Ленька вошел в палатку тихий и озадаченный. К первому ребята привыкли. Ленька не любил излишнего шума и показухи, но второе было странным. Для Леньки не существовало проблем больших и малых, он все делал прилежно и с таким старанием, что никто и никогда не в состоянии был понять, изобретает ли он велосипед или действительно что-то из ряда вон выходящее, которое завтра удивит весь мир.

— Ты что, с луны свалился? — спросил Сережка. Он проигрывал Славке уже вторую партию в шахматы, откровенно зевал и мечтал о том, как бы побыстрее отделаться от столь неудобного для себя партнера.

— Не я, белый медведь. — Ленька завалился на кровать, многозначительно помолчал и, выделяя каждый слог, отчетливо произнес: — Черепков завтра ка-та-пуль-ти-ру-ет-ся.

Сережка охнул и медленно опустился на табуретку:

— Сбылась мечта идиота.

Никита был потрясен не менее Сережки и искренне позавидовал другу. И он бы не прочь испытать катапульту, с которой, к сожалению, был знаком только теоретически — катапультирование не входило в план летной подготовки будущих летчиков. Но один, так сказать, показательный прыжок разрешался. И доверяли его, как правило, самому опытному и перспективному в этом виде спорта курсанту. И этим курсантом оказался… Алик Черепков. «Метаморфоза какая-то», — подумал Никита. Но, проанализировав все действия и поступки своего товарища, убедился, что странного и случайного в этом ничего нет, что все правильно и закономерно. На душу каждого курсанта приходилось два прыжка в год. Никита к четвертому курсу напрыгал двадцать восемь, Джибладзе — четырнадцать, Сережка с Ленькой по восемнадцать, а Алик… сорок девять. Как только у него высвобождалось время, он галопом мчался в парашютную. Фрола Моисеевича не надо было упрашивать. Он всегда был рад этому шумливому и вездесущему парню и отправлял его в воздух с первой же уходящей на прыжки группой. Помогла Черепкову и дружба с Харитоновым. После их совместно го прыжка, когда они чуть было не угодили под поезд, прапорщик взялся за Черепкова всерьез. Он учил его мелкому и глубокому скольжению, точности приземления, умению управлять своим телом в свободном падении и многим другим премудростям этого трудного и опасного вида спорта.

Внимательно следил Харитонов за успехами Алика и в области техники пилотирования. И то, что приводило Баранова по поводу некоторых действий Черепкова в воздухе в неимоверную ярость, у прапорщика вызывало лишь веселую, интригующую усмешку. Ему все больше и больше нравился этот нескладный, не умеющий делать все, как положено, мальчишка, и чем-то он напоминал ему его самого — молодого, бесстрашно-отчаянного парня, которому и в разведку-то было сходить за удовольствие.

Баранов хоть и был зол на Черепкова — выкрутасы Алика, Никиты и Сережки подмочили-таки ему репутацию, — но в душе ликовал: его, а не чей-либо ученик удостоился чести первым покинуть машину методом катапультирования. Радовались за товарища и ребята. Особенно Сережка Бойцов.

— Главное — не боись, — орал он на ухо своему побледневшему другу, — помни, что ты еще не обедал. — Затем забежал с другой стороны. — И Мишаня завтра посылку получает. А там — апельсины, мандарины, «Хванчкара»…

Но до Алика, по-видимому, не доходили наставления друга. Мысленно он находился уже в полете и последовательно, одно за другим, повторял все те действия, которые ему сейчас предстояло выполнить.

— Готов? — спросил Баранов.

— Так точно, — отчеканил Алик.

— Залезай.

Алик вскарабкался в кабину. Вслед за ним поднялся по стремянке Харитонов. Он тщательно осмотрел все замки, крепления, помял напоследок своего питомца по шее и соскочил на землю.

Баранов запустил двигатель. Алик помахал приятелям и здесь заметил доктора. Храмов приветливо улыбнулся и чуть заметно кивнул — мол, не волнуйся, все будет в порядке.

— Поехали, — сказал Баранов и плавно тронул машину с места. На высоте поинтересовался: — Как самочувствие?

— «Самое страшное в нашем деле — это летать пассажиром», — вспомнил Алик один из афоризмов своего инструктора.

— Ты сейчас не пассажир, Алик, ты — испытатель. Сосредоточься. Выхожу на боевой курс.

Алик выпрямился и, сжав губы, плотнее прижался головой к подушечке кресла. Затем напряг мышцы рук и замер, ожидая команды.

— Пошел!

Алик нажал на спусковой механизм. Напряжение было так велико, что взрыва пиропатрона он не почувствовал. Просто его слегка тряхнуло, и он оказался в воздухе На миг увидел уходящий самолет и удивился, что все свершилось так просто и легко. «И напугаться не успел», — мелькнула мысль. Алик отстегнул сиденье и «пошел» к земле спиной, харитоновским способом. «Один, два, три…» — досчитав до десяти, Алик раскрыл парашют.

Фрол Моисеевич не то укоризненно, не то удивленно покачал головой и, тронув за плечо стоявшего рядом Харитонова, проговорил:

— Хорошая точка. Прапорщик загадочно улыбнулся:

— Это только начало, Фрол Моисеевич.

А Ленька, стоявший в окружении друзей, чуть слышно пробормотал:

— В нем могли убить Моцарта.

— Кого? — переспросил не отличавшийся большой начитанностью Джибладзе.

— Моцарта, — повторил Лепя. — «Меня мучает, что в каждом человеке, быть может, убит Моцарт».

Заканчивались последние программные полеты. Дни, напряженные и нервные, накатывались один на другой, как белые ночи. Ребята устали: несколько боевых вылетов в день измотают кого угодно. А Баранов, как неутомимый извозчик, все погонял, понукал. Его «давай» уже резало слух. Парни нервничали. Они впервые почувствовали усталость и узнали, что такое по-настоящему хочется спать. Теперь по вечерам в палатке не было слышно обычного шума и смеха — все засыпали, едва добравшись до коек. А на рассвете снова пела труба, курсанты вскакивали, быстро умывались, завтракали и снова уходили работать на высоту.

Баранов сбивал со своих питомцев последнюю мальчишескую спесь. Он хотел, чтобы они раз и навсегда усвоили, летать — не развлечение, летать — это работа, тяжелая и изнурительная. И добился своего. Однажды перед сном Алик, уронив голову на подушку, жалобно промычал:

— Сшей мне рубаху белую, мама…

— Дурень, — сказал Славка, — послезавтра воскресенье.

Что ответил Алик, Никита не слышал. Он уже спал.

Кончилась эта «перегрузка» так же неожиданно, как и началась. Буквально на следующий день, в субботу, Баранов, как всегда тщательно выбритый и подтянутый, пройдясь перед строем готовых к вылету ребят, вежливо осведомился:

— Кто-нибудь устал?

— Второе дыхание открылось, — подал голос отдышавшийся за ночь Алик.

Баранов сдвинул на затылок фуражку и, выждав паузу, коротко бросил:

— Всё! — И это «всё» прозвучало как пистолетный выстрел — резко и неожиданно. — Летная программа закончена. В понедельник приезжает инспектор ВВС, официально — председатель Государственной экзаменационной комиссии полковник Бренч. На вид он дядя важный и серьезный, но вы не пугайтесь, я ему тоже в свое время летную практику сдавал и, как видите, ничего, живой. Задания, как правило, у него коротки, но при выполнении фигур он ценит прежде всего чистоту и аккуратность Любит глубокие виражи, обожает работать на вертикалях, но терпеть не может лихачества. — Баранов посмотрел на стоявших рядом Бойцова и Мазура. — С детства не переносит штопора и страдает клаустрофобией. Понятно?

— Никак нет. — Сережка приторно-вежливо улыбнулся.

— Это боязнь узких пространств, — уточнил Баранов.

— Понятно, — кивнул Никита.

— Ну и отлично… Можете быть свободны.

После обеда Черепкова и Джибладзе вызвали в штаб. Притащил эту новость второкурсник Витя Магнер, тот самый парень, который стоял на часах, когда Никита удрал в город. Он робко просунул в палатку голову и осмотрелся.

— Входи, — разрешил Алик. Он валялся на койке и важно дымил сигаретой. На тумбочке стояла водочная бутылка с водой, на которой мастерски была пришлепана этикетка: «Спирт питьевой. 96°». — Приятное известие, — сказал Алик, вставая. — Спиртику глотнешь?

Магнер вежливо отказался:

— Я в наряде.

— Да не боись, не повредит. — Алик налил треть стакана и протянул его оторопевшему парню. — Давай.

Магнер не в силах был отказать прославленному парашютисту. Он выдохнул воздух и одним духом опорожнил стакан.

— Еще хочешь?

— Спасибо. — Парень воздушным шаром выкатился из палатки. — У нас такого спирта целый бачок!

— Отлично! — гаркнул Алик. — Передай привет маме! — Он повернулся к суетливо одевавшемуся Джибладзе: — Миша, что вы нервничаете? Я вас не узнаю.

— Как думаешь, зачем? — спросил Миша, одергивая гимнастерку.

— На повышение, — хохотнул Сережка, — взводным будешь.

— Я серьезно.

— А черт вас знает… Может, вы действительно по ночам спирт дуете.

Миша глянул на него зверем и вслед за Аликом выскочил из палатки.

— А действительно, зачем? — спросил Славка.

— Могу только догадываться, — сказал Никита. — Но держу пари, что Алик знает — больно у него хитрая была физиономия.

— Пошли купаться, — предложил Сережка. — Они раньше чем через час все равно не пригребут.

— Можно, — сказал Леня.

Никита со Славкой остались играть в шахматы.

Первым вернулся Джибладзе. Молча разделся и, взяв полотенце, шагнул к выходу. Сережка быстро преградил ему дорогу.

— Мишаня, — сказал он вежливо, — нам небезразлична твоя судьба.

— Предложили остаться инструктором.

— Согласился? — оторопев, спросил Сережка.

— Да. — Миша резко отодвинул друга в сторону.

— Я говорил, на повышение! — выкрикнул Сережка, оборачиваясь к друзьям. — Что вы на это скажете?

— Каждому свое, — задумчиво проговорил Славка. — Но вот Алик… Это для меня загадка.

— Алик отбоярится, — сказал Сережка. — Алик на Молдаванке родился.

— Все это так… — Никита поднял руку, призывая ребят к вниманию. — Кажется, он.

Насвистывая веселую одесскую песенку, в палатку ввалился Алик. Он расстегнул ремень, вытащил из-под койки гитару и проникновенным голосом запел:

— Алик, — оборвал друга Сережка.

— Ша, — сказал Алик, прихлопывая струны ладонью. — Я вижу, что вы сгораете от любопытства. Лейтенант Черепков не желает, чтобы его друзья сгорели раньше времени, а потому разъясняет вам ситуацию. Только не падайте в обморок. Я с детства не перевариваю мелодраму. Мне предложили стать инструктором. Я поблагодарил начальство за оказанную мне честь и…

— …послал их куда подальше, — не выдержал Бойцов.

— Вы ошиблись, Сережа, — сказал Алик. — Я дал согласие.

— Шутишь?

— И не думаю.

Сережка скрестил на груди руки и со злым недоумением выпалил:

— Ну Мишаня — это понятно. У него самолюбие, он же князь! А ты? Какого черта ты подписался?!

— Объясняю, — сказал Алик. — Отсюда я быстрее всего попаду в испытатели… Баранов говорил с командиром эскадрильи. В общем, они замолвят за меня словечко. Кажется, у аудитории больше вопросов нет? Тогда, с вашего разрешения, я искупаюсь. — И, захватив полотенце, Алик убежал.

Далеко на востоке за холмами вставало солнце. Между деревьями висел прозрачный туман, сверкала роса, и воздух был чист и свеж.

Никита осторожно выбрался из палатки, поежился и, глянув на небо — высокую, призрачную голубизну, довольно улыбнулся. День обещал быть на редкость солнечным, а это важно, когда тебе предстоит последний полет, в котором ты должен продемонстрировать все свое мастерство и искусство высшего пилотажа.

Никита разбудил товарищей. Ребята быстро, без обычных шуток и разглагольствований сделали зарядку, умылись и отправились завтракать. Из столовой они вышли тихие и сосредоточенные — каждый понимал, что настала минута, которая навсегда определит будущее.

Славка, чтобы как-то разрядить предполетное напряжение, легонько толкнул Черепкова в плечо и полюбопытствовал:

— Волнуешься?

— Не так чтобы очень… — Алик замялся. — А вот князь… Я ночью просыпаюсь, а он зубами клацает, простудился, говорит.

— У меня аспирин есть, — моментально влез Сережка. — Мишаня, примешь?

— Мишаня, между прочим, уже инструктор, — беззлобно проворчал Джибладзе, — а ты пока… шпана!

Алик глянул на небо и задумчиво проговорил:

— А жарко будет, ребята, как в топке паровозной.

— Это точно, — согласился Слава. — На мне высотный костюм после первой заправки промокает…

Полковник Бренч, высокий, щеголеватый, с иссиня-черными волосами, подпаленными на висках сединой, поздоровался с курсантами и коротко, в двух словах, объяснил, как будут проходить зачетные полеты. Голос у него был сухой и ломкий, взгляд цепкий, колючий, и, рассказывая, он то и дело останавливался перед кем-нибудь из ребят, пытливо всматривался в лицо и резко спрашивал: «Ясно?» Парни, оробев, только кивали головами.

— Тогда начнем, — сказал полковник. — Кто первый? Ребята промолчали.

— Значит, нет желающих, — словно про себя отметил полковник и повернулся к Баранову: — Это не твои под проводами летали?

— Мои.

— Кто?

Никита, похолодев, вышел из строя.

— Курсант Мазур.

— Курсант Бойцов, — вслед за ним доложил Сережка.

— С вас и начнем. — Полковник жестом указал Мазуру на кабину.

Никита быстро занял свое место, запустил двигатель и доложил о готовности к полету.

— Поехали, — разрешил полковник.

Никита увеличил обороты и плавно тронул машину со стоянки. Боковым зрением увидел Баранова. Тот ободряюще кивнул — не дрейфь, мол! — и, разжав кулак, выбросил все пять пальцев: он требовал пятерки. «Волнуется», — подумал Никита.

Баранов действительно волновался. Он знал, что его питомцы постигли школу высшего пилотажа, знал, что они могут на свой лад расписывать небо узорами замысловатых фигур, вкладывая в эти неповторимые хитросплетения не только мастерство и выучку, но и то, что каждому было отпущено богом — смелость, осторожность, находчивость. Он знал, что они научились мыслить в воздухе, импровизировать, и все-таки переживал. А вдруг!. Это пресловутое «вдруг». Ошибка, случайность, неточность — и годы труда насмарку. Обидно. Для Баранова это был трудный выпуск. Трудный — значит, любимый Все ребята попались одаренные. А таких учить сложно: каждый с вывертом, с характером. Пока поймешь такого, остолбишь ему дорогу, чтобы не сорвался, не запутался, не свернул бы на тропочку, по которой легче шагать, — десять потов спустишь. И все это для того, чтобы спросить строже. С них — летчиков от рождения — и спрос особый. Как же тут не волноваться?

Старт! Никита, учитывая встречно-боковой ветер, взял ручку на себя. «МиГ» мягко оторвался от земли. Никита убрал шасси и повел машину в набор.

— Да ты не осторожничай, — сказал вдруг полковник. — Работай как обычно.

Никита перевел рычаг сектора газа на увеличение оборотов. Самолет послушно надбавил скорости и стремительно полез вверх. Привычно завращалась стрелка высотомера. Три тысячи, четыре, пять, шесть…

— Хорош, — наконец сказал полковник. — Скорость восемьсот, полет по кругу, и придерживайся заданной высоты.

«Главное, не волноваться, — подумал Никита. — Ошибки — результат волнения». Он установил скорость и, не спуская глаз с высотомера, вышел на прямую.

— Нормально, — одобрил полковник. — Правый вираж с креном в тридцать градусов… Спираль… Скольжение…

Выполнить эти довольно простые фигуры Никите не составляло большого труда — он работал над ними много и упорно и осуществил требуемое с безукоризненностью и чистотой мастера.

— Неплохо, — отозвался полковник. — Ну, а теперь несколько фигур… на твое усмотрение.

«Любит работать на вертикалях», — вспомнил Никита елова Баранова. Он набрал высоту и, описав полупетлю, устремился к земле. Истребитель, набирая скорость, мелко подрагивал, и эта дрожь, дыхание стальной птицы, передалась Никите. Он чувствовал машину каждой мышцей своего напряженного до предела тела и радовался этому ощущению слияния, понимая, что теперь все зависит только от него — его умения, знаний, мастерства.

На высоте двух тысяч метров Никита вывел машину из перевернутого пике и, включив форсаж, зверем рванулся по крутой горке от земли. Бочка, вторая, третья…

Снова петля…

— Достаточно, — сказал полковник.

В его сухом и бесстрастном голосе не было ни одобрения, ни осуждения, и Никита так и не понял, остался ли проверяющий доволен его работой. Но посадку он совершил безупречно: притер машину на две точки и, только когда погасла скорость, плавно опустил носовое.

Вторым вылетел Бойцов, затем Коренев, Завидонов, Черепков, а под занавес показал свое мастерство Миша Джибладзе. Полковник не спеша выбрался из машины, прошелся, разминая затекшие от привязных ремней плечи, и закурил. Ребята молча ждали приговора. А полковник, словно не замечая их нетерпения, продолжал спокойно прогуливаться, время от времени жадно затягиваясь сигаретой. Наконец он остановился напротив сверлившего его беспокойным взглядом Баранова и громко сказал:

— Лихие мальчики. Недочеты, конечно, есть… Спешат. Выруливание на пять выполнил только Коренев. Ну, а в общем впечатление хорошее. Всем — отлично. — Полковник козырнул, сел в ожидавший его «рафик» и уехал.

Баранов некоторое время смотрел вслед умчавшейся машине, затем повернулся к притихшим ребятам, и губы его растянулись в непроизвольной, какой-то стеснительной улыбке.

— Ну, вот вы и лейтенанты, — сказал он тихо. И замялся. Ему многое еще хотелось сказать этим мальчишкам, которым он отдал почти четыре года своей жизни. Чтобы не подвели его ни в небе, ни на земле, и помнили, и писали, как идут дела, как служится, на каких машинах летают, что ждет впереди. Но ничего он этого не сказал. Только махнул рукой и совсем не по-военному, неожиданно для себя проговорил: — Уходите… и возвращайтесь.

— То есть как? — растерянно пробормотал Черепков.

— А вот так, — улыбнулся Баранов. — В телеграммах, письмах, телефонных звонках. — А сам подумал, что не вернувшийся — это всегда утрата: неоконченный разговор, недокуренная сигарета, невыполненное задание, а иногда и смерть, чья-то прерванная жизнь… — Ну, топайте.

Но ребята не расходились. Им передалось состояние инструктора. Они поняли, что прощаются, уходят. Уходят в жизнь. Навстречу расстояниям и опасностям, потерям и победам. На душе на какой-то момент стало горько и тоскливо, захотелось как-то отблагодарить своего учителя, выразить ему свою признательность и уважение. Но как? Они были молоды, стеснялись своих чувств, а сентиментальность почитали за великий грех.

— Чего стоите? — не выдержал Баранов.

— Разрешите заказывать офицерские мундиры? — спросил Алик.

— Разрешаю, — сказал Баранов и зычно расхохотался, — лейтенант Черепков!

— За реактивную авиацию!

— За полярную!

— За ледовую разведку!

— За будущих космонавтов!

— За воздушных извозчиков! — Сережка, озорно поигрывая глазами, чокнулся с Джибладзе и подмигнул Черепкову.

— Ты кого имеешь в виду? — спросил Миша.

— Успокойся, не тебя!

— За солнечную Грузию! — Алик повернулся к Никите, который сидел слева, но того и след простыл. — А где Мазур? — Он озадаченно осмотрелся и, не заметив приятеля ни за столом, ни среди танцующих, прошел к выходу.

Никита стоял у фонарного столба и, запрокинув голову, с беспечной улыбкой взирал на небо.

— Ты чего, — спросил Алик, — звезды считаешь?

— Лучше уж звезды, чем тосты. Замучил меня князь, утомил. И душно там, и накурено… Может, пойдем?

— А ребята? — заколебался Алик.

— А что ребята? Завтра увидимся. Нам вместе до самой Москвы… А получим назначения и… ку-ку. Пишите письма. Ну, так ты идешь?

— Иду.

— Тогда прихвати бутылку шампанского. Она в хлебнице, прямо напротив моего места. Я ее салфеткой накрыл.

— Зачем?

— А с Татьяной я должен выпить? Или…

— Понял. — Алик мгновенно исчез.

Через минуту вращающиеся двери ресторана выбросили его обратно.

— Князь уж было открывать собрался, еле отнял, — тяжело дыша, проговорил он. — Кричит: куда?

— А ты?

— Что я? Швейцара, говорю, угостить надо. Он шампанское только раз в году принимает — в день выпуска летного состава.

— Правильно!

Друзья сели в трамвай и, проехав несколько остановок, сошли у кинотеатра «Мир». Алик покрутился возле закрытого киоска с мороженым, тускло освещенного ночной лампочкой, и неожиданно спросил:

— Помнишь, как мы здесь мороженое покупали?

— Когда?

— В самый, самый первый раз. Ты купил эскимо, а я — фруктовое. А она стояла вон там, — Алик указал на противоположную сторону улицы, — и с озабоченным видом изучала архитектуру собственного дома.

— И я занял у тебя пятерку.

— Вот именно.

— И не отдам, — сказал Никита. — Она принесла мне счастье.

— Бог с тобой, — вздохнул Алик и задумчиво посмотрел на светящиеся окна. — Ждет?

— Ждет.

— Везет же некоторым…

— Не огорчайся, у тебя все впереди.

— Я не о том. — Алик снова задумался. — Хорошо все-таки Баранов сказал: «Уходите и возвращайтесь». Надо, старик, возвращаться. Если откровенно, мне будет здорово не хватать всех вас: тебя, Леньки, Славки… Мы просто не имеем права терять друг друга! Понимаешь?

Никита ухватил приятеля за плечо и, притянув к себе, неловко обнял. Ему было радостно, что Алик высказал вслух то, о чем каждый из них думал и что чувствовал.

— Дай слово, что в первый же отпуск прилетишь в гости.

— Даю, — побожился Алик.

— И вообще?

— И вообще.

Никита дружески помял Алику шею. Он еще не знал, как распорядится их судьбами жизнь. Все было впереди. Все только предстояло.