В большинстве государств женщины не имели права голосовать, а Кармен Сердан добилась этого для Пуэблы. И вот настали первые такие выборы, так что 7 июля я встала ни свет ни заря и, как никогда элегантная, отправилась вместе с Андресом на выборы, как его официальная жена. Пришло не так много людей, но зато немало журналистов, которых я наградила самой ослепительной из своих улыбок и под руку с генералом направилась к урне, притворяясь дурочкой.

Я проголосовала за Браво, кандидата от оппозиции; не потому, что считала его таким уж замечательным, а потому, что не сомневалась в его проигрыше, так мне не придется винить себя за то, что выбрали Фито.

В Пуэбле всё проходило спокойно. Может быть, играя роль гранд-дамы, я и не могла увидеть ничего другого, но мы знали, что в Мехико народ заставил президента Агирре выкрикнуть на избирательном участке «Да здравствует Браво!», и членам революционной партии во имя дела революции пришлось стащить те урны, где набралось меньше голосов за Фито. Для этого они подъехали к избирательным участкам с пистолетами в руках и под различными предлогами закрыли их раньше времени.

Вскоре Браво уехал в Венесуэлу. Он планировал нанять там боевиков для осуществления своего плана победы. Его последователи восстали, но всех перебили, как мух. Не вернулся и мой кандидат. Таким образом, жизнь показала, что я как избиратель приношу лишь несчастья, и теперь мне оставалось лишь признать свои ошибки и молча аплодировать Конгрессу, когда в сентябре объявили о победе Фито, набравшего три миллиона четыреста тысяч голосов против ста пятидесяти одной тысячи голосов у Браво.

Поскольку правительство Соединенных Штатов решило признать и поддержать победу Тюфяка, они прислали на его инаугурацию чрезвычайного посла Брайана.

В скором времени вернулся Браво. Никогда прежде я не видела, чтобы Андрес так смеялся, как в тот день, когда прочитал в газете речь, произнесенную моим кандидатом перед прессой в день своего возвращения.

— Умеет же козел насмешить. Только послушай! — сказал он мне. — «Поскольку мое негибкое поведение могли принять за тщеславие или честолюбие, я приехал, чтобы объявить перед мексиканским народом, что отказываюсь от почетного поста президента республики, на который меня избрали седьмого июля». Вот смехота, — добавил он, топая от хохота ногами. — «Я преисполнен пылкими пожеланиями и полон глубокой преданности, неугасимой благодарности и уверенности в том, что Мексика станет свободной и счастливой. Я ни о чем не сожалею».

— А чего ты хотел? — спросила я. — Что еще ему оставалось? Ждать, пока его убьют?

— Да уж! В самом деле ничего не оставалось: разве что пердеть! — ответил он, продолжая покатываться от хохота.

Вскоре после этого он поручил мне сопровождать Чофи, которая, в свою очередь, сопровождала супругу посла Брайана во время приема в американском посольстве.

Мы прибыли как раз в тот момент, когда толпа забрасывала камнями статую Вашингтона. Мы проскользнули в здание посольства через заднюю дверь, и уже изнутри услышали выстрелы и крики, а тем временем невозмутимые официанты предлагали тартинки с икрой и бокалы с шампанским. Миссис Брайан была бледна, но держалась так, будто ничего не происходит, чем могла бы дать фору лучшим актрисам. Она наверняка считала, что ее муж получил назначение в страну дикарей. Тем не менее, она вежливо улыбалась и даже спросила у меня, какая в Пуэбле погода.

— Очень холодная, — ответила я.

— Отшен холодная, how nice , — повторила она с улыбкой.

Когда мы вернулись домой после ужина в посольстве, то узнали о гибели майора Луны при попытке задержать группу террористов, которые собирались убить генералов Агирре и Кампоса.

— Бедный майор Луна! — вздохнула Чофи, обращаясь к охраняющему ее лейтенанту, от которого она, собственно, и узнала эту печальную новость. — Он погиб, сражаясь за родину.

Это не имеет ничего общего с родиной, подумала я. 

— Это пройдет, но боюсь, что слишком поздно, — пробормотала я, а она тем временем продолжала щебетать о чувстве долга и преданности майоре Луны.

Я вспомнила о Чофи уже в Пуэбле, рассказывая Монике и Пепе о фарсе Фито с декларацией об имуществе: два ранчо, «Лас-Эспуэлас» и «Ла-Мандарина», загородный дом с садом в Матаморосе, жилой дом стоимостью в двадцать с половиной тысяч песо в Ломас-де-Чапультепеке , и еще один дом, почти такой же, за двадцать семь тысяч песо. И ни одного номерного счета ни в одном банке.

— До чего же они вульгарны! — сказала Моника. — Ты уж прости, Кати, но кого они хотят убедить в его честности? Чтобы у него не было счета в банке? Да неужели? Чофи хранит деньги под матрасом?

— Никаких счетов в Мексике, — сказала Пепа. — Твой кум просто невыносим, нас ожидает целых шесть лет беспросветной скуки. Чего еще ожидать от этого святоши и антикоммуниста; хуже него только мой муж, — добавила она и рассмеялась тем заливистым смехом, который приобрела во время свиданий на рынке Ла-Виктория.

— Знаешь, почему Фито прозвали Подоходным? — спросила Моника. — Потому что он был мелким служащим в налоговой инспекции.

Мы вновь рассмеялись. Как настоящие жительницы Пуэблы, мои подруги никогда не стеснялись начистоту высказать свое мнение. Только от них я могла услышать то, что хотела знать, и что от меня старательно скрывалось. Как же рада я была их видеть! Настолько рада, что совсем забыла о завтрашней церемонии вступления Родольфо в должность и даже не решила, что надеть.

С этим мне невольно помог определиться папа. Выйдя из дома Пепы, я отправилась его навестить. Он как раз пил кофе, заедая его сыром и чуть зачерствевшим хлебом, нарезанным тонкими ломтиками.

— Как думаешь, будет война? — спросила я. — Случится что-нибудь похуже нехватки чулок?

— Надеюсь до этого не дожить, — ответил он.

Он все еще пытался шутить в своей обычной мрачной манере, и я внезапно ощутила острую тоску оттого, что я — супруга Андреса Асенсио и кума Родольфо Кампоса, мне придется выслушивать длиннейшую речь этого убогого Фито, сочиненную им в минуты творческого вдохновения.

— Бедная девочка! — вздохнул папа, поглаживая меня по голове. — Лучше бы ты повременила с замужеством. Нашла бы себе жениха получше.

— Как хорошо, что у меня есть ты, — я потянулась, чтобы его поцеловать.

Мы начали играть и возиться, как когда-то в детстве. Я помогла ему надеть пижаму и пристроилась рядом. Так мы и лежали, пока не явилась недовольная мама и не напомнила, что уже поздно и мне пора домой. Сама она никогда не выходила из дома после пяти вечера — во всяком случае, без сопровождения мужа, так что мое поведение считала откровенно скандальным. Я встала.

— Я даже не знаю, что мне завтра надеть, — призналась я.

— Надень что-нибудь черное, — ответила Барбара, она раз вошла в комнату. — В черном ты всегда такая элегантная.

— Ладно, подберу что-нибудь, — попросила я, — а там спросим у моего ненаглядного.

Мне пришлось одеться именно в черное. Потому что на рассвете папа умер.

Я не люблю говорить об этом. Думаю, вся родня сочла его предателем. Даже мама, которая свято верит, что непременно встретится с ним на небесах. Организацию похорон взяла на себя Барбара. Я так и не смогла удержаться от рыданий на похоронах, хотя супруга губернатора и не должна показывать свою скорбь на людях. Я также не помню, как прошли последние месяцы губернаторства Андреса. Когда я опомнилась, мы уже жили в Мехико.