1. Мухин
Только и видно: вспышками камелька освещены два профиля: один молодой, строго очерченный, другой — простой, несколько полный, чисто русский. Ниже — все остальное теряется в темноте. Вот разве по временам — красный отсвет углей падает на край скамьи, на светлый кружочек — дуло маузера, а дальше — на синь стали, гашетку, ручку.
Да еще чуть-чуть — угол, задымленный, черный. Там тоже сидит человек… Третий, — пятном, ничего не разобрать.
Вот лицо молодого поворачивается: глаза, как черные большие сливы, да крупные сочные губы полуоткрытого рта, да — смоль кудрей.
Это — Лазо.
Он говорит:
— Остается только одно, товарищ Мухин: вам вернуться немедленно в Благовещенск и начать организовывать силы, а здесь в тайге — собирать вокруг себя отряды.
— Их много здесь, разбрелись… — репликой бросает Мухин, наклоняется и начинает помешивать в камельке.
Угли трещат, разгораются, вспыхивают, освещая пространство больше выше. Вот на миг показалось бревно, за ним настил, поросший мхом. Это потолок… низкий, черный, придавленный… и — снова погрузился во мрак.
— …Да, их много, но все они разрознены, дезорганизованы.
— Иные даже очень…
— Ничего! — и Лазо также наклоняется к камельку. — Соберите с’езд… Они вас знают. Доверяют. Организуйте. Станьте во главе их и вот — сила.
— Только одно…
— Что?
— Не надо увлекаться армейскими соединениями.
— Да уж какое там увлечение!.. Так — отряды сколотить… небольшие, крепкие…
— Верно. Партизанские отряды, чтобы ничем не связывались… Никаких тыловых организаций.
— Тайга… вот наш тыл. — И Мухин улыбается.
— Теперь только одно — партизанская война.
— Да-а, время бы протянуть до весны, а там — тайга заговорит…
Молчат оба.
— …Вот почему, — как бы своим мыслям отвечает Лазо: — вот почему я и думаю — вам надо здесь начать, а я — уйду с отрядами в Приморье. Там буду собирать и организовывать силы, а к весне, сплошным партизанским фронтом надвинемся из тайги на магистраль…
— …От самого океана, до Забайкалья… хорошо…
Крепкий, коренастый Мухин поднялся.
Настоящий приискатель — в высоких унтах. Надел шапку-ушанку.
— Ну, товарищ Лазо, значит — так! — и подал руку.
Крепкое пожатье.
А потом Мухин надел рукавицы, вскинул за плечо японский карабин и, низко согнувшись, шагнул за дверь зимовья.
В звездную холодную ночь.
Вкусно пахнет на кухне.
Косматая голова свесилась с нар, маленькие глазки блестят, ноздри раздуваются — нос почуял добычу, курносый, такой же маленький и живой, как глаза лохматой головы.
Вот протянулась жилистая и длинная рука к печке на сковородку и, как клещами: мигом — хвать пирог! И в рот…
Нет его.
Пока Прасковья оглядывалась на входившего грузчика с подушкой, — пирога уже на сковороде не хватало — пустое место пенилось маслом.
— Ах, ты окаянный — корявая твоя морда! — и она в шутку дернула его сковородкой по ляжкам…
— Что, Прасковья Ивановна, недочет в пирогах. Опять курносый слопал?
— Опять, сердечный…
На нижних нарах смех, шлепанье карт и голос:
… — А верно, брат, он блатной, настоящий… и контрабандистом был и деньги делал…
— Да, ну?! — один из играющих, новичок.
— Говорю, значит правда! В домах Шоколо, на Зейской — там делал, там его и накрыли впервой…
— Давно это было?
— Да лет десяток будет…
— Да-а, дела-а!.. А вот на поди, что сталось с человеком…
— А что, молодец — линию понял свою, значит пришло…
— И ругали его, здорово! Ну, а только Советом он правил лучше всех. Наш был настоящий! неподдельный!
— Не то, что его прежние фальшивки?
Гогот с нар…
— Ну, он не дурак. Не забыл и старое рукомесло. Тоже и нынче делал деньги… Только настоящие! «Мухинки», так их и звали.
— Блатной!.. — и говоривший забулькал банчком. Налил стакан, потянул…
— Да, будет тебе, окаянный!.. — из кухни Прасковья увидала, кричит: — пьяница ты!.. А еще говоришь: он да он, молодец… А што бы самому в люди выйти… Человеком стать… — а то — так и сдохнешь контрабандистом, убьют, как собаку, а то повесят!
— Что, и то не плохо!.. Всякому своя планида…
— Планида!.. А у него что?
— Дура-матушка, не всякому быть им: он, брат, парень во-о! был и у нас-то первый… Таких контрабандистов не много знал Амур — смерть была стражникам — смерть! Зато своим — рубаха-парень: все поделит, последнее отдаст. Золото, а не товарищ. Ну, а чужим, пограничникам — зверь. Боялись его, страсть!
Помолчал, потом:
— Не всякий, матка, таков… Он, брат, один у нас — и там был, да и здесь не подгадил…
Говоривший опрокинул стакан в глотку, сочно, чмокнул, крякнул, отер широким рукавом губы и принялся резать кету.
— Он, брат…
— Да ты хоть прожуйся-то, греховодник старый!.. — опять Прасковья из кухни.
— Ничего, матка… — продолжая есть:
— Он, брат, и в Совете…
Скрипнула дверь, распахнулась широко и в парах холода, низко нагибаясь, в кухню шагнула широкоплечая фигура таежника-приискателя.
— Здравствуйте!..
Говоривший выглянул с нар, — замер:
— Товарищ Мухин!..
— Он самый… — и снял и отряхнул от снега шапку, да к Прасковье.
— Ну, мать, — покорми…
Но мать, разиня рот, стояла, как ошалелая:
— Батюшки-светы! Он… Расстреляют всех, — в голове мыслями.
— Ну, живей, поворачивайся! — и контрабандист спрыгнул с нар и побежал к Мухину помогать раздеваться.
Прасковья очнулась — и зашумела на плите.
— Хорошо у вас, тепло… — выдохнул Мухин, снял полушубок и подсел к печке, поближе к теплу.
— Хорошо, Федор Никанорович.
2. Связь
— Видел?
Оба к окну, — а там по снегу крепкая, коренастая фигура взад и вперед ходит, да поглядывает…
— На стреме! — улыбнулся Ефим.
— Верный человек, старый контрабандист, знаю давно… — и Мухин хитро подмигнул…
— Ну, а теперь давай разговаривать…
— Нет, ты скажи мне, как меня нашел, — удивляется Ефим, — я, можно сказать…
— Нашли, брат… Давай лучше, выкладывай, что у тебя есть для меня.
Кононова разбирает любопытство, но не время расспрашивать: — приехал из Харбина и сам Мухина искал, а вышло так, что он его нашел…
— Ловко… — только и может сказать Ефим, садится на пол и стаскивает сапог.
Долго ковыряет в каблуке ножом, а потом, как подрезал, — вытаскивает шелковинку:
— Вот! — Мухину.
Тот к окну. От луны — все как на ладони видно: и печать, и шифр, и план.
— Все? — оборачивается к Ефиму.
— Все! Только разве на словах велено добавить Сергею, если его скоро увидишь…
— Третьего дня видел…
— Ну!.. Где?
— В тайге… Он уходит с отрядом в Приморье.
— Вот так и Ольга говорила…
— Рада, небось, будет?.. — и глаза Мухина смеются…
— Известно — не каменная…
— Молодец она!..
— Что говорить…
— Ну… а еще что? — и Мухин мельком заглядывает опять в окно.
А там…
Яркая луна в дымчатом кольце — высоко в куполе неба. Холодная, светлая ночь.
Снег белыми огоньками на лунных отсветах.
— Ну, яскори их, — долго что-то засиделись там… ххо-лодно-жеж, чортова бесина, сегодня… Ххолодно!
И человек переминается с ноги на ногу — греется. Под валенками хрустит снег.
— Ух, и ххолодно-ж, яскори!..
3. Губернатор
Управляющий губернией Иван Сергеевич Алексеевский недоволен… Нервно курит папиросу за папиросой и шагает по столовой из угла в угол.
— Фу, чорт возьми! Аннушка! да прибейте вы этот ковер… в конце-концов!.. чорт знает, что такое!..
— Слушаю-с, барин, я сейчас…
— А, да не зовите меня барином… сколько раз говорить вам?
— Простите, Иван Сергеевич.
Управляющий губернией смотрит на часы… Восемь. Скоро. Сегодня у него бал… т. е. не бал собственно, а так, вечер, именины жены… Бал — неудобно… Пахнет старым, губернаторским… А он социалист, социалист-революционер… простой… демократичный…
Но…
Управляющий губернией… Ответственность…
И потому… достоинство.
Вот и нужно, чтобы было и просто и с достоинством.
А, кстати, есть цели особые, политические… И значит именины — политические.
Но управляющий губернией озабочен: сочетание губернаторского апломба и социалистической невинности не всегда ему удается, вернее — никогда…
А сегодня важно: будет, приехавший из Харбина, полковник Луцкий, будет атаман Кузнецов…
О-о! Атаман Кузнецов.
Алексеевский досадливо горько кривится.
— Я раньше всех!
— Войди, войди!
Низенький, коренастый эс-эр Иокист, журналист и пьяница, вваливается как-то боком и говорит, как всегда, горячо, порывисто, махая нечесаной лохматой головой и слегка заикаясь.
— Товарищ Алексеевский! чуешь, вчера два пьяных офицера приходят в редакцию, чуешь, и — мы — говорят — всех большевиков — нас-то, чуешь, — на дуэль, говорят — перестреляем.
— Ах, знаю… Стоит ли?., ведь пьяные… да и арестовали же их.
— Кой дьявол! гуляют… да, чуешь, товарищ Алексеевский…
— Ну, хорошо, хорошо, потом… Я вот, голубчик, хочу сказать тебе… Знаешь… вот видишь ли… не зови ты меня при всех товарищем… Кузнецов будет… Сволочи… но, понимаешь, неудобно… Что? Пришел? Кто, Аннушка? A-а, прошу, прошу!
Слегка щурясь, не то ласково, не то насмешливо, входит полковник Луцкий.
— Были у Кузнецова? — Алексеевский Луцкому, после, как поздоровались.
— Да.
— Ваше мнение?
— Что-ж, атаман, — человек, все-таки дисциплинированный.
— Дисциплинированный?.. Неправда!.. — Иокист вскипает.
Натянуто хмурый Алексеевский напрасно пускает в ход свою дипломатию.
Иокист не обращает внимания.
Шум… смех… говор: комната заполняется гостями… Вот и китайский консул — толстый веселый плут…
Иокист не обращает внимания.
— Отряд Кузнецова признает только его… И… ничего не поделаешь.
— Чуете!..
Луцкий и сам знает: атамана не уговоришь.
Помнит… На предложение о слиянии и контакте белых армий Кузнецов ему так:
— Разумеется. Единства требует наша родина. Но в настоящее время, здесь, на Амуре, я окружен большевиками явными и тайными… Ответственность на мне…
Луцкий понимает: атаман Кузнецов первенства не отдаст и…
Шум смолкает…
Полковник Луцкий почтительно встает.
Тинькая шпорами, в зал входят два офицера: Кузнецов и его ад'ютант.
Атаман, подойдя быстро с холодной улыбкой, целует руку «мадам Алексеевской» и поздравляет «с днем ангела». За начальником, по чину, — тоже ад'ютант.
Алексеевский секунду колеблется. (Губернатор или любезный хозяин? Кем быть?)
Но затем — к атаману, молча, улыбаясь приветливо…
Когда же супруга Ивана Алексеевича приглашает гостей к столу, то атаман твердо:
— Прошу прощения! Мне некогда. Я еду! Я заехал на минуту, только поздравить. Извините! Всего хорошего!
Алексеевский вздрагивает и атамана — в сторону… где Луцкий и Иокист…
— Простите, атаман (он дает себе право называть его атаманом, а не «ваше превосходительство»), я предполагал, что мы сегодня, после вечера… ну, вы понимаете… пользуясь присутствием полковника… мы поговорим о…
— С полковником Луцким я уже переговорил. Если же что либо имеется у вас, то, я думаю, мы поговорим об этом конфиденциально.
— Ну, разумеется… разумеется… я…
— А сейчас я должен вам сказать, что еду в штаб, куда вскоре прибудет майор Ки-о-синша от имени генерала О-си-мара.
— Зачем?
— Не осведомлен… Но, думаю, завтра вам, как управляющему губернией, это будет известно… Корнет, который час?
— Без пяти двенадцать, ваше превосходительство — вытянулся ад'ютант.
— Через пять минут майор Ки-о-синша будет у меня. Прощайте!
И по липу атамана тенью мелькает улыбка.
Медленно подходит к Иокисту полковник Луцкий и, взяв его под руку, улыбаясь:
— Скажите… а сильно вас всех этот атаман пугает?..
— ?! — Иокист мотает возмущенно головой…
— Вижу, вижу… Но я тоже должен идти… Прощайте!
Уже на исходе второй час ночи. Вино… Шум… Винные пятна на белоснежной скатерти рдеют. Управляющий губернией говорит речь очень демократическую, и в то же время полную достоинства, об кульминационном по тяжести моменте, переживаемом «нашей дорогой родиной».
В это время в столовую влетает Каравайчик, щупленький, плешивый адвокат, юрисконсульт «взаимного кредита»:
— Господа, Мухин в городе!
Бомбой рвется известие… В пьяные мозги острой болью осколки…
Мухин в Благовещенске.
Мухин… бывший председатель Совета, глава всего края… Амурский Ленин…
— Да нет, неправда! — первым приходит в себя управляющий губернией — неправда, нелепость… какой глупый слух!
И сразу… Вздохом облегчения… говором… шумом:
— Ну, да, ну, да!.. Ну, разумеется… Глупый слух…
4. Глупый слух
А глупый слух растет.
Упругим мячом — от базаров в улицы… Из дома в дом — обывательский радио.
— Слыхала, матушка?.. Мухин-ат… Антихрист…
— Слыхала, слыхала… Не попусти, господи!..
Крестятся две старухи.
— Да, что вы… Правда?
— Ей-богу!.. Наш телеграфист видел.
— Ловко!..
— Степан Парамоныч!.. Да вам-то какое беспокойство?
— Как это какое? — по прилавку… аршином…
Сердито: — теперь этой шпане, прости господи, голодранцам забурхановским все на руку… Пойдут мутить… А што толку-та…
— Именно-с… Толку-то и нет… Да и атаман, я чай, не дремлет.
— Так-то оно так… Атаман… Помоги ему боже!
— Врешь, дьявол?!.
— Право слово… Чего мне врать?..
— Здорово!.. Вот, поди, эта сволочь-то бесится…
— О-го… Видел вечор… атамановцы на конях гоняют, как угорелые…
— Приперчило, чать… А, ты как думаешь?.. Не зря это он… не спроста…
— Наверно!
— Не поймали бы только…
— Ну-у-у…
Пароходский смазчик уверенно сплюнул.
5. Среди бела дня
«— …Поубивали тысячи неповинных людей, банки ограбили, армию свою обманом завели в тайгу и бросили — это большевики… это социалисты… А сам Мухин — этот контрабандист и фальшивомонетчик — которому вы доверили Совет, — бежал за границу с золотом…»
— Ложь! Гнусная ложь!
Мертвая тишина.
Все головы, как по команде — туда, на окрик.
Там — никто не верит: Мухин. Сам Мухин! — забрался на шестерню, стоит и весело смотрит в толпу рабочих, руку поднял, хочет говорить:
— Товарищи, вам достаточно наговорили здесь эти господа зс-эры — прихвостни атамана Кузнецова. Вы меня знаете — я вас никогда не обманывал: я работал среди вас вот здесь, на этом заводе Чепурина, восемь лет…
И вот — я снова среди вас, чтобы напомнить вам, что Советы живут…
— …Вооружайтесь, товарищи, — да на этих лгунов…
Чья-то рука в мозолях крепко за ногу рванула:
— Товарищ Мухин! кузнецовские молодцы окружают, идем, братишка… — и несколько рабочих тесным кольцом из толпы, через литейную, с ним, да за ограду, в поле…
А там — ищи ветра…
Ни к чорту вышел митинг, устроенный эс-эрами на заводе Чепурина: — рабочие еще больше уверились в большевистской правде.
А когда расходились с митинга, весело болтали о Мухине:
— Вот — молодец, смелый мужик, крепкий… Наш брат — амурец таежный… А про себя думали: — верно — Советы живут…
Он не показывает своего волнения. Он только крепче сжимает кулаки и зубы… Он — атаман Кузнецов… когда ему сообщают о появлении Мухина.
Но так… сквозь зубы:
— Ерунда!.. Все враки!..
И только тогда, когда на взмыленной лошади… вестовой… сообщает о митинге, только тогда:
— Начальника контр-разведки!.. Живо!.. Погоню!
И через минуту летит по улицам взвод личной охраны атамана.
А сам…
С начальником контр-разведки… в кабинете… как тигр в углы мечется…
— Сегодня ночью… Облаву… Обшарить все дома… Слободку китайскую вверх дном перевернуть… По дорогам дозоры конных!.. Из города — никого!.. Поняли?
— Слушаю-с, ваше превосходительство!
— Идите!
В штабе атамана, в канцелярии управляющего губернией, в казенных учреждениях, за шторами окон, кондового молоканского купечества (все Саяпины… да Косицыны), везде живет натужная, шепотливая, страхом наполненная тишина.
Мерещится… чудится… бесформенное, страшное, чему имя: Восстание, — революция…
Страх не покидает ни днем, ни ночью. Стоит рядом при исполнении самых интимных человеческих обязанностей. И быть может, еще долго держал бы он всех в колючих лапах своих, но…
Но…
6. Но…
Холодное, но яркое зимнее солнце сияет в зените… А по большой улице, прямой, как линеечка, мимо универсальных магазинов Чурина… и дальше — Кунста… сотни маленьких красных солнц на белом фоне квадратных тряпок реют и трепещут, на концах ножеобразных штыков.
Сотни рядов маленьких скуластых желтолицых солдатиков в раз, как механические куклы, смешно выкидывают ноги и бьют тяжелыми башмаками уверенно и твердо.
А на тротуарах — толпы. Жмутся… теснятся… Шум и стоголосый говор… И надо всем царит единый, изумленный гул:
— Японцы!.. Японцы!!!
Но тысячи оттенков в этом возгласе: от подло радостного — до затаенно злобного…
— Японцы!..
Резко звучат для русского уха хриплые команды японских офицеров, и мерно топают желтые машины, расходясь парадом по площади старого собора.
Сила… Страшная сила!
В сторонке толпа сгрудилась…
Японский унтер-офицер поблескивает на толпу черными глазками.
— Руська карасе!.. Японска карасе!.. Руська барыньня очень карасе-е! — тянет японец, и глубоко в узких щелках исчезают черные глазки, лучами тянутся тонкие морщинки, и желтые блестят скулы.
— Эй, ты, японец! а большевики?
— Бурсуика-а? Не карасе! — Сжалась в кулачек физиономия, огромные белые обнажились зубы, еще холоднее огонь черноглазия и хриплое еще:
— Бурсуика, оцень не карасе-е!
— Видите, сколько? — Луцкий Алексеевскому — рукой на тяжелые колонны.
— Да, — сжалось эс-эровское сердце предчувствием краха, от недавнего страха еле освободившись.
— Эге-эх… То плохо и это плохо… Хотя, конечно… Японцы… Спокойнее. А в общем — паскудно:
— Прощай губернаторство…
— Видите, сколько? — Атаман Кузнецов — штабу рукой; — на те же колонны.
— Да! — отзывается ликуя штаб, со смехом уверенных и ободренных душ.
— Ваше превосходительство… — и начальник контр-разведки… в ухо почти… взволнованно, почтительно:
— Ваше превосходительство! Есть! Открыто убежище Мухина. Сведения точны… Люди высланы… Сам корнет Щелгунов…
— Хорошо! Хотя теперь он не опасен… Ого-о! Японцы — надежная сила… Но все-таки… хорошо. Я ему теперь… Я всем им теперь… такое…
Атаман вытянул кулак и родителей своих помянул густо.