Я бродила по дому, как сомнамбула, пытаясь выдумать предлог, чтобы кого-нибудь пригласить. Я так скучала по обществу, что нуждалась даже в Андресе. Когда он на несколько дней уезжал, по своему обыкновению, я требовала, чтобы он поскорей вернулся, даже не стараясь придумать причину.

— Что с тобой происходит? — спросил он. — Да что ты все губы кривишь? Ты что, не рада меня видеть?

Мне не хватало слов, чтобы выразить свою скуку и страх, когда я просыпалась в постели одна, и как я злилась, что приходится заливаться слезами перед детьми и заниматься только их проблемами — другой компании у меня не было.

Я стала бесполезной и капризной, возненавидев те дни, когда он отсутствовал, я обдумывала меню ужинов и разъярялась, когда вечером он звонил по телефону и не появлялся. Даже не знаю, с чего вдруг меня обуяла такая тоска.

Вдобавок здесь не было моих подруг и соседок, а Барбара снова превратилась в мою сестру, живущую в Пуэбле, вместо личного секретаря и всё такое. Пабло уехал в Италию, Арисменди оказался фантазией, остался только Андрес, а он на многие дни бросал меня в одиночестве в доме на Лас-Ломас, я то и дело подходила к воротам, чтобы посмотреть, не едет ли он, и читала газеты, лишь чтобы узнать — не с Фито ли он и куда они отправились.

В доме я поддерживала прямо-таки нездоровый порядок, словно вот-вот поднимется занавес. Ни пылинки, ни соринки, ни единой полной пепельницы, ни одного ботинка или платья не на своем месте. Каждый день я красила ресницы, наряжалась, занималась гимнастикой и во всеоружии ждала его прибытия. Но он постоянно задерживался, и у меня возникало желание натянуть пижаму часов в пять, наесться печеньем с мороженым или арахисом с лимоном и чили, или всем сразу, чтобы набить брюхо и хоть на минутку ощутить прохладу между ног.

Однажды вечером, когда я уже весила на четыре кило больше, чуть меньше плакала и даже увлеклась чтением какого-то романа, явился Андрес, на лице у него было написано, что он хочет со мной спать. Я набросилась на него с претензиями, заявив, что вернусь домой, потому что ему плевать на меня и мои желания, на мои привычки и вкусы. Он развеселился, высмеяв мои толстые ляжки и всё болтал о каком-то своем деле с бог знает кем, не помню, как его зовут.

— Ну предложи хоть какую-нибудь идею! А то ты совсем потеряла интерес к моим делам. Ходишь, как во сне, — сказал он.

— Ты меня бросил, — ответила я.

— Ты меня утомила. Все ноешь и ноешь, что я тебя бросил! А если я в самом деле тебя оставлю? Вот возьму и пойду туда, где мне всегда рады. Потому что ты стала просто невыносимой. Ты бы лучше занялась каким-нибудь делом. Я, конечно, все понимаю: главный твой союзник умер, ты больше не губернаторша и теперь никак не можешь найти себе место под солнцем. Привыкай. Все когда-нибудь кончается. Конечно, здесь ты не королева, тебя не узнают на улицах, у тебя больше нет возможности устраивать свои праздники, благотворительные концерты и ездить со мной в горы. Здесь слишком много других женщин, для которых твое мнение не является истиной в последней инстанции; более того, многие даже считают его устаревшим. Ах, бедняжка! Почему бы тебе не поговорить с Биби? Или вступи в Национальную семейную лигу. Там очень много работы. Вот как раз сейчас они ведут антикоммунистическую кампанию, и им очень нужны люди. Завтра я представлю тебя кое-кому из них.

Я хорошо понимала, что все его антикоммунистические действия имеют лишь одну цель: вставить пистон Кордере, лидеру профсоюза. Я сама слышала, как он сказал по телефону губернатору Сан-Луис-Потоси, бывшему президенту крупной компании, что только оппортунисты и спекулянты всерьез верят в коммунистическую угрозу.

— Вы и сами прекрасно это понимаете, — сказал тогда Андрес. — Но это хороший повод дать пинка Кордере. Так ему и надо! Если вы решите этим заняться, можете на меня рассчитывать. Кстати, как насчет ужина в моем доме в ваш следующий приезд в Мехико? Моя супруга будет рада вас видеть.

— И кто тот человек, которого я рада буду видеть? — спросила я, пытаясь понять, какой ужин мне предстоит устроить и когда именно.

— Генерал Басилио Суарес, — ответил он и расхохотался.

— И почему ты решил, что я буду счастлива лицезреть этого осла? Да ты просто лжец! А тебе он зачем понадобился? Разве не ты прожужжал мне все уши, какое дерьмо этот контрреволюционер?

— До вчерашнего дня так и было, детка. А сегодня ты в последний раз назвала его ослом. Отныне для нашей семьи он станет самым разумным и мудрым человеком на свете. Можешь вообразить, он назвал действия Кордеры «социальными экспериментами, основанными на учениях дикарей». Ты же не станешь отрицать, что это просто находка!

— А мне Кордера нравится, — ответила я.

— Ты сама не понимаешь, о чем говоришь. Кордера — просто карьерист и провокатор. Все никак не перестанет кричать о классовой борьбе и власти рабочих. Генерал высказался не в бровь, а в глаз, прирожденный демагог. А сам Кордера, кстати, из богатеньких. Его папаша сдавал нам в аренду мулов, чтобы мы с братьями могли вывезти с поля зерно. До революции они владели огромным поместьем. Так что он может знать о голоде, о бедности, обо всем том, о чем теперь разливается соловьем? Да ни черта он об этом не знает, но его это и не волнует. Вот что он действительно хорошо умеет — так это лапшу на уши вешать. Да еще прибедняться: полюбите, мол, нас черненькими, беленькими нас кто угодно полюбит!

— А мне он нравится, — повторила я.

— Еще скажи, что тебе нравится его серый костюм. Ты и правда считаешь, что другого у него нет? Кругом одни тупицы. Да у этого козла еще триста таких, просто он всех надул. Лидер рабочих. Ну давай, беги к нему. Жаль, что мы бросили то дело с недвижимостью. Вот посмотришь на него на митинге. Всех обведет вокруг пальца, в особенности дур вроде тебя с этим «а мне он нравится».

— Все равно он мне нравится, — повторила я, довольная тем, что могу его позлить.

На самом деле я видела Кордеру лишь один раз — во время демонстрации, и мне действительно понравились его выступающие скулы и широкий лоб, но у меня не было возможности с ним поговорить.

— И чем же тебе так нравится этот слизняк? Когда ты имела с ним дело? Ты сама не понимаешь, что говоришь! — выкликнул в ярости Андрес.

— Я говорю о том, что вижу, — ответила я.

— Заткнись! — рявкнул он. — Что ты видишь? Вот скажи мне, что?

— Много чего интересного.

— Не выдумывай, Каталина. Или ты просто хочешь позлить меня? Ты никак не можешь видеть больше, чем вижу я.

— Значит, ты тоже заметил, как обворожительно он смеется? — спросила я.

— Цыплят по осени считают, — ответил он. — Вот увидишь, как он будет смеяться через месяц.

На следующий день он представил меня лидерам Национальной семейной лиги. Мы приехали в большой дом в районе Санта-Мария и прошли в кабинет сеньора Вирреаля. Он сидел за письменным столом из темного дерева — поразительно тощий и уже начавший лысеть. Позднее я узнала, что его жена, напротив, была невероятно толстой, звали ее Мари-Пас, и у них было одиннадцать детей.

— Это моя супруга, адвокат, — представил меня Андрес. — Она желает сотрудничать с вами. Дорогая, — обратился он уже ко мне, — ровно в час я пришлю за тобой Хуана, а до тех пор можешь располагать своим временем, как пожелаешь.

Едва Андрес покинул кабинет, как дверь вновь открылась и вошла сеньора с жемчугами на шее и медальоном с изображением Пресвятой Девы дель Кармен. Изящная, со вкусом одетая, она слишком уж доброжелательно улыбалась, чем насторожила меня с первой минуты.

— Пойдем, — сказала она. — Я представлю тебя нашему обществу и кое-кому из сотрудниц. Меня зовут Алехандра, и я буду счастлива стать твоей наставницей, а со временем — и твоей сестрой.

Я сочла ее слишком безвкусной и последовала за ней. Дом был старым и темным, со множеством смежных комнат и дверей, служивших одновременно окнами. Обстановка здесь очень напоминала школьную — те же классы, парты, стулья и доски. Мы вошли в одну из комнат, где уже собрались несколько женщин.

— Мы готовим праздничные гостинцы для заключенных, — просветила меня наставница и новообретенная сестра, пока я раздумывала, почему пятнадцать женщин, сидящих за столами, не решаются даже поболтать между собой. Только и слышалось, как они бормочут вполголоса, укладывая в подарочные кульки гостинцы: «Три печенья с зефиром и кокосом, семь печений в виде зверюшек, две пачки сигарет «Тигр», пять зеленых мармеладных кошек».

— Доброе утро, — пропели они хором, едва мы вошли.

Алехандра как раз представляла меня всем присутствующим, когда в комнату вошла Мари-Пас, держа в руках коробку, за ее юбку цеплялись трое детей.

— Я принесла булочки, — доложила она. — Решайте сами, сколько их класть: по одной или по две. Здесь двести штук.

— А сколько всего заключенных?

— Сто пятьдесят, — ответила усатая толстуха, не прекращая складывать печенье с зефиром и кокосом. Она складывала кульки для соседки, занимающейся фигурками животных, а та передавала следующей женщине с шестью анисовыми карамельками, толстуха с усами уже нагромоздила целую кучу кульков.

— То есть либо не хватает сотни, либо пятьдесят лишних, — сказала Мари-Пас, произведя в уме нехитрые вычисления.

— Пусть пятьдесят останется, — предложила Алехандра. — Мы разделим их между охранниками и женами, идущими на свидание.

— Боюсь, что не хватит, — снова заметила толстуха с усами. — Охранников и гостей всегда больше, чем заключенных. На ее столе, заваленном сумками, уже не было места, а она все еще продолжала их наполнять. — Амалита, — сказала она, — простите за беспокойство, но, если вы не поторопитесь с вашими зверюшками, а Сеси — с карамельками, я не смогу продолжать работу.

— Ах, Иренита, простите, что мы вас задерживаем. Но вы не волнуйтесь, мы сейчас поторопимся. Если бы мы пришли раньше, то наши дома остались бы неприбранными.

— Но теперь-то мы здесь, — сказала Алехандра, хотя по ее лицу было ясно, что она не считает их ровней себе, судя по всему, они были служанками.

Позже я узнала, что ее муж владеет акциями «Железного дворца» и компании «Кока-Кола», а также бумажной фабрикой в Соноре и производством пряжи в Тласкале. Никому не пришло бы в голову, что в ее доме беспорядок, пока она занимается благотворительностью, зато она говорила с таким видом, будто раздает в этих пакетах истину.

Почти все остальные женщины выглядели небогатыми; большинство из них были женами подчиненных мужа Алехандры, бедных чиновников, а кое-кто — даже женами рабочих. Вскоре они заговорили о церковном приходе и о каком-то отце Фалито. Я поняла, что именно там они и познакомились, и все они регулярно исповедуются отцу Фалито.

Алехандра и Мари-Пас были здесь главными. Они поставили на стол коробку с булочками, посадили меня рядом с ней и велели класть по одной штуке в каждый пакет, уже и так заполненный доверху, после того как прошел через множество женских рук. Сами женщины уединились в дальнем углу и принялись шептаться. Навострив уши, я с легкостью расслышала их разговор.

— Это супруга генерала Асенсио, — сказала Алехандра.

— Будьте с ней начеку. Отец Фалито говорит, что не следует доверять этим людям, — ответила Мари-Пас.

— Фалито преувеличивает, — успокоила ее Алехандра. — Я уверена, что она хороший человек, и считаю, что мы должны дать ей шанс приобщиться к благому делу. А кроме того, Мари-Пас, нам нужны люди, имеющие вес в обществе, держащие в руках рычаги влияния. Это может оказаться полезно для заключенных, ведь женщины из благородных семейств с ними дел иметь не будут.

— Наверное, ты права, — ответила Мари Пас. — Но я ей не доверяю.

Я продолжала считать, делая вид, будто ничего не слышу.

— Одна, одна, еще одна, — повторяла я сосредоточенно, как примерная ученица.

Потом ко мне подошли толстушка Мари-Пас и три ее подхалимки.

— Что это у тебя за духи? — поинтересовалась она кокетливо. — Как приятно пахнут!

— Называются «Деньги», — ответила я. — Итак, вы собираетесь устроить пир для заключенных?

— Думаю, да. Сделаем тинга с колбасой и тушеные бобы. Меня, правда, предупреждали, чтобы не давала им мяса, но бедняжки все же могут хоть один день в году отдохнуть от того дерьма, которым их кормит правительство. Ах, прошу прощения! Ведь твой муж...

— Точно, из правительства, — ответила я.

— Прости, мне так жаль. Представляю себе, до чего это сложная работа — обеспечивать пищей столько людей и каждый день. И ведь обеспечивает. Вполне достаточно, учитывая, что они отбывают наказание, правда?

— Не знаю, — ответила я. — И не знаю, почему вас это так беспокоит.

— Не думай, что это единственное, чем мы занимаемся. Это идея отца Фалито; он очень хороший человек, отзывчивый. Однажды он отправился в тюрьму, чтобы исповедовать умирающего, и вернулся оттуда расстроенный. Рассказал, что тюрьма заросла грязью, камеры битком набиты людьми, почти утратившими человеческий облик. Он даже плакал, вспоминая об этом. Вот тогда мы и попросили разрешения навещать этих людей, молиться за них, хотя бы иногда передавать им гостинцы. Нам казалось это правильным, и нам дали разрешение; как видишь, нынешнее правительство не настолько непримиримо к католической церкви, как предыдущее. Как раз сегодня вечером мы собираемся навестить заключенных. У нас есть для них четки, гравюры, пакеты со сладостями, а также десять нательных образков, которые отец Фалито собирается разыграть.

— Что, разыгрывать образки в лотерею?

— Нет. Их покупают, а потом просят священника, чтобы тот их освятил. Но эти десять образков Фалито хочет разыграть и освятить персонально для каждого выигравшего.

— А если они не захотят? — спросила я, то и дело оглядываясь на дверь и мечтая лишь об одном: скорее бы вернулся Хуан!

— Как это не захотят? — удивилась она. — Разумеется, захотят. Не хватало еще, чтобы они не захотели! Ведь это такая честь: сам Бог послал им такую возможность. Ты же не думаешь, что у кого-то повернется язык сказать Богу «нет»?

— Ты права, — ответила я. — Ни в коем случае не стоит говорить Богу «нет».

Тут наконец появился Хуан; очевидно, его и в самом деле послал Бог, и теперь он стоял в дверях с улыбкой сообщника.

— Что случилось, Хуан? — спросила я. — Нас уже ждут?

Уж я-то прекрасно знала, что на этот вопрос он всегда отвечает одно и то же:

— Да, сеньора, это очень срочно.

Я притворилась удивленной и поспешно распрощалась с новыми знакомыми, пообещав, что непременно буду ровно в пять часов в тюрьме «Лекумберри».

Выйдя на улицу, я с удовольствием встряхнулась и размяла ноги. Пригревало теплое февральское солнышко. Я с удовольствием сняла плащ — в доме оказалось гораздо холоднее, чем на улице. Едва я вырвалась на свободу, как жизнь показалась необычайно приятной. В голубом небе парила цапля, весело шелестели деревья.

— Отвези меня на Аламеду, Хуан, — попросила я.

Как всегда, чтобы развеяться от тоски, я купила мороженое. Хуан остановил машину, а вышла прогуляться по Аламеде. Киоск сверкал в солнечных лучах, на скамейках сидели мамочки, старики, няни, дети и влюбленные.

Я купила газету и присела на скамейку, чтобы ее почитать. Она оказалась занимательной. Делегаты на предварительном заседании съезда Союза мексиканских рабочих обвиняли дона Басилио в том, что он нагло воспользовался плодами усилий националистической и национал-синархистской партий и перехватил знамя борьбы против Родольфо. Также писали, что генерал Суарес нападал в своей речи на бывшего президента Агирре, и требовали, чтобы Фито сдержал свое обещание служить делу революции.

— Ну, началось, — хмыкнула я. — И Андрес тоже там, и я даже знаю, где именно.

Я скучала по газетам, мне хотелось знать то, что, по словам Андреса, меня не касалось. С тех пор как мы переехали в Мехико и я перестала быть супругой губернатора, он обращался со мной, как с остальными своими женщинами. Я добровольно заперлась в доме, даже не сознавая этого, но теперь стала выходить. И идиотская Национальная семейная лига довольно долго служила мне предлогом.

— Хуан, научи меня водить машину, — попросила я шофера.

— Сеньора, генерал меня убьет, — ответил он.

— Клянусь, он ничего не узнает, — пообещала я. — Только научи.

— Ну ладно.

Двадцатисемилетний Хуан был простодушным и на редкость приличным человеком. Он посадил меня на переднее сиденье, рядом с собой. И затрясся.

— Если генерал нас застукает, он меня убьет.

— Хватит уже повторять, лучше объясни, что делать.

Все утро он объяснял мне теорию вождения. Потом мы совершили добрых пятьдесят кругов по Аламеде. После этого он отвез меня домой, а сам отправился в дворец правительства за Андресом.

— Отдай мне Хуана, — попросила я Андреса за обедом. — Мне много придется ездить по делам Лиги.

— Зачем? — спросил он. — Пусть отвозит тебя и забирает, он мне и самому нужен.

— А когда ты в отъезде?

— Но сейчас-то я здесь.

— Я читала заявление делегатов съезда профсоюза, — сообщила я.

— И где ты его прочитала?

— В газете «Эль-Универсаль». Купила, когда ездила по делам. Сама не знаю, зачем я столько времени проторчала дома, но, выйдя на улицу, я почувствовала себя совершенно другой. Если не хочешь отдать мне Хуана, выдели другого шофера, или я сама могу научиться водить машину.

— Ах, ну что ты за невозможная женщина! Неужели ты не можешь хотя бы полгода провести спокойно? Кстати, как съездила в Лигу? Это принесет пользу?

Я замешкалась. Его всегда было трудно обмануть, как будто у него за каждой дверью по невидимому шпиону — Андрес вечно знал всё.

— Конечно, никакой пользы это не принесет, — ответила я наконец. — Чтобы работать в этой Лиге, мне следовало родиться сестрой милосердия и твердо знать, что именно в этом мое призвание. Но копаться в мозгах этих старых кошелок — нет уж, я еще не сошла с ума. Мне совершенно ни к чему, чтобы какой-то отец Фалито указывал, куда мне идти или ехать, и у меня достаточно дел помимо того, чтобы сидеть в ледяном доме, засовывая мармеладных котят в пакеты с гостинцами для заключенных и разыгрывать в лотерею нательные образки. Кроме того, коммунисты пока не сделали мне ничего плохого, и я не хочу наживать себе врагов. Я считаю, что если уж заниматься благотворительностью — так делать что-то более серьезное, чем вся эта дребедень. Как святой Франциск, чтобы все бедняки стояли в очереди за благословением. Я скорее помру, чем стану смотреть в рот отцу Фалито, качать детишек и молиться за заключенных.

Андрес расхохотался, а я почувствовала облегчение.

— Как там звать этого священника? Фалито? Вот бред. Ты права, одно дело, если эти придурки помогут мне поиметь Кордеру, а совсем другое — заставлять тебя этим заниматься. Туда можно было бы отправить одну из девочек. Например, Марту, она могла бы стать отличным информатором, но только не тебя. Ну надо же, ты прямо взбесилась. так ты и на меня разобидишься, — и он снова расхохотался. — Слушай, а с Фалито ты познакомилась? Как думаешь, многие тамошние дамочки видели его вблизи? Ну надо же, куда я тебя отправил. Ты заслуживаешь награды. С сегодняшнего дня будешь повсюду ездить со мной. Конец затворничеству.

Сказано — сделано. Что ни говори, а слово он умел держать. Он приезжал и уезжал, как морские приливы и отливы. Я до сих пор тоскую по этим дням.

— Я должен вернуться во дворец, — сказал он. — Тюфяк без меня шагу ступить не может. Ты поедешь со мной. Заодно погуляешь часика три, посмотришь город, что-нибудь себе купишь. А в восемь вечера, когда магазины закроются, приглашаю тебя на ужин в «Прендес». Как тебе такой план?

Я надела манто и через три минуты уже сидела в машине, нисколько не жалея о приглашении. На улице было холодно; стоял один из тех редких февральских вечеров, когда можно носить меха, не изнывая при этом от жары. Я надела лисье манто — самое красивое. Пусть кто-то скажет, что меха — это банально, но в этой лисе и сапожках я чувствовала себя голливудской кинодивой.

Мы приехали на центральную площадь и завернули за угол, к дворцу правительства. С тех пор как один смельчак пытался убить Фито, установили строжайшие меры безопасности. Все автомобили досматривали, в том числе и багажники, даже автомобиль самого Тюфяка, чтобы никто не мог выскочить из-за угла. Этим вечером солдаты проверили даже карманы моего манто. Андрес рассвирепел.

— Что за скотина этот Родольфо! — заявил он прямо перед солдатами, ничуть не смущаясь.

Когда мы наконец-то въехали, Андрес вышел из машины, дал мне целую кучу денег и сказал, чтобы я купила себе все, что пожелаю. Но в этот вечер я мечтала лишь о мороженом, и чтобы никто не мешал мне его лизать.