Всю ночь лохматый не в меру Полкан выл, скулил. Авдотья выходила, пыталась понять, к чему это пес так разволновался, а в часа два пополудни он перемахнул через плетень и пропал.

Полкан встретил Степана далеко до околицы деревни, набросился, облизал всего с ног до головы. Затем, счастливый, утомленный своими хлопотами пес растянулся у ног Степана, жарко дышал.

— Ох ты мой рыжий, знать, признал-таки хозяина. — Степан потрепал загривок Полкана, достал из вещевого мешка очерствевшую горбушку черного, надломил через колено, на том и успокоились. Шли они лесом, тропами мало хоженными, боялся Степан встречи лицом к лицу с односельчанами, чуял всем нутром своим, какою болью отзовется в душах их его приход. Он первым в Ермолаевке возвращался на своих двоих, до него приходили одни похоронки.

Руслом ручья поднялись они до верхней дороги, что прямиком вела к деревенскому погосту, раскинувшемуся на пологом кургане. Обветшалые, покосившиеся от ветра и вод торчали на могилах деревянные кресты, давно не знавшие прикосновения рук заботливых. Не до могил теперь людям было. Степан узнал скорбное место, как было не узнать. Когда-то, давно высадили на кургане фруктовые деревья, плодоносили они здесь буйно. Без малейшего страха бегали сюда мальчишки по осени собирать яблоки, сливу. И вот в этой земле лежали родители Степана, дед Иван, бабушка Алена. Степан склонился у размытой дождями могилы, сгреб горсть земли, припал к ней, затем плеснул водки в крышку от фляги и застыл. Глаза солдата заволокло. Обветренной, шершавой ладонью стряхнул он со щеки слезу, проглотил горькую, сорвал полынный лист, заел, перекрестился. Выправляя покосившийся крест, Степан силился понять, поймать то неуловимое, что, возможно, знает один Бог, — тайну ненужности на этой страдающей земле. Он был настолько кроток, что временами верил — все в жизни происходит взаправду. Но где-то в глубине души своей, все яснее ощущал, будто служит у этой жизни в батраках.

Полкан прервал мысли Степана, носился у его ног, прыгая с кочки на кочку с высунутым влажным языком, с которого падала наземь горячая слюна. Левая нога Степана разболелась еще сильнее, он приволакивал ее, помогая костылем. Несколько раз останавливался Степан, чтобы передохнуть, оглядеться. У самой опушки леса, откуда уже видна была Ермолаевка, присел на покрытый мхом полусгнивший пень. Он любил ущелья умерших пней, всякую ветхость покорную, еле живую теплоту, все, что собрано хозяйкой природой. Степан достал кисет с махрой, из клочка фронтовой газетки скрутил козью ножку, набил ее плотно. Затем  хорошенько затворился от ветра, чтобы надежней высечь огня, чиркнул кресалом, фитиль задымил. Степан старательно, не спеша, раскуривал самокрутку, затем вставил фитиль в патронную гильзу, глубоко затянулся еще раз…

После той страшной бомбежки, когда Степана выбросило из окопа и обрушило на него груду земли, камней, бревен с частями тел человеческих, пролежал он более пяти месяцев в разных госпиталях. Собрали, подлечили насколько удалось, но контузия не отступала, то и дело напоминала о себе, опустошала память Степана.    Но одно событие короткой фронтовой жизни врезалось в ум его накрепко и знал, чувствовал Степан, что останется оно с ним, сколько жить суждено, до гробовой доски.