Парамоныч всхлипнул. Похоже было, что он просто коротко, поспешно набрал немного воздуха в горло. Это всхлипывание было его давней привычкой — им выражалось возбуждение его тонко настроенных чувств. Люди, поверхностно знакомые с Парамонычем, считали его бесчувственным, земноводному подонком, тем более, что внешний вид его соответствовал такому мнению. Парамоныч был высок и костист, и при этом что-то сложилось в нём неверно, не от рождения, а после, с годами, сразу можно было заметить: это злость, — будь то злобная зависть, злобная нелюдимость или просто беспричинная ненависть ко всему доброму, — изуродовала тело Парамоныча, засела внутри тела, можно выразиться, сделала себе из него скворешник, и там жила. Злость Парамоныча была хитра: она внешне не выдавала своего присутствия, и Парамоныч никогда не корчил рож, он был всегда спокоен, даже если ему специально наступали на ногу или дёргали за рукав, даже если его в открытую называли сволочью, на лице его не отражалось ничего — просто пустота, будто лицо это сделано было из камня и олицетворяло что-то абстрактное, например, убитую справедливость. Иногда у меня возникало даже сомнение: а потратил ли бы Парамоныч на меня пулю, если бы был пулемётом? Или просто молчал бы, глядя холодным дулом мне в лоб, чтобы я сдох, падло, сам собой.

Дело в том, что Парамоныч и в самом деле был гадом, земноводным подонком, атавизмом той древней эпохи, когда вся земля представляла собой бесплодную, тоскливую пустыню, и только такие неуклюжие, рогатые, ненавидящие землю гады таскались по ней, хрипя от ужаса и бешенства, разворачивая обрубками конечностей пустоту тверди и задыхаясь от отравленного кислородом воздуха. Вокруг Парамоныча зияла пустота ядовитого пространства, и люди были для него хуже всякой погани — они были небытием, злой, докучливой формой небытия. Они олицетворяли смерть.

Однако на самом деле Парамоныч не был совершенным гадом. В нём было что-то ещё более примитивное, более древнее, в нём было что-то от растения, или, скорее, от гриба. Целая сеть тоненьких, крошащих бытие корней пронизывала его, она была непонятной, чужой в его теле, эта сеть, и жила по своим законам: когда она цвела — Парамоныч дрожал и всхлипывал, когда съёживалась — трясся и сипел, ослино поматывая своей вытянутой земноводной головой.

Цвела она, когда Парамонычу попадались девочки, обыкновенные маленькие девочки, от семи до десяти лет, тогда грибница колюче прорастала, лезла куда-то ввысь, к облакам, грозясь безжалостно разорвать самого Парамоныча на старые, трухлявые куски.

Вот сейчас она как раз цвела, и Парамоныч дрожал, засунув руки в карманы брюк и привалившись плечом к вертикальному поручню у двери, чтобы не упасть, если троллейбус вдруг дёрнет. Девочка стояла у афиши цирка и рассматривала нарисованных там слонов. Слонов Парамоныч считал своими родственниками, они тоже земноводные, у них есть жабры ушей и дыхательный хобот, кроме того, они — глухие, толстокожие и безжалостные, они — огромные, какими и должны быть настоящие выродки, уродливые и злые скоты.

"Я тебе покажу слонов", — подумал Парамоныч и снова всхлипнул. Девочка была одна. Собственно, Парамоныч ехал в троллейбусе не просто так — он ехал к музыкальной школе, чтобы найти там себе хорошенькую девочку и проследить, где она живёт. Но теперь он уже не мог никуда ехать. Троллейбус тяжело полз к недалёкой остановке, на которой светились в вечерних сумерках огни журнальных ларьков и стояла тёмная группа старух. При виде старух Парамоныч перестал всхлипывать, и лицо его потеряло выражение, снова превратившись в маску земноводного гада. Парамоныч представил себе, как из переулка выходит стадо слонов и топчет старух, беззвучно ломая их ветхие, хворостяные тела, из которых растекается по асфальту тёмная кровь, как химическая жидкость из треснувших батареек. Троллейбус увяз на перекрёстке, перед гранатовым светофором. Перед фарами троллейбуса пошли пешеходы, все с тупыми, оскаленными лицами. Лицо одной женщины было похоже на морду безволосой крысы. Сзади на Парамоныча стал кто-то напирать, кто-то стал скрестись ему в спину, и чей-то рот глухо мычал, толкая голову Парамоныча исторгаемым тягучим звуком. Но Парамоныч уже снова думал о девочке, она была в зелёной курточке, худенькая и с косой. Парамоныч всхлипнул, и стоявшая под ним, уже на ступеньках троллейбуса, женщина, которая больше всех торопилась выйти, поморщилась, полагая, что он пьян. Кожа была плохо пришита на её лице, швы виднелись из-под волос, а где-то над ухом всё расходилось дырявым углом, и в дыре той существовала только тьма.

Наконец троллейбус снова пополз, покачиваясь и хрипя от тяжести набивших его пассажиров, двери открылись даже раньше, чем перестали вращаться колёса, женщина вывалилась, шаркнув по камню, и Парамоныч вывалился вслед за ней, упал в толпу отвердевших старух, отшвырнул кого-то, кто был раза в два меньше его, в сторону, мотнулся вдоль покрытого толстым слоем грязи борта троллейбуса, с размаху ляпнулся ботинком по луже, он совершал последовательность нужных движений, даже не думая о них, о будто плясал, выбрасывая то руку, то ногу в необходимом направлении, это был танец слона, и он вывел Парамоныча на свободный тротуар, и тогда Парамоныч поскакал, грузно, накренясь в одну сторону, тяжело ударяя ботинками в асфальт, он дрожал, вытаращив нижнюю челюсть, словно на ней росли бивни, кабаньи клыки, он дрожал и всхлипывал, перейдя в безудержный галоп, неодолимая сила швырнула его за угол дома, понесла вдоль стены, попадались обёртки и целлофановые кульки, попадались развороченные кучи опавших листьев, а впереди уже виднелась афиша, и девочка, всё ещё стояла у неё, её очаровали нелепые тени поднявшихся на тумбы слонов, я тебе покажу слонов, хрипел сам себе Парамоныч, не шевеля для этого ртом, а только дёргая мозгами, выдавливая хрип из мозгов, я тебе покажу слонов.

Она была в туфельках, в чёрных колготках, в тёмно-серой юбке, она читала афишу, повернув лицо кверху, губы её шевелились, одной рукой она крутила завязку капюшона, вторую держала в кармане куртки. Девочка повернулась и посмотрела на Парамоныча, который уже встал позади неё, у фонарного столба, всей широтой своих огромных глаз. Взгляд её длился лишь мгновение, но за это мгновение Парамоныч понял, как хрупко существо девочки, будто нежный цветок, расцветший морозной ещё ранней весною.

Девочка отвернулась к афише. Парамоныч храпливо всхлипнул. Волосы девочки, заплетённые в косу расходились пробором, просвечивая голой кожей головы. Уши были маленькие и такие нежные, каким не бывает ничто на свете. Парамоныч мысленно заставил девочку нагнуться перед собой вперёд, коса свалилась набок, обнажая чистый и тонкий затылок. Я тебе покажу слонов, безгласо простонал Парамоныч, давясь откуда-то взявшейся слюной. Глаза его стали наливаться кровью.

Девочка повернулась и пошла по тротуару, против хода троллейбусов, полурастворившись в чёрной древесной тени, иногда, правда, её освещали фары проносящихся навстречу машин. Парамоныч шёл сзади неё, под самыми стенами домов, покачиваясь, как сухопутный ящер. Девочка торопилась, ведь уже было поздно, и ей, наверное, хотелось домой. Парамоныч знал, что она живёт где-нибудь неподалёку, и все жизненные соки сгустились внутри него в тяжёлую творожную массу от предчувствия конца истекающему времени. Слоны хрипло ревели в своих ямах. Слоны шарили хоботами по земле, превращая её в удушающую, ломающую ноги грязь.

Не дойдя до перекрёстка со светофорами, девочка стала переходить улицу и остановилась посередине, чтобы пропустить несколько автомобилей. Её чёрные колготки становились белыми от света фар, будто оставляя ноги голыми. Парамоныч знал, что скоро снимет с девочки колготки и посмотрит, какие у неё пальчики, и что нарисовано на вытянутых ладошках ступней. Земноводный язык его затрепетал во рту, имитируя звуки несуществующей речи. Девочка вспрыгнула на противоположный тротуар, промелькнула мимо светлых витрин гастронома и направилась к провалу двора. Парамоныч понёсся поперёк проезжей части. Его чуть не ударило мини-автобусом. В провале двора, куда вошла девочка, было тихо и темно. Девочка шла посередине пространства, обнесённого с одной стороны забором стройки, а с другой — длинной кирпичной стеной. На стене были чёрные, наглухо закрытые окна. Далеко, метрах в пятидесяти впереди, над забором горел белый фонарь, здесь же улица освещалась только прожектором, установленном на подъёмном кране, таком высоком, что прожектор можно было считать небесным светилом. Парамоныч оглянулся, и не увидев на тёмной улице ни души, побежал вперёд.

Девочка, услышав его шаги, коротко обернулась и сразу тоже бросилась бежать. Парамоныч нагнал её прыжками и, схватив за куртку, отшвырнул в сторону, на бетонный забор. Наваливаясь на её сползающее тело, он вытащил из кармана складной нож и привычно раскрыл его пальцем.

— Ты здесь живёшь? — шёпотом спросил он её, беря рукой с ножом за волосы и нагибая лицом к земле.

— Нет, — прошептала девочка.

— А зачем ты сюда пошла? Зачем сюда пришла? — спрашивал Парамоныч, грубо хватая её свободной рукой сквозь колготки за ноги. Девочка стонала от боли и вяло вырывалась, стараясь меньше двигать головой, потому что Парамоныч цепко держал её за волосы.

Наконец он отпустил их, тяжко дыша. Девочка поползла было куда-то в сторону, но Парамоныч схватил её за плечо, дёрнул вверх и со всей силы ударил ножом в открывшуюся грудь, куда-то возле соска. Быстро вытащив, он ударил ещё раз. Девочка завизжала и задёргалась. Рука Парамоныча, которой он держал нож, намокла от её крови. Он бросил девочку на землю, посмотрел и топнул её подошвой ботинка, как копытом, в лицо, сверху, будто давил таракана. Она перестала визжать, заныла от боли. Парамоныч топнул ещё раз, целясь каблуком в висок. Тут она затихла, только продолжала немного подёргиваться на земле. Парамоныч, всхлипывая от избытка чувств, присел рядом, вытер её юбкой лезвие ножа и пальцы державшей его руки.

— Ну что, посмотрела слонов? — спросил он девочку.

Той было так плохо, что она не могла отвечать. Парамоныч погладил волосы девочки, задрал на ней окровавленную юбку и стащил чёрные колготки за резинку, сорвал их со ступней вместе с туфельками. Ноги у девочки были тёплые. Она уже перестала вздрагивать и совсем не дышала. Парамоныч, действуя по заранее намеченному плану, осмотрел пальцы на ногах девочки и разрезал ей продольно ножом ступни. Потом он вытащил правую руку девочки из куртки, распорол ножом рукав кофточки и стал резать предплечье, от ладони к локтю. Полилась кровь. Она закрасила всю руку девочки и стала падать ей на живот, а Парамоныч, покончив с одной рукой, взялся за вторую. Работал он неспешно, поглядывая на лицо своей жертвы, закинутое назад, голова девочки валялась просто на грязной земле, и своими широко разинутыми, как у куклы, глазами, она смотрела вдоль улицы, туда, куда раньше шла.

— Ну что, посмотрела слонов? — снова спросил Парамоныч.

Впрочем, вопросом это трудно было назвать. Просто губы его бессмысленно двигались, смыкаясь и размыкаясь в определённой последовательности, а вопрошающей мысли не было. Сама зарезанная девочка стала мыслями Парамоныча, мало сказать, что он не мог думать ни о чём, кроме неё, он именно думал ею, её руками, глазами, губами. Может быть, для этого она была ему и нужна: чтобы думать её трупом, потому что иначе думать Парамоныч не умел. И этот процесс мышления был таким же счастьем Парамоныча, как цветение может быть счастьем дерева, при условии, что у дерева в принципе может быть какое-то своё счастье.

Мысли Парамоныча длились до тех пор, пока острие ножа не упёрлось во что-то на своём пути, при этом раздался тихий звук, словно вилка задела дно тарелки. Парамоныч сразу перестал думать и начал знать. Он знал, что это не может быть кость, но всё равно бросил нож на землю, и принялся вытряхивать из разрезанной руки девочки кровь, чтобы посмотреть, что же там такое. В свете прожектора, далёкой и пыльной электрической луны, он увидел, как тонко засветился в распоротой плоти презренный металл. Парамоныч забулькал, захрюкал и стал отирать ладонью непрерывно сочащуюся кровь, выворачивая девочке руку, чтобы разглядеть получше, хотя он уже знал, что это такое, это были золотые браслетики, тонкие, резные, с бирюзовыми камушками, надетые прямо на кость, эти наивные, трогательные украшения, какие так любят мёртвые.

— Проститутка! — слабо завыл Парамоныч, нащупав пальцами холодящие, твёрдые полоски металла. — Проститутка проклятая!

Он не мог поверить, всё существо его отказывалось поверить, что такое произошло именно с ним. Долго длилась его страшная, земноводная жизнь, ещё дольше, чем он сам помнил, но теперь ей настал конец. Так глупо, так подло. Страх, огромный, как бездонное море, покрыл Парамоныча ледяными иглами, так что он перестал быть собою, а превратился в некое подобие крупного арктического ежа. Парамоныч с ужасом ощутил, что снова думает, и при этом думает он смертью, её телом, её запахом, её сырой, космической тенью, постепенно покрывающей всё бытие. Он поднял голову и увидел саму смерть — она полетела к нему вдоль дороги, оттуда, куда смотрели широко раскрытые глаза девочки, смерть понеслась ему навстречу, как чёрный ком газет, и не ветер нёс её, а она несла с собой ветер.

— Аааа! — дико завыл Парамоныч, дрожа и закрываясь рукой.

Он знал, что проститутку встречают только раз, в самом конце жизни. И за неё надо платить собой.

Перед ударом у Парамоныча в голове осталась только одна, да и то совсем кромешная, непостижимая мысль. Зато она была огромна.