момент все мои сомнения куда-то улетучились. Я почему-то сразу согласился. А было это весной 2003 года, совсем недавно.

—В разведке, я уверен, случайных людей гораздо мень­ше, чем среди представителей любой другой профессии. Но случай — я не говорю: случайность — может вторгнуться в судьбу каждого человека. Как же все-таки сложилось, что ваш отец попал именно в разведку?

— Это очень простая история. Отец — еще мальчиш­кой — добровольцем вступил в Красную Армию Когда передовые силы 11-й армии дошли до границы, из них стали формировать пограничные части. Первоначально это были части двойного подчинения, находившиеся в распоряжении как РККА, так и ОГПУ. Но постепенно их передали в ведение чекистов.

Боец Красной Армии Михаил Батурин стал погранич­ником только потому, что его часть стала пограничной. И с самого начала судьба бросила его в пограничную развед­ку. Так случилось, и он пошел. Это, конечно, не разведка внешняя. У нее нет своих резидентур в столицах и других городах сопредельных стран. Она работает в приграничной полосе, но ее интерес тем не менее распространяется не только на нашу сторону, но и на противоположную. Значит, есть агентура, свои люди. Это в любом случае уже была работа разведчика — и оперативная, и аналитическая, и организационная. В общем, жизнь поставила отца на это место. И дело у него пошло.

Воля случая? Несомненно. Но также несомненно, что не только она одна. Руководители отца оказались постарше, побогаче опытом. Они нуждались в помощниках и потому присматривались к рядовым бойцам: кто сдюжит, сумеет, а кто — нет. То есть отбор так или иначе происходил. Пусть отец мог этого и не знать.

—   Знакомства даже с краткой биографией Михаила Матвеевича достаточно, чтобы понять: самый напряжен­ный период в его работе разведчика приходится на время пребывания в Турции.

—   Совершенно верно. Это без малого семь лет, с мая 1940-го по январь 1947 года. Как вы понимаете, Турция тогда отнюдь не настраивала людей на курортный лад, тем более разведчиков. Контрразведывательный режим в этой стране отец называл драконовским.

Я вам приведу один пример. В конце 1944 года отца вызвали в Москву для доклада. Оказавшись в Центре, он попросил перевести его на другое направление работы. Он, разумеется, не смены обстановки искал. Он объяснил, что, судя по всему, попал под подозрение турецких спецслужб. Он чувствовал это по разным признакам. Турки могли про­следить его связи. А это ставило под угрозу всю агентурную сеть. Ситуация была чревата серьезным провалом.

А отцу ответили: «Не поедете — расстреляем». Тогда ведь это просто делалось. И вот представьте: мощный пресс с одной стороны, и такой же — с другой. Тиски. Отец позже вспоминал, что, находясь тогда в Москве, не мог спать—тиканье часов мешало. Он останавливал часы, чтобы заснуть.

Он был человеком долга и не подчиниться приказу не мог. Поехал. А буквально вслед ему — две очередные на­грады и присвоение звания полковника.

Вообще, если говорить о напряжении тех лет, то надо начинать с Анкары. Там действовала одна из резидентур.

Другая вела работу в Стамбуле. И был еще разведпункт в Карее. Так вот, судьба забросила отца сначала в Анкару—и не рядовым сотрудником, а сразу резидентом. Это достаточ­но необычно для человека, который прежде не работал во внешней разведке. Но это объяснимо. Я думаю, просто дру­гого выхода не было. Разведка в результате чисток понесла очень тяжелые потери в конце 30-х годов. И сотрудников не хватало. А у него был опыт работы — пусть и в другой разведке. И достаточно большой. Видимо, этому опыту, как и положительным характеристикам, доверяли.

А что такое была Анкара в то время? Туда Ататюрк, первый президент Турецкой республики, недавно перенес столицу. В общем, это была деревня. Ну, конечно, там по­строили какой-то городок. Но для контрразведки контро­лировать всю Анкару вдоль и поперек не составляло ника­кого труда. То есть от советских разведчиков требовались серьезные навыки и просто чудеса фантазии, чтобы сбить с толку противника. Впрочем, и в Стамбуле, куда отца на­правили вскоре, обстановка не позволяла расслабиться.

— В Турции Михаил Матвеевич работал под крышей совзагранучреждений. С весны 1942 года он на работе в Стамбуле. Тогда же он становится главным резидентом НКВД в Турции при крайне драматических, я бы даже сказал, критических для разведчиков, да и для нашей дипелужбы обстоятельствах. Он сменяет на этом посту опытнейшего разведчика Г.И. Мордвинова, который к тому же был и главой торгового представительства. Крат­ко — для читателей — напомним предысторию. В Анкаре на бульваре Ататюрка 24 февраля 1942 года взорвалась бомба. Несший ее человек — болгарин турецкого проис­хождения — погиб. А в полутора десятках метров от места взрыва оказались посол Германии фон Папен с супругой. Они ничуть не пострадали. Турецкие власти сразу возопили о покушении на немецкого дипломата, за которым якобы маячат советские спецслужбы. В «Очерках истории рос­сийской разведки» по этому поводу сегодня можно про­честь: «По имеющимся данным, немецкие спецслужбы во взаимодействии с турецкими в феврале 1942 года органи­зовали инсценировку покушения на германского посла фон Папена. Преследовались две цели: подорвать официальный нейтралитет Турции и подтолкнуть турецкое правительство к вступлению в войну против СССР».

Мордвинов и другой сотрудник генконсульства были арестованы и затем приговорены турецким судом к 20 го­дам заключения каждый. Пусть они и были освобождены два года спустя по причине того, что державшие нос по ветру турки поняли, что к этому времени положение на фронтах Второй мировой войны в корне изменилось не в пользу Германии.

У меня в связи с этим возникает вопрос: неужели в невоюющей стране Турции нашего разведчика не могла спасти официальная крыша? Что же это была за ней­тральная страна такая, где власти плевали на диппаспорт и дипломатический иммунитет?

— Турки действовали тогда без оглядки на междуна­родные правила поведения по отношению к дипломатам.

Ведь они осадили генконсульство, ультиматум предъявили. Фон Папен в секретной телеграмме оповещал германский МИД: «... Русский добровольно выдан вчера генеральным консульством, после того, как генеральное консульство было окружено батальоном пехоты, и никакого выхода не оставалось. Он, конечно, все отрицает, но сейчас его под­вергают допросу третьей степени». Для тех, кто не знает, поясню: «третья степень» означает применение пыток. Вот с какой перспективой «банкетно-паркетной» жизни должны были постоянно считаться наши разведчики с диппаспортами.

А выхода действительно не было. Ведь речь шла о том, что турки вот-вот войдут в наши загранучреждения. Представьте, сколько бы документов, в которые они не должны были совать свой нос, им досталось. Вот, спасая их, Мордвинов и вышел.

— Вашему отцу пришлось вкусить горечь и познать цену предательства. В мае 1945 года полковник НКГБ Вол­ков, работавший под прикрытием должности вице-консула, решил уйти на Запад. Вступил в контакт с британской разведкой и пообещал в обмен на политическое убежище передать секретные документы и назвать имена советских разведчиков в Турции. Если бы только в Турции — в Ве­ликобритании тоже. Ведь ранее он работал в английском отделе. Донесение англичан из Кабула вскоре оказалось в Лондоне в руках начальника отдела СИС... Кима Филби, вклад которого в работу советской разведки просто не под­дается оценке в привычном измерении. Филби в тот же день информирует о происшедшем — как о прелюдии грядущей катастрофы — сотрудника лондонской резидентуры НКГБ. Самого Филби британская разведка срочно направляет в Стамбул, чтобы разобраться на месте. Но предателя уже вывезли в Москву. Киму Филби пришлось по возвращении в буквальном смысле отмывать британских разведчиков, работавших в Турции, перед начальством. В своем отчете он списал неудачу в том числе и на то, что Волков «на­верняка выдал себя своим поведением или же много пил и болтал лишнее».

Так кто же кого спас: Михаил Батурин Кима Филби или Ким Филби Михаила Батурина?

— Банальная вещь: мир наш взаимосвязан удивитель­ным образом. И мы знаем об этом очень немного. Мы видим лишь какие-то поверхностные взаимозависимости. А когда открываются связи более глубокие, — мы готовы восхи­щаться и удивляться. Понимаете, скрытая взаимосвязь двух разведчиков, из которых ни один не мог просматривать ее до конца, могла как током если не убить, то парализовать их обоих. А могла спасти. Все зависело от обстоятельств, но не в меньшей степени от профессионализма и того, и другого. Если бы чуть менее оперативно действовал Миха­ил Матвеевич, то Филби был бы раскрыт. И на сотрудников советской резидентуры, возможно, легла бы вина и за про­вал всей «кембриджской пятерки». И тогда значительная часть истории разведки и немножко истории международ­ных отношений была бы написана иначе. А, может быть, Филби спас отца. Потому что и он действовал оперативно.

Люди разведки—где бы они ни работали—понимают, что они — часть системы. Разведчик отдает себе отчет в том, что он отвечает не только за себя, за людей, которые у него на связи. Он несет ответственность и за людей, которых не знает и никогда не узнает. Оба разведчика, не зная друг о друге ничего или по крайней мере ничего конкретного, старались действовать как можно быстрее, как можно точ­нее. И они сделали это в конце концов.

—  Юрий Михайлович, а что бы вы могли назвать наи­большим успехом вашего отца как разведчика?

—   Понимаю, что для вас это вопрос ключевой. Но я думаю, что все же не смогу адекватно оценить заслуги Михаила Матвеевича как разведчика и объяснить это вам. Могу только дать какие-то штрихи, наводящую информа­цию для такой оценки. Вообще мне кажется, что отец не относился к тому ряду выдающихся асов разведки, как, скажем, Григулевич, Быстролетов, Дейч (Стефан Ланг)... Как Рудольф Иванович Фишер-Абель, Александр Михай­лович Короткое. Я реально смотрю на вещи, я ведь уже не юноша. Разговаривал со многими разведчиками, в том числе и с теми, кто знал отца. Да даже и по роду своей ра­боты в Кремле мне доводилось с ними общаться. Поэтому я в какой-то мере могу оценивать работу разведки и раз­ведчиков. Не могу конкретно оценить отца — у меня ведь и сейчас нет всей информации о нем.

Но ведь очень многого можно было достичь, оставаясь в положении, так сказать, неприметного чернорабочего разведки. Парадокс деятельности спецслужб заключается в том, что имя разведчика часто становится известным потому, что он провалился. А имя отца удалось сохранить в тайне до сегодняшнего дня — пока сама разведка не за­хотела его раскрыть. И при всей «неизвестности» Михаила Матвеевича—его фотографии в музее истории разведки в Ясеневе, некоторые его личные вещи. Это, конечно, лишь внешние признаки успеха. Но это и еще один парадокс.

Знаете, когда я пришел в Кабинет истории разведки в Ясеневе перед своим первым космическим стартом на стан­цию «Мир», мне там дали маленькую справочку об отце. Из нее следовало, что с некоторыми завербованными им агентами работа продолжалась долгие годы. То есть его не то что в Турции не было — его уже не было на свете, — а работа с людьми продолжалась. Думаю, вы можете пред­ставить, какой задел он после себя оставил. А один из его агентов оказался немцем — то есть человеком с воюющей против нас стороны.

Ну, может быть, еще одна история. Я уже рассказывал о книге, в которой совсем недавно был опубликован первый автобиографический очерк об отце. Ее авторы оповестили меня: «Юрий Михайлович, ставим столетний юбилей ваше­го отца в календарь памятных дат разведки на следующий год». Я им говорю: «Мне, конечно, приятно. Но, может, с календарем — это уже перебор?» — «Не скажи-ите, — от­вечают мне. — У нас не так много разведчиков, которым каждый год давали бы по ордену, а то и по две награды». За что отца награждали, я, к сожалению, и сегодня знать не могу.

—   Михаил Матвеевич за заслуги в разведывательной работе был награжден орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени, орденами Трудового Красного Знамени, Отечественной войны 1-й степени, Красной Звезды и мно­гими медалями. Но мне интересно вот что: ваш отец дваж­ды получал нагрудные знаки почетного чекиста. Я слышал, что у разведчиков особое отношение к этой награде.

—    Она в действительности ценится разведчиками выше любого ордена. Отец был награжден двумя знаками почетного чекиста. А этой оценки в среде разведчиков удостаивались очень и очень немногие.

—   Он прожил трудную жизнь. Для этого ему нужно было быть необычайно волевым человеком. Да и крепким здоровьем обладать. Был ли он физически сильным чело­веком?

—  Он был ниже меня ростом, худощавый, ничего лиш­него. Но в детстве и я восхищался его бицепсами. Вот, думал, старик, а такие мускулы. А старик, между прочим, был в моем сегодняшнем возрасте. Ну, а я-то стариком себя сейчас никак не считаю.

Что касается воли... Я полагаю, что это и была воля разведчика к выживанию. И совершенно естественная, но необычайно сильная воля обычного человека к жиз­ни. Когда он умер, провели вскрытие. В свидетельстве о смерти была указана лишь одна причина, потому что для указания всех остальных было просто слишком мало места на бланке. А в справке весь букет его недугов был описан полностью. Там было столько всего, что врач сказал: уди­вительно, как отец со всем этим букетом дожил до 74 лет. Знаете, такие эмоциональные потрясения запоминаются надолго. И вот я помню, что после этих слов врача, в со­знание мое буквально ворвались строчки Киплинга. Это было стихотворения «If» — «Если». Из русских переводов я бы предпочел строчки Михаила Лозинского:

«Умей принудить сердце, нервы, тело Тебе служить, когда в твоей груди Уже давно все пусто, все сгорело И только воля говорит: «Иди».

У меня есть чувство, что эти строчки очень точно отра­жали физическое состояние отца в последние годы. И мне кажется, что он по этому киплинговскому «If' и жил. Хотя он мог и не знать этого стихотворения.

— Размышляя логически, ио-моему, не так уж трудно догадаться, за какого рода работу Михаил Матвеевич по­лучил букет болезней, равно как и свои высокие награды. Достаточно представить тогдашнюю, насквозь прогер­манскую Турцию и все опасения советского руководства по поводу очень даже вероятного ее вступления в войну против СССР — особенно в критическую осень 1942 года, когда вермахт рвался не только к нефтепромыслам Ка­спия, но и к выходу побережьем Черного моря в район Батуми. А это уже была граница с Турцией. Вряд ли тогда турецкие власти избежали бы искушения оккупировать Закавказье.

Взять иример Рихарда Зорге. В обывательском сознании сложилось устоявшееся мнение, будто главной его заслугой было сообщение о дате нападения Германии на СССР. Но об этом разведчики сообщали в Центр из разных стран. Се­годня самым серьезным достижением Зорге признается его информация о том, что Япония воздержится от нападения на СССР, пока Германия не добьется решающих успехов на Восточном фронте. Собственно, информацию подобного рода — о степени готовности и решимости Турции всту­пить в войну против СССР — ждали в Центре.

Далее. По мере продвижения Третьего рейха к своему краху — Турция — не только Швейцария! — превратилась в очень удобную переговорную площадку для торговли между Германией, ее сателлитами и нашими западными союзниками по поводу заключения сепаратного мира. Не­безызвестный Вальтер Шелленберг во время своего вояжа в Турцию обратился к фон Палену «в надежде осуществить планы заключения компромиссного мира, учитывая его контакты с Ватиканом». Об этом Шелленберг откровенно писал в свих мемуарах.

Так что думаю, нет ничего необычного в том, какое огромное значение Центр придавал работе советской резидентуры в Турции и почему он так высоко оценивал ее заслуги.

— По поводу планов нападения турок на Советский Союз. Я точно знаю, что они разрабатывались. Турецкий штаб получил для этого соответствующую директиву. Я знаком с документами на этот счет. Что касается тай­ных сепаратных сделок наших союзников с воюющими против нас странами, то в «Очерках истории российской внешней разведки» можно прочесть, что советская раз­ведка получила сведения о том, что Венгрия, последний воюющий против нас сателлит Германии, избрала Стамбул местом проведения секретных переговоров с англичанами и американцами. Наша стамбульская резидентура добыла достоверную информацию о ходе и содержании этих кон­фиденциальных бесед. 13 октября 1944 года эта информа­ция была доложена Сталину, Молотову, Берии. Конечно, это было достижением загранточек советской разведки в Турции. Их информация этого плана, которая шла из Стам­була, имела стратегическое значение. Если бы Германии и ее союзникам удалось заключить сепаратные соглашения, то послевоенный мир был бы другим, не Ялтинским.

Конечно, Ценр интересовали сведения о военных при­готовлениях Турции и о попытках Германии втянуть ее в войну. Но главной задачей все же было не допустить развития событий по такому сценарию. А это значило входить в контакг и работать с людьми на уровне высшего руководства страны. Из мемуаров П.А. Судоплатова из­вестно, что перед разведкой ставилась задача превращения Турции — где было много греков, болгар, представителей других диаспор — в плацдарм для формирования неле­гальных резидентур в Греции, Югославии, Болгарии, на Балканах вообще.

В принципе о многом из того, чем занимался мой отец, можно было бы догадаться. Многое можно было бы до­мыслить и, наверное, оказаться недалеко от истины. Но я не хочу домыслов. И, думаю, меньше всего хотел бы их мой отец.

—  Как вы думаете, ваш отец любил Турцию?

—  Мне кажется, да. Именно любил. В общем-то нельзя сказать, что он работал против Турции. Главным-то про­тивником и там для него была Германия. А если и против Турции — то только в той мере, в какой это требовалось для обеспечения безопасности нашей страны.

Незадолго до смерти отец раздал, раздарил практически всю свою библиотеку. Но вот книги о Турции, фотографии, видовые открытки и карты страны оставались у него до последнего дня.

Да я с его картами Стамбула ездил в этот город в нынешнем году. Хотел подсобрать дополнительный материал для книжки. Не могу писать, если не представляю улиц, по которым он ходил. Я был там в консульстве, которое стоит на прежнем месте.

Я не видел Турции, потому что был только в Стамбуле. А Стамбул — это ни в коей мере не Турция, как Нью-Йорк — не Америка, а Москва — не Россия. Но он похож на некую модель мира с полиэтничностыо его населения, с многоликостыо его кварталов — фешенебельных и тру­щобных. Поработать в Стамбуле — все равно что порабо­тать сразу в нескольких странах. Для понимания условий работы отца, где ему всегда нужно было оказываться в положении своего среди чужих — самых разных — это, конечно, много значило.

—  У меня нет сомнений, что ваш отец, оглядываясь на свой жизненный путь, мог со спокойной совестью сказать, что прожил жизнь не зря. Но очень часто люди — и вовсе не в преклонном возрасте — приходят к такому умоза­ключению: если бы я выбрал не эту профессию, я бы стал тем-то или тем-то. Может ли разведчик позволить себе в своих высказываниях подобную вольность?

—  При мне он никогда ничего похожего на это не про­износил. Но вот моя мама — сейчас, сев за книгу, я очень много ее расспрашиваю — сказала мне, что слышала от отца такую фразу: если бы он не стал военным (он не ска­зал —разведчиком), то стал бы строителем. К сожалению, у него никогда не было возможности проявить эти созида­тельные наклонности. Даже на бытовом уровне — у нас никогда не было дачи. Но он очень хотел быть строителем. Возможно, поэтому он все время дарил мне строительные конструкции, кубики. Я строил всякие здания, а он помогал мне в этом, объяснял, учил. Мне кажется, он с удоволь­ствием занимался этим со мной. Он очень много дарил мне подобных игрушек. Но никогда — пистолеты.

—  А вот вы ему такой «подарочек» преподнесли. Сам я не видел, но люди знающие говорят, что в музее истории разведки в штаб-квартире СВР в Ясеневе среди вещей, принадлежавших вашему отцу, — ваш пистолет, грозный «Стечкин». Правда, большинство уверено, что это пистолет Михаила Матвеевича.

—   Это несколько курьезная история. А почему, соб­ственно, курьезам не должно быть места в жизни?

В Таджикистане в 1996 году, в январе, случился мятеж. И президент Ельцин тогда меня туда бросил. (Юрий Михай­лович был в то время помощником президента России по национальной безопасности. —Примеч. авт.). Нужно было вместе с таджикским руководством принимать какие-то меры для прекращения мятежа. Действовать пришлось жестко. Очень непростая была работа. Там меня и наградили этим пистолетом. А «Стечкин», вы знаете, очередями стреляет.

— Знаю, автоматический пистолет. Такого даже у аме­риканцев нет. А он в комплекте с прикладом был?

—Да, с прикладом. И вот я думаю: привезу его сюда— что с ним делать? Автоматическое оружие нельзя оформ­лять как личное оружие. Но тем не менее пистолет сюда доставили как официально подаренный. Я при встрече с Вячеславом Ивановичем Трубниковым, тогдашним ди­ректором Службы внешней разведки, и говорю: «У вас там ребята тренируются в тире, стреляют из разных видов оружия. Даже я пробовал. Пусть и «Стечкин» там будет, пригодится». А Вячеслав Иванович и говорит: «Нет, я его не отдам в тир». И отдал его в музей. Пистолет положили под стекло. Но краткая надайсь, которой сопроводили экспонат, легко может ввести в заблуждение любого посетителя. Он может запросто принять «Стечкин» за личное оружие Ми­хаила Матвеевича Батурина. Мне так многие и говорили: «Видели, видели пистолет твоего отца». Я какое-то время сопротивлялся этому, но потом решил: пусть остается как есть. В конце концов, пистолет гораздо более подходит к биографии отца, чем к моей собственной.

—   Перед своим первым космическим полетом — на станцию «Мир», вы пришли в штаб-квартиру СВР, в Музей истории СВР. Мне лично понятны ваши чувства, но многие могли истолковать это как некое суеверие или — более того — как красивый жест.

—  Этот визит был настолько тихим, что о нем немногие знали и в самой штаб-квартире СВР. Так что мне особенно не о чем было беспокоиться.

Тут надо понять, что такое для человека первый полет в космос. Вот я уходил в другой мир, хотя, конечно, соби­рался вернуться. Эмоциональное напряжение космонавта в это время настолько велико... Я просто не буду вам это описывать. Но это очень сильные переживания. Группа пси­хологической поддержки всегда готовит для космонавтов фильм минут на пять-семь. Берут интервью, разговаривают с близкими людьми—родителями, женами, детьми. Тради­ция такая в российской космонавтике. И каждый космонавт знает, что ему эту короткометражку покажут по дороге из гостиницы «Космонавт» до того места, где надо надевать скафандры. Ну, Байконур — он ведь очень большой. Ехать почти час. И я знал, что такой фильм будет. А значит, и по­желания удачи от дочки, от мамы. Но отец-то мне — тоже близкий человек. И я тоже должен с ним какую-то внутрен­нюю связь установить. Сходить на могилу? Очень не хоте­лось идти на кладбище. Настроение-то — совсем другое. Даже думать нельзя, что «эта штука» может взорваться. А ведь взрываются иногда. И люди гибнут. Но с мыслями об этом космонавт не может готовить себя к полету. Вот я подумал — подумал и позвонил Вячеславу Ивановичу Трубникову: «Вы знаете, хотел бы перед полетом прийти». Он очень хорошо к этому отнесся, сам подошел в музей. Мы там сфотографировались. Я цветы возложил у памятника чекистам-разведчикам, отдавшим жизнь за Родину.

Перед вторым полетом — на МКС — вместе с Талгатом Мусабаевым и американским космическим туристом Деннисом Тито эмоциональное напряжение было уже не столь велико. Но камень в основание традиции был уже заложен. И я снова позвонил в Ясенево. А там директором был уже Сергей Николаевич Лебедев. И у него никаких воз­ражений не возникло. Он вместе со мной в музей сходил, потом беседовали в его кабинете.

—   Можете ли вы сказать, что сверяете жизнь по отцу?

—   Наверное, нет. У меня вообще нет образца, которому я старался бы во всем подражать. Я живу собственной жизнью. Личность отца, разумеется, наложила на меня огромный отпечаток. Не просто отпечаток — я часть своего отца. Но одновременно я часть и других людей, конечно.

—    Сошлись бы вы с отцом во мнениях по поводу се­годняшних российских реалий? И вообще, можно ли было спорить с Михаилом Матвеевичем?

—   Нет, спорить с ним было трудно. Потому что он обид­чив был. И я даже старался избегать подобных ситуаций.

Я думаю, что мы не спорили бы по поводу сегодняшних реалий. Мы просто определили бы, что у нас общего, а в чем мы расходимся.

—  Однажды ваш отец сказал (и вы эту фразу записали): «Я остался жив, потому что всегда сторонился политики». Вы к этим словам отца не прислушались.

—   Я понимаю, что он бы этот мой шаг не одобрил. Но я — это я. Живу в другое время. И у меня свои пред­ставления о том, что нужно делать, а что — нет. Я пошел в политику не потому, что она мне очень нравится как та­ковая, что жить без нее не могу. Я сейчас прекрасно живу без политики и совсем в нее не лезу. И прекрасно себя чувствую. Хотя мои коллеги-космонавты идут в депутаты. И мне предлагали. Но я не иду.

Идя в политику, я хотел сделать для страны максимум того, что мог. Все знания мои применить. Мне казалось это правильным.

—Ас каким настроением вы ушли из политики? С разо­чарованием?

—   Нет, я ушел немножко истерзанным, что ли. Я чув­ствовал, что как личность деформировался. Это отдельный разговор, особый, сложный. Мне тогда нужно было какое-то еще более сильное воздействие, чтобы восстановиться, чтобы личность вновь обрела правильную конфигурацию. И мне кажется, космос мне в этом помог.

А вообще-то с тех пор как я оставил политику, прошло уже шесть лет (беседа состоялась в 2003 году. — Примеч. авт.). Немалый срок. Если бы мне предложили вернуться в нее три года назад—я бы отказался. Но за последние два года у меня, по крайней мере, исчезла идиосинкразия к по­литике, то есть она уже не вызывает прежних болезненных реакций отторжения. И если бы мне сегодня предложили вернуться в политику, я стал бы серьезно думать.

—  Скажите, ваша страсть к языкам — это наследствен­ное или благоприобретенное? Журналисты, по-моему, уже сбились со счета, определяя, каким количеством языков вы владеете.

—  Да, собственно, нет у меня такой страсти. А журна­листы очень часто грешат неточностями. И я с большой настороженностью отношусь к тому, когда кто-то говорит, что я знаю много языков. За собой я числю сегодня три: английский, шведский и сербскохорватский.

Кстати, отец, свободно владевший турецким и не знавший проблем с французским, не то что не поощрял мое желание овладевать иностранными языками — он просто противился этому. В мои школьные годы как раз стали создаваться спецшколы с изучением ряда предметов на иностранном языке. И одна из таких школ — англий­ская — появилась совсем рядом с той, в которой учился я. Объявили туда набор. И не было бы проблем с переводом в спецшколу — в своей-то я был отличником — если бы не отец. Он сказал: «Не нужно это Юре». Он очень хорошо знал, как жилось в то время людям, которые выезжали на работу за границу или работали с иностранцами в Союзе. Он считал — ив чем-то был, безусловно, прав, — что это может печальнейшим образом сказаться на судьбе.

Иностранный язык — и это был английский — я начал учить, кроме школы, конечно, оказавшись в Московском физико-техническом институте. Никакого разрешения для этого мне, студенту, уже не требовалось. Предмет был обязательным, и изучали его три года. Затем в том же обязательном порядке нужно было учить второй язык. Не буду утомлять читателей деталями, но так получилось, что я три года изучал в Физтехе японский язык, брался за французский, немецкий. Но единственное, чего я достиг в немецком, — того, что мог переводить техническую ли­тературу. Общаться на нем я никогда не мог.

Французский я забросил, потому что физически надо­рвался. В конце концов я самостоятельно изучил сербско­хорватский язык.

—  А вам никогда не хотелось пойти по стопам отца?

—  Конечно, хотелось. Вообще-то в школе мне о многом мечталось. Я хотел стать то писателем, то летчиком. Но ваг подошло время серьезного выбора профессии, а сле­довательно, и вуза. Тогда как раз переходили от 11-летнего обучения к десятилетке. Представляете: двойной выпуск, а это значит и двойной конкурс. Не только мои сверстники, но и родители пребывали в состоянии эйфории. Многие мои одноклассники собирались поступать в Высшую шко­лу КГБ — именно имея в виду пойти по стопам родителей. И многие родители их в этом поддерживали и помогали. Забегая немного вперед, скажу, что многие как раз и по­ступили — раз были возможности — и сегодня работают по этой линии.

Мои друзья в период этой абитуриентской лихорадки не оставляли меня в покое: пойдем вместе. Ну, что-то вроде за компанию.

Я пришел к отцу и завел разговор на эту тему. Он тог­да посадил меня напротив себя, и у нас состоялась очень серьезная беседа. Я до сих пор помню его слова: «Откуда ты знаешь, что эта работа для тебя подходит? И откуда ты знаешь, что ты подходишь для этой работы?»

А вообще-то я мог и не послушаться. Пошел бы сдавать экзамены — там же не требуется согласие родителей. Но вот звонить в службу и устраивать меня отец бы не стал. Я это точно знаю. Потому что позже, когда речь зашла о работе после окончания вуза, я попросил отца позвонить его знакомому на предмет моего трудоустройства. Отец мне тогда сказал: «Я всего в жизни добился самостоятельно. И ты будешь поступать точно так же».

— Пришло время, когда вы решили стать космонавтом. Как отреагировал на это Михаил Матвеевич?

—   Я принял решение стать космонавтом на третьем курсе МФТИ. Поступил-то я на факультет радиотехники и кибернетики, а затем — вот такой поворот в понимании собственного предназначения. И, как следствие,—перевод на факультет аэрофизики и космических исследований.

Понимаете, мне на третьем курсе 21-й год шел, а с ним и третий десяток. Конечно, еще салагой был, но в то же время и взрослым человеком, способным принимать решения, определяющие судьбу. Это был всего лишь 70-й год. Лишь девять лет люди в космос летают. Их еще совсем мало. И отец — главным образом, по этой причине, — не поверил, что я стану космонавтом. Он посчитал, что шан­сов слишком мало, поэтому и не мучился размышлениями по поводу моего решения. Но он не стал меня от этого отговаривать. Он, кажется, даже обрадовался тому, что меня больше не потянет поступать в МГИМО, работать на дипломатическом поприще.

Отец считал, что дорога в космос лежит через летное училище. Но как раз к тому моменту в космос стали летать бортинженеры—Севастьянов, другие ребята. Он, зная мой характер, понимал, что если я твердо поставил себе цель—а для меня это было очень серьезно,—то буду идти до конца. И это его успокоило. Он, насколько я понимаю, про себя рас­судил так: ладно, пусть и не станет сын космонавтом, зато дорога у него будет правильная, нормальная.

—   Но вы стали космонавтом. И вы, пожалуй, един­ственный космонавт, к которому я могу обратиться со следующим вопросом. Фразы «Я бы пошел с ним в раз­ведку» и «Я бы полетел с ним в космос» — насколько они сопоставимы?

—   Наверное, сопоставимы. И то, и другое дело опас­ное. И очень многое зависит от того, с кем ты работаешь. Но еще одно обстоятельство роднит две эти профессии. И там, и там ты можешь говорить: я бы с ним пошел или я бы с ним не пошел... Кого назначат в напарники — с тем и пойдешь. И полетишь.

—  Для вас книга — это постижение себя самого через постижение отца. Я думаю, читатель отнесется к подобной постановке вопроса с пониманием. Но что касается книги как таковой, то есть риск, что кто-то заподозрит вас в не­объективности.

— Я пишу книгу не только об отце, но и о товарищах его, об эпохе. И мой замысел заключается не в том, чтобы парадный портрет нарисовать, а посмотреть, откуда по­является судьба. Представьте себе некую турбулентность, вихревой поток. Быть может, это водоворот, а в нем — пес­чинки. Одну сюда принесло, другую туда вынесло, а третья песчинка вообще не доплыла. И человека жизнь бросает в вихри, в водовороты судьбы. Он не безволен. Он как-то отвечает на эти вызовы. Становится тем, кем становится. Как с судьбой человека взаимосвязаны время, эпоха, место, пространство? Мне вот это особенно хочется понять.

 

«ПАРУСНАЯ БОЛЕЗНЬ» ВЛАДИМИРА КРЮЧКОВА

Под его непосредственным руководством советской разведке в 80-е годы удалось вскрыть столько иностранной агептуры в СССР, сколько пе получилось за все остальные годы советской власти

После печальной истории с ГКЧП отношение обще­ства к фигуре Владимира Крючкова изменилось далеко не в лучшую сторону Журналисты в интервью его просто терзали — годами. А я не собирался спрашивать его об августовских событиях 1991 года вовсе. Потому что лю­бой его ответ на мой вопрос о ГКЧП — будь он и самым правдивым — меня бы не удовлетворил.

Но тем не менее мимо этого человека при моем живей­шем интересе к разведке пройти оказалось невозможным. Все дело в том, что Крючков возглавлял Первое главное управление КГБ СССР продолжительнейший период — четырнадцать лет, с 1974 по 1988 год. И за все это время в его компетентности по линии разведки не усомнился ни Андропов, ни кто-нибудь еще. Кстати, годы при Крючко­ве были для нашей разведки отнюдь не безуспешными.

Понимание этого исподволь подводило меня к мысли о необходимости встречи с ним — человеком со своими взглядами на разведку и на многое другое.

Генерала армии Владимира Крючкова сейчас большин­ство людей в нашей стране знает и помнит лишь как экс-председателя Комитета госбезопасности СССР. А многие СМИ, при необходимости вернуться к биографии Крюч­кова, продолжают представлять его как «последнего шефа КГБ». Коллеги, давайте быть точными. После Владимира Крючкова Комитетом — пусть и всего один день — ру­ководил Леонид Шебаршин. А затем в главном кабинете на Лубянке воспредседательствовал Бакатин, который откровенно заявлял, что пришел развалить КГБ. Пришел, кстати, чуть ли не в обнимку с предателем Калугиным в качестве советника...

Как бы там ни было, «самыми яркими в жизни» Крюч­ков назвал годы, проведенные в разведке. Об этом я и собрался побеседовать, прекрасно понимая, что говорить будет трудно. Но я и не представлял, насколько это будет тяжело для него. И дело тут не в каких-то причинах мо­рального характера. Уж за разведку-то краснеть Крючкову было нечего. К профессиональной же доле скрытности я был готов, как и к сопутствующей эмоциональной сдер­жанности. По опыту знал, что разведчики не слишком щедры на ароматные приправы русской речи — привыкли ведь держать язык за зубами. Но неожиданностью стал очень тихий, какой-то надломленный голос собеседника и его едва различимые слова из-за слегка нарушенного звуковоспроизведения. Я почти лежал на разделявшем нас столе, изо всех сил стараясь дотянуться диктофоном до подбородка моего визави. Я видел и слышал челове­ка, немало пережившего и, было видно, продолжавшего переживать в ходе разговора. Владимир Александрович извинился за ситуацию. Но держался спокойно, с до­стоинством и, что особенно важно, с уважением к со­беседнику.

Он невольно-нечаянно рассек скорлупу обыденности... парусом. «Разведка поглощает человека целиком, на всю жизнь. Это знаете, как «парусная болезнь». Человек, кото­рый хоть раз в жизни ходил под парусом, не забудет этого ощущения уже никогда».

—  Владимир Александрович, в свое время с вами в раз­ведку ходил ваш подчиненный Владимир Путин. Сегодня он президент России. Что изменилось в вашем восприятии его?

—   Мы работали в одной организации, но на разных уровнях. Я — в числе руководителей разведки, он за ру­бежом как оперативник. Если вы помните, в Дрездене. Помню, во время одной из поездок была у меня встреча с личным составом. Я там Путина видел. Но это было лишь визуальное знакомство. Узнал же я Владимира Путина как Владимира Путина в 1991 году, когда бывший мэр города на Неве Анатолий Собчак позвонил мне и попросил от­пустить Путина с нашей работы на «гражданку». Собчак хотел взять Путина к себе. Помню, как этот уход проис­ходил. Я, как обычно в таких ситуациях, навел справки, но личного контакта у нас не было.

Познакомился с Путиным я уже после того, как он стал главой ФСБ. Он пригласил меня в день моего рождения. Вручил приветственный адрес, букет цветов. Следующая наша встреча состоялась, когда он уже был президентом. Я вам скажу, что порасспрашивал товарищей, которые непосредственно знали его по службе. Ни одного крити­ческого отзыва, и все отмечали его надежность.

Конечно, он даже внешне выгодно отличался от своего предшественника, для которого были характерны непред­сказуемость характера, бескультурье. А тут вдруг — и это было уже немало, к примеру, после пьяных эскапад Ель­цина с дирижерской палочкой в Берлине — нормальный человек во главе государства.

Путин получил очень тяжелое наследство: взрывоопас­ную политическую ситуацию, катастрофическое экономи­ческое положение, общество, переживающее состояние брожения. Я понимаю, исправить все будет не просто. Это ведь только разрушать легко. Страна оказалась отброшен­ной далеко назад. На сей счет проводились даже попытки калькуляций. Согласно им, если разрушать страну в тече­ние года, то на восстановление уйдет пять лет. А мы при Ельцине разрушали десять!

Я на многие вещи смотрю иначе, чем Путин. Я ведь полагал, что реформы в нашей стране будут проходить в рамках социалистического общества. Я, кстати, до сих пор считаю, что в будущем это могло бы принести нам большие дивиденды. А что касается рыночных отношений, полити­ческого плюрализма, то ведь наша партия пошла по этому пути еще в 1990 году, отказавшись от своей руководящей роли в обществе. Только ведь действовать нужно было постепенно. Мы не должны были спешить к будущему кувырком. Переход от одного качества к другому требует времени. Мы еще долго будем расплачиваться за то, что натворили.

В моей книге «Личность и власть» я написал, что Пу­тан —президент надежд. В том плане, что люди отнеслись к нему с доверием. Оправдает он или нет эти надежды, зависит главным образом от него. Я бы хотел, чтобы он в оставшие­ся годы его президентства (интервью состоялось в декабре 2005 года —Примеч. авт.) окончательно вылез из той ко­леи, которую предложило ему прежнее руководство страны. В последнее время Путин, по моему мнению, встал на путь исправления создавшегося положения. В связи с этим, мне кажется, есть смысл его поддержать. При этом я все-таки хотел бы исправить неточность, допущенную уважаемой газетой, опубликовавшей мое интервью: это неправда, что я работаю в Межрегиональном фонде президентских программ.

—   Насколько, по-вашему, правы те ученые мужи, ко­торые — особенно в середине 90-х — предрекали, что в будущем значение разведки будет падать?

—  Я работал в разведке в общей сложности два десятка лет. И до этого что-то уже знал о ней в профессиональном плане. И сейчас проблемы спецслужб меня всерьез ин­тересуют. И скажу вам, что разведка — это инструмент, без которого не может обойтись ни одно уважающее себя государство мира. Ну, я при этом никак не хочу обидеть те государства, которые по тем или иным причинам сами ищут плечо другого в вопросах обеспечения собственной безопасности.

Без разведки можно в одно прекрасное утро оказаться перед ситуацией, к которой мы будем просто не готовы и у нас не найдется каких-либо заранее заготовленных — на крайний случай — рецептов для ее разрешения в нашу пользу. Не знаю, через сколько поколений отпадет необхо­димость в разведке. Но думаю, что этих поколений будет не один десяток.

Интересы разных государств не совпадают либо вообще не совместимы. Существует разница экономических и по­литических интересов, этнические, расовые, региональные проблемы. Их куча. И разом их не решишь. Ответ на все вопросы даст будущее историческое развитие. Но один со­вершенно определенный вывод я могу сделать уже сейчас. Так уж сложилось исторически, что Россия может обеспе­чивать свою жизнеспособность, только будучи сильной. Судьба у нас такая — быть только сильным государством. Без разведки это государство окажется в положении бес­помощного слепого.

— Вы сторонник воссоздания многоцелевой структу­ры наподобие КГБ из 7—8 самостоятельных спецслужб, возникших на его обломках. Далеко не все их сотрудники разделяют вашу точку зрения. И, насколько я могу понять, больше всего у вас оппонентов как раз в рядах сотрудников внешней разведки.

— Во времена существования Комитета у нас была централизация сил для решения проблем безопасности как внутри Советского Союза, так и за его пределами. В 1991 году произошел раздел. Решение было сугубо поли­тическим, продиктованным волей тех, кто боролся против советской власти. Я тогда говорил о том, что это нанесет вред. Ведь к руководству КГБ пришли люди с определен­ной им сверху задачей: не созидать, а разрушать. Бакатин в своей книге так и писал: он-де пришел в КГБ, чтобы разрушить его.

В итоге Комитет распался на 9 организаций. Кто от этого выиграл? Это было абсолютно невыгодно экономи­чески. Потому что вместо одного человека в ранге или на положении министра потребовалось 9. Соответственно в девять раз возросло количество заместителей, коллегий и т.д. Бедная Россия!

Я, кстати, не сторонник того, чтобы сейчас все взять и вернуть вспять в одночасье. Для этого должны быть созда­ны соответствующие условия, должны быть в наличии — и в достатке! — кадры, средства, законодательная база. Осторожность требуется и аккуратность. Кстати, вопрос об отпочковании разведки, о предоставлении ей само­стоятельности поднимался еще во времена существования КГБ. Я возражал. Потому что понимал, что в этом случае нарушится взаимодействие разведки и контрразведки. Вот в 80-е годы мы разоблачили очень много агентуры против­ника — десятки агентов. Нашли их не только с помощью Эймса. Некоторые из резидентов работали десятки лет. И не потому, что ленилась наша контрразведка — просто не в состоянии была пресечь их деятельность. А вышли мы на агентуру противника благодаря тем позициям, т.е. тем источникам, которые обрела разведка. И это неотразимый аргумент в пользу того, что разведку и контрразведку нельзя разрывать. Работай КГБ в разных ипостасях, нам бы того оглушительного удара по зарубежным спецслужбам нанести не удалось.

В последнее время в плане объединения кое-что сде­лано. Вот пограничники влились в ФСБ. Некоторые тех­нические службы вошли в состав Федеральной службы безопасности. Это естественный процесс. Надо посмо­треть, как он пойдет дальше. Но лично я полагаю, что этот вопрос сейчас не следует искусственно заострять. Нужно ли сталкивать лбами спецслужбы, когда опасность развала России велика?

—   Я вот говорил некоторым собеседникам, что не очень-то настроен жить в Московском удельном княжестве. На что получал в ответ нечто довольно злобненькое: а что, разве люди в Лихтенштейне плохо живут?

—  Да нам просто не дадут жить, как в Лихтенштейне. Представьте себе, что их на нашей территории возникнет, скажем, пара десятков. Лихтенпггейны будут, а нас нет. Нас разорвут, растопчут, а потом и вовсе переименуют. Прак­тически у каждого государства по периметру российских границ есть к нашей стране те или иные претензии. Однизвучат откровенно и несколько навязчиво, о других до поры до времени предпочитают не говорить. Финляндия сейчас не поднимает территориальный вопрос, но мы тем не менее знаем, какие у нее виды на Карелию. В Польше время от времени появляются публикации с указаниями на то, что некоторые российские территории, мол, исконно польские. О стремлении Эстонии застолбить за собой право на тот или иной кусок российской земли и говорить нечего. Кто-то выдвигает финансовые претензии, безосновательные требования каких-то компенсаций. Да мало ли среди наших соседей охотников поживиться за наш счет. Распадется Россия — увидите массу проблем, которые немедленно всплывут, когда созреет ситуация.

—С ЦРУ в финансовом плане советской разведке всеїда было трудно тягаться. Но у нас была идея. Она приводи­ла в ряды вашей агентуры «инициативников», которых и вербовать-то не надо было—требовалось лишь убедиться, что это не «подстава». А что осталось сейчас? Подкуп или шантаж — каких-нибудь гомосексуалистов или, не дай Бог, педофилов? С их помощью вершить благородное дело за­щиты интересов Родины? Как вы к этому относитесь?

— Агенты на нас работали и на материальной основе, и на идейной. Точные пропорции я вам сейчас не назову, но приблизительно половина на половину. Причем наиболее ценными приобретениями были те люди, кем действи­тельно двигала идея. Мы ими особенно дорожили. Эти люди, как правило, были не очень богаты, но они никогда не позволяли себе брать какие-то деньги от нас, когда мы пытались им как-то помочь в материальном плане. А были и такие, кто работал за деньги. Но вот какие странные ме­таморфозы происходили с ними. Через пару лет работы на советскую разведку некоторые из них вдруг отказывались от оплаты своих услуг. Они тоже становились, так сказать, идейными. Потому что мы к агентуре с особым вниманием относились, с ней считались, они начинали понимать, что мы видим в них не просто агентов, а помощников, друзей, наших людей, одним словом.

Сейчас, конечно, иная ситуация. Мы встали на тот путь, который некоторые люди на Западе не приемлют. Естественно, их отношение к нам изменилось, и нашим разведчикам стало значительно труднее. Но вместе с тем симпатии к России все-таки есть. Мы ведь не под­держали американскую агрессию в Ираке. Мы не под­держали войну против Югославии, хотя мало что могли сделать в поддержку этой страны. Мы не поддерживаем агрессивные устремления США в отношении Сирии, Ирана. Мне кажется, если мы в нашей политике опять выведем на передний план борьбу за мир, справедли­вость, за честные экономические отношения, то опять обретем поддержку тех сил, которые симпатизировали нам прежде.

— Вы говорите о разведке как о деле рентабельном, о том, что рубль, вложенный в разведку, окупается много­кратно. Но ведь в свое время компетентнейшие люди то же самое говорили о космической отрасли. Кончилось тем, что сама наша космонавтика стала сидеть на голодном пайке.

С другой стороны, наши бывшие разведчики в своих мемуарах (Максимов. «Операция «Турнир») с горечью отмечают, что добытые ими с великим трудом ценнейшие иностранные научно-технические секреты так и остались никому не нужными.

—А я готов подтвердить свое утверждение о высочайшей степени рентабельности разведки. Прежде всего разведки научно-технической. Все элементарно. Мы же не покупаем какие-то ценнейшие новые технологии, образцы и т.д. Но тем не менее получаем их. Конечно, это тоже чего-то стоит. Но затраты в данном случае несопоставимы с реальными ценами. Нашими разведчиками добываются вещи, которые стоят даже не миллионы, а миллиарды. А некоторым вещам просто нет цены. Классический пример — похищение у американцев атомных секретов. Думаю, что Сталин, как бы ни старался, не смог бы найти денег на самостоятельную разработку и про­изводство Советским Союзом атомного оружия. А что было бы с нами, если бы американцы оказались его единоличными обладателями? Полагаю, не надо объяснять.

Вот почему я утверждаю: разведка рентабельное дело. Но тут есть очень серьезная проблема. Информацию, по­лученную научно-технической разведкой еще надо реа­лизовать. То есть, по сути дела, легализовать, перекрыть возможности для обвинений нас в воровстве, плагиате и т.д. В советское время над проблемами реализации инфор­мации работала специальная организация при Совмине. Была целая система, позволявшая максимально выгодно и безопасно использовать плоды труда разведчиков.

В последние годы НТР стала одним из важнейших направлений деятельности разведки. Кстати, не только у нас, но и у американцев. Они у нас тоже здорово воровали секреты. Вот, допустим, был такой Толкачев, агент амери­канской разведки. Он передал американцам техническую документацию нашей системы опознания воздушных целей но принципу «свой — чужой». Это ж какой колоссальный ущерб был нанесен обороноспособности страны! Ведь эту систему нам пришлось менять, устанавливать, отлаживать заново в масштабах всех Вооруженных Сил.

Мы можем, конечно, попытаться изобретать все сами. Только не дороговато ли это нам обойдется? Мир взаимо­зависим. И утыкаться при этом в научную всеядность... Сейчас, к примеру, у Японии есть то, чего нет у Америки. А у Америки есть то, чего нет у Японии. Они тоже друг у друга воруют.

—   Вы первым, насколько я понимаю, познакомили широкую советскую общественность с проблемой «аген­тов влияния». Но не все в эту проблему верят. В том числе и потому, что никакой очевидной борьбы с таки­ми агентами не ведется. А возможно ли, на ваш взгляд, бороться с ними вообще — так, чтобы это не выглядело «охотой на ведьм»? Кстати, вы никогда и никого прямо не обвиняли...

—  Правильно. Но всем всегда становилось ясно, о ком идет речь. Из уст председателя КГБ прямые обвинения не должны были исходить. Я ведь не суд. Но тем не менее ошибок тут не было.

Я думаю, действия, утверждения отдельных лиц, кото­рые идут вразрез с нашими национальными интересами и приносят пользу исключительно другому государству, должны верно оцениваться теми, кто стоит во власти. Люди очень легко познаются по их делам, их позиция в той или иной форме может прослеживаться в средствах массовой информации.

Возьмите Козырева. В 1991 году он с чувством сожаления заявил о том, что, покончив с московским тоталитарным ре­жимом, мы не покончили с тоталитарным режимом в Кабуле. Это было чудовищное заявление. Оно ясно давало понять всем, что Москва может пожертвовать Наджибуллой. Так и произошло. Он был зверски убит. И мы лишились искрен­него друга. Козырев последовательно занимал проамерикан­скую позицию. А сейчас преспокойно живет в Америке.

—  В чем, по-вашему, разница между агентами влияния и предателями?

—   И те, и другие стремятся к одной цели, но разными средствами. Агент влияния действует политическими средствами, публично, проповедует идеи, исходя из инте­ресов прежде всего других государств, в ущерб интересам своего государства. Но не выдает каких-то секретов, не продает их. Поэтому, с точки зрения судебной практики, он неуязвим.

А предатель секреты и передает, и продает, отчего наше государство терпит убыток. Вот так в общих чертах.

—  Как-то в одном из интервью вы зацепили академика Арбатова...

—  Арбатов работал при разных руководителях страны. Им были довольны, относились с уважением. Но после се­рии его выступлений я понял, что это не тот человек, кото­рый может принести пользу нашему государству, который укрепляет наши отношения с Америкой не на паритетных, что называется, началах, а путем сдачи наших позиций. Кстати, он активно выступал против нашей армии.

—  О чем он, кстати, подробно рассказал в своей книге «Человек системы».

—  И военные его терпеть не моти. Вот сейчас он мо­жет торжествовать: мы стали страной со слабой армией, а НАТО выдвинулось вплотную к нашим границам. Наших позиций это, как вы понимаете, не усилило. К счастью, наше руководство пытается как-то поправить положение. Но это пока первые шаги.

—Прогнозировала ли советская разведка в 80-е годы тот всплеск терроризма, который захлестнул сегодня мир?

—  Прогнозировала. В 1987 году я выступал на совеща­нии в МИДе. Говорил о том, что терроризм—это проблема, которой нам пренебрегать ни в коем случае нельзя. Уже тогда сказал о появлении примыкающих к террористиче­скому движению некоторых групп, которые могут пойти на использование ядерного оружия. Потому что наступило время, когда создание такого оружия — пусть и в виде так называемой грязной бомбы — с технической точки зрения не представляет собой невыполнимую задачу для террористов. Какая бы бомба ни была, но ею они смогут шантажировать целые государства и даже регионы. Тогда некоторые участники совещания отнеслись к моему высту­плению скептически. Но руководство МИДа тем не менее посчитало, что мое заявление заслуживает внимания.

Долгое время терроризм нас непосредственно не затраги­вал. И это естественно. Мы не стремились обрести позиции в ущерб тем государствам, выходцами из которых были терро­ристы. Но затем, после распада Советского Союза, эскалации внутренних конфликтов ситуация стала меняться. Самый показательный пример—Чечня. Это не сугубо внутренний конфликт. У чеченского терроризма международные корни. «Аль-Каида» против нас пока не идет. Но уже помогает. Я думаю, мы должны проводить очень осторожную, гибкую политику, чтобы не вызвать огонь на себя. Зачем?

К террористам можно подбираться разными путями. Один из них — оперативный, который позволит нам получать до­стоверную информацию об их намерениях. Чтобы избежать открытого столкновения с международным терроризмом, существует и другой путь — политический. Надо делать все, чтобы ослабить базу, на которой зиждется агрессивное отношение террористов к нашей стране. Это очень сложная проблема. Тот факт, что мы избежали какого-то нашего уча­стия в американской авантюре в Ираке, позволяет надеяться на то, что мы заняли очень выгодную для нас позицию. Не уподобляться же американцам, которые действуют наскоком, не просчитывая ситуацию на много лет вперед.

—Вы многократно развенчивали как мифы всякие пере­суды в СМИ по поводу существования «золота партии» и его исчезновения. Но не бывает же дыма без огня?

—Вы знаете, бывает. Я не понимаю позицию Горбачева. Ну, как ему не стыдно. Он тоже должен был бы сказать, что никакого «золота партии» не было. Все это миф, на­стоящий миф.

Когда КГБ и ЦК партии были ликвидированы, обнару­жились документы, из которых следует, что мы передали братским партиям в течение 10 лет 200 миллионов долла­ров — на содержание аппарата, зарплату, отдых, лечение. Раньше такие вещи были тайной за семью печатями, а теперь вот документы попали в печать. И началась возня. Кому она была выгодна? Из публикаций я знаю, что новой властью были выделены огромные суммы—по некоторым данным, около 220 миллионов долларов, — чтобы найти... 200 миллионов. Выделенные деньги истратили, а «золота партии» не нашли. А его и не было.

США, кстати, всю эту крикливую кампанию не поддер­жали. Потому что им это было невыгодно. Потому что сами они тратят на поддержку нужных им партий и движений в разных странах миллиарды. Американцы просто не за­хотели привлекать к себе лишнего внимания. Я бы очень хотел, чтобы те показания, которые я добровольно дал в тюрьме, были опубликованы. А ведь они должны где-то быть. Я от руки написал тогда почти 30 страниц.

Горбачев знает, что никакого «золота» не было. Думаю: ну, скажи ты об этом. Нет, молчит.

— Владимир Александрович, что вы считаете своим самым большим успехом за время руководства внешней разведкой?

— Когда Андропов был на посту председателя КГБ, нам удалось укрепить разведку и в организационном, и в кадровом отношении, упрочить ее позиции за рубежом. Огромна роль разведки в разоблачении агентуры противни­ка в нашей стране. Ведь за 80-е годы нам удалось вскрыть в нашей стране столько агентуры, сколько не было вскрыто за все годы советской власти. Я считаю это очень большим успехом. Мы обезвредили агентуру противника в ВПК, в Министерстве обороны, в ряде других организаций. И у себя в КГБ, в том числе и в разведке. Думаю, скоро придет пора, когда может быть обеспечена широкая гласность в отношении всего этого.

 

ТОПАЗ ПЕРВОЙ ВЕЛИЧИНЫ

У НАТО не было тайп от Райпера Руппа, «последнего топ-агента» Варшавского договора, как прозвали его политики и пресса на Западе

Топаз просиял в послеполуденном свете. Солнечные лучи запутались в его густой бороде. Засверкали стекла очков, А, главное, он просиял в улыбке: после почти четы­рехчасового интервью можно было расслабиться. Подыто­жил разговор он за столиком на лужайке возле винного погребка: «Таких интервью я еще не давал никогда».

Топаз — столь звучных прозвищ мужчинам не дают даже в поэзии. Но дают в разведке. Чаще всего псевдонимы в спецслужбах не несут какой-либо смысловой нагрузки или эмоциональной окраски. Но в данном случае Топаз можно посчитать и характеристикой, и оценкой.

Впрочем, Райнер Рупп—так в действительности зовут моего собеседника — слышал о себе и другие отзывы. В обвинительном заключении по его делу и в приговоре немецкого суда фигурирует вывод группы западных воен­ных экспертов: в случае кризиса его (Руппа) деятельность могла бы иметь решающее значение для исхода войны.

Разумеется, для войны между Западом и Востоком, между НАТО и Организацией Варшавского договора.

У НАТО не было тайн от Руппа, высокопоставленного и всеми востребованного чиновника в брюссельской штаб-квартире альянса и одновременно одного из ценнейших агентов Главного управления разведки ГДР. Самый вы­сокий уровень секретности натовцы обозначают грифом «cosmic top secret». «Космик» — в данном случае нечто запредельное, заоблачное — вот именно, космическое. А Топазу достаточно было лишь руку протянуть. Благо­даря Руппу у НАТО не было тайн не только от ГДР, но и от Советского Союза. Самые ценные документы, добытые Топазом, генерал Гроссман (преемник легендарного Мар­куса Вольфа на посту руководителя восточногерманской разведки) лично возил в Москву в обход представительства КГБ в берлинском Карлсхорсте. Рупп в нашем разговоре прокомментировал это одной фразой: «Для матушки-России я действительно сделал немало».

Поиски Топаза в недрах штаб-квартиры НАТО продол­жались несколько лет и на процессе были названы самой крупномасштабной розыскной акцией германских спец­служб за всю их послевоенную историю. И не только гер­манских. Подразделение собственной безопасности штаб-квартиры альянса во главе с сотрудником ФБР сбилось с ног. Дело доходило до смешного: фэбээровец в случае, если подчиненных со знанием немецкого языка не оказывалось под рукой, нес бумаги БНД об очередных «успехах» в по­иске Топаза своему знакомому... Руппу. Помимо прочего, в руки Райнера попадали списки всех подозреваемых лиц. Просто потому, что секретаршей у фэбээровца была жена Топаза — англичанка, которой в Восточном Берлине дали псевдоним Бирюза. Зная каждый шаг противника, Топаз понимал, что кольцо вокруг него сжимается. И ничего не предпринимал за исключением уничтожения всех улик. Почему? Об этом он расскажет сам. Добавлю только, что на задержание Топаза (который никуда не собирался бежать) в родительском доме в Саарбурге были брошены 70 аген­тов немецких спецслужб. (С большого перепуга, что ли?) Случилось это в 1993 году. Холодная война против Райнера Рутша продолжалась.

Рупгі, безусловно, одна из самых драматичных фигур в истории разведки вообще. Он десятилетиями служил стране, которой в один прекрасный день просто не стало. У любого другого разведчика в критической ситуации оста­ется в принципе возможность вывода. Любой раскрытый и оказавшийся в тюрьме разведчик живет надеждой, что свои выручат, обменяют. Но выводить и менять было уже некому...

Бежать в Россию? В ельцинскую Россию, которая по­стыдным образом сдала смертельно больного Хонеккера, представив все дело так, будто старик чуть ли не пышет здоровьем? Бежать в Россию, где козыревский МИД со­вершил бессовестный предательский акт в отношении Маркуса Вольфа?

В далекое уже, к счастью, время, у нас в СМИ многие дремучие головы предпочитали клеймить преступления «пггази», на каждом шагу путая преследования инакомыс­лящих и внешнюю разведку ЩР. Потому-то мы по сей день практически ничего не знаем о Топазе, которого западная пресса назвала «последним топ-агентом». Последний—не последний... Этого не могут знать даже все разведки мира, вместе взятые. Но вот одним из первых в среде разведчиков, которые и «для матушки-России сделали немало», Руппа можно назвать точно.

Осенью 2001 года на первом канале немецкого теле­видения АРД должна была состояться премьера докумен­тального фильма о Топазе. Насколько было известно автору этой публикации, о Руппе в отснятых кадрах должны были говорить экс-шеф КГБ В. Крючков, бывший руководитель советской разведки (ПГУ КГБ) Л. Шебаршин, бывший координатор германских спецслужб Шмидбауэр... Мне же представилась возможность поговорить с самим Топазом. И в этом мы опередили не только все российские издания, но и китов немецкого газетно-журнального бизнеса, круп­нейшие из которых никак не могли к Руппу подобраться.

—Райнер (это был, пожалуй, первый случай в моей жур­налистской практике, когда едва ли не сразу после знаком­ства с собеседником мы перешли на «ты». —Примеч. авт.), когда ты проходишь мимо витрины ювелирного магазина и вдруг видишь камень винно-желтого, голубого, розового цвета — топаз, это не вызывает у тебя аллергии?

— Не-ет. С недавних пор я даже стал обладателем этого камня — друзья подарили. Они же привозили мне из Мо­сквы водку «Топаз». А что? Неплохая водка, по-моему.

Хотя первоначально данный мне псевдоним Топаз мог вызвать и раздражение. По меньшей мере недоумение. Он, по сути, превращал меня в нечто вроде двойника советского шпиона из хичкоковского кинотриллера «Топаз» с Филиппом Нуаре в заглавной роли. А фильм был очень известен на За­паде. И вот представьте: тот же псевдоним, практически то же положение в штаб-квартире НАТО... Аналогий было до­статочно. «Топаз» мог стать словом-указателем, выводящим на прямую дорогу ко мне. Причем в том, что я стал «тезкой» персонажа Филиппа Нуаре, не было никакого умысла. Со­вершенно случайное совпадение. Мои товарищи в Берлине не знали творчество Хичкока настолько хорошо.

Но со временем я освоился со своим псевдонимом и даже обнаружил в нем положительные стороны. В крити­ческий момент им можно было даже воспользоваться как средством защиты. На такие крайние случаи у меня даже соответствующие фразы были заготовлены. Не имея улик, доказательств, исходя лишь из подозрений, меня трудно было застать врасплох. К примеру, кто-то мог сказать: «Господин Рупп, мы знаем, что Топаз — это вы». К таким психологическим трюкам я был готов и всегда мог отве­тить: «Вы, видимо, чересчур много смотрели Хичкока».

—  Чем закончился тот фильм?

—  Так же, как и я, кино-Топаз был раскрыт и, насколь­ко мне не изменяет память, покончил жизнь самоубий­ством.

—  А тебя не посещала мысль о том, чтобы свести счеты с жизнью?

—   Нет. Жизнь прекрасна. И ее солнечные стороны можно отыскать всюду. Даже в тюрьме. Что я, собственно, и делал.

—   А твоя собственная жизнь никогда не напоминала тебе триллер?

—   В некоторых ситуациях да. Но жизнь разведчика не втиснешь в рамки жанра. В ней больше тяжелой по­вседневной работы, методичности в достижении цели, концентрации, бдительности, обдумывания каждого слова, каждого шага, которое порой может занять больше времени, чем любой двухчасовой киносюжет. Это жизнь, а не игра.

Хотя и актерские качества разведчику требуются. Очень часто в сочетании с выдержкой. Потому, к примеру, что приходится смеяться за компанию, когда кто-то рядом отпускает тошнотворные шуточки о Советском Союзе, о русских варварах, о марксизме.

Я хотел бы вернуться к твоему первому вопросу. Зна­ешь, что вызывает у меня аллергию? Вот я сейчас получаю очень много предложений на всевозможные ток-шоу, в просьбах об интервью тоже нет недостатка. Но я почти всем отказываю. Почему? Потому что от меня ждут рассказов в духе историй о Джеймсе Бонде. Никто не хочет вспоминать холодную войну и думать о том, почему мы постоянно ба­лансировали над пропастью военной катастрофы. Никто не хочет забивать себе голову проблемами.

Ну, а Джеймс Бонд... Кто он, в сущности? Убийца, пьяница, бабник.

—  Я довольно часто пишу о разведчиках и постоянно спотыкаюсь о слово «вербовка». Не нравится оно мне. У слова, между прочим, немецкие корни.

—   Ну, в немецком языке с этим словом все обстоит несколько проще. Жениху, к примеру, позволительно вербовать невесту, бороться за нее и благосклонность ее родителей. Вербовать—значит привлекать кого-то на свою сторону, завоевывать доверие человека. Не случайно одно из значений глагола «werben» — рекламировать.

Так что к слову «вербовка» в моей истории я отношусь довольно спокойно.

—   В твоем случае она была закономерной или все произошло по воле случая?

—   По сути, это было глубокой закономерностью, по­скольку я был человеком левых взглядов. Но обстоятель­ства, при которых все произошло, — чистая случайность. Обстоятельства выглядели даже комичными.

Это был 1968 год. Памятный для всей Европы год студенческих волнений, которые кто-то называет бунтом, кто-то революцией. Во Франции, во всяком случае, дело дошло до того, что власть короткое время просто валялась на улице. Де Голль тогда в панике бежал сюда в Германию, в Баден-Баден, под защиту расквартированных здесь фран­цузских воинских частей. По Западной Германии тогда тоже прокатилась мощная волна студенческих протестов. Мы выступили против законов о чрезвычайном положении, которые готовилось принять правительство, возглавляемое в ту пору христианским демократом. Правительство гото­вилось к гражданской войне. Республиканцы, то есть нео­нацисты, тогда были на марше. С 11 процентами голосов они уже прорвались в ландтаг (земельный парламент. — Примеч. авт.) Баден-Вюртемберга. Общество бурлило.

И вот после одной из демонстраций в Майнце мы с товарищами по учебе заскочили в пивнушку. Мы целый день ничего не ели. Сделали по-студенчески скромный заказ: каждому по кружке пива и суп-гуляш. Когда же пришло время расплачиваться, обнаружилась наша непла­тежеспособность. Было стыдно. Не хватало каких-нибудь 20—30 пфеннигов. Мелочь, но все же... И тогда сидевший за соседним столиком человек, который, наверное, в отцы бы мне сгодился, обратился к официантке: «Фройляйн, при­несите господам студентам еще по кружке пива и запишите это, пожалуйста, на мой счет». Через минуту он уже сидел за нашим столиком, сразу же возникла дискуссия, говорили о политике. Наши мысли могли не всегда совпадать, но как-то сразу все почувствовали общую расположенность друг к другу. Кто ее разберет — эту химию человеческих отношений?

Тогда я еще не знал, что эта встреча за столиком в пив­ной была моим первым контактом с сотрудником разведки ГДР.

— Ну, положим, за 2—3 кружки пива человека не за­вербуешь...

—Потом мы не раз встречались с этим человеком, было много полемики. Я был привержен социалистической идее. Но к реально существующему социализму относился кри­тически. Этот человек во многом способствовал тому, что мои взгляды изменились. Я понимал, что в социалистиче­ских странах масса проблем, там сделано много ошибок, но постепенно приходил к выводу, что там заложен фундамент для построения более человечного общества. Передо мной встал выбор: либо красивые социалистические фантазии где-то там в облаках, либо нечто реальное—пусть с ошиб­ками, пусть с проблемами... Я принял решение. Через три месяца я впервые отправился в ГДР.

—   Поколение 1968 года называют бунтарским. И в то же время говорят, что за прошедшие 30 с лишним лет оно очень сильно изменилось, обуржуазилось, отреклось от своих идеалов. В качестве примера приводят, в частности, нынешнего министра иностранных дел Германии Йошку Фишера. А как бы могла сложиться твоя жизнь, если бы не та случайная встреча?

—  Я не знаю, что такое поколение 1968 года. Это были слишком разные люди. Кто-то из них действительно сделал неплохую карьеру, прорвался на самый верх. Тот же Йошка Фишер, к примеру. Взлет его выглядит невероятным. Ведь объективно у него для этого были слишком ограниченные возможности. Он ведь нигде не учился, и даже со школь­ным образованием у него были проблемы. Но он был че­столюбив. Очень честолюбив. И без каких-либо зачатков совести. В своем довольно ограниченном мирке он с по­мощью интриг и насилия пробился в лидеры. Ради этого он также активно пользовался фразерством с идеологической окраской. Во Франкфурте он ведь буквально воевал с «зе­леными». И только тогда, когда «зеленые» во Франкфурте преодолели пятипроцентный барьер на очередных выборах, он смекнул: в этих «зеленых» есть нечто, что следовало бы заключить в объятия и оседлать. И всего лишь через год Йошка Фишер оказывается во главе «зеленого» движения во Франкфурте. Как это ему удалось? Он просто сменил один набор фраз на другой, вступил со своими людьми в ряды «зеленых» и опять с интригами пробился наверх. По­том он стал министром по вопросам окружающей среды в земле Гессен.

Чтобы прорываться к власти—все дальше и дальше — Йошка Фишер всегда торговал своими политическими пожитками, тем, что на новом этапе становилось для него обременительным хламом. Вот сейчас говорят, что он пре­дал идеалы «зеленых». Да не предавал он их идеалы — их у него никогда не было! И ничуть он не изменился. Он остался верен себе.

Что же касается моих собственных видов на жизнь до встречи с сотрудником разведки ГДР, то карьера в рамках какого-то капиталистического предприятия меня не устраи­вала. Дело, в котором я мог бы найти себя, виделось мне как участие в проектах по оказанию помощи развивающимся странам. Но мне судьбой был уготован другой путь.

— Путь в НАТО. Эта организация постоянно деклари­рует прозрачность и безобидность своих намерений. Ну не военная машина, а какая-то открытая душа, отверстая, впрочем, — не будем заблуждаться — как капкан. Легко ли было проникнуть в эту открытую душу?

—   С улицы, как в моем случае, очень трудно. Поэтому задача внедрения в нггаб-квартиру блока передо мной вообще не ставилась. В конечном счете я оказался в международном штабе генерального секретаря. Люди, которые попадают в этот сравнительно небольшой круг чиновников, направляются соответствующими министерствами стран—членов альянса либо спецслужбами. Я же в то время работал в одном из бан­ков Брюсселя. У меня не было никакой протекции, и уж тем более я не мог получить какое-то официальное направление. Опять помог случай. У меня был знакомый, работавший в НАТО. Однажды он сказал мне, что там требуется экономист, свободно владеющий иностранными языками и прочими не­обходимыми для данной должности качествами. Моей специализацией по образованию была политическая экономия. Я бешо говорил по-английски и по-французски (я ведь учился во французском университете). Как позже выяснилось, на эту вакансию претендовало более 70 человек.

—Ничего себе конкурс. Могу представить, что местечко чиновника в штаб-квартире НАТО — лакомый кусочек.

—    Очень лакомый. Как международные чиновники обитатели штаб-квартиры не платят налогов, пользуются многими дипломатическими привилегиями. Конечно, НАТО вынуждено было коррумпировать свой персонал. Я, к примеру, получал в месяц 16 тысяч марок—чистыми. Это прилично. Плюс к этому разного рода льготы.

—   Один против семидесяти — и ты выиграл. Разведка ГДР была вправе гордиться тобой. Тебе достался счастли­вый билет на экзамене?

—Отнюдь. И кто-то все равно должен был выиграть. Но я отвечал всем требованиям. И все поставленные на экзаменах задачи решил — не буду скромничать — блестяще. В чем они состояли? Ну, к примеру, нужно было проанализировать политико-экономическую ситуацию в конкретной стране. Причем учитывалась не только глубина и точность анализа, но и его быстрота. Сыпались вопросы специального характера: о состоянии оборонной отрасли промышленности и так далее. При этом одновременно проверялось знание языков—в уст­ной, письменной форме. В общем, после отсева большинства кандидатов я оказался в так называемом коротком списке. Позже я узнал, что в него не попал никто из представителей Германии, кроме меня. Кандидаты от министерств и спец­служб ФРГ провалились. А на вакантном месте, за которое шла борьба, как выяснилось потом, в НАТО хотели бы видеть немца. Это, вероятно, сыграло решающую роль. Так или ина­че, через год я получил работу в штаб-квартире.

—  Понятно, что 70 человек боролись не за должность вахтера. Какую же ты получил в итоге?

—  Это было место во внутриполитическом отделе ди­ректората, ведавшего вопросами экономики. Возможности карьерного роста у меня были довольно ограниченными. Потому что более высокие служебные ступеньки были распределены между странами — членами блока. Я бы, к примеру, никогда бы не смог стать руководителем своего отдела, потому что это кресло на веки вечные было отдано французам. И тем не менее для меня, как разведчика, моя позиция оказалась чрезвычайно выгодной.

Отдел был целиком вовлечен в цикличный процесс стратегического планирования НАТО, в разработку дирек­тивных указаний для министров обороны стран-участниц, постановку целей и задач для вооруженных сил. Ведь лю­бое военное планирование должно иметь экономическое, финансовое обоснование, которое зависит от сложившейся на данный момент в стране или группе стран политической и экономической конъюнктуры. Поэтому в документации штаба планирования НАТО всегда присутствовали пассажи или главы, содержащие экспертные оценки экономистов: расчеты, прогнозы, рекомендации. Посредством этого я был посвящен во все аспекты планирования НАТО. На своей ступеньке служебной лестницы — во все.

—  То есть тебе даже не надо было, что называется, до­бывать необходимые секретные материалы?

—  Все попадало на мой стол автоматически. И изучать, анализировать секретные бумаги было моей главной за­дачей как сотрудника штаб-квартиры НАТО. Кроме того, «коллеги» скоро открыли во мне неплохие задатки оратора, и я стал выступать на различных серьезных мероприятиях, на презентациях. Я был постоянно на виду. Меня регулярно приглашали в качестве докладчика на сессии Парламент­ской ассамблеи НАТО. Я выступал с речью во французском Сенате, на форуме министров иностранных дел стран — членов блока в Мадриде. Вместе — и по сути наравне — с министром обороны в администрации Рейгана Уайнбергером я отвечал на вопросы аудитории во время одной из подиумных дискуссий. В НАТО настолько доверяли мне, что даже послали в Россию для участия в конференции по проблемам конверсии в аэрокосмической отрасли. Это было в октябре 1992 года, конференция проходила на юго-западе, в бывшем здании одного из партийных учебных заведений. Собственно, приглашение я получил из ООН. Пригласили меня в качестве эксперта, который должен был обозначить главные темы для обсуждения. Я был востребован всеми. Во всех столицах у меня устанавливались хорошие личные кон­такты. Если у НАТО или у меня лично возникала проблема, то я зачастую быстро решал ее неофициальным путем.

Так случилось, что уже в 1983—1984 годах моя репу­тация в НАТО была настолько высока, что при разработке новых проектов в адрес моего высшего непосредственного начальства — шефа политического отдела, немца в ранге посла — тут же поступали запросы относительно включе­ния меня в рабочую группу.

Могли обратиться и ко мне лично. Я, конечно, отвечал, что у меня работы и так по уши, но что я непременно по­могу. Таким образом я держал в поле зрения буквально все, что представляло интерес с точки зрения моей первой, главной профессии.

—Даже если ты обладаешь фотографической памятью, могу предположить, что она вряд ли была рассчитана на огромное количество документов, проходивших через твои руки. Насколько сложно было переправить их за пределы штаб-квартиры?

— В моей ситуации всегда больше толку от фото­графической камеры, чем от фотографической памяти.

Бывало — и не раз, — когда я выносил документы просто в портфеле.

—  Прославленные советские разведчики пользовались «Миноксом» — как Джордж Блэйк, к примеру.

—   Нет, моя камера была еще меньше, ее изготовили по спецзаказу в техническом отделе Главного управления разведки ГДР.

—  Даже самая маленькая камера вырастет в огромную проблему, если ее обнаружат и проявят к ней интерес.

—  Риск присутствовал всегда. Контрольные проверки проводились регулярно, но при этом всегда неожиданно.

—  Приходилось обманывать металлоискатели?

—  Да нет, все было гораздо проще: раздевали до ниж­него белья. Не одного меня, разумеется. Мои товарищи сделали все для того, чтобы свести риск к минимуму. Для проноса микрофильмов и самой камеры у меня были тщательно продуманные и безупречно изготовленные контейнеры. Множество. Теннисная ракетка-контейнер, зонтик-контейнер и так далее.

—  Все это техническое оснащение специально разра­батывалось для конкретного человека, для тебя?

—Для моих условий и потребностей. В Главном управ­лении разведки ГДР поначалу были настроены категориче­ски против такой практики. Мне постоянно говорили о че­ловеческом факторе, о способности даже самых собранных и осторожных людей допускать непростительные и только на первый взгляд незначительные ошибки. Допустим, я где-то по досадной случайности оставил камеру. Или допустил оплошность в обращении с контейнером. И вот уже в руках моего противника — улика, вещественное доказательство. Совершенно иная ситуация, говорили мне, если я выношу со службы несколько документов и на этом попадаюсь при проверке. Это не так уж страшно. Всегда можно сказать, что я не выложил документы из портфеля по забывчивости или взял их, чтобы поработать дома: мол, дело не терпит отлагательств. В худшем случае ты лишишься работы, на­ставляли товарищи, но это будет недостаточным основа­нием, чтобы посадить тебя в тюрьму. Безопасность прежде всего, подчеркивали в Главном управлении разведки ГДР.

Собственно, убеждать меня в этом не было нужды. Я сам все отлично понимал. Но каждый раз возражал: без техники работа станет значительно менее продуктивной. Многие очень важные вещи будут уплывать у нас из рук. В конце концов мне сказали: ты сам должен решать.

—  Столько лет в НАТО — и ни одного прокола?

—  С техникой ни одной накладки. А вот во время оче­редного выноса документов произошел инцидент, кото­рый мог иметь очень печальные последствия. На выходе случилась проверка, и я был, что называется, пойман с поличным. Спасла четко отработанная на данный случай легенда и еще, наверное, капелька везения. Провала из­бежал едва-едва.

Но мне в связи с тем происшествием совсем о другом хотелось сказать. Все случилось во время очередных штаб­ных учений из серии «Wintex». Ты что-нибудь слышал о них?

—  Читал, хотя, по правде говоря, немного.

—  Название — это сокращение от «Winter Exercises». «Зимние маневры», одним словом. Они проводятся раз в два года. Я хочу, чтобы твои читатели знали, что раз в два года я становился свидетелем настоящего коллективного безумия, находясь в самом его эпицентре. На этих штабных учениях силы НАТО отрабатывали нанесение первыми ядерного удара по Советскому Союзу и другим восточноев­ропейским странам. В первые годы СССР не трогали, как, впрочем, и ГДР. Боеголовки рвались в Польше, Румынии, Болгарии... А потом всем стало абсолютно все равно, что бомбить. Настал черед Украины, Белоруссии, даже Вос­точную Германию превращали в ядерное пепелище. Верх цинизма—ядерная бомбардировка Дрездена. Это ведь все равно что на Хиросиму вторую атомную бомбу сбросить.

В тот злополучный день я был задействован в учениях, которые длятся сутки напролет. Я возглавлял группу, которая анализировала текущие сообщения спецслужб и сводила их воедино. Затем я лично докладывал Совету НАТО по пла­нированию — высшему органу альянса в период военных действий — о ситуации, сложившейся за последние часы. К чему я это рассказываю? Да к тому, что я знаю об этой кухне гораздо больше, чем журналисты, которые пишут о ней. Или — еще хуже — вообще не пишут. Я видел, как и на основании чего члены руководства НАТО принимают решение о нанесении ядерного удара первыми. Нормальный человек сказал бы: на основании острого психического рас­стройства. Я смотрел в глаза этому безумию.

И это запечатлелось у меня в памяти, может быть, даже больше, чем эпизод с проверкой содержимого моего портфеля на выходе. Я объяснил, что во время учений, находясь не в своем бюро, пытался во время пауз урыв­ками заниматься рутинной работой. Да так и забыл потом вернуться в бюро. На мое счастье, бумаги были помечены всего лишь грифом «confidential restricted», что означает далеко не самую высокую степень секретности (а таких степеней огромная масса). В общем, мои аргументы по­действовали. Я отговорился.

— Скажи, пожалуйста, связь с сотрудниками разведки ГДР была безличной, поддерживалась через тайники или ты работал с инструкторами или кураторами в непосред­ственном контакте?

—Никаких тайников или, как мы их называли, «мертвых почтовых ящиков» у нас не было. Связь осуществлялась только посредством личных встреч. В этом, собственно, за­ключалось различие практических подходов КГБ и Главного управления разведки ГДР. Сотрудники советской разведки большей частью работали под крышей посольств и других загранучреждений. В таких условиях личные контакты чреваты провалами на каждом шагу. Наружное набгаодеіше спецслужб противника не дремлет. Разведчики же ГДР были в основной своей массе нелегалами. Это обеспечивало значительно боль­шую свободу передвижения, свободу действий.

Конечно, стопроцентной гарантии безопасности у нас бьгть не могло. Но вот заботы о ней со стороны Главного управления разведки было на двести процентов. На встречу в Бельгию мои товарищи часто добирались через Данию, оттуда перебирались паромом в Голландию, и только затем садились в поезд, следующий в Брюссель. И это только один из множества вариантов. Контакты имели место и в Австрии, и в Швейцарии, и в Люксембурге. Маршруты на­столько запутывались, что вероятность привести за собой хвост сводилась практически к нулю. Надо сказать, что практика личных встреч долгое время была еще и вынуж­денной необходимостью. Разведчики ГДР продолжитель­ное время не могли действовать под крышей посольств за неимением таковых в странах Запада. Это, если ты пом­нишь, было напрямую связано с доктриной Халынтейна— политикой международного непризнания ГДР.

—   Чем были эти встречи для тебя с чисто человеческой точки зрения?

—   Конечно, они устраивались не только для передачи материалов. И за них был очень признателен товарищам. Я был своего рода часовым на дальней точке, который великолепно отдавал себе отчет в том, что его никто и никогда не сменит на данном посту. Но без возможности откровенного, чисто человеческого, дружеского общения... Оказаться забытым часовым — от этого можно было сойти с ума. Наши встречи были для меня хорошей эмоциональ­ной подзарядкой, или, как я еще говорю, дозаправкой. Бывало, я чувствовал себя подызносившимся тарантасом, у которого бензин на исходе. А после беседы с товарищем меня порой было не узнать: новенький спортивный болид с полными баками.

—  Как твоя жена узнала о твоей второй жизни, которая на самом деле была первой?

—   Я сказал ей сам. Конечно, потребовалось немало времени, чтобы подготовить ее к этому. Должен сказать, что в интервью и вот уже в отснятом фильме я стараюсь выво­дить мою семью, мою жену за пределы повествования.

—  Как часто в твоей работе разведчика давало знать о себе чувство страха?

—   Страх всегда рядом, если ты живой человек, если тебе не изменяет чувство реальности, чувство опасности, которая следует за тобой по пятам. Кому же хочется быть арестованным? Правда, у меня страх заглушался тем, что принимал в расчет: рано или поздно это случится. И потому внутренне был готов к этому.

—  Принимал в расчет?

—  Я был убежден. Вероятность-то была очень велика. Только в то время разведчик-одиночка всегда мог исходить из того, что за его спиной целая страна — ГДР, весь социа­листический лагерь, могущественный Советский Союз. В конце концов все, что я накопал в НАТО, переправлялось затем из Берлина союзникам — в Москву.

Честно говоря, в тюрьме, осужденный на 12 лет, я ис­пытал чувство большого разочарования. Со всех концов света мне в тюрьму шли письма со словами поддержки, солидарности. Из Чехии, Польши, Греции, Испании, Ита­лии... От коммунистов и людей, не состоящих в каких-либо партиях, но уверенных в том, что моя работа была направ­лена, в первую очередь, на сохранение мира между двумя противостоявшими друг другу военными блоками, а значит, и на обеспечение мира в целом. И ни одного письма — из России. Ты знаешь, я и в сегодняшних своих газетных статьях отстаиваю российские интересы. Но тогдашняя реакция российских людей была для меня ударом.

—   Я попробую задним числом самортизировать его. Русские люди не знали тогда о тебе практически ничего. И это большая «заслуга» нашей тогдашней демократи­ческой прессы, среди представителей которой оказалось много выскочек-невежд. Кого из них интересовал рабо­тавший на ГДР разведчик, которого по неофициальной табели о рангах можно было поставить рядом разве что с Гюнтером Гийомом, личным референтом канцлера Вилли Брандта. Всех интересовали исключительно преступления «штази».

При этом по несусветной глупости в один котел броса­лись и преследование инакомыслящих, и работа разведки ГДР. И все это было, когда официальная ельцинская Рос­сия — не русские люди! — предала смертельно больного Хонеккера—ату его! Когда она предала Маркуса Вольфа... Возможно, после публикации интервью и придут — пусть с опозданием на годы—те самые письма. И тогда я непре­менно перешлю их тебе.

А пока позволь спросить тебя о самых счастливых ми­нутах в твоей работе разведчика. Что ты лично считаешь своим самым большим достижением?

—   Или что натовцы считают самой большой свиньей из тех, что я им подложил? Ну, тут у нас с ними редкоеединодушие в оценках. Я скопировал и передал Берли­ну — а значит и всей Организации Варшавского договора, и прежде всего Москве — документ МС 161. Английская аббревиатура Эм-Си использовалась во всех случаях, которые имели отношение к Военному комитету НАТО. Это был необычайно пухлый документ. Гриф секретно­сти — «cosmic top secret». Выше степени засекреченности в НАТО не бывает. Выше только космос, как ты можешь судить по ключевому слову «космик». С МС 161 можно было познакомиться только в специальной регистратуре. Даже для чтения в кабинетах документ не выдавался.

Что он собой представлял? Ежегодно в нем аккумули­ровались, сводились воедино анализы, выводы, оценки 40 комитетов НАТО (главным образом, подкомитетов и раз­ведслужб — ЦРУ, БНД, МИ-6 и так далее) о современном состоянии Советского Союза и стран Варшавского договора на основании самых новейших данных. МС 161 учитывал все: состояние вооруженных сил, настроения среди воен­ных в каждой отдельной стране, уровень оснащения но­вейшими видами вооружений, военное планирование ОВД, положение в экономике. Всё было проработано до деталей, до отдельных систем вооружений—их преимуществ перед натовскими аналогами или, напротив, их недостатков. В до­кументе —что особенно важно — проводился развернутый сравнительный анализ сил НАТО и Варшавского договора. То есть Берлин и Москва получали полную картину того, как видит НАТО соотношение сил противников, в чем она видит собственный перевес и где ее слабые, уязвимые ме­ста. Я долго подбирался к МС 161, и мне это удалось. А на следующий год удалось еще раз — с аналогичным, но уже обновленным документом. Вот почему военные эксперты на процессе по моему делу заявили, что в случае кризиса моя деятельность могла бы иметь решающее значение для исхода войны. Не нужно быть стратегом, чтобы понять, какое значение имели подобные документы.

— Ты знаешь НАТО изнутри как никто другой среди его противников. Какие настроения там царили после развала ОВД и Советского Союза? Ликование было?

—   Да, в большей или меньшей степени. Дело в том, что среди сотрудников штаб-квартиры был распространен специальный циркуляр, предписывающий избегать всего, что может восприниматься как ликование: в оценках, в речах, в письменных обращениях и так далее. Все для того, чтобы не задеть самолюбие русских. Но уж сам факт существования подобных предписаний говорил о том, что злорадства было в избытке. Какие-то конкретные эпизоды мне трудно сейчас вспомнить. Это было тяжелое для меня время: я уже знал, что меня ищут. К тому же мечта моей жизни, ради которой я работал, — рухнула, была дис­кредитирована, отчасти заслуженно. Социалистический лагерь ведь развалился не только под натиском Запада. Он во многом стал жертвой собственных ошибок, которых я, кстати, не видел или не хотел видеть.

Запад, НАТО, конечно, были прилежными помощника­ми в этом процессе. Я помню если не само ликование, то его предвкушение. Это было в 1987 или 1988 году. Меня опятьпригласили выступить с докладом на Парламентской ассам­блее НАТО. На одном из сопутствующих ей мероприятий я в качестве почетного гостя сидел рядом с британским парламентарием, пожилым господином, пользовавшимся большим авторитетом. Мы разговорились о будущем Рос­сии. Мой собеседник уже тогда потирал руки. Он сказал мне: «Господин Рупп, Россия невероятно богата. Столько ресурсов! У России есть все, что нужно нам. И лишь ком­мунисты мешают нам взять их ресурсы в свои руки. Но с этим скоро будет покончено».

— В то время об этом лишь перешептывались. К сожа­лению, Запад говорит об этом открыто. А завтра он будет действовать?

—Я могу тебе дать две бумаги стратегического характера, которые были открыто опубликованы в этом году. В обеих речь идет о немецких аппетитах относительно региона Ка­спийского моря. Одна из бумаг вышла из-под пера нынешнего министра обороны ФРГ Рудольфа Шарпинга, автор другой— бывший глава военного ведомства Германии — в правитель­стве Гельмута Коля—Фолькер Рюе. Как тебе понравятся рас­суждения последнего о том, что российское влияние в регионе следует ограничить, что у русских нет никакого права играть там первую скрипку. Это было напечатано во «Франкфуртер рундшау». Особая ответственность нас, немцев, за Каспий порождается, с точки зрения Рюе, тем, что в Германии... не­мало иммигрантов из региона. Это во-первых. А во-вторых, «деятельностью в регионе наших крупных концернов». Более доходчиво и не объяснишь.

В бумаге социал-демократа Шарпинга ошарашивает уже одно ее название: «Каспийское море — регион буду­щего». Она, кстати, опубликована уже на трех языках: не­мецком, английском и русском. Необходимость завоевания немцами плац дарма на Каспийском море обосновывается в ней необходимостью укрепления безопасности, стабиль­ности и заинтересованностью в том, чтобы крупнейшие германские фирмы пустили там прочные корни. Разница между документами, как видим, невелика.

—   Каким виделось НАТО ее будущее после распада Советского Союза и Организации Варшавского договора? Могли ли уже в то время в штаб-квартире альянса тайно вызревать идеи о расширении его на восток — в то время, когда Запад публично рассыпался в комплиментах в адрес новой, свободной России? Из тех, кто готов говорить об этом, ты знал ситуацию и настроения лучше кого бы то ни было?

—  Вопрос о том, был ли Североатлантический альянс двуликим Янусом? Да для него в начале 90-х годов речь шла о том, чтобы хотя бы лицо сохранить, чтобы хоть как-то оправдать свое существование в кардинально изменивших­ся условиях. НАТО тогда почти никем не воспринималась всерьез. Был такой момент! Европейцы и без того подумы­вали о создании собствеїшьіх объединенных вооруженных сил. Было много разговоров о том, что военная мощь уже не является аргументом в международных делах, на первый план выходит мощь экономическая. Чиновники в штаб-квартире, которые очень не хотели обрывать на полпути свои карьеры, или откровенные «ястребы» высокого ранга, желавшие продолжать свои большие стратегические игры, в панике искали для НАТО новую точку опоры. Смех! Я сам участвовал в написании посланий на имя Генерального секретаря ООН, в которых предлагалось задействовать НАТО в качестве организации по борьбе с международной торговлей наркотиками, оружием.

Для американцев сохранение НАТО имело принципи­альное значение. В случае прекращения существования альянса они бы утратили мощнейший рычаг влияния на Европу. Сломать и выбросить на свалку такой великолеп­ный инструмент давления? Да американцы бы выглядели в таком случае полными идиотами, коими они, разумеется, не являются. И тогда родилось это гениальное изобрете­ние — «Партнерство ради мира».

Новую жизнь НАТО могло позволить себе начать с безобидных вещей. Но тем временем главный враг на сегодня — опять Россия. Это уже не тот страшный враг, который когда-то мог напасть на нас. Россия — враг уже потому лишь, что не исполняет наши желания. Мы опять не можем должным образом подобраться к российским ресурсам. Новая Россия не готова к новому мировому по­рядку.

А ведь какие надежды и планы строились с приходом к власти Путина. Его посчитали креатурой Березовского и других олигархов, наследником политики Ельцина. А он оказался ни тем и ни другим. Он проводит собственную по­литику и не продает российские национальные интересы за миску горохового супа. Запад понял, что с Россией Путина нельзя фамильярничать, как с Россией Ельцина. В России все больше говорят не только о национальных интересах, но и об интересах народа. Я усматриваю немало позитив­ных черт в этом процессе. Россия — единственная страна в Европе, которая может стать плотиной для всяких попыток Запада переиначить мир на свой вкус. Нужно только не разбрасываться теми немногими козырями, которые у нее еще сохранились.

Что же касается идей продвижения НАТО на восток, то в начале 90-х их просто не могло быть. Буш-старший покинул Белый дом в 1992 году. Он и госсекретарь Бейкер, победители в холодной войне, обещали, что НАТО не будет вторгаться в бывшую зону советского влияния. В середине 90-х Бейкер напомнил, кстати, об этих обещаниях США. Но при Клинтоне это уже ничего не значило.

—   В чем, по-твоему, заключается главная цель продви­жения НАТО к границам России?

—   Естественно, НАТО хочет расположиться в Европе как можно комфортнее. По отношению к России это будет уже не сдерживающий фактор, поскольку никто не верит, что Россия собирается на кого-то нападать. Но это будет своего рода силовое прикрытие тех или иных политических акций. Это в общем плане. Если говорить о более конкрет­ных вещах, то главная цель НАТО навсегда развести Рос­сию и Украину и сделать невозможным обратный процесс, постоянно подогревая напряженность в отношениях между двумя странами. Украине придается ключевое значение в процессе расширения НАТО. Она должна стать буферной зоной между альянсом и Россией.

—Как же все-таки тебя раскрыли, Райнер? Это было ре­зультатом предательства или итогом кропотливой розыск­ной работы германских спецслужб и службы внутренней безопасности брюссельской штаб-квартиры?

— Имело место и то, и другое. О существовании Топаза в НАТО впервые узнали от военного аналитика Главного управления разведки ГДР, полковника, доктора Буша. Он три года провел в Москве, где в рамках обме­на повышал квалификацию. Я не хочу сказать, что он в Москве уже был завербован западной разведкой. Но ему откуда-то стало известно, что Москва пользуется инфор­мацией очень важного источника Главного управления разведки ГДР в НАТО. Вернувшись в Берлин, этот доктор Буш перерыл все документы в своем отделе и, конечно же, обнаружил мои бумаги по вопросам военного плани­рования, поступившие из НАТО. На них, естественно, не было моего имени, но значился мой псевдоним и мой идентификационный номер. Номер — это, по сути, второй псевдоним, только цифровой.

И вот через полгода после возвращения из Москвы, незадолго до Рождества 1989 года, доктор Буш перебежал в ФРГ. И в качестве подарка тамошним спецслужбам при­нес известие о Топазе. БНД поначалу отказывалось ему верить. Там думали, что Буш просто набивает себе цену. Приблизительно полгода к его сообщению относились скептически. Потом начались поиски.

Я узнал, что меня ищут. И мог отслеживать этот процесс в его развитии шаг за шагом. Раскрыть меня надлежало офицеру службы внутренней безопасности, начальнику отдела контршпионажа в НАТО — американцу из ФБР. Он хорошо меня знал. Когда у него не оказывалось под рукой сотрудников, владеющих немецким языком (командировки, отпуска), а нужно было срочно перевести поступавшие из Германии бумаги, касавшиеся идентификации Топаза, он шел с ними... ко мне. Кроме того, секретаршей у этого фэбээровца была... моя жена. Неудивительно, что списки подозреваемых немцев неминуемо попадали ко мне в руки. Меня в этих списках не было. Люди, которые искали меня, ходили вокруг да около, но не могли продвинуться ни на шаг. Они всё искали, искали, искали... По словам генераль­ного прокурора ФРГ, выступавшего на моем процессе, это была самая широкомасштабная розыскная акция за всю послевоенную историю Германии. Она длилась три с по­ловиной года...

Хребет мне сломали так называемые списки Розвуда, до которых ЦРУ каким-то образом добралось. Это были электронные версии списков сотрудников и агентов раз­ведки ГДР. Главное управление разведки направило их в Москву (следует отметить, что представители российских спецслужб всегда отрицали факт передачи Москве каких-либо установочных данных на агентуру и кадровый состав МТБ ГДР. —Примеч. авт.). Но прежде чем они туда посту­пили, кто-то их скопировал. На каком этапе это произошло, где было слабое звено — это и по сей день неизвестно.

С большим трудом американцы все-таки расшифровали эти списки. Почему списки Розвуда? Это якобы имя или псевдоним американского шпиона, раздобывшего списки.

—   Почему тебя не арестовали в Брюсселе, а дожида­лись, когда ты выберешься в Германию?

—   Потому что имевшихся в распоряжении спецслужб уже упомянутых доказательств по бельгийским законам было явно недостаточно для моего ареста. А все прямые улики я заблаговременно уничтожил. В Германии же — другие законы.

—  При каких обстоятельствах произошел арест?

—   Это случилось в доме родителей в Саарбурге. Мы с семьей только что приехали из Брюсселя. Все сидели за столом. И тут — стук в дверь. На пороге двое. «Вы госпо­дин Рупп?» — «Да». — «Мы из Федерального ведомства по уголовным делам, отдел по защите государства. У нас ордер на ваш арест». А кругом все герметично оцеплено. Брали меня более 70 человек. Многие из них понабились в дом вслед за первыми двумя.

—  Наручники?

—   Слава Богу, не при детях.

—  Какова была реакция родителей?

—   Самая первая: в это невозможно поверить, такого просто не может быть. Но, поняв, что произошло, они решительно приняли мою сторону. Хотя, полагаю, сделать им это было непросто: они воспитывались в добропоря­дочном буржуазном духе, а тут выясняется, что их сын, по-видимому, коммунист, представитель сил зла...

Кстати, что меня потрясло, так это то, что почти все мои знакомые по Брюсселю, не имевшие отношения к НАТО, не прервали контакт со мной, поддерживая его через жену. Это очень много для меня значило.

—  А что ты чувствовал в момент ареста?

—  Ну вот, все позади. Мысли были направлены на одно: моя жена должна остаться на свободе. Чтобы у детей была мать. Жена провела в тюрьме два с половиной месяца, за­тем ее отпустили под подписку о невыезде. Каждый день она должна была отмечаться в полиции.

—   Но с твоим арестом немцы не получили доказа­тельств в дополнение к тем, что уже имелись.

—   Меня предоставили в распоряжение следователя. Первое, что он сделал, — продлил ордер на арест. Он исходил из того, что рано или поздно я сознаюсь в том, что я Топаз. После этого уже не потребуется никаких до­казательств.

—  Еще до ареста, зная, что тебя ищут, ты не пытался найти выход из ситуации?

—   Бежать? Но не было уже ни ГДР, ни Советского Союза. Бежать в никуда? Под другим именем, с другим паспортом? В принципе такое было возможно. Но мои бега продолжались бы вечность. К тому же я знал, насколько Федеративная Республика была заинтересована в поимке Топаза. Она хотела заполучить меня любой ценой. А у Германии были очень длинные руки и очень много денег.

К тому же бежать без семьи, фактически расстаться с ней, я не мыслил. Но если бы я переезжал с места на место с семьей, то меня опознали бы гораздо быстрее. Я не смог бы запретить детям написать письмо бабушке или позво­нить. Нет, такой жизни — бегства без остановки — я бы своим детям не пожелал. А они очень преданы мне. Ты ведь их сам видел, познакомился с ними. Пусть ваше общение было коротким, но этого было достаточно, чтобы составить впечатление о наших с ними взаимоотношениях.

—  У них были проблемы в школе?

—   Ив школе, и просто в их среде. А как же иначе: отец — преступник, сидит в тюрьме. При моей ситуации скрыть это было невозможно. И в прессе, и по телевидению обо мне, было время, говорили изо дня в день.

—  Из интервью с Маркусом Вольфом знаю, что в тюрь­ме с тобой обращались гораздо суровее, чем с заключен­ными из соседних камер. Что представляет собой строгий режим по-немецки?

—Ты знаешь, что я был приговорен к 12 годам. Во время следствия и непосредственно после вынесения приговора я находился в тюрьме временного содержания, где со мной об­ращались хоть и жестко, но корректно. Затем я был переведен в пенитенциарное заведение в Саарбрюккене, где директо­ром был господин Хиршман, образцовый социал-демократ, активист СДПГ на земельном саарском уровне.

Должен тебе сказать, что немецких социал-демократов я никогда не любил. Уже хотя бы потому, что они у амери­канцев буквально все с губ считывают: как им жить, как себя вести и так далее. Христианские демократы, хоть и гораздо консервативнее, но они мытьем да катаньем могут отстоять свою собственную точку зрения, сказать Америке: «Это не в интересах Германии». Социал-демократы и в других вопросах постоянно осторожничают, постоянно в калькуляциях — откуда ветер дует?

В отношении меня они его главное направление уло­вили. И этот господин Хиршман, исходя из обстановки, счел своим долгом продолжить против меня холодную войну. Уже через час после того, как я переступил порог его учреждения, он отправил ко мне своего шефа службы безопасности с тем, чтобы тот зачитал мне длинный пере­чень особых условий моего содержания в тюрьме. Все эти меры были направлены на то, чтобы сломить меня физически или психически. Речь шла практически о пол­ной изоляции. Мне нельзя было гулять вместе с другими заюпоченными, нельзя было одновременно с ними посе­щать душевую. Мне было запрещено заниматься спортом. Другие обитатели тюрьмы имели право на то, чтобы один час в день просто пообщаться друг с другом, сыграть в шахматы. Мне запрещали находиться в их компании. Для этого не было никаких правовых оснований, и особых пред­писаний относительно меня господину Хиршману не по­ступало. После того как заступничество видных политиков на него не подействовало, я подал жалобу в суд. Буржуазное общество с его правовым государством все-таки имеет и свои преимущества, которых не было в социалистических странах. Протест был рассмотрен, и мои требования были признаны справедливыми. Действия Хиршмана были рас­ценены как противоправные, и в своем вердикте суд обязал его отменить все меры ограничительного характера в от­ношении меня. Но директор тут же выдумал целый набор новых. И опять я вынужден был обратиться в суд. И опять Хиршман потерпел поражение.

И вот тогда — полагаю, это произошло через пять лет после моего ареста — мне впервые было позволено про­вести без надзора один час за стенами тюрьмы (эта воспи­тательная мера по отношению к заключенным в тюрьмах распространена). Жена с дочерью ждали меня на выходе. Через какое-то мгновение мы уже сидели в кафе за углом. И это был один из тех моментов в моей жизни, которые я не забуду никогда. Мои чувства были настолько обостре­ны — такого эмоционального всплеска я, пожалуй, не ис­пытал даже тогда, когда — еще через два года — покинул тюремные стены навсегда. Освободился я в прошлом году (в 2000-м. —Примеч. авт.).

—  После всего, что ты пережил, что означает для тебя понятие «нормальная жизнь»?

—    Нечто вполне конкретное. На долгие семь лет я был разлучен с семьей. За эти годы семья — как живой организм — развивалась, сама ее структура, принципы построения менялись. Сыновья уже взрослые. Дочь — тинейджер. Жена все это время была и матерью, и отцом. И тут появляюсь я. И я уже не могу идти по той колее, из которой меня вырвали семь лет назад. В семье я сейчас прежде всего гость — желанный, но гость. Такой я пока вижу свою роль. Я сам еще должен адаптироваться, по-настоящему вписаться в свою семью.

В остальном же я не вижу проблем. Я хожу с высоко поднятой головой. Мои дети и моя жена—тоже. Как ты мог убедиться, многие люди настроены ко мне дружелюбно, приветливо здороваются.

—   Тебе есть чем зарабатывать на жизнь? Думаю, на пенсию у тебя не самые лучшие виды?

—  В сентябре мне исполнится 56. Пенсии НАТО меня лишило. С правовой точки зрения, это противозаконно. Но они тем не менее это сделали.

Я много пишу сейчас для левой прессы: аналитику, коммен­тарии. Но гонорары, как ты понимаешь, не очень высокие.

—Наверное, многие материальные трудности хоть как-то сгладились бы, если бы Партия демократического социализма не испугалась собственной смелости. Как случилось, сто люди из ПДС сначала предложили тебе работу советника партийной фракции в бундестаге, а потом пошли на попятную?

—   Статьи, о которых я говорил, я стал писать еще в тюрьме. Это было уже в то время, когда за решеткой я должен был находиться лишь 8 часов, а в остальное время было предоставлен самому себе. И ПДС обратила на меня внимание. Мои публикации по вопросам стратегической стабильности и политики безопасности руководству партии очень понравились. Поступило предложение. Я согласился. Уже был подписан контракт, когда пресса об этом узнала. И началась сумасшедшая охота на ведьм. Шесть недель про­должалось политическое землетрясение на самом верху.

Свободные демократы потребовали от федерально­го канцлера, чтобы меня вновь упрятали за решетку на 24 часа в сутки. Председатель бундестага Тирзе, великий социал-демократ, запретил мне появляться на территории бундестага. В противном случае, как заявил глава нижней палаты парламента, он лично позаботится о том, чтобы меня выгнали взашей. Все это приняло такие масштабы, что журналисты буквально взяли наш дом в осаду, не давали проходу ни жене, ни детям. Появилось заявление молодых членов ПДС (называющей себя Партией демократического социализма) о том, что они дистанцируются от решения своего руководства нанять меня в качестве советника пар­ламентской фракции.

ПДС, точнее, многие влиятельные фигуры в ПДС, тоже хотят стать абсолютно приемлемыми в буржуазном обще­стве. А я этому мог в определенной степени помешать. По­этому меня побудили расторгнуть договор. Что я и сделал.

—Хочу спросить тебя как специалиста. Какова, на твой взгляд, реальная роль разведки в современном мире. Есть ли у нее возможности непосредственно воздействовать на ход событий в международных делах? Согласен ли ты с вы­водами, которые делают в том числе и бывшие сотрудники спецслужб, что в будущем ее роль будет становиться все менее значимой?

—Нужна ли разведка? А ты представь, что КГБ не удалось бы выкрасть американские атомные секреты. Советский Союз стал бы бывшим гораздо раньше. И твоя страна не просто развалилась бы. Она бы превратилась в ядерную пустыню. У меня нет сомнений относительно того, что американцы нанесли бы по СССР ядерный удар еще до твоего рождения.

А ответного удара не последовало бы. В том, что Советский Союз в короткие сроки создал собственную атомную бомбу и, в конечном итоге, сумел достичь ядерного паритета с Амери­кой, заслуга его разведки. Она неоспорима. Данные разведки могут оказаться большим подспорьем именно в вопросах войны и мира. Возьмем мой случай. Моя работа по степени нанесенного ущерба зашкаливала за все представления о ЧП, которые могли произойти в штаб-квартире НАТО. Немецкие натовцы окрестили случившееся аббревиатурой GAU. Этот термин заимствован из атомной энергетики и обозначает самую страшную аварию. Выходило, что я для НАТО — человек-Чернобыль. Но суд тем не менее принял к сведению и мою мотивацию: подсудимый занимался разведывательной деятельностью не из корыстных побуждений, а искренне по­лагая, что тем самым он способствует сохранению мира. Эш обстоятельство, кстати, пусть и незначительно, но повлияло на приговор в сторону его смягчения. В кругах, близких к НАТО, кстати, среди прочих распространено и такое мнение: разведка с обеих сторон сделала намерения противостоящих друг другу военных блоков более прозрачными и тем самым уберегла их руководство от необдуманных действий. Если со­гласиться с этим выводом, то миру и всеобщей безопасности я точно не навредил.

А вообще, конечно, все зависит от того, в чьи руки по­падает информация и как ею распоряжаются.

—   Ты ни о чем не жалеешь?

—   О чем я должен жалеть?.. О'кей, я проиграл. Но я не сдался.

 

«МОИ СОТРУДНИКИ ВООРУЖЕНЫ И ИМЕЮТ ПРИКАЗ СТРЕЛЯТЬ»

Срочная командировка по еще не остывшему па немецкой земле следу офицера КГБ, разведчика Путина

Кто такой господин Путин? В 2000-м, когда Владимир Владимирович стал человеком номер один в государстве российском, весь мир сосредоточился на поисках ответа на этот вопрос. Да сами россияне ломали над ним головы. Не были исключением и мои редакционные начальники. Оттого и бросили меня, как в омут, в сверхсрочную коман­дировку в Германию с заданием любой ценой отыскать, возможно, еще не остывший на ее земле след офицера КГБ, разведчика Путина. «Не знаю, сколько ты там будешь про­падать, но без материала не возвращайся», — напутствовал меня шеф-редактор.

Мемориальных досок «Здесь жил и работал Владимир Путин» в Германии не оказалось. Но «явки» — некото­рые — стали известны мне из немецкой прессы. Покинутые под давлением обстоятельств в роковые для бывшей ГДР месяцы, они так и остались непроваленными. Соблазн пройтись хотя бы по отдельным участкам линии некогда невидимого фронта был велик.

Вот Владимир Владимирович в Иркутске говорил, что любит синий цвет и вообще предпочитает холодные тона. Можно было бы и не обременять фактического — в то время — главу государства и правительства вопросами по этому поводу. Немцы, к примеру, это знали давно. «Пу­тин всегда ходил на службу мимо наших окон, всегда в штатском, в синем пальто», — сообщила мне жительница Дрездена Моника Грабс-Даннат. Ну как ей не поверить, если живет она на Ангеликаштрассе, 13. Напротив, наи­скосок, — Ангеликаштрассе, 4, бывшая вилла КГБ. Муж Моники — Зигфрид Даннат—написал письмо в редакцию газеты «Дрезднер нойестен нахрихтен», где рассказал что ему довелось видеть Путина в достаточно драматичной ситуации, когда офицеру КГБ необходимо было проявить самообладание, твердость и решительность. Письмо опу­бликовали.

Получить адрес Зигфрида Данната в редакции оказалось не таким простым делом. Приняли меня весьма радушно, но пояснили, что справок о месте жительства авторов писем не дают. Законы и этика не велят. Нужно, мол, списаться с Даннатом, сообщить ему мои координаты, и тогда, при желании, он, может быть, сам выйдет на меня. В общем, радушно послали меня по адресу.

На счастье, в мире существуют телефонные справочни­ки — оіш же, по существу, и адресные книги! Имя, фами­лия, название указанной в письме улицы — все совпало.

Калитку небольшого палисадника открыл сам Зигфрид Даннат, высокий, худощавый, крепкий бородач, которому на вид было чуть больше пятидесяти.

—   Путин бегло говорил по-немецки, — рассказывал Зигфрид Даннат. — Но в этом мне довелось убедиться лишь раз. Это было 6 декабря 1989 года. В этот день зда­ние управления госбезопасности округа Дрезден было занято массами протестующих людей. Акция началась в 19 часов.

—  Здание штурмовали, как позже штаб-квартиру МГБ в Берлине?

—   И да, и нет. Перед зданием собрались несколько сотен человек. Управление было переполнено людьми из госбезопасности. И они имели при себе оружие. В это время стало известно, что в здании сжигают секретные досье и прочую документацию. Воспрепятствовать этому и решили митингующие. Через час противостояния народ все-таки впустили в здание. Без единого выстрела. Я лишь наблюдал за всем издали.

В 11 ночи акция была завершена. Еще через полчаса люди начали было раходиться. Я тоже решил, что пора двигаться к дому. И тогда кто-то из толпы выкрикнул: «А сейчас пойдем штурмовать русских "штази"! Они тут неподалеку». От толпы отделилась группа людей и двину­лась на Ангеликаштрассе, 4. У входа стоял часовой, он тут же подал сигнал обитателям виллы. Через несколько минут вышел тот самый человек. Но уже не в синем пальто, а в офицерской форме. Это был Путин. На безупречном не­мецком он сказал: «Я прошу вас не пытаться проникнуть на прилегающую территорию. Мои сотрудники вооружены и имеют приказ стрелять в случае вторжения посторонних». Агрессивно настроенная публика оказалась в состоянии шока. Коротко посовещавшись, все разошлись.

Ну что ж — в одиночку против толпы экзальтированно «революционных» немецких громил... Вполне в духе Пу­тина. Чеченские боевики сегодня, по-моему, тоже поняли, с кем имеют дело.

Семья Даннатов рассказывает о своих впечатлениях о Путине с симпатией. И это несмотря на то, что подраз­деление КГБ на Ангеликангграссе, 4, на них тоже «глаз положило». Не в смысле вербовки — как раз наоборот. Сотрудникам Путина они показались подозрительными. Зигфриду как-то захотелось сфотографировать жену на прогулке с собакой. С виллы КГБ срочно ушла депеша са­мому генералу Бему, могущественному шефу дрезденского аппарата «штази» — с просьбой проверить, что за люди бродят вокруг с фотокамерой.

—  У вас были проблемы?

—   Нет, — улыбается Моника. — Мы обо всем этом узнали уже после объединения Германии, когда граждане бывшей ГДР получили возможность ознакомиться с за­веденными на них досье.

Что сказать по этому поводу? Разведчику бдитель­ности стесняться не следует, если он профессионал, а не Штирлиц из анекдота, в котором тот разгуливал по Унтер-ден-Линден с красным флагом (и еще никогда не был так близок к провалу). И еще о бдительности. Мне до жути хотелось переступить порог дома по адресу Ангелика-штрассе, 4. В немецких газетах писали, что вилла окружена высоченным забором. Но он оказался так себе — кажется, даже я со своими 100 килограммами мог бы перемахнуть через него «ножницами». Но калитка была открыта. Рядом вывеска: «Антропософское общество». Поинтересовался у женщины-почтальона, опустившей в почтовый ящик корреспонденцию: кто в домике живет?

—  Да это что-то вроде больницы, — ответила она.

—  А как насчет инфекции? — осторожно осведомился я.

—  Да не волнуйтесь, не заразитесь.

Позвонил. Тишина..Дверь была чуть приоткрыта. Пере­ступил порог. Справа две двери (пишут, что Путин работал на первом этаже). Слева лестница, ведущая на второй этаж. Вдруг из дальней двери появляется очаровательная брюнет­ка в косынке интенсивно розового цвета. Такого же цвета халатик. С искренней улыбкой едва успеваю произнести:

—  Здравствуйте. Я — российский журналист.

Брюнетка испуганной птицей как с цепи сорвалась (если такую нелепицу вообще можно себе представить). Я только услышал:

—   Спасибо. До свидания!

Под ручку меня — и на выход! Вот бдительность! Да за кого меня приняли? За агента Путина? А может, за бесов­скую силу? Вообще-то это мне, православному, следовало кричать: свят, свят, свят. Потому что попал я в религиозную секту, которая недавно разместилась на вилле. Угодил в логово последователей мистической доктрины, разработан­ной еще в 1913 году швейцарцем Рудольфом Штейнером. Только и успел я подумать: мог ли представить Владимир Владимирович, какие люди придут ему на смену?

Я поехал в Дрезден и Лейпциг. Но не поехал в Бонн. А именно там в последнее время западные журналисты искали следы Путина особенно интенсивно.

Кто же пустил всю журналистскую братию по ложному следу? Я добрался до этого человека. Имею честь пред­ставить читателю автора легенды о том, что Путин якобы начинал свою шпионскую карьеру в 1975 году в Бонне в качестве корреспондента ТАСС и в конце 70-х годов был выдворен из Западной Германии. То, что потом разошлось но всему миру, на что клюнули такие респектабельные издания, как, к примеру, «Тайме», родилось в голове жур­налиста из дрезденской газеты «Зексише цайтунг» Кри­стиана Штрифлера. Вот я сижу перед ним. Нет, это скорее он передо мной восседает. Потому что вид у него такой, будто я должен взирать на него, как паломник на святыню. Ему на вид слегка за сорок, круглое лицо, темные волосы с кудряшками, очки.

—    Скажите, на ваши авторские права относительно версии о Путине под крышей ТАСС никто не покушается? Вы действительно были пионером темы?

—  Да, я написал об этом первым. Другие лишь на меня ссылались.

—    Могу я поинтересоваться, где вы почерпнули ин­формацию?

—  Ну, вы знаете, у каждого найдется пара источников, которые он ни при каких обстоятельствах не станет рас­крывать.

—  Эти источники из спецслужб? -Да.

—  Пробовали вы проверить информацию?

—  У нас не было времени. Новость нужно было пода­вать «горячей». Да мы ничего не утверждали, мы высказали предположение.

(Здесь Штрифлер лукавит: о Путине как журналисте в Бонне он писал в утвердительной форме.)

—   Задумывались ли вы, что ваша информация прове­ряема в принципе?

—   Как проверить? БНД (германская разведка — Примеч. авт.) в официальном порядке говорит: «Неї». Ведом­ство по охране конституции (контрразведка. — Примеч. авт.) говорит: «Нет». Федеральное ведомство по печати, министерство иностранных дел — все в один голос от­рицают. Нам говорят: «Неужели вы не понимаете: если федеральное правительство вдруг официально заявит, что будущий президент России шпионил в ФРГ,—это же будет иметь последствия».

—    Но ведь есть элементарный способ проверки, которым пользуются все серьезные журналисты: по­иск свидетелей. В Москве, к примеру, немало моих коллег, которые в 70-е годы работали в Бонне, в том числе и в отделении ТАСС. Они еще хорошо помнят те времена.

У господина Штрифлера ответа не нашлось, и он даже немного скис. Встрепенувшись, он вдруг как за соломинку ухватился за Калугина.

—Вы знаете Олега Калугина? Я говорил с ним. Он в 80-е годы был шефом КГБ в берлинском районе Карлсхорст...

— Кем? — опешил я. Опомнившись, чуть было не расхохотался. Качество информации, которой оперировал собеседник, для меня прояснилось окончательно. С таким же успехом он мог бы сообщить читателю, что Калугин был шефом КГБ на Марсе. А Путин с Красной планеты слал заметки в Москву по каналам ТАСС.

Собеседник не догадывался, что Олег Калугин еще в 1978 году был заподозрен в шпионаже в пользу ЦРУ. В 1979 году его отстранили от работы во внешней контрраз­ведке и перевели на должность заместителя начальника Ленинградского управления КГБ.

Разговор утратил всякий смысл. Из всего, что рассказал Кристиан Штрифлер об и.о. президента России, я понял только одно: на Путине в Германии можно и даже модно делать деньги. Во всяком случае в «Зексише цайтунг».

По возвращении в Москву я провел мини-расследование, созвонившись со многими нашими журналистами, рабо­тавшими во второй половине 70-х в Бонне. Вот лишь не­которые из высказываний старших коллег.

Алексей Николаевич Григорьев (с 1978 по 1984 год ру­ководил отделением ТАСС в Бонне, до этого — с 1972 по 1976 год — заведовал отделением того же агентства в Берлине):

—   Ни Путина, ни человека, похожего на Путина, в 70-х годах в Бонне среди корреспондентов ТАСС не было. Даже когда я работал в Берлине, то знал поименно всех коллег, которые работали в западногерманской столице. А что касается высылки, то немцы, видимо, слышали звон... Из боннских корреспондентов ТАСС действи­тельно выслали одного — в отместку за выдворение из Союза западногерманского телевизионщика. Что-то тот не там или не так снял. Наш сотрудник-бедолага ника­кого отношения к КГБ не имел. Ему припомнили, что он как-то наехал на столбик и, что называется, скрылся с места происшествия. Надо было кого-то выслать — вот и придрались к ДТП.

Владимир Борисович Милютенко (с 1974 по 1979 год— первый секретарь посольства в ФРГ и одновременно глав­ный редактор издававшегося на немецком языке журнала «Советский Союз сегодня»):

—   Колония сотрудников совзагранучреждений, жур­налистов в Бонне была, сами понимаете, относительно небольшой. Проживали компактно. Все друг друга знали. Но Путина среди нас не было.Даже фамилия такая в раз­говорах никогда не всплывала...

Анатолий Сергеевич Тюпаев заведовал отделением ТАСС в Бонне в 1973—1978 годах. Услышав по телефону мой вопрос о Путине, он залился веселым смехом.

—   Работали у меня разные люди, но будущего прези­дента России среди них не было. Сейчас об этом можно только пожалеть...

Дрезден называют Флоренцией на Эльбе. Река рассекает город на Старый—романтичный, восстановлеїшьій после варварской англо-американской бомбардировки, и Новый, отстроенный заново в скучном блочно-панельном стиле. Здесь, посреди бетонной монотонности архитектуры, в бывшую площадь Единства (сегодня площадь Альберта) врезается бывшая улица Освобождения (ныне Главная ули­ца). Место их слияния—второй по известности путинский адрес в городе: пивной бар «Ам тор» («У ворот»).

О воротах говорят, что они, возможно, здесь когда-то и существовали. Путина здесь помнят гораздо лучше. В «Ам тор» он если и не был завсегдатаем, то, по крайней мере, заглядывал. Так говорят.

И я там был, и пиво пил, и даже по совершенной слу­чайности устроился, как выяснилось, на том же самом месте, где сиживал Владимир Владимирович. Очевидно, у следопытов по мере обретения опыта развивается нюх.

Хозяин, господин Йоахим Лох, принял меня предельно вежливо, но несколько холодно. Холоднее, пожалуй, чем знаменитое «Радебергер», который он разливал за стойкой. Но первый, бесплатный, бокал, который поставил передо мной господин Лох, все-таки согрел мою душу. Хозяин подчеркнул тем самым на деле, а не на словах, что я его гость.

— Вы о Путине, господин Маслов? Понимаете, я не смогу быть вам полезен. Потому что любой посетитель бара — мой гость. А о своих гостях я справок не даю ни­кому и никогда. Это мой принцип.

—  Это называется порядочностью.

—И за это английская журналистка, которая приходила сюда с той же целью, что и вы, даже обещала меня похва­лить в своей публикации. Но я ей тоже ничего не сказал. Здесь были люди из немецких телекомпаний, журналисты «Тайме», «Бильд-цайтунг» — со всеми я обходился одина­ково. Даже если вдруг кто-то после вашего визита придет и попробует получить информацию о вас, я тоже отвечу отказом. Хотя не могу не сказать, что к вашей газете я от­ношусь с некоторой симпатией.

—  Можно узнать почему?

—В годы перестройки и перелома в ГДР это была очень прогрессивная газета.

Йоахим Лох в постоянных хлопотах перемещался по всему периметру стойки. Разговор тянулся медленно, со скоростью два вопроса на один пивной бокал.

—    Господин Лох, если уж вы не хотите говорить о том, бывал ли здесь Путин, скажите хотя бы, существовал ли вообще этот пивной бар в те времена, когда он жил в Дрездене.

—  Да, бар открылся в 1989 году.

—  И фасад с тех пор не изменился?

—  Нет, только интерьер чуть-чуть.

—  Значит, стоит сфотографировать?

—Господин Лох, вы ведь не говорите «нет». Вы молчи­те. Но в русском языке есть поговорка: «Молчание — знак согласия».

Глаза хозяина в первый раз за время этого странного разговора весело сверкнули, но он не попался на уловку.

—  Я оставлю это без комментария, — улыбнулся он.

Да, подумал я, этого перехитрить не получится. Лох-

то — вовсе не лох.

—  Господин Лох, вы ведь не станете отрицать, что пару дней назад завсегдатай бара господин Гергнер говорил здесь о Путине с журналистом из Лейпцига Томасом Майером, о чем последний опубликовал подробный отчет? И еще я бы хотел получить подтверждение того, что господин Гертнер действительно является завсегдатаем вашего заведения, а не подставным лицом.

—   Гертнер и в самом деле наш постоянный клиент, и разговор был.

Ну наконец-то!

С Томасом Майером, шеф-корреспондентом газеты «Лейпцигер фольксцайтунг», я познакомился накануне в Лейпциге. От него и узнал, что пенсионер Лотар Гертнер рассказал о Путине. «Путин? Ну да, невысокий блондин в строгом, похожем на конфирмантский, костюме! Он часто заходил около семи вечера и вставал в углу у стойки. За два часа только одно пиво. Свихнуться можно: вот тут около тебя топтался кто-то, а теперь он один из самых могуще­ственных людей на свете».

Как Путин пил пиво—это Гертнер не только рассказал, но и показал Майеру, который запечатлел позирующего пенсионера на пленку. Свои снимки лейпцигский жур­налист передал моей газете. По словам Гертнера, Путин всегда читал за стойкой газету, из-за которой фактически не видно было его лица. Быть может, Владимир Владими­рович светиться не хотел? Посетители «Ам тор» называли его «неброским молчуном»? А сейчас называют «нашим русским». А на стеночку в углу у стойки бара они соби­раются хотя бы наклеечку приладить с надписью: «Putin-Platz» — «Место Путина».

Ну, если в стране нет пока мемориальных досок...

* * *

Кто такой Путин? Такого вопроса сегодня для меня не существует. Но если кому-то придет в голову поставить его передо мной, то с ответом я мучиться не буду. Он очень прост: Путин — это человек, за которого я голосовал на выборах 4 марта нынешнего года.