Эмилия Саури въехала в Мексику через пограничный пункт, который уже давно не видел путешественников. Проверяя ее паспорт и глядя в ее лицо заграничной куклы, пограничник спросил, что она оставила в этой стороне света, давно забытой такими людьми, как ока.

– Вы мне не поверите, если я скажу, что целую жизнь? – ответила Эмилия, продолжая смотреть на него как принцесса.

– Нет, – ответил ей пограничник, ставя печать на въездных документах, отпечатанных еще во времена диктатуры.

– А кто здесь правит сейчас? – спросила она.

– Кто может, – сказал пограничник и ударился в долгие объяснения относительно восставших военных, казавшихся ему более или менее законными хозяевами этого плацдарма. Эмилия остановилась, чтобы послушать, как он говорит на языке, уже давно не звучавшем в ее ушах, и получила такое удовольствие, что поклялась никогда не уезжать отсюда больше чем на месяц.

Направляясь к границе, Эмилия побывала проездом в Сан-Антонио и там узнала от Гарднера название деревни, откуда Даниэль прислал свою последнюю статью. Конечно, Гарднер уже два месяца ничего не знал о его передвижениях, но утешил ее, напомнив, что тот и раньше надолго исчезал.

– Он кот, – сказал Гарднер, увидев, как она плачет над телеграммой, в которой Милагрос сообщала о его гибели и просила его разыскать. – У него от рождения семь жизней, а потерял он от силы одну, – сказал он в начале ужина. Потом он выпил девять порций виски без содовой. Когда дошли до десерта, он плакал горше Эмилии.

– Послушай, будь посдержанней, ведь это я – вдова, – сказала Эмилия, прорезав улыбкой-радугой грозу своих слез.

Она провела ночь в неубранной холостяцкой комнате, которую Говард предложил ей с такой гордостью, будто это королевский дворец, а утром после завтрака, который она впервые за много дней ела с аппетитом, она отправилась к границе на поиски шести жизней, оставшихся у Даниэля. Ее разговоры с Говардом вселили в нее такую надежду, что во время поездки она несколько раз успокаивала себя, вспоминая склонность ее тетушки Милагрос все преувеличивать. Но когда пограничник закрыл ее паспорт и открыл ей въезд в страну в поисках того, что она там забыла, она снова с головой погрузилась в отчаянье. Куда направлялась она с глупой надеждой отыскать Даниэля? Она въезжала в страну, а не в гостиную своего дома, в страну, граница которой с Соединенными Штатами была огромной, ее нельзя было охватить взглядом никогда в жизни. Откуда взяла ее тетушка Милагрос, что она может обнаружить Даниэля где-нибудь на севере Мексики? Словно север Мексики может поместиться у нее на ладони, словно север Мексики – это парк, а не черное сухое пространство, по которому она безуспешно передвигалась уже несколько дней.

Был вторник, когда Эмилия вошла в эту молчаливую и дикую деревню. Как обычно, она стала искать улицы, названные в честь героев, с аккуратными тротуарами из темного камня, но нашла только сухой воздух и приземистые домики, к которым не знала как подступиться. Не знала, у кого и о чем спрашивать и какого черта она вообще делает здесь, если только не скитается, как бродячая собака.

Она увидела свое отражение в застекленном окне лавочки, торгующей гвоздями и инструментами. На нее смотрела тощая растрепанная женщина, с синяками под глазами, с грузом из четырех чемоданов и одной сплошной неуверенности и с таким выражением на лице, будто она сама себя не узнает. И ей не пришло в голову ничего лучшего, чем сесть и снова заплакать. Именно из этой деревни Даниэль отправил последнее сообщение в Сан-Ан-тонио, но это не значило, что он здесь. Зная его стремительность, его неспособность сидеть на месте, его желание увидеть все сразу, Эмилия подумала, что если он что-то и отправил отсюда, то это было мимолетом, в погоне за бог знает каким повстанцем, какой сенсацией, какой иллюзией, какой славой, какой растратой. Она спросила себя, в каком из двух враждующих лагерей может быть Даниэль, и сама себе ответила без тени сомнения – в том, что терпит поражение. А кто окажется проигравшим в этом конфликте, охватившем всю страну? Какая разница, подумала Эмилия, вытирая глаза платком, на котором Хосефа выпила ее имя маленькими четкими буковками. Почему она не пошла в свою мать? Почему Даниэль не такой надежный и щедрый человек, как ее отец? Почему ей досталась такая странная судьба, такая странная любовь? Когда вокруг столько мужчин, когда есть Савальса с его обещанием покоя и даже аптекарь Хоган с его старческим обожанием, который не видел в ней никаких недостатков. Почему она не могла устоять против силы, толкавшей ее к человеку, который, может, уже погиб? Даниэль – с вечным вопросом в глазах, прядью, упавшей на лоб, головой, полной неожиданных идей. Даниэль, который мог трогать ее там, где больше не смел никто, который входил в нее, словно это была его собственность, который звал ее, когда хотел, и исчезал, когда ему надоедало смотреть на нее. Даниэль, заставлявший ее сердце биться в самом низу живота, умолявший и проклинавший ее. Даниэль, чье тело, может быть, гниет сейчас где-нибудь в горах. Даниэль, не написавший ей за два года ни одной буквы. И если она в душе мечтала о его смерти, почему она сразу побежала искать его, когда кто-то предположил, что ее беспочвенная фантазия стала реальностью?

Она плакала, уткнувшись лицом в колени, под палящим солнцем пустыни, которому в эти часы никто не отваживался бросить вызов, пока не стала терять сознание, и тогда инстинкт заставил ее перейти в тень. Вечером она снова пошла по пригнувшейся к земле полупустой деревне. Но ни одной улицы, ни одного голоса, ни лоскута брюк цвета кофе, в которых он ушел тогда, ни куска кожи от его портфеля, ни его соломенной шляпы, ни его фляги не нашла она на земле, все это было только в ее воображении. Стемнело так сильно и так черно, что Эмилии стало страшно, как не было уже давно, с тех пор, когда она отправилась бродить по свету со своим гордым одиночеством за плечами. Она почувствовала голод, такой, что съела бы прямо со шкурой целого быка, которых в Пуэбле готовили в разноцветных соусах и которых она еще не привыкла видеть зажаренными вместе со шкурой и кровью, разлетающейся искрами, когда их снарядом рвало на куски. Ока остановилась напротив того места, где пахло именно таким быком, жарящимся на углях, и толкнула дверь туннеля, должно быть входа в маленькую гостиницу, открытую для публики, хотя и без вывески, не искавшей клиентов, кроме тех, что слишком громко разговаривали внутри. Она поискала свободный столик, чтобы разложить вокруг свой багаж, свое тело, свои запавшие глаза, свою усталость, тут же уселась и огляделась, подойдет ли кто-нибудь, чтобы принять заказ.

В заведении было полно мужчин, которые пили, но это ее не напугало, эта картина никогда не вызывала у нее беспокойства. Мужчины, собравшись вместе, должны пить, в противном случае им пришлось бы говорить всухую, а всухую мужчины могут говорить только о бизнесе. Из глубины туннеля появилась высокая толстая женщина, с такими идеальными чертами лица, каких Эмилия еще не видела. У нее был хриплый голос и сильные руки. Она спросила, что Эмилия будет заказывать, словно была ее старинной подругой. Потом она принесла то, что было, и устроилась рядышком, чтобы по порядку выспросить у нее все, что ей хотелось знать. Начиная с того, откуда и куда она идет, и кончая вопросом, не показалась ли ей слишком жесткой конина и почему у нее так опухли глаза, как они опухают, если плачешь из-за мужской глупости.

Эмилия рассказала ей все как на духу, от своей любви к медицине до своей просто-таки дьявольской потребности найти мужчину, чью фотографию она носит в медальоне рядом с фотографиями родителей и Милагрос.

– А он стоит того, чтобы так по нему убиваться? Не видно в нем ничего такого чудесного ни с какого бока, – сказала женщина, внимательно рассматривая выражение его лица на фотографии, которую Эмилия поглаживала кончиком указательного пальца. А потом, не дожидаясь ответа, она сказала, что и спрашивать не надо было, ведь каждая женщина носит свою глупость на груди, а если это – ее глупость, так на то есть свои причины, если она даже бросила спокойную жизнь гринго, полную удовольствий, и пустилась на поиски его трупа. Эмилия наслаждалась ее хриплым голосом и остроумной речью, пока слово «труп» не погрузило ее вновь в состояние отчаянной тревоги, в котором она находилась с тех пор, как получила телеграмму от Милагрос. Увидев, как она вздрогнула, красавица толстуха встала со скамьи, на которой она, как слониха, разложила все свои складки, и прижала ее к своей груди, словно младенца. Она предложила ей переночевать у себя дома и вернулась на кухню, чтобы сначала напоить ее отваром корицы.

Кухня начиналась за последней освещенной точкой в глубине туннеля. Оттуда, где сидела Эмилия, видны были только свет и стена, за которой могла бурлить кухня, как у ее матери: там каждый горшок стоял по ранжиру, каждая кастрюля с ярким бантом висела на своем гвозде, складывая на стене идеальную головоломку, а в центре было окно, открытое во внутренний дворик, в которое заглядывали ветки жасмина, как знак свыше. Она, словно во сне, видела кухню Хосефы, глядя на белую стену, за которой скрывалась поварня гостиницы, когда мужчина с какой-то тряпкой, повязанной вокруг головы, вышел на свет, держа большую чашку в руке. Его ложкой подгоняла хозяйка. На нем был длинный фартук, закрывавший ноги, он немного прихрамывал и был худ, как сушеная вобла. У Эмилии так устали глаза и так билось сердце от волнения, что она с равным успехом могла бы увидеть и призрак, но она увидела прямо перед собой Даниэля Куэнку в целости и сохранности.

– Так это и есть твоя душа? – спросила хозяйка гостиницы, снимая у него тряпку с головы.

Эмилия осмотрела Даниэля с головы до ног, как будто ей нужно было соединить все части его тела, чтобы узнать его.

– Что с твоей ногой? – спросила она, стараясь унять дрожь во всем теле.

– Я споткнулся, – ответил Даниэль. – Тебе холодно?

– Не знаю, – сказала Эмилия, подходя поближе, чтобы потрогать многодневную щетину на его щеках. – Ты там, внизу?

– Именно так, – подтвердил Даниэль.

– И ты не умер? – спросила Эмилия.

– Несколько раз, – ответил он.

По знаку хозяйки все мужчины, набившиеся в ее трактир, встали, и по залу разнеслась шутливая песенка.

– И это все, что вам нужно друг другу сказать? – спросила толстуха.

– При людях – да, – сказала Эмилия.

Без лишних слов хозяйка гостиницы отдала в их распоряжение кровать, свидетельницу громких любовных утех ее родителей: отважной испанки и индейца-тараумара без предрассудков. Донья Бауи дель Перпетуо Сокорро, имя, указывающее на ее смешанное происхождение, не взяла за это деньги, которые Эмилия положила в ее фартук, как цветок в Великий Пост, она их ей вернула, сказав, что они поговорят об этом позже, и помогла ей исчезнуть за дверью вслед за Даниэлем. На следующий день она встала рано и разнесла по деревне весть, что у нее дома ночевала докторша.

Эта деревня была последним пристанищем Даниэля, в нее он возвращался после своих поездок по сьерре, своих посещений нефтяных центров, своих бесконечных путешествий на поездах, которые шли туда, куда хотели те, кто их захватил. Этот регион раньше мог даже похвастаться богатством, но после пяти лет стихийных восстаний далеко не каждую ночь можно было поужинать. Даниэль за еду и постель в этой гостинице мыл посуду и полы, в чем, к его счастью, еще нуждались. Потому что люди постепенно избавлялись от своих потребностей, да так настойчиво, что никому уже не нужны были хлебопек или портниха, а тем более адвокат, ставший журналистом. Не нужны стали хорошие поварихи, потому что приготовить то, что удавалось достать, можно было самим при наличии огня и минимального усилия воли. Законы пока были отложены в долгий ящик и ждали, когда снова будут востребованы, вернее всего, это случится в довольно отдаленном будущем, а адвокаты, если они не умели мыть посуду и выбивать в тире тридцать из тридцати, были совершенно бесполезными людьми. Из всех специалистов единственными уважаемыми и нужными в этих краях были врачи. Не важен был уровень их знаний, ни тем более их специальность, любой недипломированный дантист ценился на вес золота. При таком положении дел Эмилия и Даниэль, которые кто знает сколько времени могли бы провести за закрытой дверью, облизывая друг друга, прося прощения, замкнувшись в своем мирке, были спущены с небес на землю менее чем через пять часов.

К семи утра в гостиницу пришло больше пятнадцати бальных. Бауи рассортировала их по типу болезней, надеясь, что Эмилия когда-нибудь очнется от своего любовного сна, на который она теряла свое драгоценное время. Но поскольку из-за двери все еще не доносилось ни звука, хозяйка просто вошла в бывшую спальню своих родителей и, как будто два сплетенных тела напротив нее мирно беседовали за столиком ее трактира, попросила их, чтобы они, когда закончат свой танец, одевались, потому что Эмилии придется заняться другим делом в первой половине дня. Циклоп, образованный сросшимися друг с другом Эмилией и Даниэлем, даже не смутился при появлении сеньоры Бауи: с закрытыми глазами он продолжал заниматься тем же, что и всю ночь. Хозяйка гостиницы смирилась с тем, что ей не ответили, но поняла, что ее услышали, и, прежде чем покинуть комнату, произнесла повелительным тоном, что она дает им ровно десять минут: три – чтобы вернуться из того места, где они сейчас находятся, и семь – чтобы умыться и спуститься вниз.

Еще не было восьми, когда Эмилия оказалась лицом к лицу с целой вереницей разнообразных недугов, начиная от болей в желудке до самых ужасных ран, которые она когда-либо видела: полуоторванные руки, кисти без пальцев, туловища с гниющими ногами, головы без ушей, кишки наружу. В любой другой ситуации это зрелище заставило бы ее плакать от бессилия, но она была полна энергии, которую дает всепобеждающая любовь. Она решила осматривать их по одному, от безнадежного случая к простому, и пытаться облегчить страдания каждого. Даниэль, полный смирения, которого она в нем не подозревала, предложил свои услуги в качестве помощника и, пока шел за ней, записывая имя и состояние каждого больного, проклинал себя за слабость, не позволившую ему стать врачом. Он никогда не был способен бесстрастно смотреть на физические страдания, а поскольку он усвоил, что подобная слабость не может быть присуща их роду, он предпочел не рисковать, чтобы не показывать ее. Поэтому он не захотел изучать медицину, поэтому между ним и отцом существовала пропасть, которую они смогли преодолеть только в конце, поэтому он всегда бежал от Эмилии, с легкостью боровшейся с болью и болезнями, сохраняя при этом присутствие духа. Несколько раз в течение дня ему хотелось убежать от этого кошмара, в котором Эмилия действовала решительно и естественно. Он каждую минуту готов был упасть в обморок, хотя и старался почти не смотреть, сосредоточившись на имени больного, его возрасте и симптомах и записывая все это очень медленно. Эмилия сначала хотела заняться тяжелоранеными и детьми, но почти все пациенты оказались либо дети, либо раненные на войне. Роженице не пришла бы в голову глупая по тем временам мысль отнимать время у доктора. Поэтому Эмилия стала их лечить сразу всех, Даниэль считал, что это неизбежно приведет к неразберихе, но с помощью толстой хозяйки гостиницы, ее командного голоса и умения управлять людьми это постепенно стало не только возможным, но даже было проделано почти организованно.

Глядя, как она снует среди больных, Даниэль понял, что Эмилия сильнее его, мужественнее его, скромнее его, более нужна этому миру, чем он со всеми его теориями и всеми его битвами. Чего она могла бояться, если даже не изменилась в лице при виде изрешеченного тела мужчины, выжившего после расстрела?

День дал щедрый урожай поименованных несчастий, и он, привыкший шагать среди безымянных трупов, почувствовал настоящий ужас перед полуживыми людьми с именем, чьи гноящиеся раны Эмилия вылизала бы, если бы это требовалось для их выздоровления.

– Это и есть та искупительная война, которая нужна тебе? – спросила его Эмилия вечером, выпив залпом полрюмки самогона перед тем, как приступить к фасоли, которую они ели из общей тарелки, – она, Даниэль и хозяйка.

– Все войны такие, – возразил Даниэль.

– Я тебе так и сказала, – пробормотала Эмилия.

– Ты считаешь себя непогрешимой, – ответил он, чтобы начать долгожданную ссору.

– Она меньше говорит, чем другие, и больше делает, – сказала хозяйка гостиницы, подливая масла в уже горящий огонь.

После удовлетворения желаний всегда найдутся неразрешимые проблемы, которые нужно обсудить. Они схлестнулись в споре и, рюмка за рюмкой, дошли до крайнего опьянения, самого грустного в жизни Эмилии. Она была измотана, и понадобилось совсем немного самогона, чтобы развязать ей язык и превратить ее двухлетнюю обиду в поток резких фраз, которыми она умело парировала насмешки Даниэля, называвшего ее мужество высокомерием, а цельность характера – просто бесчувственностью. Эмилия целый час терпела эту пытку, а потом дала себе волю и расплакалась, что ей хотелось сделать с самого утра. У нее на руках умерло двое детей, чей недуг возник из-за нехватки чистой воды, солдат, оставивший руку под лошадью своего генерала, и женщина, страдавшая от неизвестной гнойной болезни между ног. У нее не было лекарств, было мало чистых ниток и всего две иголки, чтобы зашивать раны. Все процедуры она делала без анестезии, и ей пришлось отправить домой умирать по меньшей мере шесть человек, которых в таком госпитале, как чикагский, за десять дней поставили бы на ноги. Конечно, эта война была мерзостью, даже если все войны одинаковы. Она не хотела сталкиваться с ней, поэтому, увидев, что она идет ей навстречу, убежала в другой мир, но этим вечером она точно знала, что ей не уйти от этой войны, даже если она будет смотреть на нее только издали и стараться с наименьшими потерями выйти из этого кошмара и собрать осколки своей жизни.

– Все войны – дерьмо! – сказала огромная толстуха, потомок индейца и испанки, слушавшая эту ссору, одну из многих пьяных ссор, которые она раздувала.

– Но у всех войн есть герои, – сказал в ответ Даниэль после долгого глотка самогона.

Эмилия посмотрела на него и ей захотелось выпить капли, блестевшие у него на губах и делавшие его таким привлекательным и мужественным, каким он не был еще десять секунд назад. Она захотела сохранить этот его образ в своей душе рядом с другими, выпила эти капли и повела его на постель перемирия, которая срочно требовалась им обоим.