После экзаменов курсантов перевели в летние лагеря.

В палатке было душно, и Никита долго не мог заснуть. Ворочался слева, маясь, и Алик Черепков. Зато Славка спал как убитый, разбросав руки и засунув, как обычно, голову под подушку. Этим противошумовым средством он пользовался с первых дней. Как правило, после отбоя в кубрике полчаса-час стоял несусветный гам — ребята обсуждали события дня, — и, чтобы отгородиться от него, обстоятельный Славка, который не мог изменить своей привычке рано ложиться и с петухами вставать, воспользовался этим простым и мудрым способом.

Посвистывал во сне, точно встревоженный суслик, Миша Джибладзе. Леня Коренев вторил ему легким храпом.

Алик, которого прямо-таки выводили из себя всякие посторонние звуки, потянулся за ботинком.

— Не надо, — остановил его Никита. — Это же бесполезно.

Алик, вздохнув, согласился. Сосредоточенного, безмятежного математика можно было разбудить только кружкой холодной воды.

— Спи, — сказал Никита.

— А ты? — Алик повернулся на другой бок и с завистью посмотрел на Славку. — Вот кому дела мало, заткнул свои локаторы — и будь здоров.

— И ты не будь дураком, — посоветовал Никита. Алик снова вздохнул и, понизив голос до шепота, спросил:

— Никита, а почему Баранов меня всегда первым в дело бросает?

— Первым? — переспросил Никита.

— Да.

— Я думаю, из соображений чисто психологических, гуманных, так сказать.

— Ладно, — сказал Алик, чувствуя подвох. — Иди покури, а то расфилософствуешься…

Никите не спалось. Ночь была глухой, безлунной. Небо затянуто темной, грязной кисеей, лишь в нескольких прорехах, как на черном бархате, лежали чистые серебряные звезды. От воды веяло свежестью, а со стороны аэродрома, когда задувало, ветер доносил запах бензина и перегоревшего масла.

«Лишь бы погода не испортилась, — подумал Никита. — Что-то нам Баранов завтра преподнесет? Первым, конечно, полетит Алик». К этому привыкли, с этим уже считались. Алик был своеобразным барометром, и от его поведения в воздухе зависело не только настроение Баранова, но и успех остальных курсантов. Алик был трудным учеником. Никому другому не давалась так туго летная выучка, как Черепкову, и, наверное, поэтому Баранов, залезая в самолет, каждый раз первым приглашал с собой Алика — несобранный курсант забирал три четверти его энергии. Но и доставалось Черепкову больше всех. Если с Никитой Баранов разговаривал вежливо, со Славкой — с ироничной серьезностью, с Кореневым деловито и строго, а с Мишей Джибладзе, с которым вообще был запанибрата, дружески, то Алика в воздухе он крыл такой отборнейшей авиационной руганью, что у бедного одессита уши маками расцветали. Но Черепков держался мужественно, стоически. Уроки шли на пользу, и если он что усваивал, то накрепко. И довольный Баранов тогда, скашивая на него искрящийся смехом глаз, шутливо вопрошал:

— А что, Алик, попробуем высший пилотаж? — и хохотал вместе со всеми.

Из первого, так сказать, ознакомительного полета, цель которого заключалась в том, чтобы выявить, как будет вести и чувствовать себя курсант в воздухе, Алик вернулся белым, как мельничная мышь.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросил Миша. Алик, точно оглоушенный бык, замотал головой.

— Не видишь, что ли? — Объяснив на пальцах, что с ним происходит, он вдруг икнул и сломался пополам.

Баранов, наблюдавший за этой картиной из самолета, крикнул:

— Молодец! А некоторые прямо в кабине…

Это был единственный случай, когда Алик удосужился схватить от Баранова «молодца». С тех пор он всегда летал первым.

Труба пропела подъем. Алик продрал глаза и осмотрелся. Все спали. Он схватил кружку, наполнил ее водой и, обмотав нитками так, чтобы она не опрокидывалась, подвесил под потолок, прямо над изголовьем мирно похрапывающего Лени Коренева. Затем он скрутил из бумаги тонкий жгут, завязал его узлом вокруг нитки и поджег — для верности с обоих концов, — а сам нырнул под одеяло. Как только огонь добрался до нитки, она лопнула. Кружка шлепнулась на подушку.

У Лени были крепкие нервы. Он не вскочил как ужаленный, нет, он поднялся медленно, с достоинством старого, все понимающего в жизни дога. Ребята спали. Красиво спали. Но эффектнее всех выглядел Алик. Голова свесилась, руки — в замысловатом кренделе, а длинные сухие, как у породистого жеребца, ноги — чуть не выше головы. Ну, прямо казак запорожский после обильных возлияний. Леня, откинув полог палатки, бесшумно выскользнул. Через минуту вернулся. Руку его оттягивало ведро.

Никита проснулся от истошного вопля. Алик, с которого ручьями стекала вода, прыгал, как петух, вокруг невозмутимого Коренева и орал:

— А ты видел? Видел, кто тебя облил?

— Нет, — спокойно сказал Леня.

— Так какого ж черта?..

— Я тебя вычислил.

Алик недоуменно вытаращил глаза и на секунду стих.

— Это каким же образом?

— Математическим.

— Каким?!

— «Каким, каким»! — обозлился Леня. — Не строй из себя дурака, — и убежал, захватив гантели.

— Видели! — снова взвыл Алик. — Он меня вычислил. Математик! Утоплю — купаться будем! — Приняв это сакраментальное решение, он успокоился.

Миша тщательно заправил койку и, подмигнув Никите, как бы между прочим сказал:

— Дежурным назначаю Черепкова. В палатке прибрать, белье высушить. Если спросят, в чем дело, скажи, не успел проснуться.

Алик хотел было возразить, но, поняв, что это дело уже решенное, махнул рукой.

После зарядки Никита побежал к реке. Купался он каждый день, утром и вечером, но заслуга в этом была Завидонова, который и сам из воды не вылезал, и друзей к этому приучил. На вышке, уступая друг другу место для прыжка, толкались недавние враги — Коренев и Черепков. Алик прыгнул первым. Красиво прыгнул. Ласточкой. Но и шлепнулся крепко. Аж гул по воде пошел. Алик, отрабатывая координацию движений в свободном полете, не щадил себя, и с его тела неделями не сходили ссадины, ушибы и синяки. Он зарабатывал их всюду, где только успевал побывать за день, — на реке, в гимнастическом зале, на допинге, батуте, венском колесе и даже на футбольном поле.

— Алик, — спросил Никита, когда приятель вылез на берег, — а чего ж ты Коренева не утопил?

— Пусть живет, — отмахнулся Алик. — Он нам еще пригодится.

— Думаешь?

— А у кого ж ты математику сдирать будешь?

— Резонно. — Никита забрался на вышку и уже оттуда спросил: — А потом?

— А потом — суп с котом, — хмыкнул Алик. — Сигареты есть?

— В правом кармане.

Алик нацепил гимнастерку и, закурив, сказал:

— Мы его в космос протолкнем. Свои люди везде нужны. А там — тем более.

— Он без твоей помощи обойдется, — сказал подошедший Завидонов. — Полеты отменяются.

У ребят вытянулись лица.

— До обеда, — поспешил успокоить их Слава. — Баранова к начальству вызвали.

— А нами какую дырку заткнут? — спросил Алик.

Славка вытащил у него изо рта сигарету, затянулся пару раз и выбросил.

— Матчасть.

Алик проводил взглядом окурок, который, описав плавную кривую, с шипением шлепнулся в воду, и запустил в Леньку камушком.

— А ты уверен, что он там будет?

— Где?

— В космосе.

— Как дважды два. Вычислит себе орбиту — и привет. Тебя же он сегодня вычислил?

— Вычислил, — сказал Алик. — Эйнштейн, да и только!

Леня стирал носки и глубокомысленно улыбался. На все эти разговорчики он обращал столько же внимания, сколько на комариный писк. Вывести его из себя было невозможно. Зато Черепков обычно заводился с пол-оборота, ребята этим пользовались и при любой возможности обрабатывали его по первому классу точности.

Чуть западнее аэродрома промчался истребитель. Крутанул три восходящие бочки и свечой полез вверх.

— Скоро и Алик так залетает, — сказал Никита, который успел прыгнуть с вышки, искупаться и вылезти из воды.

— Факт, — не оборачиваясь, подтвердил Алик. — Одесса умеет дарить миру великих.

— Ты какой по счету? — спросил Славка.

— Я с краю, — сказал Алик. — Но это значения не имеет. Великий — всегда великий. Хотите убедиться? — Он глянул на Никиту, хитро прищурился и ухватил его за запястье. — Ленька, нормальный пульс летного состава?

— Шестьдесят.

— Галя, — сказал Алик и уперся взглядом в секундную стрелку. Когда она завершила свой пробег, он озабоченно почесал в затылке: — Странно. Нормальный.

Вера…

Слава, заинтересованный происходящим, придвинулся ближе. Ленька, придавив носки камнем, чтобы не уплыли, тоже выполз на берег.

— Надя… Света… — продолжал колдовать Алик. — Люда… Соня… Таня… — Через минуту Алик взглянул на часы, позволил себе усомниться в их исправности. Он щелкнул ногтем по стеклу, приложил их к уху, а затем, откинувшись, равнодушным голосом сообщил: — Ребята, он влюблен. Зовут ее Татьяна, и на данный момент они в ссоре.

Никита запыхтел и взглянул на приятеля так, будто тот уличил его во лжи. Алик с царственным великодушием выбросил вперед руку.

Могу также указать год рождения, адрес, как зовут папу с мамой, хобби и все остальное.

Алик, а у тебя бабка не цыганка? — В голосе Славки прозвучало неподдельное изумление.

Моя бабушка одесситка, — с достоинством ответил Алик. — Родилась на Молдаванке и славилась тем, что могла вычислить и найти вторую половину любого молодого человека. Ее на руках носили…

— Не буду сомневаться в способностях твоей бабки, — сказал всезнающий Ленька, — но она не первооткрыватель. По частоте пульса могли определять эмоциональное состояние больного еще древние, например Авиценна.

— Его звали не Авиценна, — возразил Алик. — Его имя Абу-Или-Ибн-Син, и родился он в Одессе.

— На Молдаванке?

— На Молдаванке, — подтвердил Алик.

— А чем он торговал? — язвительно спросил Славка.

— Парашютами, — как ни в чем не бывало сказал Алик. — Слушай. Заявляется к нему покупатель.

— Случайно, не ты?

— Может, я, может, кто другой — не помню. В общем, выбрал товар и спрашивает: «А если парашют не раскроется?» — «Фирма гарантирует, — заверил Абу, — не извольте сомневаться». — «А все же?» — «Ну, в случае чего… приходите, обменяем».

— Адрес, адрес скажи, — захлебываясь от смеха, простонал Джибладзе.

— Обойдешься, — сказал Алик. И рысью пустился по направлению к столовке.

— Пошли. — Никита встал и, одернув гимнастерку, застегнул ремень. — Мой шеф каждое опоздание расценивает как закономерность и всякий раз делает далеко идущие выводы.

— Надеюсь, без последствий? — спросил Слава.

— Он добр, — сказал Никита, — но терпеть не может случайных людей в авиации. У него на них нюх, как у хорошей гончей.

— Тебя он еще не облаял?

— Пока — нет, но гоняет, как зайца.

Механик самолета, пожилой узбек Ашир Артыков, к которому Никита попал для закрепления знаний по теории двигателя, относился к машине с тем глубоким уважением, с каким у него на родине кланялись при встрече с аксакалом. Мотор — сердце истребителя, его венозная и артериальная кровь, он возносит стальную птицу за облака и там, в поднебесье, куда не заглядывал ни орел, ни беркут, превращается в дьявола. Вырывающийся из сопел огонь, гром и грохот слышны далеко в округе.

Это было чудо, чудо двадцатого века. Для Никиты и его друзей оно не существовало. Их тянуло к конкретностям, к частностям. Они еще в школе раскрыли тайны аэродинамики, познакомились с такими понятиями, как подъемная сила крыла, скорость звука и невесомость, и знали, что не чудо заставляет летать безвинтовые самолеты, а люди, которые пригляделись к природе, постигли ее законы. Но для старого Ашира Артыкова, который впервые увидел самолет, когда его призвали в армию, и который до сих пор не разучился удивляться, этот яростно ревущий зверь был и остался маленьким чудом, и он испытывал нежность и поклонялся ему, как некогда наши предки своим языческим божкам.

— Салям алейкум!

— Алейкум салям. — Артыков крепко пожал протянутую ему руку и взглянул на часы. — А ты сегодня, желудь, точен, как солнышко.

— Стараюсь, Ашир Аширович.

Никита, щелкнув каблуками, улыбнулся. Ему все нравилось в этом подтянутом широкоскулом человеке: и спокойная независимая манера держаться, которая зиждилась прежде всего на отличном знании своего дела, и философский склад ума, и привычка обобщать и анализировать увиденное и услышанное, добродушный юмор, умение сдержанно поведать о горьком и утраченном и даже то, как он иронично-ласково называл курсантов «желуди». Эта кличка родилась в День авиации, когда Фрол Моисеевич Козлов вырядил парашютистов в комбинезоны кофейного цвета. Где он их раздобыл, сказать никто не мог, но, когда ребята посыпались с неба, это было красиво. Тут-то Ашир Аширович и воскликнул: «Желуди!» Словечко пришлось по вкусу. Начальник училища, стоявший на трибуне рядом с Артыковым, от удовольствия аж головой замотал.

— Какие на сегодня будут ценные указания? — спросил Никита.

Ашир Аширович смущенно почесал в затылке. Мотор работал как часы, а ковыряться в исправном двигателе в авиации считалось плохим предзнаменованием. Другое дело, когда регламентные работы или дал знать о себе какой-либо дефект, тогда на здоровье, засучивай рукава — и хоть до седьмого пота.

— Понятно, — сказал Никита. — А более ценных указаний нет?

Артыков потоптался на месте, еще раз взглянул на самолет и неуверенно произнес:

— Может, фильтры промыть? Пожалуй, не грех…

Никита натянул комбинезон, подкатил к самолету стремянку и рьяно принялся за дело. Он во всем подражал Артыкову — не суетился, не делал лишних движений, но угнаться за ним все равно не мог.

— Сноровки у тебя нет, — блестя белками глаз, добродушно посмеивался механик. — А подходы трудные. Здесь вот надо с левой стороны зайти, это и ежу понятно, а ты справа полез… Отсюда эту гайку до вечера не открутить. Только руки в кровь собьешь. Усек?

— Усек, — сказал Никита, свинчивая последнюю гайку и ища глазами для нее место.

— Стой! — вдруг заорал Ашир Аширович. — В карман клади или еще куда. Только от мотора подальше. Это же тебе не велосипед! Забудешь — она тебе в полете такого наделает, что ты ее, распроклятую, всю жизнь вспоминать будешь. По улыбайся, таких случаев сколько угодно было.

— И с нами?

— Со мной, к счастью, нет. А вот… запамятовал фамилию. — Артыков тыльной стороной ладони провел по лбу. — Кажись, Башилов… Да, Башилов, так он ключ четырнадцать на семнадцать в двигателе оставил.

— И что? — нетерпеливо спросил Никита.

— Цирк вышел, да и только. Подсосало его, и как пошел он колобродить!.. Весь мотор к чертовой матери разнес. Хорошо, летчик не растерялся.

— Выключил двигатель — и на вынужденную, — высказал предположение Никита.

— Соображаешь! — Артыков приподнял узкие, точно выщипанные полоски бровей и вытер ветошью руки. — Идем покурим.

Они сели на скамеечку у врытой в землю бочки, до краев наполненной водой. Ашир Аширович глубоко затянулся и, прокашлявшись, продолжил:

— На земле все догадливые, а в воздухе будто винтик какой отказывает. Года три назад такой случай был. Работал у нас инструктором некий Козин, старший лейтенант. Принимал он у одного парня экзамен по технике пилотирования. Вылетели, вышли, как положено, в зону и приступили к работе. Вдруг, смотрим, посыпалась спарка прямо из верхней точки иммельмана. Завалилась через нос и, вращаясь, к земле.

— Перевернутый штопор, — сказал Никита. — Убрать газ, ручку на себя, дать левую ногу.

— Он тоже, наверное, это знал, — задумчиво проговорил Ашир Аширович.

— Так это и ежу понятно!

— Так то ежу…

— Ну, а дальше? — не выдержал Никита. — Козин-то что?

— Козин выпрыгнул…

— А парень?

— Похоронили желудя, — удрученно сказал Артыков. — Карта ему, видно, такая выпала, пиковая…

— Что же произошло? — помолчав, спросил Никита.

— Чепуха, — сказал Артыков, нахмурясь. — Самая невероятная на первый взгляд и нелепая чепуха. — Он плохо уложил в чаше сиденья парашют, и когда завис, то тот из-под него, злодей, выскользнул. Да как! Застрял, подлец, между сиденьем и ручкой управления и, по существу, заклинил ее. А парень в довершение ко всему выдернул ненароком еще и вилку шлемофона. Вот и представь себе его положение: инструктора не слышно, управление откачало, самолет в штопоре, и земля на тебя волком. В общем, парень от страха забыл не только, что у него парашют есть, но и как мать родную зовут. А Козин ручку дергал-дергал — бесполезно. А земля приближается, через несколько секунд каюк. Надавил он тогда СПУ и приказал курсанту прыгать. И сам вывалился. Первым. Как потом выяснилось, даже ответа не дождался. Видать, тоже порядком струхнул. Вот как пинает, — кряхтя и помаргивая, закончил Ашир Аширович. — А ты: убрать газ, ручку на себя, дать левую ногу. На земле оно все в другом цвете…

— Ну, а что Козин? — покраснев, спросил Никита.

— Козин-то? — Артыков твердыми, как железо, пальцами смял мундштук папиросы и выбросил ее в бочку. — Ушел он от нас.

— Куда?

— А бог его знает. Ребята говорят и летать-то бросил.

— Чего это он так… круто?

— Чего? — Ашир Аширович хлопнул себя ладонью по колену и, поймав взгляд Никиты, тихо спросил: — А ты думаешь, легко жить с таким подарком?

— Но у него же было безвыходное положение.

— Безвыходное, — согласился Артыков. — Но только носить с собой всю жизнь в кармане смерть этого мальчишки — тоже не выход. Ты бы смог?

— Пожалуй, нет.

— И он приличным парнем оказался. Понял?

— Понять-то понял, — сказал Никита. — Только ведь…

— Никаких «ведь»! — рявкнул Артыков. — Если лежишь с товарищем у пулемета, то пить не бегай, терпи. В авиации свои законы, неписаные.

— Сдаюсь, — сказал Никита, вставая, — сдаюсь и снимаю все возражения. Пошли гайки крутить?

— Иди, я еще покурю. Только смотри, я каждую контровку пропорю.

Никита придержал шаг и через плечо бросил:

— Железный ты мужик Ашир Аширович.

Через час работа была закончена. Никита вымыл бензином руки и, прежде чем отправиться на обед, заглянул в будку мотористов. Там в это время обычно собирались ребята — обменяться свежими новостями, позубоскалить, сыграть партию-другую в домино. За столом в ожидании партнера сидели трое: Алик, Славка и его механик Леха Безуглов — круглолицый веснушчатый парень с дерзким прищуром нежно-голубых глаз. Природа наградила его этой красотой, видно, в насмешку, чтобы резче подчеркнуть непривлекательность остальных черт хозяина — узкий лоб с могучими, как у обезьяны, надбровными дугами, короткий мясистый нос, тонкую полоску искривленного рта, в углу которого вечно висела сигарета, и маленький безвольный, по образному выражению боксеров, стеклянный подбородок. В отличие от своих коллег, Безуглов попал в аэродромную прислугу случайно. Отслужив действительную, он вернулся в родной колхоз, но не поладил с председателем — нравом был крут — и с легким сердцем пошел искать счастья на стороне. Знал: хорошие механики — а Леха был действительно неплохим механиком, в армии даже благодарности имел — на дороге не валяются.

— Садись, — сказал Леха, завидев Никиту. Он погасил сигарету, но тут же щелчком пальца выбил из пачки следующую.

Никита любил играть с этим огромным и непонятным для него парнем. Всякие там комбинации Леху не интересовали, ему нравился сам процесс игры. Он вечно проигрывал, но не обижался, и когда приходила его очередь лезть под стол, то проделывал это деловито и с достоинством, как все, за что бы он ни брался.

Игра была в самом разгаре, когда в будку вошел прапорщик Харитонов. Курсанты мгновенно вскочили. Безуглов не только не шелохнулся, но, углубленный в изучение фишек, даже рта не раскрыл. Он вообще, кроме своего непосредственного начальства, никого не признавал, и авторитетов для него не существовало.

— Сидите. — Харитонов махнул рукой и сам присел на краешек скамейки.

На столе лежала книга «Сквозь бури и штормы». В ней рассказывалось о подвигах воздушных десантников в годы Отечественной войны. Прапорщик с интересом полистал ее и, прихлопнув ладонью, спросил:

— Чья?

— Моя, — сказал Алик.

Харитонов прищурил глаз и посмотрел на Черепкова так, как смотрят на попавшегося в капкан зверя. После неудачной попытки списать Алика — начальство, разобравшись, положило рапорт под стекло — отношения между учителем и его учеником были более чем натянутые.

— В десантники готовишься?

— А что? — с веселой решимостью ответил Алик.

— А представляешь, что это такое?

— Вполне.

Алик хлопнул фишкой и с удивлением уставился под потолок. Взгляд его был настолько заинтересованным, что вслед за ним вскинули головы и остальные. Над верхней балкой, высунувшись из сена, которое накосил и набросал на чердак хозяйственный Безуглов, покачивались две треугольные змеиные головки. Как туда попали ужи, никто не знал. По-видимому, их вместе с сеном забросил Леха. Но дело было в другом. Как только ребята начинали стучать костяшками домино о стол, ужи, забыв об осторожности и грозящей им опасности, мгновенно высовывались и, покачиваясь, несколько минут с любопытством взирали на окружающих. Неподвижными оставались только пуговки стеклянных, безразличных, как у слепых, глаз.

Харитонов взял лежащий на столе возле Безуглова десантный нож. Лезвие со свистом рассекло воздух и с мягким стуком вошло в балку. На его кончике трепыхался пришпиленный уж. Он, наверное, так и не понял, отчего наступила смерть, и принял ее легко и бездумно. Глаза его, утратив холодный блеск, потускнели, но тело, продолжая жить, судорожно извивалось, кольцами наматываясь на рукоятку.

Харитонов насмешливо прищурился:

— Вот что такое десантник.

Леха подвинул к стенке табуретку и, встав на нее, с трудом вытащил застрявший в древесине тесак. Уж безжизненно шмякнулся на пол. Это была змея, обыкновенная змея, на которую люди обычно смотрят с отвращением и брезгливостью. Но ничего подобного в этот момент Никита к ней не испытывал. Ему ее было просто жаль, по-человечески жаль. Как все живущее на земле.

Леха вытер ветошью лезвие и, срезав веками зрачки, процедил:

— Чтоб больше мой нож не пачкал. Понял?

С кем только не сталкивался Харитонов за годы своей долгой военной жизни. Видел и хороших людей, и отпетых негодяев и, если требовалось, мог любого принести и чувство, А здесь растерялся. В глазах Безуглова не было ни злости, ни ненависти, ничего, что могло бы выразить его состояние. Это были глаза сумасшедшего — неподвижные, с расширенными, сухо блестевшими зрачками. Если бы это был враг… Нет, таких надо гнать при первой возможности в три шеи, а следом — соответствующую характеристику.

— Чей ход? — спросил Леха.

Харитонов сел рядом с Аликом.

— Дай-ка я с ним сыграю.

Алик, пожав плечами, уступил.

— А вот у нас случай был, — сказал вдруг Слава, ворочая набрякшими желваками на побледневшем лице. — Неподалеку от нашей деревни геологи базу устроили. И работал у них коллектором парень, Митькой звали. Парень как парень — две руки, две ноги, голова, естественно, одна, но ленив был до невозможности. И спать очень любил. А во время дежурства вставать приходилось ни свет ни заря: воды натаскать, завтрак приготовить, в общем, чтобы к подъему — ребята подымались в шесть — был полный ажур. Продрал однажды Митька глаза, вышел во двор и сам себе не, верит — бочка с водой полная. Чудеса, да и только. Но удивляться не стал — решил: ребята разыграли. На следующий день история повторилась. Здесь уже Митьку заело. Кто это, думает, такой добренький? Таскает-то таскает, а потом возьмет да и на смех подымет. Решил выяснить. Как только ребята заснули, он в сарай сховался. И ждет. Утром, часа в четыре, появляется… медведь.

— Врешь! — не выдержал Леха.

— А ты послушай, — сказал Слава. — Берет бочку — она на тележке была — и катит к речке. Налил ее полную…

— Чем? — снова не выдержал Леха.

— Ковшом. Он к бочке был привязан. Налил — и обратно. Поставил на место, все, как положено, — и за сарай, там свалка была, мусор, консервные банки — в общем, всякие отбросы. И давай вылизывать… Тут-то Митьку и осенило. Где, думает, лучше водовоза найдешь? Молотить за одну сгущенку — дураков мало. А здесь сам напрашивается… Посоветовался с ребятами, те в восторг пришли.

— А зимой? — спросил Леха. — Он же спит.

— До зимы все кончилось, — сказал Слава. — Однажды Митьку снова осенило. Любопытно ему, видишь ли, стало, что медведь будет делать, если из дна пробку вышибить. И вышиб. Мишка наливал, наливал, да все напрасно. Как ни глянет в бочку — пусто. Ну, он и психанул. Схватил ее да как шарахнет о ближайший пень — только щепки полетели. И ушел.

— Обиделся. — Леха отложил в сторону фишки.

Никита, который уже давно догадался, куда клонит приятель, подмигнул Алику и наивно спросил:

— А Митька?

— А Митьке морду ребята набили, — зло проговорил Слава.

Харитонов, видимо, уловил какую-то связь рассказа со своим поступком и заерзал, не зная, как лучше выкрутиться из этого щекотливого положения. Партия кончилась. Леха стал примеряться, с какой стороны ему сподручнее пролезать под столом, причем делал это так долго и обстоятельно, что Харитонов не выдержал.

— Да что ты крутишься, как змея на сковородке! — гаркнул он. — Проиграл — лезь, а не мучайся дурью.

Сам ли тон фразы рассердил Леху или напоминание о несчастном уже вывело его из себя, но только он вдруг выпрямился и, серея лицом, грохнул кулаком по столу.

— Ты мне сейчас это животное похоронишь. — Он ткнул указательным пальцем на валявшуюся у стенки змею. — С музыкой, с почестями, иначе…

— Что иначе? — раздувая ноздри, спросил Харитонов.

Леха презрительно сплюнул, схватил ужа за хвост, сунул его в пустую коробку из-под конфет и, прихлопнув крышкой, направился к двери. На пороге обернулся и пообещал:

— Я этому делу ход дам.

— Дурак, — белея глазами, процедил Харитонов. И, смяв фуражку, вышел.

Славка засмеялся, но его смех только подчеркнул неловкое молчание, возникшее после ухода Харитонова. Грех смеяться над поверженным противником. — Никита грустно улыбнулся и задумчиво добавил: — Помяните мое слово: эта история Харитонову боком выйдет.

Это было так неожиданно, что ребята мгновенно затихли.