— Братцы, да вас легче похоронить! — Бойцов удивленно присвистнул и, дернув себя за кончик носа, в нерешительности остановился. — Вагон и маленькая тележка.

Смятение Сережки было вполне объяснимо. За всю жизнь он не перечистил и килограмма картофеля, а здесь целая гора. И все это через каких-нибудь три-четыре часа должно кипеть, париться, жариться, и притом в очищенном виде. Этого себе Сережка представить не мог.

— Смелее, мальчики! — Джибладзе вытащил нож, попробовал лезвие на ноготь и удовлетворенно крякнул. — Говорят, кататься любишь, люби и саночки возить.

— А если я не умею? — неуверенно проговорил Бойцов.

— Научим, — сказал Миша. — Впрочем, есть работенка и полегче. — Он кивнул на корзину с луком. — Большого умения не требуется.

— Только выдержка, — заметил Никита, — железная выдержка гвардейца. А у тебя ее предостаточно.

— Работа на шабаш, — продолжал соблазнять Миша. — Кончил — и на боковую.

Лука было гораздо меньше, чем картофеля, и Бойцов заколебался.

— Один? — спросил он.

— Зачем один? Втроем.

— Идет! — Сережка быстро организовал бригаду, опрометчиво пообещав своим помощникам нормальный восьмичасовой сон.

— А они пусть до утра вкалывают, — проговорил он, радостно потирая руки.

Работа закипела. Черепков и Завидонов навалились на морковь, Никита включил картофелечистку. Коэффициент полезного действия этой шумной машины практически равнялся нулю, но использовали ее курсанты добросовестно — лучшего козла отпущения за качество работы трудно было придумать. «Это вредительство! — кричал шеф-повар, вытаскивая из бачка недочищенную картошку. — Кто?» — «Техника», — смиренно отвечал в таких случаях Алик и, глупо улыбаясь, разводил руками.

— Интересно, кто только изобрел эту каракатицу? — спросил Никита, заряжая машину очередной порцией картофеля.

— Неандертальцы, — мрачно проговорил Черепков, который по милости Харитонова уже третий вечер проводил на кухне. Он с хрустом откусил морковку и, прожевав, пояснил: — У них ножей не было.

— А чертежи не сохранились?

Не удостоив друга ответом, Алик повернулся к Лене Кореневу. Леня был вежлив, скромен и помешан на высшей математике — интегралы щелкал, как орехи.

— Корень, мы к двум часам управимся?

— А ты уже спать захотел?

— Не позже двух я должен быть в постели.

— Кто тебе это внушил?

— Мама.

— Мы — да, — сказал Леня, прикинув на глаз количество картофеля, — а вот Бойцов вряд ли.

Сережка, размазывая по щекам слезы, тихо ругался. Он уже понял, что влип с этим луком, как кур во щи, и не мог себе простить собственной глупости, но вида не подавал, улыбался, стараясь держаться молодцом.

— Ты плачешь? — участливо осведомился Алик. — Что с тобой?

— Ерунда, — отмахнулся Сережка. — Расскажи лучше, как первый раз прыгал. Только в деталях, чтобы мы знали, что к чему.

Все, что касалось парашютного спорта, Алик Черепков знал в совершенстве. Здесь для него тайн не было, и он охотно делился с друзьями как своим опытом, так и впечатлениями.

А прыжки были не за горами. Ребята волновались и каждый раз, укладывая парашют, изучая его конструкцию, отрабатывая теорию спуска, отдыхая или работая на камбузе, приставали к Алику с тысячью всевозможных вопросов.

— Вот именно, в подробностях, — поддержал его Завидонов. — А то я боюсь, что мне плохо станет.

— Белье с собой запасное возьми, — посоветовал Джибладзе, — в воздухе и переоденешься.

Слава промолчал. Он не любил ввязываться в словесные перепалки, считая это делом мелочным и бабьим. Но в обиду себя не давал. Когда кто-нибудь переступал границы дозволенного, он хмуро поднимал голову и, глядя обидчику прямо в глаза, твердо говорил: «Оставь меня в покое». И столько было в его словах спокойной силы и уверенности, что чуть было разгоревшаяся ссора обычно на этом и кончалась.

— Говорят, послезавтра прыжки, — сказал Сережка.

— Врешь! — выкрикнул Алик.

— Не имею такой привычки. — Сережка отодвинул в сторону бачок с луком и, сложив на груди руки, вопросительно посмотрел на приятеля. — Давай трави.

Но Алик, видно, не был расположен к шуткам. Он обвел ребят грустным, как у загнанного вола, взглядом и сказал, что плохо себя чувствует.

— Физически или морально? — недоверчиво спросил Джибладзе.

Алик не ответил. Молча собрался и ушел.

— Куда? — Миша бросился было вслед за Черепковым, но дорогу ему преградил Бойцов, мгновенно смекнувший, что второй такой возможности насолить старшине за проделку с луком у него не будет.

— Ты, Князь, не ори, нельзя на больных кричать.

— Чем же это он, интересно, болен? — побагровел Миша.

— Животом. Морковкой объелся, Понимаешь, мор-ков-кой.

— Морковкой, значит. Как в столовую, так он первый, а работать… Нема дураков за него вкалывать!

Миша попытался обогнуть противника, но не тут-то было. Сережка стоял крепко, раздвинув ноги и опустив подбородок в плечо. У него был первый разряд по боксу, и ребята предпочитали с ним лишний раз не связываться. Отступил и Миша.

— Нельзя товарища оставлять в беде. Я за него почищу морковку, а потом мы все вместе — лук. — Скроив вежливую улыбку, Сережка сел на место.

…Доктор Храмов в свое время не женился, упустил время, а когда перевалило за сорок, понял, что слишком поздно расставаться с привычками долгой холостяцкой жизни. В свои сорок пять он был тем же добрьм, отзывчивым и остроумным человеком, что и десять и двадцать лет назад. Одиночество не испортило его характер, однако внесло в его быт устойчивую размеренность.

Храмов любил бывать на работе. Вечерами его редко тянуло домой в тихую, уютную, но одинокую квартиру. Он допоздна задерживался в своем кабинете и коротал время за хорошей книгой или журналом.

В лазарете горел свет. Постучав и не дождавшись ответа, Алик открыл дверь и увидел стол, заваленный газетами, лампу под зеленым абажуром и где-то в глубине массивного кожаного кресла задумавшегося, с чашкой чая в руках доктора. Заметив Черепкова, Храмов щелкнул по газете пальцем и воскликнул:

— Грипп! Франция — триста тысяч больных. Сотни людей госпитализированы, несколько десятков смертных случаев. Эпидемия свирепствует также в Англии, Бельгии и других, заметь, культурных странах Европы. А у нас в училище… — Доктор развел руками и вдруг насторожился: — Или ты первый?

— Температура, — сказал Черепков.

Храмов протянул ему градусник и подошел к окну, чтобы захлопнуть форточку.

На глаза Алику попалась чашка с чаем, и он недолго думая на мгновение засунул в нее термометр.

— Заболел, говоришь, — сказал доктор, пристально рассматривая градусник. — Сорок один и шесть. Лихо! — Он пытливо взглянул на пациента и ядовито заметил: — У аферистов и шестьдесят бывает. Когда прыжки?

— Послезавтра. — Алик густо покраснел.

— Та-ак. — Кашлянул доктор. — Покажи язык. Сухость во рту и горле, оцепенение, дрожь, заторможенность рефлексов и безучастность к окружающему выдали Алика с головой. Храмов понял, в чем дело.

— Раздевайся! — приказал он. Алик остался в одних трусах.

— Надя, — позвал доктор. Вошла молоденькая медсестра. — Надя, заберите у этого молодого человека одежду, а его самого — в лазарет.

— Доктор, — попробовал возразить Алик, но Илья Петрович и слушать его не стал.

— Ты же сам этого хотел, — сказал он, — вот и ложись. И думай. И я подумаю. А завтра поговорим.

Черепков спал тревожно. Ему приснилось ночное, безмолвное, в россыпи ледяных звезд небо, черный овал самолетного люка, у которого замер он, Алик Черепков, и Харитонов — его жесткое лицо с уголками опущенных губ, холодный пристальный взгляд и его короткая команда: «Пошел!»

И сразу исчезло все: и прапорщик, и оглушительный рев двигателя, и непреодолимое чувство страха. Небо опрокинулось, и в стремительном вращении стала приближаться земля. Ближе, ближе… Алик рванул кольцо, но не почувствовал, как раскрылся парашют. И тогда он закричал…

Храмов щелкнул выключателем. Сноп света выхватил из ночной тьмы пустые, аккуратно заправленные койки и Алика Черепкова, испуганно прижавшегося к спинке кровати.

— Прыгал? — Взгляд Храмова остановился на свисающей с плеча Черепкова разорванной майке.

Алик вымученно улыбнулся.

— Одевайся, чайку попьем, — сказал Храмов. Пройдя в кабинет, он выдвинул средний ящик стола и, покопавшись в своем нехитром хозяйстве, извлек на свет божий иголку с нитками.

— Шить умеешь? — спросил он, когда Алик занял место напротив.

— Приходилось.

— Не люблю белоручек. Ты что, замерз? — спросил Храмов, заметив, что Алика передернуло.

— Знобит.

Храмов пощупал у Черепкова лоб и удивленно поморщился.

— А ты и впрямь заболел. Не меньше тридцати восьми. — Он достал из аптечки аспирин и недоуменно развел руками. — А с чего?

— С отчаяния, — невесело пошутил Алик.

— А ко мне с отчаяния только и попадают, — усмехнулся Храмов. — Не ты первый, не ты последний. А потом ничего… некоторые даже парашютистами становились.

Алик недоверчиво посмотрел на доктора.

— Я, например. — Илья Петрович отставил чашку с чаем и закурил. — Я врач, Алик. И двадцать лет назад врачом был. А летчики народ веселый, шутку любят. Идут, бывало, на прыжки и смеются: «Доктор, а к какому месту парашют крепится?» И решил я тогда прыгнуть. Из-за престижа… Как сейчас помню, выбрался на крыло и отключился. Летчик, как мне потом рассказали, белый стал, подумал: каюк доктору. А потом вспомнил, что я с веревочкой, что парашют мой автоматически раскроется, и завалил машину. Меня воздушным потоком и сорвало. В себя пришел только на земле. Танцевал от радости.

Черепков округлил глаза.

— Сколько у вас прыжков?

— Двести сорок девять. — Доктор погасил сигарету и задумчиво улыбнулся. — Вот ведь как бывает.

— У вас характер, — вздохнул Алик.

— Характер… — Храмов рассмеялся. — Я мышей боюсь и тараканов… раз поймал одного дома, так, веришь ли, неделю у товарища ночевал, пока не убедился, что они передохли. — Он подлил себе в стакан чаю, выжал в него лимон и размешал. — А вообще ты прав. Мужчина должен быть с характером. Ты про Беляева слышал?

— Космонавта? — неуверенно спросил Алик.

— Да. — Храмов отложил в сторону стетоскоп. — Этот человек, Алик, совершил подвиг. Настоящий человеческий подвиг.

— Так они все герои, — слабо возразил Алик.

— Я не о звездах. — Храмов прошелся по кабинету и остановился около небольшой групповой фотографии космонавтов, среди которых находился и Беляев. — Он вместе с Леоновым прыгал с парашютом. А у земли — ветер, сильный, боковой. Удар был так силен, что у него оторвало каблук парашютного ботинка. Диагноз: оскольчатый спиральный перелом диафизов обеих костей левой голени со смещением обломков. Представляешь себе, что это такое? Шесть месяцев на больничной койке. Хотели отчислить из отряда космонавтов. А он не сдался. Врачей упросил, начальство. И, как только поправился, приступил к тренировкам. На этот раз прыгал с Гагариным. Юра — первым, он — вторым. И опять не повезло. Снова ветер. Низовой. Обоих понесло на железнодорожное полотно, а перед ним — высоковольтка. Как они выкрутились — не знаю. Гагарин первым приземлился, почти у самого полотна, а Павла дальше понесло. Страха он, бедняга, натерпелся — ужас. И за что переживал? За ногу — боялся, как бы снова вдруг чего с ней не случилось. К счастью, обошлось без приключений. — Храмов скрестил на груди руки. — Дай бог ему здоровья.

— Куда же он приземлился? — Алик от нетерпения аж привстал.

— На крышу. Ветер отнес его на территорию завода. Увидел он там среди бревен какую-то постройку и давай стропами работать. В самую середину крыши и угодил. Вот что такое, Алик, характер, настоящий мужской характер. И ты прыгнешь. Я верю, — закончил Храмов. — Только соберись в кулак и… постарайся выскочить из шкуры зайца.

Алик заерзал и, покраснев, спросил:

— Илья Петрович, а как вы догадались, что я… Ну, в общем, того?

— Я — врач, Алик, к тому же психиатр. Частота пульса — самый чувствительный индикатор эмоций. Пора бы это знать. — Он снял халат, прибрал на столе и задернул на окнах занавески. — Еще Гиппократ различал около шестидесяти различных особенностей пульса. А затем создал целую теорию. Слышал о таком?

— Нет, — огорчился Алик.

— Не беда, — успокоил его Храмов. — Я тебе о нем завтра расскажу. А сейчас ложись, ложись. — И, пожелав Черепкову спокойной ночи, он ушел, плотно прикрыв за собой дверь.

Никита навестил друга на следующий день. Алик лежал, неестественно вытянувшись, и лицо его, бледное, с лихорадочно блестевшими глазами, было похоже на маску. Но он еще пытался шутить и при виде Никиты, улыбнувшись, грустно сказал:

— Прав Баранов, число тринадцать для меня роковое.

— Не огорчайся, старик, — Никита присел на краешек койки, — у тебя обыкновенная простуда.

Алик попытался привстать, но в этот момент в палату вошел Храмов.

— Здравствуйте, — вытянулся Никита.

— Сиди. — Храмов пощупал у Алика пульс, — Выздоравливаем?

— Не по дням, а по часам.

Доктор удовлетворенно кивнул и, взяв с тумбочки книгу, которую притащил Никита, мельком просмотрел ее.

— Это его отвлечет, — сказал он.

— Хороший мужик? — спросил Никита, когда за Храмовым захлопнулась дверь.

— Во! — Алик показал большой палец. — А роман забери, я его читал. — Он сунул руку под подушку и, подмигнув, протянул Никите не менее объемистый том. — Полистай, может, пригодится.

— «Записки парашютиста-испытателя», — прочитал Никита. — Спасибо. — Он сунул книгу под мышку и, нагнувшись, тихо сказал: — Завтра прыжки. Точно!

— Я слышал об этом, — кивнул Алик и сокрушенно покачал головой.

— Не расстраивайся.

Вошла медсестра, и Никита, пожелав другу скорого выздоровления, поспешил незаметно уйти — рассиживаться у больных категорически запрещалось.