Кто стоит за браком Ивана III и Софьи?

История подготовки свадьбы Софьи с московским великим князем сложна и запутанна. К ее организации — помимо Виссариона (и сочувствовавшего его идее папы Павла II и позже Сикста VI) — был причастен еще один человек. Речь идет об авантюристе из Виченцы Джан-Баттисте делла Вольпе — Иване Фрязине русских летописей. Он «принадлежал к хорошему роду, издавна известному, переселившемуся из Германии, обладавшему достатком и доставившему стране выдающихся юристов и храбрых полководцев. Официальные документы называют его civis и даже civis nobilis (то есть „гражданин“ или „благородный гражданин“. — Т. М.). Его герб красноречив: золотая или серебряная… лисица, стоящая на задних лапах среди лазоревого поля…».

Иван Фрязин уже был в 1460-е годы московским «денежником», или maestro della zecca — откупщиком монетного дела в Московском княжестве. Это была сколь высокая, столь и своеобразная должность. И здесь стоит ненадолго отвлечься от рассказа о подготовке брака Софьи, чтобы понять, кем был тот человек, который принимал в этом деле самое непосредственное участие.

В 1460-е годы Московское княжество едва оправилось от раздиравшей его около четверти века феодальной войны. В 1430–1450-е годы на Руси шла ожесточенная борьба между сыном великого князя Московского Василия I Василием II и братом Василия I Юрием Звенигородским (а после его смерти в 1434 году — сыновьями Юрия Василием Косым и Дмитрием Шемякой). Война за московский стол завершилась к 1453 году, когда умер Дмитрий Шемяка — главный соперник Василия II. Время феодальной войны было тяжелым для страны. К середине 1450-х годов страна была разорена, а правил ею слепой правитель (Василий II был ослеплен Дмитрием Шемякой в 1446 году, отсюда его прозвище — Темный). Разорен был и московский монетный двор. Русские умельцы не могли сами наладить производство монеты, так как не имели большого опыта в этом деле. Первые русские монеты относятся ко времени Дмитрия Донского. До той поры в качестве денег использовали шкуры пушных зверей, серебряные слитки или их части («рубли»), а также иноземные монеты, преимущественно арабские, скандинавские и немецкие.

Василию II пришлось принять непростое решение: он отдал монетное производство на откуп иностранным специалистам. Для великого князя было важно, чтобы московская монета с его именем отличалась высоким качеством и начала чеканиться как можно раньше. Это укрепляло его власть в княжестве и упрочивало его авторитет среди других правителей.

В ту пору в Москве находился некий Якопо, выходец из причерноморских колоний итальянских морских республик. Жителей тех мест в средневековой Руси называли «фрягами» («фрязями»), поэтому у Якопо появилось прозвище — Фрязин. Ему и был отдан на откуп московский монетный двор. Он чеканил серебряную и золотую монету для великого князя, а сам имел с этого производства процент. Русские золотые монеты в ту пору чеканились «штучно», они были тогда «„визитными карточками“ московского князя и его государства…» и использовались только как награды или подарки. Отметим здесь, что на протяжении всей междоусобной войны чекан собственной монеты всеми претендентами на московский престол был важным фактором утверждения их власти в стране. В 1434 году денежную реформу провел в Москве Юрий Звенигородский. В 1446 году занявший Москву Дмитрий Шемяка провел новую реформу, причем известно, что он привел своих мастеров из Галича: он хотел быть уверен, что его, по сути, грабительская реформа будет осуществлена так, как он того желает.

Якопо Фрязин служил Василию II сравнительно недолго. Есть основания полагать, что между денежником и великим князем произошел серьезный конфликт. Причиной этого конфликта, по-видимому, послужило то, что Василий стал подозревать Якопо в измене. Для Василия Темного, пережившего ужасы едва закончившейся междоусобной войны, подозрение такого рода было очень болезненным. Московский великий князь опасался, что ценные металлы из его страны могут идти в руки его возможных врагов.

Известно, что Якопо Фрязин вел частную переписку с миланским герцогом Франческо Сфорца. Письма Якопо до нас не дошли. Но в архиве Милана сохранилось ответное письмо герцога, датированное 12 января 1463 года. Из него следует, что Якопо не только не потерял связей с родиной, но и передал герцогу от своего имени три золотые монеты. Герцогине были переданы удивительной красоты жемчужины. Если эти факты стали известны Василию II, то они, несомненно, глубоко оскорбили его, поскольку дали повод усомниться в верности Якопо русскому правителю: золотые монеты чеканились в Москве вовсе не для выражения признательности одного иноземца другому.

Именно поэтому, надо полагать, откуп московского монетного производства был изъят из ведения Якова Фрязина и доверен другому специалисту — Ивану Фрязину, который больше устраивал московского князя. Иван Фрязин принял православие и стал, таким образом, «своим» для московского правителя.

Итак, уроженец Виченцы Иван Фрязин занял около 1462 года видное положение в Москве. Он был в курсе придворных интриг, был знаком с проблемами Москвы и итальянских земель. Он знал, что в Риме стремятся использовать любые возможности, чтобы противостоять туркам. Ему было известно и то, что московский великий князь Иван III (сын умершего в 1462 году Василия II) в 1467 году овдовел. Покойная супруга Ивана Васильевича, Мария Борисовна, дочь тверского князя, родила великому князю лишь одного ребенка — сына Ивана. Согласно представлениям того времени, этого было недостаточно для того, чтобы обеспечить государству стабильное будущее: если с единственным наследником что-то случится, то московский престол вновь будет предметом спора между представителями боковых линий московского княжеского дома. Страна в этом случае могла вернуться к тяжелой поре феодальной войны. Опасаясь этого, Иван III считал необходимым вновь жениться. Тем более что великому князю в 1467 году было всего 27 лет. Все эти факты сложились в голове Ивана Фрязина в необычный план.

Несмотря на принятие православной веры, Иван Фрязин оставался человеком западной культуры. «Не вдохновился ли Иван Фрязин — склонный, как видно, к участию в политических комбинациях, — напрасными пока что стараниями кардинала Виссариона (выдать Софью замуж. — Т. М.) и вдруг представившейся перспективой устроить неслыханно выгодный политический брак? — задается вопросом Е. Ч. Скржинская. — Ведь в случае удачи московский великий князь, как супруг де спины, мог бы претендовать… на самую столицу Византийской империи, на Константинополь! Пока война с турками не прекратилась, подобная претензия могла выразиться в форме реального завоевания. Не носились ли эти соображения в талантливом комбинаторском уме Ивана Фрязина? Едва ли он был в силах непосредственно направлять намерения папы и наиболее влиятельного из кардиналов, но он мог пытаться найти пути, чтобы навести их на подобные мысли».

Итак, идея брака Софьи и московского князя родилась в голове интригана и авантюриста. Однако окончательное решение по этому вопросу должны были принять, разумеется, кардинал Виссарион и папа Павел II. Отметим особо, что организация брака Софьи не была делом одного лишь Виссариона. В конце XIX столетия среди записей папской счетной книги были обнаружены данные о том, что именно папа Павел II, а не лично Виссарион выделил деньги на посольство 1468 года, отправленное из Рима в Москву.

Идея Ивана Фрязина нашла живой отклик в Риме. Это говорит об изменении отношения Виссариона и папы к дочери Фомы Палеолога. Теперь на нее возлагались большие надежды. Кардинал связывал ее будущее не просто с тихим семейным очагом, а с антитурецкой борьбой и даже с восстановлением византийской государственности. К 1468 году он испробовал, казалось, все средства, чтобы склонить европейских государей к противостоянию султану, но его грандиозные усилия — увы! — не принесли плодов. Оставались дети Фомы Палеолога. Вероятно, к изменению отношения к Софье ее римских опекунов подтолкнуло то, что Андрей Палеолог совсем не оправдывал их ожиданий. В Софье, таким образом, увидели человека, способного стать символом в большой политической игре.

Что же было известно Виссариону, Павлу II и их окружению о русских землях, куда они вознамерились отправить Софью — племянницу последнего византийского императора?

 

Мрачный мир «рутенов»

Московская Русь в середине XV века была очень мало известна на Западе. По словам одного исследователя, «хорошо, если в Европе знали, что есть такая страна Русь».

Долгое время отрывочные сведения о Руси соседствовали в представлениях гуманистов с известиями, восходившими к эпохе Средних веков. Эти последние нередко основывались на данных античных авторов.

Согласно средневековым воззрениям, Русь представлялась далекой и холодной северной страной. Итальянские интеллектуалы XIII–XIV веков — Брунетто Латини, Якопо Алигьери, Боно Джамбони — считали северные области территорией холода и мрака, где вечная тьма окутывает берега «вязкого ото льда» моря. В начале XV века Фацио дельи Умберти считал главными характеристиками этого края мрачность и пустынность, порождающие страх. В Библии — непререкаемом авторитете для европейских мыслителей той поры — нашлось подтверждение этим невеселым суждениям. Книга пророка Иеремии гласила, что именно «от севера откроется бедствие на обитателей сей земли» (Иер. 1: 14).

Представления о характере того или иного народа в Средневековье и отчасти даже в эпоху Возрождения были обусловлены тем, в какой части ойкумены (обитаемого мира) этот народ живет. «Указание на географическую среду обитания народа… у средневековых авторов являлось уже и характеристикой его моральных, духовных, политических и иных качеств. То есть простое упоминание (в описании народа. — Т. М.) севера, юга или „срединного места“… подразумевало соответствующий каждой из климатических зон комплекс свойств. Северяне, как и южане, от природы должны быть ущербнее во всех отношениях тех, кто населял срединные области земли, и являть собой варварское начало…»

Европейские интеллектуалы до середины XV века единогласно считали русских варварами, поскольку у них нет «устойчивых норм гражданской жизни» и «нравственности». По их мнению, воинственность, «дикость, жестокость, бесчеловечность, вероломство и так далее обусловлены их (русских. — Т. М.) северным происхождением. В глазах латинского Запада русские представляли другую, северную расу, в силу неразвитости ума и прочих способностей чуждую цивилизации и культуре». Классические средневековые представления о холодной и опасной России надолго останутся в головах жителей Апеннинского полуострова. Это замечательно выразил Н. В. Гоголь, вложивший в уста одного из своих героев «шаблонное» мнение о Московии, в которой якобы «бывают такие морозы, от которых может лопнуть мозг человеческий».

Конечно, данные Павла II и Виссариона о русских землях не ограничивались этими сведениями. В середине XV века до Рима доходила информация о Руси от итальянских торговцев из причерноморских колоний Генуи и Венеции. Купцы наверняка сообщали на родину об изобилии диковин, сокрытых в русских лесах. Речь шла преимущественно о пушнине — мехах белок, лисиц, горностаев и соболей. Попытки проникновения на Русский Север «фряги» начали предпринимать не позднее второй половины XIV века. Известна грамота Дмитрия Донского, в которой он «пожаловал Печорою» Андрея Фрязина, «как было за его дядею за Матфеем за Фрязином». Купцы из итальянских факторий Северного Причерноморья, колония которых известна в Москве с XIV века, не понаслышке знали о несметных богатствах Русского Севера. Они не раз видели в Москве великолепных ловчих птиц, ценные меха, а также изделия из «рыбьего зуба», то есть моржового клыка, и даже из «заморной кости» — бивней мамонта (их до сих пор находят по побережью Северного Ледовитого океана).

Кроме того, в Риме, конечно, знали, что жители русских земель исповедуют христианство по греческому обряду. Эти таинственные края с X века находились под юрисдикцией константинопольского патриарха. Папа Пий II в своем трактате «О Европе» поместил русских — «рутенов» — далеко на северо-восток Европы и сообщил, что они — «северный народ, исповедующий греческий обряд». Упоминание о «северном характере» русских понималось современниками во вполне определенном ключе. В Риме было хорошо известно и о том, что русские «схизматики» отвергли унию 1439 года. Всё это формировало не самый светлый образ русских земель.

В другом сочинении Пия II есть сведения о Новгороде. Папа упомянул, что в этом городе много золота и особенно серебра. Со ссылкой на некоего веронца, посетившего Русский Север, папа сообщал, что те края лесисты и болотисты и что там нет Рифейских гор, о которых писали античные авторы. В немецкой «Хронике Констанцкого сопора», составленной Ульрихом фон Рихенталем в 1418 году, упомянуты «греческие» священники, прибывшие на собор вместе с Григорием Цамблаком, — из Смоленска, Луцка, Львова и других городов Западной Руси, а также, возможно, из Звенигорода (Clingenburg) и Ярославля (Jerassla).

Любопытные данные о Руси и особенно о Новгороде содержались и в сочинении рыцаря Гильбера ле Ланноа, посетившего в 1420-е годы северо-запад Руси. Он привел разнообразные мифы о северной природе. В частности, о том, что зимой «во время езды лесом он слышал треск деревьев, раскалывавшихся сверху донизу», а «в глиняном горшке с водой и мясом, поставленном на огонь в сильный мороз, вода кипела на одной стороне и превращалась в лед — на другой». Сведения де Ланноа, впрочем, в Риме известны не были.

Новые впечатления от общения с русскими в Италии получили на рубеже 1430–1440-х годов. По свидетельству гуманиста Кристофоро Ландино, некоторые сведения о природе Русского Севера и о занятиях населения удалось выяснить во Флоренции некоему «доктору Паоло», которого можно отождествить с гуманистом Паоло Тосканелли. Эти данные способствовали росту интереса флорентийского купечества к русским землям. Источники сохранили свидетельства о торговой деятельности флорентийских купцов в Москве в 1440-е годы. Можно только догадываться о том, какие противоречивые чувства испытывали купцы Пьеро и Франческо, находившиеся летом 1446 года в Москве. В городе в тот год случился сильный пожар, и значительная часть мехов, подготовленных на продажу, — «белки, горностаи и соболи» — сгорела. Это привело к резкому скачку цен на пушнину.

Несмотря на скудость данных о России и на их своеобразный характер, в Риме знали о русских землях несравненно больше, чем, например, в Милане. Герцог Франческо Сфорца около 1461 года дал специальное задание одному из придворных гуманистов, чтобы тот составил заметку о примерном географическом положении России. Заметка вышла краткой, буквально в несколько строк, и представляла собой перечисление стран, с которыми граничили русские земли.

Итак, Московская Русь представлялась на Западе страной богатой, но не слишком приветливой, а главное — неизведанной. Можно только догадываться, какое смятение чувств испытала Софья, когда ей сообщили о том, что она, возможно, будет выдана за московского князя — настоящего северного варвара и схизматика, хранящего в своих ледяных замках несметные сокровища.

Тем не менее идея Ивана Фрязина о браке Софьи с великим князем Московским пришлась в Вечном городе ко двору. Устроение такого брака давало Папской курии надежду на то, что Иван III захочет вернуть «византийское наследство» и, следовательно, будет — вместе с европейскими правителями — бороться против турок. Не исключено, что в Риме надеялись на «природную воинственность русских». Ну и далеко не в последнюю очередь подобный брак подавал новые надежды на вовлечение русских земель в церковную унию с Римом.

 

Как уговорить «варвара»?

Подготовка брака началась осенью 1468 года. Павел II приказал выдать 48 дукатов на дорожные расходы Антонио Джислярди, происходившему из Виченцы, и греку Георгию (скорее всего, это был Юрий Траханиот). Они были отправлены в Москву к Ивану Фрязину, который был земляком Антонио Джислярди. В итальянских документах эти люди названы послами — legati, что означало самый высокий ранг дипломатического представительства.

До Москвы папские послы добирались около трех месяцев. Великокняжеский книжник, причастный к составлению так называемого Московского летописного свода конца XV века, сообщал, что 11 февраля 1469 года посольство прибыло в Москву. Через короткое время римляне получили аудиенцию у великого князя. Его резиденция вполне могла изумить послов. Великий князь жил в обветшавшей белокаменной крепости времен Дмитрия Донского. Облик Москвы конца 1460-х годов контрастировал с обликом Рима: не только все дома города, но даже сам дворец великого князя были деревянными. Для итальянцев, выросших в городах, отстроенных в камне, это было на грани фантастики.

В летописном известии говорилось, что из Рима пришел «от гардинала Висариона Грек Юрьи именем к великому князю с листом», то есть с грамотой, где излагалась цель посольства и рассказывалось о Софье. Эту грамоту, надо думать, долго берегли в великокняжеском, а потом и в царском архиве. Однако московские хранилища документов неоднократно горели, а потому неудивительно, что грамота не дожила до сего дня.

В летописи пересказаны сведения из этой грамоты, которые показались важными при дворе. Сообщалось, что «есть в Риму деспота Амореискаго Фомы Ветхословца от царства Констянтина града дщи его, именем Софья, православная христианка». Любопытно, что книжник перевел на русский язык и фамилию Фомы — Палеолог. Сообщалось также, что если московский князь захочет взять Софью в жены, то Римская курия против не будет: «Аще восхощеши поняти ея, то аз (Виссарион. — Т. М.) учиню ея во твоемъ государстве». В летописи, заметим, говорилось еще, что руки Софьи просили и миланский герцог, и французский король, однако Софья им отказала, поскольку они были католиками, тогда как она хранила верность православию.

Последние сведения не соответствовали действительности, и в грамоте, на которой основано летописное известие, их быть не могло: ни миланский герцог Галеаццо Мария Сфорца, ни французский король Людовик XI (женатый к тому времени на Шарлотте Савойской) никогда не хотели взять в жены Софью. Тем более что не сама Софья, напомним, решала собственную судьбу. Все связанные с ее возможным замужеством вопросы находились в ведении Виссариона, который, разумеется, ничего против «латинства» иметь не мог. Видимо, эти подробности вошли в летопись в последние годы XV века, когда уже обозначилась довольно четкая антилатинская идеология молодого Русского государства.

Думается, что Иван III был несколько удивлен предложением, сделанным ему из Рима. По русской традиции он созвал совет из ближайших лиц, в круг которых входили митрополит Филипп I, княгиня-мать Мария Ярославна, а также некоторые бояре.

Идея заключения брака показалась Ивану III заманчивой. Он отправил Ивана Фрязина в Рим, чтобы тот разузнал обо всем более подробно и, в частности, рассмотрел внешность будущей невесты: «Тоя же весны марта 20 послал Ивана Фрязина к папе Павлу и к тому гардиналу Висариону и царевну видети». В этом летописном известии Софья названа исключительно высоким титулом — царевна, то есть наследницей византийского «царя» (императора). Строго говоря, она была всего лишь представительницей боковой ветви последней византийской династии, и только трагическое стечение обстоятельств сделало ее ближе к несуществующему византийскому престолу. Впрочем, титул порфирородный, который имел Фома Палеолог, давал некоторые основания для использования такого оборота.

Известия Московского свода конца XV века достаточно тенденциозны. Среди московской знати не было единомыслия относительно женитьбы Ивана III на Софье. Митрополит Филипп был, очевидно, противником этого проекта. Он сразу вспомнил о беглом митрополите-униате Исидоре. История Исидора способствовала в 1440–1460-е годы росту и русском обществе — и в первую очередь в среде церковных иерархов — антилатинских настроений. Они нашли отражение в созданном около 1462 года «Слове на латыню», грозно обличающем и «римскую» веру как таковую, и решения собора 1439 года. Едва ли на Руси в подробностях знали о пролатинской позиции Фомы Палеолога, однако известно было, что он принял решения собора и тем самым оказался в стане врагов чистоты православия. Кроме этих отвлеченных суждений митрополита Филиппа настораживало то, что послы пришли из Рима — из самого сердца коварного «латинства».

Однако сам великий князь вопреки глухому сопротивлению части русской аристократии и духовенства упорно вел дело к брачному союзу с Софьей. У московского правителя были на это веские причины. Женитьба на русской боярской или княжеской дочери сразу поставила бы великого князя в определенную зависимость от ее семейства, брак же с Софьей не содержал никаких семейных обязательств относительно родни невесты. Ни один источник не сообщает и о том, что женитьба на Софье предполагала какие-то официальные обещания Риму со стороны Ивана III. Этот брак, таким образом, не сулил великому князю особых проблем, но существенно поднимал его престиж. Только самые знаменитые из князей домонгольской Руси были женаты на иностранках. Следовательно, чтобы повысить свой статус среди удельных князей и правителей княжеств, еще не вошедших в состав Московского государства, невесту нужно было искать за границей.

Ивана III, по всей видимости, не смущало «греко-римское» происхождение Софьи. Далекая Италия воспринималась на Руси 1460-х годов как нечто весьма неоднозначное и загадочное. Уже впечатления русской делегации от поездки на Ферраро-Флорентийский собор не ограничивались негативным восприятием «латинян». Источники содержат много известий, подталкивающих к мысли о складывании в русском обществе 1440-х годов нового, более глубокого и сложного образа итальянских государств. В них видели не только «идейного врага». Анонимный автор «Хождения на Флорентийский собор» восхищался красотами и диковинами ренессансной Италии. Его внимание, в частности, привлек удивительный часовой механизм, расположенный на высокой башне, стоящей во дворе папской резиденции в Ферраре. Флоренцию — «столицу Возрождения» XV века — автор называет «славным и прекрасным градом». Он обратил внимание на многие архитектурные сооружения, которые поразили его величественными размерами и искусным оформлением: «И есть во граде том божница устроена велика, камень моръмор бел, да черн; и у божницы той устроен столп и колоколница, тако же белы камень моръмор, а хитрости ея недоуметь ум наш». Произвела впечатление на русского автора и мощная крепостная стена, окружавшая город. В целом в описаниях «латинских» стран в «Хождении» нет резких негативных характеристик. Это означает, что неправедность веры к середине XV столетия для русских вовсе не была тождественна нечистоте земли. В этом проявлялись черты «психологической лояльности по отношению к „чужому“ для Руси Западу».

Другой участник поездки на Ферраро-Флорентийский собор, епископ Авраамий Суздальский, во всех подробностях описал флорентийские мистерии (религиозные представления) «Благовещение» и «Вознесение», которые ему удалось посмотреть. Для него мистерия — «дело хитро и чюдно», «красно и чюдно видение», «чюдное видение и хитрое делание». Многие механизмы, использованные в постановке этих религиозных спектаклей, были разработаны знаменитым ренессансным зодчим Филиппо Брунеллески, автором купола собора Санта-Мария дель Фьоре. Авраамий не назвал имени Брунеллески, однако отдал должное умению — «хитрости» — мастера, многократно выразив восхищение его работой.

Еще одной гранью формировавшегося среди московской элиты образа Рима была его связь с раннехристианской историей. Русские люди, побывавшие в Вечном городе, видели многие святыни, чтимые и в православной традиции.

Все это говорит о том, что к концу 1460-х годов в Москве не было однозначно враждебного восприятия Италии как еретической и неправедной страны. Сама удаленность Москвы от Рима придавала их отношениям осторожно-вежливый характер.

Иван III не дал сразу же согласия на брак. Он поручил Ивану Фрязину лишь разузнать в Риме новые подробности. Однако Иван Фрязин, добравшись до Вечного города, нарушил наставления Ивана III.

Согласно летописному повествованию, он «дошед… до папы и царевну видевъ и с чемъ послал то и к папе, и к гардиналу Висариону изглагола». В Риме Иван Фрязин был принят Виссарионом и Павлом II и, вероятно, от лица великого князя сообщил о его готовности жениться на Софье.

Это было вполне в стиле Ивана Фрязина, для которого важнее было дать ход своему проекту, чем быть верным слугой пославшего его правителя. Да и чувствовал ли себя Иван Фрязин слугой правителя страны, в которой он заправлял монетным производством?

К тому же Ивану Фрязину несложно было обмануть папу и кардинала. Дело в том, что в отличие от Рима, где уже давно сложился обычай письменно фиксировать главные идеи дипломатических миссий в грамотах, в русских землях почти полностью отсутствовала сама традиция миссий на Запад. Тем более не практиковалось подробное письменное изложение целей отправленного посольства. Грамота, которую Иван III дал Ивану Фрязину, не сохранилась. Но надо полагать, что она была предельно короткой. По крайней мере, известные верительные грамоты к иностранным правителям последних десятилетий XV века представляют собой краткие тексты, в которых говорится лишь о том, что великий князь Московский послал к правителю той или иной страны таких-то послов и что их речи и есть речи великого князя.

Порой современные западные ученые с легкостью называют подобные тексты «карикатурными». В данном случае не стоит следовать за западной наукой. Для русской культуры значение живого, звучащего слова было ничуть не меньшим, чем слова записанного. К тому же русские правители не без основания опасались того, что их грамоты могут попасть в руки разбойников, нередко подстерегавших на дорогах и одиноких путников, и большие караваны.

Московский летописный свод конца XV века сообщает, что «царевна же слышав, что князь великы и вся земля его в православнеи вере христианьскои, въсхоте за него». В реальности, однако, нам неизвестно, что именно Софья думала о своем предполагаемом замужестве. Летописец хотел лишь подчеркнуть, что намерение великого князя взять в жены Софью было встречено в Риме благожелательно.

По всей видимости, Иван Фрязин забыл в Риме о своем недавнем переходе в православную веру и беззастенчиво исполнил все нормы церемониала, принятые при папском дворе. В частности, он наверняка целовал папскую туфлю («а крещение наше потаил, и все творил тамо, яко же и они творять», — сообщит об этом летопись), что впоследствии обыкновенно отказывались делать представители русских правителей в XV–XVI веках. (По некоторым сведениям, это сделал только Дмитрий Герасимов в 1525 году.) Словом, в Риме в Иване Фрязине увидели не только помощника в деле антитурецкой борьбы, но и своего единоверца.

После общения с Иваном Фрязиным Павел II и Виссарион укрепились в решении выдать Софью за московского князя. Ивану III осталось лишь послать своих людей за невестой. В летописи сказано, что «папа же князя великого посла Ивана Фрязина много чтивъ и отпустил его к великому князю с тем, что дати за него царевну, но да пришлеть по неа бояръ своих». Для того чтобы никакие европейские междоусобицы или конфессиональные разногласия не могли помешать проезду представителей московского князя со столь важной миссией, папа разослал по всем подчиненным ему землям грамоты, в которых просил заботливо принимать проезжих русских гонцов: «А листы своя папа дал Ивану Фрязину таковы, что посломъ великого князя ходити доброволно два года по всем землям, который под его папежство присягають до Рима».

Иван Фрязин вернулся на Русь, видимо, в начале 1470 года. Из Рима он привез настоящую диковину — портрет Софьи Палеолог. Летопись сообщает об этом: «Фрязинъ же… прииде к великому князю, и речи вси папины сказа… а царевну на иконе написану принесе…» На Руси в ту пору не было традиции изображать живых людей, а потому русский книжник назвал портрет Софьи не «картиной», а «иконой»: в русском языке того времени просто не нашлось слова, точно обозначающего характер изображения. Так был сделан еще один шаг к историческому браку. Но дело шло медленно. Видимо, находясь под влиянием бояр и митрополита, Иван III не спешил отправлять послов за «римской» невестой.

 

Вторая попытка

Между тем в Вечном городе и кардинал Виссарион, и папа Павел II торопились с заключением брака. Так и не дождавшись московских «сватов», папа отправил на Русь летом 1471 года новое посольство. 10 сентября 1471 года в Москву вновь прибыл Антонио Джислярди (на Руси в ту пору 1 сентября начинался новый год, а потому в летописях это событие датировано 6980 годом от Сотворения мира). Он сообщил, что папа «до скончания века» дарует русским посланникам свободный проезд по всем землям, «которые земли под его папежство присягають», лишь бы только вешкой князь «по царевну бо Софью Аморейского царя по Фомину дщерь посылалъ». И снова Ивану III пришлось созывать совет. Снова были высказаны мнения о том, что великому князю не нужна невеста-«римлянка», однако Иван III уже принял решение — жениться именно на ней.

В Москве не любили спешить в серьезных делах. Иван III отправил в Рим «к папе и гардиналу Васариону» послов во главе с Иваном Фрязиным за Софьей только через несколько месяцев, 16 января 1472 года. В ходе подготовки посольства произошел конфуз. Русские знали, что 28 июня 1471 гола умер папа Павел II. Однако в имени нового папы они допустили ошибку, назвав его в краткой верительной грамоте Калистом. Уже в дороге послам стало известно настоящее имя нового папы — не Калист, а Сикст. Они вышли из положения с наивной простотой, исправив в грамоте имя папы: «а тот прежней папа Павелъ умре, а сказали, что инъ папа Калистъ именем. Вшедшим же в землю ту и слышаша папино имя Систюсь, а не Калистъ, и о том мысливше меж себя преписаша, имя того Калистово выгладивъ, Систюша написаша».

Можно предположить примерный маршрут движения московского посольства в Рим. Согласно летописным данным, «Иван III дал… Ивану Фрязину специального проводника пана Юргу с ним в провожатех, что знает путь тот идти на Новгород, и оттуду к Риму». Иван Фрязин «со товарищи» отправился по старинной торговой дороге через Новгород и Балтику до Любека, а затем по немецким землям на юг. Эта дорога в ту пору была не очень известна русским. Она начала активно использоваться только после покорения Новгорода, с рубежа 1470–1480-х годов. Именно поэтому русскому посольству и потребовался провожатый. Надо думать, что москвичам много пришлось претерпеть на этом пути. Помимо прочих опасностей, надо было не один день проходить через альпийские перевалы.

И все же этот северный путь был менее опасен, чем южный, которым несколько веков подряд пользовались итальянские купцы в своих сношениях с Русью. В XIII–XIV столетиях, в пору расцвета торговых факторий Генуи и Венеции в Северном Причерноморье, «фряжские» купцы традиционно ходили на Русь морским путем через Крым и Черное море. Этим маршрутом возвращались на родину и русские представители на Ферраро-Флорентийском соборе. Однако в начале 1470-х годов южная дорога стала весьма неприветливой: турки, захватившие Византию, стремились контролировать и Черное море. В 1475 году ими будет захвачена венецианская Каффа (современная Феодосия). К тому же Иван III имел весьма натянутые отношения с правителем Большой Орды ханом Ахматом.

Существовал и третий путь из Италии на Русь. Он проходил через Смоленск, Вильно, Варшаву, Познань. Этой дорогой ездил в Рим с первым посольством Иван Фрязин, о чем свидетельствует сохранившееся папское бреве польскому королю от 1470 года. Однако к 1472 году русско-литовские отношения осложнились, и этим путем русское посольство пользоваться также не могло.

В мае 1472 года московские послы прибыли в Вечный город. Какое впечатление произвел Рим на русских, приехавших за Софьей?

Рим тех лет уже существенно отличался от Рима 1430–1450-х годов. Запустение города, отмеченное участниками Флорентийского собора, чувствовалось в гораздо меньшей степени. Старания пап Николая V, Пия II и особенно Павла II по благоустройству города не пропали даром. Рим стал одним из важных центров ренессансной культуры. При папском дворе «московиты» погрузились в совершенно новую для них атмосферу. На Ватиканском холме и в Латеране не только возносили молитвы на латыни, но и широко обсуждали тексты древних философов, восхищались произведениями языческих мастеров, декламировали стихи античных поэтов… История и искусство предстали перед послами Ивана III на фоне пышной южной природы. Русским людям запала в душу «вечная зелень, венчающая холмы и руины Рима», которая «волнует и очаровывает сердца северных людей, точно слова античного мифа или явление древних божеств». Вернувшись на родину и рассказывая о своих римских впечатлениях, послы наверняка произносили слова, созвучные по настроению тем, что сказал много позже И. С. Аксаков: «Как разнообразны впечатления Рима!.. Какой воздух, какой свет и блеск в итальянском воздухе, что вы себе и представить не можете!»

Главным, однако, было в этой миссии не наслаждение римской жизнью, а решение насущной задачи — доставки Софьи Палеолог в Москву.

Вскоре по прибытии в Рим, 25 мая 1472 года, русское посольство получило аудиенцию у папы Сикста IV (1471–1484). По свидетельству Якова Маффеи из Вольтерры, секретаря кардинала Амманати, на ней присутствовали представители Неаполя, Венеции, Милана, Флоренции и Феррары. Русские представили папе краткую верительную грамоту, в которой говорилось лишь то, что Иван III просит верить их словам, после чего преподнесли ценные дары — меховую шубу и соболиные шкурки. Римляне были явно поражены количеством соболей: Яков Маффеи сообщает, что их было семьдесят. Другие очевидцы говорят о том, что папе были преподнесены «две связки соболей числом сто или около того»; иные сообщают, что шкурок было ровно шестьдесят… Вероятнее всего, русские преподнесли папе два сорока соболей, то есть 80 шкурок. Папа, видимо, остался доволен подарками и благословил брак византийской принцессы и московского великого князя.

Окончательному решению сопутствовала дискуссия о том, можно ли все-таки отдавать Софью, считавшуюся в Риме верной учению католической церкви, замуж за правителя, отец которого отверг Флорентийскую унию 1439 года. Решили, что можно, поскольку такой брак даст шанс Ивану III и его народу «вернуться в лоно своей матери католической церкви». В Риме вовремя вспомнили и о том, что в 1418 году папа Мартин V благословил браки итальянских католичек с византийскими православными правителями. Это благословение было дано в связи с готовившимся браком брата Фомы Палеолога деспота Мореи Феодора с Клеопой Малатеста. Брак Ивана III и Софьи в какой-то степени рассматривался в Риме как аналог того брака: в нем будто соединялась католическая и православная вера.

Софья выехала из Рима не сразу. Перед отъездом ей предстояло пройти волнующую процедуру заочного обручения с пока что не знакомым ей женихом. Можно только гадать, какие чувства она испытывала в момент подготовки к этой церемонии…

 

Под сенью Святого Петра

Обручение состоялось 1 июня 1472 года. В то время как Софья готовилась к необычной церемонии, к ней в дом на Марсовом поле пришла итальянская аристократка Кларисса Орсини, супруга Лоренцо Медичи. Ее сопровождал флорентийский поэт Луиджи Пульчи. Его перу принадлежит известное описание Софьи Палеолог.

Пульчи представил невесту Ивана III в самом невыигрышном свете. По его мнению, она была на редкость некрасивой и толстой: «Мы вошли в комнату, где торжественно восседала эта жирная масленица, и, уверяю тебя, ей было на чем восседать… Два турецких литавра на груди, отвратительный подбородок, лицо вспухшее, пара свиных щек, шея, ушедшая в эти литавры. Два глаза, стоящие четырех, с такими бровями и с таким количеством жира и сала кругом, что никогда еще реку По не запруживала лучшая плотина. И не думай, что ноги ее походили на ноги Юлия Постника… Я не знаю, видел ли ты когда-нибудь вещь, столь жирную и маслянистую, столь обрюзглую и мясистую и наконец столь смешную, как эта странная befania (уродливая ведьма, героиня итальянских народных преданий. — Т. М.)…»

Эта характеристика Софьи давно уже признана карикатурной. Флорентийцу Пульчи, видимо, просто хотелось «отработать» вполне определенный литературный образ. Вероятно, Софья была более полной, чем окружавшие ее итальянки, а просторные одежды еще больше добавляли ей солидности. Но справедливости ради заметим, что далеко не у всех итальянских аристократок того времени фигуры были идеальными.

Так, на полотне неизвестного ломбардского мастера начала 1470-х годов, изображающем Бону Савойскую, супругу миланского герцога Галеаццо-Марии Сфорца, хранимую святой мученицей (ныне этот портрет находится в экспозиции Кастелло Сфорческо в Милане), герцогиня предстает барышней с весьма пышными формами и отчетливым «вторым подбородком». Однако современники характеризовали ее как девицу удивительной красоты. Например, брат герцога описывал Бону так: «У нее, на мой взгляд, прекрасная фигура, отлично подходящая для материнства. Лицо не длинное и не широкое, красивые глаза, хотя они могли бы быть и потемнее. Нос и рот хорошей формы, прелестная шея, отличные зубы и изящные руки, но самое главное, у нее приятные манеры». Судя по портретам, пышностью форм отличались и супруга Франческо Сфорца Бьянка Мария, и многие другие жительницы Северной и Центральной Италии. Словом, Софья едва ли заслужила злобные насмешки Пульчи. Примечательно, что Кларисса Орсини не колеблясь называла ее «весьма красивой».

Позже, когда Софья уже отправится в Москву и будет проезжать через Болонью, в хрониках города будет записать что она была очень хороша собой, невысокого роста и что у нее была светлая кожа. Эти сведения вошли и в более поздние болонские хроники, составленные уже в XVI веке. Керубино Гирардаччи в своей «Истории Болоньи» отмечал, что у Софьи было «изумительное лицо с прекрасными глазами». В памяти римлян Софья также осталась как девушка «необычайной красоты», хотя вероятно, что источник XVII столетия, содержащий эту характеристику, отразил процесс постепенной романтизации образа дочери Фомы Палеолога.

Думается, что размышления о том, насколько на самом деле красива была Софья, всегда будут носить субъективный характер, ибо, как заметил классик, «красоту трудно судить… красота — загадка».

* * *

День обручения — один из самых волнующих дней в жизни любой женщины. 1 июня в старой базилике Святого Петра собрались итальянские аристократы, а также многие греки, нашедшие приют на Апеннинском полуострове. «Епископ, имя которого не сохранилось, совершал эту блестящую церемонию. Многочисленное изысканное общество окружало принцессу. На первом месте выделялась королева Боснии Катерина, нашедшая в Риме убежище для своих несчастий, с тех пор как турки завладели ее государством…» С королевой были ее спутницы: Павла, Елена, Мария и Праксина. Эти дамы были, вероятно, единственными славянками, присутствовавшими на церемонии. Самые знатные жительницы Рима, Флоренции и Сиены присутствовали лично, кардиналы прислали представителей.

Среди незаурядных личностей, присутствовавших на торжестве, вероятно, была и гречанка Анна Нотара, дочь знаменитого византийского военачальника — мегадуки Луки Мотараса. Она мечтала о создании в Италии маленького независимого греческого государства. «С этой целью были к куплены развалины замка Монтакуто у сиенцев, и договор, заключенный с Сиеной 22 июля 1472 года, обеспечивал вольности будущей республики». Этот причудливый проект, однако, не имел никакого продолжения.

Можно думать, что на церемонии заочного обручения Софьи присутствовали и миланские послы при папском дворе — епископ Новары и впоследствии кардинал Джованни Арчимбольди, а также Никодим Транкедини де Понтремоли. В мае — июне 1472 года они находились в Риме. Есть достоверные известия о том, что они присутствовали на аудиенции, которую русские послы получили у папы: миланские представители отправили герцогу депешу с известием об этой аудиенции. Не очень близкая, но давняя связь младшей ветви династии Палеологов с двором герцогов Сфорца позволяет предположить, что герцогу было любопытно, как проходило столь важное мероприятие.

Церемония заочного обручения была подробно описана присутствовавшим на торжестве ученым греком Феодором Газой в письме своему другу, гуманисту Франческо Филельфо, однако это письмо до сих пор не найдено. Сохранился только ответ Филельфо, где тот благодарил Феодора за занимательные подробности.

Известно, что во время церемонии внезапно обнаружилось, что у Ивана Фрязина — главного представителя московского князя — нет обручального кольца для Софьи. Иван Фрязин сообщил, что в русских землях нет обычая обмениваться кольцами при обручении, что соответствовало действительности. Примечательно, что в XVI столетии в России эта традиция уже получила распространение: «все женатые князья и их супруги носили обручальные кольца». Можно предположить, что такое изменение обычая было связано с казусом в Риме, хотя прямых доказательств этому нет.

В Риме обошлись без колец. Однако оправдания Ивана Фрязина показались подозрительными и вызвали сомнения в том, действительно ли он является представителем московского князя. Вероятно, в Риме было известно о древней практике Греческой церкви использовать кольца во время обручения: золотое для жениха и серебряное или железное для невесты. Впрочем, выгоды от заключения брачного союза Софьи с московским государем казались папе довольно большими, а потому эти подозрения никак не повлияли на судьбу брака.

Но и во всем остальном обручение Софьи с неведомым ей женихом проходило не совсем так, как обыкновенно проходили обручение и венчание греческих принцесс. Все было гораздо более скромно. Традиционно в Византии императрица «приобщалась всемогуществу вовсе не потому, что она жена императора, и вовсе не от супруга получала она как бы отображение власти…». Она была самостоятельной носительницей политической воли. Показательно, что в Византии бракосочетание следовало за коронованием, а не предшествовало ему. В этом смысле византийские традиции в римском сценарии были соблюдены: папа и кардинал Виссарион обставили дело так, что Иван III заочно был обручен не просто со знатной гречанкой-беженкой, а именно с представительницей императорского дома Палеологов. Вместе с тем обручение в Ватикане должно было стать гарантией сохранения Софьей католической веры. (Как дочь Фомы Палеолога, Софья считалась в Риме католичкой, хотя неизвестно, проводился ли — да и существовал ли? — какой-то обряд обращения ее из униатской церкви в римскую.)

В эпоху Средневековья и Возрождения заочное обручение было не таким уж необычным явлением, особенно если речь шла о представителях высшей аристократии или правящих европейских династий. Например, уже упомянутый миланский герцог Галеаццо-Мария Сфорца был заочно обручен с Боной Савойской. Тогда, чтобы устроить брак по доверенности, во Францию был отправлен брат Галеаццо-Марии Сфорца — Тристан. Занятная подробность: согласно обычаям той поры после церемонии представитель жениха должен был «прикоснуться к бедру невесты, лежащей в кровати, своей ногой». По крайней мере, Тристан подчеркнул в письме своему брату исполнение этого обычая. Остается только гадать, следовал ли этой традиции Иван Фрязин в случае с Софьей.

После обручения невесту Ивана III стали готовить к долгому путешествию в Москву. Приближенным Софьи надо было собрать вещи в дорогу, а папским чиновникам — разослать во все города, лежавшие на пути принцессы, грамоты о том, чтобы ее принимали с честью. Некоторые из этих грамот сохранились. Сравнение их показало, что различия между ними минимальны. Все сохранившиеся письма датированы 21 июня 1472 года и, по-видимому, составлялись единовременно. Русские летописцы отмечают заботу, проявленную папой, который «по всем градом послал листы своя, такъ же и по местом, ими же имъ ити бяше, дажь и до отчины великого князя до Пскова, а пиша им, что бы все князи земель тех и панове честнии и бискупи и вся земля, где ни приидет царевна, стречали бы ее, и чтили, и кормъ давали и подводы и проводники, и всем темъ, которые с нею идутъ, и до великого князя отчины. И по тем листом папежским елику честь вси земли ты въздаша царевне Софье и всем, иже бяху с нею». Это летописное известие представляет собой довольно подробный пересказ грамот Сикста IV.

Сохранившееся письмо Феодора Газы от конца июня — начала июля 1472 года, адресованное кардиналу Виссариону, проливает свет на некоторые детали подготовки поездки. Кардинала в то время не было в Риме: по поручению папы он вынужден был еще до обручения Софьи уехать во Францию, чтобы сподвигнуть «короля галлов» Людовика XI на войну против турок. Между тем организация брака была главным делом последних лет жизни Виссариона. Он тщательно продумывал многие детали этого союза, в том числе и то, кому из греков надлежало сопровождать Софью в дороге.

Феодор Газа докладывал своему покровителю, что «всё, что касается этого брака, он (Сикст IV. — Т. М.) совершил великолепно, как ты и желал». Но ученый грек сообщал и некоторые подробности, заставившие Виссариона беспокоиться. В письме говорилось, что ученый грек Афанасий Халкеопул, епископ Иеракский, не смог поехать на Русь вместе с Софьей, как предполагалось, поскольку в июне был сильно болен и слаб. Между тем его присутствие в кортеже Софьи было бы весьма кстати, поскольку «он был приветлив и легок в обращении с народами, через земли которых проходит путешествие». Феодор Газа подчеркивает, что «всё же до этого, пока был здоров, он заботливо и разумно всё устроил. И, полагаю, он принудил бы себя также и к выходу и попытался бы сопровождать (Софью. — Т. М.)… если бы не получал от царицы совершенно скудное и менее всего подобающее содержание. В самом деле: и средств на дорогу она дала намного меньше, чем достаточно, и, кажется, не очень-то обращала внимание на его советы…».

Последние слова многое могут прояснить в портрете Софьи тех дней. В преддверии дальней дороги она, по-видимому, была необычайно взволнована, а потому могла вести себя неоправданно грубо и дерзко. Нельзя исключать, что она действительно настояла на том, чтобы выделить меньше денег на дорогу сопровождавшим ее лицам. Но, вероятно, такое решение не было свидетельством ее природной скупости. Она беспокоилась о том, не станут ли выделенные ей на путешествие деньги последним ее имуществом… Дочь Фомы Палеолога, уже немало потерявшая и своей жизни, имела основания для таких страхов.

Аллегорическое изображение Фомы Палеолога (в центре), кардинала Виссариона (слева) и герцога Феррары Никколо III д’Эсте (справа). Пьеро делла Франческа. Бичевание Христа. Вторая половина 1450-х гг. Фрагмент

Константинополь. Миниатюра из «Книги островов» Христофоро Буондельмонте. Первая половина XV в.

Папа римский Сильвестр и император Константин. Фреска из церкви Четырех мучеников. Рим. 1246 г. Аллегорическое изображение так называемого «Константинова дара»

Мистра. Пелопоннес. Западный фасад храма Димитрия Солунского. Фото Г. Милле. Начало XX в.

Внутренний дворик одного из монастырей Мистры. Фото Г. Милле. Начало XX в.

Шествие волхвов. Беноццо Гоццоли. 1459–1460 гг. Фрагмент. Палаццо Медичи-Рикарди. Аллегорическое изображение юного Фомы Палеолога

Храм Святых Ясона и Сосипатра в Керкире, Корфу. Здесь была похоронена мать Софьи Палеолог Екатерина. Фото автора

Вид на селение Хломос, Корфу. Фото автора

Кардинал Виссарион. Надгробный барельеф из церкви Двенадцати апостолов в Риме

Дом кардинала Виссариона в Риме. Фото автора

Андрей Палеолог, брат Софьи. С фрески Пинтуриккьо во дворце Борджиа в Ватикане

Церковь Четырех мучеников в Риме. Здесь Фома Палеолог жил в первые месяцы своего пребывания в Вечном городе

Астролог Рафаэлло да Вимеркате преподносит гороскоп юному герцогу Галеаццо-Мария Сфорца. Книжная миниатюра. 1461 г.

Римский Форум. Фото автора

Бона Савойская, хранимая святой мученицей. Неизвестный художник. Начало 1470-х гг. Невеста миланского герцога Галеаццо-Марии Сфорца, так же как Софья, отличалась пышными формами

Папа Сикст IV благословляет Ивана III и Софью Палеолог. Вымышленная сцена. Фреска из госпиталя Санто-Спирито ин Сассиа. Рим. Около 1599 г.

Послы Ивана III по пути в Рим за Софьей исправляют имя папы в великокняжеской грамоте. Миниатюра Лицевого летописного свода. XVI в.

Узкая средневековая улочка Флоренции. Фото автора

Общий вид Флоренции. Вдали виден купол собора Санта-Мария дель Фьоре, сооруженный Филиппо Брунеллески. 1436 г. Фото автора

Собор Сан-Петронио в Болонье — свидетель пребывания Софьи в этом городе летом 1472 года. Фото автора

Комплекс палаццо дель подеста и палаццо дель Ре Энцо в Болонье. На заднем плане — Торре дель Арренго, на которую Аристотель Фиораванти в 1453 году поднимал городской колокол. Фото автора

Корабль с Софьей едва не гибнет в сильный шторм в Балтийском море. Миниатюра Лицевого летописного свода

Папский легат Антонио Бонумбре несет латинский крест перед каретой Софьи. Миниатюра Лицевого летописного свода

Великий князь Московский Иван III. Рисунок тушью второй половины XIX в. Государственный исторический музей

Папский легат Антонио Бонумбре преподносит Ивану III дары от папы римского. Возможно, на миниатюре изображены шесть тысяч золотых дукатов, которые папа выдал Софье перед отъездом на Русь. Миниатюра Лицевого летописного свода

К тому же бюджет поездки действительно стал узким местом в ее организации. Феодор Газа сообщал Виссариону: «Не всё, что сделано тобою для невесты, сложилось успешно, однако я не хочу ни называть, ни винить никого из людей». По всей видимости, имелась в виду волокита, связанная с выделением средств.

Папские казначеи, ведавшие средствами на все еще готовившийся большой крестовый поход против турок, задумались над тем, какую сумму выдать воспитаннице кардинала Виссариона на дорожные расходы. Было решено просить деньги для Софьи у флорентийских герцогов Лоренцо и Джулиано Медичи. Герцогам было дано распоряжение выплатить в счет их прежних финансовых обязательств перед Римом 6400 дукатов. 4000 дукатов предполагалось отдать на расходы самой Софьи, 600 — на ее свиту, а 1800 дукатов «рачительная комиссия присоединила к своей кассе». Через неделю, впрочем, решением папы сумма была увеличена. Невесте Ивана III «предоставили 5400 дукатов и всё те же 600 на ее свиту», то есть всего Софья получила 6 тысяч золотых монет.

Эпизод, когда папа Сикст IV вручает кошелек с монетами невесте Ивана III, запечатлен на одной из фресок в госпитале Санто-Спирито-ин-Сассиа в Риме. Сикст IV к 1475 году осуществил перестройку этого госпиталя и церкви, а потому именно там был создан цикл изображений всех добрых дел этого папы. Начатый в конце XV века, этот цикл был завершен только через столетие. Среди благодеяний Сикста IV числится и устройство брака Софьи с Иваном III. «Фрески эти в виде довольно узкого фриза распространяются полосой почти под самым потолком зала, аршин примерно 28 от пола; так как вдобавок они очень почернели, то снизу трудно что-либо в них рассмотреть».

В 1900 году Н. В. Чарыкову — русскому представителю при папском дворе — удалось с большим трудом договориться об организации фотосъемки этого изображения Софьи Палеолог. На сегодняшний день черно-белая фотография является лучшим воспроизведением фрески. Ее исследование, по существу, не продвинулось далее небольшой статьи Н. В. Чарыкова. Удивительно, но ни в одном из каталогов последних лет качественного цветного воспроизведения фрески обнаружить не удалось, хотя изображение было недавно отреставрировано.

Фреска, на которой запечатлена Софья, была написана позже большинства остальных — в 1599 году. На это указывают и ее стиль, и некоторые детали. Например, на ней изображен «головной убор часового папской гвардии, украшенный плюмажем». Сюжет фрески реалистичен и фантастичен одновременно. Сикст IV передает кошелек с деньгами коленопреклоненной Софье, рядом с которой художник изобразил… самого Ивана III! Рядом стоят Андрей Палеолог, деспот Эпира Леонардо Токко, а также другие вельможи и слуги. Думается, что за отсутствием цветного изображения этой фрески нелишне привести описание некоторых ее деталей, принадлежащее перу Н. В. Чарыкова:

«Короны на Софии и Андрее Палеологах, на Иоанне Васильевиче и на Леонардо Токко тождественны, с тем лишь отличием, что корона великого князя украшена по концам жемчужинами. Мантия Софии — синего цвета, а у великого князя — синяя с золотом; папа и кардиналы носят пурпуровые одежды; скамьи обиты голубой материей. Андрей Палеолог и Леонардо Токко одеты в светлое платье восточного покроя. На шее у них золотые цепи с медалями. Оба старца — на одно лицо и оба склонены в сторону папы в одинаковой иератической позе, изображающей благоговение и благодарность. Скипетры великого князя, Андрея Палеолога и Токко одинаковы. Склад лица и характер прически и бороды Иоанна III на рассматриваемой фреске сходны с теми же чертами изображения византийского императора Иоанна Палеолога на фреске Бенноццо Гоццоли во Флоренции (фреска „Поклонение волхвов“ из палаццо Медичи-Риккарди. — Т. М.)… Покрой же платья Андрея Палеолога и Леонардо Токко (длинная мантия с короткими рукавами) сходен с покроем одежды императора на той же флорентийской фреске, но мантия эта менее богата и без вышивок. Можно думать, что художник, которому пришлось в начале XVII в. изобразить рассматриваемую историческую сцену, заимствовал тип Иоанна Васильевича у Бенноццо Гоццоли, причем, в представлении римлян того времени, образ московского великого князя сливался… с образом императора Византии. Латинская надпись, помещенная под фреской, означает в переводе следующее: „Андрея Палеолога, владетеля Пелопоннеса, и Леонардо Токко, владетеля Эпира, изгнанных тираном турок, он (Сикст IV) одарил царским содержанием; Софии, дочери Фомы Палеолога, обрученной с князем русских, сверх иных даров, помог шестью тысячами золотых“».

К этому описанию остается добавить лишь то, что римляне и вообще итальянцы — и той поры, и более позднего и даже Новейшего времени — будут склонны видеть в Иване III наследника византийских императоров, их союзника и защитника от турок. В действительности же московские правители во второй половине XV — первой трети XVI века не собирались воевать с турками и, более того, не воспринимали себя однозначно преемниками византийских василевсов. Однако устойчивость исторического стереотипа необычайно сильна. Сохранилось примечательное свидетельство на этот счет. Максим Грек, ученый афонский монах, в прошлом гуманист, в одном из своих посланий Василию III, старшему сыну Ивана III и Софьи Палеолог, обращается к нему «Василие Иоаннович Палеологе», указывая таким образом на его прямую связь с византийским императорским домом. Мечты и надежды Виссариона, выраженные и в его пламенных речах, и в его деятельности, равно как и острое переживание трагедии 1453 года, не могли не оказывать влияния на настроения греческих эмигрантов Рима и вообще Италии второй половины XV века. Их вера в помощь Москвы в деле освобождения их родины была велика. И Софья Палеолог со временем стала для них настоящим символом возрождения Византии.

 

Предсвадебное путешествие

После прощальной аудиенции в садах Ватикана у римского понтифика 24 июня 1472 года Софья и сопровождавшие ее греки (которых было не менее пятидесяти человек) отправились в дальний путь. Поездка Софьи в Москву стала событием чуть ли не общеевропейского масштаба. Итальянские и немецкие хроники оставили небольшие по объему, но красочные описания торжественных въездов византийской принцессы в различные города. В ходе своего «предсвадебного путешествия» Софья проехала через Витербо, Сиену, Флоренцию, Болонью, Виченцу, Нюрнберг, Любек и Таллин.

Проезд Софьи через Сиену стал большим событием для местного общества. Коммуна Сиены благоволила бежавшим из Византии грекам. По некоторым сведениям, Фома Палеолог передал Сиене ценную реликвию — руку святого Иоанна Предтечи — покровителя императорского дома Палеологов. Известно письмо кардинала Виссариона, отправленное властям Сиены из Болоньи, в котором он просил принять с честью его воспитанницу. Появление в городе невесты Ивана III вызвало настоящий фурор. Горожане «решили большинством 184 голосов против 42 ассигновать сумму в 50 флоринов на покрытие расходов по ее приему и оказанию гостеприимства. Принцесса была помещена в доме, соседнем с великолепным кафедральным собором. Перед ней расточались самые высокие почести».

К сожалению, какие бы то ни было описания присутствия Софьи во Флоренции пока не найдены. И это при том, что Медичи, как с иронией отметил П. Пирлинг, наверняка интересовались девушкой, на приданое которой пошли их деньги.

Софья со всей торжественностью въезжала в Болонью. Местный синьор Вирджилио Мальвецци, в доме которого прошел пышный прием в ее честь, отмечал сказочную дороговизну и экзотичность наряда принцессы. На ней было пурпурное платье, поверх которого была надета мантия из парчи, подбитая горностаем. Не исключено, что мех горностая для этого одеяния был привезен посланниками Ивана III. На голове Софьи красовался тюрбан, закрывающий волосы и расшитый золотом и жемчугом. Однако более всего привлекла взгляды прекрасная гемма с драгоценным камнем, которую принцесса держала в левой руке. Софья проехала по главным улицам этого уютного города, известного самым старым в Европе университетом и запоминающегося галереями-аркадами, которые сами болонцы называют «портиками».

Один из этих «портиков» — самый длинный (около четырех с половиной километров) — представляет собой удивительное явление. Он ведет прямо от крепостных ворот (современного исторического центра), минуя окраины, по живописным холмам за пределы Болоньи, к большому храмовому комплексу, возведенному в XVIII столетии над чудотворной византийской иконой Богородицы. Средневековое предание гласит, что этот образ был одним из тех, что написал евангелист Лука. Святыня была передана в XII веке благочестивому паломнику Феоклу в константинопольском храме Святой Софии, чтобы тот принес ее на некий «Охранный холм» (colle della Guardia). В поисках загадочного холма Феокл дошел до Рима, где ему сообщили, что холм с таким названием есть в окрестностях Болоньи. В 1160 году богомолец принес икону в этот город. Первое чудо «Мадонны святого Луки» произошло летом 1433 года, когда шедшие непрерывно дожди предвещали жителям города и окрестных селений неизбежный голод. Один из членов болонского Совета старейшин предложил пройти крестным ходом с этим образом вокруг города, что и было сделано. К концу крестного хода над городом и окрестностями уже светило солнце. Современные исследователи относят икону к IX–XI векам, однако в XV столетии болонцы были убеждены в ее древности и прямой связи со временем земной жизни Богородицы. Вполне вероятно, что Софья также поклонилась греческой святыне, хранившейся тогда в одном из храмов внутри городских стен.

Внимание сиенцев и болонцев к кортежу Софьи объяснимо. Торжественные появления государей и государынь на улицах европейских городов «были важной составной частью духовной жизни народа». В больших городах, в которых останавливалась Софья, служились молебны с прошениями у Господа благополучной дороги для невесты русского князя. Можно представить себе пышную мессу во флорентийском соборе Санта-Мария дель Фьоре, а также богослужения в огромных кафедральных соборах других городов, на которых присутствовала Софья со своей свитой. В Болонье она молилась на торжественной мессе в храме Святого Доминика, где до сих пор покоятся мощи отца-основателя одного из самых известных европейских монашеских орденов. По сведениям болонского хрониста Джованни Франческо Негри, Софья хотела приложиться к этим мощам.

Любопытно, что широко известный собор Святого Петрония, горделиво стоящий на главной площади Болоньи и непременно посещаемый всеми гостями города, не является кафедральным. Эту функцию выполняет собор Святого Петра, подвластный папскому ставленнику — болонскому архиепископу. Почему же болонские власти решили провести торжественную мессу в честь приезда римской воспитанницы в храме Святого Доминика? Ведь Софья могла приложиться к его мощам и вне службы. Дело было не только в желании великокняжеской невесты. Коммуна Болоньи издавна славилась любовью к независимости от какой бы то ни было власти, в том числе папской, а потому еще в 1390 году начала возведение своего большого храма, находящегося рядом с Палаццо Коммунале (дворцом городского самоуправления). Собор же Святого Петра стоял на одной из близлежащих улиц. Болонский Сан-Пьетро, нынешнее здание которого восходит лишь к XVII столетию, и сегодня не воспринимается как главный храм города. Таким образом, решение служить мессу в честь приезда Софьи у мощей святого Доминика не только было знаком почтения принцессы к этому святому, но и носило характер политического компромисса между болонской коммуной и папством.

Еще один своеобразный компромисс по пути следования кортежа Софьи случился, когда Иван Фрязин принял решение ехать из Болоньи не в Венецию, как это предполагалось исходя из традиционного маршрута, а в Виченцу и далее на север. У этого решения были свои основания. Виченца была родиной Ивана Фрязина, и ему, разумеется, хотелось похвастаться перед земляками тем, сколь важные поручения он выполняет и сколь знатных особ сопровождает. Родственники Ивана Фрязина также воспользовались ситуацией. Первая остановка произошла в окрестностях Виченцы, на вилле Нанто, принадлежавшей Тривизану Вольпе, двоюродному брату Ивана Фрязина. «В воспоминание этого путешествия владелец замка получил привилегию украсить свой герб византийским (точнее, палеологовским. — Т. М.) орлом с короной». Эта подробность ярко иллюстрирует тот факт, что знак, который стал ассоциироваться с семьей Палеологов, к 1470-м годам мог легко оказаться составной частью гербов гораздо менее сановитых родов.

В Виченце местные власти старались не утомлять Софью торжественными службами, но получше развлечь ее. П. Пирлинг приводит описание этих увеселений: «19 июля, за два часа до заката солнца, Зоя (Софья. — Т. М.) совершила свой въезд в город. Местный аристократ Леонардо Ногарола предложил ей гостеприимство в своем дворце. Она провела там два дня… среди празднеств и пиршеств. В ее честь на улицах была устроена процессия знаменитой Ruota de’ Notai. Это была подвижная башня, вышиною в 23 метра, наполненная аллегорическими фигурами. Множество силачей несло ее на своих мощных плечах, а с обоих боков поддерживали ее три длинные жерди. Посередине, на почетном месте, сидел молодой человек в белом женском костюме, изображающий Справедливость, с венком на голове, с весами и мечом в руках. Два герольда стояли неподвижно на страже по сторонам его. Сверху парил двуглавый византийский орел, державший в своих когтях державу и меч. Другое изображение в больших размерах, но поставленное ниже, представляло герб Виченцы: серебряный крест на красном поле. На вершине башни молодой человек стоял под тенью разноцветного зонтика и махал красным знаменем. Внизу платформа была занята конными и пешими герольдами. Несколько ступеней вело к другой эстраде, где турки важно качали три колыбели, в которых лежало по два больших ребенка…»

Сегодня непросто понять, что символизировали эти странные постановки. Очевидно, двуглавый орел, воспринимавшийся на Западе как герб рода Палеологов (хотя не был им), олицетворял почтение к гостье Виченцы. Знатоки предполагают, что образ Справедливости в данном случае имел яркую политическую окраску: он символизировал контроль Венецианской республики над Виченцей. Что же касается турок, то можно предположить, что в их образе были изображены… жители России! То, что сегодня кажется удивительным и почти невозможным, в восприятии итальянцев той поры вполне могло иметь место. Так, венецианский сенатор Марино Санудо в конце XV века при описании русских посланников отметил, что своей речью и одеждой они «напоминали турок».

Вот так в суматохе приемов и торжеств, припадая к святыням и скучая на нелепых представлениях, Софья оставила Италию — страну, давшую ей приют, но не принесшую ей большого счастья. Между тем до Москвы было еще далеко. Предстояло пересечь Альпы, а также проехать довольно большое расстояние по немецким землям.

Альпийские перевалы всегда были опасны, однако летом горы гостеприимнее, чем зимой. Это обстоятельство не могло не радовать всех сопровождавших принцессу. Да и горные красоты никого не оставляют равнодушным. Н. В. Гоголь писал об Альпах: «Дорога наша кружилась по горе, в виду целых цепей других гор. Стремнины страшные становились глубже и глубже… Все опустилось внизу. Те горы, на которые взглянуть было трудно, как говорится, не уронивши с головы шапки, казались теперь малютками. Скалы, утесы, водопады — всё было под нашими ногами…» Можно думать, и у самой Софьи, и у ее спутников тоже захватывало дух от невообразимых панорам…

Известно, что Софья и ее спутники прошли через перевал Пьяно делле Фугацце (на границе современных итальянских областей Венето и Трентино-Альто-Адидже), чтобы потом спуститься к городам Роверето и Тренто. Затем дорога шла через Больцано к Инсбруку и далее к Аугсбургу или Мюнхену.

Со времен П. Пирлинга в немецких архивах обнаружились новые находки, проливающие свет на путь Софьи по немецким землям.

10 августа 1472 года кортеж с «юной константинопольской императрицей» прибыл в Нюрнберг, где путники пробыли четыре дня. Знатные нюрнбержцы ждали приезда Софьи. О сановитой гостье им сообщили папская грамота, а также письмо кардинала Виссариона, которое тот отправил в Нюрнберг из Лиона. Виссарион, не имея возможности лично благословить Софью перед своим отъездом во Францию, стремился проявить максимальную заботу о ней на расстоянии. Это говорит о его искреннем неравнодушии к судьбе дочери Фомы Палеолога, воплощавшей и «византийскую идею», и надежды на унию Москвы и Рима. Кардинал подробно описал нюрнбержцам судьбу семьи Фомы, их скитания и основные этапы устройства брака Софьи с московским князем. Жениха своей воспитанницы кардинал назвал «благороднейшим государем Сарматии, или Великой Руси». Сами нюрнбержцы знали об Иване III не много. Он «слыл могущественным государем, „жившим за Новгородом“, а папский легат, писали их летописцы, отправляется в эти отдаленные страны, чтобы возложить на него королевскую корону и проповедовать христианскую веру». Эти «подробности» неудивительны, поскольку в отличие от Новгорода, с которым давно и активно торговали немецкие купцы, о Москве им было почти ничего не известно. Виссарион же просил нюрнбержцев «принять приходящих с теми почестями, с которыми они могут их принять, и проводить уходящих милостью как ввиду их душевного величия, так и ради почтения апостольского престола, воспитанницей которого является эта невеста…».

Жители Нюрнберга постарались на славу. Софья и ее свита были приняты со всей торжественностью. Сохранились тексты приветственных речей к ней и к папскому послу Антонио Бонумбре, находившемуся в ее свите, от знати города. Софье был преподнесен богато украшенный серебряный позолоченный кубок ценой 68 гульденов, сорок бочонков вина и сладости. В ее честь был устроен бал, на котором Софья, однако, не танцевала. Она также присутствовала на организованном в ее честь рыцарском турнире. «Победителем в рыцарских играх стали Николас Имхов, которому Зоя (Софья. — Т. М.) надела на руку золотое кольцо, и Ульрих Штомер, которому она кольцо послала, так как из-за недомогания была вынуждена покинуть турнир».

Вероятно, Софья виделась с Региомонтаном (Иоганном Мюллером фон Кенигсбергом), переселившимся в Нюрнберг годом ранее. «Наверняка принцесса знала этого ученого по Риму, так как он был подопечным кардинала Виссариона и его ближайшим помощником».

Из Нюрнберга до Любека Софья доехала к началу сентября. Ее путь проходил через Бамберг, Кобург, Ильменау, Арнштадт, Эрфурт, Нордхаузен, Вернигероде, Вольфенбюттель, Брауншвейг, Люнберг и Мелльн. В Любеке она взошла на корабль, идущий до Ревеля. Немцы называли так город, который русские той поры именовали Колыванью и который сегодня известен как Таллин. Тогда этот город находился в составе Ливонского ордена, рыцари которого с почетом приняли невесту московского государя. Давняя вражда между крестоносцами и русскими была на время забыта, поскольку Софья ехала с благословением из самого Рима.

Балтийская часть маршрута описана и в русских летописях: «Месяца сентября 1 фрязы и греци из Рима пришли съ царевною Софьею в Немецкыи город в Любик, и рядится туто 8 дней, а въ 9 того месяца пошли оттоля суды к кораблю, а въ 10 на корабль взошли… Того же месяца въ 21 пришла царевна кораблем в Колыванъ, а носило их море 11 день». За последней ремаркой летописца стоит видеть известие о сильном шторме, который пришлось пережить Софье по пути. Пожалуй, со времени выезда из Рима это было первое серьезное препятствие на ее пути. Наверное, Софья вместе со всеми находящимися на судне людьми молилась покровителю мореходов Николаю Чудотворцу, прося святого сохранить им жизнь.

Из Ревеля кортеж принцессы направился вглубь страны, в Дерпт (исторический Юрьев, современный Тарту). «Ис Колываня пошли октября 1, а въ Юрьевъ пришли того же месяца 6», — сообщил московский летописец. Эту крепость основал в далеком 1030 году киевский князь Ярослав Мудрый, когда ходил походом на здешних язычников. Он назвал город в честь своего небесного покровителя — святого воина Георгия Победоносца (Юрий — славянский вариант греческого имени Георгий). Именно в этом городе, право владения которым было предметом вечных споров между русскими и немцами, Софью встретили представители Ивана III. Они должны были сопроводить невесту во Псков.

Так открывалась новая страница в жизни Софьи. Это связано не только с ее замужеством. 18 ноября 1472 года в Равенне умер кардинал Виссарион — последний самоотверженный борец за восстановление Византии и последний, кого на Западе всерьез беспокоила судьба Софьи. С кончиной Виссариона для греческого мира наступила новая историческая эпоха.