Каково же должно быть наше мненіе о Наполеоне съ точки зренія его отношеній къ женщине?

Оно двойственно. Здесь – только физическая сторона; тамъ – и физическая, и моральная, при чемъ моральная госіюдствуетъ надъ физической.

Изъ техъ банальныхъ приключеній, въ которыхъ сказывалось только физическое влеченіе, ничто не было утаено; и не потому, чтобы они позволяли сделать какія-нибудь особенныя заключенія о его характере, а потому, что, умолчавъ о нихъ, мы дали бы поводъ думать, что изъ нихъ можно вывести заключенія неблагопріятныя. Именно потому, что онъ былъ Наполеонъ, его альковъ не могъ таить секретовъ; какъ бы заботливо ни скрывалъ онъ эти случайныя приключенія, статсъ-дамы, камеристки, адъютанты, камердинеры, съ такой жадностью следившіе за мельчайшими событіями во дворце, знали ихъ наперечетъ. Каждый, кто имелъ какое-нибудь отношеніе къ Тюильери, вращался, такъ сказать, въ правительственныхъ сферахъ, хлопоталъ о какихъ-либо милостяхъ или просто занимался собираніемъ новостей, – каждый отмечалъ въ своихъ записяхъ то, что ему удавалось узнать; и такъ какъ все, чего касался Наполеонъ, становилось исторіей; такъ какъ среди его делъ, даже мельчайшихъ, среди мельчайшихъ происшествій, вліявшихъ такъ или иначе на его здоровье, нетъ ни одного, которое не интересовало бы человечество; такъ какъ въ теченіе целыхъ ста летъ почти ничто не волновало общественное мнение всего міра въ такой степени, въ какой волновалъ его онъ, – то все эти более или менее достоверныя свидетельства встречалн доверіе; авторы всевозможныхъ памфлетовъ черпали целыми пригоршнями изъ этихъ источниковъ для подтвержденія своихъ писаній и немало ложныхъ мненій успело, благодаря этому укорениться среди публики. Единственное средство опровергнуть ихъ это установить факты, собрать все те приключенія, которыя, будучи разсказаны многами, одинъ другого подтверждающими свидетелями, представляютъ достаточныя гарантіи несомненности. Если мы пренебрегли некоторыми изъ нихъ, или только упомянули о нихъ, хотя они и правдоподобны, то поступили мы такъ потому, что о нихъ разсказываетъ лишь одно какое-нибудь лицо, никакихъ же документальныхъ доказательствъ добыть было нельзя, и еще потому, что оне ужъ очень банальны и обычны и были бы лишь совершенно неинтереснымъ повтореніемъ уже изложенныхъ фактовъ.

* * *

Что означаютъ эти приключенія? To, что Наполеонъ – мужчина; ему тридцать летъ въ 1799 г., ему сорокъ летъ въ 1809 г.; обета воздержанія онъ не давалъ. Женщины предлагаютъ ему себя лишь только онъ выразигъ – или другіе отъ его имени – желаніе иметь ихъ. Онъ беретъ ихъ – очень часто потому, что чувствуетъ потребность въ этомъ, иногда потому, что оне будятъ въ немъ сладострастіе; но никогда не доводя себя при этомъ до нервнаго переутомленія, никогда не отвлекаясь для этого отъ своихъ. занятій. Ни одной изъ этихъ женщинъ онъ не растлилъ. Если есть среди нихъ девственницы, то это девственницы уже развращенныя, сами продающія свою девственность. – Да и можно ли быть увереннымъ, что таковыя были?

Замужемъ ли оне или нетъ, связаны ли оне сь театромъ или со Дворомъ, на деле оне – продажны. Оне ищутъ денегъ въ обменъ за наслажденіе, которое даютъ. Онъ платитъ имъ. Следовательно – квиты. Никакого сластолюбія; сластолюбіе существуетъ лшпь тамъ, где начинается утонченное сладострастіе. Онъ же идеть прямо и просто къ самому акту, не теряя времени на нежности. Его считаютъ грубымъ, потому что ему некогда. Онъ относится къ этому такъ же, какъ къ еде, и если даетъ удовлетвореніе своей чувственности, то лотому, что она этого требуетъ, для этого создана, или потому, что представляется случай, вовсе же не потому, что онъ ищетъ этого, думаетъ, мечтаетъ объ этомъ, вовсе не потому, что онъ превратилъ наслаждения въ привычку, создалъ искусственно потребность въ нихъ.

Соответствуетъ лн это требованіямъ морали? Какой морали? Если мораль видоизменяется сообразно широтамъ, то въ еще болыпей степени – сообразно эпохамъ!

Чтобы судять деятелей Имперіи:– а особенно Императора! – съ точки зренія лщемерной и узкой морали буржуазіи того времени, нужно было бы, прежде всего, чтобы они жили той же жизнью, какой жила эта буржуазія. Между темъ, если при той жизни, какую они въ действительности вели, постоянно передвигаясь изъ одного конца Европы въ другой, подъ пулями и ядрами, вечно верхомъ, со смертью за спиной; если при такой жизни некоторые и таскаютъ за собой любовницъ – такъ, чтобы Императоръ объ этомъ не зналъ, – то большинство совершенно и не помышляетъ объ этомъ и въ походе, подъ боевыми доспехами, хранитъ целомудріе. Если же после продолжительной войны, при возвращеніи домой, или при остановке въ какомъ-нибудь завоеванномъ городе, буйный порывъ грубой страсти охватываетъ ихъ и бросаетъ на женщинъ, каковы бы эти женщины ни были совершенно такъ же какъ продолжительный голодъ заставляетъ ихъ набрасываться на корку черстваго хлеба, значитъ ли это, что они безнравственны, и не является ли любой буржуа, имеющій рецутацію нравственнаго человека, въ сто разъ менее воздержаннымъ, чемъ самый разнузданный изъ этихъ людей? Разве при томъ ремесле, которому они отдались по влеченію и которымъ продолжаютъ заниматься изъ честолюбія, они не должны представлять собою и по происхожденію, и до своей природе, совершенно особые экземпляры грубыхъ и примитивныхъ людей? Разве не должны они были, подъ вліяніемъ избранной ими карьеры, развивать и разнуздывать въ себе первобытныя воинственныя, – следовательно, чисто животныя, – склонности? Разве потому, что они – солдаты, у нихъ нетъ техъ же потребностей, техъ же вкусовъ, техъ же аппетитовъ, что у другихъ людей, и должны ли они, изъ уваженія къ моногаміи, постоянно быть верны постоянно разлученной съ ними супруге?

Были и такіе, и имеются поразительные доказательства этого; это время знаетъ удивительные примеры единой любви, даваемые железными людьми съ сердцемъ, проявляющимъ такую нежную верность въ любви, на какую былъ способенъ Великій Киръ; но для большинства изъ нихъ все эти бивуачныя развлеченія, все эти гарнизонныя приключенія не идутъ въ счетъ, какъ не идутъ въ счетъ и въ Париже мимолетныя неверности, которыя они позволяютъ себе и прячутъ такъ тщательно, что раскрываются оне разве после ихъ смерти. И темъ не менее, рядомъ съ животными страстями, которыя приходится удовлетворять, мы видимъ у нихъ поразительныя проявленія наивной сантиментальности и супружеской нежности. Все или почти все они женились по любви, безъ всякихъ корыстныхъ побужденій, и не существуетъ на свете ничего, что они сочли бы для ихъ женъ слишкомъ прекраснымъ, слишкомъ дорогимъ, слишкомъ роскошнымъ. Чтобы удовлетворить ихъ желанія, они грабятъ Европу и бросаютъ добычу къ ихъ ногамъ. Чтобы исполнить ихъ капризы, они способны проявлять терпеніе, хитрость, ловкость, услужливость, которыя были бы смешны, еслн бы не были трогательны.

* * *

Въ смысле щедрости по отношенію къ жене, въ смысле заботливости о ней, въ смысле писемъ, подарковъ, въ смысле несметнаго богатства, которое онъ ей предоставляетъ, Наполеонъ не даетъ, конечно, никому изъ нихъ опередить себя. Но его сантиментализмъ и по своему происхожденію иной, чемъ ихъ сантиментализмъ.

Ни по своему приосхожденію, ни по воспитанію они не могли быть разборчивыми; они становились таковыми по мере того, какъ въ нихъ вырабатывалось чувство чести – чести солдата, некоторыми сторонами своими отличающейся отъ той, которую Монтескье приписывалъ знатнымъ дворянамъ, хотя они считаютъ, что шпага сделала ихъ равными этимъ последнимъ. Они не могутъ искать правилъ этой чести въ близкой къ нимъ эпохе; имъ и въ голову не приходитъ следовать примеру Лозеновъ и Тилли; они, къ тому же, презираютъ техъ, кого они заместили и, если претендуютъ на благородство, то потому, что счятаютъ себя равными предкамъ самыхъ знатныхъ дворянскихъ фамилій. Кто были эти предки? Это были рыцари-крестоносцы, и этимъ объясняется огромный успехъ при Имперіи того, что называли тогда жанръ трубадуровъ. Откудаэтотъ отзвукъ далекаго прошлаго? Создаетъ ли литература это, такъ сказатъ, трубадурское движеніе, определяется ли оно, напротивъ, соціальными тенденціями, – это неважно. Иметь въ виду здесь надо то, что искусство и литература никогда не отвечали лучше, чемъ въ эту эпоху, на запросы общества, никогда не пользовались такимъ вліяніемъ на нравы, и что вліяніе это было темъ сильнее, чемъ менее культурны были умы, на которые оно действовало.

Въ этомъ жанре, заполонившемъ съ 1806 г во Франціи романъ, исторію, театръ, живопись, моды, речь шла гораздо меньше о трубадуре, чемъ о томъ, чьи подвиги воспеваетъ трубадуръ: о рыцаре; о рыцаре, который исповедуетъ культъ своей дамы, который въ награду за свои подвига въ Святой Земле, за убитыхъ имъ неверныхъ, за побежденныхъ драконовъ, за покоренные города, украшается шарфомъ ея цветовъ и считаетъ себя довольнымъ, если она броситъ на него одинъ взглядъ. Воины временъ Имперіи все стараются походить на этого идеальнаго, созданнаго воображеніемъ, рыцаря. Если они не опоясываютъ себя шарфомъ цветовъ дамы ихъ сердца, зато у сколькихъ изъ нихъ на шпагахъ темлякъ, вышитый дорогими руками, у сколькихъ на сердце портретъ, у сколькихъ мундиръ, въ день битвы, украшенъ какой-нибудь безделушкой, подаренной любимой женой!

Наполеонъ, правда, меньше всехъ другихъ увлекается трубадурами. Онъ не разделяетъ этого увлеченія, подобно своему пасынку Евгенію и некоторымъ своимъ маршаламъ; темъ не менее, окружающая атмосфера действуетъ, въ конце-концовъ, и на него, и въ его отношеніяхъ къ Маріи-Луизе можно было бы указать некоторыя черточки, неопровержимо доказывающія это. Но это – только въ конце Имперіи, когда новое, раньше совершенно неведомое ему чувство, появляется въ немъ, чтобы придушить и вытеснить всякое другое.

До этого времени его сантиментализмъ связанъ не съ современной ему литературой, а съ литературой недавняго прошлаго. Сантиментальность въ Наполеоне – отъ Руссо и только отъ Руссо. По свидетельству самой же Жозефины, онъ любилъ трехъ женщинъ: ее, г-жу *** и г-жу Валевскую. Возьмите его письма къ Жозефине: это – Руссо; возьмите его письма къ г-же Валевской: это – Руссо. А что сказать о его беседахъ? Разве не встречаемъ мы въ нихъ стиль, которымъ писалъ въ юности поручикъ Бонапартъ, и те же слова, те же фразы, въ которыхъ онъ изливалъ въ Валянсе жалобы на свое одиночество и свою бедность? Разве не та же душа источаетъ эти мысли о недостижимомъ и о тщете жизни? Разве не те же страданія трижды заставляютъ его отдаваться все темъ же мечтамъ? He проникся ли онъ, какъ ученикъ Руссо, идеями своего учителя въ такой степени, что сделалъ ихъ своими и, достигнувъ всего, даже невозможнаго, въ области матеріальной, онъ встречаетъ въ области чувства лишь тщету, ничтожество и мерзость? Или же, признавая, что, какъ въ источнике его чувствъ, такъ и формъ, которыя онъ имъ придаетъ, лежитъ вліяніе Руссо, следуетъ думать, что его душевный складъ развился въ этомъ направленіи, и что литература здесь не при чемъ? Въ этихъ поискахъ женщины, которая любила, бы его для Hero самого, принадлежала бы только ему, думала бы только о немъ и была бы съ нимъ неизменно нежна, въ этихъ поискахъ онъ, несомненно, искрененъ; но въ какой именно степени онъ повинуется здесь прежнимъ литературнымъ вліяніямъ, въ какой именно степени онъ принуждаетъ себя искать ощущеній, которыя кажутся ему ощущеніями какого-то новаго и необыкновеннаго вида?

Что онъ насилуетъ при этомъ свою природу, можно заключить изъ того, что онъ скоро утомляется этимъ, Онъ не получаетъ того наслажденія, котораго ждалъ; онъ находитъ женщину, которую любилъ, или, какъ ему казалось, любилъ, ниже созданнаго имъ себе идеала. Какой-нибудь случай заставляетъ его насторожиться и встатъ на дыбы. Все рушится. Человекъ, сантиментальный по воспитанію, сталкивается въ немъ лицомъ къ лицу съ человекомъ практичнымъ и положителънымъ, каковъ онъ отъ природы, но при первой же возможности онъ принимается проделывать новый опытъ, вкладываетъ въ него много чувства, увлекается, это даетъ ему удовлетвореніе и на этотъ разъ онъ наслаждаетея вполне.

* * *

Что поразительно въ такомъ человеке, такъ это не постоянство чувственнаго влеченія, а верность сердца. Онъ обманываетъ Жозефину, у него естъ любовницы въ истинномъ смысле этого слова, которыхъ онъ любитъ глубоко, искренно, съ которыми пробегаетъ, не испытывая пресыщенія, всю гамму чувствъ, и рядомъ съ этимъ, въ какомъ-то уголке своего я онъ хранитъ по отношенію къ той, которая была въ его жизни первой любимой женщиной, такую нежность, такую страсть, такую глубокую привязанность, что забываетъ все, что она замышляла, говорила и делала противъ него; онъ не прощаетъ, онъ забываетъ все это, чтобы больше никогда не вспомнить.

Онъ не могъ не знать, какъ она жила; въ ея жизни было то, что должно было бы больше всего возмущать его, – были любовники, была продажность, были долги; но все это онъ вычеркнулъ изъ своей памяти. Онъ знаетъ только, что эта женщина, которую онъ сделалъ первой въ Европе, которую онъ возвелъ на тронъ, которая, по его воле, была помазана на царство папой, которую онъ пріобщилъ къ своей совершенно необычайной судьбе, – что эта женщина есть воплощеніе самой нежности, самого изящества; онъ приписываетъ ей разныя достоинства и даже добродетели; онъ украшаетъ ее всеми качествами, какія только способенъ страстно влюбленный приписывать своей любовнице, и, если онъ упрекаетъ ее въ расточительности, то не есть ли это средство показать, какъ онъ ее любитъ: ведь, это онъ далъ ей возможность быть расточительной?

Какова въ действительности эта женщина, которую онъ покрываетъ мантіей безсмертія, распространяя о ней, имъ же вымышленную, легенду, этого онъ не знаетъ совершенно; и если онъ обманываетъ потомство, то потому, что обманывается самъ. До самаго конца, до самой смерти, онъ непоколебимо хранитъ эту иллюзію, и на Святой Елене у него всегда носится передъ глазами, живетъ въ его сердце, владеетъ его чувствами образъ той Жозефины, которую увиделъ въ первый разъ генералъ Вандемьеръ въ маленькомъ отеле улицы Шантерейнъ, Жозефины, которую онъ зналъ въ Милане и Момбелло, женщины, которая первая, можно сказать единственная, вызвала въ немъ целую бурю страсти и дала ему познатъ и испытать любовь.

* * *

Это была действительно любовница; потому что онъ любилъ ее, какъ любовникъ, любовью непочтительной, не знающей удержу, требующей немедленнаго удовлетворенія, не боящейся ссоръ. вспыхивающей вновь и вновь, любовью, которая не мешаетъ признаваться въ изменахъ и, въ конце-концовъ, превращается въ дружбу со старой любовницей, къ которой можно обратиться съ просьбой помочь разорвать какую-нибудь связь, которой можно делать смелыя признанія, съ которой можно жить свободно, ничемъ не стеснясь. Это въ такой степени любовь именно къ любовнице, что при каждой перемене въ его судьбе онъ все сильнее чувствуетъ, что онъ долженъ порвать эту связь, которую онъ не считаетъ бракомъ; онъ понимаетъ, что это не можетъ длиться вечно, что онъ долженъ покончить съ этимъ, долженъ, наконецъ, устроиться прочно. Его суеверное пристрастіе къ условностямъ позволяетъ ему считать себя не женатымъ, разъ не было церковнаго брака; а если позже, черезъ восемь летъ, онъ и предсталъ предъ священникомъ, то это было по принужденію. Договоръ, заключенный между ними, онъ считалъ бы действительнымъ, если бы родился ребенокъ. Тогда обязательство стало бы неоспоримымъ. Но разъ нетъ ребенка, нетъ договора. И даже, оставивъ ее, онъ все-таки обращается съ ней, какъ съ любовницей, утешаетъ ее, даря ей огромныя суммы денегъ, обезпечивая ей широкую, роскошную жизнь.

Несмотря на все его слабости къ этой женщине; несмотря на то, что онъ съ такой охотой осыпалъ ее милостями, принялъ ея детея, сажалъ на троны ея племяннщъ и кузинъ, – приходится все же спросить себя, смотрелъ ли онъ когда-нибудь на нее, какъ на действительнаго члена своей семьи: настолько чувство, которое питалъ онъ къ ней, разнится отъ того, которое развивается въ немъ после женитьбы на Маріи-Луизе, и особенно после того, какъ Марія-Лиза сделала его отцомъ. Тогда чувство супружескаго долга захватываетъ его, господствуетъ въ немъ, поглощаетъ его целикомъ. Конечно, онъ никогда не любилъ Марію-Луизу той страстной любовью, какой любилъ Жозефину. Никогда она не была для него любовницей; но съ самаго же начала она стала для него супругой. Съ техъ поръ – ни одной неверности, а если онъ и позволялъ себе таковыя, то такъ тщательно ихъ скрывалъ и въ то же время оне такъ сомнительны, что свидетельствуютъ лишь о желаніи хранить видимое уваженіе къ взятымъ на себя обязательствамъ. Никакихъ откровенностей сомнительнаго свойства, никакихъ развлеченій вне общества своей жены. Когда онъ доходитъ до такой небрежности, что отказывается ехать въ Испанію лично устраивать дела, приходится спросить себя, не служитъ ли нежеланіе разлучаться съ женою одной изъ причинъ. мешающихъ ему ехать? Тогда какъ Жозефине онъ отказывалъ въ какомъ бы то ни было участіи въ управленіи Имперіей, Маріи-Луизе онъ это управленіе поручаетъ, делаетъ ее регентшей; онъ открываетъ въ ней больше ума, болыпе находчивости, больше здраваго смысла, чемъ имеютъ, по его мненію, его старые сотрудники, даже его братья. И не потому онъ такъ обращается съ нею, что она – мать его сына, – хотя и кажется, что именно поэтому, – но потому, что онъ испытываетъ къ ней своего рода супружеское уважепіе, котораго у него не было по отношенію къ Жозефине.

Тогда какъ по отношенію къ Жозефине – даже после ея смерти, – онъ остается неизменно любовникомъ, по отношенію къ Маріи-Луизе онъ всегда – супругъ. Въ отношеніяхъ къ Жозефине имъ владеетъ то, что дало ему его сантиментальнымъ воспитаніемъ, протекавшимъ целикомъ подъ вліяніемъ Руссо; въ отношеніяхъ къ Маріи-Луизе беретъ верхъ корсиканскій атавизмъ, старая традиція горцевъ. Онъ только прибавляетъ къ этому, но лишь въ виде придатка, въ качестве, такъ сказать, завершенія, монархическій штемпель. Но и одного званія супруги въ его глазахъ достаточно разъ оно освящено и, такъ сказать, очищено материнствомъ.

Онъ не допускаетъ, чтобы его жена могла его оставитъ; онъ не желаетъ знать, что она его обманываетъ; она – его жена, и этого довольно, чтобы считать ее выше обычныхъ соблазновъ. И такъ могуче въ немъ это супружеское чувство, что на Святой Елене онъ до конца, до оамой смерти (свидетель – его завещаніе) действуетъ такъ, какъ если бы онъ ничего не зналъ; такъ могуче, что у него, страшно ревниваго по отношенію къ каждой женщине, которой онъ обладалъ (онъ, напримеръ, горько жалуется, когда г-жа д'Орнано выходитъ замужъ), – у него для его жены, для Маріи-Луизы, имеются только слова нежности, снисхожденія и любви. He потому ли это, что онъ до самаго конца хочетъ охранять въ ея лице принципъ монархизма, который налагаетъ обязательство уважать коронованныя головы? Или потому, что ему нравится баюкать себя последней иллюзіей, которая ему осталась, или потому, что онъ находитъ особыя оправданія ошибкамъ Эрцгерцогини, или, наконецъ, потому, что воображаетъ, что секретъ, котораго не выдаетъ онъ, будетъ поэтому лучше сохраненъ и исторіей? Можетъ быть, все эти причины действуютъ совместно; но главную роль играетъ здесь его желаніе не знать. потому что эта женщина – его супруга, супруга же не можетъ грешить.

* * *

Такимъ образомъ, если оставить въ стороне проявленія грубыхъ физическихъ страстей, доставляющихъ лишь мимолетныя развлеченія, – мы находимъ въ Наполеоне способность любить столь же сильную, сколь силны въ немъ способности мыслить и действовать, мы видимь въ немъ любовника и мужа столь же необыкновеннаго, сколь необыкновененъ онъ, какъ воинъ и государственный деятель. Будучи супругомъ, онъ, чтобы избавить свою жену оть осужденія потомства, принуждаетъ себя къ молчанію и осуждаетъ себя съ 1815 по 1821 г. играть странную комедію, чтобы сберечь честь супруги. Онъ веренъ, онъ почтителенъ, онъ неженъ. Въ немъ проглядываетъ заботливая боязнь молодого мужа и, будучи – таковъ его темпераментъ – невероятно ревнивъ, онъ пересиливаетъ себя, чтобы не выказать это, пока жена его живетъ съ нимъ, чтобы делать видъ, что онъ питаетъ полнейшее доверіе, когда его жена отделена отъ него океаномъ, когда она его покинула и когда она его обманываетъ.

* * *

Какъ любовникъ, онъ еще более поражаетъ насъ силой ощущеній, которыя онъ испытываетъ и, такъ сказать, содержательностью своей способности любить. Нетъ ни одной ноты въ гамме человеческихъ чувствъ, которой онъ не пытался бы брать съ женщинами и особенно съ женщиной, которую онъ любитъ, какъ любовникъ. To – какое-то чувственное бешенство, физическал страсть въ самыхъ буйныхъ ея проявленіяхъ; то – одухотворенная страсть въ самыхъ нежныхъ, въ самыхъ мягкихъ ея проявленіяхъ. Все оттенки чувства ему доступны, ничто въ этой области ему не чуждо, и для себя самого, поскольку онъ – мужчина, и съ своей точки зренія – эгоистъ, онъ – любовникъ par excellence. Что касается женшинъ, то оне судили объ этомъ, несомненно, иначе, и этотъ любовникъ могъ внушать имъ такое резкое отвращеніе, что ни одна изъ нихъ, вероятно, не любила его. Но женщина никогда не станетъ любить человека, въ которомъ она будетъ чувствовать существо высшее, господина, желающаго подчинить ее своей воле и не желающаго считаться съ ея волей, навязывающаго ей свои чувства и не соображающагося съ ея мненіями. Можетъ ли кто-нибудь знать, любимъ ли онъ, и не великая ли это вещь – испытать лично для себя любовь физическую и любовь духовную въ такой степени, какая неизвестна болыпинству мужчинъ, и во всехъ видахъ, въ какихъ человеку дано ихъ испытать?

* * *

Остается еще одинъ пунктъ. Подвергался ли Наполеонъ, какъ супругъ и какъ любовникъ, со стороны женщинъ, которыхъ любилъ, давленіямъ, отражавшимся на его политике? Имели ли женщины вліяніе на его идеи и его деянія? Вліянія прямого, повидимому, не было со стороны любовницъ, даже со стороны жены; но что те впечатленія, которыя оне на него производили непосредственно или косвенно, разговоры, которые онъ съ ними велъ, всевозможныя побочныя обстоятельства, сопровождавшія ту или иную изъ его связей, способствовали зарожденію въ его уме некоторыхъ новыхъ идей, заставляли его изменять то или иное мненіе, имели известное действіе даже на его жизнь. – это не можетъ бытъ оспариваемо.

Какъ ни сильно была любима Жозефин, ее нельзя все же поставить впереди всехъ, кого мы можемъ считать виновниками известныхъ политическихъ решеній. Высказывались предположенія, что это она толкала его вправо, что, окружая его полу-дворянской средой, она иногда заставляла его жертвовать интересами Революціи традиціямъ стараго режима; но эти предположенія ошибочны; это онъ, онъ самъ собираетъ вокругъ себя аристократовъ, хотя и не сомневается въ томъ, что они способны изменить ему, продать, предать его. Жозефина рекрутируетъ ихъ для него, но по его приказанію; Жозефина распределяетъ милости, но это потому, что онъ воображаетъ, что при такомъ условіи оне будутъ лучше приняты, произведутъ лучшій эфектъ. Онъ умышленно предоставляетъ Жозефине делать изъятія изъ эмигрантскихъ списковъ, возвращать имущества, все те милости, съ помощью которыхъ онъ надеется добиться признательности или, по крайней мере, нейтралитета со стороны жантильомовъ и знатныхъ дамъ; но онъ вполне отдаетъ себе отчетъ въ томъ, что делаетъ, такъ какъ, – за исключеніемъ техъ случаевъ, когда онъ оказывается захваченнымъ врасплохъ, – онъ допускаетъ до себя лишь техъ просителей, чьи ходатайства онъ заранее решилъ удовлетворить; онъ не принадлежитъ къ числу королей древняго рода, способныхъ наслаждаться отказомъ женщине, умоляющей въ слезахъ пощадить голову ея мужа или брата. Кое-какія мелочи, ошибочныя впечатленія, кое-какія сведенія, среди которыхъ немало неточныхъ, вотъ, по-видимому, все, что ему удавалось извлечь изъ Жозефины.

А другія, было ли ихъ вліяніе значительнее? He потому ли, что m-lle Денюэль де ля Плень забеременела отъ него, решается онъ на разводъ и не потому ли делаетъ определенные шаги къ разводу, что г-жа Валевская стала, благодаря ему, матерью? He освещается ли новымъ светомъ вся его политика по отношенію къ Польше, когда мы вспомнимъ, кто былъ его любовнщей въ 1807, въ 1808 и въ 1809 г. г.; точно также, не объясняется ли долго терпеніе его по отношенію къ Бернадотту старыми воспоминаніями Дезире?

Съ того момента, какъ онъ сочетался бракомъ съ Маріей-Луизой и черезъ нее вступилъ въ Австрійскій домъ, онъ считаетъ связь съ последнимъ такой же крепкой, какъ крепка связь, соединяющая его отъ рожденія съ его собственной семьей; – разве не объясняются этимъ его доверіе, его уверенность, что за нимъ пойдутъ до конца, те обязательства, которыя онъ взялъ на себя, и какъ онъ самъ себя выдалъ. Если чувство семьянина имеетъ такую власть надъ его воображеніемъ, что онъ считаетъ семейные союзы единственной прочной гарантіей союзовъ политическихъ, – такъ онъ смотритъ на свои отношенія съ Баваріей, съ Баденомъ, съ Виртембергомъ, a впоследствіи и съ Австріей, – то насколько въ большей степени руководствуется онъ чувствомъ, семьянина въ вопросахъ внутренней политики! И Марія-Луиза, – не благодаря своему прямому вліянію, но благодаря тому месту, которое онъ ей отводитъ въ своихъ планахъ, благодаря престижу, которымъ онъ ее окружаетъ, – оказываетъ, такимъ образомъ, фактически не имеющее себе прецедентовъ вліяніе и на его внешнюю, и на его внутреннюю политику.

Былъ ли бы онъ мужчиной, если. бы действовалъ иначе, и не потому ли именно его паденіе было такъ ужасно и такъ глубоко, что онъ взялъ въ человеческомъ то, что въ немъ есть лучшаго, что онъ привязался къ этому лучшему и отдался ему целикомъ, что хранилъ верную и нежную память о своей первой любви, былъ семьяниномъ въ томъ смысле, въ какомъ это свойственно его расе, и былъ проникнутъ чувствомъ супружескаго долга, согласно собственному инстинкту и веленіямъ моногамической морали?

Если бы женщина не играла никакой роли, въ его жизни, Наполеонъ не былъ бы темь, что онъ есть – самымъ изумительнымъ представителемъ мужского генія. Онъ былъ бы какой-то безполой особью, чемъ-то особеннымъ, исключительнымъ; онъ не представлялъ бы интереса для человечества, потому что не испыталъ бы его страстей, не отвечалъ бы его традиціямъ, не разделялъ бы никакихъ общихъ съ нимъ чувствъ. Таковъ, каковъ онъ есть, – онъ, по силе своей мыслительной активности, стоящій выше всехъ известныхъ намъ людей; онъ, которому судьба служила, какъ никому, который всегда находилъ въ своемъ уме средства стоять на высоте своего назначенія; онъ, выполнившій величайшее дело, какое только дано было когда-нибудь выполнить смертному, – онъ есть въ истинномъ смысле этого слова человекъ, которому ничто человеческое не чуждо.

Человеку свойственно познать женщину, верить въ женщину, любить женщину, испытывать, благодаря женщине и для женщины, всю гамму чувствъ и ощущеній, которую женщина можетъ дать. Наполеонъ позналъ все эти чувства и ошущенія, и въ этомъ смысле, какъ и во всехъ прочихъ, онъ стоитъ выше всехъ другихъ существъ.