— Кто там? — Голос был хрипловатый, по-юношески ломкий, но Никита сразу узнал его, он просто не мог не узнать, хотя не видел брата два с лишним года.

— Из газоуправления.

Дверь распахнулась. На пороге в трусах и майке стоял Димка — повзрослевший, возмужавший, с заспанным лицом и взъерошенными волосами.

— Ты?!

— Султан турецкий, — сказал Никита, испытывая непонятное смущение и неловкость, словно бы он входил не к себе домой, а в чужую незнакомую квартиру. — Все дрыхнешь?

— Не ворчи, — виновато улыбнулся Димка, натягивая джинсы. — Голос совсем как у отца стал.

— Дома? — насторожился Никита.

— На даче. Их воздух, видишь ли, городской не устраивает, гари, говорят, много, дыма.

— Здравомыслие — отличительная черта наших родителей.

Никита прошел в свою комнату и осмотрелся. Все на месте, как будто он и не уезжал. Стол, за которым он занимался, скрипучий диван, на котором он вертелся по ночам, читая и думая о своем будущем, старенький шкаф и полки с книгами. Их стало значительно больше. На стене — боксерские перчатки, несколько крупных фотографий, запечатлевших бои лучших боксеров сборной Советского Союза. Олимпийский чемпион Владимир Сафронов… Трехкратный чемпион Европы Андрей Абрамов… Лемешев… Лицо последнего парня было удивительно знакомым. Он стоял на верхней ступеньке пьедестала почета, вскинув в приветствии руки и криво улыбаясь — левая бровь была заклеена лейкопластырем. Через плечо — алая лента чемпиона, на груди — медаль.

— Никак, ты? — с восхищенным недоумением пробормотал Никита.

— Собственной персоной, — не без гордости заметил Димка. — Чемпион Поволжья.

— И ты это серьезно?..

— Сегодня у меня финальный бой. Если выиграю, стану чемпионом РСФСР. Среди юношей, конечно.

— Во сколько?

— Что? — не понял Димка.

— Бой.

— В шесть.

Никита озадаченно посмотрел на мускулистую фигуру брата.

— А как же парашютный спорт?

Димка сморщился, как от горького, и махнул рукой:

— Не приняли — я и плюнул на них. А переквалифицироваться… теперь поздно. Будем завтракать?

— Можно, — согласился Никита.

Через полчаса братья уже сидели за столом на кухне, ели прямо со сковородки яичницу, бутерброды, пили молоко.

— А ты мою комнату прочно абонировал, — сказал Никита.

— Тебя ж вечность не было, — смутился Димка. — Занимай отцовский кабинет. Он, по всей вероятности, на даче до глубокой осени обосновался. Между прочим, когда ты к ним собираешься?

— Завтра.

Димка залпом выпил бутылку молока и похлопал себя по тугому, как барабан, животу.

— Порядок, — сказал он удовлетворенно. — К вечеру буду в форме.

— У тебя серьезный противник?

Димка смахнул со стола грязную посуду и, встав в стойку, провел короткий и стремительный бой с тенью.

— Достойный, как пишут в газетах в таких случаях. — Он подсел к брату, глянул на него исподлобья и задумался, растирая кисти рук.

— Поговорить хочешь? — заметив его нерешительность, спросил Никита.

— Посоветоваться.

— Тогда одевайся. На свежем воздухе голова лучше работает.

Братья шли по городу, и Никита с трудом узнавал его, так непередаваемо он изменился. Старенькие деревянные дома с проходными дворами, где он мальчишкой гонял голубей, снесли, и на их месте выросли многоэтажные здания. Базарную площадь украсили раскидистые павильоны, а центральная улица, расцвеченная гирляндами разноцветных фонариков, выглядела празднично и нарядно.

— Веселенький, смотрю, стал наш городок. Ну, так что тебя мучает?

— Начнем с родителей, — сказал Димка, собираясь с мыслями. — Им вынь да положь высшее образование, иначе ты не человек, неандерталец. Это нам с детства внушили.

— Кому это вам?

— Нам! — Димка хлопнул себя в грудь. — Мне, Витьке…

— Это рыженький такой?

— Да. Его еще в восьмом классе чуть из школы не выперли.

— За что?

— За полное отсутствие всякого присутствия, — язвительно заметил Димка.

— Так чем знаменит твой Витька?

— Трепло. В экономический пролезть желает. Орет на каждом перекрестке, что мечта детства, мол, сбывается, а я-то знаю, что у него там дядька преподает. И другие не лучше… идут туда, где проходной балл поменьше.

— Короче можно? — не выдержал Никита.

— Не перебивай. — Димка задумчиво потер подбородок. — Возьмем, к примеру, тебя. Ты знал, чего хочешь, и добился своего. А вот мы — на распутье. Каждый на коне, перед каждым три дороги, а по какой топать — никто не знает. Причем случилось это совсем недавно, летом. В один день наш дружный и спаянный коллектив — пополам, как льдина папанинцев. Раскол произошел.

— Кто же нас так рванул? — заинтересованно проговорил Никита.

— Жизнь. — Димка сжал кулак так, что побелели костяшки пальцев.

— А конкретней?

— Завод. Обыкновенный заводишко по ремонту сельскохозяйственных машин, мы там практику проходили. Первое время, естественно, присматривались, примеривались — в общем, разбирались, что к чему. А потом и сами вкалывать начали. Работали добросовестно — не хотелось перед рабочим классом лицом в грязь ударить. Ну, аванс, как обычно, мизер, а в получку… Мелехов — сто пять, Григорьев — сотню, и остальные примерно в таком же размере.

— А ты? — с любопытством спросил Никита.

— Шестьдесят пять, — смутился Димка. — Но я несколько дней отсутствовал — на соревнованиях был.

— Понятно, — сказал Никита, который уже уловил мысль брата. — И ты решил…

— Это не я решил, а Мелехов, Григорьев да еще несколько умников. На кой черт, кричат, нам это высшее образование, если мы и на заводе по две-три сотни всегда заработаем. А в институте — пять лет штаны протирай, затем — молодой специалист, а в молодых сейчас лет по десять ходят, оклад — сто двадцать, потолок — заведующий отделом — сто восемьдесят. Вот тебе и задачка. Реши-ка ее попробуй.

— Это уже уравнение, да к тому же с двумя неизвестными. — Никита потер подбородком левое плечо и усмехнулся: — А ты-то насчет этого что думаешь?

— Решил, что каждый должен заниматься своим делом. Нравится — крути гайки, обожаешь быструю езду — садись за баранку, а лично я буду поступать в институт физкультуры.

— Ты хорошо подумал?

— Долго, — улыбнулся Димка.

Никита спустился на пристань и купил два билета на прогулочный пароходик.

— По Волге соскучился, — сказал он, словно оправдываясь.

Пароходик был новенький и весь — от кормы до форштевня — спорная, как надраенная курсантская бляха. Под стать ему был и экипаж — молодые парни.

Братья уселись на подветренном борту. От ровного стука двигателя скамейка тихо вибрировала. Сильно припекало солнце. Никита расстегнул ворот рубашки и, окинув взором крутой изгиб реки, песчаную отмель над обрывистым берегом, вспомнил, с каким азартом и упоением они гоняли здесь шайбу.

Через час пароходик сбавил ход и, лихо развернувшись, ткнулся боком в свисающие с дебаркадера резиновые покрышки.

— Я опаздываю, — сказал Димка, взглянув на часы. — А мне еще домой, за доспехами.

Никита остановил такси.

— Прошу. И поменьше эмоций. Как говорит наш инструктор, в воздухе надо работать.

— На ринге тоже, — сказал Димка, залезая в машину.

Димка выиграл за явным преимуществом. Он дважды послал своего соперника в нокдаун, и судья прекратил бой.

Никита ждал брата на улице и, когда тот вышел, взял его под руку. Некоторое время они шли молча.

— Ну? — наконец не выдержал Димка. — Что ты на это скажешь? — Он вытащил из кармана золотую медаль чемпиона и протянул ее брату.

— Спрячь, — строго сказал Никита. — Есть вещи, о которых не орут во все горло.

Димка смущенно замолк и, спрятав медаль в коробочку, засунул ее в свою увесистую спортивную сумку.

— Зол ты, однако, Димка, и агрессивен. Я раньше за тобой такого не наблюдал.

— На ринге иначе нельзя, — быстро, словно боясь возражений, проговорил Димка. — Здесь или ты его, или… котлету сделает и спасибо не скажет.

— Жестокий спорт, — помолчав, сказал Никита.

— Жесткий, — поправил Димка. — И ты не прав, рассуждаешь, как болельщик-обыватель, для которого все три раунда — зрелище. Да, их действительно три. Девять минут страшного напряжения, и каждую секунду тебя подстерегает неожиданность. Но есть еще и четвертый раунд. Четвертый раунд — это самое тяжелое испытание для боксера. Все говорят — мускулы, физическая подготовка. А ведь мускулы сами по себе ничего не значат, потому что существует нечто более высокого порядка. Соревнуются не мускулы — они у всех хорошо подготовлены, соревнуются нервы, воля, дух… Вот что такое четвертый раунд. И этот четвертый раунд существует в любом виде спорта. Кажется, все, нет больше сил, но ты должен, обязан взять себя в руки и доплыть, добежать, вовремя ударить, доехать, долететь. Вот в чем смысл спортивной борьбы, да и вообще, по-моему, любой профессии. — Димка, наверное, не привык так долго говорить и поэтому когда кончил, то задохнулся, будто залпом опрокинул стакан холодной воды.

— Выпить бы чего-нибудь, — сказал он, останавливаясь и оглядываясь по сторонам.

— Выпить?! — удивленно переспросил Никита.

— Лимонада, говорю, хочу, — жалобно простонал Димка.

Братья зашли в кафе. Никита заказал пиво и сосиски, а Димка боржом и отбивную.

— С двойным гарниром, — предупредил он официантку.

Та прищурилась и, кисло улыбнувшись, предложила взять две порции.

— Хорошо, — сказал Никита. — Он израсходовал слишком много энергии. Давайте две.

Димка молча уплетал отбивные. Лицо его возмужало, плечи раздались, крепкие, с широкими запястьями и разбитыми суставами пальцев руки спокойно лежали на столе. Время. Как быстро оно летит! К одним приходит взрослость, и они мудреют, другие становятся брюзгами, третьих настигают неудачи, а у некоторых вообще рушатся надежды. Димка… Два года назад он был мальчишкой, не знал, что к чему и зачем, и вот на тебе, учит его, Никиту, своего старшего брата, жить. Четвертый раунд. А ведь он в чем-то прав. И даже, пожалуй, полностью. Четвертый раунд не каждому по плечу. Выдержал его Славка Завидонов, Алик Черепков, пробивающийся к своей мечте, как ледокол сквозь льды, Миша Джибладзе, Леня Коренев… И прав Димка: в жизни надо драться до конца, за все, что дорого тебе. Нельзя сдаваться, нельзя сворачивать с курса. Никита снова посмотрел на брата, но уже как-то по-другому, не как на меньшего, которого нужно поучать, а как на равного, с которым, как сказал бы Славка, можно пойти и на тигра.

— Ты помнишь про письмо? — спросил Никита.

— Какое? — Димка допил боржом и облегченно вздохнул.

— Которое ты мне прислал в училище.

— А как же, — улыбнулся Димка.

— Так ты на него ответил. Сегодня. Сам.

— Значит, одобряешь?

— Полностью.

— Тогда, как говорят боксеры, я выхожу из клинча и иду в бой с открытым забралом.

На сцену выползла девица с осиной талией и низким, хриплым голосом старательно запела:

— Пойдем, — сказал Димка, — терпеть не могу плохих исполнительниц хороших песен.

Никита расплатился, и братья вышли на улицу. Стемнело. Зажглись фонарики, и улица, расцвеченная разноцветными огнями, чем-то напоминала новогоднюю елку.

— А на тех умников, которые считают, что можно обойтись и без образования, ты плюнь. У каждого должно быть высшее — свое — образование. В наш век оно необходимо. А работать можешь кем угодно, хоть грузчиком. В этом позора нет. Королев плотничал, крыл в Одессе крыши, а стал… Главным Конструктором космических кораблей. Он выдержал, Димка, четвертый раунд.

Димка не ответил. Он просто пожал Никите руку, и в этом молчаливом пожатии была благодарность и признание того, что брат стал ему еще дороже и ближе.

Было воскресенье. Василий Никитович полулежал в шезлонге и читал свежие газеты. С высоты веранды хорошо просматривалась Волга, заливные луга за ней, грузовые причалы порта, у которых стояло на погрузке несколько самоходных барж. С реки тянуло ветерком, и Василий Никитович, изредка отрываясь от газет, всей грудью вдыхал этот бодрящий, живительный воздух, пахнущий травами, рыбой и какими-то непонятными душистыми смолами.

Разобравшись в международном положении, Василий Никитович перешел к хронике. Телеграфное агентство Советского Союза сообщало, что группа советских летчиков-космонавтов вылетела в Соединенные Штаты для проведения совместных тренировок с американскими космонавтами. «Летчик-космонавт…» Василий Никитович отложил газету в сторону и задумался. Затем снова взял ее в руки. «Андрей Петрович Скворцов… Окончил Качинское высшее авиационное училище… Владимир Степанович Григорьев… Окончил Оренбургское высшее авиационное училище… Работал летчиком-испытателем… Громов Борис Тимофеевич… Окончил МВТУ…» Этим ребятам почему-то стало тесно на земле, которой так далеко еще до совершенства, до полного устройства и благополучия, и они решили рвануть туда, в космос, в просторы Вселенной, где в вечной тьме уже миллиарды и миллиарды лет роятся звездной пылью, зарождаясь, новые светила и планеты. Зачем? К чему? Василий Никитович, отягощенный земными делами и заботами, искренне недоумевал. Быть может, и Никита из этой стаи одержимых? Он задумчиво протер запотевшие стекла очков и вдруг понял, что ему давно следовало поговорить с сыном. По душам. Прямо и откровенно. И спросить: не упрямство ли все это, которое в молодости мы так часто подменяем упорством, упорством настоящего мужчины, для которого цель — все?! Не случайность ли? Ведь случайность — это слабость. И постараться доказать, что нельзя пренебрегать опытом старших, опытом предыдущих поколений.

Никита толкнул дверь и сразу же увидел отца. Он сидел в кресле, задумчиво попыхивая трубкой. Из кухни остро пахло жареной рыбой.

«Вам кого?» — хотел было спросить Василий Никитович, но, всмотревшись в широкоплечего парня и узнав в нем сына, тихо пошел ему навстречу.

— Никита, — сказал он. Затем неловко обнял и, прижав к груди, тяжко вздохнул.

В комнату влетела Мария Васильевна. Увидев сына, охнула и, отстранив мужа, троекратно расцеловала.

— Надолго?

— На месяц, мама.

— А чемпион-то наш где? — спросил Василий Никитович.

— На тренировке, сказал — попозже подъедет.

— Ну, хорошо. — Василий Никитович крепко обнял жену за плечи. — Машенька, накрой-ка нам столик и… — он хитровато прищурился и весь как-то подался вперед, — у меня там в холодильнике бутылочка коньяка… французского… По такому случаю…

— Коньяк! — Мария Васильевна вопросительно взглянула на Никиту.

— Ну, что ты смотришь? — Брови Василия Никитовича недоуменно сошлись на переносице. — Какой он летчик, если не может пропустить сто грамм.

— А ты, отец, не стареешь. — Никита непринужденно рассмеялся, и его тонкие, четко очерченные губы непроизвольно сложились в добродушную усмешку. — Все такой же…

— Какой же? — Высокий лоб Василия Никитовича перечеркнула глубокая складка.

— Веселый, ироничный и… мудрый.

— Мудрость приходит с годами, — заметил Василий Никитович, — а веселый… это характер, это, сын, наследственное. Ты ведь тоже любишь шутить?

— Люблю, — кивнул Никита.

— Как Димка дрался?

— Хорошо. Рука у него, видно, дедовская. Крепкий паренек.

— Что такое крепкий?

— Самостоятельный.

— Самостоятельный или независимый?

Никита понял, что отец начал разведку словом. Юлить и изворачиваться ему не хотелось — не за этим он приехал. Надо было принимать бой и спокойно и тактично объяснить отцу положение вещей. Только не отступать. Ни на шаг. Иначе опять начнется старая песня.

— Это синонимы, папа, — спокойно сказал Никита.

— Синонимы, значит. — Василий Никитович запыхтел трубкой и с любопытством взглянул на сына. — Независимость… Это что же, ваш девиз?

— Чей?

— Ну, твой, Димкин, молодежи современной?

— Я считаю, что мы сами вправе выбирать себе дорогу.

— По которой легче шагать?

Пружина распрямилась. Та внутренняя нервная сила, которая незримо жила и характере Василия Никитовича и вырывалась из него, когда ему противоречили, забила фонтаном. Его серые глаза сузились и смотрели на сына с насмешкой.

Мария Васильевна, которая накрывала на стол и украдкой прислушивалась к разговору, боясь, чтобы он не зашел слишком далеко, решительно подошла к мужу и, взяв его под руку, усадила в кресло.

— Ты, отец, язва. Я устала от твоих психологических выкладок. Накачивай ими своих аспирантов, на работе. А дома — отдыхай. — Продолжая крепко держать мужа за плечо, она разлила коньяк и протянула ему рюмку. — Выпей. Вместо валидола.

Василий Никитович сразу как-то сник: жена впервые осадила его при сыне. Он растерянно поправил очки, налил себе боржом и, чтобы скрыть замешательство, добродушно проворчал:

— Во-во! Эмансипация! Ее результат. Раньше главу семьи уважали, слушались, боялись, а теперь… Не-за-ви-си-мость! Выпьем, Никита, за независимость!

— С удовольствием. — Никита поднял рюмку. — За твое здоровье. — Он незаметно подмигнул матери и улыбнулся.

— Вас и этому там учат? — спросил Василий Никитович, когда Никита выпил.

— Нет, отец, этому там нас не учат.

— А чему же, если не секрет?

— Летать, — коротко ответил Никита. Он взял из блюдечка, которое заботливо придвинула к нему мать, дольку лимона и посыпал ее сахаром. — И всяким прочим инженерным премудростям.

— Хорошие перспективы?

— Я хочу стать летчиком-испытателем, — отчеканил Никита, которому надоела насмешливость отца.

Лицо Василия Никитовича обрело выражение серьезности и озабоченности, что с ним бывало всякий раз, когда он сталкивался с вопросом, требующим особенно пристального внимания. Он раскурил погасшую трубку и, помолчав, спросил:

— А тебе никогда не хочется оглянуться назад?

— Зачем?

— Мы иногда не замечаем потерь. А когда оглядываемся — поздно. Все позади.

— У меня все впереди, — отрезал, как ножом, Никита.

В душе у Василия Никитовича что-то сломалось, сдвинулось, и он почувствовал, что впервые за всю свою жизнь не потерпел поражение, нет, он ощутил беспомощность, которую испытываешь, когда находит коса на камень. Ему стало как-то не по себе — тоскливо и одиноко и вместе с тем радостно, радостно оттого, что противник попался достойный, и этим противником был его, Василия Никитовича, сын. Мария Васильевна тихо охнула, сжала ладонями виски и негромко спросила:

— Ты что, серьезно?

— Серьезно, мама.

— Ну, раз решил, возражать не буду. — Василий Никитович налил себе рюмку. — За твои успехи! — Он залпом выпил коньяк и, повернувшись к жене, неожиданно рассмеялся: — Вот, Машенька, какие дела.

В это время дверь бесшумно распахнулась, и в комнату вошел Димка.

— Салют! — Он забросил спортивную сумку на диван и присел к столу. — Мне бы кусочек мяса — страшно проголодался.

— Рыбу ешь, — сказал Василий Никитович. И подвинул сыну блюдо с фаршированной щукой.

— Почему? — спросил Димка, досадливо выпятив нижнюю губу.

— А в ней фосфора больше.

— Логично, — подумав, сказал Димка и принялся с аппетитом уплетать рыбу.

— Вкусная? — участливо спросила мать.

— Очень, — подтвердил Димка.

— И полезная. — Василий Никитович выпустил витиеватое колечко дыма и украдкой подмигнул Никите.

— Ты повторяешься, папа, — скривив кислую физиономию, заметил Димка.

— Повторенье — мать ученья.

— Эти сентенции для первоклассников.

— И тебе не по вкусу? — Василий Никитович склонил набок голову, пытаясь поймать взгляд сына.

Димка отодвинул от себя блюдо и, вытерев губы салфеткой, сухо обронил:

— Мне не по вкусу институт, который ты для меня выбрал. А ты, к сожалению…

— Ну-ну, — накаляясь, прервал сына Василий Никитович. — Смелее.

Димка налил себе боржом.

— А ты, к сожалению, этого не понимаешь. Никита молчал. Он понял, что наступил «четвертый раунд», и решил не ввязываться в этот чреватый поворотами разговор. Димка должен был справиться со своей задачей самостоятельно, без чьей-либо помощи. Только в этом был залог его победы. И он, видимо понимая это, рванулся в бой, как обещал, с открытым забралом. Димка выпил боржом и указательным пальцем потер переносицу.

— Мы не имеем права терять время.

Василий Никитович поморщился и жестко, совершенно по-деловому, заметил:

— Никогда не говори «нас», «мы». Так рассуждают те, кто пытается свои ошибки прикрыть коллективом, массой; есть только «я». «Я» — это самостоятельность, это значит, что ты сам отвечаешь за свои поступки и дела.

Димка удивленно захлопал глазами — так, как с равным, отец разговаривал с ним впервые.

— Хорошо. — Димка, по боксерской привычке защищая самое уязвимое место, спрятал подбородок в плечо. — Я не имею права терять время. Если я упущу его — не быть мне первой перчаткой Союза.

— Первой? — с доброжелательной грустью в голосе проворчал Василий Никитович. Уголки его четко очерченного, как и у сыновей, рта опустились, морщины разгладились, и весь он был какой-то размягченный, словно воск, который долго мяли крепкие и теплые руки.

— Папа, — Димка, почувствовав, что обстановка изменилась, заговорил как можно мягче, — ты регулярно читаешь газеты, ты знаешь, что происходит в мире. Люди сблизились, отношения стали теплее и сердечнее, потому что они поняли, что в наше время быть разумным — самое разумное. И это, заметь, люди разных материков и континентов, с разными укладами жизни, философией и прочей ерундой, а мы, четверо самых близких на земле людей, не можем или не желаем понять друг друга. Это не кажется тебе странным?

Василий Никитович взял пилку и тупым ее концом долго рисовал на клеенке какие-то замысловатые фигурки животных. Он понимал, что сын выиграл, разбил его наголову, мало того, он сумел его убедить в своей правоте, но ему неудобно было в этом признаться, и он, стесняясь, боялся оторвать от стола взгляд: его всегда выдавали глаза — барометр настроении. По ним жена узнавала, не поссорился ли он с кем на работе, хорошо ли ему или плохо. «Так то жена, — подумал Василий Никитович, — а здесь сын, сопляк, мальчишка!..» — Что ты от меня хочешь? — спросил он глухо.

Димка приободрился:

— Ты только сейчас сказал: никогда не говори «мы», «нас», «вы». Говори «я». Мол, «я» — это самостоятельность. Так вот именно этого я и хочу.

Василий Никитович отчаянно запыхтел трубкой и, наконец оторвав взгляд от стола, с усмешкой посмотрел на Никиту:

— Крепкий паренек.

— Независимый, — подтвердил Никита.

— А ты что, Машенька, скажешь?

— Все разумно, — сказала жена, и лицо ее осветилось доброй, ласковой улыбкой.

— Черт с вами, — пробурчал Василий Никитович с напускной небрежностью. — Действуйте. Только перед тем как прыгать головой в омут, хотя бы посоветуйтесь, все-таки у меня опыта побольше и зла я вам не желаю.

— Спасибо, отец, — тихо сказал Димка. — Да! — Он вдруг спохватился и полез шарить по карманам. — Никита! Тебе… куда же я ее запихал? Вот она! Телеграмма.

Никита развернул бланк. На нем было всего лишь два слова: «Я согласна». В первый момент он ничего не понял, но когда прочитал обратный адрес, то чуть не задохнулся. Мир вздрогнул и начал бесшумно кружиться, и на какое-то мгновение Никита перенесся в далекий, за три с лишним тысячи километров, город, по улицам которого бродила девчонка в джинсах и кожаной куртке, ощутил запахи весны, вместо стула — любимую скамейку и теплые нежно-шершавые губы на своих губах. Чтобы не выдать волнения, он опустил под стол руки и до боли сжал пальцы в кулаки.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросила мать. — Тебя отзывают?

— Все в порядке, мама. — Никита обвел родителей радостно-отсутствующим взглядом и неожиданно бухнул: — Я женюсь.

Василий Никитович рывком выкинул из кресла свое массивное тело и, переваливаясь, как утка, зашлепал на веранду.

— Ты куда? — спросила Мария Васильевна.

— Табак, я забыл, где мой табак. — Из груди Василия Никитовича вырвался звук, похожий на бульканье закипающего чайника. — Я же ведь только сейчас просил: прежде чем в омут, со мной посоветуйтесь. А вы… плащи в грязь!.. Тоже мне рыцари двадцатого века. Хлюпики вы, а не рыцари! Вы хоть знаете, как нужно за женщиной ухаживать?

— А при чем тут я? — осторожно спросил Димка.

— Тебя никто не спрашивает! — рассвирепел отец. — Кто она?

— Девушка.

— Утешил. — Василий Никитович приложил руку к сердцу и в знак признательности слегка наклонил голову. — Ну, а остальное?

— Что тебя интересует?

— Все! — вспылил Василий Никитович. — Чем занимается, родители… Сколько ты с ней знаком?

— Год, — спокойно ответил Никита.

— Го-од, — с недоверием протянул Василий Никитович. — Это уже срок.

— Зовут ее Татьяна, учится на четвертом курсе педагогического, отец — летчик, командир полка. Устраивает?

Василий Никитович наконец отыскал табак, набил трубку и, раскурив ее, уже доброжелательно спросил:

— Надеюсь, познакомишь?

— Обязательно, — сказал Никита. — Только я на ней все равно женюсь.

— Без родительского благословения? — побагровел Василий Никитович.

— Она тебе понравится, отец. И маме тоже.

Мария Васильевна подошла к сыну и нежно, как в детстве, взъерошила ему волосы.

— Она красивая?

Никита достал из бумажника фотографию. Василий Никитович быстро перехватил ее и, протерев очки, долго и пристально вглядывался в незнакомое ему лицо, пытаясь поймать, схватить то неуловимое, за что мы порой любим человека.

— Здорово, — сказал Димка.

— Что здорово? — Василий Никитович удивленно вскинул брови.

— Женатого брата иметь.

Василий Никитович перевел взгляд на Никиту и с легким недоумением в голосе спросил:

— Так ты что же… удираешь?

— Поеду, отец. А зимой вместе с ней прикачу. Можно?

— Буду рад. — Василий Никитович задумчиво подпер кулаком щеку. — Когда-то на Руси не любили жен, а жалели. Жа-ле-ли, — повторил он по слогам. — Мне нравится это слово. В нем — вся горькая участь русской женщины, женщины-матери, женщины-хозяйки. И в то же время в нем доброта, строгость, любовь, справедливость. Так вот, если вы уже решили жить вместе, то жалейте друг друга. Это было всегда необходимо, а в наш век особенно.

На следующий день Никита улетел.