Глава тридцатая

Гражданин Романов

Оставив пополудни свою комнату, государь пошел по притихшим залам дворца. В красной гостиной он встретил Лили Ден. Взяв обе ее руки в свои, он просто сказал: «Спасибо, Лили, за все, что вы для нас сделали». Фрейлина была потрясена переменами, которые произошли в государе. «Император был смертельно бледен, – отметила она. – Лицо покрыто мелкими морщинками, виски совершенно седые, под глазами темные круги. Он походил на старика». Заметив выражение лица Лили Ден, государь грустно улыбнулся. «Пожалуй, пойду прогуляюсь, – сказал он. – Прогулка мне всегда на пользу».

Прежде чем выйти из дворца, Николай Александрович побеседовал с графом Бенкендорфом, который уведомил его об условиях, поставленных генералом Корниловым. Сначала тот намеревался запретить царской семье покидать дворец, однако, зная, как необходим царю моцион, граф убедил Корнилова выделить узникам небольшой участок парка для прогулок. Но следовало всякий раз оповещать об этом охрану. В первый день предупредить коменданта вовремя не успели, и государю пришлось ждать двадцать минут, прежде чем появился дежурный офицер с ключом. Наконец Николай Александрович вышел в парк. Из окон за происходящим наблюдали императрица, Лили Ден и А. Вырубова.

Государь шел своим быстрым шагом по аллее парка. В эту минуту бросившийся навстречу часовой преградил ему дорогу. Николай II удивленно развел руками и двинулся в другом направлении. Появился другой часовой, велевший царю повернуть назад. В следующую минуту монарха окружили шестеро солдат. Вырубова была возмущена: «Мы были готовы сгореть со стыда за нашу бедную родину. В саду, около самого дворца, стоял царь всея Руси, и с ним преданный друг его, князь Долгоруков. Их окружали шесть солдат, вернее, шесть вооруженных хулиганов, которые все время толкали государя то кулаками, то прикладами, как будто он был какой-то преступник, приказывая: „Туда нельзя ходить, господин полковник, вернитесь, когда вам говорят!“ Государь совершенно спокойно на них посмотрел и вернулся во дворец». Молча наблюдая за этой сценой из окна, императрица лишь сжимала руку Лили Ден. «До тех пор я не понимала, что такое мертвая хватка революции, – вспоминала фрейлина. – Но, увидев, что император всероссийский, владения которого простираются на тысячи верст, может гулять в собственном парке лишь на пятачке в несколько метров, я это поняла со всей отчетливостью».

Однако полный бурных событий день был еще впереди. Под вечер в ворота парка ворвались три броневика, облепленные мятежными солдатами из Петрограда. Спрыгнув с машин, они потребовали выдать им Николая Романова, который, согласно единодушному решению Петроградского совдепа, должен быть заключен в Петропавловскую крепость. Охрана дворца не стала препятствовать прибывшим, но на выручку бывшему монарху пришли офицеры, преградившие незваным гостям вход во дворец. Получив отпор, революционная солдатня пошла на компромисс. Бенкендорф нехотя согласился «предъявить» им государя. «Отыскав императора в детской среди больных детей, – вспоминал престарелый граф, – я уведомил государя о том, что произошло, и упросил его спуститься вниз и медленным шагом пройтись по коридору… Четверть часа спустя он так и сделал. Тем временем комендант дворца, офицеры и я встали в конце коридора, чтобы оказаться между государем и ворвавшейся толпой мятежников… Коридор был ярко освещен, император медленно проходил от одной двери к другой, и [главарь] заявил, что он удовлетворен „предъявлением“. Теперь он сможет успокоить тех, кто его прислал, сказал он».

После того как броневики с грохотом скрылись во мраке ночи, судьбе угодно было завершить этот роковой день еще одним мрачным эпизодом. Морис Палеолог так описывает его:

«9 (22) марта гроб Распутина был тайно перенесен из Царскосельской часовни в Парголовский лес, в пятнадцати верстах от Петрограда. Там на прогалине несколько солдат под командой саперного офицера соорудили большой костер из сосновых ветвей. Отбив крышку гроба, они палками вытащили труп, так как не решались коснуться его руками вследствие его разложения, и не без труда втащили его на костер. Затем всё полили керосином и зажгли. Сожжение продолжалось больше шести часов, вплоть до зари. Несмотря на ледяной ветер, на томительную длительность операции, несмотря на клубы едкого, зловонного дыма, исходившего от костра, несколько сот мужиков всю ночь толпами стояли вокруг костра, боязливые, неподвижные, с оцепенением растерянности наблюдая святотатственное пламя, медленно пожиравшее мученика старца, друга царя и царицы, Божьего человека. Когда пламя сделало свое дело, солдаты собрали пепел и погребли его под снегом». Все случилось так, как и предсказывал старец, заявивший, что его убьют и тело его не оставят в покое, а предадут огню, прах же развеют по ветру.

Горстка преданных царской семье людей, которые остались во дворце, чувствовала себя, по словам Вырубовой, словно потерпевшие кораблекрушение. Группу эту, кроме самой Вырубовой и Лили Ден, составляли граф Бенкендорф с супругой, князь Долгоруков, две фрейлины – баронесса Буксгевден и графиня Гендрикова, наставник царевича Пьер Жильяр, обер-лектриса государыни госпожа Шнейдер, лейб-медик Боткин и лейб-хирург Деревенко. Оба доктора выбивались из сил, чтобы вылечить великую княжну Марию Николаевну, у которой к кори прибавилась еще и пневмония. Доктор Острогорский, детский врач, много лет обслуживавший царскую семью, не захотел больше приезжать из Петрограда под тем предлогом, что «дороги слишком грязны».

Узники дворца были полностью отрезаны от внешнего мира. Письма, которые отправлялись и приходили во дворец, не запечатывались: их содержание проверял начальник дворцовой охраны. Все телефоны, кроме аппарата, стоявшего в караульном помещении, были отключены. Пользоваться им разрешалось лишь в присутствии офицера и солдата, разговаривать – только по-русски. Все доставляемые во дворец посылки тщательно проверялись, тюбики зубной пасты вскрывались, в кринки с простоквашей залезали грязными пальцами, плитки шоколада разламывались на части. Когда лейб-медик Боткин пришел с визитом к великим княжнам, за ним увязались солдаты, пожелавшие присутствовать при осмотре больных. Боткину с трудом удалось уговорить их остаться за дверьми, пока он занимается пациентками.

Государя, ценившего в солдате выправку и дисциплинированность, возмущали поведение и внешность охранников. Косматые, нечесаные, небритые, они ходили в расстегнутых гимнастерках и нечищеных сапогах. При виде их распущенности узники подчас не могли удержаться от смеха. «Однажды, – вспоминает баронесса Буксгевден, – мы с великой княжной Татьяной Николаевной увидели из окна такую картину. Один из наших караульных, решивший, что его несправедливо назначили на пост, принес себе золоченое кресло из зала. Откинувшись на спинку и положив винтовку на колени, он стал наслаждаться природой. Я заметила, что для полного удовольствия ему не хватает только подушки. Словно услышав мои слова, он сходил в одну из комнат дворца, захватил несколько подушек, лежавших на диване, и принялся читать газеты. Винтовка валялась на земле». Со временем расхлябанность «стражей революции» начала забавлять и государя. «Встав с постели, – рассказал он однажды императрице, – я надел халат и выглянул в окно… Часовой, обычно стоявший перед ним, сидел на ступеньках. Винтовка выскользнула у него из рук – он спал! Подозвав камердинера, я показал ему на необычное зрелище и невольно рассмеялся. Действительно, что за абсурд! Услышав смех, солдат проснулся и злобно посмотрел на нас. Мы отошли от окна».

Свободные от дежурства солдаты слонялись по дворцу. Проснувшись как-то ночью, баронесса Буксгевден увидела в своей комнате солдата. Тот рассовывал по карманам лежавшие на ее туалетном столике золотые и серебряные украшения. Больше других обитателей дворца охрану интересовал наследник. Кучки солдат то и дело появлялись в детской, задавая вопрос: «А где Алексей Николаевич?» Пьер Жильяр описывает один из таких эпизодов:

«Я встретил с десяток солдат, бродивших в коридоре. Подойдя, я спросил, что им нужно. „Мы хотим видеть наследника“. „Он лежит в кровати, и видеть его нельзя“. „А другие?“ „Они тоже больны“. „А где царь?“ „Я не знаю“. „Он пойдет гулять?“ „Мне неизвестно, но уходите отсюда, не надо шуметь, чтобы не беспокоить больных“. Тогда они стали выходить осторожно, приподнявшись на носках и разговаривая шепотом».

Цесаревич особенно сблизился в это время с наставником, швейцарцем. Мальчик недавно испытал жестокое разочарование: старый его друг, боцман Деревенько, оказался вором и предателем. Этот моряк, которому доверена была жизнь наследника, решил воспользоваться возможностью и сбежать, напоследок унизив ребенка. Свидетельницей этой сцены оказалась Анна Вырубова:

«Я увидела матроса Деревенько, который, развалившись в кресле, приказывал наследнику подать ему то то, то другое. Алексей Николаевич с грустными и удивленными глазками бегал, исполняя его приказания». Деревенько сразу же ушел из дворца. Нагорный, второй «дядька», возмущенный подлой изменой товарища, остался с цесаревичем.

Кинопроектор и несколько фильмов, подаренных наследнику до революции фирмой «Патэ», скрашивали ему долгие месяцы заточения. На правах хозяина он с важным видом приглашал всех желающих к себе в комнату и устраивал там просмотр фильмов. Приходивший на эти киносеансы граф Бенкендорф ловил себя на мысли: «Он очень умен, у него есть характер и доброе сердце. Если бы удалось преодолеть недуг и Господь даровал ему долгую жизнь, то однажды он сыграл бы важную роль в возрождении нашей несчастной родины. Он законный наследник, характер его сложился среди испытаний, обрушившихся на его родителей, и под воздействием собственных невзгод. Да защитит его Господь и вырвет его из лап фанатиков, во власти которых он сейчас находится».

После того как дети поправились, родители решили продолжить их образование, распределив учительские обязанности среди тех, кто был налицо. По словам Жильяра, было решено, что «государь возьмет на себя историю и географию, государыня – Закон Божий, баронесса Буксгевден – английский язык, госпожа Шнейдер – арифметику, доктор Боткин – русский язык, а я – французский». На следующий день, по словам швейцарца, «государь приветствовал меня словами: „Здравствуйте, дорогой коллега!“»

Спокойствие и кротость, неизменно отличавшие государя во время заключения царской семьи, первым этапом которого было пятимесячное пребывание под арестом в Царском Селе, вызывали неуважение одних и восхищение других. С презрением к императору относились, как правило, лица, отделенные от него временем или пространством, которым было не под силу понять, как это человек, низвергнутый с вершин власти, может не поддаться слепой, бессильной ненависти. Те же, кто все эти месяцы находились рядом с государем и видели в нем просто человека, кто знал его в ту пору, когда он был облечен верховной властью, и понимал, каким тяжким было для него бремя этой власти, от которой он не уклонялся, – такие люди видели в этом спокойствии свидетельство мужественной и возвышенной натуры. Ни для кого во дворце не было секретом, что свойственные императору огромная выдержка и чувство собственного достоинства на миг изменили ему, когда он вернулся в Александровский дворец. Но он быстро преодолел слабость, и снова поведение государя стало примером для окружающих, надежным якорем для всех приближенных. Пьер Жильяр отмечал: «Государь принимал все эти строгости с изумительным спокойствием и величием духа. Ни разу ни слова упрека не слетело с его уст. Дело в том, что одно чувство, более сильное даже, чем семейные связи, преобладало в нем – это была его любовь к Родине. Чувствовалось, что он готов все простить тем, кто подвергал его унижениям, лишь бы они оказались способными спасти Россию».

Николай Александрович с живым интересом следил за ходом войны и политическими событиями, читая русские газеты, английские и французские журналы, которые ему разрешили получать. По его просьбе священник дворцовой церкви в молитвах просил Бога даровать победу русским и союзным армиям, и когда тот молился за здравие Временного правительства, государь истово крестился. Он страстно желал, чтобы армия оставалась сильной и дисциплинированной, а Россия сохраняла верность союзникам. Видя собственными глазами распущенность солдат, охранявших дворец, Николай II был встревожен разложением частей на фронте. Пьер Жильяр записал в дневнике слова государя: «Кажется, Рузский вышел в отставку. Он просил (теперь не приказывают) идти в наступление, – солдатские комитеты не разрешили. Если это правда, то значит пришел конец всему… Какой позор. Защищаться, но не наступать – это равносильно самоубийству. Мы допускаем раздавить союзников, а затем будет наша очередь». Правда, на следующий день, 14 мая, по словам Жильяра, «возвратясь к вчерашнему разговору, император прибавил: „Мне дает немного надежды то обстоятельство, что у нас любят преувеличивать. Не могу поверить, чтобы на фронте армия стала такой, как о ней говорят. Она не могла разложиться за два месяца до такой степени“».

В известном смысле отречение и пленение в Царском Селе подействовало благотворно на издерганного, измученного государя. Впервые за двадцать два года ему не нужно было читать и выслушивать доклады министров или принимать важные решения. Он просматривал газеты, курил, играл с детьми, расчищал от снега дорожки, гулял в саду. Читал Библию. Вечерами читал жене и детям произведения русских классиков. Старался помочь супруге понемногу привыкнуть к новому для нее положению узницы, а не императрицы. «14 апреля, – свидетельствует П. Жильяр, – вечером в 11½ часов, все собираются к пасхальной заутрене. Служба продолжается до двух часов, после чего все идут в библиотеку для обычных поздравлений. Государь, по русскому обычаю, христосуется со всеми присутствующими мужчинами, включая коменданта дворца и караульного офицера. Они оба не могут скрыть волнения, которое вызвало в них это непосредственное движение государя».

В отличие от супруга, Александра Федоровна тяжело переживала свержение монархии и заточение. «Она спокойна, но очень бледна, – вспоминал Жильяр. – Она сильно похудела и постарела». Чуть ли не целый день государыня лежала на кушетке в комнате дочерей. Вечером отправлялась к Анне Вырубовой. Кресло-коляску толкал государь. Все кругом напоминало ей о том, что она узница. Привыкшая украшать свои покои фиалками, ландышами и гиацинтами, которые выращивались в дворцовых оранжереях или привозились из Крыма, государыня была теперь лишена «излишеств, ненужных заключенным». Порой кто-нибудь из прислуги приносил ей веточку сирени, и благодарная императрица не скрывала слез.

Неделя сменялась другой, но Александра Федоровна продолжала верить, что, несмотря на происшедшее в Петрограде, подлинная Россия – миллионы крестьян и армия – осталась верна монархии. Однако жестокая действительность со временем заставила ее отказаться от своих заблуждений. И отнестись с юмором к новому своему положению помогал ей супруг. «Иногда государь в шутку обыгрывал выражение „экс“, – вспоминала Лили Ден. Примеру императора последовала и Александра Федоровна. – „Больше не зовите меня императрицей, Лили, – сказала она. – Я всего лишь «экс»“. Как-то подали на завтрак несъедобную ветчину. Государь рассмешил нас всех. Пожав плечами, он заметил: „Возможно, когда-то она и была ветчиной, теперь же это экс-ветчина“».

Первые недели после отречения императора население Петрограда было настроено враждебно ко всей фамилии Романовых. Прибыв 24 марта в Могилев, великий князь Николай Николаевич, снова назначенный верховным главнокомандующим, обнаружил письмо от князя Львова. Новый премьер предложил великому князю отказаться от своего поста, объясняя это тем, что население решительно настроено против назначения на официальные должности любых представителей Дома Романовых. Великий князь повиновался, передав верховное командование Алексееву со словами: «Я счастлив доказать еще раз свою любовь к Родине, в чем до сих пор Россия не сомневалась». После этого великий князь подал в отставку и уехал в свое имение в Крым.

Однако главной мишенью клеветников были по-прежнему царь и императрица. Со дня отречения государя в Петрограде упорно распространялись слухи о том, что «гражданин Романов» вместе со своей женой, «немкой Александрой», тайно плетут нити заговора с целью отдать Россию немцам и с их помощью восстановить монархию. Освободившись от цензуры и ограничений, пресса принялась за публикацию гнусных историй о «связи» Распутина с императрицей, которые прежде распространялись только устно. Описывалась «частная жизнь» четырех великих княжон, излагавшаяся их мнимыми любовниками. Приводились достойные пера Рабле меню обедов в Александровском дворце, и голодный петроградский обыватель глотал слюнки, читая, как харчится «Николаша» со своим семейством: «икра, суп из омара, пироги с грибами, макароны, жареный гусь, цыплята, телячьи котлеты, апельсиновое желе, свиные отбивные, рисовый пудинг, селедка с огурцом, омлет, шницель под сметанным соусом, ананасы, лососина». На карикатурах бывший монарх радостно хлопал в ладоши, наблюдая, как вешают политического преступника, а Александра Федоровна, забравшись в ванну, наполненную кровью, приговаривала: «Если бы Ники прикончил еще несколько революционеров, я смогла бы чаще принимать такие ванны».

В этой обстановке всеобщей ненависти, когда члены Петроградского совдепа требовали бросить Николая Романова в крепость, ответственность за безопасность императорской семьи Временное правительство возложило на Керенского. 3 апреля новый надзиратель решил взглянуть на своих узников.

Приехал он на автомобиле, конфискованном у государя, да и шофер был из императорского гаража. Выйдя из машины у дверей кухни, он собрал в коридоре солдат охраны и дворцовых служащих и произнес «ультрареволюционную речь». По словам Керенского, прислуга теперь получает жалованье от народа, и поэтому должна следить за всем, что происходит во дворце, и своевременно докладывать об этом кому следует. В приемной государя он встретился с графом Бенкендорфом. Тот вспоминал: «В высоких сапогах, в плотно застегнутой куртке, он вошел через кухню, похожий на мастерового в праздничной одежде». Керенский заявил: «Я приехал, чтобы взглянуть, как вы тут живете, осмотреть дворец, поговорить с Николаем Александровичем». Керенский впоследствии писал: «Старый придворный, с моноклем в глазу, ответил, что доложит обо мне Его Величеству». Зная, что государь и императрица вместе с детьми еще обедают, граф предложил представителю новой власти осмотреть дворец. Тот согласился. Керенский, по словам Бенкендорфа, «не мог спокойно стоять на месте, хватался за предметы, лежащие на столе… побегал по зданию, проверил порядок охраны и наблюдения за арестованными, очень громко разговаривал… Велел открыть покои императрицы, осмотрел ящики комодов и буфетов, приказал своим спутникам осмотреть все углы и заглянуть под предметы обстановки». Ни слова не говоря, прошел по комнатам фрейлин, которые стояли и наблюдали за ним. Наконец, приблизился к двери в комнату Анны Вырубовой.

Почти выздоровевшая Вырубова обедала с Лили Ден. Услышав шум и суматоху, она вскочила из-за стола и, взяв кипу своих личных бумаг, бросила их в огонь, после чего забралась в постель. Вырубова вспоминает: «Я вся похолодела и сказала Лили, что это идут за мной». Минуту спустя вошел Керенский и сразу заметил, что в камине жгли бумаги. «Окруженный офицерами, в комнату вошел с нахальным видом маленького роста бритый человек, крикнув, что он министр юстиции и чтобы я собралась ехать с ним сейчас в Петроград, – продолжает Вырубова. – Увидев меня в кровати, он немного смягчился и дал распоряжение, чтобы спросили доктора, можно ли мне ехать; в противном случае обещал изолировать меня здесь еще на несколько дней. Граф Бенкендорф послал спросить доктора Боткина. Тот, заразившись общей паникой, ответил: „Конечно, можно“».

Выйдя из комнаты Вырубовой, Керенский прошел мимо комнаты Жильяра. Полагая, что швейцарец, гражданин республики, друг ему, приветливо кивнул наставнику и сказал: «Все в порядке».

Закончив к этому времени обед, государь и императрица были готовы принять посланника Временного правительства. Проводив гостя в классную комнату, Бенкендорф оставил его у дверей и вошел доложить государю о приходе министра. Затем, распахнув двери, торжественно произнес: «Его Величество ждет вас». Бенкендорф вспоминал эту встречу: «Керенский был возбужден; он не мог стоять спокойно, трогал предметы, лежавшие на столе, походил на человека не в своем уме, говорил бессвязно».

Керенский и сам признавался, что очень нервничал при встрече с императором: «Откровенно говоря, мне было не по себе, когда я впервые встретился с Николаем II. Слишком много ужасного было в прошлом связано с его именем. Проходя одно помещение за другим, я пытался справиться со своим волнением… Когда я вошел в комнату, во мне произошла мгновенная перемена… Вся семья сгруппировалась в беспорядке вокруг маленького столика около окна. Человек среднего роста в военной форме, отделившись, двинулся нерешительно мне навстречу со слабой улыбкой на устах. Это был император… Остановился, как будто колебался, что ему делать. Он не знал, как я поступлю. Должен ли он был принять меня как хозяин дома или же ожидать моего обращения к нему? Протянуть ли руку или ожидать моего поклона?

Я почувствовал его затруднение, как и всей семьи, перед страшным революционером. Я быстро подошел к Николаю II и с улыбкой протянул руку, назвав себя… Он с силой пожал мне руку, улыбнулся и, заметно успокоенный, провел меня к своей семье. Его сын и дочери, поглощенные любопытством, пристально смотрели на меня. Но Александра Федоровна стояла, прямая и строгая, гордая и непримиримая. Она медленно, словно нехотя, протянула мне руку. Я справился о здоровье членов семьи, сказал, что их родственники за границей беспокоятся о них… обещал им без задержек доставлять все известия… Спросил, нет ли каких-либо претензий, хорошо ли держит себя стража, не нуждаются ли они в чем-либо. Я просил их не беспокоиться, не огорчаться и положиться на меня. Они благодарили меня. После этого мы с императором вошли в соседнюю комнату, где я еще раз заверил его, что они в безопасности. К нему вернулось его необыкновенное спокойствие. Он спросил, какова обстановка на фронте и пожелал нам успеха в выполнении нашей трудной задачи».

Описывая события того дня, Керенский ничего не говорит об аресте Анны Вырубовой и Лили Ден. Вырубова же так рассказывает о прощании с государыней: «Императрица сквозь рыдания сказала, указывая на небо: „Там и в Боге мы всегда вместе“. Я почти не помню, как меня оторвали. Волков все повторял: „Анна Александровна, никто – как Бог“. Посмотрев на лица наших палачей, я увидела, что и они в слезах». Обращаясь к Лили, императрица проговорила: «Лили, страдая, мы очищаемся для иной жизни. Это прощание ничего не значит. Мы встретимся в ином мире». Оставив во дворце свою любимую собачку Джемми, Вырубова, упираясь костылями, поковыляла к автомобилю и с трудом села рядом с Лили Ден. «Машина тронулась, навсегда увозя меня из Царского Села, – писала впоследствии Анна Александровна. – Мы с Лили прижались к стеклу, пытаясь разглядеть любимые лица тех, кого мы покидали. В окнах детских стояли государыня и дети: их белые фигуры были едва заметны. День был пасмурный и холодный; у меня кружилась голова от слабости и волнения». Вскоре Лили Ден освободили. Анне Вырубовой предстояло просидеть пять месяцев в холодных казематах Петропавловской крепости.

Шесть дней спустя, 9 апреля, Керенский вернулся в Александровский дворец с целью начать расследование «предательской, прогерманской» политики бывшей императрицы. Он распорядился, чтобы на время следствия государыня была разлучена с супругом, но врачи и фрейлины запротестовали, заметив, что «было бы бесчеловечно разлучать мать с ее больными детьми; тогда он решил применить эту меру в отношении государя», – отметил в дневнике Жильяр. Впредь государь мог видеться с императрицей лишь во время богослужения и за обеденным столом, при условии, «что они будут разговаривать только по-русски. Чай они также могут пить вместе, но в присутствии офицера, так как прислуги при этом не бывает».

Хотя расследование продолжалось восемнадцать дней, оно было поверхностным, и Керенский, ознакомившись с содержанием отобранных у государя бумаг, понял, по словам Жильяра, что он «чист». Государыню он допрашивал по часу в день. По словам графа Бенкендорфа, Керенский «был вежлив и сдержан. Он спрашивал императрицу относительно роли, которую она играла в политике, о ее вмешательстве в выборы министров и ведение государственных дел. Императрица ответила, что император и она были очень дружной четой, и главную их радость составляла семейная жизнь. У них не было никаких секретов… Так как император был почти всегда на фронте и видел своих министров только с большими промежутками, то он иногда поручал ей передавать им маловажные распоряжения». Бенкендорф впоследствии свидетельствовал, что «ясность и твердость объяснений императрицы поразили министра Керенского. Сама она мне говорила, что у нее не осталось от него дурного впечатления. Она была очень польщена несколькими приятными фразами, которые он сказал ей». Когда министр вышел из комнаты императрицы, он заявил государю: «Ваша супруга не лжет», на что Николай Александрович спокойно ответил: «Это для меня не новость».

Допрашивая государя, Керенский узнал еще меньше. Он спросил, почему тот так часто менял министров, почему назначил Штюрмера и Протопопова и сместил Сазонова. Прямого ответа Николай II не дал, и Керенский оставил эту тему. Никакой речи об «измене» быть не могло, и Керенский заявил своим коллегам, что императрица тоже предана России.

Со временем отношение министра-социалиста к низложенному царю и его супруге изменилось к лучшему. 25 апреля Жильяр записал: «Отношение Керенского к государю уже не то, что было вначале; он уже не принимает позы судьи… Керенский просил газеты прекратить травлю, которую они ведут против государя и особенно против государыни». Впоследствии Керенский признался, что все эти недели он находился «под глубоким впечатлением непринужденных и совершенно безыскусственных манер Николая II… Эта естественная простота, придававшая Николаю то редкое обаяние, еще более подчеркивалась его прекрасными глазами, его глубоким, полным грусти взглядом… Нельзя сказать, чтобы к этим беседам он особенно уж стремился, он был вынужден встречаться со мной… однако бывший император никогда не выходил из душевного равновесия и всегда вел себя крайне учтиво». Да и Николай Александрович, отметил впоследствии граф Бенкендорф, проникался все большим доверием к Керенскому. Мнение супруга разделяла и императрица. По словам камердинера Волкова, государыня отзывалась о нем следующим образом: «Он ничего. Он славный человек. С ним можно говорить».

Позднее Николай II так охарактеризовал Керенского: «Это человек, который любит Россию. Как жаль, что я не был знаком с ним раньше, он был бы мне полезен».

Весной сошел снег, и вся семья начала выходить на прогулки в парк. Дождавшись в полукруглом зале дежурного офицера с ключами, члены царской семьи один за другим выходили из дворца. Императрицу везли на кресле-коляске под взглядами праздно слоняющихся солдат. Многие отпускали ядовитые шутки. Иногда дело не ограничивалось одними шутками: однажды, когда государь поехал по аллее на велосипеде, какой-то хулиган сунул в спицы штык. Царь упал, и солдаты радостно заржали. Однако даже с теми, кто оскорблял его, государь был неизменно приветлив. В своей книге Роберт Вильтон приводит такой случай:

«Государь, по своему обыкновению, хотел подать руку дежурному офицеру. Последний не взял протянутой руки. Тогда государь положил ему руки на плечи и со слезами на глазах сказал: „Голубчик, за что же?“ Снова отступив на шаг назад, этот господин ответил: „Я из народа. Когда народ вам протягивал руку, вы не приняли ее. Теперь я не подам вам руки“».

Узнав о том, что бывший царь с семьей гуляет под охраной в парке, вдоль ограды собирались толпы зевак. Чернь свистела и осыпала недавних своих повелителей насмешками. Однажды дежурный офицер подошел к государю и попросил его отойти подальше, чтобы не раздражать толпу. Удивленный, Николай Александрович заявил: «Я не боюсь их. Эти честные люди меня совсем не стесняют».

Присутствие солдат с примкнутыми штыками, возможность гулять лишь в уголке парка и, в особенности, оскорбления, которым подвергался отец, – все это тяжело переживал Алексей Николаевич. Привыкший к тому, что к отцу относятся с уважением, цесаревич вспыхивал, когда происходил какой-то инцидент.

Видя, как оскорбляют ее супруга, Александра Федоровна заливалась краской, но язык держала за зубами. В хорошую погоду, разостлав у пруда коврик, она усаживалась на него. Обычно ее окружали любопытствующие солдаты. Однажды, когда находившаяся рядом с императрицей баронесса Буксгевден поднялась, один из солдат, что-то буркнув, занял ее место. «Государыня подвинулась, – писала впоследствии фрейлина, – сделав мне знак молчать, из опасения, что всю семью отправят во дворец и дети лишатся возможности подышать свежим воздухом. Ей показалось, что у солдата доброе лицо, и между ними завязалась беседа. Сначала солдат стал укорять государыню в том, что она „презирает“ народ, что не совершала поездок по России, не желая знать, как живется людям в стране. Императрица спокойно объяснила ему, что когда она была моложе, на руках у нее было пятеро маленьких детей, которых она сама воспитывала, и поэтому путешествовать ей было некогда. Позднее же это стало невозможно из-за ухудшившегося здоровья. Слова эти, по-видимому, подействовали на солдата, и он постепенно смягчился. Он принялся расспрашивать государыню о ее жизни, о детях, об ее отношении к Германии и т. д. Царица без утайки ответила, что родилась немкой, но это было давно. А муж ее и дети русские, теперь и она сама всей душой русская. Из опасения, что солдат станет досаждать императрице, я привела с собой офицера и увидела, что оба с увлечением обсуждают вопросы религии. Когда мы подошли, солдат поднялся и, взяв государыню за руку, проговорил: „Знаете, Александра Федоровна, я совсем иначе думал о вас. Я был о вас превратного мнения“».

В мае комендантом дворца назначается полковник Е. С. Кобылинский, 39-летний офицер лейб-гвардии Петроградского полка. Участник европейской войны, он был ранен под Лодзью. Несмотря на ранение, вернулся на фронт и под Старой Гутой был контужен. Он вновь вернулся на фронт, но контузия повлекла за собой острый нефрит, и он потерял боеспособность. Революционером полковник не был, он лишь выполнял приказ генерала Корнилова. В своем исключительно трудном положении тюремщика он остался предан царю и его семье и, в продолжение двенадцати месяцев занимая должность начальника охраны, делал все, что мог, чтобы защитить императора и его близких. Николай Александрович понимал всю сложность положения Кобылинского и в письме к матери из Сибири назвал его своим «последним другом».

Однако и полковнику не удавалось предотвращать инциденты, то и дело возникавшие по вине шибко бдительной солдатни. Как-то в июне солдаты «увидели в руках наследника его маленькую винтовку… совершенно безвредную ввиду отсутствия специальных патронов», – пишет Н. А. Соколов. Солдаты всполошились: «Они вооружены». Услышав шум, Алексей направился к матери, сидевшей на траве. Спустя минуту подошли часовые и потребовали сдать «оружие». Пьер Жильяр попытался вмешаться. Он объяснил, что это игрушка, но солдаты отобрали винтовку и унесли с собой. Зарыдав, мальчик беспомощно смотрел то на мать, то на наставника, но они не могли помочь ему. Возмущенный тем, что солдаты посмели обидеть ребенка, Кобылинский разобрал винтовку и по частям передал ее Алексею Николаевичу. После этого цесаревич играл с винтовкой лишь у себя в комнате.

Несмотря на неприятности и унижения, которые приходилось терпеть царской семье, она каждый день бывала на воздухе. Жильяр записал в дневнике: «Воскресенье 13 мая. Вот уже второй день, что мы разбиваем огород на одной из полян парка. Мы начали с того, что сняли дерн, который переносим на носилках и складываем в кучи. Все принялись за работу: царская семья, мы и прислуга дворца, которую с некоторых пор выпускают на прогулку вместе с нами. Даже несколько солдат караула пришли нам помочь!» В июне, когда семена были посажены, Николай Александрович занялся распиловкой засохших деревьев, и вскоре в разных частях парка стали появляться аккуратно сложенные поленницы дров.

По вечерам, устав от трудов, прежде чем лечь спать, все семейство собиралось вместе. Однажды душным июльским вечером государь читал вслух императрице и детям книгу. «Вдруг, – пишет Жильяр, – около одиннадцати часов, входит весьма смущенный лакей… Входит офицер в сопровождении двух унтер-офицеров. Он объясняет, что вызван выстрелом часового, заметившего красные и зеленые сигналы, подаваемые из окон комнаты, занимаемой царской семьей… Офицер приказывает наглухо закрыть шторы – стоит удушливая жара – и собирается уходить… Один из унтер-офицеров объясняет причину этого таинственного явления. Великая княжна Анастасия Николаевна вышивала, сидя на подоконнике. Нагибаясь к столу, чтобы брать со стола нужные ей для работы вещи, она то загораживала, то открывала свет двух ламп с красным и зеленым абажурами, при свете которых читал государь. Сконфуженный офицер удаляется».

Даже такие безобидные эпизоды свидетельствуют о напряженности обстановки, возникшей в Царском Селе. Днем и ночью вокруг дворца расхаживали часовые, опасаясь, как бы кто-нибудь не попытался освободить царскую семью. Ведь, если попытка окажется успешной, придется держать ответ. Узники не ведали, кто и где их друзья; не знали, что принесет им завтрашний день – освободят ли их или же бросят в тюрьму.

Царская семья надеялась, что ее отправят за границу. Ведь об этом твердили все представители Временного правительства – и Гучков, и Корнилов, и Керенский. Мог ли кто-нибудь подумать, что выполнить свое обещание им не удастся? Жильяр вспоминает то время: «Наше царскосельское заключение, казалось, не должно было долго длиться: был поднят вопрос о предстоящей отправке нас в Англию. Но дни проходили, и отъезд наш постоянно откладывался… Мы были, однако, всего в нескольких часах езды по железной дороге от финляндской границы, и необходимость проезда через Петроград была единственным серьезным препятствием. Таким образом казалось, что, действуя решительно и с соблюдением полной тайны, было бы не так трудно перевезти царскую семью в один из портов Финляндии, а оттуда за границу. Но все боялись ответственности, и никто не решался себя скомпрометировать».

 

Глава тридцать первая

«…Не считает возможным оказать гостеприимство»

Жильяр мог этого и не знать, но с самого начала Февральской революции одной из главных забот Временного правительства было обеспечение безопасности государя и его семьи. «Бывший император и императорская семья были уже не политическими противниками, а обыкновенными людьми, которые находились под нашей защитой. Мы считали любое проявление мести недостойным свободной России», – утверждал Керенский. Руководствуясь такого рода принципами, новое правительство отменило смертную казнь. Законопроект был предложен Керенским как министром юстиции, отчасти и для того, чтобы противодействовать тем, кто требовал казни низложенного императора. Однако Николай II был против принятия такого закона. «Это ошибочный закон. Отмена смертной казни приведет к разложению армии, – заявил государь. – Если он [Керенский] намерен отменить смертную казнь, чтобы защитить меня, передайте ему, что за Родину я готов пожертвовать собой». Однако решения своего Керенский не изменил. Выступая 7 (20) марта на заседании Московского совдепа, в ответ на крики «Смерть царю, казнить царя» Керенский сказал: «Этого никогда не будет, пока мы у власти. Временное правительство взяло на себя ответственность за личную безопасность царя и его семьи. Это обязательство мы выполним до конца. Царь с семьей будет отправлен за границу, в Англию. Я сам довезу его до Мурманска».

Мурманск (порт Романов) являлся воротами в Англию. Туда-то и рассчитывали коллеги Керенского отправить царя. Еще 19 марта, когда государь находился в Ставке в обществе императрицы-матери, новый министр иностранных дел Павел Милюков, по словам Палеолога, полагал, «что император будет просить убежища у короля английского.

– Ему следовало бы поторопиться с отъездом, – сказал французский посол, – не то неистовые из Совета могли бы применить по отношению к нему прискорбные прецеденты».

21 марта, узнав об аресте государя в Могилеве, Бьюкенен и Палеолог обратились за разъяснениями к Милюкову. Тот заявил, что Николай II «лишен свободы» для того, чтобы обезопасить его. Бьюкенен официально напомнил Милюкову, что император – родственник английского короля Георга V, который озабочен дальнейшей судьбой своего двоюродного брата. Милюков согласился, что государя необходимо спасать, и предложил британскому послу направить в Лондон запрос о предоставлении императору убежища. Причем как можно скорее. «Это последняя возможность обеспечить этим несчастным свободу и, возможно, спасти им жизнь».

Бьюкенен был озабочен не в меньшей степени, и на следующий день на столе председателя английского военного кабинета лежала срочная радиограмма. В доме № 10 по Даунинг-стрит хозяйничал представитель партии либералов Дэвид Ллойд Джордж. Темпераментный валлиец не питал симпатий к российскому самодержцу. В своей знаменитой речи, произнесенной 15 августа 1915 года по поводу тяжелых потерь, понесенных русской армией, премьер «союзной» державы не без злорадства заявил: «Небо на востоке затянуто тучами, и звезд не видно. Я смотрю на темный горизонт с тревогой, но без страха. Сегодня я могу сказать, что занялась заря надежды. Враг в победоносном наступлении не ведает, что творит. Так пусть он знает, что он освобождает Россию. Гигантские снаряды немцев разрушают оковы, в которых она находится».

Когда царский строй пал, Ллойд Джордж направил Временному правительству поздравительную телеграмму. «С чувством глубочайшего удовлетворения британский народ… узнал, что его великая союзница Россия присоединилась к государствам, управляемым ответственными правительствами… Мы уверены, что революция – это самый большой вклад русского народа в то дело, за которое с августа 1914 года сражаются союзные державы. Она является ярким доказательством того, что война эта, по существу, представляет собой сражение за народное представительство и свободу».

В глубине души Ллойд Джорджу очень не хотелось допустить въезда низложенного монарха и его семьи в Англию. Тем не менее, поскольку просьба о предоставлении им убежища исходила не от самого царя, а от нового правительства союзной России, Ллойд Джордж и его министры решили, что отказать в ней нельзя. Бьюкенен сообщил, что английское правительство готово принять царскую семью при условии, что расходы по ее содержанию будут оплачиваться правительством России.

23 марта британский посол вручил телеграмму Милюкову. Удовлетворенный таким ответом, но встревоженный недавней вылазкой революционной солдатни на броневиках в Царское Село, Милюков заверил посла, что российское правительство готово щедро оплатить содержание императорской семьи. Однако он просил Бьюкенена скрыть тот факт, что просьба о предоставлении убежища исходит от Временного правительства. Если об этом узнает Совдеп, объяснял он, то предприятие обречено на провал. Однако Советам, решившим не выпускать царя из России, все уже было известно. Ведь в Москве Керенский заявил, что сам отвезет царя в Мурманск и посадит его на британский крейсер. 22 марта – в тот самый день, когда государь вернулся из Могилева и был выкопан и сожжен труп Распутина, – на заседании Петроградского совдепа председательствующий хриплым голосом кричал: «Новая Россия должна быть обеспечена от возвращения Романовых на историческую арену. Это значит, что опасные лица должны находиться непосредственно в руках Петросовета». Петроградский совдеп отдал приказ взять под контроль железнодорожные узлы и станции на дорогах из Царского Села и, в случае необходимости, задержать императорский поезд. В то же время было решено вывезти императора из Александровского дворца и содержать его в Трубецком бастионе Петропавловской крепости до дня суда и казни. Тот факт, что решение это не было выполнено, объяснялось, по словам одного большевика, нерешительностью меньшевиков и эсеров.

Судьба императора стала яблоком раздора между Петросоветом и Временным правительством. У пламенных революционеров было недостаточно войск, чтобы ворваться в Александровский дворец и насильно увезти всю царскую семью в крепость. Однако и правительство не обладало полнотой власти в стране, особенно на железнодорожном транспорте, чтобы осуществить перевозку Николая II и его семьи в Мурманск. Существовала опасность, что, если бы поезд оказался в непосредственной близости от Петрограда, чернь задержала бы его и, вытащив царскую семью из вагона, отвезла бы в Петропавловскую крепость, а может, и учинила бы расправу.

Не желая рисковать, Керенский, Милюков и их единомышленники решили отложить перевозку государя и его семьи до лучших времен. А тем временем принялись ублажать Совдеп. 24 марта, на следующий день после получения телеграммы от британского правительства о том, что оно готово предоставить царю и его семье убежище, Временное правительство заверило Петросовет, что низложенные монархи останутся в России. 25 марта Милюков сообщил Бьюкенену, что он не может передать царю личное послание короля Георга, в котором не было ничего предосудительного: «События последней недели повергли меня в глубокое уныние. Мысленно я всегда с вами и я навсегда останусь вашим верным и преданным другом, каким, как вам известно, я был и прежде». Когда Бьюкенен указал, что в телеграмме нет и намека на политику, Милюков согласился, но заявил, что кто-то может воспринять ее как свидетельство заговора с целью вывоза царя за границу. Единственным подтверждением того, что государю и императрице стало известно об этой телеграмме, было, по словам Керенского, «приветствие от королевской семьи», которое он передал ей при первом своем посещении Александровского дворца.

Дни шли, но обстановка продолжала оставаться все такой же неопределенной. 2 апреля Бьюкенен писал в британское министерство иностранных дел: «До сих пор еще ничего не решено относительно отъезда императора в Англию». 9 апреля английский посол был принят Керенским, который сообщил, что поездка откладывается на несколько недель, пока будут изучаться бумаги низложенного императора, а сам царь и его супруга допрашиваться. Известие о том, что Англия предлагает убежище бывшему русскому монарху, лейбористы и многие либералы встретили с неодобрением. С усилением враждебных царю настроений британское правительство пошло на попятную. 10 апреля оно передало следующий ответ своего руководства тогдашнему министру иностранных дел России Терещенко: «Правительство Англии… не считает возможным оказать гостеприимство бывшему царю».

15 апреля, когда Бьюкенен и сам стал полагать, что не следует предоставлять убежище царю на том основании, будто появление его в Лондоне может быть использовано русскими экстремистами «как повод для восстановления общественного мнения против нас», он посоветовал прозондировать почву во Франции. Узнав об этом, английский посол во Франции Берти направил секретарю по иностранным делам пропитанное ядом ненависти клеветническое письмо. «Не думаю, что бывший император и его супруга будут приняты во Франции с распростертыми объятиями, – писал „доброхот“. – Императрица не только „бош“ [немка] по рождению, но и симпатизирует „бошам“. Она всеми силами пыталась достичь соглашения с Германией. Здесь ее считают преступницей или психопаткой с преступными наклонностями, а к бывшему императору относятся как к преступнику вследствие его слабости и того факта, что он следовал указаниям императрицы. Искренне Ваш Берти».

Вывоз царской семьи откладывался с апреля по июнь. Впоследствии Керенский заявлял, будто обстоятельство это объяснялось не сопротивлением со стороны либералов и лейбористов, а политической обстановкой в самой России. Однако к началу лета обстановка изменилась, появилась возможность скрытно переправить императорскую семью в Мурманск. Временное правительство вновь обратилось к английскому правительству с просьбой предоставить ей убежище.

«Мы поинтересовались у сэра Джорджа Бьюкенена, когда же будет прислан крейсер, чтобы принять на борт низложенного монарха и его семью, – писал позднее Керенский. – Через датского министра Скавениуса Берлин заверил нас, что „ни одна боевая единица германского военно-морского флота не позволит себе напасть на… судно, на котором будет находиться русский император и его семья“. Мы с сэром Джорджем Бьюкененом с нетерпением ждали ответа из Лондона. Не помню, когда именно, в конце июня или начале июля, ко мне пришел, крайне расстроенный, английский посол… Со слезами на глазах, с трудом сдерживая чувство горечи, сэр Джордж сообщил, что правительство Англии отказалось предоставить убежище бывшему русскому императору. Не помню текст письма буквально… Однако могу сказать, что решение было обусловлено исключительно причинами, связанными с британской внутренней политикой». Очевидно, письмо Берти из Парижа сделало свое подлое дело, поскольку, как вспоминает Керенский, в английской ноте отмечалось: «Британское правительство не может рекомендовать его величеству оказать гостеприимство людям, чьи симпатии к Германии более чем хорошо известны».

Все замешанные в этом позорном эпизоде впоследствии путались, сваливая вину друг на друга. И Бьюкенен, и Ллойд Джордж опровергали показания Керенского, утверждая, будто британское правительство вовсе не отказывалось предоставить царю убежище. Намерение не осуществилось по той лишь причине, что, по словам Бьюкенена, Временное правительство «не было хозяином в собственном доме». Дочь посла, Мюриэл Бьюкенен, объяснила заявление своего отца стремлением выгородить Ллойд Джорджа, отказавшего русскому царю и его семье в гостеприимстве. Она хорошо помнила, как 10 апреля курьер принес депешу ее родителю. Помнила и слова, произнесенные ее отцом, и как он изменился в лице, читая бумагу. Ллойд Джордж никак не прокомментировал брошенное в его адрес обвинение. Тогда она заявила, что в интервью бывший премьер стал утверждать, будто не помнит о своем отказе царю в убежище, однако, если бы вопрос этот возник, именно так он и порекомендовал бы поступить. Ллойд Джордж не скрывал своей антипатии к царской России и ее императору. «Русский ковчег не годился для плавания, – писал он в своих «Мемуарах». – Этот ковчег был построен из гнилого дерева, и экипаж его был никуда не годен. Капитан судна способен был управлять увеселительной яхтой в тихую погоду, а штурмана выбрала жена капитана, находившаяся в капитанской рубке. Руль захватила беспорядочная толпа советников, избранных из Думы, советов солдатских, матросских и рабочих депутатов». Об императоре Ллойд Джордж отозвался пренебрежительно: «Существовала корона, но без головы. Дело закончилось трагедией, подробности которой будут приводить в ужас многие поколения. На Англию, однако, нельзя возлагать ответственность за эту трагедию».

Король Георг вел себя нерешительно. Вначале он был готов прийти на помощь своим родственникам, но 30 марта его личный секретарь телеграфировал министру иностранных дел: «Его Величество… сомневается в том, что в настоящее время разумно пригласить в Англию царскую семью не только ввиду опасности путешествия, но и, в не меньшей степени, по соображениям целесообразности». 10 апреля английскому королю стало известно о враждебных настроениях, направленных против русского царя, которые распространялись в Англии. Георг V понял, что если Николай II приедет в Великобританию, то он будет вынужден принять его как родственника, что может сделать короля непопулярным у себя в стране. По этой причине он порекомендовал Ллойд Джорджу уведомить Временное правительство, что правительство Англии вынуждено отказать русскому императору в гостеприимстве.

Разумеется, впоследствии, возмущенный убийством царской семьи, король пожелал забыть о своем предательстве. «Революция 1917 года в России и последовавшее за нею зверское убийство царя Николая II и его семьи поколебали в моем отце веру в людей, – вспоминал герцог Виндзорский. – Он был по-настоящему привязан к своему двоюродному брату Ники… Оба носили одинаковые бороды и в молодости были очень похожи друг на друга… Хорошо помню, что задолго до того, как царя арестовали большевики, отец собственноручно разработал план его спасения на борту английского крейсера, но план этот по какой-то причине сорвался. Во всяком случае, отец очень переживал оттого, что Британия пальцем не пошевелила, чтобы спасти его кузена Ники. „Все эти политиканы, – говорил он. – Будь это кто-нибудь из их компании, они бы расстарались. Но бедняга был всего лишь императором“».

Живший в Швейцарии Ленин скептически отнесся к известию о революции в России. Всего семь недель назад, 22 января 1917 года, он заявлял: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции». Взгляды его не изменились даже после сообщения об отречении Николая II и образовании Временного правительства. Он полагал, что замена самодержавия буржуазной республикой не имеет ничего общего с пролетарской революцией, это лишь замена одной разновидности капиталистической системы другой. То обстоятельство, что Милюков и Временное правительство намеревались продолжать войну, убеждало его в том, что они всего лишь орудия в руках Англии и Франции – капиталистических, империалистических государств. 25 марта Ленин передал по телеграфу инструкции петроградским большевикам: «Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки новому правительству, ни тени доверия Керенскому, никакого сближения с другими партиями».

Ленину не терпелось приехать в Россию. «Сон пропал у Ильича с того момента, когда пришли вести о революции, и вот по ночам строились самые невероятные планы, – вспоминала Крупская. – Можно перелететь на аэроплане. Но об этом можно было думать только в ночном бреду». Затем он решил надеть парик и поехать через Францию, Англию и Северное море, но была опасность ареста или гибели в результате действий германских субмарин. Неожиданно все устроил германский посланник в Берне. Было решено, что Ленин поедет через Германию в Швецию, а оттуда через Финляндию в Россию. Это странное решение, принятое германскими властями, диктовалось насущной необходимостью. От падения царизма Германия выиграла немного, поскольку и Временное правительство намеревалось продолжать войну. Германии нужен был такой режим, который заключил бы с нею мир. Именно это и обещал немцам Ленин. Пусть Ленину не удастся достичь своих целей, одного его появления в России будет достаточно, чтобы посеять раздор и смуту. 9 апреля Ленин, Крупская и семнадцать других политических эмигрантов, сев на поезд в Цюрихе, пересекли Германию в пломбированном вагоне. «Германское правительство, – писал по этому поводу Уинстон Черчилль, – использовало против России самое страшное оружие. В пломбированном вагоне, словно бациллу чумы, оно направило из Швейцарии в Россию Ленина».

Вечером 16 апреля, после десяти лет эмиграции, Ленин прибыл на Финляндский вокзал Петрограда. Там он был встречен большой толпой, размахивавшей красными флагами. Выступив перед встречающими, он на броневике поехал в реквизированный у знаменитой балерины Матильды Кшесинской особняк. С балкона обратился к собравшимся с полуторачасовой речью и под восторженные крики толпы назвал войну «позорной империалистической бойней».

Хотя Ленина встретили будто пророка, вернувшегося из изгнания в отечество, ни Петроградский совдеп, ни большевики, составлявшие в нем меньшинство, отнюдь не собирались безоговорочно принять все его призывы. В начале Февральской революции преобладавшие в Петросовете эсеры и меньшевики полагали, что следует сотрудничать с Временным правительством хотя бы для того, чтобы воспрепятствовать реставрации монархии. Кроме того, согласно марксистской теории революции, для перехода от свержения абсолютизма к диктатуре пролетариата требуется определенный период времени. Совдеп мог расходиться с Временным правительством по вопросу о том, где должен находиться бывший монарх – во дворце или Петропавловской крепости, – однако он поддерживал общее направление политики правительства «в той мере, в какой она отвечала интересам пролетариата и широких народных масс». Программу стали затем поддерживать и большевики.

Все это Ленина не устраивало. На Всероссийской конференции РСДРП на следующий день после приезда он выступил со своими пресловутыми «Апрельскими тезисами». Он призывал к свержению Временного правительства, роспуску полиции, армии и бюрократического аппарата. Более того, он потребовал положить конец войне и призвал солдат на фронте брататься с противником. Слова Ленина были встречены с удивлением и недовольством. Речь его неоднократно прерывалась возмущенными возгласами, хохотом и криками: «Чушь! Бред сумасшедшего!» Растерялись даже Молотов, один из большевистских лидеров Петрограда, и Сталин, вернувшийся 26 марта из сибирской ссылки. В статьях в «Правде», которую они редактировали, подчеркивалось: прежде чем достичь последнего этапа социалистической революции, необходимо пройти длительный период буржуазного развития. Противники Ильича принялись критиковать его. Ленин слишком долго гулял по свету, жил припеваючи за границей, говорили одни. Он не принимал участия в свержении самодержавия, упрекали его другие. Был доставлен в Россию усилиями самого деспотичного и империалистического режима в Европе, заявляли третьи. Узнав, что Совдеп отверг Ленина, Временное правительство с облегчением вздохнуло. Палеолог вспоминает: «Милюков говорит мне сегодня [18 апреля] с сияющим видом: „Ленин вчера совершенно провалился в Совете. Он защищал тезисы пацифизма с такой резкостью, с такой бесцеремонностью, с такой бестактностью, что вынужден был замолчать и уйти освистанным… Он уже теперь не оправится“».

Милюков ошибался. Блестящий диалектик, готовый спорить всю ночь напролет, Ленин взял верх над своими коллегами благодаря интеллекту и физической выносливости. 17 мая в Петроград приехал Лейба Бронштейн-Троцкий, живший до этого на 162-й улице в Нью-Йорке, где писал статьи для эмигрантской газеты «Новый мир» и изучал американскую экономику, работая в Нью-Йоркской Публичной библиотеке. Формально меньшевик, через несколько недель после своего приезда он стал сотрудничать с Лениным. Ведущим в этом тандеме был Ленин.

Всю весну и лето Ленин подвергал яростным нападкам Временное правительство. Марксистские принципы, содержавшиеся в «Апрельских тезисах», были забыты. В качестве наживки большевики выбросили неотразимые лозунги: «Мир – народам! Земля – крестьянам! Власть – Советам!» И народ клюнул на удочку. В мае, когда Милюков заявил, что Россия остается верна союзническим обязательствам и станет продолжать войну, поднялся такой крик, что министр был вынужден уйти со своего поста. Ушел в отставку и Гучков, а в начале июля и князь Львов. Совмещать должности министра-председателя и военного министра стал Керенский.

Требуя, чтобы Россия продолжала участвовать в войне, союзники лили воду на мельницу Ленина. Опасаясь, что с выходом России из войны Германия перебросит с Восточного фронта на Западный десятки дивизий, правительства Великобритании, Франции и Соединенных Штатов, вдруг ставших воинственными, стали оказывать мощное давление на теряющее почву под ногами Временное правительство. В июне США предложили России заем в 395 млн долларов. Однако глава американской делегации Элайху Рут поставил жесткое требование: «Не будете воевать – не получите займа».

Понукаемое союзниками, Временное правительство стало готовить новое наступление. Керенский лично отправился в поездку по фронтовым частям, призывая солдат к войне до победного конца. В начале июля русская артиллерия начала обстрел участка галицийского фронта протяженностью в 60 с лишним верст. Впервые за всю войну у русских не было недостатка в снарядах и вооружении, и тридцать одна русская дивизия без труда прорвала австрийскую линию обороны. Наступление продолжалось две недели. Керенский торжествовал. Находившийся в Царском Селе Николай II обратился к священнику с просьбой отслужить благодарственный молебен по поводу победы русского оружия. Но 14 июля горизонт затянули тучи. Прибывшие из Германии подкрепления остановили продвижение русских войск. Солдатские комитеты принялись дискутировать, стоит ли продолжать наступление, а тем временем целые дивизии топтались на месте. Когда неприятель предпринял контрнаступление, ему не было оказано никакого отпора. Отступление превратилось в бегство.

Известие о провале наступления подействовало на жителей Петрограда словно спичка, брошенная в пороховой погреб. 3 (16) июля полмиллиона человек вышли на улицы, неся кумачовые транспаранты: «Долой войну!», «Долой Временное правительство!». Для Ленина и большевиков восстание было неожиданностью, и власти подавили его. Это было достигнуто главным образом тем, что среди верных правительству войск распространялись копии документа, свидетельствующего о том, что Ленин является германским агентом, а цель восстания в том, чтобы нанести стране удар с тыла в то время, как германские армии будут наступать на фронте. Сообщение это сделало свое дело. Большевистские опорные пункты – дворец Кшесинской, редакция «Правды», Петропавловская крепость были атакованы и захвачены правительственными войсками. Троцкий сдался полиции, а Ленин, проведя ночь в стогу сена, под видом паровозного кочегара сбежал в Финляндию. Первое большевистское выступление, впоследствии названное «июльским восстанием», провалилось. Признавая, что оно было недостаточно подготовленным, Ленин позднее сказал, что это было «нечто более значительное, чем демонстрация, но менее, чем революция».

Несмотря на победу, одержанную с трудом, Керенский понял, сколь опасно медлить с вывозом царской семьи из Петрограда. После июльского восстания, встретившись с Николаем II, новый премьер предупредил его: «Большевики нападают теперь на меня, потом будет ваш черед». Министр-председатель уведомил императора, что хочет отправить царскую семью куда-нибудь в глубь России, подальше от клокочущей революционными страстями столицы. Государь полюбопытствовал, нельзя ли доставить их в Ливадию. Керенский заявил, что такая возможность не исключена, но изучаются и другие варианты. Он порекомендовал царской семье приняться за упаковку вещей, не возбуждая подозрений у караульных.

Узнав, что их, возможно, повезут в Ливадию, члены императорской семьи воспряли духом. Они так шумно обсуждали предстоящее путешествие, что графу Бенкендорфу пришлось увещевать их. Но, по мере того как Керенский взвешивал преимущества и недостатки крымского варианта, он все больше понимал его нереальность. Крым был достаточно удален, татарское население было настроено лояльно к царской семье, на полуостров перебрались уже многие родственники государя, в том числе вдовствующая императрица, но он находился на расстоянии 1600 верст. Чтобы добраться до него, следовало пересечь всю Россию, проезжая при этом густонаселенные промышленные районы и сельские местности, где взбаламученные революционной пропагандой крестьяне расправлялись с помещиками и захватывали землю. Керенский решил, что доставить узников в Ливадию ничуть не проще, чем в Мурманск. По тем же причинам он не стал отправлять царя и его семью в орловское поместье великого князя Михаила Александровича.

В конце концов выбор пал на Тобольск, западно-сибирский губернский город на правом берегу Иртыша. Сибирь была выбрана не из мести, а из соображений безопасности. Северная железная дорога от Урала до Сибири пролегала через тайгу, города и селения попадались изредка. «Я остановился на Тобольске по следующим причинам, – объяснял впоследствии следователю Керенский. – Отдаленность Тобольска и его особое географическое положение, немногочисленный гарнизон, отсутствие промышленного пролетариата, состоятельные, если не сказать старомодные жители. Кроме того, там превосходный климат и удобный губернаторский дом, в котором царская семья могла бы жить с некоторым комфортом».

11 августа Керенский снова приехал в Александровский дворец и, не сообщая императору места назначения, предупредил, что семейство уезжает через несколько дней; пусть его домашние запасутся теплой одеждой. Государь понял, что повезут их вовсе не в Ливадию. Когда смущенный Керенский принялся детально объяснять, что такое решение принято в целях безопасности семьи, Николай II прервал его и пристально посмотрел. «Я не беспокоюсь. Мы верим вам. Раз вы говорите, что это необходимо, я уверен, что это так. Мы вам верим», – еще раз повторил он.

Сборы были недолгими. Государь и императрица подобрали себе спутников: в качестве фрейлины графиню Анастасию Васильевну Гендрикову, в качестве гофмейстера князя Василия (Валю) Александровича Долгорукова, доктора – лейб-медика Евгения Сергеевича Боткина, наставника цесаревича Пьера Жильяра и обер-лектрису госпожу Шнейдер. Не все смогли поехать с государем. По словам швейцарца, «это были граф и графиня Бенкендорф, которые, благодаря преклонному возрасту и плохому состоянию здоровья, не могли следовать с нами; баронесса Буксгевден, которая задержалась благодаря своей болезни и которая должна была присоединиться к нам в Тобольске, как только позволит это ей состояние здоровья, и большое число слуг. Керенский сделал запрос императору, не желает ли он, чтобы граф Бенкендорф был замещен. Император ответил, если генерал Татищев отправится разделить с ним участь в заключении, он будет очень доволен. Исполняя желание своего государя, генерал Татищев попросил только немного времени, чтобы устроить свои дела, и через несколько часов он с чемоданом в руке отправился в Царское Село. Мы находим его в поезде в момент отхода последнего».

30 июля (12 августа) был день рождения Алексея Николаевича. Ему исполнилось тринадцать лет. «По просьбе государыни приносили к обедне из Знаменской церкви чудотворную икону Божьей Матери», – свидетельствует Пьер Жильяр. Икону несла процессия священников, которых пропустили во дворец. Придя в дворцовую церковь, они отслужили молебен, взыскуя у Господа благополучного путешествия для царской семьи. «Церемония была трогательной… Все обливались слезами, – вспоминал граф Бенкендорф. – Даже солдаты, как мне показалось, были взволнованы, целуя святой образ. Потом семья проводила шествие до балкона и смотрела ему вслед до тех пор, пока священники не скрылись в глубине парка. Это прошлое уходит от нас, чтобы никогда не вернуться назад, подумал я».

13 августа был последним днем пребывания императорской семьи в Царском Селе. Взволнованные, дети бегали по дворцу и парку, прощаясь со слугами, огородом и островком посередине пруда. Николай Александрович наказал графу Бенкендорфу раздать овощи, выращенные в огороде, и заготовленные дрова прислуге, принимавшей участие в работе.

Намерение вывезти царскую семью Керенский тщательно скрывал от остальных членов правительства. О том, что Романовы отправляются в Тобольск, кроме премьера, знали только три человека. На заседаниях Совета министров вопрос никогда не обсуждался. Обо всех деталях министр-председатель позаботился лично. В 11 часов вечера накануне отъезда Керенский выехал в Царское Село. Надо было сделать последние приготовления и дать соответствующие инструкции войскам, назначенным для охраны царской семьи. Для выполнения этой задачи были отобраны три роты: 1-го лейб-гвардии Стрелкового полка, 2-го и 4-го полков числом 330 солдат и 6 офицеров. Личный состав был укомплектован в основном унтер-офицерами, ветеранами войны. Многие из них были Георгиевскими кавалерами. По распоряжению Керенского всем им выдано было новое обмундирование и новые винтовки, обещано дополнительное жалованье. Несмотря на обещанные блага, в казармах слышался ропот.

Сопровождаемый полковником Кобылинским, Керенский прошелся перед строем солдат и произнес напутственную речь: «Вы охраняли императорскую семью здесь, теперь вам предстоит охранять ее в Тобольске, куда она переводится согласно постановлению Временного правительства. Помните, лежачего не бьют. Держите себя вежливо, а не хамами». Обратившись к начальнику конвоя, он прибавил: «Не забывайте, что это бывший император; ни он, ни семья ни в чем не должны испытывать лишений». Красноречие Керенского принесло свои плоды: солдаты были готовы ехать куда прикажут. После этого премьер вручил начальнику охраны документ, гласивший: «Слушаться распоряжений полковника Кобылинского, как моих собственных. Александр Керенский».

К вечеру семейство закончило упаковку вещей и было готово к отъезду. Оставалось принести сундуки и чемоданы. Пятьдесят солдат, которым было поручено собрать багаж и сложить его в полукруглом зале дворца, наотрез отказались работать бесплатно. Возмущенный граф Бенкендорф пообещал заплатить каждому по три рубля.

Пока царская семья собирала вещи, приехал великий князь Михаил Александрович попрощаться со старшим братом. Керенский, устроивший встречу, находился в кабинете государя, но отошел в угол, чтобы не мешать. Братья обнялись. До Керенского доносились обрывки фраз. Оба стояли взволнованные, переминаясь с ноги на ногу. Начался бессвязный разговор о том о сем, характерный для таких непродолжительных встреч. Как здоровье Аликс? Как мама? Где ты теперь живешь? Брались за руки, вертели пуговицы.

Заметив дядю, наследник заволновался. «Дядя Мими приехал?» – спросил он у полковника Кобылинского. Получив утвердительный ответ и узнав, что встретиться с великим князем ему нельзя, мальчик спрятался за дверь и стал подглядывать в щель. «Хочу увидеть его, когда он будет уходить», – объяснял он. Десять минут спустя Михаил Александрович, весь в слезах, вышел из кабинета брата. Поцеловав племянника, он покинул дворец.

Ночь прошла тревожно. Держа на поводке спаниеля Джоя, Алексей Николаевич бегал из полукруглого зала в комнаты, где жила их семья, чтобы узнать, что происходит. Государыня, одетая в дорожное платье, сидела, так и не сомкнув глаз. «Впервые в жизни я увидел императрицу расстроенной и плачущей, как обыкновенная женщина», – вспоминал очевидец. Солдаты, выносившие багаж, не снимали головных уборов, чертыхались, с неохотой выполняя порученную им работу. Офицеры пили чай в обществе графини Бенкендорф и других дам. Когда к столу подошел государь и попросил налить и ему стакан чая, офицеры поднялись и громко заявили, что не желают сидеть за одним столом с Николаем Романовым. Позднее, когда солдаты ушли, почти все офицеры стали просить у государя прощения, объясняя, что боялись попасть под трибунал «за контрреволюционную деятельность».

Время шло. Отъезд был назначен на час ночи, а состав все еще не подавали. Узнав о назначении поездов, железнодорожники отказались прицеплять паровозы. Керенский несколько раз звонил в депо. Кобылинский, которому все еще нездоровилось, переволновавшись, сел на стул и уснул. Подойдя к министру-председателю, граф Бенкендорф в присутствии свидетелей спросил, долго ли пробудет царская семья в Тобольске. Керенский доверительно сообщил обер-гофмаршалу, что после созыва в ноябре Учредительного собрания Николай II сможет вернуться с семьей в Царское Село, а оттуда уехать куда пожелает. Несомненно, Керенский не кривил душой. Но в ноябре он сам стал беглецом.

В шестом часу утра члены царской семьи и их спутники наконец-то услышали звуки клаксонов. Керенский уведомил государя, что поезда поданы, а багаж погружен. Отъезжающие сели в автомобили и в сопровождении драгун 3-го Прибалтийского полка поехали на станцию Александровская. Городские здания были освещены лучами поднявшегося над горизонтом солнца. На путях стояли два состава. Первый под японским флагом. На спальном вагоне международного класса надпись: «Японская миссия Красного Креста». Царская семья подошла к этому вагону. Платформы не было, солдаты на руках подняли императрицу, великих княжон и остальных женщин. Как только пассажиры и охрана заняли свои места, составы, один за другим, тронулись.

 

Глава тридцать вторая

Сибирь

Хотя поезд, в котором ехал со своей семьей и спутниками государь, не был царским, вагоны, по свидетельству П. Жильяра, оказались удобными. Состоял он из wagons-lits, столового вагона, набитого бутылками с вином из дворцового погреба, и багажных отделений, нагруженных любимыми коврами, картинами, безделушками из дворца. В шкатулках императрицы и великих княжон находились их драгоценности стоимостью по меньшей мере миллион золотых рублей. Кроме генерал-адъютанта графа И. Л. Татищева, гофмаршала князя В. А. Долгорукова, фрейлины графини А. В. Гендриковой, обер-лектрисы Е. А. Шнейдер, лейб-медика Е. С. Боткина и Пьера Жильяра, царскую семью сопровождали два камердинера, шесть женщин из числа прислуги, десять лакеев и служителей, три повара, четыре кухонных служителя, официант, заведующий погребом, няня, гардеробщик, парикмахер и две собачки породы спаниель. Полковник Кобылинский с ротой 1-го лейб-гвардии Стрелкового полка и частью прислуги ехал в царском поезде, роты 2-го и 4-го полков и остальная прислуга – во втором составе.

Распорядок дня во время поездки был такой же, что и во дворце: завтрак в восемь, утренний кофе в десять, ленч в час, чай в пять, обед в восемь часов вечера. Каждый вечер после шести часов поезд останавливался, чтобы государь и дети могли в течение получаса прогуливать своих спаниелей. Александра Федоровна в этих вылазках не участвовала. Обмахиваясь веером, она сидела у открытого окна. Однажды, привстав на цыпочки, солдат протянул императрице цветок подсолнуха, и она с благодарностью приняла этот знак внимания.

Стуча на стыках рельсов, четверо суток ехали поезда на восток через раскаленную солнцем Европейскую Россию. «Было очень душно и пыльно… На всех станциях должны были по просьбе коменданта завешивать окна», – записал в дневнике император. Каждая станция оцеплялась войсками, выглядывать в окна запрещалось. На станции Званка (нынешний Волховстрой) поезда были остановлены. В купе полковника Кобылинского вошел высокий седобородый мужчина, заявивший, что его товарищи-железнодорожники желают знать, кто едет в поезде. Кобылинский предъявил ему мандат за подписью министра-председателя, и семафор был открыт.

На третьи сутки вечером поезда пересекли Уральские горы. Заметно похолодало. К востоку от поросших лесами хребтов начиналась Западно-Сибирская равнина. Стоя у окон раскачивающегося из стороны в сторону, грохочущего вагона, Александра Федоровна и ее дети впервые увидели убегающую за горизонт степь. Окрасив пурпуром и золотом бездонный небесный свод, вечером солнце опустилось, и его предзакатные лучи высветили белые одежды берез и зеленые стебли трав.

Около полуночи 17 августа поезда подошли к платформе станции Тюмень, расположенной на реке Туре. Возле пристани неподалеку от вокзала уже стоял пароход «Русь». До Тобольска было триста верст с гаком, добираться до него пришлось двое суток. Во время плавания император гулял по палубе, разглядывая деревни, тянувшиеся вдоль лишенных растительности берегов. Одной из них было Покровское, родное село Распутина. Завидев его, вся семья высыпала на палубу. Село было зажиточное: на подоконниках горшки с цветами, в хлевах и свинарниках полно живности. Узнать дом Распутина оказалось несложно: над низенькими крестьянскими избами горделиво возвышались двухэтажные хоромы. Путешественники, как зачарованные, разглядывали легендарное селение. Много лет назад Григорий Ефимович предсказал императрице, что однажды ей доведется увидеть его родную деревню. Правда, старец не сообщил, при каких обстоятельствах это произойдет. Предсказание сбылось.

На второй день, под вечер, за излучиной реки пассажиры заметили силуэт Тобольского кремля и луковки церквей. В сумерках пароход причалил к пристани Западно-Сибирского пароходного и торгового товарищества. Сойдя на берег, полковник Кобылинский отправился осмотреть дом губернатора, где предстояло поселиться его узникам. Выяснилось, что дом не отремонтирован и не благоустроен. Предложив своим подопечным остаться на борту парохода, полковник нанял маляров и обойщиков, в лавках и у частных лиц приобрел мебель и рояль. Он также вызвал электромонтеров, чтобы наладить проводку, и водопроводчиков, велев им установить в доме ванны. Восемь дней, пока продолжался ремонт, царская семья жила на пароходе. Чтобы пассажиры не скучали, капитан катал их по реке, делая остановки. Сойдя на берег, государь и дети гуляли. Наконец ремонт был завершен, и в восемь часов утра 26 августа император, цесаревич и три великие княжны пошли пешком по дороге, вдоль которой выстроились солдаты, в дом губернатора. Государыня и великая княжна Татьяна Николаевна ехали следом в экипаже.

Тобольск, где Николаю II и его семье предстояло прожить восемь месяцев, находится на правом берегу могучего Иртыша у впадения в него Тобола. Некогда это был важный центр торговли рыбой и пушниной, имевший выход в Северный Ледовитый океан. Однако строители Великого Сибирского пути обошли его стороной. Железнодорожным узлом стала Тюмень. В 1917 году, по словам Керенского, он представлял собой захолустный городок с двадцатитысячным населением. Главными занятиями жителей были рыболовство, ремесла и торговля с северными районами. В летнее время сообщение с внешним миром осуществлялось водным путем, зимой – на санях по реке или вдоль берегов. Два с половиной десятка церквей, деревянные здания и жилые дома, выстроившиеся по бокам пыльных улиц. Весной и осенью улицы утопали в грязи, под которой зачастую невозможно было отыскать мостки.

Дом губернатора – каменный, в два этажа, с коридорной системой – был самым большим в городе зданием. Однако места на всех приехавших не хватило. Царская семья заняла второй этаж, в угловой комнате устроились великие княжны. Слева от коридора – спальня наследника, рядом с ней – комната его дядьки, Клементия Григорьевича Нагорного. Жильяр поселился на первом этаже рядом со столовой. Остальные спутники императорской семьи обосновались в соседнем доме, принадлежавшем купцу Корнилову.

Вначале внутренней охраны не существовало, и у пленников была свобода передвижения. В первое же утро царская семья отправилась в дом Корнилова, чтобы посмотреть, как устроились решившие разделить их участь лица из свиты и прислуга. Солдаты стали возмущаться, и Кобылинский, скрепя сердце, разрешил им обнести дом высоким забором, прирезав кусок боковой улицы. «Государь и дети страдали от недостатка простора, – вспоминал П. Жильяр. – <…> Приближенным и прислуге была, напротив, по крайней мере вначале, предоставлена большая свобода, нежели в Царском Селе, и они могли ходить в город и ближайшие окрестности». Когда из Петрограда приехал Сидней Гиббс, он смог без труда проникнуть в губернаторский дом и поселиться вместе с царской семьей. Некоторые приближенные императрицы поселились в городе, а лейб-медику Е. С. Боткину разрешено было открыть небольшую врачебную практику. Богослужения происходили на дому. В углу гостиной на первом этаже висели иконы и лампады. «Церковные службы происходили сперва в доме, в большой зале верхнего этажа, – писал Жильяр. – Священнику церкви Благовещения, дьякону и четырем монахиням Ивановского монастыря было разрешено приходить для служения. Но за отсутствием антиминса было невозможно служить обедню… Это было большое лишение для семьи. Наконец 21 сентября, по случаю праздника Рождества Богородицы, всем узникам было впервые разрешено пойти в церковь. Это была большая радость для них, но подобное утешение они получали впоследствии лишь очень редко. В эти дни все вставали очень рано, и, когда были в сборе во дворе, выходили сквозь маленькую калитку, ведущую в общественный сад, через который шли между двух рядов солдат. Мы всегда присутствовали только у ранней обедни и оказывались в едва освещенной церкви почти одни; народу доступ в нее был строжайше запрещен. На пути туда или обратно мне часто случалось видеть людей, которые крестились или падали на колени при проходе Их Величеств, – отмечает швейцарец. – Вообще жители Тобольска оставались очень привязаны к царской семье, и нашим стражам пришлось много раз не допускать стояния народа под окнами и не позволять снимать шапки и креститься при проходе мимо дома».

Когда государыня садилась у окна, тоболяки отвешивали ей поклон. Солдаты неоднократно разгоняли людей, собиравшихся на улице при появлении на балконе великих княжон. В дар царственным пленникам купцы присылали провизию, монахини из Ивановского женского монастыря приносили сласти, крестьяне – масло и яйца.

Оказавшись вдали от зараженной атмосферы Петрограда, полковник Кобылинский сумел в известной мере подтянуть своих подчиненных. Наблюдая некогда недоступных монархов и их детей в непосредственной близости, солдаты с удивлением убеждались, какая это простая и дружная семья. Хотя стрелки из 2-го полка были по-прежнему враждебно настроены к царской семье, солдаты роты 1-го и, в еще большей степени, 4-го полка привязались к ней, особенно к детям. С этими бойцами часто беседовали великие княжны. Расспрашивали об их родных местах, о семьях. Мария Николаевна быстро запомнила имена жен и детей всех караульных. Для многих из этих людей Алексей Николаевич по-прежнему оставался цесаревичем, предметом особого уважения и любви. Когда дежурило «хорошее» отделение 4-го полка, Алексей с отцом ходили в караульное помещение и играли с солдатами в шашки.

Полковник Кобылинский оставался хозяином положения вплоть до конца сентября. В это время по поручению Керенского прибыли два лица, которым предписано было наблюдать за пленниками. Кобылинский же, по их словам, должен был лишь командовать охраной. Комиссар Панкратов и его помощник Никольский были эсерами, проведшими несколько лет в сибирской ссылке. Хотя они и дружили, но значительно отличались характерами. Панкратов – низкорослый, неулыбчивый человечек с густой шевелюрой, в очках с толстыми стеклами, едва приехав, поспешил представиться государю.

В своих воспоминаниях он писал: «2-го сентября я отправился в губернаторский дом. Не желая нарушать приличия, я заявил камердинеру бывшего царя, чтобы он сообщил о моем прибытии и что я желаю видеть бывшего царя. Камердинер немедленно исполнил поручение, отворив дверь кабинета бывшего царя.

– Здравствуйте, – сказал Николай Александрович, протягивая мне руку. – Благополучно доехали?

– Благодарю вас, хорошо, – ответил я, протягивая руку.

– Как здоровье Александра Федоровича Керенского? – спросил бывший царь.

В этом вопросе звучала какая-то неподдельная искренность, соединенная с симпатией и даже признательностью…»

Панкратов спросил, не нуждается ли в чем-нибудь низложенный монарх.

«– Не можете ли вы разрешить мне пилить дрова? – вдруг заявил он. – Я люблю такую работу.

– Быть может, желаете столярную мастерскую иметь? Эта работа интереснее, – предложил я.

– Нет, такой работы я не люблю, прикажите лучше привезти к нам на двор лесу и дать пилу, – возразил Николай Александрович.

– Завтра же все это будет сделано.

– Могу ли я переписываться с родными?

– Конечно. Имеются ли у вас книги?

– Даже много, но почему-то иностранные журналы мы не получаем, разве это запрещено нам?

– Это, вероятно, по вине почты. Я наведу справки».

Панкратов жалел царя и с искренней симпатией относился к царским детям. Болезнь Алексея Николаевича тревожила его; он иногда садился рядом с мальчиком и, как когда-то Распутин, принимался рассказывать о годах, проведенных в Сибири. Однажды, войдя в караульное помещение, Панкратов с удивлением увидел, что Николай II и его дети сидят и разговаривают с конвойными. Царь вежливо предложил новому комиссару сесть рядом с ними, но тот смутился и ушел.

Никольский, помощник Панкратова, – широколицый, с густыми нечесаными волосами грубиян – с пленниками вел себя совсем иначе. Невоспитанный и наглый, он винил государя в том, что в свое время его отправили в ссылку, и всеми способами старался навредить. В комнаты входил без стука, с узниками разговаривал не снимая головного убора. Любил с невинным видом протянуть руку, а потом сжать кисть другого человека своими костлявыми пальцами так, что тот морщился от боли. «С самого своего приезда он потребовал от полковника Кобылинского, чтобы нас заставили сняться, – вспоминал Жильяр. – Когда последний ему возразил, что это излишне, так как все солдаты нас знали, Никольский на это ответил: „Когда-то нас заставляли это делать, теперь настала их очередь“. Пришлось последовать сказанному, и с этого момента мы получили арестантские карточки с фотографией и регистрационным номером». Увидев однажды, что Алексей Николаевич выглянул из-за забора, Никольский устроил скандал. Цесаревич, на которого никто прежде не кричал, удивленно смотрел на нахала. Провожавший царскую семью в Тобольск комиссар Макаров прислал ей из Царского Села вина, которым пользовались в лечебных целях. Увидев ящики с вином, Никольский взбеленился. Солдат, привезший вино, объяснил, что оно доставлено с ведома Керенского. Доктор Деревенко просил отправить вино в городскую больницу, если его нельзя употреблять царственным узникам. Однако все уговоры оказались напрасными, и Никольский, по словам Эрсберг, перебил все бутылки топором.

Закоренелые эсеры, Панкратов и Никольский считали своим долгом осуществлять политическое образование солдат. К сожалению, как заметил Кобылинский, с опаской наблюдавший за этими занятиями, «проповедь эсеровской программы солдаты слушали и переваривали по-своему. Она делала солдат… большевиками». Кроме того, не соблюдались обещанные Керенским условия лучшего снабжения и повышенного жалованья.

И все же заметно на царской семье это не отражалось. В Царском Селе с ними обращались гораздо хуже. Поэтому государь и императрица в будущее смотрели с надеждой. Все, кто остался в живых из царского окружения, признают, что, вопреки известным ограничениям, жизнь в Тобольске имела для семьи государя и свои светлые стороны.

В октябре в Тобольск пришла зима. В полдень солнце светило еще ярко, но пополудни начинало смеркаться, на землю толстым слоем ложился иней. Дни становились короче. Больше всего Николай II страдал оттого, что не знал, что происходит в стране и в мире. Несмотря на обещания Панкратова, почта приходила нерегулярно, и новости, которые получал государь, представляли собой смесь слухов и фактов, доходивших до Тобольска. Так он узнал о шатком положении Керенского и Временного правительства.

По иронии судьбы Керенский сам навлек на себя беду. Несмотря на подавление июльских беспорядков, генерал Корнилов, ставший Верховным главнокомандующим армией, пришел к выводу, что правительство слишком слабо, чтобы одолеть рвущихся к власти большевиков. Поэтому в конце августа генерал приказал кавалерийскому корпусу взять Петроград и разогнать Совдепы. Временное правительство он намеревался заменить военной диктатурой, оставив Керенского в составе кабинета, но в диктаторы прочил себя самого. Убежденный социалист и противник большевизма, в борьбе с правыми мятежниками Керенский обратился за помощью к Советам. Большевики откликнулись на обращение и стали создавать Красную гвардию для отражения корниловцев. В соответствии с договоренностью Керенский освободил Троцкого и других большевистских лидеров.

Но корниловский мятеж не удался. Посланные генералом на Петроград кавалерийские части стали брататься с защитниками столицы. Керенский потребовал, чтобы красногвардейцы вернули выданное им оружие, но те отказались выполнить распоряжение. В сентябре большевики получили большинство в Петросовете. Находившийся в Финляндии Ленин призывал: «История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня… Промедление в выступлении смерти подобно». 23 октября под чужой личиной Ленин вернулся в Петроград, чтобы принять участие в заседании Центрального комитета РСДРП, на котором десятью голосами против двух было решено, что «восстание неизбежно, что время для него настало».

6 ноября большевики нанесли удар по Временному правительству. В тот день перед Николаевским мостом, подняв красный флаг, встал на якорь крейсер «Аврора». Вооруженные отряды под руководством большевиков захватили железнодорожные вокзалы, мосты, банки, телефон, почтамт и другие общественные здания. Кровопролития почти не было. На следующее утро, 7 ноября, Керенский выехал из Зимнего дворца в открытом автомобиле «пирс-эрроу» в сопровождении второго автомобиля под американским флагом. Беспрепятственно проехав по улицам, запруженным сторонниками большевиков, Керенский направился в южном направлении, чтобы, собрав верные ему войска, двинуть с ними на Питер. Остальные министры остались в Малахитовом зале Зимнего дворца под защитой женского батальона и горстки юнкеров. Сидевшие вокруг стола, покрытого зеленым сукном, министры наполняли окурками пепельницы, испещряя свои блокноты абстрактными фразами и воззваниями о помощи: «Временное правительство обращается ко всем классам населения с предложением поддержать Временное правительство!» В девять часов вечера «Аврора» произвела холостой выстрел, а в десять женский батальон сдался. В одиннадцать в сторону дворца было выпущено три или четыре десятка снарядов из орудий Петропавловской крепости, два из них попали во дворец, причинив ему незначительный ущерб. В два часа ночи 8 ноября министры Временного правительства сдались.

Вот это-то столкновение и было названо большевиками Октябрьской революцией, впоследствии приукрашенной и героизированной коммунистической пропагандой. В жизни города вначале не было заметно никаких особенных перемен. Продолжали действовать расположенные на Невском рестораны, магазины и кинематографы. Почти во всех районах города ходили трамваи, в Мариинском театре ставились балетные спектакли. 7 ноября пополудни сэр Джордж Бьюкенен, который «прошелся пешком по набережной в направлении Зимнего дворца, не обнаружил на Дворцовой набережной ничего необычного. Вид самой набережной был нормален, если не считать групп вооруженных солдат, стоявших постами близ мостов». Стоило Ленину пошевелить пальцем, как Керенский пал. Не сумев собрать войска, министр-председатель так и не вернулся в Петроград. Находившийся в течение нескольких месяцев в бегах, в мае Керенский объявился в Москве, где Брюс Локкарт снабдил его фальшивым паспортом. Трое суток спустя Александр Федорович отплыл из Мурманска. Изгнание его продолжалось полвека. Троцкий, уже и сам изгнанник, написал российскому премьеру политическую эпитафию: «Керенский никогда не был революционером. Он только ошивался около революции… У него не было ни теоретической подготовки, ни политического опыта, ни умения мыслить, ни воли политика. Вместо этих свойств он был наделен тонким инстинктом, пылким темпераментом и тем красноречием, которое воздействует не на разум или волю, а на нервы». И тем не менее, когда Керенский покинул Россию, с ним погибла и надежда на гуманную, либеральную, демократическую Россию.

Государь с интересом наблюдал за событиями из далекого Тобольска. Жильяр вспоминал: «Он был глубоко опечален, видя, что Временное правительство отстранило это единственное средство спасения». Речь шла о намерении генерала Корнилова двинуться на Петроград с целью покончить с большевистским движением. Вначале Николай II не допускал и мысли, что Ленин и Троцкий настолько опасны, как это представлялось другим; он знал, что оба они – германские агенты, заброшенные в Россию с целью разложить армию и свергнуть правительство. И когда два эти гнусных шантажиста и предателя стали руководить Россией, император возмутился до глубины души.

«Я тогда в первый раз услышал от государя выражение сожаления об его отречении, – свидетельствует Пьер Жильяр. – Он страдал теперь при виде того, что его самоотречение оказалось бесполезным и что он, руководствуясь лишь благом своей родины, на самом деле оказал ей плохую услугу своим уходом. Эта мысль стала преследовать его все сильнее и впоследствии сделалась для него причиной великих нравственных терзаний».

Первое время после большевистского переворота в захолустном Тобольске мало что изменилось. По-прежнему занимали свои должности лица, назначенные Временным правительством, в том числе Панкратов, Никольский и Кобылинский; как и прежде, работали банки; как и прежде, велось судопроизводство. Жизнь в губернаторском доме вошла в свою колею. Хотя обитатели его и были несколько стеснены, особых неудобств они не испытывали. В декабре 1917 года императрица писала А. Вырубовой: «Уроки начинаются в 9 часов (еще в постели), встаю в 12 часов. Закон Божий с Татьяной, Марией, Анастасией и Алексеем. Немецкий три раза с Татьяной и один раз с Марией и чтение с Татьяной. Потом шью, вышиваю, рисую целый день с очками, глаза ослабели, читаю „хорошие книги“, люблю очень Библию, и время от времени романы. Грущу, что они могут гулять только на дворе за досками, но, по крайней мере, не без воздуха, благодарны и за это. Он [государь] прямо поразителен – такая крепость духа, хотя бесконечно страдает за страну… Все остальные члены семьи такие храбрые и хорошие и никогда не жалуются. Маленький – ангел. Я обедаю с ним, завтракаю тоже, только иногда схожу вниз… Мирское все проходит: дома и вещи отняты и испорчены, друзья в разлуке, живешь изо дня в день. В Боге всё, и природа никогда не изменяется. Вокруг вижу много церквей (тянет их посетить) и горы. Волков [камердинер] везет меня в кресле в церковь – только через улицу, – из сада прохожу пешком. Некоторые люди кланяются и нас благословляют, другие не смеют… Какая я стала старая, но чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка и люблю мою Родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения. Ты знаешь, что нельзя вырвать любовь из моего сердца и Россию тоже, несмотря на черную неблагодарность к государю, которая разрывает мое сердце, – но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет. Господь, смилуйся и спаси Россию!..»

В письме от 15 декабря 1917 года, адресованном Анне Вырубовой, императрица отмечала: «Чудные дни – яркое солнце, все розовое блестит – инеем покрыто, светлые лунные ночи. Наверное, идеально на горе, а они бродят по двору… Вяжу Маленькому [Алексею] теперь чулки, он попросил пару, его в дырах… Я своим людям делаю, все теперь нужно. У Папы [государя] брюки страшно заштопаны тоже, рубашки у дочек в дырах… У Мамы [императрицы] масса седых волос. Анастасья очень толстая (ее отчаяние), как Мария раньше была, большая, крупная до талии, потом короткие ноги – надеюсь, что растет еще. Ольга худая, Татьяна тоже».

В декабре ударили сибирские морозы. Термометр упал ниже 50° мороза по Цельсию. Реки затянулись льдом; ни двойные рамы, ни стены не защищали от стужи. Угловая комната, в которой спали великие княжны, превратилась, по словам Жильяра, в настоящий ледник. Целый день в гостиной топилась печь, но температура в доме не поднималась выше 12 °C. Сидя у окна, императрица зябла и едва шевелила окоченевшими пальцами, с трудом державшими вязальные спицы.

Для Алексея Николаевича зима была порой веселья, домашнего тепла и уюта. 18 января 1918 года он радостно извещал Анну Вырубову: «Сегодня 29 град. мороза, и сильный ветер, и солнце. Гуляли – ходил на лыжах по двору. Вчера играл с Татьяной и Жиликом [Пьером Жильяром] французскую пьесу. Все готовят еще другие комедии. Есть у нас хороших несколько солдат, с ними я играю в караульном помещении в шашки… Пора идти к завтраку… Храни тебя Господь. А.».

Всю зиму наследник был здоров и весел. Несмотря на холодную погоду, он ежедневно гулял с отцом, надев валенки, пальто и шапку. Часто их сопровождали великие княжны в своих серых костюмах и темных меховых шапочках. Пока государь быстрым походным шагом прогуливался из одного конца двора в другой, дочери едва поспевали за отцом. Алексей Николаевич заглядывал в сараи, подбирая ржавые гвозди и обрывки бечевки. «Пригодится», – объяснял он наставнику. После второго завтрака он ложился на диван, а Жильяр в это время читал ему вслух. Потом снова выходил во двор и гулял с отцом и сестрами. Вернувшись домой, государь занимался с сыном историей. В четыре подавался чай. Затем, писала Вырубовой Анастасия Николаевна, «сидим много на окнах и развлекаемся, глядя на гуляющих».

Для четырех великих княжон – сильных и здоровых девушек (зимой Ольге исполнилось двадцать два года, Татьяне – двадцать, Марии – восемнадцать и Анастасии шестнадцать) – жизнь в губернаторском доме была сплошной скукой. Чтобы как-то развлечь девочек, Жильяр и Гиббс ставили с ними сценки из пьес. Скоро все захотели участвовать в домашних постановках. Государь и императрица тщательно составляли программы спектаклей. В пьесе А. П. Чехова «Медведь» Николай Александрович исполнял роль помещика Смирнова, Алексей Николаевич соглашался на любую роль, какую ему предлагали, и, приклеив бороду, сиплым голосом произносил нужные реплики.

Лишь лейб-медик Е. С. Боткин отказывался от активного участия в постановках. Он просил «оставить себе роль зрителя, которых и так было немного, – вспоминает его дочь, – но однажды Алексей Николаевич после обеда подошел к нему и с серьезностью делового человека сказал:

– Мне надо вам кое-что сказать, Евгений Сергеевич.

После этого он взял моего отца под руку и пошел с ним взад и вперед по зале. Дело заключалось в том, что Алексей Николаевич просил моего отца взять на себя роль в следующем спектакле. Мой отец сперва отказался, но Алексей Николаевич так просил его сделать это для него, что это будет роль старого доктора, очень легкая, что мой отец согласился».

После обеда семья и приближенные дружно собирались у огня, пили чай, кофе или какао, чтобы согреться. Император читал вслух, остальные играли в тихие игры; великие княжны занимались рукоделием.

В Рождество узники особенно почувствовали свое единение. «Государыня и великие княжны в течение долгого времени готовили по подарку для каждого из нас и из прислуги, – вспоминал П. Жильяр. – Ее Величество раздала несколько шерстяных жилетов, которые сама связала». Во время литургии в Рождество дьякон по приказанию священника, отца Васильева, провозгласил за молебном многолетие царской семье по старой формуле. Это вызвало бурю в солдатской среде, как пишет Н. А. Соколов. Священника едва не убили. Солдаты постановили запретить царской семье посещать церковь. Это было тяжким ударом для всех, особенно для государыни: теперь можно было молиться только дома под наблюдением солдат. Надзор стал строже, начались притеснения.

Однажды после того, как была установлена внутренняя охрана, вспоминал один из стражей, «часов около 11 вечера я вышел в коридор и услышал вверху необычайный шум… В этот день у Романовых был какой-то семейный праздник, а обед у них затянулся до поздней ночи, – шум все усиливался, и вскоре по лестнице сверху стала спускаться веселая компания, состоявшая из семьи Романовых и их свиты, разодетая в праздничные наряды. Впереди шел Николай, одетый в казачью форму с полковничьими погонами и черкесским кинжалом у пояса. Вся компания прошла в комнату преподавателя Гиббса, где и повеселилась до 2 часов ночи». Утром охранник доложил об этом своим товарищам. Солдаты зашумели: «Их надо обыскать. У них есть оружие». Кобылинский подошел к Николаю Александровичу и изъял у него кинжал.

После этого эпизода произошел другой. По мере большевизации Тобольска солдаты 2-го полка становились все более враждебно настроенными к царской семье. Они выбрали солдатский комитет, который то и дело вступал в конфликт с полковником Кобылинским. Вскоре, по словам П. Жильяра, «солдатский комитет… решил большинством… 100 голосов против 85 уничтожить офицерские и солдатские погоны». Сначала государь отказался повиноваться. Полковничьи погоны он получил от отца, императора Александра III, и никогда, даже будучи Верховным главнокомандующим Русской армией, не присваивал себе более высокого чина. Как отмечает Н. А. Соколов, Кобылинский долго боролся с солдатами, грозя им и английским королем и германским императором. Солдаты стояли на своем и угрожали государю насилием. «Генерал Татищев и князь Долгоруков, – писал Пьер Жильяр, – подошли к государю и стали умолять его снять погоны во избежание бурных выпадов со стороны солдат. У государя чувствуется движение протеста, затем он обменивается взглядом и несколькими словами с государыней, овладевает наконец собой и покоряется ради своих близких… Государь надел свою теплую черкеску, которая носится без погон, а Алексей Николаевич спрятал свои погоны под башлык».

Преданный царской семье Кобылинский более не в силах был терпеть. Давая впоследствии показания следователю по особо важным делам, он рассказывал: «Нервы были натянуты до последней крайности… Я не выдержал. Я понял, что больше нет у меня власти, и почувствовал полное свое бессилие. Я пошел в дом и попросил Теглеву [няню] доложить царю, что мне нужно его видеть. Государь принял меня в ее комнате. Я сказал ему: „Ваше Величество, власть выскользает из моих рук… Я не могу больше быть вам полезным. Если вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу“. Государь обнял меня одной рукой… Он сказал мне: „Евгений Степанович, от себя, жены и детей я прошу вас остаться. Вы видите, мы все терпим. Надо и вам потерпеть“. Потом он обнял меня, и мы поцеловались. Я остался и решил терпеть». Решение Кобылинского оказалось на руку государю, поскольку 8 февраля 1918 года солдаты решили, что Панкратов и Никольский должны оставить свои должности. Одновременно большевистское правительство объявило демобилизацию. Жильяр записал в своем дневнике: «Среда 13 февраля. Государь объявил мне, что вследствие демобилизации несколько сроков призыва отпущено по домам. Все старые солдаты, самые лучшие, таким образом от нас уйдут. Государь этим, по-видимому, сильно озабочен; эта перемена может иметь для нас очень неприятные последствия». Два дня спустя он отметил: «Некоторые солдаты уже уехали. Они приходили тайком проститься с государем и царской семьей».

Попытка царской семьи попрощаться с солдатами 4-го лейб-гвардии Стрелкового полка дорого ей обошлась. В январе, когда выпало много снегу, император, его семья, свита и некоторые солдаты охраны в течение десяти дней сооружали во дворе ледяную гору. Жильяр так описывал это событие: «Мы с князем Долгоруковым поливали сегодня ледяную гору. Мы принесли тридцать ведер. Было так холодно, что вода замерзала, пока мы ее носили от крана в кухне до горы. Наши ведра и гора „дымились“. С завтрашнего дня дети могут кататься с горы».

Алексей, Анастасия и Мария Николаевны придумывали забавы – скатывались с горы, падали в снег и с громким смехом кувыркались в сугробах. В начале марта государь и императрица поднялись на ледяную гору, чтобы взглянуть на отъезжающих солдат 4-го полка. Солдатский комитет заявил, что если в них кто-то выстрелит с улицы, комитету придется нести ответственность. Поэтому было решено ледяную гору снести. «Солдаты пришли вчера, как злоумышленники – они отлично чувствовали, что делают низость, – чтобы разломать кирками ледяную гору. Дети в отчаянии», – отметил Жильяр.

Новые охранники, присланные из запасных батальонов, расквартированных в Царском Селе, были еще молодые люди, распропагандированные революционерами. Многим из них доставляло удовольствие досаждать узникам. На качелях великих княжон они вырезали площадные слова. Первым их «художество» обнаружил Алексей Николаевич, но, прежде чем цесаревич успел изучить надписи, отец снял сиденья. После этого солдаты стали развлекаться тем, что рисовали непристойности и писали бранные слова на заборе, рассчитывая, что великие княжны непременно увидят их.

В продолжение всей зимы Кобылинскому приходилось вступать в конфликты с солдатами. Причины были как финансового, так и политического характера. Приехав в Тобольск, полковник имел при себе значительную сумму денег, из которой ему следовало оплачивать столовые расходы царской семьи. Из этого же источника шло жалованье прислуге. Что же касается содержания караульных, то эти средства должны были выделяться Временным правительством по особой статье. После захвата власти большевиками средства эти перестали поступать, и Кобылинскому пришлось платить из средств, находившихся в его распоряжении. Когда деньги кончились, Кобылинский достал денег на содержание царя и его семьи под вексель за своей личной подписью и подписями Татищева и Долгорукова. Находившийся в Петрограде граф Бенкендорф обращался в правительственные учреждения с просьбой об ассигновании средств на содержание государя и его близких. Когда стало известно о стесненных обстоятельствах, в которых оказался царь, отовсюду посыпались предложения о финансовой поддержке царской семьи. Один иностранный посол, не назвавший себя, ассигновал сумму, которой должно было хватить на полгода. Известный русский деятель предложил еще большую сумму. Графу Бенкендорфу удалось получить 200 000 рублей. Деньги эти он послал в Тобольск, но они, к несчастью, попали в чужие руки.

«Пришлось жить в кредит, – рассказывает полковник Кобылинский. – Наконец, повар Харитонов стал мне говорить, что больше „не верят“, что скоро и отпускать в кредит больше не будут». Но в это время один тобольский купец, симпатизировавший царю, пожертвовал еще 20 000 рублей. Дело кончилось тем, что Кобылинский получил телеграмму, следующего содержания: «С 1 марта Николай Романов и его семейство должны быть переведены на солдатский паек, и каждый из членов семьи будет получать по 600 рублей в месяц, отчисляемых из процентов с их личного состояния». «До настоящего времени, – отмечал Жильяр, – все расходы оплачивались государством. Придется, следовательно, вести хозяйство всего дома на 4200 рублей в месяц, раз семья состоит из семи человек». Рубль в то время имел приблизительно лишь пятую часть своей нарицательной цены. Императрица, которой пришлось столкнуться с проблемами экономики, обратилась к Жильяру с просьбой помочь ей в расчете семейного бюджета. «Государь, шутя, объявил нам, что раз все назначают комиссии, он тоже назначит комиссию для ведения дел общежития. Она будет состоять из генерала Татищева, князя Долгорукова и меня, – вспоминал швейцарец. – Мы „заседали“ сегодня днем и пришли к заключению, что надо сократить число прислуги. Это нас огорчает: придется уволить 10 служащих, у многих из которых семьи при них в Тобольске. Когда мы объявили это решение Их Величествам, мы увидели, какое огорчение оно им причиняет: надо будет расстаться со слугами, преданность которых приведет их к нищете».

Самозваные хозяева ввели строгий режим для царя и его семейства. Из рациона сразу же были исключены масло, кофе и сливки. Узнав об этом, местные жители стали присылать царственным узникам яйца, сласти и прочую снедь. Гостинцы эти императрица назвала «даром, ниспосланным Небом». Размышляя о русской натуре, Александра Федоровна писала: «Странность в русском характере – человек скоро делается гадким, плохим, жестоким, безрассудным, но и одинаково быстро он может стать другим».

Иногда тобольским узникам казалось, что они живут на какой-то далекой планете – одинокие, заброшенные, беспомощные. «Сегодня воскресенье на Масленице, – записал 4 (17) марта Жильяр. – Все в полном весельи. Под нашими окнами проезжают туда и обратно сани. Звон колокольцов, бубенчиков, звуки гармоник, песни… Дети грустно смотрят на всех этих веселящихся людей… Их Величества, несмотря на жгучую тревогу, растущую со дня на день, сохраняют надежду, что среди верных им людей найдется несколько человек, которые попытаются их освободить. Никогда еще обстоятельства не были более благоприятны для побега, так как в Тобольске еще нет представителя правительства большевиков. Было бы легко, при соучастии полковника Кобылинского, заранее склоненного в нашу пользу, обмануть наглый и в то же время небрежный надзор наших стражей. Было бы достаточно нескольких энергичных людей, которые действовали бы снаружи по определенному плану и решительно».

 

Глава тридцать третья

«Хорошие русские люди»

«Вырваться из плена…» Эта мысль все чаще занимала умы узников губернаторского дома. Разве Керенский не обещал царской семье безопасность? Разве не уверял, что в Тобольске ей придется провести одну только зиму? «Оттуда, полагали мы, можно будет отправить их всех за границу через Японию. Судьба распорядилась иначе», – писал впоследствии Керенский.

Не доверяя обещаниям Керенского, еще до большевистского переворота некоторые русские тайно готовили освобождение императорской семьи. В Москве и Петрограде существовали располагающие достаточными средствами мощные монархические группировки. Все упиралось не в финансы, а в наличие четкого плана и координацию действий. Дело осложнялось тем, что государь поставил условием не разлучать членов семьи. Вывезти же одновременно несколько женщин и болезненного мальчика оказалось бы непросто. Понадобились бы лошади, провиант и верные солдаты. Летом потребовались бы экипажи и лодки, зимой – сани и, возможно, поезд.

Вскоре после вывоза царской семьи в Тобольск ряд монархических организаций начали направлять туда своих представителей. Среди них находились и бывшие офицеры. Под вымышленными именами они поездом приезжали в Тюмень, а оттуда пароходом добирались до Тобольска. Таинственные гости с холеными бородами и явно петроградским произношением быстро находили общий язык с состоятельными тоболяками – купцами и торговцами. Они говорили туманные фразы по поводу царской семьи, давали неопределенные обещания и, ничего не сделав, внезапно исчезали. Связаться с императорской семьей поначалу не составляло труда. Слуги и приближенные государя свободно входили и выходили из губернаторского дома, передавая письма, посылки и подарки. Но, обнаружив, что их пытаются провести, конвойные возмутились. Особенно неуклюжей была попытка обмана со стороны Маргариты Хитрово, фрейлины государыни Александры Федоровны. По своей воле она приехала из Петрограда, чтобы разделить ссылку с царской семьей. В Тобольск она привезла пачку писем, зашитых в подушку. По приезде ее обыскали, и из подушки высыпались письма. Содержание их было безобидным, но караульные устроили скандал, после чего доступ к царской семье затруднился.

Главным затруднением для увоза семьи оказалось отсутствие координационного центра. Многочисленные монархические группы действовали порознь и косились друг на друга. Вдовствующая императрица Мария Федоровна, решив взять дело спасения сына и его близких в свои руки, направила к Тобольскому епископу Гермогену офицера, чтобы искать у него помощи. «Владыко, – взывала она в письме, – ты носишь имя святого Гермогена, который боролся за Русь, – это предзнаменование. Теперь настал черед тебе спасти Родину». Аналогичные намерения провозгласили и члены петроградской группы, некогда близкие к Распутину и Вырубовой. Считая императрицу своей покровительницей, они пожелали, чтобы им указали лицо, которое сможет направлять их усилия для спасения семьи. Граф Бенкендорф и ряд бывших государственных деятелей сделали многое, чтобы собрать нужные средства. Действуя порознь, они тратили понапрасну силы в денежных заботах и спорах о том, на кого возложить почетную обязанность спасти царскую семью.

Такой лидер появился в лице Бориса Соловьева. Обосновавшись в Тюмени, он держал в своих руках нити, связывавшие его со всеми группами, стремившимися спасти царя и его семью. Ко всему, его рекомендовала сама государыня. На то у нее была веская причина: он приходился зятем Григорию Ефимовичу.

Авантюрист Б. Н. Соловьев, сын казначея Святейшего синода, получивший образование в Берлине, был личным секретарем одного немецкого туриста, отправившегося в путешествие по Индии. Добравшись туда, Соловьев бросил своего патрона и поступил в теософскую школу, основанную его землячкой, мадам Блаватской. В продолжение года он изучал теорию и практику гипноза.

В 1915 году Соловьев окончил школу прапорщиков, а затем, не возвращаясь на фронт, офицерскую стрелковую школу. Его увлечение мистицизмом, о котором стало известно в светском обществе, позволило ему сблизиться с участниками петроградских кружков, занимавшихся оккультными науками. В 1915 году он познакомился с Распутиным и Вырубовой. В ту пору Соловьев не проявлял особого интереса к их августейшим покровителям. В первые дни Февральской революции Соловьев привел к Думе взбунтовавшийся 2-й пулеметный полк.

Ни смерть Распутина, ни низложение государя, ни заключение Вырубовой в крепость не поколебали веры распутинцев в магическую силу старца. Всю весну и лето 1917 года продолжались спиритические сеансы с целью вступить в контакт с отошедшим в мир иной «Божьим человеком». Соловьев продолжал посещать такого рода сеансы, на которых присутствовала и Матрена (она же Мария) Распутина, дочь Григория Ефимовича, и между ними завязался роман. В своем дневнике Матрена записала: «Была у Ольги Владимировны [поклонницы Распутина]. Она велела мне любить Борю… Почему-то она все говорит, чтобы я любила Борю, ведь я его и так люблю».

В августе, сразу после ссылки царской семьи в Тобольск, Соловьев, в качестве представителя кружка распутинцев, отправился в Сибирь, чтобы изучить обстановку. Затем вернулся в Петроград и 5 октября обвенчался с Матреной в думской церкви. Приехав с молодой женой в Сибирь, он несколько недель жил в доме Распутиных в Покровском.

Вскоре после своего приезда с помощью горничной Романовой, приверженницы Распутина, жившей на частной квартире в Тобольске, Соловьев связался с императрицей. Через горничную провокатор передавал царской семье записки и деньги, большую часть которых присваивал. Более того, по его наущению горничная внушала узникам надежду, заявляя, будто друзья и родные Распутина предпринимают активные действия.

Зная родственные связи Соловьева, государыня не могла не верить ему. В уверенности, что он освободит ее семью, императрица сама назвала организацию, трудившуюся для этой цели, «Братство святого Иоанна Тобольского» – в честь святого покровителя города. Чтобы приободрить пригорюнившихся близких, царица не раз напоминала им о том, что три сотни преданных монарху офицеров «Братства» ждут лишь сигнала от Соловьева, чтобы взяться за дело.

Вскоре Соловьев повел себя довольно подозрительно. Оставив Покровское, он поселился не в Тобольске, а в Тюмени, где мог наблюдать за железной дорогой и выявлять связи между Тобольском и внешним миром. Со временем следить за приезжающими не стало нужды: всякий, кто хотел связаться с императорской семьей, поневоле попадал к Соловьеву и передавал ему деньги, взамен получая «инструкции». Действовал предатель нагло и решительно. Он требовал, чтобы все сочувствующие царской семье лица и все средства направлялись только к нему. Если какие-то монархические группы пытались действовать без его ведома, Соловьев заявлял, будто их попытки связаться с царской семьей самостоятельно помешают уже предпринимаемым им усилиям. Подчас провокатор ссылался на саму императрицу, которая якобы полагала, что действия лиц, не подчиненных ему, ставят под сомнение успех всей операции.

Естественно, находились люди, которые требовали доказательств того, что Соловьев действительно намеревается вызволить из неволи царскую семью. В ответ провокатор заверял, будто в результате его усилий восемь красных полков готовы выступить на защиту царской семьи. Чтобы убедить скептиков, распутинский зять пригласил их однажды на учения кавалерийских частей Тюменского гарнизона. При этом, как и обещал предатель, командир первого эскадрона сделал особый знак рукой, свидетельствовавший о том, что он является участником монархического заговора. В случае, если скептики продолжали сомневаться, Соловьев посылал их в Тобольск. Когда они останавливались перед домом губернатора, горничная царской семьи, Романова, выходила на балкон и подавала условный сигнал.

Несмотря на все старания Соловьева, не все оказывались столь легковерными. Кое-кого удивляло то обстоятельство, что связь с императорской семьей поддерживалась через горничную, а не через, допустим, лейб-медика Боткина, человека толкового, преданного царской семье и пользовавшегося полным ее доверием. Неужели поданный одним кавалерийским офицером знак Соловьеву может служить доказательством верности государю восьми полков? Почему Соловьев уверяет монархические группы в Петрограде и Москве, что присылать людей больше не следует, что нужна только денежная поддержка? «Таких ослушников, – отмечает Н. А. Соколов, – Соловьев предавал советским властям; так им были преданы два офицера гвардейской кавалерии и одна дама». В другом случае одному из четырех офицеров удалось сбежать. Остальные были расстреляны.

Разумеется, провокатор и не думал спасать императорскую семью. Какое-то время спустя, когда царь и его близкие были увезены из Тобольска, для отвода глаз Соловьева арестовали большевики. Подержав его несколько суток в тюрьме, его выпустили. Это дало Соловьеву основания для того, чтобы оправдаться перед монархистами в своем бездействии. Во время Гражданской войны провокатор вместе с Матреной оказался в тылу белой армии и добрался до Владивостока. Оттуда переехал в Берлин, где ничего не подозревавшие русские эмигранты встретили его как человека, пытавшегося спасти царскую семью. Кто-то из них, в знак признательности за его «заслуги», даже предложил провокатору должность директора ресторана.

Со временем стали известны многие факты, иллюстрировавшие истинную роль Соловьева. Кавалерийский офицер, подававший условные знаки, признался, что из всей части только он знал поручика. Один петроградский банкир заявил, что он передал Вырубовой 175 000 рублей, предназначавшиеся для царской семьи. Из этой суммы Соловьев вручил императрице лишь 35 000. Едва царскую семью увезли из Тобольска, как мнимый ее спаситель поспешил встретиться со служанкой Анной Романовой, от которой узнал, где спрятаны царские драгоценности. Позднее предательница вышла замуж за большевистского комиссара. Во Владивостоке военные власти при обыске обнаружили у Соловьева документы, свидетельствовавшие о том, что он был германским агентом. Однако, поскольку он пользовался репутацией неудавшегося «спасителя» царской семьи, его отпустили. Мотивы действий Соловьева в Тюмени не выяснены. Возможно, им двигала корысть. Воспользовавшись ситуацией, при которой к нему рекой текли деньги от всех сторонников монарха, он решил, прежде чем удрать, набить себе карманы. Однако многие подозревают, что роль его была гораздо более зловещей. Позднее Керенский писал: «В окрестностях Тобольска… монархистами руководил предатель Соловьев… который был направлен туда якобы для спасения и защиты царской семьи, но в действительности выдавал большевикам приезжавших в Тобольск преданных государю офицеров».

Возможно, предатель работал как на большевиков, так и на немцев. Вполне вероятно, что теплый прием его со стороны членов распутинского кружка, знакомство и брак с Матреной Распутиной, как и его поездка в Сибирь, были устроены теми же темными личностями, которые окружали «старца» до его убийства. Родство с распутинской семьей было самым верным способом завоевать доверие государыни и убедить ее отказаться от помощи иных лиц. Поскольку Александра Федоровна была уверена, что объединившиеся во влиятельное «Братство» сторонники Распутина готовы прийти ей и ее семье на выручку, она, естественно, с сочувствием относилась к намерению Соловьева воспрепятствовать действиям остальных монархических групп, которые лишь мешали бы друг другу. Как бы то ни было, результат известен. В тот момент, когда должен был заработать хитроумно налаженный, обильно смазанный механизм спасения царской семьи, ничего не произошло, потому что такого механизма вовсе не существовало.

В марте, с первыми лучами весеннего солнца, в сердцах узников затеплилась надежда. Сидя на балконе, закрыв глаза, императрица вспоминала английские сады. Приближалась Пасха. В душе государыни крепла уверенность, что Россия возродится, что произойдет чудо. А. А. Вырубовой она писала: «Боже, как я свою Родину люблю со всеми ее недостатками! Ближе и дороже она мне, чем многое другое, и ежедневно славлю Творца, что нас оставили здесь и не отослали дальше. Верь народу, душка, он силен и молод, как воск в руках. Плохие руки схватили – и тьма и анархия царствует; но грядет царь славы и спасет, подкрепит, умудрит сокрушенный, обманутый народ».

Тот факт, что солдаты не препятствовали более ее частым посещениям храма, императрица сочла добрым знаком.

Но тут вновь возник исконный враг ее семьи, опрокинувший все надежды государыни. Всю зиму Алексей Николаевич был полон сил и здоровья. Но после того как охранники разрушили ледяную гору, лишив мальчугана возможности расходовать свою неуемную энергию, он принялся изобретать разные опасные игры, и никто не мог заставить его от них отказаться. Спускаясь с лестницы на салазках, на которых прежде спускался с горы, наследник получил травму. Началось внутреннее кровоизлияние в нижней части живота. Даже в Спале пять лет назад мальчик не испытывал таких страданий. Боль усиливалась, становясь невыносимой. И тогда, сквозь стоны, мальчик проговорил: «Мама, я хочу умереть. Я не боюсь смерти, но я так боюсь того, что они с нами сделают». Распутина не было в живых, некому прийти было на помощь, некому было послать телеграмму, сама же государыня ничем не могла помочь сыну. В письме к Вырубовой императрица сетовала, что сын «очень похудел, первые дни напоминали Спалу, помнишь. Сижу целый день у него, обыкновенно держу ногу, так что я стала похожа на тень».

Спустя несколько дней в одном из последних писем к фрейлине Александра Федоровна сообщала, что мальчик поправляется, но ее заботят перемены в окружении царской семьи: «Вчера был первый день, что [цесаревич] смеялся, болтал, даже в карты играл и даже днем на два часа заснул. Страшно похудел и бледен, с громадными глазами. Очень грустно. Напоминает Спалу… Любит, когда ему вслух читают, но слишком мало ест: никакого аппетита нет. Мать [государыня] целый день с ним, а если ее нету, то 2-я сидит и милый Жилик, который умеет хорошо ногу держать, греть и читать без конца. Столько приезжих разных отрядов отовсюду. Новый комиссар из Москвы приехал, какой-то Яковлев. Ваши друзья сегодня с ним познакомятся. Вашим все говорят, что придется путешествовать или вдали или в центре, но это грустно и не желательно и более чем неприятно в такое время. Вот 11 человек верхом прошли, хорошие лица, мальчики еще… Это уже давно невиданное зрелище. У охраны комиссара не бывают такие лица… Атмосфера электрическая кругом, чувствуется гроза, но Господь милостив… Хотя гроза приближается – на душе мирно – все по воле Божией».

Государыня чувствовала приближение грозы, но не знала одного: сын ее уже не сможет ходить.

Падение правительства Керенского произошло быстрее и поначалу с меньшими человеческими жертвами, чем это случилось во время Февральской революции. Чуть ли не на следующий день у кормила государства встал Ленин. Но управлять огромной страной оказалось делом непростым. Чтобы закрепить свою власть на местах, большевикам нужен был мир. Любой ценой. И цена, какую запросили немцы, оказалась непомерной. Россия потеряла почти всю территорию, приобретенную ею со времен Петра I. Она утратила Польшу, Финляндию, Прибалтийский край, Украину, Крым и большую часть Кавказа. На этой территории площадью в 400 000 квадратных миль проживало свыше 60 миллионов человек, что составляло свыше трети всех подданных Российской империи. У Ленина не было выбора. Ведь к власти его привел брошенный им клич: «Мира!» Миллионы солдат русской армии, разложенных большевистской пропагандой, стали дезертирами. Немецкие войска находились на подступах к Петрограду, и столица была переведена в Москву, но призвать солдат к оружию было невозможно, тем более той самой партией, которая обещала «мир народам». Поэтому с целью спасти революцию, которая, в этом Ленин был твердо уверен, охватит и саму Германию, он заключил перемирие. 3 (16) марта 1918 года в Брест-Литовске, штаб-квартире немецких войск, действовавших на Восточном фронте, Россия подписала условия перемирия. Они оказались настолько позорными, а обращение с русской делегацией было настолько для нее унизительным, что по завершении процедуры один русский генерал, выйдя из здания, застрелился.

Узнав о Брест-Литовском договоре, государь, находившийся в Тобольске, был вне себя от отчаяния и стыда. Договор явился предательством по отношению к России, и Ленин это понимал. Жильяр свидетельствует: «Государь высказывался по этому поводу с большой грустью: „Это такой позор для России и это равносильно самоубийству! Только подумать, что Ее Величество называли изменницей!» Николая II возмутило то, что кайзер, самый ярый защитник монархического принципа во всей Европе, мог сотрудничать с большевиками. «Я бы никогда не поверил, что император Вильгельм и германское правительство могут унизиться до того, чтобы пожать руку этим негодяям, которые предали свою страну. Но я уверен, что это не принесет им счастья: это не спасет их от гибели!» Когда императору стало известно, что, по условиям договора, немцы требуют, чтобы царская семья была передана им целой и невредимой, то он, по словам Пьера Жильяра, воскликнул: «Если это не предпринято для того, чтобы меня дискредитировать, то это оскорбление для меня!» А императрица вполголоса добавила: «После того, что они сделали с государем, я предпочитаю умереть в России, нежели быть спасенною немцами!»

После прекращения военных действий между двумя странами, естественно, что и немецкие, и советские власти стали уделять царю и царской семье больше внимания. Николай II олицетворял Россию, и каждая из сторон желала использовать это обстоятельство в своих интересах. Кайзеру, которому было действительно стыдно за то, что он якшается с большевиками, хотелось, чтобы бывший царь стал сговорчив и поставил свою подпись под Брест-Литовским договором. Большевики, понимая, каким козырем является для них Николай II, старались не допустить, чтобы государь попал в руки немцев. Поскольку солдаты охраны и их начальник, полковник Кобылинский, были приставлены к царской семье еще при Временном правительстве, большевистское начальство решило заменить их своими ставленниками.

Существовало и еще одно обстоятельство, сказавшееся на участи императорской семьи. Из всех местных советов, словно грибы, выросших во всех частях России, в Екатеринбургском совдепе влияние большевиков ощущалось особенно. Уральские рабочие, стоявшие у доменных печей, и шахтеры, работавшие под землей, издавна отличались своей революционностью, благодаря чему край этот приобрел репутацию «Красного Урала». В 1917 году, еще до захвата власти большевиками в Петрограде, Екатеринбургский совдеп национализировал местные шахты и заводы. Уральские экстремисты, движимые иными, чем центральное руководство, целями, тоже старались заполучить царскую семью в свои руки. Попав в Екатеринбург, государь и его близкие из пешек в международной игре превратились в жертвы жестоких и мстительных злодеев. В марте Уральский областной совет обратился к московским властям с требованием разрешить ему увезти царскую семью в Екатеринбург.

Прежде чем из Москвы пришел ответ, в Тобольск прибыл большевистский отряд из Омска. Этот административный центр Западной Сибири был соперником Екатеринбурга и претендовал на главенствующую роль в Зауралье. В административном отношении Тобольск находился в подчинении у Омска, и красный отряд прибыл 26 марта не затем, чтобы увезти с собой царя, а чтобы разогнать местные власти, заменив их своими. Увы, императрица была уверена, что омский отряд прибыл, чтобы спасти ее семью. Увидев вступающий в город конный отряд, государыня, радостно всплеснув руками, подозвала к окну дочерей. «Смотрите, вот они – хорошие русские люди!» – воскликнула она. Жильяр вспоминает этот эпизод: «Ее Величество сказала мне, однако, что имеет основания думать, что среди этих людей много офицеров, поступивших в Красную армию в качестве солдат; она утверждала также, не поясняя, откуда она это знает, что в Тюмени собрано триста офицеров». Сам швейцарец оптимизма императрицы не разделял.

13 апреля в Тобольске появился отряд Заславского. Ответа из Москвы все еще не было, а без указаний из центра ни Кобылинский, ни начальник омского отряда не разрешали увезти царскую семью. Тогда Заславский потребовал заключить ее в местную тюрьму. Кобылинский стал возражать. В ответ комиссар со своими людьми начал вести пропаганду с целью разложения солдат охраны, призывая их не подчиняться полковнику. Именно в это время из Москвы прибыл комиссар Василий Васильевич Яковлев.

С самого начала личность нового посланца была окутана тайной. Узникам было известно, что должно прибыть какое-то важное лицо. Поговаривали, будто едет сам Троцкий. Но 22 апреля приехал Яковлев. Его сопровождал отряд в 150 бойцов и даже личный телеграфист для связи с Кремлем. После беседы с Кобылинским Яковлев отправился в губернаторский дом, где познакомился с государем, который представил ему сына и его воспитателя Гиббса. Для чего он прибыл в Тобольск, московский посланец не сообщил. Это был высокий, плечистый брюнет лет тридцати двух или трех. Несмотря на то что он был одет в форму простого матроса, чувствовалось, что это человек образованный. Речь его была грамотной, к государю он обращался «Ваше Величество», с Жильяром здоровался по-французски. Руки у него были чистые, с тонкими длинными пальцами. Несмотря на располагающую внешность нового комиссара, узники встревожились. «Все обеспокоены и ужасно встревожены. В приезде комиссара чувствуется неопределенная, но очень действительная угроза», – отметил в дневнике Жильяр.

Сразу по прибытии Яковлев предъявил полковнику Кобылинскому свои документы. Все они были выданы ему ВЦИКом и подписаны его председателем Я. Свердловым. Первый удостоверял личность Яковлева. В нем указывалось, что он член ВЦИКа, на которого возложено поручение особой важности. Второй представлял собой предписание на имя Кобылинского, а третий – на имя отряда. В бумагах содержалось требование беспрекословно подчиняться приказаниям московского комиссара, которому предоставлялось право расстреливать ослушников на месте.

Пререкаться Кобылинский не стал и по просьбе Яковлева провел его в губернаторский дом. Наследник был в постели: ушиб повлек за собой паралич обеих ног. Зрелище это расстроило комиссара. Немного погодя он привел армейского врача, осмотревшего мальчика и заключившего, что он серьезно болен.

При появлении Яковлева Пьер Жильяр встревожился. «Мы все ужасно встревожены. У нас чувство, что мы всеми забыты, предоставлены самим себе, во власти этого человека, – записал он в дневнике. – Неужели возможно, чтобы никто не сделал ни малейшей попытки спасти царскую семью? Где же, наконец, те, которые остались верными государю? Зачем они медлят?»

Утром 25 апреля специальный уполномоченный сообщил наконец Кобылинскому, в чем цель его приезда. Он объяснил, что сначала ему было поручено ВЦИКом вывезти из Тобольска всю семью. Однако, убедившись, что цесаревич серьезно болен, он вынужден изменить намерения. Проведя через собственного телеграфиста переговоры с Москвой, Яковлев заявил: «Я говорил по проводу с ВЦИКом. Приказано всю семью оставить, а государя перевезти». Московский уполномоченный попросил как можно скорее доложить о нем императору.

«После завтрака, в 2 часа, – показал Соколову Кобылинский, – мы с Яковлевым вошли в зал. В центре зала стояли государь и императрица. Остановившись от них на некотором расстоянии, Яковлев поклонился. Он сказал государю: „Я должен сказать вам, что я чрезвычайный уполномоченный из Москвы от центрального исполнительного комитета и мои полномочия заключаются в том, чтобы увезти отсюда вас и вашу семью. Но так как Алексей Николаевич болен, то я, переговорив с Москвой, получил приказ выехать с одними вами“. Царь заявляет: „Я никуда не поеду“. Яковлев говорит: „Прошу этого не делать. Я должен выполнить миссию, возложенную на меня. Если вы отказываетесь ехать, я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Со мной же вы можете быть спокойны. За вашу жизнь я отвечаю своей головой. Если вы не хотите ехать один, можете ехать с кем хотите. Завтра в четыре часа мы выезжаем“». И, поклонившись государю, а затем императрице, Яковлев уходит. Следом за ним пошел и Кобылинский, но государь сделал ему знак остаться. Николай II спросил у полковника, куда его намерены увезти. Тот не знал, но вспомнил, что в разговоре Яковлев заметил, что поездка займет четверо-пятеро суток, следовательно, повезут в Москву. Повернувшись к Александре Федоровне, государь сказал: «Ну, это они хотят, чтобы я подписался под Брестским договором. Но я лучше дам отсечь себе руку, чем сделаю это». Тут, продолжал Кобылинский, «сильно волнуясь, государыня сказала: „Я тоже еду. Без меня опять его заставят что-нибудь сделать, как раз уже заставили…“ Безусловно, государыня намекала на отречение государя от престола».

Новость стала известна всем обитателям дома. Плача, Татьяна Николаевна постучалась в дверь комнаты П. Жильяра и попросила его прийти в комнату императрицы. Александра Федоровна места себе не находила. Она сообщила наставнику цесаревича, что государя ночью увозят, и она не знает, как быть.

«Комиссар уверяет, что с государем не случится ничего дурного и что, если кто-нибудь пожелает его сопровождать, этому не будут противиться. Я не могу отпустить государя одного, – заявила, по словам Жильяра, императрица. – Его хотят, как тогда, разлучить с семьей… Хотят постараться склонить его на что-нибудь дурное, внушая ему беспокойство за жизнь его близких… Царь им необходим; они хорошо чувствуют, что один он воплощает в себе Россию… Вдвоем мы будем сильнее сопротивляться, и я должна быть рядом с ним в этом испытании… Но мальчик еще так болен… Вдруг произойдет осложнение… Боже мой, какая ужасная пытка!.. В первый раз в жизни я не знаю, что мне делать. Каждый раз, как я должна бывала принять решение, я всегда чувствовала, что оно внушено мне свыше, а теперь я ничего не чувствую. Но Бог не допустит этого отъезда, он не может, он не должен осуществиться».

В этот момент в разговор вмешалась Татьяна Николаевна: «Но, мама, если папе все-таки придется уехать, нужно, однако, что-нибудь решить!» Жильяр поддержал великую княжну, сказав, что Алексей Николаевич чувствует себя лучше и что он со всеми остальными станет о нем заботиться.

Жильяр продолжает: «Государыню, видимо, терзали сомнения; она ходила взад и вперед по комнате и продолжала говорить, но обращалась больше к самой себе, нежели к нам. Наконец она подошла ко мне и сказала:

– Да, так лучше; я уеду с государем; я вверяю вам Алексея…

Через минуту вернулся государь; государыня бросилась к нему навстречу со словами:

– Это решено – я поеду с тобой, и с нами поедет Мария.

Государь сказал:

– Хорошо, если ты этого хочешь…»

Великие княжны сами решили, что с родителями поедет Мария Николаевна: Ольга нездорова, Татьяна будет заниматься хозяйством и ухаживать за братом, Анастасия же слишком молода.

Несмотря на хлопотный день, улучив минуту, генерал-адъютант Татищев послал графу Бенкендорфу телеграмму: «Врачи потребовали безотлагательного отъезда на юг, на курорт. Такое требование нас чрезвычайно тревожит. Считаем поездку нежелательной. Просим дать совет. Положение крайне трудное».

О целях поездки Яковлева московской монархической группе ничего не было известно, и в Тобольск была отправлена депеша: «Никаких данных, которые могли бы уяснить причины подобного требования, к сожалению, не имеется. Не зная положения больного и обстоятельств, высказаться определенно крайне трудно, но советуем поездку, по возможности, отдалить и уступить лишь в крайнем случае только категорическому предписанию врачей».

Из Тобольска пришел ответ: «Необходимо подчиниться врачам».

Все это время Яковлев тоже нервничал. Он узнал, что утром из Тобольска неожиданно уехал Заславский. Яковлев был так расстроен этим фактом, что не сразу увидел, что к нему пришел Кобылинский с целью обсудить время отъезда и количество багажа. «Мне все равно, – рассеянно сказал уполномоченный. – Я знаю одно: во что бы то ни стало завтра нужно выехать. Время не терпит».

Между тем, не в силах подняться с постели, Алексей ждал, когда к нему, как обещала, придет государыня. Но ее все не было, и он стал звать: «Мама, мама!» Крики его доносились до государя и императрицы, которые беседовали с Яковлевым. Мать все не появлялась, и мальчик перепугался. В пятом часу государыня с заплаканными глазами вошла в спальню сына и сообщила ему, что вечером с императором уезжает из Тобольска.

Все последнее время, по словам Жильяра, царское семейство провело у постели Алексея Николаевича. Более не надеясь на спасение друзей, государыня ждала помощи от Провидения. Она молила, чтобы начался ледоход. «Я уверена, что этой ночью начнется ледоход».

«Вечером, в десять с половиной часов вечера мы пошли наверх пить чай, – вспоминает швейцарец. – Государыня сидела на диване, имея рядом с собой двух дочерей. Они так много плакали, что их лица опухли. Все мы скрывали свои мученья и старались казаться спокойными. У всех нас было чувство, что если кто-нибудь из нас не выдержит, не выдержат и все остальные. Государь и государыня были серьезны и сосредоточенны. Чувствовалось, что они готовы всем пожертвовать, в том числе и жизнью, если Господь, в неисповедимых путях Своих, потребует этого для спасения страны. Никогда они не проявляли по отношению к нам больше доброты и заботливости. Та великая духовная ясность и поразительная вера, которой они проникнуты, передаются и нам, – свидетельствует Жильяр. – В одиннадцать часов с половиной слуги собираются в большой зале. Их Величества и Мария Николаевна прощаются с нами. Государь обнимает и целует всех мужчин, государыня – всех женщин».

Жители домов на противоположной стороне улицы увидели, как осветились окна губернаторского особняка. Под утро к подъезду дома были поданы экипажи. То были сибирские «кошевы» – тележки без рессор, все парные, кроме одной, запряженной тройкой. Снег не везде сошел, кое-где земля была обнажена. «Мы находим на заднем дворе немного соломы, которую подстилаем на дно тарантасов, – пишет Жильяр. – Мы кладем матрац в тот из них, который предназначен государыне». Ее кошева была единственной, имевшей откидной верх.

«Государыня, прощаясь, просит меня не сходить вниз и остаться при Алексее Николаевиче. Я отправляюсь к нему, он плачет в своей кровати». Яковлев был чрезвычайно почтителен к государю и то и дело прикладывал руку к головному убору. Проводив императрицу к ее экипажу, комиссар настоял на том, чтобы она надела пальто потеплее, и, укутав ее в шубу лейб-медика, послал за тулупом для доктора. Государыня хотела, чтобы вместе с нею сел супруг, но Яковлев запротестовал, заявив, что император поедет в открытой кошеве рядом с ним. К императрице он поместил Марию Николаевну, а князя Долгорукова, доктора Боткина, камердинера Чемодурова, лакея Ивана Седнева и комнатную девушку Демидову рассадил по другим повозкам.

Когда все устроились, кучера щелкнули кнутами, подводы, сопровождаемые эскортом всадников, тронулись и вскоре исчезли за воротами. Сидевший у постели больного цесаревича Жильяр вспоминал: «Мы слышим грохот экипажей. Великие княжны возвращаются к себе наверх и проходят, рыдая, мимо дверей своего брата». Заключение продолжалось. Не было ни «Братства», ни «хороших русских людей», ни попыток спасти царскую семью. Был только мальчуган да три его сестры, перепуганные и одинокие.

Поездка в Тюмень оказалась трудной и утомительной. Через Иртыш переправлялись по льду, покрытому талым снегом. Колеса по самые оси погружались в воду. Добравшись до реки Тобол, путники увидели, что ледяной ее покров испещрен трещинами. В опасных местах шли пешком. Часто меняли лошадей. Последняя станция была в Покровском, у распутинского дома. Внизу в примитивных кошевах сидели плененные царь и императрица, а из окон на них смотрели и махали платками родичи человека, который столько сделал, чтобы их погубить. Прежде чем кортеж двинулся дальше, вдова Распутина, Прасковья, посмотрела государыне в глаза и перекрестила ее.

В двадцати верстах севернее Тюмени кортеж был встречен отрядом красных конников, которые, обступив путников, проводили их до самого города. При виде всадников государыня стала вглядываться в их лица. Она решила, что это «хорошие русские люди», прискакавшие на выручку, узнав, что царя и императрицу куда-то увозят. Не подозревая, что их появление вселило надежду в души пленников, всадники проводили их до вокзала, где уже стоял специальный поезд. Яковлев посадил царя и императрицу в вагон первого класса, а сам вместе со своим помощником отправился на телеграф, откуда послал в Тобольск депешу: «Едем благополучно. Христос с нами. Как здоровье Маленького. Яковлев». Хотя телеграмма и была подписана комиссаром, в Тобольске знали, кто в действительности составил ее текст. Затем уполномоченный наладил связь с Москвой.

Оставив помещение телеграфа, Яковлев принимает необычное решение. Поняв из телеграфных переговоров с Кремлем и слухов, дошедших до Тюмени, что Екатеринбург не пропустит его состав в Москву, он решает ехать на восток, а не на запад. Так можно добраться до Омска, а оттуда – на южную ветку Великого Сибирского пути и по нему, через Челябинск, Уфу и Самару, попасть в Москву. Вернувшись в вагон, комиссар сообщает узникам о своих намерениях. В пять утра, с потушенными огнями, состав уходит из Тюмени в сторону Омска. Но Яковлев забыл упомянуть, что за Омском лежат тысячи верст свободного пути к Тихому океану.

Едва состав покинул Тюмень, Екатеринбургский совдеп узнал, что поезд направился к Омску. Состоялось срочное заседание президиума исполкома. Президиум Уральского совета под председательством Белобородова (Вайсбарта) объявил Яковлева «изменником делу революции» и поставил его вне закона. По проводам ушел призыв под грифом «всем, всем, всем» к местным органам большевистской власти и партии. Откликнувшись на призыв Уральского совдепа, Западносибирский совет принимает меры к тому, чтобы задержать поезд Яковлева, не получив иных указаний из Москвы. На узловую станцию Куломзино, находящуюся в ста верстах от Омска, посылается конный отряд. Там Яковлеву сообщают, что он объявлен изменником. Отцепив паровоз с одним вагоном, Яковлев оставляет поезд с царем и императрицей под охраной отряда и едет в Омск. Переговоры с Западносибирским совдепом оказались безрезультатными, и Яковлев по прямому проводу ведет переговоры со Свердловым, объясняя ему, почему он изменил маршрут. Свердлов ответил, что придется подчиниться обстоятельствам и ехать в Екатеринбург, чтобы сдать узников Уральскому совдепу. Расстроенный, Яковлев вернулся к поезду и сообщил государю и императрице: «Мне приказано отвезти вас в Екатеринбург». Царь ответил: «Я бы поехал куда угодно, только не на Урал. Судя по местным газетам, уральские рабочие настроены резко против меня».

Как отнестись к этой запутанной истории, где переплетены противоречивые намерения, зловещие интриги, то и дело меняющиеся решения? Позднее, когда В. В. Яковлев перешел на сторону войск Колчака, большевики заявили, будто Яковлев был участником монархического заговора. После того как ему не удалось пробиться через Омск к Тихому океану, он, дескать, повернул назад, рассчитывая остановить поезд и увезти узников в горы. Убедительных доказательств этой гипотезы не существует. Хотя Яковлев и сочувствовал царственным пленникам, вероятнее всего, он был тем, за кого выдавал себя, – представителем московских властей, пытавшимся выполнить приказ кремлевского начальства доставить императора и его семью в столицу. Когда же прямой путь в Москву оказался блокирован и возникла опасность захвата его подопечных, московский уполномоченный попытался пробиться в столицу окружным путем, через Омск. Но он очутился в гуще свары между находящимся где-то вдалеке ВЦИКом и местным, Уральским, совдепом и в конце концов, при попустительстве Свердлова, уступил силе.

Но если мотивы и намерения Яковлева нам более или менее понятны, то планы остальных сторон, участвовавших в этих событиях, неясны и зловещи. Вдобавок к тем двум образам Яковлева, которые нам предложены, – как преданного монарху рыцаря, пытавшегося спасти императорскую чету, и как московского ставленника, покорившегося превосходящим силам, можно предположить, что он играл еще одну роль. Вполне вероятно, что он оказался пешкой в подлой игре, затеянной Уральским совдепом в Екатеринбурге, большевистскими правителями в Москве и правительством кайзера Вильгельма II в Берлине.

После Брестского мира и выхода России из войны западные союзники совершенно утратили интерес к царской семье. Император, который мобилизовал 15 миллионов бойцов, пожертвовал армией ради спасения Парижа и отказался заключить сепаратный мир с Германией в дни самых тяжелых для русской армии потерь, был предан своими союзниками. Его осыпали насмешками, презирали. Если царь и его семья и могли быть спасены при посредстве какой-то державы, то такой державой могла стать только Германия. Немцы вели себя в России как победители. Чтобы накормить голодное германское население, немецкие войска эшелонами вывозили с Украины продовольствие. Петроград и Москва не были оккупированы немцами лишь затем, чтобы возложить на большевиков нелегкие задачи управления этими городами, где царили хаос и разруха. Однако в случае необходимости германские полки смогли бы без труда захватить обе столицы и смести Ленина и его подельников, как груду опавших листьев.

Вот почему ряд русских консерваторов, в их числе граф Бенкендорф и Александр Трепов, экс-премьер, обратились за помощью к графу Вильгельму фон Мирбаху, недавно назначенному на пост германского посланника. Мирбах неизменно отвечал: «Успокойтесь. Я все знаю об обстановке в Тобольске, и как только придет время, Германия скажет свое слово». Не удовлетворившись таким ответом, Трепов и граф Бенкендорф направили Мирбаху письмо, в котором подчеркивали, что лишь германское правительство сможет спасти царскую семью, и предупреждали, что если царь, его супруга и дети погибнут, вина целиком ляжет на кайзера Вильгельма.

Немцы с тревогой смотрели на восток. Вовсе не потому, что чувствовали за собой вину. Введя в русский организм бациллу большевизма, они развалили армию противника. Но возникла иная опасность, гораздо более серьезная. Ленин открыто заявлял, что его цель – мировая революция, и лозунг этот уже находил отклик в умах измученных войной солдат и рабочих в самой Германии. Вот почему германское правительство все чаще возвращалось к мысли реставрировать в России монархию, но дружественную Германии, которая покончит с большевиками. Немцы знали о враждебном отношении к Германии Николая II и императрицы, однако полагали, что если кайзер спасет их от гибели и возведет на престол, в благодарность за это российские монархи станут сговорчивее.

И Мирбах сделал ловкий ход. Он потребовал, чтобы русского императора доставили в Москву, где он оказался бы под защитой германской короны. Требование это было сформулировано таким образом, чтобы большевики не всполошились и не догадались о подлинных намерениях немцев. Однако в требовании содержалась и скрытая угроза интервенции. «Янкель Свердлов, – пишет Жильяр, – делая вид, что выполняет требования графа Мирбаха, послал комиссара Яковлева в Тобольск, чтобы приступить к отправке царской семьи в Москву».

Свердлов, разумеется, без труда разгадал намерения Мирбаха и решил расстроить планы немцев. Отказаться выполнить требование графа он не посмел: немцы были еще слишком сильны. И он тайно сговорился с екатеринбургскими комиссарами, чтобы те перехватили царя и арестовали, как бы вопреки распоряжениям центральных властей. Таким образом, он мог бы заявить германскому послу, что, к его сожалению, император захвачен, сам же он оказался бессилен предотвратить подобное самоуправство. Свердлов решил, что центральному правительству будет нетрудно изобразить свою непричастность, поскольку особая свирепость большевистского Уральского совдепа была общеизвестна.

Свердлов, выходит, предавал как немцев, так и собственного ставленника Яковлева, не ведавшего об истинных намерениях шефа. Одной рукой председатель ВЦИКа подталкивал Яковлева, требуя от него доставить царя в Москву вопреки всем препятствиям, чинимым Екатеринбургом, а другой – завязывал мешок, в который угодил Яковлев, с тем чтобы царь попал в руки екатеринбургских экстремистов. Возможно, Яковлев, вначале лишь пешка в руках Свердлова, в конце концов догадался, что на самом деле происходит, и действительно попытался вырваться с государем на свободу.

И когда поезд был остановлен, московскому комиссару пришлось подчиниться распоряжению Свердлова. Сопровождаемый вторым составом, в котором находились красногвардейцы, царский поезд направился в Екатеринбург. На станции «Екатеринбург-III», оцепленной охранниками, представители Уральского совдепа захватили узников. Яковлев снова связался со Свердловым, тот подтвердил свое прежнее распоряжение сдать подопечных местным властям и приказал уполномоченному возвращаться в Москву. На заседании исполкома выступили с требованием ареста Яковлева. Он объяснял свои действия тем, что выполнял приказ Москвы доставить царя в столицу. Опровергнуть его доводы не удалось, тем более что Яковлев является представителем Свердлова, и его отпустили. Через полгода, как уже было сказано, он перешел на сторону белых.

Поняв, что его обвели вокруг пальца, Мирбах был взбешен. Свердлов рассыпался перед ним мелким бесом и, заламывая руки, восклицал: «Ну что мы можем сделать? У нас еще не налажен административный аппарат, и во многом приходится полагаться на решения местных советов. Дайте время, и Екатеринбург успокоится». Однако германский посланник, видя, что номер не прошел, решил испробовать другой вариант. В Крыму, где собралась целая плеяда великих князей, в мае появился один из адъютантов кайзера. Адъютанту было поручено уведомить членов императорской фамилии, что любой из них, кто согласится скрепить своей подписью Брестский договор, будет провозглашен царем всея Руси. После того, как все Романовы отказались это сделать, эмиссар кайзера решил встретиться с князем Юсуповым. Встреча не состоялась, и убийца Распутина избежал соблазна увидеть себя увенчанным царской короной.

Судьба Николая II Мирбаха больше не интересовала. Когда русские монархисты вновь обратились в июне к германскому посланнику с просьбой помочь вырвать государя из лап тюремщиков, тот умыл руки. «Судьба русского царя зависит только от русского народа, – заявил он, по словам Кривошеина. – Все происходящее с Россией есть вполне естественное и неизбежное последствие победы Германии. Если бы победа была на стороне союзников, положение Германии стало бы гораздо худшим. Повторяется обычная история: горе побежденным!»

Поистине, горе побежденным! В начале июля граф Мирбах был убит в здании германской миссии сотрудником ЧК эсером Блюмкиным. Он и его сообщник были убеждены, что Ленин и большевики предают революцию. По их словам, диктатура пролетариата превратилась в диктатуру Мирбаха. Четыре месяца спустя, в ноябре 1918 года, Германия сама стала побежденной державой.

 

Глава тридцать четвертая

Екатеринбург

Екатеринбург расположен у подножия невысоких гор на восточных склонах Уральского хребта. На косогоре у Вознесенской горы приютился двухэтажный, затейливо разукрашенный особняк горного инженера и коммерсанта Н. Н. Ипатьева. С одной стороны дома цокольный этаж находился на одном уровне с улицей, с другой, обращенной к склону, был ниже уровня Вознесенского проспекта и оттого походил на полуподвал. В конце апреля, как только царя и императрицу вывезли из Тобольска, хозяину дома, Ипатьеву, было предписано освободить здание в течение 24 часов. Тотчас после выезда домовладельца прибыли рабочие и спешно обнесли особняк высоким двойным дощатым забором, отгородившим здание от улицы и сада. Стекла всех пяти комнат второго этажа были закрашены белилами: их обитателям не следовало видеть, что происходит снаружи. На первом этаже были подготовлены служебные и караульные помещения. Когда все было готово, особняк получил зловещее название «дом особого назначения».

Когда поезд, в котором ехали государь и императрица, прибыл на станцию «Екатеринбург-I», сомнений в том, какие чувства испытывают его жители к царской чете, не оставалось. У вагонов собралась толпа, которая злобно кричала: «Покажите нам Романовых!» Чернь вела себя столь агрессивно, что, по соглашению с областным совдепом, решено было отвести состав обратно к станции «Екатеринбург-II». В офицерской шинели без погон государь вышел из вагона и отнес багаж в уже поданный автомобиль. Рядом с ним сели Александра Федоровна и Мария Николаевна. Следом за их автомашиной, без конвоя и охраны, двинулась еще одна. Боковыми улицами пленников доставили к Ипатьевскому дому. У дверей стоял Шая Исаевич Голощекин – член президиума Уральского совета и закадычный друг Свердлова. «Гражданин Романов, можете войти в дом», – произнес он с насмешкой.

«Как только государь, государыня и Мария Николаевна прибыли в дом, – вспоминает Чемодуров, – их подвергли грубому обыску. Один из производивших обыск выхватил ридикюль из рук государыни и вызвал замечание государя: «До сих пор я имел дело с честными и порядочными людьми». Как писал П. Быков, «Романову было заявлено, что он не в Царском Селе, а в Екатеринбурге, и что, если он будет вести себя вызывающе, его изолируют от семьи, а при повторении привлекут к принудительным работам. И Александра, и Николай почувствовали, что с ними шутить не станут, и подчинились требованиям коменданта дома». Поднявшись в предназначенную им комнату, императрица начертала на косяке свастику, как символ надежды, и указала дату прибытия семьи в Екатеринбург: «17/30 апреля 1918 г.».

Оставшиеся в Тобольске три великие княжны и наследник волновались в ожидании известий от родителей. 3 мая на имя Кобылинского пришла телеграмма, в которой сообщалось, что царская чета и их спутники «застряли в Екатеринбурге». Вскоре из Екатеринбурга на имя Теглевой пришло письмо от горничной Демидовой, писанное, несомненно, под диктовку государыни: «Уложи, пожалуйста, хорошенько аптеку с лекарствами, потому что у нас некоторые вещи пострадали». Государыня условно называла драгоценности «лекарствами». Все драгоценности, привезенные из Царского Села, остались в Тобольске, поскольку государь и императрица, уезжавшие в спешке, не успели спрятать их у себя. И теперь, подвергшись тщательному и грубому обыску, Александра Федоровна распорядилась, чтобы дочери приняли нужные меры. И великие княжны вместе с горничными, которым они доверяли, в течение нескольких дней зашивали драгоценности в одежду. Бриллианты маскировались под пуговицы, рубины прятались в корсеты. Работой руководила не Ольга, а Татьяна Николаевна, которую и узники, и охрана считали главой семьи, оставшейся в Тобольске.

У большевиков не было намерения разлучать семью. 11 мая был снят со своей должности полковник Кобылинский, командовавший охраной в течение трудных двенадцати месяцев, а 17 мая охрану, состоявшую из солдат Царскосельского гарнизона, заменили екатеринбургскими красногвардейцами. Во главе этого отряда, состоявшего почти сплошь из латышей, был некто Родионов. «Хам, грубый зверь, – вспоминал Кобылинский, – он пришел в дом и тотчас устроил перекличку». Ему велено было доставить в Екатеринбург остальных членов семьи, как только позволит здоровье цесаревича. Приехав в Тобольск, Родионов тотчас направился к Алексею Николаевичу. Посмотрев на него и увидев, что тот в постели, он ушел, но минуту спустя вернулся, решив, что после его ухода мальчик встанет. Он запретил великим княжнам запирать на ночь двери, заявив, что имеет право входить к ним во всякое время. Однажды утром, подойдя к окну, Анастасия Николаевна увидела на улице Глеба, сына лейб-медика Боткина, и помахала ему рукой. Родионов выскочил из дома и, размахивая руками, закричал: «Нельзя перед окнами останавливаться, нельзя, говорят вам, расстрелять велю». Анастасия Николаевна продолжала улыбаться. Глеб Боткин поклонился ей и ушел.

К 19 мая Алексей Николаевич почувствовал себя лучше, и на следующий день Нагорный отнес мальчика на пароход «Русь», на котором минувшим летом царская семья приехала в Тобольск. Во время плавания Родионов снова запретил великим княжнам запираться на ночь. «Комиссар Родионов запирает Алексея Николаевича с Нагорным в каюте, – пишет Жильяр. – Мы протестуем: ребенок болен, и доктор должен иметь возможность во всякое время входить к нему». После того как Родионов начал запирать наследника вместе с Нагорным, честный матрос возмутился: «Какое нахальство! Больной мальчик! Нельзя в уборную выйти!» Прищурив глаза, комиссар посмотрел на смельчака.

На вокзале в Тюмени швейцарца и его воспитанника разлучили. Цесаревича поместили в вагон 4-го класса, расположенный в конце состава. Путешествие продолжалось весь день, а в полночь поезд прибыл в Екатеринбург. На следующее утро Жильяр выглянул в окно и сквозь пелену дождя в последний раз увидел наследника и трех великих княжон.

«Подано было 5 извозчиков, – показывал следователю наставник. – К вагону, в котором находились дети, подошел с какими-то комиссарами Родионов. Через несколько минут мимо окна прошел матрос Нагорный с больным мальчиком на руках; следом шли великие княжны, неся в руках багаж и личные вещи. Я попытался выйти, чтобы помочь, но меня грубо втолкнул назад в вагон часовой. Я возвратился к окну. Татьяна Николаевна выступала последняя, неся свою маленькую собачку, и тащила с трудом тяжелый чемодан темного цвета. Шел дождь, и я видел, как на каждом шагу она попадала в грязь. Нагорный хотел пойти помочь, но был сильно отброшен назад одним из комиссаров… Спустя несколько минут экипажи удалились, увозя детей по направлению к городу… Разве мог я тогда предположить, что мне не суждено увидеть их вновь».

После того как дети и Нагорный уехали, охранники стали сортировать остальных пассажиров. Генерал-адъютанта Татищева, графиню Гендрикову и госпожу Шнейдер отправили в тюрьму, где уже находился, с момента прибытия в Екатеринбург вместе с царской четой князь Долгоруков. Повар Харитонов, лакей Трупп и 14-летний поваренок Леонид Седнев были отправлены в Ипатьевский дом к царской семье и лейб-медику Боткину.

Когда все перечисленные выше лица были увезены, в вагон вошел Родионов и объявил всем остальным – доктору Деревенко, баронессе Буксгевден, Сиднею Гиббсу и Пьеру Жильяру, – что они свободны. Десять дней все четверо жили в вагоне 4-го класса, пока Совдеп не приказал им уехать. Лишь доктор Деревенко остался в Екатеринбурге и жил в частном доме. Арестованные тюменскими властями 15 июня, Жильяр и его спутники 20 июля были освобождены частями белой армии.

Прибытие детей в Ипатьевский особняк вызвало бурю восторга. В первую ночь Мария спала на полу, уступив свою кровать брату. Двенадцать человек расположились на первом этаже. Государь, императрица и Алексей жили в одной комнате, великие княжны во второй, остальные комнаты были распределены между прочими узниками.

Государь и его семья чувствовали себя в Екатеринбурге поистине арестантами. Охрана их состояла из наружной и внутренней. С внешней части забора и вдоль улицы дежурили простые красноармейцы. Внутренняя охрана была сразу же специально подобрана. Ее составили работники местной фабрики братьев Злоказовых. С момента прибытия детей, как указывает Н. А. Соколов, наружная охрана была набрана из рабочих Сысертского завода, расположенного верстах в тридцати пяти от Екатеринбурга. Потом она была пополнена рабочими Злоказовской фабрики. Это были суровые революционеры, закаленные годами тюрем и лишений. Трое охранников, вооруженных револьверами, днем и ночью дежурили на втором этаже, занятом царской семьей и ее приближенными.

Главным среди охранников был А. Д. Авдеев, высокий, худощавый мужчина, который называл царя не иначе как «кровавый». До этого он был комиссаром Злоказовской фабрики и лично отвез хозяина фабрики Н. Ф. Злоказова в острог. Главой образованного на заводе «делового совета» стал новоиспеченный комиссар. Царя он ругал как только мог. Внушал подчиненным, что царь сам захотел войны и три года проливал кровь рабочих. Сам горький пьяница, Авдеев приучал к пьянству и остальных охранников. По словам лакея Седнева, охранники крали вещи у царской семьи. Сначала воровали золото, серебро, потом стали таскать белье, обувь. Как и их начальник, «грубые, распоясанные, с папиросами в зубах, наглыми ухватками и манерами, они возбуждали ужас и отвращение», свидетельствовал камердинер царя Чемодуров. Судя по рассказам очевидцев, обращение с царской семьей вообще было грубое. Если кто-нибудь из членов семьи просил в жаркий день открыть окно, охранники или никак не реагировали на просьбу, или передавали ее Авдееву, который отвечал: «Ну их к черту». Возвращаясь из комнаты, где жила царская семья, Авдеев, по словам Якимова, сообщал, что его просили о чем-то и он отказал «Николашке» и «немке». Он об этом радостно говорил. Запираться у себя членам царской семьи запрещалось. Охранники могли войти в их комнаты в любое время. Они грязно ругались, позволяли себе непристойные шутки, пели скабрезные песни. Когда великие княжны шли в уборную, красноармейцы, якобы для караула, шли следом, заводя «шутливые» разговоры, и оставались у двери туалета. На его стенах рисовали гнусные картинки, изображавшие царицу и Распутина, не забывая обратить на них внимание великой княжны.

Разрешалась лишь послеобеденная прогулка, физическим трудом заниматься было запрещено. Судя по показаниям охранника Медведева, время узники проводили следующим образом: «Государь читал, государыня также читала или вместе с дочерью вышивала или вязала. Наследник делал цепочки для своих игрушек-корабликов. Пели они исключительно духовные песни», чтобы не слышать скабрезных песен, исполнявшихся у них под окнами. Дни рождения проходили почти незамеченными. 19 мая императору исполнилось пятьдесят, 25 мая государыне – сорок шесть лет.

Вставали члены царской семьи в восемь часов. Утром у них была общая молитва. Затем вся семья пила чай. К чаю подавался черный хлеб. Обед был в 2 часа, его приносили из Совдепа. Суп и котлеты подогревались на спиртовке и подавались поваром Харитоновым. Обедали вместе с прислугой. «Стол был без скатерти, ложек, ножей, вилок не хватало», – вспоминал Кобылинский. Вместе с прислугой обедали и охранники. «Придет какой-нибудь и лезет в миску: „Ну, с вас довольно“». «Однажды Авдеев сидел за столом в фуражке, без кителя, куря папиросу. Когда ели битки, он взял свою тарелку и, протянув руку между Их Величествами, стал брать в свою тарелку битки, – рассказывал Чемодуров. – Положив их на тарелку, он согнул локоть и ударил локтем государя в лицо».

Успевший нажить себе врага в лице Родионова, Нагорный снова попал в переплет. Охранники настаивали на том, чтобы у наследника была лишь одна пара обуви. Нагорный стал возражать: нужны две пары, если одна промокнет, понадобится смена. Вскоре после этого один из охранников позарился на золотую цепочку у кровати цесаревича, на которой висели образки.

Возмущенный Нагорный остановил вора. Это была последняя служба, которую верный матрос сослужил Алексею Николаевичу. Нагорного тотчас же арестовали. Жильяр так описывает этот эпизод: «Однажды я проходил вместе с доктором Деревенко и моим коллегой Гиббсом мимо дома Ипатьева, и мы заметили у дома двух извозчиков, которых окружало большое число красноармейцев. Каково же было наше волнение, когда мы увидели в первом экипаже Седнева (лакея великих княжон) между двумя конвоирами. Нагорный приближался ко второму экипажу. Держась за края экипажа, он поднялся на подножку и, подняв голову, заметил всех нас троих, неподвижно стоящих в нескольких шагах от него. Посмотрев на нас пристально несколько секунд, он затем сел в экипаж, не сделав ни одного жеста, который мог бы выдать нас. Экипажи тронулись по направлению к тюрьме».

Нагорного поместили в ту же камеру, где находился депортированный в Екатеринбург князь Львов, первый премьер-министр Временного правительства. Заключение честного моряка продолжалось недолго. Четыре дня спустя его увели и расстреляли.

После ареста Нагорного выносить наследника в сад пришлось самому государю. Там он усаживал сына на стул, где мальчик и сидел, пока близкие его прогуливались под неусыпным оком конвоиров. По словам Жильяра, охранники «были удивлены их [узников] простотой, их привлекала к себе их кротость, их покорила полная достоинства душевная ясность, и они вскоре почувствовали превосходство тех, которых думали держать в своей власти». Один из охранников, Якимов, рассказывал: «У меня создалось в душе впечатление от них ото всех. Царь был уже немолодой. В бороде у него пошла седина… На нем была солдатская гимнастерка, подпоясанная солдатским ремнем с пряжкой. Пряжка была желтая… Гимнастерка была защитного цвета, такого же, как брюки, и стоптанные сапоги. Глаза у него были хорошие, добрые… Вообще он на меня производил впечатление как человек добрый, простой, откровенный, разговорчивый. Так и казалось, что вот-вот он заговорит с тобой, и, как мне казалось, ему охота была поговорить с нами. Царица была совсем на него непохожая. Взгляд у нее был строгий, фигура и манеры ее были как у женщины гордой, важной. Мы, бывало, в своей компании разговаривали про них, и все мы думали, что она, как есть, похожа на царицу. На вид она была старше его. У нее в висках была заметна седина, лицо у нее было уже женщины не молодой, а старой… От моих мыслей прежних про царя, с какими я шел в охрану, ничего не осталось. Как я своими глазами поглядел несколько раз, я стал душой к ним относиться совсем по-другому: мне стало их жалко. Чистую правду вам говорю. Хотите верьте, хотите – нет, только я все твердил про себя: „Пусть бы они убежали…“»

Прежде чем местные власти заставили Пьера Жильяра вместе с Гиббсом и баронессой Буксгевден уехать из города, швейцарец несколько раз обращался к Томасу Г. Престону, британскому консулу в Екатеринбурге, умоляя его принять меры к спасению царской семьи. Но Престон был настроен пессимистически.

«Мы часами обсуждали способы спасения царской семьи, – писал впоследствии Престон. – При наличии десятитысячного гарнизона, состоявшего из красноармейцев, в условиях, когда красные шпики прятались за каждым углом, в каждом доме, предпринять попытку спасти императора и его близких было бы безумием, чреватым самыми ужасными последствиями для самой семьи… Никаких организованных действий, направленных на спасение императорской семьи из Екатеринбургского плена, предпринято не было».

Иного мнения придерживался П. М. Быков, председатель исполкома Екатеринбургского совета, которому за каждым деревом мерещился монархист: «С первых дней перевода Романовых в Екатеринбург сюда стали стекаться в большом количестве монархисты, начиная с полупомешанных барынь, графинь и баронесс всякого рода, вплоть до монашек, духовенства и представителей иностранных держав». По словам Быкова, снабжение царской семьи продуктами и обмен письмами были налажены через доктора Деревенко, имевшего доступ в Ипатьевский особняк для лечения больного наследника. Кроме того, как отмечал Быков, охрана перехватывала записки, спрятанные в караваи хлеба, бутылки с молоком. К примеру, такие: «Час освобождения приближается, и дни узурпаторов сочтены, – говорится в одной записке. – Славянские армии все более и более приближаются к Екатеринбургу. Они в нескольких верстах от города. Момент становится критическим и теперь надо бояться кровопролития. Этот момент наступил…»

«Ваши друзья не спят, – сообщается в другой записке. – Час, столь долгожданный, настал».

Ни о каких попытках спасти царя Престону не было известно. Быков же видел заговорщиков повсюду. Почти наверняка существовали преданные люди, намеревавшиеся вырвать государя и его семью из рук тюремщиков, но не сумевшие осуществить свои планы. Это подтверждают два письма, которые цитирует в своей книге генерал М. К. Дитерихс, начальник штаба армии Колчака, участвовавший в судебном разбирательстве по делу пленения и убийства царя и его семьи. Первое письмо принадлежит «неизвестному белому офицеру» и обращено к государю: «C Божьей помощью и Вашим хладнокровием надеемся достичь нашей цели, не рискуя ничем. Необходимо расклеить одно из Ваших окон, чтобы вы могли его открыть; я прошу точно указать мне окно. В случае, если маленький царевич не может идти, дело сильно осложнится… Напишите, нужны ли два человека, чтобы его нести, и не возьмет ли это на себя кто-нибудь из вас. Нельзя ли было бы на 1 или 2 часа на это время усыпить царевича каким-нибудь наркотиком. Пусть решит это доктор… Будьте спокойны. Мы не предпримем ничего, не будучи совершенно уверены в удаче заранее. Даем Вам в этом торжественное обещание перед лицом Бога, истории, перед собственной совестью». Под письмом стояла подпись: «Офицер».

Второе письмо, цитируемое Дитерихсом, представляет собой ответ императора: «Второе окно от угла, выходящего на площадь, стоит открыто уже два дня и даже по ночам. Окна 7-е и 8-е около главного входа, тоже выходящие на площадь, точно так же всегда открыты. Комната занята комендантом и его помощниками, которые составляют в данный момент внутреннюю охрану. Их 13 человек, вооруженных ружьями, револьверами и бомбами. Ни в одной двери, за исключением нашей, нет ключей. Комендант и его помощник входят к нам, когда хотят. Дежурный делает обход дома ночью два раза в час, и мы слышим, как он под нашими окнами бряцает оружием. На балконе стоит один пулемет, а под балконом – другой, на случай тревоги. Напротив наших окон на той стороне улицы помещается стража в маленьком домике. Она состоит из 50 человек. Все ключи и ключ номер 9 находятся у коменданта, который с нами обращается хорошо… Перед входом всегда стоит автомобиль. От каждого сторожевого поста проведен звонок к коменданту и провода в помещение охраны и другие пункты… Известите нас, когда представится возможность, и ответьте, сможем ли мы взять с собою наших людей? Если наши люди останутся, то можно ли быть уверенным, что с ними ничего не случится».

Не только из писем, но и из дневниковых записей было видно, что назревали какие-то важные события. 14 (27) июня император пишет в своем дневнике: «Провели тревожную ночь и бодрствовали одетые… Все это произошло от того, что на днях мы получили два письма, одно за другим, в котором нам сообщали, чтобы мы приготовились быть похищенными какими-то преданными людьми! Но дни проходили, и ничего не случилось, а ожидание и неуверенность были очень мучительны».

4 июля на смену неуверенности пришел страх. В тот день пьяницу и вора Авдеева, как и его охранников, состоявших из фабричных рабочих, заменил отряд чекистов. Р. Вильтон дает объяснение этому факту: «Мошкин и Авдеев были посажены в тюрьму за воровство; Янкель Юровский заменил Авдеева 21 июня (4 июля), за две недели до убийства семьи. Все изменилось в доме. Красногвардейцы были переселены в другую сторону переулка и стали нести караульную службу лишь снаружи дома; все внутренние посты были доверены исключительно „латышам“. Их было десять. Юровский привел их из Чрезвычайной комиссии, где они несли обязанности палачей. Эти люди оставили после себя надписи, письма и пр., доказывающие их действительную национальность. Они были венгерцы, многие говорили по-немецки, были по происхождению немцы. Юровский говорил с ними на иностранном языке – а он, кроме еврейского жаргона, говорил только по-немецки. Латыши являлись в красной армии самым многочисленным из иностранных элементов. Вполне естественно, что русская стража называла палачей „латышами“».

Новый комендант, Я. Юровский, мещанин города Каинска Томской губернии, во время первой русской революции жил в Берлине, где принял лютеранство. Приехав в Томск, открыл часовой магазин, в 1912 году был выслан в Екатеринбург. Там открыл фотографию. После переворота 1917 года стал членом Уральского областного совета и областным комиссаром юстиции. Хотя Юровский держался корректно, от него веяло таким холодом, что император понял всю жестокость нового комиссара. «Этот тип нам нравится все менее!» – записал он в дневнике. С появлением в Ипатьевском особняке Юровского судьба царской семьи была предрешена. Отряд чекистов состоял не из охранников, а из палачей.

О том, что должно произойти, превосходно знали Свердлов и другие московские начальники. Авдеева сместили не только из-за того, что он был нечист на руку, но главным образом потому, пишет Пьер Жильяр, что «члены Президиума и Чрезвычайки не замедлили обратить внимание на перемену, происшедшую во взглядах охраны по отношению к их заключенным, и решили принять радикальные меры». 4 июля Белобородов направил Свердлову и Голощекину, находившемуся в Москве, обнадеживающую телеграмму: «Опасения напрасны. Авдеев сменен. Его помощник Мошкин арестован. Вместо Авдеева Юровский. Внутренний караул весь заменяется другим». Дело приближалось к развязке.

У членов Уральского совдепа никогда не было сомнений относительно участи бывшего царя. Вскоре после доставки императора в Екатеринбург Екатеринбургский совдеп единогласно принял решение о его казни. Не желая брать на себя ответственность, местные власти отправили Голощекина в Москву, чтобы узнать мнение центра. Шая Голощекин был не местным жителем, а уроженцем Невеля. Профессиональный революционер, он был неоднократно судим. В 1910 и 1917 годах бежал из ссылки. Был приверженцем Ленина. Хорошо знал Свердлова и во время последней «командировки» жил у него на квартире. Во время этой поездки Голощекину стало известно, что московские власти не решили, как быть с царем. Их все еще привлекала идея Троцкого устроить в конце июля показательный процесс над бывшим царем, на котором Троцкий выступил бы в роли обвинителя.

Однако сделать этого не удалось, поскольку дела у большевиков пошли хуже, что по иронии судьбы роковым образом сказалось на участи императора и его семьи. Гражданская война и интервенция иностранных государств ослабили и без того непрочную власть большевиков. В Мурманске высадились американские морские пехотинцы и британские солдаты. На юге создавали белую Добровольческую армию генералы Алексеев, Корнилов и Деникин, опиравшиеся на поддержку донского казачества. В Сибири продвигался на Запад чешский легион численностью в 45 000 штыков. Захватив Омск, чехи быстро приближались к Тюмени и Екатеринбургу. Чешский легион был сформирован из бывших военнопленных австро-венгерской армии. Они были реорганизованы и снаряжены Временным правительством для участия в боях на стороне русских с целью освобождения своей родины. После заключения Брестского мира Троцкий разрешил им уехать к себе домой через Сибирь, Владивосток и далее морским путем во Францию, чтобы сражаться на стороне союзников. Вереница воинских эшелонов уже двигалась по Великому Сибирскому пути на восток. Но тут вмешался германский Генеральный штаб. Немцы решительно потребовали от большевиков задержать составы и разоружить чехов. Большевистские власти попытались это сделать, но чехи оружие сдать отказались. К представлявшим грозную силу в этом неспокойном регионе чехам присоединились выступившие против власти большевиков русские офицеры и солдаты. Именно эта угроза заставила московские власти отказаться от показательного процесса и изменить свои намерения относительно царя и его семьи.

Вернувшись 12 июля из Москвы, Шая Голощекин доложил Уральскому совету, что центр предоставляет местным властям право самим решать судьбу Романовых. Военное руководство большевиков желало выяснить, долго ли сможет Екатеринбург удерживать натиск белых войск. Голощекин сообщил, что чехи подошли к городу с юга и дня через три Екатеринбург может пасть. Узнав об этом, Уральский совдеп решил как можно скорей расстрелять всю семью и уничтожить все следы преступной акции.

Приказ этот был отдан Юровскому 13 июля, и тотчас началась подготовка злодеяния. В течение трех дней Юровский с Ермаковым верхом осматривали окружающие город леса в поисках места, где можно спрятать останки жертв. Верстах в двадцати от Екатеринбурга, у деревни Коптяки, они нашли заброшенный рудник. Рядом с ним находились четыре сосны, отчего местные жители назвали этот участок урочищем Четырех Братьев. Одновременно Войков, тоже член Уральского совдепа, распорядился о приобретении 300 литров бензина и 175 килограммов серной кислоты.

Узники сразу поняли, с кем имеют дело. В отличие от пьяницы и грубияна Авдеева, Юровский не называл государя «кровавым» и внешне не проявлял враждебности к пленникам. Это был профессионал, которому поручили выполнить очередное «задание». Две женщины, пришедшие в Ипатьевский дом, увидели сидевшего там Юровского, который расспрашивал цесаревича о здоровье. А утром того же дня главный палач побывал в урочище Четырех Братьев, где проверял, как ведутся «работы».

Насколько изменилось настроение царственных узников за несколько последних дней, заметил екатеринбургский священник, отец Сторожев, которому в конце мая разрешили отслужить литургию в «доме особого назначения». Во время первого своего посещения священник обратил внимание на то, что, хотя «императрица выглядела утомленной и болезненной, государь и великие княжны имели вид бодрый и даже веселый. Алексея, который не мог ходить, принесли и положили на походную кровать в комнату, где происходило богослужение». Он был весел, и когда священник подошел к нему с крестом, мальчик посмотрел на священнослужителя живыми и ясными глазами. «В воскресенье, 14 июля, – отмечает Жильяр, – Юровский велел пригласить священника о. Сторожева и разрешил ему совершить богослужение на дому». На этот раз все члены царской семьи были чрезвычайно озабочены и подавлены. «По чину обедницы, – вспоминает отец Сторожев, служивший, по просьбе Их Величеств, обедницу 1 (14) июля, – положено прочесть молитву „Со святыми упокой“.

Почему-то дьякон запел эту молитву, стал петь и я, но едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади меня члены семьи Романовых опустились на колена… Алексей Николаевич сидел в кресле-каталке, одетый в куртку с матросским воротником. Татьяна Николаевна подкатила его кресло, когда после богослужения они прикладывались к Кресту». Уже на улице дьякон сказал, обращаясь к священнику: «Знаете, отец протоиерей, у них там что-то случилось».

16 июля «Юровский приказал отвести маленького Леонида Седнева в дом Попова, где находилась русская охрана», – пишет Жильяр. В четыре часа пополудни государь и великие княжны пошли погулять в сад. В своей книге Р. Вильтон приводит показания одного из чекистов, Медведева: «Вечером, часов около семи, Юровский приказал Медведеву отобрать в команде все револьверы. Их было 12 штук, все системы „наган“. Медведев отобрал револьверы, принес их в комендантскую и сдал Юровскому. Последний никаких пояснений этим своим распоряжениям сначала не давал, но затем вскоре после отобрания револьверов он сказал ему [Медведеву]: „Сегодня мы будем расстреливать все семейство“. При этом он приказал Медведеву предупредить команду, чтобы она не волновалась, если услышит в доме выстрелы».

От царской семьи все эти приготовления тщательно скрывались. В половине одиннадцатого государь и его близкие, ничего не подозревая, легли спать. В полночь Юровский разбудил их и велел спешно одеваться и спускаться вниз. Он объяснил, что на Екатеринбург наступают чехи и белая армия и областной совет принял решение вывезти семью царя. По-прежнему спокойные, члены семьи оделись, государь и цесаревич надели фуражки. С сыном на руках первым шел император. Не проснувшись окончательно, мальчик крепко обнял отца за шею. Следом спустились остальные члены семьи. Анастасия Николаевна несла своего спаниеля Джемми. Юровский провел узников через двор во внутренние помещения нижнего этажа, затем в угловую полуподвальную комнату. Окно, выходящее на Вознесенский переулок, было забрано решеткой. Комендант попросил обождать, пока подойдут автомобили.

По просьбе государя Юровский приказал принести три стула. Александра Федоровна села на один стул, император – на другой. Поддерживая плечом и рукой сына, государь усадил его на третий стул. «Государыня, – показал впоследствии Медведев, – села у той стены, где окно; за ней встали три дочери; за стулом наследника встал доктор Боткин, служанка Демидова встала у косяка двери, рядом с ней четвертая царская дочь». Лакей Трупп и повар Харитонов встали в левом от входа углу. У Демидовой в руках была подушка, в которую была зашита шкатулка с фамильными драгоценностями царской семьи. Маленькие подушки принесли с собой и великие княжны. Одну положили на сиденье стула государыни, вторую – на стул наследника.

Когда все собрались, снова появился Юровский, следом за ним – вооруженные револьверами палачи из ЧК. Шагнув вперед, Юровский поспешно произнес: «Ваши хотели вас спасти, но им это не удалось, и мы принуждены вас убить». Словно пытаясь защитить жену и сына, государь начал вставать, все еще держа на руках цесаревича. Он спросил: «Что?..» – «А вот что», – сказал Юровский, вскинул револьвер и выстрелом в голову сразил императора. По этому сигналу открыли стрельбу и остальные палачи. Едва государыня успела поднять руку и перекреститься, как была убита наповал единственной пулей. Ольга, Татьяна и Мария Николаевны, стоявшие позади матери, погибли мгновенно, так же как скошенные градом пуль Боткин, Харитонов и Трупп. Демидова осталась жива. Палачи не стали перезаряжать револьверы. Взяв в соседней комнате винтовки, они принялись колоть штыками убегавшую от них девушку. С воплями метавшаяся от стены к стене, словно попавший в западню зверь, она пыталась защититься от катов подушкой. Наконец, получив тридцать штыковых ран, она упала. Спаниелю Джемми убийцы размозжили голову прикладом.

В комнате, наполненной пороховым дымом и гарью, установилась тишина. По полу текли ручьи крови. Послышался стон. Лежавший на полу наследник, которого по-прежнему сжимал в своих объятиях убитый император, приподнял руку, чтобы ухватиться за китель отца. Один из палачей с размаху пнул мальчика в голову кованым сапогом. Подойдя к цесаревичу, Юровский дважды выстрелил ему в ухо. В этот момент очнулась потерявшая сознание Анастасия Николаевна и громко закричала. Вся банда набросилась на великую княжну, нанося ей удары прикладами и штыками. Мгновение спустя затихла и она. Злодеяние совершилось.

 

Эпилог

«Сняв со своих жертв их драгоценности, палачи перенесли тела при помощи простынь и оглобель от саней в грузовой автомобиль, который ожидал их перед воротами двора, между двумя деревянными заборами», – пишет Жильяр. Перед рассветом грузовик привез свой страшный груз к урочищу Четырех Братьев. Далее, продолжает швейцарец, «трупы перекладываются на землю, затем с них снимают часть одежды. В это время комиссары находят большое количество драгоценностей, которые великие княжны носили спрятанными под их одеждами. Комиссары немедленно завладевают ими, но в спешке роняют некоторые на землю и втаптывают их. Далее трупы расчленяют топорами и пилами и кладут на большие костры, облив их бензином. Более крепкие части уничтожают при помощи серной кислоты». В течение трех суток продолжали адскую свою работу упыри Юровского.

Наконец 20 июля все было закончено. Убийцы уничтожили следы костров, зола была брошена в шахту и разбросана по лужайке, чтобы ничем нельзя было бы обнаружить то, что было здесь совершено. Палачи были настолько удовлетворены достигнутыми результатами, что Войков, член Уральского совета, приобретший серную кислоту и бензин, гордо заявил: «Мир никогда не узнает, что мы с ними сделали». Впоследствии Войков был назначен послом в Польшу.

Спустя восемь дней под ударами Сибирской армии и чехов Екатеринбург пал, и в особняк Ипатьева кинулась группа офицеров. Во дворе дома они нашли полумертвого от голода спаниеля Джоя, искавшего повсюду своего хозяина. Дом оказался пуст, но вид его был зловещим. Комната в полуподвале тщательно вымыта, но на стенах и на полу видны следы пуль и штыковых ударов. Там, где стояли члены царской семьи и их приближенные, оторвались большие куски штукатурки. Стало сразу же понятно, что здесь совершено ужасное преступление. Но каково было количество жертв, не знал никто.

Предпринятые по горячим следам поиски царской семьи оказались безрезультатными. Лишь в начале 1919 года верховный правитель адмирал Колчак поручил генералу Дитерихсу доставить из Екатеринбурга следственный материал, а также найденные вещественные доказательства. 5 февраля он приказал Николаю Алексеевичу Соколову, судебному следователю по особо важным делам, принять на себя следственное производство. С помощью наставников цесаревича Жильяра и Гиббса Соколов отыскал рудник, куда были сброшены останки жертв, и обнаружил множество вещественных доказательств совершенного злодеяния. Жильяр вспоминает: «Я понял, что Соколов не питал никакой надежды. Что касается меня, то я не мог поверить, что возможен такой ужас. „Но дети, дети?“ – восклицал я. – „Дети подверглись той же участи, как и их родители. Для меня в этом нет и тени сомнения“», – печально отвечал следователь.

Прежде чем расследование завершилось, сотни предметов и их обломки, по большей части втоптанные в почву, были найдены на лужайке, подобраны и классифицированы судебным следствием. Теперь и Жильяр поверил, что произошло непоправимое. Среди обнаруженных предметов оказались: пряжка от пояса императора, пряжка от пояса цесаревича; платиновый крест, украшенный изумрудами, бриллиантами и жемчугами, – подарок государыне от вдовствующей императрицы Марии Федоровны; одна из жемчужин от серег и части другой жемчужной серьги; юбилейный Ульмский крест, украшенный сапфирами и бриллиантами, – подарок командира Уланского Ее Величества полка; обломки перстня с сапфиром, который так врос в палец императору, что тот не мог его снять.

Кроме того, была обнаружена серебряная рамочка, в которой государь всегда носил с собой портрет супруги; три образка; футляр от очков императрицы; шесть пар металлических планшеток (количество указывает на число жертв: государыня, четыре великие княжны и комнатная девушка императрицы Демидова); кусочки обгорелого сукна от шинели Алексея Николаевича; пряжки от туфель великих княжон; стекла от пенсне и искусственная челюсть доктора Боткина.

Были также обнаружены обугленные кости, подвергшиеся воздействию серной кислоты, топора и пилы; револьверные пули и расплавленный свинец; отрубленный человеческий палец, принадлежавший женщине средних лет. Он был длинный, с наманикюренным ногтем и, очевидно, отсечен от руки государыни.

Были также найдены старые гвозди, кусочки свинцовой бумаги, медные монеты и маленький замок. Когда эти предметы показали Пьеру Жильяру, он сразу определил, что они представляют собой содержимое карманов цесаревича. Наконец, в шахте был обнаружен труп спаниеля Джемми – с пробитым черепом и сломанной передней лапой. Постаравшись уничтожить тела владельцев собаки, убийцы почему-то забыли сделать то же самое с трупом их любимицы.

Н. А. Соколов и его помощники допросили захваченных в плен охранников «дома особого назначения», рассказавших, как происходила расправа. Результаты следствия, проведенного Н. А. Соколовым, были впоследствии полностью подтверждены П. М. Быковым, председателем Екатеринбургского совета.

Через несколько часов после злодеяния в Москву была отправлена телеграмма. Она поступила в Президиум ВЦИКа 18 июля. Вечером в Кремле заседал Совет народных комиссаров. Председательствовал В. И. Ленин. С докладом о проекте создания системы народного здравоохранения выступал нарком здравоохранения. Войдя в зал, Свердлов наклонился к Ленину и что-то сказал ему. Прервав выступающего, председательствующий объявил:

– Товарищ Свердлов просит слова для сообщения.

– Я должен заявить следующее, – сказал Свердлов. – Из Екатеринбурга получено сообщение о том, что по постановлению Уральского областного совета там расстрелян бывший царь Николай Романов. Президиум Всероссийского центрального исполнительного комитета постановил: решение и действия Уральского совета признать правильными.

На минуту воцарилось молчание.

– Перейдем к постатейному чтению проекта о здравоохранении, – как ни в чем не бывало произнес Ленин.

Хотя был назван лишь один император, Ленин и Свердлов знали, что на самом деле убита вся семья. Поспешно отступая из Екатеринбурга, большевики не успели уничтожить телеграфные ленты переговоров с Москвой после убийства.

Н. А. Соколов приводит текст расшифрованной специалистом телеграммы, сохраняя орфографию: «Передайте Свердлову что все семеиство постигла та же участ что и главу оффициально семия погибнет при евакуации».

Другой телеграммой екатеринбургские большевики запросили у московского центра указаний касательно того, каким образом им следует оповестить местное население о случившемся. Очевидно, большевистское руководство решило, что сначала надо сообщить об убийстве лишь одного лица. Телеграмма гласила: «Председателю Совнаркома тов. Ленину. Председателю ВЦИК тов. Свердлову. У аппарата Президиум Областного совета рабоче-крестьянского правительства. Ввиду приближения неприятеля к Екатеринбургу и раскрытия Чрезвычайной комиссией большого белогвардейского заговора, имевшего целью похищение бывшего царя и семьи (документы в наших руках) по постановлению Президиума Областного совета в ночь на 16-е [ошибка, д. б. 17-е. – Примеч. пер.] расстрелян Николай Романов. Семья его эвакуирована в надежное место. По этому поводу нами выпускается следующее извещение:

Ввиду приближения контрреволюционных банд к красной столице Урала и возможности того, что коронованный палач избежит народного суда (раскрыт заговор белогвардейцев, пытавшихся похитить его, и найдены компрометирующие документы), Президиум Областного совета постановил расстрелять бывшего царя Николая Романова, виновного в бесчисленных кровавых насилиях против русского народа. В ночь на 16 июля 1918 года приговор приведен в исполнение. Семья Романовых, содержащаяся вместе с ним под стражей, в интересах общественной безопасности эвакуирована из города Екатеринбурга. Президиум Областного совета».

Москва одобрила это решение, вынеся постановление Президиума ВЦИКа от 18 июля: «Всероссийский Центральный исполнительный комитет Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов в лице своего президиума одобряет действия президиума Областного совета Урала.

Председатель Ц. И. К. Я. Свердлов».

Год спустя, не в состоянии скрыть от людей правду, большевики сообщили, что казнена вся семья императора. Вины своей они, однако, не признали, а нашли козлов отпущения. Были арестованы и отданы под суд 28 эсеров, якобы убивших царскую семью с целью дискредитации большевиков. Пятеро были казнены. В своей книге Быков признался, что обвинения были сфабрикованы самими большевиками.

В том, что московские вожди одобрили решение Уральского совета, признался и Троцкий. Он писал, что намеревался устроить открытый суд над бывшим царем и что предполагалась прямая трансляция суда по всероссийской сети радиовещания, но не успел этого сделать, так как отправился на фронт.

В своих «Дневниках» Троцкий вспоминал: «…Мой приезд в Москву выпал уже после падения Екатеринбурга. В разговоре со Свердловым я спросил мимоходом:

– Да, а где царь?

– Кончено, – ответил он, – расстрелян.

– А семья?

– И семья с ним.

– Все? – спросил я, по-видимому, с оттенком удивления.

– Все! – ответил Свердлов. – А что?

Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил.

– А кто решал? – спросил я.

– Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять нам им живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях.

Больше я никаких вопросов не задавал, поставив на деле крест. По существу, решение было не только целесообразно, но и необходимо. Суровость расправы показывала всем, что мы будем вести борьбу беспощадно, не останавливаясь ни перед чем. Казнь царской семьи была нужна не просто для того, чтобы запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель… Это Ленин хорошо чувствовал».

Беспощадность Ленина произвела впечатление на многих зарубежных политиков, еще не понимавших сущности большевизма. Вудро Вильсон, который прежде с оптимизмом относился к событиям в России, узнал о злодеянии во время обеда, который давал секретарь по внутренним делам Франклин К. Лейн. Встав из-за стола, президент заявил, что «возникла большая опасность для всего мира». Он добавил, что «теперь не время для пиров». И сотрапезники тотчас разошлись.

Жестокая логика диктовала большевикам необходимость истребления всех членов Дома Романовых, угодивших им в лапы. За шесть дней до екатеринбургского злодеяния в Перми был умерщвлен великий князь Михаил Александрович. 17 июля, на следующий день после цареубийства, на Урале (в Алапаевске) были зверски убиты многие представители императорской фамилии, в их числе великая княгиня Елизавета Федоровна, старшая сестра государыни; великий князь Сергей Михайлович, двоюродный дядя императора; князья Иоанн, Константин и Игорь, сыновья великого князя Константина Константиновича, и князь Палей, сын великого князя Павла Александровича. Великая княгиня Елизавета Федоровна отвергла все предложения увезти ее в безопасное место. Еще в марте 1917 года Временное правительство обратилось к ней с просьбой оставить Марфо-Мариинскую обитель и укрыться в Кремле, но она отказалась это сделать. В 1918 году, сначала при посредстве шведского посольства, а затем через графа фон Мирбаха германский кайзер неоднократно пытался предоставить убежище в Германии женщине, которую он некогда любил. И снова Элла отклонила руку помощи. Высланные большевиками в Алапаевск весной 1918 года Романовы, под предлогом перевозки в другой город, в ночь с 17 на 18 июля на крестьянских повозках были отвезены за несколько верст от города и сброшены живыми в старую шахту. На головы обреченных полетели гранаты и тяжелые бревна. Погибли не все сразу. После того как палачи, руководимые Сафаровым, уехали, один крестьянин подполз к устью шахты и услышал молитвенные песнопения, доносившиеся из глубины выработки. Когда в октябре 1918 года трупы замученных были извлечены белыми войсками из шахты, все увидели, что на голову одного из юношей рукой Елизаветы Федоровны наложена повязка. В январе 1919 года в Петропавловской крепости были расстреляны еще четыре великих князя, в их числе дядя царя, Павел Александрович, и двоюродный его дядя, Николай Михайлович, историк-либерал. Друживший с Лениным А. М. Горький напомнил ему, что великий князь известный историк, и просил приятеля пощадить Николая Михайловича. На это Ильич ответил, что революция не нуждается в историках, и подписал смертный приговор.

Спустя некоторое время выяснилось, что революция не нуждается ни в нем самом, ни в Троцком. После долгой болезни, отстранившей его от власти, Ленин умер в 1924 году. Высланный из России в 1927 году Троцкий позднее утверждал, что Ленин был отравлен Сталиным. На этот счет у биографов нет определенного мнения. Зато известно определенно, что Троцкий был убит у себя на вилле в Мехико-Сити ударом альпенштока по приказу Сталина. Именно Сталин стал наследником Ленина. В течение тридцати лет он правил страной, проявляя такую жестокость, какой не проявлял ни один царь со времен Иоанна Грозного. В январе 1945 года, приближаясь к вершине своей славы, Сталин принимал в Ялте союзников – президента США Франклина Д. Рузвельта и премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля. Американская делегация остановилась в Ливадийском дворце. Американский президент был нездоров, поэтому советский и британский лидеры сами приехали к нему. Участники Ялтинской конференции расположились за круглым столом в той самой гостиной, где тридцать четыре года назад на балу, устроенном в честь ее шестнадцатилетия, танцевала разрумянившаяся и похорошевшая старшая дочь государя, Ольга Николаевна.

Через полгода после екатеринбургского злодеяния не стало и Свердлова. Большевистские руководители заявили, будто бы причиной смерти была чахотка, хотя ходили упорные слухи, что он был убит рабочими-деповцами. В память об организаторе убийства царской семьи Екатеринбург был переименован в Свердловск. В течение многих лет «дом особого назначения» большевики использовали в качестве музея. Его посетителям показывали подвал, в котором была зверски убита царская семья и ее слуги. В 1959 году в доме этом побывала группа американских корреспондентов, сопровождавших Ричарда Никсона, тогдашнего вице-президента США, совершавшего поездку по Советскому Союзу. Выяснилось, что музей закрыт, а дом, превращенный в архив местного комитета партии, недавно выкрашен в кремовый, белый и коричневый цвета. Что же касается подвального помещения, то журналистам заявили, будто оно забито покрытыми пылью коробками со старыми бумагами. За десятилетия, прошедшие с 1918 года, Свердловск превратился в гиганта угольной и металлургической промышленности. Именно над этим городом в мае 1960 года был сбит самолет-разведчик U-2, пилотируемый Франсисом Пауэрсом.

Список членов Дома Романовых, сумевших избежать расправы, возглавляла вдовствующая императрица Мария Федоровна. В апреле 1919 года, когда к Крыму стали приближаться части Красной армии, 72-летняя императрица-мать была вывезена с полуострова на британском броненосце «Мальборо». Императрица не поверила, по ее выражению, «слухам» об убийствах на Урале, и покинула Россию лишь по настоятельной просьбе сестры, вдовствующей английской королевы Александры и ее сына, Георга V. Вернувшись в родную Данию, Мария Федоровна поселилась во флигеле дворца племянника, короля Христиана X. Король и его тетушка недолюбливали друг друга и ссорились из-за денег. Вдовствующая императрица привезла с собой часть своих драгоценностей, и племянник предложил ей продать или заложить их, чтобы оплачивать расходы по своему содержанию. Императрица упорно отказывалась сделать это и хранила сокровища в шкатулке под кроватью. В отместку король Христиан стал подвергать ее всяческим унижениям. Однажды вечером в комнату, где Мария Федоровна сидела с дочерью, великой княгиней Ольгой Александровной, вошел камердинер. «Его Величество просит вас выключить лишние осветительные приборы, – заявил он. – Его Величество уведомляет вас, что счет за электричество, который ему пришлось недавно оплатить, был чрезмерно велик». Императрица холодно посмотрела на вошедшего, в его присутствии вызвала собственного лакея и приказала тому осветить дворец от подвала до чердака. В конце концов экономическое положение и достоинство вдовствующей императрицы были спасены королем Георгом V, назначившим «дорогой тетушке Минни» пенсион в 10 тыс. фунтов стерлингов в год. До конца жизни Мария Федоровна не верила, что ее старший сын с семьей погибли, хотя, вопреки распространенному мнению, она никогда не встречалась с женщинами, претендовавшими на роль ее внучки Анастасии Николаевны. В октябре 1928 года жизнерадостная датская принцесса, ставшая супругой могучего царя Александра III и очаровавшая своих русских подданных, скончалась в Копенгагене в возрасте 81 года.

Ее дочери, великие княгини Ксения и Ольга Александровны, тоже отплыли из России на британских судах. Когда Ксения Александровна приехала в Лондон, при виде короля Георга V ее слуги бросились на колени и стали целовать полы его одежды, приняв англичанина за чудом спасшегося государя. Последние двадцать пять лет своей жизни Ксения Александровна провела в дарованном ей «по милости и благосклонности» британской короны особняке, имевшем, на наш взгляд, вполне подходящее название «Дом на пустоши». Великая княгиня умерла в 1960 году. Ей было восемьдесят пять лет. Младшая сестра императора, Ольга Александровна, жила незаметно в Дании до 1948 года, после чего уехала в Канаду и поселилась на небольшой ферме. Жила она там, не привлекая ничьего внимания, и соседи-фермеры очень удивились, когда в 1959 году скромную старушку пригласили отобедать на борту королевской яхты «Британия», на которой прибыли английская королева Елизавета II и ее супруг, принц Филипп. В 1960 году здоровье великой княгини ухудшилось, и она поселилась в русской семье, жившей в квартире, расположенной над парикмахерской, в бедном квартале восточной части Торонто. В ноябре, через семь месяцев после смерти сестры Ксении, в семидесятивосьмилетнем возрасте отошла в мир иной и великая княгиня Ольга Александровна.

Среди оставшихся в живых великих князей был двоюродный брат государя императора Кирилл Владимирович. Хотя он первым из членов Дома Романовых нарушил присягу Николаю II и повел свой Гвардейский экипаж к Думе, чтобы поддержать мятежную власть, по иронии судьбы именно он стал местоблюстителем престола. В 1924 году он провозгласил себя императором всероссийским, и у него в бретонской деревне появился свой «двор». В 1930 году он приехал в Париж, чтобы принять состоявшийся в загородном парке военный парад, в котором участвовали две тысячи бывших офицеров русской армии. Появление великого князя офицеры встретили боевыми казачьими кликами и возгласами: «Близок день славы!» К несчастью для Кирилла, вдовствующая императрица не признавала его главой Дома Романовых. В 1938 году в возрасте 62 лет он скончался в Американском госпитале в Париже. После него главой Дома Романовых считался его сын, Владимир Кириллович, родившийся в 1917 году (и скончавшийся в Америке в апреле 1992 года).

Великий князь Николай Николаевич до 1919 года жил в Крыму и отплыл от его берегов вместе со вдовствующей императрицей и ее дочерьми на броненосце «Мальборо». По мнению многих русских эмигрантов, он был более достойным претендентом на российский престол, но великий князь не захотел участвовать ни в каких интригах. Умер он в Антибе, на юге Франции. Траурный кортеж сопровождали войска, поскольку в свое время великий князь был Верховным главнокомандующим союзной армией.

Некоторое время претендентом на несуществующий Российский престол был Великий князь Дмитрий Павлович, спасшийся благодаря ссылке в Персию после убийства Распутина. В 1926 году он женился в Биаррице на богатой американке и в 1930-х годах торговал шампанским во флоридском городке Палм-Бич. В отличие от активных участников убийства сибирского «старца», никаких книг он не писал и не желал даже говорить о своем в нем участии. В возрасте 50 лет он умер от туберкулеза в швейцарском курортном городке Давос.

Велик перечень жертв большевицкого террора по отношению ко всем, кто служил государю. Графиня Гендрикова и госпожа Шнейдер, разделившие с царской семьей заточение в Царском Селе и сибирскую ссылку, были казнены в Перми в сентябре 1918 года. Гофмаршал князь Долгоруков и генерал-адъютант Татищев исчезли приблизительно в то же время, но были обнаружены трупы, судя по некоторым признакам, принадлежавшие этим честным слугам государя. Баронесса Буксгевден и Сидней Гиббс уехали из Сибири и благополучно добрались до Англии.

Бывший царский председатель Совета министров старик Горемыкин в 1918 году был схвачен в Петрограде и растерзан чернью на месте. Штюрмер и Протопопов были расстреляны большевиками. Коковцов и Сазонов эмигрировали во Францию. Родзянко, председатель последней Думы, уехал из Крыма и в 1924 году умер в Белграде. До конца его жизни русские монархисты попрекали его за то, что он способствовал свержению монархии. Пуришкевич сражался на стороне белых на юге России и умер там от тифа. Князь Львов, Милюков и Гучков перебрались во Францию, где занялись антисоветской деятельностью.

Из всех русских генералов, игравших важную роль в Первой мировой войне, лишь двое покинули родину. Это были два непримиримых противника – великий князь Николай Николаевич и бывший военный министр Сухомлинов. Алексеев и Корнилов погибли, сражаясь с большевицкими войсками, а генералы Поливанов и Брусилов перешли на сторону красных. По крайней мере, Брусилов действовал из патриотических побуждений. В условиях, когда войска союзников высадились на юге России, в Мурманске и Владивостоке, а поляки находились на подступах к Киеву и Смоленску, Брусилов заявил: «Поляки осаждают русские крепости при поддержке тех стран, которые мы спасли от верной гибели в начале войны. Всей душой я желаю успехов Красной Армии, и да поможет мне Бог!» Столь высоких чувств Сухомлинов не испытывал. Вместе с молодой женой он на парусной лодке пересек Финский залив, а затем добрался до Берлина. Прежде чем скончаться в 1926 году, бывший русский министр написал книгу воспоминаний, подобострастно посвятив ее германскому кайзеру. Вильгельм был настолько польщен, что решил посвятить Сухомлинову собственную книгу, но издатели вовремя удержали его от неразумного шага. Еще молодая, госпожа Сухомлинова не помогала своему пожилому супругу заниматься литературным трудом. Отправив его в Финляндию, пишет Вырубова, «после стольких несчастий, которые они перенесли вместе, Е. В. Сухомлинова оставила своего мужа и вышла замуж за молодого грузина. Их обоих расстреляли большевики».

После октябрьского переворота Бьюкенен и Палеолог получили новые назначения, но для них обоих годы, проведенные в прекрасном городе на Неве, были вершиной их дипломатической карьеры. Бьюкенен был направлен послом в Рим, где последние годы его жизни ему не давали покоя лица, утверждавшие, что весной и летом 1917 года он не приложил достаточных усилий к спасению русского императора и его семьи. Вернувшись в Париж, Палеолог занял важную должность в министерстве иностранных дел и был избран во Французскую академию. Умер он в августе 1944 года после освобождения любимого им Парижа от немецкой оккупации.

Оба преданных государю сановника, граф Фредерикс и граф Бенкендорф, скончались несколько лет спустя после смерти их августейшего повелителя. Бенкендорф тщательно собирал все сведения, имевшие касательство к убийству императорской семьи и исчезновению его пасынка, князя В. А. Долгорукова. Лишь окончательно убедившись, что никого из них нет в живых, граф попытался уехать за рубеж. Из-за сложностей получения визы он задержался на эстонско-советской границе и в 1921 году умер в обшарпанной больнице приграничного городка. Граф Фредерикс некоторое время жил в Петрограде, впоследствии переименованном в Ленинград. В пику новым хозяевам он разгуливал по Невскому, облачась в свой выцветший, с золотым шитьем, придворный мундир. Незадолго до смерти он получил разрешение уехать к себе на родину, в Финляндию, где и скончался в 1922 году в возрасте восьмидесяти четырех лет.

Арестованная Керенским в Царском Селе Анна Вырубова пять месяцев просидела в Петропавловской крепости, была освобождена, затем арестовывалась еще несколько раз. Однажды задержанную бывшую фрейлину заперли в кочегарском кубрике царской яхты «Штандарт», по надраенным палубам которой она некогда прогуливалась с императрицей. Какое-то время она жила незаметной жизнью в Петрограде и даже подружилась с Максимом Горьким, который настоятельно рекомендовал ей написать мемуары. Снова подвергнувшись преследованиям, в 1920 году Вырубова сбежала в Финляндию, где спокойно прожила еще сорок четыре года вплоть до самой смерти в 1964 году. Ей было восемьдесят лет.

Три года оставался в России Пьер Жильяр, помогая судебному следователю Н. А. Соколову в его работе. Вместе с женой, Александрой Теглевой, бывшей няней великой княжны Анастасии Николаевны, через Японию и США он уехал к себе на родину, в Швейцарию, где в начале 1930-х годов, после почти двадцатилетнего перерыва, возобновил преподавательскую деятельность. Он стал известным профессором французского языка Лозаннского университета и был награжден французским правительством орденом Почетного Легиона. До конца своих дней бывший наставник цесаревича в выступлениях и книгах защищал память семьи, которой он служил. Скончался он в возрасте восьмидесяти трех лет в 1962 году.

Заклятый враг Распутина иеромонах Илиодор вернулся после революции в Россию с бредовыми планами реформы русской Православной церкви, решив, в угоду большевикам, стать новоявленным «папой Римским». Но планы его большевистское руководство не заинтересовали. В 1921 году Илиодор приехал в Нью-Йорк и сделался баптистом. Жил он незаметной жизнью и какое-то время работал швейцаром в здании страховой компании, расположенной на Мэдисон-сквер. В 1952 году, в возрасте семидесяти одного года, он скончался от сердечного приступа в больнице «Бельвю».

Матрена Распутина, старшая дочь старца, уехала из России вместе с мужем, Борисом Соловьевым, и стала укротительницей львов. В начале 1930-х годов она совершила турне по Европе и Соединенным Штатам. Афиши рекламировали ее как «дочь знаменитого монаха, чьи похождения в России поразили весь мир». Последние годы жизни она провела в Лос-Анджелесе, неподалеку от Голливуд-Фриуэй.

В то время, когда создавалась эта книга, из участников этой великой исторической драмы в живых оставались считанные единицы. Матильда Кшесинская, чей особняк был конфискован большевиками, уехала из России в 1920 году и год спустя обвенчалась в Канне с великим князем Андреем Владимировичем. В продолжение тридцати лет она руководила балетной студией в Париже. Среди ее учениц была, в частности, знаменитая Марго Фонтейн. В 1936 году, в шестидесятитрехлетнем возрасте, она выступала в лондонском оперном театре Ковент-Гарден. Юная балерина, катавшаяся на тройке с молодым русским цесаревичем по заснеженным улицам Петербурга, последние свои годы жила в Париже. Скончалась она в возрасте девяноста девяти лет.

Князь Феликс Юсупов и его жена, княгиня Ирина Александровна, по большей части жили в Париже. Среди русских эмигрантов князь прославился щедростью. Он затеял два нашумевших судебных дела. В 1934 году Ирина Александровна предъявила иск кинокомпании «Метро-Голдвин Мейер», поставившей фильм «Распутин – сумасшедший старец». Чета обвинила кинокомпанию в клевете. Иск на 375 тыс. долларов был судом удовлетворен. В 1965 году, приехав в Нью-Йорк, князь Юсупов предъявил иск компании Си-Би-Эс, поставившей телевизионный спектакль об убийстве Распутина. Он обвинил компанию во вторжении в частную жизнь. На сей раз иск был отклонен. Князь Юсупов, живший с супругой в районе Парижа под названием Отей в небольшом доме, превращенном из амбара в коттедж, умер в 1967 году в возрасте семидесяти лет.

Александр Керенский жил в Лондоне, Пало-Альто и Нью-Йорке. За полвека, которые он провел вдали от России, бывший премьер написал несколько книг, в которых взахлеб рассказывает о тех наполненных событиями семи месяцах, когда он вершил судьбы русской истории. В 1967 году, когда печаталось первое американское издание этой книги, он жил в Нью-Йорке и Пало-Альто и, несмотря на свои восемьдесят пять лет, был бодр и крепок. Умер он в 1970 году. Нет никакой возможности точно установить влияние одного из самых главных факторов, сыгравших свою роль в этой драме, – дефективного гена, который передала своим потомкам королева Виктория. До недавнего времени, когда появились плазма и сильные концентраты плазмы, гемофилия, как и другие рецессивные наследственные болезни, как правило, утрачивает пенетрантность. Именно это и произошло с огромным кланом королевы Виктории. Шестеро представителей четвертого поколения – правнуки королевы – были поражены гемофилией. Одним из них был Алексей Николаевич. Двумя другими – инфант Альфонсо и принц Гонзало, сыновья испанского короля Альфонсо XIII. Оба брата погибли в молодости в результате автомобильных катастроф: Гонзало в 1934 году в Австрии, Альфонсо в 1938 году в Майами. Оба истекли кровью, хотя травмы были незначительными. В пятом поколении, к которому принадлежат нынешняя королева Великобритании Елизавета II и ее супруг, принц Филипп, гемофиликов нет. То же можно сказать и о шестом поколении. Возможно, что ген-мутант поразил кого-то из потомков королевы Виктории женского пола и может быть в будущем передан мужским представителям этой фамилии. Однако возможность эта, и теперь маловероятная, будет уменьшаться и впредь.

Бытует легенда, будто в каком-то опечатанном банковском сейфе хранится огромное количество золота, которое будет тотчас передано любому лицу, которое докажет, что является членом семьи самого государя императора. Факты же говорят об ином. Никаких средств, принадлежавших императорской семье, в российских банках не сохранилось. Еще до большевицкого переворота все владения и все имущество Романовых были конфискованы Временным правительством. В момент отречения Николая II его личный капитал, хранившийся в русских сейфах, составлял миллион золотых рублей, капитал императрицы – полтора миллиона. Часть этих средств была получена графом Бенкендорфом и использована на содержание царской семьи в Тобольске, остальное прибрали к рукам большевики. Драгоценности, принадлежавшие короне, были национализированы. Часть их была продана советским правительством, остальное находится в так называемом Гохране в Кремле. Большая часть драгоценностей, принадлежавших императрице и великим княжнам, была похищена палачами после убийства своих жертв. 19 марта 1920 года, с трудом избежав ареста наступавшими красными отрядами, генерал Дитерихс, судебный следователь по особо важным делам Н. С. Соколов и Пьер Жильяр передали сундучок с реликвиями царской семьи французскому генералу Жанену, увезшему его во Францию. Драгоценности, принадлежавшие вдовствующей императрице Марии Федоровне, некогда оценивавшиеся в два миллиона долларов, после ее кончины были проданы за бесценок. Отдельные предметы из коллекции Марии Федоровны попали в шкатулку английской королевы Марии. Нынешняя королева Великобритании Елизавета II часто надевает удивительной красоты бриллиантовое колье и усыпанную бриллиантами тиару, которые принадлежали русской императрице-матери.

Перед Первой мировой войной царская семья имела вклады в зарубежных банках, на которые впоследствии зарились многие самозванцы. К примеру, часть средств хранилась в одном берлинском банке, но после войны, в связи с обесценением марки, эта сумма уменьшилась до незначительных размеров. В 1967 году она составляла каких-то 1500 долларов. Что же касается Английского банка, то вероятность обнаружения в нем царских вкладов ничтожна. Во время войны государь и императрица истратили все свои личные средства на помощь армии. Находившиеся в Англии средства, по распоряжению царской четы, были изъяты и доставлены в Россию, где были израсходованы на содержание лазаретов и санитарных поездов, финансировавшихся государыней императрицей. Деньги эти были переданы ей через английское посольство в Петрограде. 26 августа 1915 года Александра Федоровна писала императору: «Завтра я встречаюсь с Бьюкененом, так как он снова привез мне из Англии 100 000 фунтов стерлингов». К концу войны из этих средств не осталось ничего.

В 1960 году покойный сэр Эдвард Пикок, занимавший должность управляющего Английским банком с 1920 по 1924, а затем с 1929 по 1946 год, обсуждал эту проблему с канадским писателем Йеном Ворресом, литературным обработчиком мемуаров великой княгини Ольги Александровны. По словам Пикока, он получил личное указание короля Георга V выяснить состояние финансов его кузины Ольги Александровны. Пикок авторитетно заявил: «Я убежден, что ни в Английском банке, ни в каком-либо другом банке Великобритании не было вкладов, принадлежавших российской императорской семье. Конечно, слово „никогда“, возможно, тут неуместно, но я точно знаю, что, по крайней мере, после Первой мировой войны и в течение тех долгих лет, когда я занимал должность управляющего Английским банком, вкладов таких не существовало».

И тем не менее мысль о существовании царских сокровищ продолжает будоражить умы охочих до чужого добра людей. Как всегда бывает, когда речь идет о гибели августейших персон при таинственных обстоятельствах, ходили упорные слухи, будто не то отдельные, не то все члены царской семьи живы. Утверждали, будто в 1920 году кто-то видел русского императора на улицах Лондона с белыми, как снег, волосами. Согласно другой версии, царя укрыл в Ватикане папа Римский. Существовала, кроме того, легенда, будто вся царская семья находится на борту судна, которое странствует по Белому морю, никогда не приставая к берегу.

За минувшие десятилетия появились десятки самозванцев, называвших себя тем или иным членом семьи государя. Вскоре после екатеринбургского злодеяния в Сибири объявился «наследник Алексей Николаевич». Встретившийся с ним Пьер Жильяр установил, что тот имеет весьма отдаленное сходство с цесаревичем, но говорит только по-русски. Вскоре после отъезда швейцарца лжецесаревич сознался в обмане. Общеизвестна история миссис Анны Андерсон, которая всю жизнь тщилась доказать, что она – великая княжна Анастасия Николаевна. Но ее право на эту роль оспаривало множество других «Анастасий», обитавших в самых отдаленных уголках земного шара. Великой княгине Ольге Александровне, сталкивавшейся с царскими детьми чаще других представителей Дома Романовых, пришлось иметь дело с многими из этих женщин. Иногда она встречалась с ними по собственной инициативе. Когда же в 1925 году Ольга Александровна в течение четырех суток сидела у постели Анны Андерсон, беседуя с ней, она с грустью убедилась, что это вовсе не ее племянница. Чаще всего лже-Анастасии сами преследовали великую княгиню, бросаясь к ней с распростертыми объятиями и громким возгласом: «Дорогая тетя Ольга!» В конце концов Ольга Александровна смирилась с неизбежностью таких встреч и связанных с ними вымышленных историй о чудесном избавлении от гибели. «Я рассказываю правду, но никто мне не верит, потому что публике хочется верить сказкам», – заявила однажды великая княгиня.

Гораздо более удивительной и загадочной, чем легенда об Анастасии, является жуткая драма самой русской революции. Коммунистический миф, привезенный Лениным в Россию, его укоренение там и распространение доктрины коммунизма во всех странах мира – вот главные события современной истории. Любопытно, но страны, с которыми США никогда не вступали в военные конфликты, – это две великие коммунистические державы – Советский Союз и Китай. Предметом нынешних распрей являются не рынки сбыта и не те или иные территории, а идеология. Это наследие Ленина.

А также наследие Распутина и гемофилии. «Без Распутина не было бы Ленина», – заявил однажды Керенский. Это не означает, что все происшедшее в России и в мире было обусловлено личной трагедией одного-единственного мальчика. Не будем забывать отсталость России и мятежность русской натуры, все чаще раздававшиеся требования реформ, непомерное бремя военных расходов и потери, понесенные страной в мировой войне, а также кроткий, уступчивый нрав государя. Все эти факторы ускорили события. Самодержавие начало утрачивать свои позиции еще до рождения наследника цесаревича.

Но с его появлением на свет события стали развиваться быстрее, чем следовало. Если бы не муки, какие испытывала императрица, видя страдания больного ребенка; если бы, потеряв всякую надежду, она не обратилась к Распутину с просьбой спасти ее сына, а затем и самодержавие в чистом виде, то разве Николай II не смог бы стать главой конституционной монархии, играя роль, какую столь удачно исполнял его кузен, английский король Георг V? Вполне. Ведь именно в этом направлении шло развитие России. Возникновение Государственной думы лишило императора абсолютной власти. В эпоху Столыпина и 3-й Думы взаимопонимание между государем и парламентом достигло уровня, сулившего большие надежды. Да и во время войны страна хотела не революции, а реформы. Она желала внести свой вклад в борьбу и получить свою долю после победы над противником. Однако императрица, идя на поводу у старца, никак не хотела делиться властью. Своими уступками супруге, упорным отстаиванием принципов самодержавия и нежеланием согласиться на создание ответственного министерства Николай II сделал революцию, а затем и победу Ленина неизбежными.

Почему победил Ленин, почему потерпел поражение царь, почему императрица вручила судьбу сына, мужа и всей державы в руки проходимца, почему Алексея поразил грозный недуг – гемофилия, – вот загадки, с которыми тесно переплетена наша история. На все эти загадки есть свой ответ. На все, кроме последней.

 

Послесловие автора

Работая над созданием этой книги, я использовал материалы, хранящиеся в Нью-Йоркской публичной библиотеке, Батлеровской библиотеке Колумбийского университета и хранилище редких книг при Йельском университете. Приношу благодарность сотрудникам этих учреждений, неизменно отличающимся учтивостью и знанием своего дела. В особенности я ценю помощь мисс Марджори Уинн, которая предоставила в мое распоряжение уникальные альбомы с фотографиями семьи Романовых и документов, хранящихся в библиотеке Бейнеке. Без помощи мистера Ричарда Орландо, проведшего обширные библиографические исследования, моя работа имела бы меньший объем и далась бы мне с большим трудом.

Я премного благодарен мистеру Дмитрию Ляховичу и профессору Роберту Уильямсу из Уильямсовского колледжа, которые прочли всю рукопись книги и дали мне ряд ценных советов. Они не несут ответственности за неточность фактов и выводов. По некоторым вопросам я обращался за помощью к отцу Джеймсу Гриффитсу, священнослужителю Православной Церкви, к госпоже Светлане Умрихиной и госпоже Евгении Ляхович. Все эти три лица постоянно оказывали мне поддержку.

Медицинские аспекты гемофилии мне помогли понять доктор Кеннет Бринкхаус, доктор Мартин Розенталь, покойный доктор Леандро Тоскантинс, доктор Оскар Люкас, доктор Дэвид Эгл и доктор Эйк Мэтсон, у которых я неоднократно консультировался. Я глубоко признателен доктору Лерою Энгелу и доктору Герберту Ньюмену за их консультации по специальным проблемам и за ту поддержку, которые они мне оказывали в продолжение многих лет.

В числе тех, кто словом и делом многие месяцы поддерживал меня, были Сюзанна и Морис Рорбах, покойный Г. Гардин Масси, Саймон Майкл Бесси, Альфред Кнопф-младший, Роберт Ланц и Джанет Даулинг, которая вместе с Терри Коновер отпечатала рукопись книги. Дети мои своим неизменным оптимизмом и десятками веселых рисунков помогали мне в работе.

Неизмерима помощь моей жены Сюзанны. При всей своей занятости (она журналистка), она провела для меня большую исследовательскую работу. Ночами и в дни отдыха она читала рукопись, правя каждую строчку. Ее мысли и советы, записанные на пленку, на прослушивание которой потребовалось несколько сотен часов, были мне большим подспорьем. Если бы не она, эта книга не появилась бы на свет. Поэтому она принадлежит ей в такой же степени, что и мне.