Глава 25

В самолете мне досталось самое плохое место, какое можно только представить: на последнем ряду возле мотора, да еще и посередке. С обеих сторон сидели крупные пышногрудые дамы лет тридцати пяти. Одеты они были крайне вызывающе: во все пестрое, обтягивающее и блестящее. Они громко хохотали, и духами от них несло на весь салон. Подружка же их сидела во втором ряду и всю дорогу вертелась, чем причиняла неудобства арабам, места у которых были рядом. Хотя как сказать неудобство: бедные арабы глаз не могли оторвать от ее груди. А на мое предложение поменяться местами она отказалась и сказала, что ей и так удобно. Троица болтала о козлах-мужиках, сыпала пошлые шуточки и не обращала внимания ни на меня, ни на других пассажиров.

Полет обещал быть увлекательным. Я это сразу понял.

Помимо вызывающей одежды, в глаза бросался толстый слой макияжа на лицах женщин, татуированные брови, пухлые красные губы, щеки, обильно сдобренные румянами. На шеях у них висели крупные бусы, на пальцах – перстни с большими фальшивыми камнями. Короче, та еще компашка.

Сразу после того, как самолет набрал должную высоту и выровнялся, дамы раскупорили приобретенную в дьюти-фри бутылку виски, достали пластмассовые стаканчики и начали пить. После второй дозы они предложили выпить и мне.

– О нет, – ответил я, прижимая дерматиновый портфельчик к груди. – Мне еще сегодня работать. Много работы, нет-нет, спасибо!

– А кем ты работаешь?

– Я бизнесмен и переводчик. Очень важные переговоры.

– Такой молодой! Я думала, ты студент!

Дама слева принялась поглаживать мои волосы, да так нежно, что я напрягся всем телом и, достав платок, протер лоб. Потом эта дама провела указательным пальцем по моему подбородку.

– Ну же, выпей за наше здоровье? А мы выпьем за твое!

– Пей! Пей! – громко требовали они на весь салон, и, чтобы избежать лишнего внимания со стороны стюардесс и пассажиров, мне пришлось взять стаканчик, который мои соседки моментально наполнили до краев. Я проглотил виски, обжигающий, настырный, огненный виски, он влился потоком лавы в мой неподготовленный, ослабевший от частого голодания желудок. О, боги! Настроение мое сразу улучшилось, сна не осталось ни в одном глазу, а сам я через пять минут уже болтал, как помело, и рассказывал дамам про ореховые контракты, про зерновые договора и секретные нефтяные вышки в пустыне. Стюард – паренек голубоватой внешности в тесных брючках взял за привычку подходить к нам и делать замечания. Мол, распивать спиртные напитки в самолете запрещается, мол, ведите себя тише, не мешайте пассажирам, мол, вон там дети спят, а вы тут кричите! Опять эти чертовы дети! Когда же голубоватый нахал подошел к нам в десятый раз, я предупредил его:

– Что-то ты зачастил, не подходи сюда больше…

– Да-да! Не лезь к нам! – поддержали меня девчонки.

– Не суйся!

– Иди делом займись!

Литровая бутылка виски наполовину опустела. Разговор у нас завязался, дай бог каждому. Я рассказал девчонкам про то, как преподавал в КИМО, девчонки же поведали мне о своей нелегкой профессии: оказывается, они все втроем много раз были в Сирии, и работали они в заведении «Аль-Мас» на окраине Дамаска. Та, что сидела спереди, – работала певичкой, а мои соседушки – танцовщицами.

– Када я паю – арабчики плачут! – заявила дамочка надтреснутым голосом.

– Я извиняюсь, дамы, – вежливо сказал я. – Вы что, куртизанки?

Они переглянулись и заржали, как сатанинские лошади в аду.

– Курти шо?!

– Курти де?!

– Курти хто?! – кричали они и по-дружески пощипывали меня за живот и бока.

Над Черным морем, на подлете к Турции, самолет попал в зону турбулентности и застал певичку врасплох: наливая виски, она пролила жидкость на пиджак араба. Тот хотел было возмутиться, но певичка поцеловала его в лоб и сказала на арабском:

– Асифа, ахи!

Болтанка продолжалась минут пять, мы едва поспевали донести стаканчики до рта и выпить. Из-за болтанки пассажиры притихли, сделались бледными, начали шушукаться и вообще сильно напугались. Какая-то старушка с ребенком подозвала стюардессу и спросила, насколько все серьезно. Стюардесса успокоила ее, мол, не переживайте, плевое дело, зона турбулентности, ничего необычного, так всегда бывает. Но старушка, услышав слово «турбулентность», еще больше напугалась, да и стюардесса не претендовала на звание Мисс Спокойствие. В довесок ко всему возле аварийного выхода раскрылась дверца верхней полки, и оттуда вылетела чья-то увесистая сумка. Старушка вскрикнула и обняла ребенка.

– Боже, боже! – зашептала она.

Некоторые пассажиры-христиане принялись усердно креститься, мусульмане же, закрыв глаза, выставили ладони и молились. Безбожники пытались читать глянцевые журналы, как будто статьи про курорты, машины и звезд эстрады могли спасти их. Стюардесса куда-то пропала, а голубоватый стюард перестал отпускать замечания в нашу сторону. Только бесстрашная троица не обращала внимания ни на турбулентность, ни на смерть, ни на богов. Признаться, я немного напугался, но хихиканье куртизанок придало мне бодрости и не дало пасть духом. Немаловажную роль сыграл виски. Виски я пробовал первый раз в жизни, и он мне нравился.

После того как самолет преодолел зону турбулентности, в салоне наступило относительное спокойствие.

Стюард выкатил тележку с едой, соками, чаем и кофе. Когда всем раздали еду, самолет начал немного проваливаться, такое впечатление, будто это желудок проваливается, а не самолет, никто больше не хотел есть, пассажиры застыли с чашечками над пластиковыми судками, пассажиры с опаской поглядывали друг на друга.

– МЫ ВСЕ УМРЕМ! – внезапно завопила певичка надтреснутым голосом и проглотила порцию виски. Стюард высунул из-за шторки недовольную бледную мордочку. Похоже, ему было не по себе.

Один раз самолет попал в такую глубокую воздушную яму, что я сам невольно вскрикнул и зажмурил глаза, чем вызвал очередной приступ смеха троицы. Люди молились разным богам, безбожники всматривались в журналы, и неизвестно, что нам помогло не упасть, журналы или молитвы?

После воздушных ям на связь вышел командир корабля и пробубнил нечто невнятное, но по голосу чувствовалось, что штаны у командира тоже не совсем сухие. Прикончив бутылку, дамочки изъявили желание покурить. Они прямо дождаться не могли посадки, у них началась натуральная никотиновая ломка! Они изворачивались в креслах и шипели, как вампиры, которых выдернули из тьмы на солнечный свет.

– Сейчас бы покурить!

– Вот бы сигаретку!

– Эй, почему нельзя в туалете курить?!

Я вспомнил Олеся из магазина мобильных телефонов близ Центрального вокзала. Интересно, как бы он выдержал четыре часа перелета без единой сигареты? Он бы, наверное, выпрыгнул, к чертовой матери, из самолета.

Приземлились мы без особых приключений, нас забрал автобус и довез до здания главного аэропорта Дамаска. Стоит ли говорить, как я обрадовался теплой погоде после заснеженного ледяного Киева? Воздух пах пустыней, травами и верблюжьим навозом.

По аэропорту сновали сонные арабы. Кроме нашего рейса, больше никто не прилетал за последнее время. Аэропорт пустовал. Мы с дамами пристроились в хвост очереди на проверку багажа и документов.

– Приезжай к нам в «Аль-Мас»!

– Да! Обязательно!

– Я тебе спою! – пообещала певичка.

– Какой там адрес? – спросил я.

– Адрес?! Хи-хи!

– Никакого адреса не надо!

– Спроси любого таксиста. Скажи: «Аль-Мас». Все в городе знают, где это.

– Это самый популярный кабак.

– Мы там будем полгода выступать!

– Хорошо-хорошо, – пообещал я. – Обязательно приеду.

Напоследок я расцеловал им ручки, и мы попрощались, как старые добрые друзья. Служащие аэропорта, сирийцы, видно, приняли меня за сутенера и поэтому провели усиленный досмотр багажа.

Когда же я вышел в зал ожиданий, то увидел высокого смуглого мужчину с табличкой, на которой значилась моя фамилия. Мужчина был одет в белую галабею и сандалии. Выглядел он весьма колоритно: неравномерно растущая седая борода, пучки вздыбленных седых волос, лицо усеяно татуировками – солнца, луны, крестики, кружочки, ключики, звездочки и прочие символы. Он сказал, что звать его Муса, хитро улыбнулся и кивнул в сторону моих спутниц (их встретил какой-то араб в кожаной куртке с зализанными гелем волосами):

– А эти что… с нами не поедут?

– Поедут, – ответил я. – Но в другой раз.

– Ты привез водку? – с надеждой спросил Муса, выхватив из моей руки чемодан.

Что означал этот вопрос?

На самом деле вопрос о спиртном многое может сказать о сирийце, в частности о Мусе: во-первых, он не очень религиозный человек и не будет читать мне лекции об исламе с целью моего обращения, во-вторых, Муса – не дурак повеселиться, в-третьих – есть большие шансы, что мы с ним найдем общий язык. И дело тут вовсе не в выпивке, как вы могли подумать. Упоминание о выпивке – всего лишь пароль.

Мы вышли из аэропорта, дошли до парковки и сели в небольшой старенький микроавтобус «Хюндай» зеленого цвета.

 

Глава 26

Поздно вечером мы приехали в Табку, и то, что я видел по дороге из окна минивэна, меня, откровенно сказать, не впечатлило. Табка оказалась темным, пыльным и занюханным городишком, черт-те что, не город, а село какое-то. Я думал, что на меня накинется закованное в металл индустриальное чудище с высоченными, коптящими небеса трубами, я думал, что услышу бряцанье железа, рев турбин и моторов, а вместо этого мне подсунули приземистого молчаливого карлика с безликими фасадами домов. Коробки, столбы, высокие острые бровки, окрашенные желтым, плешивые пальмы вдоль дороги, заметенной песком, закрытые решетками лавки. Угнетающее зрелище. Мне хотелось плакать от увиденного. Неужели я буду жить и работать в этой дырище? Для чего я шесть лет отмучился в университете и продирался сквозь колючий, густой, местами невыносимый арабский? В голове моей напрочь засел одноклассник Дима, который открыл салон мобильных телефонов на вокзале. Он потешался надо мной, тыкал пальцем и ржал: «Смотри, к чему тебя привела наука, ну что, выучился? Жри песок, неудачник!»

Муса помог мне поднять вещи на третий этаж и сказал:

– Тут квартира украинских инженеров.

– Я что, буду жить с ними?

Ничего не ответив, он сделал ручкой и исчез в лестничном проеме. Я нажал на звонок, за дверью загорлопанили сиплые, басистые голоса. Видно, там играли в карты или бог еще знает во что. Мне открыл щуплый мужичок с усиками и в очках. На нем была засаленная майка и широкие безразмерные семейные трусы. Мужичок вопросительно уставился на меня.

– Добрый вечер, – сказал я.

Он не ответил на приветствие.

– Я – переводчик.

– И что? – подозрительно спросил мужичок.

– Мне сказали, что я буду жить с вами.

– Кто сказал?

– Водитель Муса.

– А он что… директор?

– Нет, – ответил я, взял чемодан и хотел было сбежать на улицу, прочь отсюда, взять такси до Дамаска, прыгнуть в самолет и устроиться продавцом в Димин салон мобильников.

– Эй, ты куда! – окликнул меня мужичок.

– Домой!

– Как домой! Иди сюда.

– Что?

– Ты переводчик контракта?

– Да, – ответил я.

– Контракта по ремонту трансформаторов на Баас?

– Да.

– Ну, так проходи. Чего ж ты сразу не сказал. Какой-то ты запуганный!

Я зашел в квартиру. Мягко говоря, в квартире был беспорядок, спартанские условия, да что там спартанские условия, настоящий свинарник, бедлам. Под ногами валялись кульки, тапочки, носки, стоптанные туфли, апельсиновая кожура, шелуха от черных и белых семечек, куриные кости и какой-то не поддающийся идентификации мусор. На вешалке куча одежды: робы, куртки, рубашки, брюки, свитера и прочее. Дышать невозможно: воздух спертый, окна закупорены, воняло рыбой, человеческими испражнениями, потной промежностью и крепким дешевым дезодорантом.

Мужичок указал мне на дверь слева и сказал:

– Кидай вещи туда, там есть свободная койка, будешь жить с Денисом.

– С Денисом?

– Да, давай, распаковывайся и подходи. Ребята, приехал переводчик! – крикнул он ребятам в зале.

Ребята начали свистеть, улюлюкать, ржать и кричать:

– Ура! Наконец-то! ФилОЛУХ приехал! ПереВОДЧИК!

Стоит ли говорить, как я расстроился, когда зашел в тесную комнатушку, которая по размерам была чуть больше шкафа? В комнатушке также царил беспорядок, на обеих кроватях громоздились кучи вещей. Я стал гадать, на какой из кроватей спит Денис, на той, где больше мусора и вещей или где меньше? Осторожно поставив сумку у окна, я поднял жалюзи и выглянул в окно. Унылое зрелище: напротив стоял точно такой же четырехэтажный дом с отвратительным фасадом песочного цвета, и всё. Точка. Приехали. Чуть всплакнув, я утер сопли, собрал скудное достоинство в кулак и прошел в зал.

Ребята-инженеры, пять человек, дымили папиросами и резались в карты. У всех были красные, разгоряченные от спиртного лица, блестящие мутные глаза. Я бросил взгляд на одного, на другого, но в конечном итоге уставился в пол. Они подхватились и кинулись пожимать мне руку. Играли они в переводного дурачка. Денис, Валик, Андрей Павлович, Николай Сергеевич и Сашка. Того, который открыл мне двери, звали Сашкой, мужика с пивным брюшком и седой, перетянутой резинкой косичкой все называли Андреем Павловичем, Николаем Сергеевичем оказался пьяный в дымину тип без единого волоска на голове. Он еле держал карты, те выпадали из его рук, и ему приходилось наклоняться, чтоб подобрать, и тогда он падал сам. Денис сразу мне не понравился – у него был подлючий, хитрющий узкий разрез глаз и практически отсутствовал лоб с подбородком. Было такое впечатление, будто его голову ежедневно зажимали в тиски, чтоб выдавить хоть капельку мозгов. Единственным, кто не вселял в меня страх и отвращение, оказался Валик – скромный, тихий паренек, сидящий в углу. Я заметил, что он тоже с опаской поглядывает на окружающих и постоянно как бы пребывает в ожидании какой-то неприятности или подвоха.

Мне выдали табуретку и усадили за стол, постепенно в ходе разговора мои страхи рассеялись. Ребята стали спрашивать меня, откуда я и что окончил, и как долетел, и что там в Дамаске произошло интересного, и на сколько я приехал и какого я мнения о Евгении Дмитриевиче – директоре контракта.

– Я его еще не видел, – ответил я.

– Не видел! Ну, ты его увидишь! – пригрозили они с ухмылочками. – Ха-ха, он его еще не видел!

Со мной всегда так: если я попадаю в компанию незнакомых людей, то первым делом начинаю всех бояться и ненавидеть. Незнакомые люди представляются мне насильниками, грабителями и убийцами. В итоге опасения мои подтвердились только насчет Дениса.

На следующее утро я проснулся в одиночестве, ребята уехали на станцию еще в пять утра. Мне позвонил директор Евгений Дмитриевич и сказал:

– Ты уже проснулся, мудак?

– Да, только что.

– Сейчас за тобой заедет Муса. Отправляйтесь в Ракку.

– Зачем? – спросил я.

Но директор уже повесил трубку.

Ракка ничем не отличалась от Табки, такое же унылое, забытое Богом, пыльное местечко, к тому же, как только мы подъехали к госпиталю, хлынул ливень, и пыль под ногами моментально превратилась в кашу из грязи и мусора. Зловонные потоки стекали вниз по улице, из переулка выбежала стайка мальчишек лет двенадцати-тринадцати. Все мальчишки худые и хрупкие, кроме одного здоровяка. Здоровяк снял пояс, намотал его на кулак и начал размахивать массивной бляхой. По всей видимости, он поссорился с кем-то из дружков и хотел их отлупить. Хрупкие мальчишки, ясное дело, драться со здоровяком не желали. Дети в Сирии – сущие черти, их не контролируют ни школа, ни закон, ни религия, ни родители. Они дерутся на ремнях, кидаются камнями и прессингуют прохожих, а в особенности иностранцев.

– Ну, на все воля Аллаха, – сказал Муса.

Я вылез из машины и прошлепал по лужам к госпиталю. В госпитале была грязища, пол не драили год или около того. По углам набилась пыль, везде плитка сыпалась, все какое-то ободранное и хлипкое, в паутине, казалось, потолок вот-вот на темечко грохнется. Поднявшись на второй этаж, я справился у медсестры в черной парандже, где здесь делают анализ на СПИД. Она указала на дверь напротив, я постучал и осторожно зашел.

Таковы порядки в Сирии: приехал в страну – будь так любезен, сдай анализ на СПИД. Ученый ты, бизнесмен, специалист или студент – не имеет значения. Если же результат окажется положительным – вон аэропорт, вон самолет, прощай! Бытует легенда, что якобы студенты-сирийцы вернулись из Советского Союза и их обязали пройти анализ на СПИД прямо в аэропорту, у всех оказался положительный результат, потому что они в Советах кувыркались с одной и той же проходимкой. Ну, их за это в аэропорту прямо и расстреляли… не знаю, правда это или нет, но байку травят – и наши специалисты, и сами арабы.

Я закатал рукав, и игла впилась в мою вену. Доктор слил мою кровь в мензурку, выдал мне талончик и ватку. Я оставил копию документов. Наступило неловкое молчание, мы прислушивались к ливню.

– Вы свободны, – наконец сказал доктор.

– А когда будет известен результат? – спросил я.

– Вам позвонят.

– Когда?

– Когда анализ будет готов.

– Ну, хоть примерно можно сказать?

– Какая разница? – спросил безжалостный доктор. – Может, через день, может, через два или через неделю. Да, через неделю максимум. Ин ша алла.

Доктор – настоящая скотина. Я чуть было не разболтал ему о своем первом и единственном сексуальном опыте. Девственность я, дамы и господа, потерял в школьной гардеробной, а помогла мне в этом пьяная учительница пения. Хотя помощница из нее была не ахти, она лишь изредка просыпалась, наблюдала пьяным блуждающим взглядом за моими потугами и засыпала. Буквально за секунду, вдали от дома, в забитой Ракке, в кабинете арабского доктора передо мной пронесся школьный выпускной. Я словно откупорил законсервированную банку шестилетней давности. Кто бы мог подумать. Итак, она первая зацепила меня после медленного танца, я уже направился домой, и спустился на первый этаж, и практически вышел из проклятой школы навсегда, но тут из-под земли появилась учительница пения – сорокалетняя мегера с крепкими, мертвенно белёсыми ногами. Она схватила меня за отцовский галстук и увлекла в подсобку. Мы закрылись изнутри и принялись обслюнявливать друг друга. Когда я стянул с нее блузку и начал целовать ее морщинистые, обвисшие, увитые венами, будто проволокой Палестина, титьки, она плюхнулась на скамейку, раздвинула ноги и сказала:

– Давай, пой, ты всегда плохо пел. Я видела, ты не пел, ты только рот открывал и делал вид, что поешь, как окунь… Ты и гимна до сих пор не выучил?

– Не выучил, – признался я и опустился на колени, дабы раскрыть для себя еще одну тайну.

– Ты не любишь страну? Давай, спой мне…

В кабинете доктора я прислушивался к ливню и проклинал себя за то, что поддался тогда и пошел с ней. Ведь я мог убежать? Запросто! Но я не хотел показаться трусом, мне всегда важно, что подумают обо мне люди! Губительная вера во мнение людей! Сам себе же я не важен, главное, что скажут люди. И что она сказала? Она сказала мне:

– Прости, если сможешь…

Внезапно меня всего начало трясти, дыхание сбилось, а лоб покрылся холодной испариной. Почему только сейчас я припомнил ее слова? Прости, если сможешь? Прости за что?! Какого черта? Или она была так пьяна, что не соображала, что мелет? Может, она сказала это в бреду и фраза вовсе не была адресована мне?

– Что с вами? – спросил доктор.

– У меня очень плохое предчувствие…

– Не волнуйтесь, – успокоил меня доктор и усадил на кушетку.

– Доктор, можно вам кое-что рассказать? – спросил я.

– Ладно, – неохотно согласился он, и, лежа на кушетке, я выложил ему всю историю с потрохами. Он внимательно выслушал и сказал:

– Повтори, что она тебе сказала?

– Она сказала мне: прости, если сможешь…

– Хм, действительно, странная фраза, очень странная… может, она вас укусила случайно или причинила боль?

– Нет…

– Может, она вам плохие оценки ставила или из класса выгоняла? Или ругала?

– Нет, – ответил я. – Она ставила мне только пятерки.

– Хм, действительно странно. Вот же женщины, черт их разберешь, можно с ума сойти, пытаясь понять, что женщины имеют в виду. Говорят они одно, а подразумевают другое. Аузу би лля!

 

Глава 27

Следующих четыре дня я провел в бреду. Мне было плевать на работу, плевать на директора и его крики, он водил меня за собой на поводке по станции, знакомил с арабскими специалистами и специалистами из России, мы шатались по кабинетам, мы прошли сотни кабинетов, где я чисто машинально открывал рот, потому что люди требовали от меня открывать рот. Возвращаясь домой, я не покупал ни еды, ни питья, воду я пил из крана и ложился спать. Ребята пытались понять, что со мной происходит, они списывали мою молчаливость и крайне удрученное состояние на акклиматизацию. Они зазывали пойти прогуляться, выпить и поиграть в карты. Я лишь мотал головой и говорил, что очень устал и хочу спать. Кроме как об учительнице пения и о злосчастной ночи в школьной гардеробной, я больше ни о чем не мог думать. Краски жизни померкли, ничто не имело значения. Обреченно я ждал звонка из госпиталя, ждал утром, ночью и днем, я практически не спал, а если засыпал, то мне снилась учительница пения и одноклассник Дима, мы втроем были в подсобке, Дима указывал мне, как надо двигаться, что куда совать и за что дергать. Безумная учительница пения же просто хохотала. Я вспоминал школьные сплетни, поговаривали, будто она крутила шуры-муры с физруком, и с завучем, и с трудовиком, и с учителем черчения, и даже с директором, и с кем она только не крутила свои шуры-муры. Да она на каждом уроке садилась на стол и раздвигала ноги, чтобы ученики могли полюбоваться ее розовыми трусиками.

На второй день после посещения госпиталя в комнату зашел Андрей Павлович и, глядя на меня сверху вниз, соболезнующе покачал головой:

– Совсем худо пацану, может, тебе к врачу? Да, тебя надо врачу показать… ты не отравился? На, поешь хоть немного.

Он протянул мне тарелку с картофельным пюре и куриной котлетой, но я отказался. Потом пришел пьяненький Денис и засыпал меня пошлыми анекдотами, от которых мне вовсе не хотелось смеяться. Денис сказал, что ему такой сосед грустный не нужен. «И вообще, если ты живешь со мной, то жить надо дружно. А ты разговаривать не хочешь и ни черта не хочешь, ты меня не уважаешь, да?»

Приходили Сашка с Валиком, и лысый Николай Сергеевич тоже приходил. Они говорили, что поначалу тоже тосковали и что действительно в этой дыре можно спиться и повеситься, но ты не переживай, привыкнешь. Так говорили они. И, слава богу, им надоело меня утешать, их начала злить моя депрессия, и они отстали. А как только они отстали, приехал директор с пачкой документов.

– Значит, так, мудак, – сказал директор. – Вставай и работай. Некогда лежать, понятно? Вот, смотри, много дел: вот тебе на перевод протокол проверки контактора переключающего устройства, вот тебе протокол проверки схем заземления трансформатора, вот тебе выводы по состоянию главной изоляции, вот тебе данные электрических измерений, вот тебе протоколы демонтажа разбрызгивателей масла и наружного контура нагрева, вот тебе демонтаж термопар, вот тебе все фазы смещения реек барьерной изоляции, вот тебе состояние запрессовки магнитопровода согласно требованиям программы ремонта, и еще держи протоколы расширенного физико-химического и хроматографического анализа масла из бака трансформатора и вводов, и на тебе ревизию дегазационной установки, и вот держи ревизию вакуумных насосов… Ну что? Хватит на сегодня? Мне перевод наутро нужен, уяснил?

Он слюнявил палец и бросал листки прямо на пол, мне пришлось сползти с кровати и собрать их в стопку. Только директор ушел, в зале зазвонил телефон, гогот ребят мигом стих, и трубку взял Сашка.

– Просят мистера Матковского к телефону! – крикнул Сашка.

Сердце мое опустилось в желудок, ноги стали ватными, а печень запрыгала, как кузнечик по зеленому лугу. Я сглотнул, и еще раз сглотнул, и снова сглотнул.

– Эй! Мутаржим! – крикнули из зала.

С первого раза мне не удалось взять трубку, она выпала из дрожащей руки.

Валик поднял трубку и приставил к моему уху.

– Алло? – тихо сказал я.

Специалисты надулись, как жабы, они из кожи вон лезли, чтоб не заржать, до того жалко и смехотворно я выглядел.

– Масауль хейр, – сказал доктор. – Мистер Матковский?

– Не мистер. Просто Матковский…

– Хочу вам сообщить, что…

– У меня СПИД, да?

– Я рассказал вашу историю про учительницу пения своим коллегам. Они тоже не понимают, что училка имела в виду.

– Значит, СПИД, – сказал я и кинул трубку.

– Что такое? – взволновались ребята.

– У меня СПИД, – ответил я и пошел в комнату, чтоб собрать вещи и свалить из страны к чертовой матери.

– Боже!

– Не может быть! – всполошились ребята.

– Часто бывают ошибки в результатах, – сказал лысый Николай Сергеевич. – Я же инженер-испытатель, знаю…

– Надо еще раз сдать анализы! – сказал Сашка.

Телефон снова позвонил.

– Эй, тут опять тебя просят!

На этот раз я уверенно взял трубку и гаркнул:

– Ну, что такое?

– Нет у вас никакого СПИДА, садики, не переживайте, спите спокойно, результат – ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ! И училку из головы выкиньте, женщины сдуру еще и не такое болтают! Аузу би лля!

Повесив трубку, я подпрыгнул на месте, хлопнул в ладоши и сообщил честной компании:

– Нет у меня СПИДА!

– Сукин ты сын! – обрадовались они.

– Ну ты и сволочь!

– Ах же ж гад!

– Кто хочет пива? А?! Кто хочет пропустить пару литров за мое здоровье? Угощаю!

Все, естественно, согласились выпить за здоровье переводчика, и я побежал в магазин, где купил двадцать банок пива «Fox». Та еще кислятина. Оставалось провернуть одно дельце. В магазине имелся телефон, он стоял на тумбочке рядом с дверью, я спросил, можно ли позвонить с этого телефона в другой город, продавец ответил, что для этого телефон и предназначен.

Набрав мобильный номер одноклассника Димы, я дождался, пока он возьмет трубку, и без прелюдий сказал:

– Это Матковский. Мне срочно нужен телефон нашей школьной училки пения. Дело жизни и смерти. Можешь достать?

– О, привет, – замычал он. – Почему ты тогда сбежал? Ты что, обиделся?

– Пожалуйста, мне некогда говорить, достань телефон, я перезвоню.

Через двадцать минут я его набрал.

– Ну, что? Достал?

– Да, пришлось обзванивать одноклассников, вот записывай…

– Спасибо! – сказал я и кинул трубку. На заднем фоне я услышал, как Олесь предложил: может, пойдем покурим?

Учительница пения два раза не отвечала на звонки, а на третий взяла-таки трубку.

– Алло, добрый вечер, вы меня наверняка не помните…

– Алло? Кто это? – спросила она.

– Это я – Матковский. Ваш бывший ученик.

– Кто?

– Максим Матковский. Школьный выпускной, гардеробная, вы и я… вспомнили?

Она заткнулась на полминуты.

– Да-да, Матковский, припоминаю-припоминаю… ну, и как у тебя дела?

– Нормально дела. Меня мучает один вопрос. Можно вас спросить?

– Ну, спрашивай, раз позвонил.

– Вы мне тогда в гардеробной сказали: «Прости, если сможешь…» Что это значило?

– Хм, я пьяна была немного, думаешь, теперь вспомню? Сколько лет прошло?

– Пять-шесть.

– Да, где-то шесть… И что я сказала тебе?

– Вы сказали: ПРОСТИ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ.

– Дай подумать.

Думала она мучительно долго.

– ААА! Вспомнила! – радостно прокричала она. – Это слова из песни!

– Какой еще песни?

– Моей любимой. Меладзе поет. «Цыганка Сэра» называется. Ты не слышал?

– Нет…

– Он поет. – И она запела, клянусь вам, самым мелодичным голосом, который я когда-либо слышал:

 

Глава 28

Пришло время тяжелых трудовых будней без прикрас и приключений. За три недели без переводчика у моего директора скопилась целая тонна бумаг: отчеты, анализы, контракты, страховки и прочее. Практически все время на протяжении двух месяцев я безвылазно просидел в квартире за переводами. Технические термины накинулись на меня, а словари, которые я взял в библиотеке на станции, были составлены еще в 70-е годы советскими переводчиками и имели мало общего с реальным раскладом дел. Никто из арабов не понимал словарных терминов, за долгие годы работы вместе со специалистами стран СНГ у них образовался толстый крепкий нарост собственной терминологии, и нарост этот мне предстояло полностью соскоблить. Как только я заканчивал со старыми переводами, директор подвозил все новые и новые.

В отсутствие инженеров, несмотря на все трудности перевода, работалось мне куда лучше, чем когда они приезжали, начинали греметь кастрюлями, ржали, как бакланы, и топтались в комнате. Я для них стал диковинной птичкой, попугайчиком в медвежьей берлоге. Особенно тревожил меня Денис, он постоянно наблюдал за моей работой с презрением и гадкой ухмылкой. Например, он ложился на кровать и говорил:

– Сегодня я палец разбил, когда обмотку менял… А ты случайно пальцы не бил сегодня? Ах да, ты же переводчик. Сидишь дома, печатаешь себе, никто тебя не трогает, хочешь, поел, хочешь, поспал… да? Я тебе завидую! Да любой дурак может стать переводчиком, если бы я знал язык, то тоже бы стал переводягой, что сложного? Болтаешь и на клавиши жмешь, да? Я одного не могу понять, чего тебя взяли сюда? В городе полно переводчиков, арабы знают русский язык, и инженеры знают. Сколько тебе наша фирма платит? Не пойму, зачем тебя вызвали? Как думаешь, это директор попросил? Эх, переводчиков тут бегает, как собак недорезанных. Я слышал, ты и не сильно в этом деле шаришь, да? Ну, конечно, не технарь, белоручка, филолог… Слушай, а у тебя на ноутбуке есть скайп? У моей жены скайп на компьютере, дай я с ней свяжусь. Всего на пару минут. Ты пойди, погуляй пока… отдохни. Хотя от чего тебе отдыхать? Ха-ха, ты ж не на жаре пахал, под кондиционером весь день просидел, пока мы там, да? Скажи, а переводчики умеют людей через дорогу переводить?

И Денис, эта назойливая говорливая падаль, сверлила меня каждый день подобными монологами о бессмысленности моего пребывания в Табке. Даже когда мы выключали свет и ложились спать, он бубнил одно и то же:

– Ты не спишь? Я вот что подумал. И зачем тебя директор взял? Тут же переводчиков как собак недорезанных…

Первое время я упорно держал оборону и не вступал с ним в дискуссии, и, видимо, осознав тщетность своих выпадов, Денис изменил тактику. Он начал ластиться ко мне, словно маньяк с оттопыренным болтом к школьнице. Сядет и за жизнь свою в Харькове рассказывает, про сестру и брата, про родителей своих, про жену и дочку, и душещипательные такие истории рассказывал, ждал от меня сочувствия и участия. Мол, отец операцию тяжелую пережил, мол, девочка больная родилась, мол, деньги ему нужны, а денег нет, потому что фирма мало платит, а могла бы платить ему в два, нет, в три! раза больше, ведь он ценный работник… ценнее не бывает, с утра до ночи на жаре вокруг трансформатора бегает, как ангелок с замасленными крылышками, но директор и фирма этого не понимают и выкидывают деньги на ветер, на переводчиков например.

Проблема была в том, что я уже и не знал, как себя вести, с одной стороны, молча терпеть его поганый треп я больше не мог, с другой же стороны, ругаться с ним не хотелось, потому что боялся. Было в нем что-то такое пакостное, мерзкое, пугающее, и в каждой истории его присутствовали гадкие детали. Например, рассказывая о собственной жене, он упомянул о том, как воняют ее вагинальные выделения, а рассказывая о сестре, он вспомнил, что подглядывал за ней в детстве, когда она ласкала себя веточкой в сарае. Вроде бы рассказывает нормальную житейскую историю, а без гнусной подробности, которую следует опустить, обойтись не может.

Короче, он стал доставать меня. Я не мог нормально работать и спать не мог. Самые ужасные мысли закрадывались в голову: я решил, что он хочет если не убить меня, то покалечить или очень сильно навредить и обставить все как несчастный случай. Вот поеду я на станцию, буду там ходить между трансформаторами, и случайно упадет мне на голову железяка. Или выпью я чаю дома и траванусь… Вариантов множество!

Самое главное, я не мог понять, какого беса ему от меня надо?! Кажется, Денису сам процесс копания под меня доставлял неимоверное удовольствие, он из штанов выпрыгивал, только чтобы дестабилизировать мою и без того расшатанную психику. Я наблюдал за его общением с арабами, специалистами и директором. Милейший человек, хоть бери да к ране прикладывай! Обходительный, культурный, слова кривого не скажет, внимательный, собеседника всегда и выслушает, и советом поможет, и денег одолжит, и что угодно! Но как только он обращался ко мне, то сразу менялся в лице и начинал сверлить. Причем другие этого не замечали.

В одно прекрасное утро я проснулся и понял, что терпение мое напрочь иссякло. Придя к директору в коттедж, я с порога сообщил:

– Я больше не могу жить с инженерами.

– Думаешь, ты лучше их, мудак? – спросил директор. – Эй, меньше гонору, смотри, как нос задрал, белоручка!

– Дело не в инженерах, дело в том, что я не могу переводить, если кто-то постоянно крутится рядом. Сосредоточиться тяжело, понимаете?

– Понимаю, – внезапно согласился директор. – И что ты хочешь?

– Я хочу квартиру. Если вы мне ее не снимете, то я сниму за собственные деньги.

– Ладно, – сказал директор. – Я все равно хотел, чтоб у нас офис был. Ну, там с принтером, факсом, телефоном. Будет тебе квартира, мудила.

Буквально через два дня я переехал в просторную трехкомнатную квартиру на втором этаже. Настоящие апартаменты, я о таких и мечтать не мог, свежий ремонт, спутниковое ТВ, микроволновка, телефон, мебель. И обошлось все это фирме всего лишь в двести долларов. Инженеры, ютившиеся по двое в комнате, приняли новость о моем переселении стоически. Все, кроме Дениса. Он впал в депрессию, которая периодически сменялась беспричинными приступами злобы.

В пятницу Сашка праздновал 45-тилетие, позвали меня и водителя Мусу, директора же не позвали, потому что он постоянно всех нагибал, а ответить взаимностью ему никто не мог по известным причинам. От Евгения Дмитриевича все устали.

Андрей Павлович и лысый Николай Сергеевич раздобыли у соседа-иракца удочки и ходили утром на Евфрат рыбачить. Они наловили два полных кулька рыбы, выпотрошили ее и обжарили в муке, среди угощений были также овощные салаты, курятина и арак. Арак инженеры пили, не разбавляя водой, они презрительно относились к людям, которые добавляют в алкоголь воду. Мы чокнулись и выпили за здоровье именинника. Мусу инженеры обожали, да и не было человека в Табке, который бы не любил Мусу – окультуренного бедуина, чье лицо украшали татуировки в виде тайных знаков. Муса рассказывал о том, как попал на станцию:

– Однажды, когда мне было восемнадцать лет, отец впервые взял меня с собой в город. И я понял, что больше не вернусь в пустыню. Отец был против, и я сбежал… что оставалось? Один инженер научил меня водить машину, и я устроился на работу.

– Зачем ты сделал татуировки на лице? – спросил Сашка (я переводил).

– Это не я сделал. Их сделал старейшина нашего племени Файядана. Такая традиция, мальчик становится мужчиной, и ему делают татуировки, девушку же татуируют после рождения первого ребенка.

– Как стать мужчиной в твоем племени, Муса? – спросил Валик.

– Нужно победить Ифрита – демона огня из ада. Когда чувствуешь, что готов, то ночью отправляешься в пустыню и ищешь Ифрита. Мой Ифрит оказался женщиной. Вот смотрите, ожоги остались…

Муса чуть задирает белую галабею и показывает следы от ожогов на левой ноге.

– Хочу картошки, – зачем-то сказал Денис.

Никто не обращал внимания ни на него, ни на чертову картошку. Стол ломился от еды, мы сытно наелись, и нам хотелось только выпивать да разговаривать.

Спустя пять минут Денис опять взялся за свое:

– Сейчас бы жареной картошки, да с лучком, а? Ребята, давайте, картошечки… будете? Я сам начищу и нажарю, мне не тяжело, для хорошей компании, да под арак… Муса, будешь картошечку?

Мы все отказывались, и, чтоб он отстал, Николай Сергеевич сказал:

– Да нажарь ты уже своей картошки и ешь, чего пристал? Хочешь, я с тобой съем…

Мигом метнувшись на кухню, Денис взялся за чистку картошки, а потом позвал меня. Я уже приготовился к психологической атаке и промывке мозгов. Наверняка он запоет старую песенку о том, как несправедлив мир к инженерам по сравнению с переводчиками. Одни живут в трехкомнатных квартирах, другие ютятся и света божьего не видят. Однако Денис сказал:

– Я начистил картошки, а газ закончился. Давай за баллоном съездим?

– Давай, – согласился я.

– Только Мусе не говори, он на машине приехал. Не хочу его просить, неудобно, гость все-таки! Еще подумает, что мы его позвали, чтоб за газом съездить…

– Ладно, – говорю. – Не буду.

Мы надели туфли и вышли в ночь. Было что-то подозрительное и в жареной картошке, и в газе. Я пока не мог понять что, но ясно одно: Денис придумал жареную картошку для того, чтоб вытащить меня на улицу. Наверняка он уже знал об отсутствии газа в баллоне еще перед чисткой картошки.

Выйдя на улицу, я поднял руку и остановил такси.

– Нет-нет! – запротестовал Денис. – На такси не поедем! Нет!

Я отпустил таксиста.

– Вон смотри! – И он указал мне на припаркованный мотоцикл возле парикмахерской, мотоцикл этот принадлежал парикмахеру.

– Не думаю, что это хорошая идея… – засомневался я.

– Он мне уже давал кататься. Да у меня и в Харькове мотоцикл есть! Ты что, зассал?!

Денис явно кинул мне вызов. Конечно, я мог бы сказать: нет, извини, дружище, глупая идея, не поеду. Давай, сам езжай, а я зассал, понимаешь, переводчики – они трусливые мартышки, и мотоциклов, в общем-то, я боюсь… но виноградный арак «Райан» без воды уже принимал решения за меня.

– Поехали, – сказал я, и Денис зашел в парикмахерскую и начал на пальцах объяснять парикмахеру, что хочет ненадолго взять мотоцикл. Парикмахер практически сразу отдал ему ключи.

Мы сели на мотоцикл, мне не хотелось обнимать Дениса за талию, вообще прикасаться к нему не хотелось, до того осточертел мне этот человек. Поначалу ехал он спокойно и медленно, дорога пустовала, мы без проблем выехали из нового города и попали на серпантинный спуск. На мотоцикле я ехал впервые в жизни, и езда меня начала забавлять, прохладный ветерок, небо, усыпанное звездами, кто бы мог подумать, что вместо мела и доски я буду гонять на мотоцикле в далеком арабском городишке, окруженном Евфратом и пустыней! Видели бы меня сейчас мои однокурсники и преподаватели, видели бы меня Танечка и Карина! Что бы они сказали?! Они бы восхищались мной! Да и Денис неплохой парень, просто немного своеобразный, я сам виноват, что не нашел общего языка с ним, ведь каждое его слово воспринималось мной в штыки, а по сути, что он плохого мне сделал?! Нет, я действительно несправедлив к этому честному работяге, который собственным потом зарабатывает на хлеб с маслом для семьи…

Неожиданно Денис прибавил скорость на серпантине и заложил настолько крутой вираж, что я чуть не вылетел с мотоцикла.

Крепко обхватив его руками, я услышал, как усилился рев мотора, правое колено мое почти что соприкасалось с асфальтом, я не понимал, как мы до сих пор не завалились набок! Эта чокнутая скотина делала все для того, чтоб я слетел и свернул себе шею, он откровенно пытался вытряхнуть меня из седла.

Чудом не разбившись, мы, наконец, выехали из серпантина и попали на ровную широкую дорогу, ведущую в старый город. К нам на хвост сели два других мотоцикла, я обернулся и увидел арабов – совсем еще зеленых подростков, они поравнялись с нами и давай орать:

– Ну что, кто быстрее?! Кто быстрее! Кто быстрее?! Йалла!

Не желая уступать арабам, Денис принялся выжимать из мотора все соки. К несчастью, ровный отрезок дороги быстро закончился, и начался настоящий ад: мотоцикл подпрыгивал, его кидало из стороны в сторону, в какой-то момент мы едва не врезались в арабов, а один раз я подпрыгнул так высоко, что уже успел попрощаться с жизнью.

На перекрестке мы свернули налево и остановились возле лавки, приторговывающей газовыми баллонами. Только сейчас до меня дошло, что помимо звука мотора присутствовал другой булькающий, захлебывающийся звук – это ржал Денис. Угомонился он, лишь когда вышел хозяин лавки.

Купив баллон, мы водрузили его посередине, теперь я не мог хвататься за Дениса в случае чего, мне приходилось удерживать баллон, так что уповать стоило лишь на ноги. Но тот, кто ездил на заднем сиденье мотоцикла, знает, что ногами не удержишься при особо плохой дороге и крутых поворотах.

– Только не гони, – предупредил я. – А то баллон вылетит, и мы вместе с ним.

– Не ссы, чего ты так ссышь, не вылетит!

Несколько раз баллон действительно чуть не вылетел. Не знаю, каким образом мы проехали неровный участок дороги и серпантин, как мне удалось не упасть и не уронить постоянно подпрыгивающий баллон, но то, что мы не разбились или по крайней мере не разбился я, представлялось мне божественным вмешательством.

Теперь я не сомневался: Денис на самом деле хотел меня прикончить.

 

Глава 29

Кроме меня в Генеральной организации плотин Евфрата работали еще двое переводчиков. Хусейн и Халид. И работали они на организацию очень давно, более пятнадцати лет, насколько мне удалось выяснить. Опытные, матерые переводчики-арабы, владели технической терминологией и за долгие годы выработали тактику общения с инженерами и прочими директорами. А у переводчика все директора, скажу я вам, и младший инженер – директор, и разнорабочий, и сварщик, и инженер-испытатель, и электрик, и директор ГЭС, и секретарь директора ГЭС, и мелкий служащий отдела кадров, и заведующий всевозможными печатями – все над переводчиком стремятся быть начальниками. Даже те, кто не имеет технического образования. Знаете, что они думают на плотине о переводчиках? Они говорят, что переводчик – это белоручка, карманный такой попугайчик, копошащийся вместо проса и перьев в беленьких бумажечках. Конечно, говорят они, ты же переводчик, тебе абы языком болтать, главное, повторять и клацать буковки на клавиатуре, сидишь себе в чистоте и уюте, печатаешь, руки не мараешь. Машинного масла не нюхаешь! В подъеме купола не участвуешь, на мостовой кран не лезешь, серьги не отстегиваешь, проводку не меняешь! Быть переводчиком – это все равно что быть лентяем, этаким увальнем, лежебокой. Технари презирают меня, потому что я переводчик, технари ненавидят меня, потому что я часто езжу в Дамаск по командировочным делам, а они сидят месяцами в закрытой проклятой Табке, и развлечений, кроме выпивки, у них нет, и радости, кроме выпивки, у них нет. Вот так, а арабские технари часто ляпают языками в мою сторону:

– Этому переводчика нужен еще один переводчика, чтоб за ним перевод делать. Где вы взять такой?! Он ничего не знать!

Зато когда я прошу говорить инженеров-арабов на литературном языке, они и двух слов не могут связать. Это-то на родном языке! Пару слов скажут и опять переходят на раккийский диалект, который жители Сирии считают самым забитым диалектом. На раккийском в Сирии разговаривают только красномордые деревенщины. Ладно бы, если только раккийский диалект, но многие технари говорят на диалекте пустыни, этом ужасном булькающем, квакающем, шипящем, гортанном языке, не имеющем ничего общего с фусхой!

Если диалог между моим милым директором и арабами заходит в тупик, то арабы, чтобы взвалить всю вину на молодого незадачливого переводчика, ловко перескакивают на пустынное блеяние. Они глотают буквы, они меняют буквы местами и при этом нагло улыбаются. А директор мой милый крутит башкой то на меня, то на них и ни черта не понимает. Он краснеет, приспускает галстук и орет:

– Переводи! Переводи! Зачем я тебя сюда взял, мудак! Ты можешь перевести, что они там крякают или нет?!

Нет, уважаемый, не могу. Извините, я тупорылый. Шесть лет изучал арабский язык и ни черта в нем не понимаю. Хотите, я вам лучше аль-Мутанабби наизусть зачитаю? Нет, ну как хотите!

Тем временем мы сидим с Евгением Дмитриевичем в кабинете начальника станции Баас вместе с десятью арабами и главным инженером Бозылевым. Начальник станции Баас из кожи вон лезет, чтоб я ничего не понял. Эта пузатая жаба квакает и квакает, а я прошу его:

– Не могли бы вы, устэз, говорить на литературном языке?

Нет, он не может. Ведь он не хочет давать бочки с трансформаторным маслом, которые предусмотрены контрактом, и бочки эти позарез нужны главному инженеру на завтра.

– Не могли бы вы на фусхе говорить, устэз, – жалобно мычу я и чуть не плачу, что оказался в такой дурацкой ситуации. Арабы ржут, директор орет, Бозылев смущен. Многие арабы здесь бегло говорят по-русски, и какой-то занюханный небритый чурбан говорит директору моему милому:

– Этому переводчика нужен еще раз переводчика, он переводить переводчика, ха-ха! Где вы взять такой переводчика!

Вот в чем проблема на самом деле: подлецы продали налево трансформаторное масло и требуют, чтобы его покупала украинская сторона. И так всю дорогу. И наши пытаются не отставать – там обманут, там сэкономят, и арабы – настоящие жулики, вроде у них соревнование такое – кто кого больше по контракту обдурит. Переводчик, то есть я, оказываюсь между молотом и наковальней. Еще директора часто упрекают, что он не нанял местного переводчика-араба: во-первых, местные знают технические термины, во-вторых, местные владеют диалектами и раккийским, и пустынным, и каким скажешь, в-третьих, местные обходятся намного дешевле, зарплату им можно платить втрое меньше и жилья для них арендовать не надо.

И Денис тут как тут, шакалом извивается, масло в огонь подливает:

– Евгений Дмитриевич, в городе переводчиков как собак недорезанных, зачем его взяли, а? Он же ничего не соображает. Ни в трансформаторах, ни в языке…

И каждый тебя не ленится носом тыкнуть в трудности перевода, и каждый считает своим долгом попрекнуть тебя куском командировочного хлеба. Теперь представьте, как в такой обстановочке работать. Работа чрезвычайно нервная, так и хочется кому-нибудь из технарей в нос дать, благо я не дерусь и драться не умею. Драк всегда избегал, но все же!

Милый директор вызвал меня из Киева ведь не просто так. Он человек жадный и расчетливый, лишней копейки не отдаст, у него свои соображения: арабские переводчики по природе своей болтуны и сплетники, в любой конфликтной ситуации они сразу переметнутся на сторону арабов. Неудивительно, им в этом городе жить, работать и умирать. Все друг другу кумовья и друзья. Что уж там говорить об отмывании денег и тайных нарушениях условий контракта?! Да они сразу же сдадут с потрохами украинцев.

Возвращаясь к нашим баранам: Хусейн и Халид вовсе не чувствовали себя общипанными попугайчиками. В отличие от меня они выглядели расслабленными. Я ходил на переговоры сторон, как на минное поле в ластах, они же ходили, как на овощной базар. Без лишних напрягов усаживались в кресла и болтали себе. Непринужденно переводили, настоящие профессионалы, что тут сказать. Возможно, через десять лет я тоже буду таким, но у меня нет десяти лет! У меня и месяца-то нет. От меня требуют переводить здесь и сейчас, учиться на ошибках никто не позволит. Острый меч увольнения ежедневно прохаживается в миллиметре от моей шеи.

Хусейн – главный переводчик организации, он скрытный человек, набожный мусульманин, не пьет, не курит, порядочный семьянин, ничего лишнего себе не позволяет, пошло он не шутит и матом не ругается, цену себе знает. И имеет собственный кабинет по соседству с кабинетом генерального директора ГОЕП, и все его уважают. От мала до велика.

Халид же – переводчик по вызову, хоть и мусульманин, но алкоголик, и о его алкоголизме все знают. Люди в городе журят Халида, уговаривают бросить пить, иногда жалеют его, пытаются наставить на путь праведный. Хотя, с другой стороны, работники станции и родственники привыкли, что Халид пьет, и смирились. Ну, пьет и пьет, абы не буянил и обязанности попугая исполнял. Кроме того, Халид преподавал русский язык арабам в центре культуры, был второй раз женат и имел двух дочерей-старшеклассниц.

Так совпало, что я поселился в квартире этажом ниже квартиры Халида, и мы стали добрыми соседями. К себе в гости он меня никогда не приглашал, зато частенько любил наведываться ко мне с бутылочкой высокоградусного арака «Райан». А как пахнет «Райан»! Бесподобный запах винограда, и не скажешь, что жидкость в бутылке имеет шестьдесят градусов крепости.

Арак мы разводили пополам с водой и кидали кубики льда. Сначала наливаешь арак, потом доливаешь воду – консистенция мгновенно приобретает белый молочный цвет. В комнате сладко пахнет виноградом.

Халид, как и подобает прилежному любителю выпить, мгновенно пьянеет, будучи пьяным, он обожает громко петь песни и читать наизусть Роберта Рождественского. Это его любимый русский поэт. Времени – одиннадцать вечера, тайком от жены Халид спускается ко мне с 250-граммовой бутылочкой арака и скребется в дверь. Я приношу стаканы из кухни и прошу его помочь с переводом. Мы немного переводим и выпиваем, выпиваем еще по одной, из закуски у нас – фаляфель в бумажном пакете и разогретая вчерашняя курица, которую я заказал в местном ресторане «Нур».

Халид опрокидывает стаканчик, вздымает очи к потолку и нараспев читает:

После декламации он с надеждою глядит на меня черными окосевшими глазами и спрашивает:

– Ну, как тебе?

– Неплохо-неплохо, – отвечаю я и выливаю остатки арака себе в глотку. Других развлечений у меня в городе нет. Это еще хорошо, что Халид живет по соседству и приходит, а так бы и не знаю… Судите сами: в городе нет ни одной улицы, где можно прогуляться вечерком, в кафе одному сидеть – хуже не придумаешь, нет в городе ни кинотеатров, ни парков. Безлюдно, темно, и сильный ветер дует. Да и улицы какие-то недружелюбные, пустые. По ним бродят семейные арабы с детьми и колясками или же просто носится туда-сюда озорная ребятня. Не знаю, в городе у меня нет любимого места. Два ресторана на окраине – мрачные, и делать там, кроме как чревоугодничать, больше нечего. В гости никто не зовет, в друзья никто не набивается. Повеситься от скуки можно, потому что пить одному не комильфо. Пить одному – мерзко и отвратительно. Пока я не познакомился с Халидом, один раз попробовал напиться в одиночку. И что со мной было? Я вел себя как дурак, как болван соломенный. Бродил из угла в угол по квартире, разговаривал со стенами, жаловался стенам, плакался стенам, смеялся со стенами и заснул. Когда проснулся – чувствовал себя скверно не от выпитого алкоголя, но от дурости, которая на меня напала.

Вот вам еще одно свойство пьяного Халида: он может ни с того ни с сего заснуть. Сидит человек, выпивает с вами, поддерживает разговор, арабские анекдоты рассказывает – и тут брык… храпит! Голову назад откинул и храпит, заснуть он может как стоя, так и на стуле. Для меня всегда было загадкой это его умение мгновенно засыпать. Вот и сегодня он вырубился после третьего стаканчика. Мне стало неудобно и не по себе. Я громко позвал его.

Халид открыл глаза и продолжил рассказывать историю с того места, на котором завис. Рассказывал он мне про то, как заработал деньги на новенький автомобиль «Лада», и то, как издал двухтысячным тиражом собственную книгу рассказов. Да, он уже давно писал рассказы, он мне и книгу подарил: на первой странице имелась его фотография, на которой он был в традиционной сирийской одежде. По игривым глазкам я понял, что фотографировался он тоже пьяненьким. Ничего против пьющих людей я не имею. Я против неадекватных идиотов, буянов и вредителей. А такие встречаются и среди убежденных трезвенников, и среди мусульман, и среди христиан. Человек – мясо с костями, и никуда от этого не уйдешь. Мясо с костями сплетничает о мясе с костями, мясо с костями влюбляется в мясо с костями, мясо с костями рождает мясо с костями, и так далее и тому подобное. Вопрос в том, способен ли ты взрастить танцующую звезду внутри себя?

– Триста километров отсюда, в округе Хама, есть плодородные земли, – рассказывает Халид. – Я взял в аренду много земли и засеял их кукурузой. Хвала Аллаху милостивому и милосердному, кукуруза взошла, и я заработал много денег. На следующий год кукуруза не взошла… и как это говорят… я сильно сгорел?

– Прогорел, – поправил я.

– Моя бывшая жена много ругалась и гуляла, – заявил Халид, проглотив порцию спиртного. – Сейчас у меня хорошая жена и дети хорошие…

Внезапно голова его откинулась назад, и он громко протяжно захрапел.

– Халид! Халид!

– Что такое?

– Ты спишь?

– Нет, я не сплю.

– А что ты делал?

– Я задумался.

– Мы будем еще пить?

– Давай.

– Тогда я сбегаю за бутылкой. Посиди тут. Я быстро.

– Хорошо, давай, хабиби…

Только я провернул ключ в замочной скважине на два оборота, как сразу же послышался храп.

Я спустился по лестнице, прошел небольшую мечеть с высоким минаретом и отыскал открытую лавку на новом базаре. Все лавки кроме одной были заперты, у бровки рядом с желтыми иранскими машинами паслись таксисты, они поприветствовали меня кивками и предложили подвезти. Отказавшись, я зашел в лавку. Государственных продовольственных магазинов в Сирии практически нет, все отдано в руки мелких предпринимателей. Большие магазины и супермаркеты отсутствуют даже в Дамаске и Алеппо.

Сириец дремал за прилавком, я разбудил его и спросил арак «Райан», он выдал мне бутылку, и я поспешил назад. По дороге, непонятно зачем, я достал ключи от дома и принялся крутить цепочку на пальце. Дурацкая привычка! Когда я пересекал темный, плохо освещенный двор четырехэтажного дома, цепочка соскочила с пальца и ключи, высоко взмыв в воздух, улетели в кусты. Около получаса я лазил на карачках, щупал ладонями пыль, исколол себе руки и морду о колючий кустарник, но ключей так и не нашел. И подсветить нечем, телефон лежал дома на зарядке, и время, как назло, позднее, и прохожих нет. К таксистам или к лавочнику за помощью я не хотел обращаться. Ведь тут все сплетники, кроме сплетен бедным людям в городке нечем и заняться. Обратись я за помощью, они бы с удовольствием пошли со мной к кустам, они бы разбудили жителей дома и раздобыли бы фонарики. Только вот на следующий день все в городе будут знать: «Один переводчик украинского контракта пошел ночью за бутылкой, и он был очень пьян, братья мусульмане! От него разило, как от винного погреба! Ну, он и напился. Неудивительно, что он потерял ключи, мы долго их искали, весь город разбудили!»

Без сомнений, об этом эксцессе узнали бы мой милый черноротый директор и прочие технари Организации плотин Евфрата. «Мало того, что он переводит не ахти, так еще и пьет по ночам, лучше бы технические термины изучал!»

Отчаявшись, я побрел к себе в квартиру, за дверью слышался громкий храп Халида и монотонный бубнеж телевизора. Я постучал в дверь и прислушался: храп настолько громкий, что его и на улице подле мечети слышно.

– Халид! – крикнул я и ударил в дверь. – Халид, открой!

За дверью напротив, где обитал вместе со своим многодетным семейством зубной врач, послышались шаги. Кто-то там подошел к двери и наблюдал за мной через глазок. И еще шаги, и смешки, и перешептывания, и уже откровенный смех. Нет, они не выходили, зачем портить представление? Давайте посмотрим, что же сегодня исполнит для нас пьяный попугайчик!

Сказать честно, я разозлился не столько на глупое стечение обстоятельств и идиотскую привычку вертеть ключи на пальце, сколько на Халида. Это он во всем виноват. Пьяница, болван, только чуть выпьет и сразу спать! Я тарабанил кулаками в дверь, звал Халида, пытался высадить дверь плечом, брал дверь с разбега. Черт с ним, завтра вызову слесаря – он все починит, только бы сейчас домой попасть.

– Халид! – заорал я.

А он себе спал на стуле летаргическим сном, его бы и пушечный выстрел не разбудил, вдобавок ко всему у Халида в комнате начал звонить телефон. Это звонила его жена, она ему постоянно названивает. Раз пять может за час позвонить.

И тут до меня дошло, что нужно делать. Мысль была настолько простая и гениальная! Зачем я поднимал шум и кричал, как полоумный, на лестничной клетке?

Я снова спустился, прошел мечеть, перешел через дорогу и минут пять шагал по грунтовой дороге в абсолютной тишине, шаги мои были слышны на всю округу. Дом мужика, который мне сдал в аренду квартиру, находился в пяти минутах ходьбы. Звали его Ильяс, жил он один. Христианин, на запястье у него имелась татуировка – черный крест. В квартире он поддерживал идеальную чистоту, что было странно для одинокого мужчины. Нет, я сам сторонник чистоты и порядка, пространство вокруг себя нужно организовывать таким образом, чтобы оно способствовало твоему духовному равновесию, кто же спорит! Но квартира Илияса – это было нечто особенное. Только он переступал порог жилища, как сразу хватал тряпку и давай все чистить, мыть, вытирать, окна он моет, например, каждый день, а пол в его доме такой блестящий, что не грех с него и поесть. На кухне – идеальный порядок, как будто он живет с тремя домохозяйками-чистюлями. В его жилище вы понимаете, что такое синдром мухи в молоке. И сам Илияс был похож на свою квартиру – выглаженный, наголо выбритый, пахнущий благовониями, только вот без каких-либо отличительных черт. Его лицо словно наспех состряпали на полицейском фотороботе.

Я позвонил ему в дверь, и звонил много раз, и стучал, и выкрикивал его имя, тьма обволакивала меня, я замолкал и прислушивался: ни единого звука, только где-то далеко жужжал мотоцикл. Хорошенькое дельце. Хотелось сквозь землю провалиться!

Потом я опять пошел в квартиру и, проходя около мечети, уже слышал халидовский храп. Он надсаживался изо всех сил со звериной мощью. Что это? Проблемы с сердцем или с носовой перегородкой?

Я вспомнил своего приятеля Артура и его отца, вспомнил, как мы рыли канаву в промерзлой земле. Точнее, они рыли, а я ерундой страдал. Так вот Артур служил в ракетных войсках под Киевом, он мне рассказывал, что ночью в казарме солдаты играют в одну игру. Называется она – Охота на тигра. Если кто-либо забывается и храпит во сне, солдаты тихонько будят друг друга, берут подушки и на цыпочках крадутся к храпящему, затем они начинают избивать его подушками и вопить:

– Тигр! Тигр! Тигр!

Интересно сколько он может так проспать? До утра?

Оставив всякую надежду разбудить тигра Халида, я пошел на набережную и долго шагал вдоль полноводного, быстрого Евфрата. От реки несло прохладой, солью и опасностью. Так дошагал я до самой администрации, по пути мне не встретилось ни одного человека, ни машины, ни мотоцикла. Только колючий кустарник и пальмы, пальмы, пальмы, из массивных крон которых ветер, будто бы из подола, вытряхивал белый песок, и песок медленно сыпался на землю, подобно снегу. Из этой ночи, и этой агрессивной, бурлящей реки, и меня, шагающего по берегу, из пальм и песка можно было сделать маленький такой хрустальный сувенирный шарик – потрясешь его, и внутри взовьется ураган блесток, засветятся колесики, замигают звездочки…

Сердца замирают.

Так дошел я до белого, подсвеченного прожекторами, главного здания Администрации ГОЕП и уселся в тени на лавочке перед монументом Хафизу Асаду. Голова бывшего президента была непропорционально большой. Никто в городе не шутил на тему головы Хафиза, хотя все и понимали, что памятник неудачный. Стоит только отпустить даже самую безобидную шуточку в сторону бывшего президента или его сына Башара – как тобой моментально заинтересуются спецслужбы. Возможно, ты отделаешься легким испугом, а возможно, и пропадешь навсегда. Куда делся шутник? Аллах его знает. Вышел из дома в магазин и пропал без вести.

Из тени эвкалиптов вышли три человека и подошли к памятнику, на их лицах были повязаны клетчатые красные платки, они заметили меня и какое-то время изучали. Прохаживаясь вокруг памятника, они осматривали его со всех сторон, будто бы это невесть какая диковинка. Такими памятниками вся Сирия утыкана. Даже в захолустных горных селах имеются подобные изваяния.

Внезапно они расстегнули ширинки и помочились на мрамор. Надо было быть настоящим безумцем, чтоб такое сотворить! За площадью перед Администрацией круглосуточно велось видеонаблюдение, и люди поговаривали, что на крыше постоянно дежурили два снайпера. Наверняка этих чокнутых завтра найдут и вздернут в какой-нибудь секретной тюрьме. Они видели меня и все равно помочились на монумент. Что, если они специально хотели сделать меня невольным свидетелем преступления?

Помочившись, троица застегнула штаны, села на мотоциклы, припрятанные в кустах, и с ревом укатила в город.

Становилось холодно, я побрел назад и прошел мимо коттеджа милого черноротого директора. И речи быть не могло попросить у него помощи – это было смерти подобно. Нет, он, конечно, поможет и впустит переночевать, и напоит, и накормит, но господи, боже мой, сколько бы ругани мне пришлось выслушать, я буквально физически ощутил этот грязный поток оскорблений и упоминаний матушки.

Поднявшись к себе, я стал возле двери и прислушался: телевизор по-прежнему работал, а вот храп пропал. Хороший знак! Я тихо постучал в дверь. Халид открыл через секунду и уставился на меня сонным отрезвевшим взглядом.

– Где ты так долго ходил? Я тебя ждал… арак где?

– Дери тебя черти во все дыры, Халид, – зло прошипел я и, пихнув его, прошел в квартиру.

– Что с тобой?

– Ты опять заснул, а я потерял ключ. Это очень тяжелый день… Ты видел, как бурлит Евфрат по ночам? Я только сегодня заметил, ну и река!

– Ладно, – сказал Халид. – Не знаю, что ты придумал… тусбих аляль хейр.

 

Глава 30

Около десяти утра в дверь позвонили. Я открыл. На пороге стоял главный инженер Бозылев, проворный поджарый мужик лет пятидесяти с лисьими глазами. Бозылев ехидно улыбался и что-то прятал за спиной. Я впустил его.

– Чаю? – спросил я.

– Можно и чаю, – ответил Бозылев и как бы между прочим ухнул ремонтным томом по столу. Взял и кинул его, так легко, будто чихнул.

Я уставился на том, в глазах потемнело, голова закружилась.

– Ууу…

Улыбка Бозылева стала еще шире, вот-вот она спрыгнет с его лица и начнет выплясывать по комнате. Бегать и кричать: «Смотри, сколько переводить, аха-ха! Филолог сраный, криворукий, смотри, сколько переводить, аха-ха!»

– Сколько страниц? – спросил я.

– Шестьсот восемьдесят пять, – ответил Бозылев.

– Какие сроки?

– Неделя.

– Всего неделя?!

– Да, мы вводим трансформатор в эксплуатацию через неделю, в субботу, арабы потребовали сдать всю документацию в этот же день. Так и в контракте прописано…

– Это невозможно… я не успею.

– Успеешь, – сказал Бозылев. – Там куча графиков, картинок и цифр. Текста мало.

Взяв увесистый том, я пролистал его. Бозылев врал, нагло врал, картинки, графики и прочая мишура составляли всего процентов двадцать от общего объема.

– Хорошо как, – заметил Бозылев. – Похолодало. Прямо легче стало. Ты печку не думаешь ставить в квартиру?

– Собию?

– Ну да, мазутку, я вот завтра собираюсь, если хочешь – поехали со мной.

– Нет.

– Обогреватель будешь брать?

– Обогревателя достаточно.

Когда Бозылев ушел, я завалился на диван и водрузил ноутбук на живот. Подключил Интернет, открыл страницу, включил кино. Картина была офлайн. Раздалась трель стационарного телефона, которую я решил проигнорировать. Стационар умолк, а потом снова начал трезвонить, и я схватил трубку.

– Да, – сказал я сухо.

– Алло! – раздался вечно недовольный голос директора. – Макс? Чего мобильный выключил, твою мать? Позвони этим мудакам в банк и позвони тем мудакам по поводу страховки тепловизоров, и позвони еще сукам в кассы и скажи сукам в кассах, что нам нужно пять билетов до Киева на двадцатое число, и пусть суки в кассах забронируют нам билеты, понятно?

– Понятно, – ответил я.

– Что-то у тебя голос не боевой, твою мать. Что случилось?

– Бозылев ремонтный том притащил…

– И что?! Садись, переводи, твою мать. Постараюсь тебя больше не дергать, твою мать… Веселей!

– Хорошо-хорошо, – ответил я и кинул трубку.

Супруга называла директора – тирана из тиранов – котей, зайкой и еженькой. Подумать только, наверное, она полагала, что на ремонтной площадке он тоже еженька? Видела бы она, как он взял за шкирки несчастного инженера Валика и так потрусил его, что у бедняги чуть все яблоки жизни не высыпались. Тот еще еженька!

Взяв блокнот, я нашел нужные номера и принялся обзванивать банки, страховые компании, авиакассы и позвонил в управление Генеральной организации плотин Евфрата для оформления пропуска в аэропорт.

Затем, схватив ремонтный том, я швырнул его о стену со всей дури, тот упал и раскрылся где-то посередине, на страницах плотно заполненных кириллицей. Проблема не в переводе, перевод – это плевое дело, проблема в количестве материалов и сроках. Бозылев считает, это легко? Он, видать, тоже думает, что пока все целыми днями там в масле, мазуте и со сваркой загибаются, я тут сижу себе, печатаю, чай попиваю, курю и руки не пачкаю?!

Нет, извольте, попугай… то есть переводчик тоже человек труда, а не бездельник!

По металлическому навесу начали тарабанить капли. Сперва я подумал, что это соседка двумя этажами выше вывесила белье своей многодетной семьи, но капли становились все настырней и настырней, пока я не понял, что они тарабанят не только по навесу. Выглянув в окно, я увидел свой второй дождь в Сирии. Самый настоящий дождь, да что там дождь, уверенный ливень!

Люди из подъездов выбегали на улицу, махали руками, радостно кричали, пританцовывали, особенно дети, как они радовались дождю! Я схватил фотоаппарат и начал делать снимки, затем перевел камеру в видеорежим и пошел на кухню, чтоб запечатлеть набережную.

Из открытого окна кухни дохнуло пахучей свежестью, я почувствовал аромат зимнего жасмина и бодрящий соленый запах Евфрата. В голове моей мигом прояснилось, я глядел на экран камеры и радовался дождю почти так же сильно, как дети, прыгающие на набережной. Внезапно на экране появилась быстро приближающаяся черная точка, она становилась все крупнее и крупнее, похожая на муху – только в разы больше, и еще одна была какая-то непропорциональная, угловатая, что ли, инородная…

– Ай! – вскрикнул я, выронив камеру на пол, побежал в коридор и захлопнул кухонную дверь. Сердце бешено колотилось. Что за тварь только что залетела на кухню?!

Мерзкие серые жилистые крылья, два огромных черных глаза, рожки на голове, у твари было массивное брюхо ядовитого фиолетового цвета, из которого торчало склизкое желтое жало размером с карандаш, и она летела вперед, нацелив это жало прямо на меня.

Острое жало, с конца которого капала омерзительная слизь. Почему-то мне вспомнился подрагивающий красный эрегированный пенис бродячего пса, что гонялся за мной в детстве по двору и пытался зажать меня передними лапами в звериные объятия.

Как-то летом на каникулах, будучи школьниками, мы поехали с сестрой в Крым, там, в лесу, в горах и на берегу, мы перевидали множество огромных летающих тварей, но такого я никогда не видел, страшнее не придумаешь, откуда оно только могло взяться?

Дождь разбудил спящую в пустыне тварь, подумал я, чуточку приоткрыл дверь и заглянул на кухню. Тварь на всех порах, выпятив брюхо и жало, мчалась на меня, явно целясь жалом в глаз. Тварь издавала противный писк, похожий на мяуканье, – этакое гортанное мяуканье.

Я захлопнул дверь, и тварь шмякнулась о стекло, оставив на нем трещину сантиметра в три. А стекло-то было довольно толстое. Я увидел за мутным стеклом размытый силуэт твари: она свалилась на пол, а затем я услышал шуршание то ли крыльев твари, то ли ее брюшка. А может быть, и ног, которые я не успел разглядеть.

Достав в прихожей из тумбочки кроссовки, я надел их и снова открыл дверь. Безжизненная тварь валялась на боку, я нагнулся, чтоб внимательно осмотреть ее, как вдруг жало дернулось, и я отпрянул. Занес ногу и уже почти раздавил тварь, но та с неимоверной скоростью помчалась по полу в сторону холодильника и залезла под него.

– Вот говно сраное! – выругался я и закрыл дверь.

Подумать только, чем я занимаюсь, дипломированный арабист, лучший на курсе! Да что там на курсе, лучший за последние двадцать лет выпусков, блестяще защитивший магистерскую, заткнувший за пояс профессора Удова, стоявший бок о бок с президентами и министрами, с бизнесменами и лучшими инженерами Украины, чем я занимаюсь?! Борюсь с какой-то тварью, когда Бозылев приволок ремонтный том?! Что за чушь!

Пройдя в комнату, я поднял ремонтный том и, широко распахнув дверь, уверенно зашел на кухню, встал возле холодильника, ударил пару раз по холодильнику, и из-под него показалась голова твари: два глаза – черные сатанинские бусинки и рожки. Тварь смотрела на меня. Я смотрел на тварь.

– Ну, давай! Выползай! – крикнул я, занеся ремонтный том над головой, и, прикусив нижнюю губу, предвкушал, как прихлопну ее.

Голова твари исчезла, я потряс холодильник, и внезапно тварь вылетела из-под него (я даже не успел заметить, как она набрала высоту) и скрылась в коридоре, попискивая и мяукая.

Теперь я мог чувствовать себя в безопасности только на кухне.

Осторожно прокравшись по коридору, я заглянул в комнату и вздрогнул – испугался раската грома. Тварь сидела на настенной карте Сирии, которую я повесил недавно, чтоб отмечать маршруты. Она сидела аккурат на округе Алеппо, попискивая и размахивая крыльями, с ее жала на пол капала желтоватая жидкость.

И я опять вспомнил мерзкий эрегированный собачий пенис. Подкравшись к карте, я со всей силы швырнул ремонтный том в тварь и, когда он бухнулся на пол, отодвинул ногой. Взглянул на результат: тварь была полностью разбита, повержена, голова лопнула, и из нее вывалились мозги, очень похожие на человеческие. Брюхо разорвалось пополам, и я видел, как внутри что-то светилось. Свет пульсировал, угасал, становился ярче, жало обломалось и валялось отдельно от тела, крылья изрядно помялись. Для уверенности я припечатал несколько раз тварь подошвой кроссовки и пошел за веником и совком в ванную.

Ну все, дело сделано, можно вздохнуть спокойно и приступить к другим, более важным делам, настоящим делам.

На карте осталось бурое пятно.

Вернувшись с веником и совком, я с удивлением обнаружил, что останки твари исчезли. Лужица крови, желтая полоса неведомой дряни, пятно на карте, да-да, это вот было, а тело и жало, валявшиеся отдельно, – исчезли. Я осмотрелся по сторонам и, опасаясь внезапной атаки, поднял совок.

Жужжание раздалось из спальни, я заглянул в спальню и увидел странную картину: тварь воскресла, преобразилась, склеилась или как еще назвать? Воспрянула! И сидела себе как ни в чем не бывало на белой подушке, и подушку эту тварь изрядно выпачкала желтой слизью. Жало ее набухло и подрагивало. Черт с ней! Сейчас нет времени, подумал я и захлопнул дверь, по крайней мере, она оттуда не вылетит, а спать я могу и на диване в гостиной, да мне на диване куда лучше спится.

Поздним вечером я захлопнул ноутбук. Глаза на лоб вылезли, веки дрожали, и от количества выпитого кофе бешено колотилось сердце.

Хватит на сегодня работы.

Достав бутылку пива «Барада», я растянулся на диване и начал взвешивать все за и против… звонить или не звонить?

Я снял трубку и набрал квартиру инженеров, трубку взял Сашка.

– Алло, привет! – сказал Сашка. – Мы еще не спим, приходи в карты рубиться. В покер! У нас вино есть… почему не заходишь?

– Извини, Сашка, – говорю. – Не могу, мне ремонтный том сегодня всучили.

– Знаю, знаю, наслышан… ну, ты там это… держись!

– Спасибо, Сашка! А Денис не спит?

– Неа, он на кухне…

– Позови, пожалуйста.

Денис взял трубку.

– Привет, дружище, – сказал я.

От неожиданности он онемел.

– Может, зайдешь сегодня ко мне?

– Зачем? – осторожно спросил Денис.

– Ну, как зачем?.. Мы ж с тобой в одной комнате прожили… сдружились, можно сказать… Я соскучился… у меня и пиво холодное есть.

– А, ну добро. Сейчас приду, – ответил он.

Холодное пиво – всегда весомый аргумент.

Прибежал Денис за пять минут, я вручил ему холодную бутылку пива, вазочку с фисташками и усадил возле ноутбука. Он всадил бутылку пива буквально за два глотка, смачно рыгнул и попросил еще. Я принес ему еще, он связался с женой по скайпу, жена разбудила детишек, и они оживленно общались с папочкой, а когда попрощались, я принес ему еще одну бутылку пива и открыл.

– Что-то ты сегодня чересчур добренький? – подозрительно спросил Денис.

– Да, ты прав. Признаюсь, что позвал я тебя не просто так.

– Ну?

– Мне нужна твоя помощь. В спальне телевизор барахлит, сам знаешь, я не специалист…

– Да-да, ты ж не технарь! Известно, из какого места у филОЛУХОВ ручки растут…

– Из задницы, – улыбнулся я.

– Идем смотреть, конечно-конечно! У тебя и комната есть, и спальня, нам так не жить!

Проведя Дениса в спальную, я открыл дверь и пропустил его вперед. Тварь, сидящую на подушке, он не заметил и сразу побежал к телевизору.

– Щас мастер дядя Денис разберется…

Захлопнув дверь, я прислушался.

– Эй! Ты куда? – спросил Денис. В этот момент тварь пронзительно запищала и захлопала крыльями.

– Что это за херня?!

В комнате что-то свалилось и разбилось, скорее всего упала ваза с тумбочки. Потом послышалась борьба, Денис метался по всей комнате, ударялся о стены, пытался открыть дверь, но я крепко схватился за ручку.

– Открой! Открывай! – вопил он.

И наступила тишина.

Осторожно открыв дверь, я зашел в спальню. Подле окна стоял Денис, выглядел он спокойным, умиротворенным, будто только что принял горячую ванну, в которой ему сделали минет. Под его ногами валялись осколки вазы, он отхлебнул пива из бутылки, поставил ее на столик, достал пачку сигарет и закурил.

На его голове, оттопырив крылья, сидела тварь, она впилась мембранным жалом прямо в темечко Денису, жало и брюшко твари пульсировали и набухали. Тварь глазела на меня злыми глазами, словно опасалась, что я отберу у нее жертву.

– Ничего, что я здесь курю? – спросил Денис. Его опустошенные глаза смотрели сквозь меня.

– Ничего, кури на здоровье…

– Слушай, – сказал он. – Что-то мне так спать захотелось. Может, я пойду? Можно уйду?

– Хорошо, – ответил я. – Спокойной ночи, Денис.

На негнущихся ногах он прошагал в коридор и с тварью на голове вышел из квартиры. На лестничной клетке из его пальцев вывалился окурок. Подняв окурок, я затянулся и выдохнул густое облачко дыма в форме смерти. Денис, держась за поручень, медленно спускался.

Я закрыл за ним дверь и выглянул в окно: как только он вышел на улицу, тварь порхнула крыльями, оторвалась от головы Дениса и улетела в ночь. А он все так же медленно шагал, не сгибая ног, своей дорогой.

Проснулся я ни свет ни заря и сразу уселся за перевод ремонтного тома. После полудня позвонил директор, он находился на площадке станции Баас, где трудились наши специалисты.

– Слушай, Макс, – сказал директор. – Позвони этим сукам в кассы и закажи еще один билет…

– Кому? – спросил я.

– Денису… с ним что-то не то…

– Что с ним?

– Он, короче… Мы отвели его к врачу… Врач сказал… что… Короче… С ним дела плохи… Он вроде поехал крышей… Поломался, короче…

Непривычно испуганный голос директора дрожал.

– А что он сделал? – спросил я.

– Короче… Я приехал утром… понимаешь? Хотел проследить, что все вышли на работу… короче… Что никто вчера не набухался…

Директор заткнулся, прокашлялся и громко сглотнул.

– И?

– Все работали нормально… и Денис нормально работал… А потом он отгрыз себе палец… Понимаешь, этот мудак отгрыз себе палец! Боже… мы не могли его остановить!

 

Глава 31

В свободное время я пересматривал на ноутбуке сериал «Коломбо». Мой любимый сериал детства. Лейтенант Коломбо – хитрый лис, он втирается в доверие к преступнику, пытается стать его другом, навязывается, задает, казалось бы, не относящиеся к делу вопросы, Коломбо рассеянный и невнимательный, мы знаем, что у него есть жена и собака. Он постоянно носится со своим старым псом как с писаной торбой. Рассеянный, невнимательный, непричесанный, в потасканном пальто, всем он представляется простачком, от которого запросто можно отделаться. Преступники первое время очень радуются, что следствие ведет лейтенант Коломбо, а потом они подозревают неладное.

Дело тут вот в чем: в одной из серий на преступнике, задушившем богатую вдову, был роскошный вельветовый пиджак. Я прямо загорелся купить себе такой пиджачок, спал и видел, как я расхаживаю по гидроэлектростанции, в администрации и по городу в таком пиджачке. Обычно я не слишком привередлив в выборе одежды и одеждой, как некоторые, не болею. Но этот пиджак! Что за чудо-пиджак! Я с нетерпением ждал командировки в Дамаск, чтоб приобрести такой пиджачок коричневого цвета. Ведь в Табке нет достойных магазинов, только магазины с пыльным доисторическим барахлом.

Вместо командировки в Дамаск я дождался командировку в Алеппо. Рано утром мы выехали из города с директором на его белом «Пежо», директор крутил старые кассеты, много курил и без перерыва бил по коробке передач. Проезжающих мимо он обзывал мудаками, и ишаками, и пидорами, и слепыми, и идиотами, и баранами и обвинял их в порочных связях с собственными мамашами. Это означало, что у директора сегодня было очень хорошее настроение. Выглядел он свежо и бодро.

Что такое эта дорога из Табки в Алеппо? Пустыня, пустыня и еще раз пустыня. На горизонте маячат бараки из пеноблока, хлипкие шалаши, драные придорожные закусочные, тут и там медленно прохаживаются бедуины с верблюдами. Дороги в Сирии строили французы, поэтому-то они по сравнению с дорогами в Украине просто загляденье: можно проехать сотню километров и не попасть ни в одну ямку, колдобину, разметка – желтая, свежая, глаз радует. Нынешнее правительство очень печется о дорогах и вбухивает большие суммы в их содержание. Если вы заедете в забитую малонаселенную горную деревню, то и там будет отличный дорожный серпантин.

Ехали мы в Алеппо вот по какому поводу: консул РФ решил организовать встречу передовых специалистов плотин Евфрата с сотрудниками консульства для поддержки отношений. В частности, поддержку отношений, помимо неофициального общения с соотечественниками, должен был обеспечить щедрый фуршет и море выпивки. Зачем милый директор взял меня с собой? О, не просто так, не для того, чтоб я тоже имел возможность пороскошествовать консульскими яствами, послушать байки и наладить близкий контакт с дипломатами.

Нет!

Он меня взял с собой для того, чтоб придать своей персоне как можно больше солидности. Смотрите, какой у меня ручной попугайчик, да, это моя личная обезьянка, видите, она умная, закончила университет, магистр, крепкий арабист, преподавал в КИМО, и поводок у него теперь коротенький, хотите, дерну?! Он так смешно кувыркается и кривится, когда я неожиданно дергаю за поводок. Ага, видите, какая у него кислая рожица?

Консульство РФ располагалось в самом центре города на главной улице аль-Наср и напоминало скорее крепость или дворец, чем дипломатическое учреждение. Величественные колонны, мраморные полы, толстые ворсистые ковры, высокие потолки, люстры блистают, как кометы, в кабинетах мужчины в аккуратных синих костюмчиках – все кажутся очень важными, занятыми и серьезными. На заднем дворе консульства просторный сквер, где растут и пальмы, и эвкалипты, и другие исполинские деревья с толстыми стволами, названия которых я не знаю. За сквером виднеются черепичные крыши коттеджей – в них проживают работники консульства со своими семьями. Посреди сквера шумит фонтан. Рай на Земле! О такой работе можно только мечтать. Пока директор общался с консулом на балконе и не слишком натягивал поводок, я решил с порога пойти в атаку. Я вылавливал работников консульства на диванах и креслах, я заставал их врасплох у столов, ломящихся от дорогой жрачки, я отлавливал их в коридорах и без спросу, не обращая внимания на собеседников, перебивал их лепет:

– Извиняюсь, как стать таким, как вы?! – спрашивал я. – Как попасть к вам на работу? У меня украинское гражданство, да черт с ним, ради таких коттеджей и фонтана я готов хоть мать родную продать, хоть две почки! Да будет у меня паспорт РФ! Только заберите меня к себе! Вы знаете, где я сейчас работаю? О, это невыносимое место, вы были в Табке? Пески, пески, пески, все сущее поглощает песок, и живое и неживое, бедуины разговаривают на квакающих диалектах! Ужас! Это не город – это ловушка. Вы слышали, как орет мой директор?! Вы когда-нибудь участвовали в подъеме трансформаторного купола?! Вы когда-нибудь переводили во время пожара?! Мне нечем заняться. Даже онанизм уже не тешит. Скукотища смертная! Удавиться хочется! Как стать таким, как вы?!

Я не унимался и очень возбудился, я хотел остаться в консульстве навсегда. Хоть уборщиком, хоть параши драить, я готов был на все, извивался и унижался, как только мог! Дипломаты снисходительно посматривали на меня, мол, дурачок, выпил или что? Или он безумец? Главное, чтоб руками не махал, безвредный вроде. Чей это переводчик? Чья это обезьянка? Заберите вашу обезьянку! Кто потерял попугайчика!

Дипломаты отмалчивались, скромно улыбались и отходили в сторонку, потом они откровенно шарахались от меня, что-то бубнили про отсутствие вакансий и так далее и тому подобное… но кто им поверит! Захоти – они бы взяли меня и поселили в коттедже! Каждый вечер я бы прогуливался по цивилизованному и без преувеличения европейскому городу, я бы знакомился с сирийками-христианками в кафе, я бы переводил не булькающее блеяние красномордых деревенщин, а образованную литературную речь высокодуховных людей! Мы бы сдружились с консулом. Вы уж поверьте, мы болтали бы с ним за рюмкой коньяку о литературе, о древней доисламской поэзии и роли арамейской культуры в становлении арабской цивилизации! Он бы называл меня сыном. Да что там сыном, он бы называл меня дружище и брат! Вельветовый пиджак! Представьте меня в коричневом вельветовом пиджаке. Я сижу в ресторане, в самом главном, в самом крутом, в самом дорогом ресторане Алеппо, напротив сидит прекрасная сирийка с большими глазами и выдающейся грудью, она курит длинную дамскую сигарету, потому что Алеппо – европейский город, и женщины чувствуют здесь себя вольно, а тем более они чувствуют себя отлично рядом с дипломатом из консульства – незабвенным переводчиком, гениальным специалистом и докой в области решения сложнейших международных проблем – Максимом Матковским! Да, к черту стеснение! После четвертого бокала отличного вина мое воображение разыгралось не на шутку, теперь я не стеснялся собственного имени. Ни имени, ни фамилии. Я подходил к бездарностям, к праздным сволочам, к кровососам бюджетных денег и заявлял:

– Добрый день, я – Максим Матковский. Переводчик плотин Евфрата.

По неосторожности я не заметил, что подошел к своему милому директору и заявил:

– Хороший прием, хороший… правда, бывало и лучше!

– Да ты уже напился, мудак!

Он широко улыбнулся и заржал. А потом внезапно хлопнул меня по плечу и продолжил разговор с консулом.

Все в мире так устроено: чтобы потрафить хамам и наглецам, ублюдкам и тиранам, нужно самому стать хамом и ублюдком. Больше наглости, господа! Скромность оставим беднякам! Араб в белой сорочке подлил в мой бокал еще вина. И тут, наконец, директор дернул за поводок.

– Матковский! – орал он откуда-то из зала, где толпилась основная часть народа. – Матковский! Бегом сюда!

Распихивая людей, я обнял директора за ногу, высунул язык, часто задышал и подобострастно, как и полагается верному псу, посмотрел в его глаза. Я вилял хвостом и вострил свои приятные на ощупь бархатные ушки.

А эти боги окружили нас. О, эти дипломатические боги! Люди совсем другого сорта! Люди, имеющие доступ к запрещенным для простых смертных костюмам, туфлям и одеколонам. Как мыслили эти люди?! Возможно ли, чтобы хоть кто-то чувствовал себя в этом гнусном, злом, заплесневевшем мире счастливо? Да, возможно. Они не сделаны из мяса и костей, как я. Они сделаны из совершенного материала! Эти боги со здоровой кожей и волосами без перхоти, эти всемогущие властелины окружили нас с директором. Я по сравнению с ними – грязь и мусор, нет, никогда мне не стать таким, как они! Это запрещено! Тайный мировой заговор довлеет над Землей много веков! Жречество плюет на чернь, чернь с благодарностью умывается небесными слюнями.

Консул и дипломаты стояли по одну сторону стола, а мой директор и специалисты – по другую. Что-то шло не так, они хихикали, прикрывая рты, и рассеянно пожимали плечами. Кто смеет сеять смуту в сердцах богов? Да это же мой старый добрый собутыльник Халид. Оказывается, его тоже пригласили, и он перепрыгивал с водки на вино, а с вина на ликер, а с ликера на коньяк, а с коньяка на виски. Выпить он не дурак, ой не дурак! Жадный до выпивки бедолага так нахлебался, что заснул стоя, прямо во время перевода. Когда речь толкал генеральный директор ГОЕП, Халид вырубился и захрапел. Его вывели из зала и усадили на диван, а переводить поставили меня. Генеральный директор болтал о дружбе России и Сирии, о дружбе Сирии и Украины, он болтал о том, как важно для плотин сотрудничество со специалистами стран СНГ, он рассыпался в благодарностях, благодарил за фуршет, приглашал дипломатов навестить Табку.

Ага, навестят они Табку, сейчас! Нет, господин генерал, дипломаты не дураки, я уже им рассказал всю правду о Табке. Об этой засаде, устроенной Пустыней Отчаяния в сговоре с бурлящим Евфратом.

После перевода директор похлопал меня по плечу и сказал:

– Молодец, пидер, ты и пьяный хорошо переводишь. Так держать, мудило картонное, получишь сахарок!

Лучше бы директор ругал меня и поносил на чем свет стоит! Под колыбельную его матерщины я чувствую себя намного уютней, чем когда он меня хвалит, если он хвалит – значит, я превращаюсь в хама и скотину.

 

Глава 32

После приема в консульстве мы слились с толпой на улице. Разгоряченные от выпивки, сытые, довольные, веселые. Городская жизнь бурлила, словно котел ведьмы: пробки на дорогах, чириканье клаксонов, крики зазывал. По тротуарам ходили разодетые арабские женщины необычайной красоты, в воздухе сладко пахло выпечкой, жареной бараниной, специями, кофе и жасмином. Запахи переплетались в единый теплый аромат, забыть который даже спустя много лет невозможно.

Мысли о вельветовом пиджачке меня не покинули и, спросив разрешения у директора, я взял такси и рассказал бородатому таксисту о своей мечте. Директор же поехал домой. Мы условились, что я останусь на ночлег в Алеппо, благо гостиницы Сирии не дерут с постояльцев сумасшедшие деньги, и личный бюджет позволял мне чувствовать себя раскованно.

Темнеет в Сирии так же внезапно, как и светает. Без томных закатов, без всех этих бордовых лоскутов и прочей цветовой гаммы романтизма. День резко оборачивается ночью, а ночь – днем.

Я зашел в магазин мужской одежды и принялся деловито расхаживать вдоль прилавков и вешалок. Костюмы здесь были на любой вкус. Я спросил у консультанта вельветовые пиджаки, и он меня к ним отвел. Десять коричневых вельветовых пиджаков… Я не верил своим глазам! Один точно такой же, как у злодея из сериала «Коломбо». Только бы подошел! Схватив пиджак, я кинулся в примерочную и задернул шторку. Когда я надел пиджак, то сразу понял – он мой. Я любовался перед зеркалом, подобно глупой дамочке, крутился, вертелся, репетировал величественные взмахи рук, прохаживался от стенки до стенки узкой примерочной.

Шторку кто-то отдернул, и в примерочную ввалился высокий худощавый темнокожий мужчина. У него были невероятно крупные белые зубы.

– Занято, – сказал я темнокожему гиганту.

– Знаю, – улыбнулся он. – Я к вам. Думаю, нам есть что обсудить.

– И что же?

Признаться, я немного сдрейфил и спрятал дрожащие руки в карманы джинсов. Интересно, если я заору, он сразу меня пришьет? Это будет пистолет с глушителем…

– …или нож? – пробормотал я.

– Что?

– Ничего. Как вам мой пиджак?

– Превосходно, – сказал он.

Цвет его кожи был чернее черного. Представьте десять тысяч самых черных ночей в жизни, а теперь облейте черные ночи дегтем, нефтью, кровью сатаны и умножьте на десять тысяч точно таких же черных ночей. Вот какого цвета была его кожа.

– Повернитесь, ага, теперь станьте ровно. Отлично, он прямо сшит на вас. Превосходно, шикарно, классный пиджак, берите и не думайте.

– Да, – сказал я. – Возьму. Он мне тоже очень нравится.

– Мы готовы сделать вам предложение, от которого вы не сможете отказаться.

– Кто это «вы» и кто это «мы»? – спросил я.

– Вы – это ты, мы – это, скажем так, заинтересованные лица…

– Это ошибка, – сказал я. – Вы меня с кем-то путаете. Зайдите в соседнюю примерочную. Я видел, туда прошел мужчина. Это он вам нужен.

– Вот и нет, – сказал чернокожий гигант. – Я к вам.

– Хорошо-хорошо, давайте сразу к делу, – попросил я. – Что вам угодно, уважаемый?

– Это не совсем подходящее место для объяснений. Я буду ждать вас в отеле «Барон» на Гостиничной улице. Номер триста сорок восемь. Мы сняли его для вас. Расплатитесь, возьмите такси и скажите: улица Гостиничная, отель «Барон».

С этими словами он отдернул шторку и вышел.

В вестибюле отеля «Барон» я справился у портье по поводу 348-го номера.

– Как вас зовут? – спросил он.

Я назвал фамилию.

– Поднимайтесь на лифте. Третий этаж.

Портье вручил мне ключ.

Кроме меня и портье в вестибюле никого не было. Отель пустовал и, судя по отклеенным обоям, приглушенному свету и пыльным коврам, переживал не самые лучшие времена. Я поднялся на третий этаж: длинный, извивающийся коридор, где местами царил абсолютный мрак. Найдя нужную дверь, я провернул ключ в замочной скважине три раза и зашел внутрь. Горела зеленая настольная лампа, на застеленной белым покрывалом широкой кровати сидел темнокожий.

– Проходите, не бойтесь, – дружелюбно сказал он и улыбнулся, обнажив лошадиные зубы. Такими зубами он бы запросто мог перекусить меня пополам.

– Какое у вас ко мне дело? – Я уселся на стул, закинул ногу на ногу и закурил хамру.

– Вы когда-нибудь были в Штатах?

– Нет, – признался я.

– А как вы относитесь к Штатам?

– Положительно.

– Вы слышали про Оклахому?

– Оклахома – штат на юге центральной части США.

– Верно. Держите фотографии.

Он дал мне серый конверт с фотографиями. Фотография 1: двухэтажный новенький, обшитый деревом коттедж, перед коттеджем просторная зеленая лужайка, на которой стоит красная газонокосилка. Фотография 2: задний двор коттеджа, мангал, бассейн с прозрачной голубой водой. Фотография 3: фасад здания, на фасаде мигают разноцветные лампочки, и висит вывеска «Royal Cinema», у входа небольшая очередь, рядом припаркованы автомобили.

– Что это? – спросил я.

– Ваш дом и ваш кинотеатр в Оклахома-Сити.

– Да неужели?

– Да, если вы согласитесь сотрудничать с нами.

– По какому вопросу?

– По вопросу гидроэлектростанций Евфрата.

– На кого вы работаете? США?

– Нет. Скажем так, у нас свой бизнес. Это все, что вам надо знать.

– И что я должен делать?

– Оказывать нам некоторые услуги в течение двух месяцев. Держите вот это.

Он протянул мне еще один конверт. Я достал из конверта паспорт с гербом Соединенных Штатов и раскрыл его. Паспорт с моей фотографией на имя – Джон Винтер. Я едва заметно улыбался, прям как Мона Лиза.

– Кто такой Джон Винтер? – спросил я.

– Это вы через два месяца работы с нами. Счастливый семьянин, хозяин небольшого уютного кинотеатра в Оклахома-Сити.

– Как вас зовут?

– Называйте меня Фрайдей.

– Послушайте, господин Фрайдей, если это шутка – то я с вами не посмеюсь. Я очень занятой человек. У меня мало времени…

Но он не стал слушать и, покачав своей большущей, как газовая колонка башкой, повернулся ко мне спиной, раздвинул шторы и открыл окно. В номер хлынул шум города.

– У вас есть три дня для раздумий, – сказал он и вышел из номера.

– Как с вами связаться, Фрайдей? – крикнул я, выглянув в коридор.

– Я сам с вами свяжусь, – ответил он.

Двери лифта сомкнулись.

Постирав носки, я развесил их на сушилке в ванной и улегся в кровать, но заснуть не получилось. Тогда я спустился на улицу, было что-то около двенадцати ночи. Город в это время только пробуждался, люди покуривали в открытых кафе кальяны. На столах я видел выпивку, из чего заключил, что улица Гостиничная находится в христианском районе. Таксисты сигналили, останавливались и предлагали мне свои услуги, они убеждали меня, что могут отвезти в место, где по-настоящему весело, в место, где много красивых женщин и все очень дешево, они утверждали, что мне там понравится и я, наконец, стану счастливым человеком, там даже есть блондинки из Европы, говорили они, там все танцуют и веселятся, живая музыка, много радости! Назойливые насекомые – вот кто такие сирийские таксисты, да они руки с клаксона всю дорогу не снимают.

Я неизменно отказывался, просил, чтобы они отстали, я спорил с ними о природе веселья и говорил, что не верю в подобные места, потому что рая не существует ни на Земле, ни на небесах. Везде есть плач, везде есть смех, так что проваливайте! Так говорил я им, покуда передо мной из-под земли не вырос большеносый молодой человек приятной наружности с обаятельной улыбкой. В руках он держал белое полотенце.

– Посетите наш ресторанчик, – предложил он.

– Что за ресторанчик?

– У нас армянский ресторанчик.

– А пиво подают?

– Конечно.

Я уселся за столик прямо на улице. Молодой человек принес «Бараду» в стеклянной бутылке с высоким горлышком и порцию соленых орешков. После Дамаска и Табки я решил не рисковать и подозвал паренька:

– Вы уверены, что здесь можно пить пиво на улице?

– Вы не на улице, а в ресторанчике. И да, смотрите, все пьют пиво. Тут христианский район. Пейте на здоровье.

Правда, все пили пиво, и арабы, и пышноусые пожилые армяне, даже сирийки и те потягивали пиво, курили длинные дамские сигареты.

Я откупорил бутылку и плеснул пенистое божество в стакан.

 

Глава 33

Господину Фрайдею я сливал всю информацию, какой обладал. Абсолютно всю. По воскресеньям мы встречались в отеле «Барон», и я передавал ему различную документацию: сведения о мощностях станций Евфрата, ремонтные тома по трансформаторам и замене кабелей в шахтах, мне удалось раздобыть детальные схемы, касающиеся подземного устройства станций, машинных залов и расположения турбин, я рассказывал ему, о чем говорят специалисты и что ел генеральный директор на обед в ресторане «Нур», я привозил ему анализы трансформаторного масла и состояния обмоток. С помощью фотоаппарата размером не больше спичечного коробка я делал снимки внутри ГЭС Евфрата, Тишрин и Баас. Иногда господин Фрайдей задавал мне странные, не относящиеся к делу вопросы, например, он выпытывал у меня о городских торговцах, о бедняке, торговавшем вареной фасолью на углу нового базара, спрашивал о преподавателе арабского языка, который открыл бистро в центре старого рынка, и спрашивал о новой пиццерии в христианском районе и ее владельце-поваре, прибывшем якобы из Алеппо.

Господин Фрайдей по обыкновению стоял ко мне спиной у окна и слушал, слушал, слушал часами мою болтовню. Его интересовало, насколько вкусно готовят три вышеперечисленных сирийца.

– Так, начнем с хозяина бистро, – сказал господин Фрайдей.

– В прошлом преподаватель арабского языка и литературы, говорит, что мало платили, собрал капитал и рискнул вложиться в собственный бизнес. Курятину они обжаривают в панировке. Крылышки и ножки. Заведение называется «Дажаж тэййиб». Курица получается очень сухой, они ее то ли пережаривают, то ли мясо само по себе жесткое, старое…

– Они продают шаверму?

– Нет, только курицу и картошку.

– И как тебе картошка?

– Картошка так себе. Но за неимением лучшей, я бы ее ел. Она у них получается как вареная, набухшая и слишком жирная. Чувствуется горечь масла.

– Сколько помощников у преподавателя?

– Двое, а по пятницам и субботам – трое. Приезжает смуглый крепыш на мотоцикле…

– И чем он занимается?

– Не пойми чем, всем подряд. На кассе стоит, курит у входа, пол метет, тарелки драит.

– У них нет одноразовой посуды?

– Нет.

– Хозяин бистро похож на преподавателя арабского?

– Я бы так не сказал. Он даже мафууль биги от мафууля мутлака отличить не может. И со средневековой поэзией у него туговато. Хотя литературным языком владеет.

– Продавец вареной фасоли? – спросил господин Фрайдей.

– Человек он очень бедный. Утверждает, что приехал из Анназы.

– Он сказал, откуда именно? Как он выглядит?

– Высокий такой, метра два росту, худющий, ноги как спички, непонятно, как он стоит и ходит. Лицом на сморщенный финик похож. Он расспрашивал меня, кто я и откуда, чем занимаюсь и где живу. Когда я сказал, что живу возле старого базара, в первом доме от мечети, он спросил, сколько у меня комнат. Я ответил, что три. Он закатил глаза, начал причитать, вспоминать Аллаха. «Мы ютимся с четырьмя детьми, – сказал он, – в однокомнатной квартире. Я еле-еле на хлеб зарабатываю, а ты живешь один в трех комнатах, мир несправедлив!»

– Он вкусно готовит?

– Да, мне очень нравится. Фасоль крупная, мясистая, наваристая, в стакан он наливает воду из-под фасоли, наподобие супа или я не знаю, как это называется… вспомнил – Май Фуль называется… Вода такая, понимаешь, резкая, прямо бодрит. Меня от кофе так не бодрит, как от его горячего супца в стакане.

– Больше не пей ту воду и фасоль не ешь. Или не так: покупай фасоль, болтай с ним и говори, что дома будешь есть, тамам?

– Тамам, господин Фрайдей…

– Ты уже был в новой пиццерии?

– Да, мы ездили туда с Халидом на его машине. Именно Халид показал мне это место. Отличное место, только есть одна проблема: алкоголя там не подают. Хозяин – ревностный мусульманин, превосходно готовит. Тесто тонкое, начинки много, и мясо, и овощи, и сыр плавленый, есть и с ананасами пицца, и вообще какая хочешь пицца. Столики расставлены в саду вокруг фонтана, мягкая голубая подсветка, музыка играет постоянно. Фейруз, кажется. Почему он открыл исламскую пиццерию в христианском районе? Христиане хотят выпить немного, посидеть, за выпивкой и разговор вяжется. Я бы туда хоть каждый день ходил, но теперь не буду…

– Почему?

– Приехали мы последний раз с Халидом в пиццерию, сделали заказ, прождали полчаса, а нам принесли пережаренный толстый корж с наваленным абы как мясом и тухлятиной в виде овощей. Ну, Халид у них и спрашивает, куда, мол, делась ваша потрясающая пицца и что за дерьмо вы нам подсунули? Пришел какой-то молоденький повар (мы его раньше не видели) и сказал, что он племянник хозяина, а дядя на время в Алеппо смылся, и признался, что готовить толком не умеет, только учится.

– Кстати, касаемо твоего Халида… – сказал господин Фрайдей.

– Отличный парень, – перебил я. – Вот только пьет много.

– Мы его пробили и выяснили, что он ищейка сирийского СМЕШа, недавно его приставили к тебе. Опасный тип, сдал сорок восемь человек из Табки только за последние три месяца.

– В смысле ищейка?

– Ну, лампочка, крот… понимаешь? Язык он ходячий, а не твой собутыльник. Пьет он действительно много и не притворяется, это-то тебя и спасает, ахи. Старайся больше не вступать с ним в контакт, и тем более не пей… никаких разговоров на личные темы, политику и секс, понятно?

– Не может быть! – возразил я и встал с кровати.

– Сядь, будь так любезен, – не оборачиваясь, приказал господин Фрайдей. – Твой Халид – редкостная гнида. Он человека на прошлой неделе за анекдот о президенте сдал. Знаешь работника станции Мирвана?

– Знаю. Тот, что хромой на одну ногу?

– Да, у него с рождения одна нога короче другой. Так вот, на последнем митинге коммунистов по случаю очередной бомбардировки Израилем сектора Газа Мирван рассказал безобидный анекдот про президента какому-то пройдохе из толпы. Рядом стоял Халид и услышал, на следующий день за Мирваном приехал СМЕШ. Они обвинили его в шпионаже и продаже государственных тайн Израилю. Вчера ночью его казнили.

– Чушь! – сказал я и рассмеялся. Должен признаться, смех мой звучал крайне натянуто. – Вранье, Мирван уехал проведать родственников в деревню. Он взял отпуск на две недели…

– Ага, конечно, родственники в деревне. Будь внимателен, Халид пока что тебя просто изучает, но придет время, он протрезвеет – и накидает тебе жучков да камер… Они даже узнают, что ты ссышь сидя…

Я густо покраснел. Лицо мое – предатель мой, выдает меня при первой же удобной возможности. Ничего не могу с собой поделать.

– Это только из гигиенических соображений, – оправдался я.

– Вот тебе еще пример: шел как-то Халид по парку в Дамаске и увидел двух целующихся под кустом. Парень и девушка, совсем молодые. Что, ты думаешь, было через десять минут? Полиция нравов повязала их, кинула в участок и допрашивала. Ладно бы на этом всё и замяли. Но полиция нравов позвонила их семьям, пошли сплетни, а ты знаешь, какой позор испытывает мусульманская семья, если их чадо оказалось в полиции нравов? Короче, им запретили встречаться их же родители, а паренек тот вздернулся…

– Нет, это ошибка, – сказал я. – Уверяю, вы Халида с кем-то путаете. Он вовсе не такой, он же при Союзе в Харьковском институте учился…

– Учился он там не просто так, а по заданию, не будь лохом, попугайчик. Теперь, когда ты работаешь на нас, я тебя не просто предостерегаю, а запрещаю общение с ним. Сказал ему привет, сказал ему пока. И все. Баста.

– С кем же я буду дружить?

– Дружить? – Господин Фрайдей рассмеялся. – В Табке у тебя нет друзей, Табка – это мешок со змеями и пауками, очень ядовитыми змеями и ядовитыми пауками. За одну голову сирийский СМЕШ отстегивает десять штук долларов. Все прямо из кожи вон лезут, чтобы ближнего сдать. Ты знаешь, что такое для Сирии десять штук? Это целое состояние. Не суй руку в мешок, и змея тебя не укусит, понятно?

– С виду Табка просто пыльный занюханный городишко, – сказал я.

– Да Табку и основали спецслужбы, когда на Евфрате начали возводить гидроэлектростанции. Раньше это был закрытый город, служащие и их семьи тщательно проходили отбор… сейчас хоть и в город можно попасть, но СМЕШ и прочие тайные полиции глаз с него не спускают. Ты многого не знаешь.

 

Глава 34

Вечером я прихватил кипу переведенных бумаг и пошел к коттеджу директора. Коттедж его располагался в укромном, скрытом секвойями и пальмами уголке, недалеко от здания Администрации. На заднем дворе имелся небольшой цветочный садик, за которым ухаживала супруга, и бассейн, которым они не пользовались. Несмотря на невыносимую жару, они постоянно мерзли. Видимо, сказывался преклонный возраст.

Директора я застал за документами, он склонился над отчетами расходов с калькулятором и никак не мог обуздать цифирь. Он ожесточенно клацал по калькулятору указательным пальцем и поначалу не замечал меня. Супруга его – чрезвычайно общительная женщина, бегло владела арабским и никогда не упускала возможности поболтать со мной на языке Пророка.

– Давай сюда, что ты там принес, черт побери. – Директор выхватил у меня из рук бумаги и, не глядя, кинул их на стол, потому что на столе вообще не было места. Беспорядок полнейший. Фирма потребовала у него прислать отчет по расходам к следующему утру.

Придя домой, я опять уселся за переводы. Должен сказать, что спустя пять месяцев работы я полностью освоил техническую терминологию и даже начал кое-что соображать в трансформаторах. Теперь я знал, где у трансформатора сердце, где пузырь мочевой, а где и кровь. Не так уж и сложен технический перевод, если немного полистать архивные документы и выписать нужные слова. По сути, инженеры оперируют одной и той же лексикой, ничего особенного, мыльный пузырь размером со слона наконец-то лопнул, и я расслабился.

В час ночи позвонил директор и начал орать:

– Какого хрена ты тут понаписывал?! Где ты достал эти цифры?! Из задницы?! Да, я смотрю, ты любишь ковыряться в заднице! Здесь все неправильно! Надо переделывать! Бегом иди сюда!

Я сохранил файлы, оделся и вышел из квартиры, а когда закрывал дверь, то снова раздалась телефонная трель. Я снял трубку.

– Алло, – сказал директор вменяемым голосом. – Сиди уже, все правильно, нормальные цифры… я просто не туда посмотрел.

Работать я мог хоть до утра, а вот спать никак не мог, организм мой настолько привык к ночной жизни, что спать я мог только днем после обеда, да и то пару часов.

Покончив с работой, я полез в социальные сети. Да, у меня появилась дурная привычка лазить по социальным сетям. Все это от скуки, будь я в Дамаске, а не в Табке, то гулял бы по ночам, а не просиживал за компьютером. Чем люди занимаются в социальных сетях? Да ничем, сплошной идиотизм, все гадят друг другу на головы, приводят неточные цитаты, корчат из себя умников, каждый хочет быть потрясающей личностью, ставит на профиль уникальные фотографии, отыскивает в поисковике никому не известные музыкальные группы, пишет о том, как он вкусно пожрал, и прилагает неопровержимые доказательства в виде кулинарных коровьих лепешек. И все это перемешивается, будто щебень, цемент и песок в бетономешалке, вместе с безмозглыми сообщениями о нарядах певичек, новыми мобильными телефонами и дорогущими блестящими тачками. А когда люди выходят из социальных сетей, оставленный ими мусор копошится, спорит сам с собой и живет полноценной жизнью. Стоит заметить, что восстановил я профиль еще и потому, что стал получать письма, не поверите, от кого, от бывшей студентки своей Карины. Она-то и спрашивала, есть ли я в социальных сетях. Ну, пришлось и появиться. Сначала мы переписывались с Кариной раз в неделю, потом ежедневно обменивались парой строк, а потом меня уже и за уши нельзя было оттащить. Я просыпался с мыслью о том, что нужно написать Карине, пожелать ей хорошего дня, доброго утра и прочей чепухи, я клацал мышкой и со слюной у рта разглядывал ее фотографии. Особенно те, где она отдыхает на морях в купальниках, в изумительных купальниках, в закрытых купальниках и купальниках очень открытых. Я увеличивал фотографии и рассматривал ее соски и анатомию влагалища. А что мне оставалось делать? В Табке я столкнулся с рядом проблем по этому поводу. Не могу сказать, что я самец и какой-то там невообразимый кобель, но в Киеве я мог хотя бы лицезреть прекрасных дам на улицах, в метро, в кафе, да где угодно я мог любоваться женским полом. В Табке же половина женщин закрыта черными одеяниями с головы до пят, и все, что можно увидеть через узкую щелочку паранджи, – так это их загадочные глаза. Сирийская молодежь называет закрытых женщин ниндзями. В Администрации работают несколько закрытых женщин, с которыми мне по долгу службы приходится общаться. Одна женщина по имени Асия работает в отделе документации, куда я частенько захаживаю. Она любит со мной болтать о разном, про погоду, музыку, про Украину и прочее, прочее. Это настоящее испытание – разговаривать с человеком и видеть только его глаза. Признаться, мне тяжело было воспринимать ее как личность, создавалось такое впечатление, будто я с роботом болтаю, и как я ни пытался побороть в себе это предубеждение и привыкнуть, а все равно не получалось.

Другая же половина женщин, те, что строго не придерживаются религиозных предписаний и оголяют волосы, откровенно говоря – не очень. Тем более глазеть на арабских женщин не рекомендуется, себе дороже будет. А знакомиться с ними на улице или в кафе и подавно нельзя!

Вот Карина и подвернулась мне под горячую руку в прямом и переносном смыслах. Да она и сама проявляла ко мне нездоровый интерес. Я ей слово – она мне десять. Я ей предложение – она мне страницу, строчит и строчит, рассказывает, какого им плохого преподавателя подсунули и как ей все-таки нравились мои пары, рассказывает о своих путешествиях по Европе и США, рассказывает, что планирует переехать в США и работать там, рассказывает то да се. Просто радио какое-то. Я же, в свою очередь, читаю и просматриваю ее купальники, на ноги длинные ее пялюсь с утра до вечера, чего греха таить, я же не на мужика или овцу пялюсь?!

Я сохранил все имеющиеся в ее профиле фотографии, ведь Интернет здесь не только дорогущий, но и паршивый, медленный, постоянно обрывается.

Этой ночью она тоже не спала и была он-лайн. Меня прорвало, и я начал писать ей о городе, о Дамаске, о работниках станции и прочей специфике, я послал ей фотографии Евфрата, и послал фотографии себя на фоне пустыни, и послал фотографии плотины, и экзотическую татуированную рожу Мусы я тоже выслал. Она была в восторге от фотографий и моих побасенок. Тогда-то я и решил пойти в атаку и вот что отбарабанил:

Фотографии в купальниках – это, конечно, хорошо. Но мне бы хотелось увидеть картину целиком.

Она тут же вышла из Сети и пропала на час. Я курил, слонялся из угла в угол и места себе не находил. Вот баран, вот козел! Карина не такая, она умная, интеллектуалка, какую, на хрен, картину целиком? Таких бабенок не берут нахрапом, дери тебя черти во все дыры! Или, как говорит милый директор, если я ошибаюсь в переводе: чтоб твоя рожа треснула!

И тут, стоя у окна на кухне, я услышал «бульк» присланного сообщения. Вот что она ответила:

Целиком? А не пойти ли тебе на три веселых буквы, очкарик?

Примерно такого ответа я и ожидал. Вдобавок она удалила меня из друзей и загнала в черный список. С этой бедой я и улегся спать. А проснулся в пять утра от щелчка сообщения. «Карина Розанова хочет добавить вас в друзья». Ну, я скинул подушку на пол, уселся за ноутбук… итак, поиграем! Сна как не бывало!

Я подтвердил запрос о дружбе и тут же получил фотографию. Что это была за фотография? Вы таких в жизни не видели, а если бы и увидели, то вам бы сразу захотелось, как писал один из моих любимых поэтов Федор Сваровский, погибнуть на фронте, спиться…

Можно сойти с ума, пытаясь понять, о чем думают женщины.

 

Глава 35

Наступил священный месяц Рамадан. Мусульмане в дневное время суток отказываются от пищи, питья, курения и интимной близости.

Обжоры тайком мечтают о еде, но находят в себе силы не разевать ртов. Заядлые курильщики достают из пачек сигареты, вертят их в руках, любовно поглаживают папиросную бумагу, подносят фильтры ко рту, а затем ломают сигареты и выбрасывают. Развратники умываются холодной водой по нескольку раз за час, приседают, отжимаются от пола и молятся, чтобы утихомирить свою восставшую плоть. Рукоблуды придумывают своим рукам различные занятия, только бы руки не дергали за то, что не полагается дергать. Речь рьяных сквернословов становится изысканной и соловьиной, их щебет легко можно перепутать с птичьим пением. Даже самые отъявленные пьянчуги воздерживаются от спиртного на протяжении всего месяца. Они склоняют головы и бродят под палящим солнцем, подобно святым, которых долго мучили безбожники.

На прилавках магазинов теперь больше не блестят, словно поддельные драгоценные камни, стеклянные бутылки с пивом, вином и араком. От утреннего азана до азана вечернего в городе закрыты кафе, рестораны, бистро и прочие закусочные.

Кроме пьянчуг в городе никого и не увидишь при свете дня. Так отчего же пьянчугам не сидится дома, не спится им почему? Они жаждут опьянения, любого помутнения сознания, а безжалостно палящее солнце над Пустыней Отчаяния всегда готово утолить их неугомонную жажду.

Священный месяц Рамадан.

Грешники превращаются в праведников, взяточники оказывают добрые услуги задарма, воры прекращают шнырять по старому рынку, проститутки вспоминают об аде. Человек зависает между лугов, гурий, рек непьянящего вина и котлов с кипящим маслом, вокруг которых пляшут черти с вилами. Да, каждый от мала до велика знает, каково будет наказание и какова будет награда!

По атмосфере месяц Рамадан напоминает рождественские и новогодние праздники в Украине, только без снега, елок и Дедов Морозов. Родственники собираются в одном доме, друзья навещают друг друга, соседи здороваются особо любезно, прохожие подают щедрую милостыню попрошайкам и относят пожертвования в мечети. Если вы, например, с рассвета ревностно соблюдали саум, очень проголодались и устали, а после вечернего азана застряли в пробке без еды и питья, то не беда – по дорогам ходят люди, предлагающие всем совершенно безвозмездно финики и воду. Европеец вроде меня примет этих людей за назойливых разносчиков вирусной рекламы, но потом устыдится мыслей своих, улыбнется и скажет спасибо.

Финики и вода – вот все что нужно человеку на самом-то деле.

Но как только муаззин оповещает о наступлении вечернего азана, как только приходит ночь! Курильщики лихорадочно хватаются за сигареты, обжоры набивают рты арабскими сладостями, обильно усыпанными орехами, а развратники и рукоблуды возвращаются к своим интимным делам! Ночью никто не спит. До самого рассвета работают рестораны и бистро, торговцы выкатывают тележки с фасолью, кукурузой и бараниной, закоулки и бульвары наводняют дети, для них устраивают цирковые представления и устанавливают аттракционы, от паровозиков до чертовых колес.

Под крылом теплой ночи праведные мусульмане набивают животы, накуриваются до тошноты и веселятся на полную катушку. Что примечательно, сирийцы и сами подшучивают над собой по этому поводу: по центральному сирийскому каналу я видел выпуск комедийной передачи, посвященный Рамадану. В серии шла речь о двух толстяках чревоугодниках, целый день они маковой росинки во рту не держали, подбадривали друг друга, восхищались силой воли и терпением, а сами ходили по базарам и скупали еду, потом пришли домой и начали готовить, готовили они до вечера целую гору еды, еда у них еле в комнате умещалась, из окон вываливалась, и как только пропел муаззин – они начали жадно жрать, буквально глотать, не прожевывая. И вот они все съели и сидят с набитыми животами, икают, отрыгивают, ковыряются в зубах. Один другому говорит:

– Я горжусь тобой, брат, ты соблюдаешь саум, как истинный мусульманин.

– И я тобой горжусь, дай Аллах тебе крепкого здоровья, видишь, какая у нас сила воли!

Вот только пьяницы не пьют по ночам, и купить алкоголь в священный месяц Рамадан – большая проблема.

Встретил я на старом рынке Халида: побритый, постриженный, костюмчик выглажен, приосанился, нос кверху задрал, блестит, как новая копейка.

– Халид, – говорю. – Что же нам теперь делать?

– В смысле? – спрашивает.

Я смотрю на его лицо и не могу понять, в чем дело! Красномордый лик его теперь уже никакой не красномордый, и спиртным от него не разит.

– Где достать алкоголь? – спрашиваю (я бы мог купить спиртное в дьюти-фри Дамаска, но как назло меня упорно отказывались командировать).

– Алкоголь? – удивленно вопрошает Халид и сводит брови. – Разве ты не знаешь, брат, что алкоголь вредит твоему здоровью и семени, если ты о себе не думаешь, то подумай, хотя бы о своих будущих детях! Позор! Ты – пьяница, лечись!

Он разворачивается и уходит в сторону мечети. Того ли я Халида встретил на рынке? Раньше он шутливо отзывался о мечетях и правоверных, он утверждал, что Коран запрещает пить только вино, а пиво и арак – дозволено. А вдруг это был его двойник?

Нет, во время Рамадана пьяницы становятся правоверными и упрекают людей в греховном образе жизни. Как говаривал мой дед, нет хуже человека, чем запойный пьяница в завязке.

На этом празднике жизни я чувствовал себя чужим. Глядя на счастливые семьи, что собираются по ночам, я завидовал и злился, злился и завидовал. Мне хотелось хоть чем-то взбодрить бренное тело и выхолощенный работой разум. С этим деликатным вопросом я обратился к водителю Мусе – уж он-то должен мне помочь, уж он-то не ханжа и лицемер, как Халид. Муса приехал ко мне на минивэне ровно в полночь. Я спустился и сел к нему в машину. Он сказал:

– Выпивку сейчас вообще нигде нельзя достать, если бы мы были в Дамаске, то запросто. А здесь даже и не знаю…

Он принялся обзванивать своих знакомых пьяниц. Знакомые пьяницы в один голос отчитывали его, пытались наставить на путь истинный, они упрекали его в богохульстве и советовали взглянуть на календарь. Эти новоиспеченные красноносые праведники надеялись получить уютное местечко в раю, они мечтали о прохладных реках и девственных гуриях, они мечтали провести загробную жизнь без забот в тени эвкалиптов.

Имею ли я право упрекнуть их? Ничего удивительного нет в том, что человек предпочитает котлу с кипящим маслом небеса, ведь так?

– Ладно, – сказал Муса. – Бесполезно. Давай съездим к моему знакомому зиндику.

И мы поехали на окраину города.

Признаки цивилизации здесь напрочь отсутствовали. Пустыня и порывистый ветер правили бал. Посреди пустыря стояла хлипкая лачуга, стенами и крышей для которой служили сшитые шкуры. Из лачуги вышел голый человек, его прибор болтался, точно маятник, а тело от шеи до пят было усеяно какими-то гнойными болячками. Мы не решились подходить к нему близко, не говоря уже об объятиях и поцелуйчиках.

– Чего вам надо? – крикнул болезный.

– Привет, Сейтар, это я – Муса!

– Кто?

– Муса!

– Проклятый бедуин, чего ты сюда приперся?!

– Я тоже очень рад тебя видеть!

– Ты много болтаешь, бедуин, почему у тебя язык до сих пор не отсох?

– Мы приехали за советом…

– Кто это с тобой?

– Иностранец с плотины Баас.

– Бледнолицая гадина! Прогони его! Черт бы их побрал! Ажаниб – ханазир!

– Ты опять болеешь?

– Да, болею, сучья ведьма наложила на меня проклятье. Дери ее ифриты всей пустыней… Так какого иблиса тебя сюда занесло, бедуин?!

– Мы хотим купить выпивки.

– Выпивки? А может, тебе еще и жен своих отдать?

Из лачуги высунулись две чумазые женщины с длинными грязными волосами.

– Засуньтесь, Суки Мрака! – гаркнул Сейтар на них.

– Нет, только выпивки!

– Этот твой иностранец… он сдаст тебя. Я вижу, что он змея, по глазам вижу.

– Он хороший человек.

– Иностранец, хочешь полизать мою тощую задницу?

– Сегодня вряд ли, – ответил я.

– Так что насчет выпивки, Сейтар?

– Свое пойло я тебе не отдам, бедуин, ищи в городе.

– Рамадан же сейчас…

– Рамадан? Откуда я знаю, что у вас там, ишаков, происходит. Ладно, слушай, бедуин…

И Сейтар рассказал нам, где можно раздобыть вина.

Мы долго ездили по Старому городу и искали описанную Сейтаром лавку некоего ассирийца по кличке Одноглазый. Старый город представлял собой лабиринт из мусора, трущоб, руин древнего арамейского храма богини Иштар и заброшенных темных зданий, где обитали огромные дикие кошки, похожие на рысей. Кошки копошились в мусоре, громко рычали, протяжно мяукали и щерились. Одна из них прыгнула прямо под колеса, выпустила острые когти и намеревалась атаковать машину, но мы задавили ее. Минивэн подпрыгнул и чуть завалился на левый бок, расслабленный Муса, управлявший машиной одним мизинцем, быстро схватился за руль и выругался.

– Такая кошка запросто могла бы сожрать немецкую овчарку, – заметил я.

– Вон, смотри, что-то светится.

Облизанный песками и ветром ларек по размерам был не больше нашей газетной будки. В ларьке сидел однорукий рыжий мужик. Я и раньше встречал рыжих сирийцев, очень редко, но встречал. Лицо его было усеяно веснушками. Он торговал жвачкой, газетами, детскими игрушками и прочим барахлом.

– Это ты Одноглазый? – спросил Муса.

– Нет, – ответил мужик. – Ты что, не видишь? Я однорукий.

– Мы от Сейтара…

– Тогда я Одноглазый. Чего вам надо?

– Сейтар сказал, что у тебя есть вино…

– Сейтар разве еще не сдох? Я думал, он давно закопался…

– Так у тебя есть вино?

– Пароль, – потребовал однорукий Одноглазый.

– Красная роза, – сказал Муса.

– Это старый пароль. Так дело не пойдет. Вы из полиции, да? Я вас сразу раскусил… только вы из машины вылезли. И не надейтесь. В месяц Рамадан я ничем таким не торгую.

– Мы не из полиции, – сказал я, вынырнув из тьмы. – Мы просто хотим немного выпить…

– Это еще кто?

– Иностранец. Мой друг.

– Он шишан?

– Нет, – ответил Муса. – Он из Украины.

– Украина? Это в Южной Америке?

– В Европе, – ответил Муса.

– А похож на шишана. И говорит на арабском, как шишан или турок… Или иранец?

– Сейтар сказал, что у тебя есть вино, и он сказал, что пароль «Красная роза».

– Это старый пароль, проваливайте.

– А какой новый пароль?

– «Двугорбый верблюд», но вы его не знаете…

– Двугорбый верблюд, – сказал я.

– У меня есть только коптское вино, – сказал однорукий Одноглазый и поставил на газеты большую пластмассовую бутылку с черной вязкой жидкостью.

– Берем, – ответил я и полез доставать деньги.

– Подожди, – ответил Муса. – Сначала попробовать.

Он открыл бутылку и, сделав добрый глоток, передал его мне. Крепкое густое винище, больше напоминавшее ликер вперемешку с водкой.

– Что за сорт такой? – спросил я и поморщился. Вино упало мне в желудок и начало устраивать там пожарище.

– Хандарис — излюбленный напиток проституток богини Иштар, – ответил однорукий Одноглазый. – Берете? Берите, я сам его пью.

И мы взяли, ничего другого и не оставалось.

 

Глава 36

Однажды у господина Фрайдея начисто пропал интерес к городским торговцам, к моим россказням о бистро и ресторанчиках, его резко перестали интересовать сплетни инженеров на станции и результаты анализов трансформаторного масла. Он больше не спрашивал, что ел генеральный директор на обед, его не интересовало, в каком костюме пришел начальник станции Баас и взял ли главный инженер Тишрина взятку во время проведения тендера на ремонт турбин.

Господин Фрайдей в кои-то веки повернулся ко мне лицом – выглядел он крайне изможденным и недовольным, – он больше не щерился, выставляя напоказ свои лошадиные зубы.

– Нет, – сказал он. – У нас слишком мало времени на эту чепуху. Ты проделал много работы, но теперь все по-другому. Страна вот-вот взорвется. Война на пороге.

– Откуда вы знаете? – спросил я.

Он поднял нос кверху и принюхался, его огромные ноздри задрожали.

– Представь, что я чую. У меня нюх, как у волка, а воздух пропитан войной. Ты ощущаешь вонь гари? Днем и ночью? Гарь и смерть – вот чем пропитались наши жилища, наша одежда, наши тела, улица. Забудь про жасмин и лепешки, забудь про жареную баранину, скоро страна умоется кровью, а по улицам будут сновать до зубов вооруженные шакалы. Наемники со всего мира хлынут сюда. И их уже не остановить. Какая разница, сколько продержится Башар? Год или десять лет? Сирия, какой она была, исчезнет навсегда… из умов и с карт. Ее порвут на части, нарежут на мелкие лоскуты. Вывезут золотые запасы и богатство древних. Музеи, банки, секретные бункеры тайной полиции – все рухнет. Останется только Башар с армией, люди, которых обманули, и шакалы. Живого места не останется. В первую очередь пострадают Алеппо и Дамаск, потом портовые города типа Тартуса и Латакии, а затем, ахи, шакалы и армия устроят настоящую бойню за Табку и плотины. Другого не дано.

– Что я должен делать? – спросил я.

– Ты должен узнать, появились ли уже крокодилы в городе, – ответил господин Фрайдей.

– Крокодилы?

– Да, ты узнаешь их по продолговатым мордам и хищным узким зрачкам, их глаза – мутновато-желтые, под галабеями они прячут свои толстые осклизлые хвосты. Не клади им голову в пасть, ахи, не гляди долго им в глаза.

– Стесняюсь спросить, господин Фрайдей, но что за чушь вы несете? Вы пьяны?

– Заткнись и слушай. Ты должен найти человека в городе, который знает о крокодилах.

– И как мне его найти?

– Знаешь древнюю арабскую поговорку: готов ученик – готов и учитель?

– Обижаете, конечно, знаю.

– Так вот, ищи и не ищи одновременно. Он сам появится, и, когда он появится, ты сразу поймешь. Вот тебе деньги.

Достав из внутреннего кармана пиджака толстую пачку зеленых, господин Фрайдей протянул ее мне.

– В деньгах я не нуждаюсь, – запротестовал я. – Денег мне хватает, слава богу – зарплату платят.

– Эти деньги не для тебя. Найди человека, который согласится их взять.

Покорно сунув деньги за пазуху, я встал с кровати, будто с кушетки психолога-шизофреника, и вышел из номера, в дверях я обернулся и взглянул на господина Фрайдея: высокий, крепкие руки, элегантный костюм и поблескивающая серебряная серьга в левом ухе. Мне невыносимо захотелось стать господином Фрайдеем, человеком из параллельного мира, обладать информацией, недоступной для беззаботных обывателей, мне захотелось стать темнокожим широкоплечим мужчиной с сережкой в ухе. И, не в силах контролировать язык, я все же спросил его:

– Как стать таким, как вы, господин Фрайдей?

– Перестань спрашивать людей об этом. Глупый вопрос. Ты и твое тело, кишки и селезенка, мизинцы и аппендицит, сердце и ногти – цени их, другого у тебя не будет. Вглядывайся в детали, но не забывай о главном. Не подражай людям, люди и сами не знают, что делать, никто не счастлив, никто не уверен. А счастливыми и уверенными могут быть только идиоты.

Так сказал он напоследок, и я ушел. Где-то в номерах громко гудел пылесос, дверь возле лифта была открытой, я осторожно заглянул внутрь и увидел престарелую филиппинку, она сидела на кровати и смотрела на свои раскрытые ладони.

Пылесос гудел для виду.

И господин Фрайдей оказался прав. Я нашел человека, который видел крокодилов в городе, и крокодилы эти выползли не из бурлящего Евфрата, а из жаровни Пустыни Отчаяния. Произошло это вот как.

После тяжелого трудового дня на гидроэлектростанции я вернулся домой и обнаружил, что холодильник мой совершенно опустел, ни яиц, ни сыра, ни лябана, ни курицы, ни пива – вообще ничего. Мышь на веревочке повесилась. О, что это был за день! Адский денек! Какого-то черта на ремонтной площадке задымился трансформатор, введенный в экспериментальную работу, вся наша команда специалистов в составе пяти человек как раз в этот момент обедала на берегу. Арабы, сидевшие в тени, потягивающие чай и хамру, заметили дым и первым делом, естественно, побежали к начальнику станции, ничего не сообщив украинским специалистам. Начальник станции не упустил случая уличить наших технарей в плохо выполненном ремонте и тут же связался с заместителем генерального директора и сообщил о пожаре на трансформаторе Т 2. Арабам свойственно преувеличивать не только в поэзии, но и в повседневной жизни. О, они обожают гиперболы. Трансформатор украинцев загорелся, пришлите пожарных, давайте оштрафуем их и разорвем контракт, пусть выплачивают компенсацию, что за работяги! Ужас! Безалаберность!

К слову сказать, между моим милым директором и начальником станции с давних времен были натянутые отношения, никто не хотел уступать, директор не хотел задабривать начальника взятками и подарками, начальник же из-за этого не придерживался условий контракта. То масло вовремя не подгонит, то мостовой кран у него в день подъема купола не работает. При встрече они постоянно орали друг на друга, изрыгали потоки невообразимой матерщины, которую я умело обрабатывал и выдавал за напряженный мужской диалог. Например, мой милый директор пообещал «повесить начальника станции на пальме, как собаку, чтобы все знали, что он вонючий дохлый пес и дети его псы, и родители его псы, и жена его – вшивая гонорейная шлюха, и дерут жену его всем городом, потому что ноги она расставляет от плотины Евфрата до плотина Баас, и из щели ее воняет, как от селедочного завода, и в щель ту может зайти одновременно сотня поездов, и поезда в утробе ее будут с легкостью маневрировать, не пересекаясь, так что железнодорожникам не придется переводить стрелки…» и так далее и тому подобное, мой милый директор придумывал все новые и новые метафоры касательно половых органов жены начальника, в этом он был настоящим мастером, профессионалом! А я переводил слова директора примерно вот так: «Уважаемый начальник, мне не хочется с вами ругаться, но готовность мостового крана и масел прописаны в контракте, там указан день и даже точное время, 12.00. Вы, извините, как вы знаете, подъем купола – самый ответственный этап в процессе капитального ремонта трансформатора. И мы не потерпим задержки, нет и нет! Если будет задержка, тогда пусть станция официально берет вину на себя и выплачивает нам штраф».

Конечно, начальник станции не слушал, что я там говорю, во время перевода он выдумывал, как оскорбить милого директора. И должен признать, по части матерщины и выдумывания метафор начальник от директора не шибко-то отставал. Он отвечал так: «Переведи ему, что он сын ишака и ослихи, родители его зачали в компостной яме, поэтому-то у него такая кривая коричневая рожа, как куча слоновьего говна, и воняет он, как куча верблюжьего говна, и если он на меня еще хоть раз заорет, я найду его малюсенькие яйца и повешу его за яйца на пальме, весь город будет смеяться над его крохотными яйцами, конечно, они меньше чечевичной крупы! Народ спросит: как ты нашел его яйца? А я скажу, что для этого специально купил микроскоп!»

Выслушав весь этот шлак, я переводил: «Извините, пожалуйста, мы просчитались, мы буквально вчера только проверяли готовность крана, кран работал, как швейцарские часы, не могу понять, что могло случиться за ночь, но мы в ближайшие сутки разберемся. И масло вам предоставим, только давайте обойдемся без штрафов, я не хочу ссориться, вы хороший человек и профессионал…»

Форменный цирк! Они кидались бумагами, бурно жестикулировали, кривили рожи, напоминающие средневековые деревянные маски демонов, топали ногами, краснели, зеленели, синели, белели, вспыхивали, затухали, прыгали, выставляли колени, высовывали языки, били ногами мебель, плевались. Что они только не вытворяли!

На третьем и четвертом курсах я учился на кафедре в Военном институте, военные прямо жить не могли без сортирного юмора и упоминаний половых органов, задница являлась для них чем-то сакральным, совершенным и притягательным. Задница то, задница се, очко, дырка, яйца, член! Двух слов они не могли связать без задницы и яиц. То же самое и с инженерами в области электроэнергетики.

Спросишь:

– Привет, как день прошел?

Ответит:

– Отлично, задница в тепле, яйца не мерзнут!

Казалось бы… Только так и стоит переводить брань инженеров, по-другому они бы не нашли общего языка и все бы закончилось дракой, что нередко случалось до меня на станции. Милый директор обожал распускать руки, он мог бить кулаком в нос, он мог душить, несмотря на свой преклонный возраст, он обладал богатырской силой. Кроме этого, если бы я перевел матерщину, они бы сосредоточились не друг на друге, а вымещали бы злобу на мне, ведь кто говорит грязные слова о родственниках и половых органах?! Переводчик! Это из его уст льются гнусные слова! Уверяю вас, однажды я переводил дословно их треп, и они чуть не избили меня, забыв в приступе ярости, что я всего лишь ручной попугайчик, послушная собачка!

Заместитель генерального директора тотчас связался с генеральным директором. Кто только не приехал на станцию Баас! И пожарные, и полиция, и тайные агенты, и специалисты других станций, и директора! И все кому не лень! Был настоящий скандал, арабы обвиняли украинцев, украинцы обвиняли арабов, мне удалось разнять драку между главным инженером Бааса Аббудом и главным инженером контракта Бозылевым. Они орали, словно у них поехала крыша, скакали, словно бойцовские петухи, брызгали слюной, тыкали факи и дули, обещали проделать нечто невообразимое с анальными отверстиями друг друга! А все из-за какой-то тонкой ниточки дыма, которую-то и рассмотреть уже невозможно, дым исчез, но ссора не утихла. Отчаявшись примирить стороны, я отошел в тень. Вместе с Мусой мы наблюдали за вакханалией и посмеивались. Муса меня спрашивал:

– Как думаешь, вон тот толстый побьет того тонкого? Как думаешь, вон тот высокий побьет того карлика? Как думаешь, вон тот лысый побьет вашего рыжего? Как думаешь, вон тот косой побьет того кривозубого? Как думаешь, вон тот выпачканный в мазуте отметелит вон того выпачканного в краске?

Мы сделали ставки, мне не повезло, и я проиграл Мусе пятьсот лир.

– Сегодня я угощаю пивом, – сказал Муса и сунул пять синих соток в нагрудный карман галабеи.

Тем временем конфликтующие уже забыли об изначальной причине конфликта. Арабы обвиняли украинцев в воровстве и пьянстве, украинцы обвиняли арабов в непрофессионализме и онанизме. Наконец, генеральный директор поднял руку и крикнул:

– Хватит! Молчать!

И все разошлись, пожарники и полиция уехали, милый директор подошел ко мне и закурил хамру, до самого вечера с его губ не сходила улыбочка. Он обожал спорить, драться, ругаться – в конфликте он чувствовал себя как картошка в борще.

– Чего это вы тут стоите, пидоры? – дружелюбно поинтересовался он.

После такого отвратительного денька я и отправился на старый рынок за продуктами. Торговцы практически разошлись, мне удалось купить яблок, сыра, пару лепешек и домашнего лябана. Мясные лавки закрылись, и яиц нигде не было.

Я взял такси и поехал с нехитрым провиантом домой. Расплатившись с таксистом монетами, я вышел из машины и увидел грустного специалиста Валика. Молодой паренек двадцати пяти лет выглядел намного моложе своих лет, я бы дал ему восемнадцать. Честный работяга, свинства и обмана я за ним никогда не замечал, возможно, мы бы и сдружились с ним, но он упахивался на станции, как лошадь, ложился спать в восемь, а поднимался в пять. И так каждый день без выходных. Из всех украинских технарей мне было жаль только его. Слова кривого не скажет, нормальный парень, к тому же поговаривали, что он очень старательный и перспективный. Да, и самое главное – Валик с уважением относился к моему проклятому переводческому труду и постоянно удивлялся:

– Не понимаю, как ты эти каракули выучил? Не понимаю, как ты на их языке можешь балакать? Тяжело!

Обычно при встрече он улыбался и бежал жать руку, расспрашивал о том о сем, о командировках в Дамаск и сирийских женщинах, о выпивке и прочих интересующих его вещах. Я с удовольствием отвечал. Мы шутили. Но, увидев меня с кульком провианта, он опустил взгляд и насупился. Хмурый-хмурый, пасмурней самой сливовой киевской тучи в октябре.

Чего это он такой расстроенный, подумал я, ведь завтра он уезжает в Запорожье на перекомандирование, повидает жену и родственников.

– Валик, привет, – говорю. – Что случилось?

Обычное крепкое рукопожатие его сделалось вялым и неуверенным.

– Да так, – грустно отвечает он и чуть не плачет. – Ничего не случилось. Деньги потерял…

– Как потерял?

– Я ж завтра домой еду, решил на базаре кальян купить или что-нибудь еще домой, взял все деньги, кальян купил, а когда в квартиру пришел – денег нет…

– Сколько денег? – спросил я.

– Восемьсот баксов.

– Ничего себе! – присвистнул я. – Зачем все деньги с собой брал?

– Как зачем? Дурак потому что…

– Блин, что же делать?

– Да все теперь. Поеду домой без денег. Сам виноват… дурак…

Мимо как раз проходил хозяин моей квартиры Илияс. Мы поздоровались и разговорились. Я выложил Илиясу неприятную историю, он слушал и кивал.

– В такси забыл? – спросил он Валика.

– Не знаю… – пожал тот плечами.

– Может, на базаре украли?

– Не знаю…

– А ты в обменник ходил?

– Ходил…

– Может, в обменнике забыл?

– Не знаю…

– Может, где на улице потерял?

– Может… Какая разница? Дурак я… будет мне урок.

– Плевал я на такие уроки с колокольни, – выпалил я, раздраженный его унынием.

– Давайте сделаем вот как… – сказал Илияс. – Мы пойдем ко мне домой, посидим, подумаем, я позвоню своему знакомому, он работает в полицейском участке, хороший мужик, он приедет, и решим, что делать, ма щей?

Нет народа гостеприимней, чем сирийцы. Этого у них не отнять.

Мы пошли к Илиясу, его квартира, как всегда, блестела. Он приготовил чай и позвонил своему другу из полиции. Валик обреченно сербал чай и приговаривал:

– Зря это все… зря… не надо звонить… человека тревожить… денежки тю-тю…

Через час приехал знакомый полицейский: небритый, расхристанный, форма грязная, лацканы потрепанные, погоны вот-вот отвалятся, бляха ремня висит на массивном пузе, волосы его торчат в разные стороны. Но зато с автоматом Калашникова, и здоровенный, как медведь, кулачище, что моя голова, таких больших пальцев я в жизни не видел! Не человек, а гора сорняковая. Он еле в дверь вошел. Уселся на диван, изрядно потеснив нас с Валиком. Пахло от него верблюжьим навозом, прелыми травами и матэ.

Из кухни вышел Илияс, они обнялись и расцеловались в щечки.

– Ну что тут у тебя? Иностранцы? Ага, да, я с Арафатом приехал, мы на машине…

– Чего он не зашел? – спросил Илияс. – Друзья, это Абу Карим – лучший полицейский в городе.

Абу Карим заржал так, что стены и стекла в рамах задрожали.

– Ясное дело, денежки таксист спер. Поехали! – сказал Абу Карим и проглотил предложенный чай одним глотком.

И мы поехали на полицейской машине в Старый город, где несчастный Валик и потерял денежки.

Вот какую тактику на ходу разработали Абу Карим и его носатый напарник: они поставили полицейский джип прямо поперек дороги, прихватили автоматы и начали тормозить проезжающие мимо такси. Мы с Валиком скромно стояли в сторонке. Абу Карим выволакивал озадаченных, напуганных таксистов из машин, а Арафат брал их моментально на мушку.

– Вот этот? – спрашивал Абу Карим Валика.

Валик приглядывался к лицам, он сомневался и был напуган не меньше таксистов, ему не хотелось подставлять невиновного человека, ясное дело.

– Может, он? Может, тот? Может, вот этот? – гремел Абу Карим, подводя сразу несколько таксистов. – Как выглядел твой таксист? Переведи ему? Он что, не запомнил?

– Не помню, он был араб…

Глупый-глупый, бедный Валик! Да тут все таксисты – арабы!

– Опиши, как он выглядел?

– У него сзади был волос кучерявый, – сказал Валик.

По команде выстроенные вряд таксисты повернулись спинами, у трех бедолаг оказались кучерявые патлы на затылке. Ни одного из них Валик выбрать не рискнул. Я очень обрадовался, что волосы у таксиста-злодея были кучерявыми, потому что слово кучерявый в арабском языке одно из моих любимых. И я с наслаждением смаковал его, выкрикивал, шептал, полоскал во рту:

Муказбар Муказбар

Муказбар

Слово гипнотизировало меня и завораживало.

Таксисты на желтых иранских машинах метались по площади Старого города, будто блохи, Абу Карим отлавливал их, целился и выводил на свет. Попался один наглый таксист, который не хотел вылезать, потому что ехал с пассажирами и пассажиры его спешили. Арафат помог Абу Кариму достать наглеца, также под горячую руку попали и пассажиры. Странные продолговатые лица, очень подозрительные и какие-то искрящиеся глаза, источавшие животную злобу.

– Давай, переведи ему, чтоб он сказал, что это – тот таксист! Я с удовольствием посажу его в зверятник на недели три, а может, шесть… тебе понравится в зверятнике, аху маньюке! – пообещал Абу Карим таксисту.

Но Валик усердно пожимал плечами, он попросту забыл, как выглядел таксист. Один допрошенный сказал нам:

– Я знаю таксиста, который подвозил сегодня иностранца. И волосы у него сзади кучерявые (к слову, у говорившего тоже были кучерявые волосы на затылке). Его зовут Рафик.

И он объяснил Абу Кариму, где живет Рафик. Мы прыгнули в машину и поехали к Рафику. Уже давным-давно стемнело и становилось холодно. Подъехав к частному дому, Абу Карим вылез из машины и принялся драть глотку и тарабанить кулачищами в железные ворота. Свет в окнах дома отсутствовал, да и на улице темень. Абу Карим прыгнул в машину, и мы опять поехали.

– Сейчас навестим хозяина обменного пункта, я знаю, где он живет.

Мы приехали к роскошному двухэтажному особняку, хозяин – сухенький старичок в очках с золотой оправой, выглядел как человек, имеющий большой опыт работы с деньгами. Долларами и лирами. Наверняка деньги ему снились каждую ночь. Он впустил нас в зал, и мы уселись на диван. Валик боязливо поглядывал на арабов, словно ожидал в любой момент удара исподтишка.

– Да, действительно, – сказал хозяин обменного пункта. – Он сегодня вечером приходил к нам. Я поменял ему двадцать долларов на лиры, а потом он ушел. Каждый день после закрытия я сам драю пол, если бы он обронил их, я бы заметил.

По всей видимости, хозяин обменника был очень уважаемым человеком в городе, Абу Карим разговаривал с ним крайне вежливо и даже специально убавил басистость собственного голоса. Напарник его Арафат сказал:

– Ладно, что тут поделать… поехали в участок, оформим заявление.

Полицейский участок располагался на окраине Старого города. Только когда мы зашли внутрь, до меня дошло, что вначале этого всего переполоха мне следовало поставить в известность милого директора, так как он головой отвечает за наши судьбы. Достав телефон, я набрал директора. Сонным голосом ответила его супруга и сказала, что директор уже третий сон видит. Я сказал, что дело очень важное и мне придется наверняка тут что-нибудь подписывать, а я не знаю, стоит ли подписывать, и вообще не знаю, каковы дальнейшие планы у господ полицейских на наш счет.

Через минуту она растолкала директора.

– Какого хера? – злобно прорычал он в трубку.

Я вкратце разъяснил ему ситуацию. Он подумал-подумал и ответил:

– Значит, так, мудаки, подписывайте ваши заявления и ложитесь спать. А Валику передай, что он хороший мудак, работящий, можно сказать, мудила с большой буквы, и поэтому пусть сильно не переживает за деньги, я ему премиальные выпишу.

Пока я разговаривал с директором, полицейские и Валик прошли в кабинет. Идя по длинному темному коридору, я не удержался и заглянул через маленькое решетчатое окошко в камеру. Внезапно за решетку схватились татуированные, буквально синие от арабской вязи пальцы. Лица заключенного я не видел.

– Я тебя запомнил, – сказал зловещий голос. – Это ты во всем виноват. Я тебя обязательно найду. Не сомневайся.

Ночное приключение перестало меня забавлять, я пробежал по коридору и попал в хорошо освещенный кабинет. Там сидели еще четверо таких же расхристанных, неопрятных и громадных мужланов, как Абу Карим. Они дали мне стул и начали диктовать заявление, которое я якобы пишу от лица Валика. Во столько-то времени я сел в такси и поехал на старый рынок, чтобы купить кальян, с собой у меня имелось восемьсот долларов… и так далее и тому подобное. Внизу листка А4 я поставил свою подпись под словом мутаржим, а Валик – свою под словом мугандис.

– Не спешите! – сказал Абу Карим. – Я вас подвезу.

– Нет, спасибо, – ответил я. – Мы и так отняли у вас много времени.

– Я настаиваю, – сказал Абу Карим и зловеще ухмыльнулся. – Вы же не хотите меня обидеть?

Я вскользь глянул на его кулаки.

– Нет, ни в коем случае!

В машине Валик походил на тряпичную куклу, его голова безвольно болталась туда-сюда. Я же, чтоб не заснуть, открыл окно и подставил башку под холодный пустынный ветер. Неожиданно я осознал, что где-то посеял кулек с провиантом, ну и черт с ним, есть все равно уже не хотелось. Прощайте, яблочки!

Абу Карим остановил машину возле ночной лавки, в которой до этого я ни разу не бывал.

– Ну, так это самое, – сказал Абу Карим. – Надо купить ребятам яиц там, хлеба, творога, сыру, чаю… да?

– Да-да, – спешно согласился я и пошел в магазин, где приобрел для уважаемых господ полицейских два десятка яиц, сирийский сыр с улыбающейся коровкой, масло. Да ладно, я и кулек конфет им купил! Щедрости моей не было предела! Я купил три бутылки лимонада, купил консервированную кукурузу, и четыре банки сардин, и шоколад, и много еще чего я купил ребятам на свои кровные денежки и крикнул Абу Кариму, пьет ли он пиво. Он сказал «нет» и осудительно покачал головой.

Ошибочка вышла.

Он высадил нас у дома, Валик вылез из машины и побрел, я же не спешил вылезать.

– Абу Карим, а можно у вас номер телефона взять? – спросил я.

– Конечно, садики. Звони и обращайся по любому поводу, я всегда рад помочь хорошему парню-переводчику!

Спустя три дня мы начали регулярно встречаться с Абу Каримом возле древних развалин храма богини Иштар, и он сливал мне информацию о крокодилах в городе, платил я ему четыре сотни бенджаминов франклинов за сеанс. А когда пачка господина Фрайдея иссякла, я дождался воскресенья и поехал в Алеппо.

 

Глава 37

К ночным звонкам невозможно привыкнуть.

Сквозь сон я слышал настырную телефонную трель, звонили на стационарный телефон. Протяжно и нудно, звонок обрывался на несколько секунд, а затем опять возобновлялся. И так продолжалось довольно долго. Наконец, я выбрался из уютного сна про голых женщин в загородном домике где-то под Киевом, сполз с кровати и пошел на кухню брать трубку. Все равно, если я сильно нужен по работе, то за мной приедут и вытянут из квартиры.

Во сне я лежал с двумя женщинами под пуховым одеялом, в камине потрескивали дрова, подле окна стояла наряженная елка с большой блестящей звездой на верхушке. Ах, сны, ах, сны, где ваша сладость?

– Алло, – тихо сказал я.

– Максим, доброй ночи, – сказала супруга директора. – Евгений Дмитриевич умер, сейчас за тобой приедет Муса. Одевайся.

– Как умер? – только и смог выдавить я, но она уже повесила трубку.

Вот так номер выкинул злобный старикан. Менее всего я ожидал, что он умрет. Что еще за фокусы? Разве он не вечен? Да скорее из Евфрата выпрыгнут русалки, чем он умрет!

К своему стыду, хочу заметить, что я не очень-то расстроился. Умер мой сатрап, мой кровавый тиран умер – чего же мне горевать? Буду ли я скучать по издевательствам и воплям фюрера: «Переводи! Переводи! Ты, баран, осел невнимательный, откуда ты вылез?! Где тебя учили так переводить? Тупорылый ишак, будь ты проклят, что у тебя с рожей? Ты обиделся или лепрой заболел? Не кричать?! А как по-другому с тобой разговаривать, ты человеческого языка, мудак прыщавый, не понимаешь! Быстро переведи мне, что здесь написано, иди сюда, ко мне подошел, стой рядом со мной! Вот так, кусок говна, лучше бы я мартышку нанял переводить, она и то больше соображает! Хочешь, я прямо сейчас тебя головой о стену грохну, тогда поумнеешь? Еще раз напортачишь, и вылетишь на хер, это понятно? Дешевле тебя в Евфрате утопить, скотина!»

Да-да, пока я надевал джинсы и рубашку, в моей голове кричал Евгений Дмитриевич, он махал руками перед лицом, брызгал слюной и топал ногами. А теперь его нет. Он умер. Ну и скатертью дорожка!

К дому приехал заспанный Муса, я забрался в минивэн, и мы покатили к коттеджу усопшего. На удивление, Муса ни словом не обмолвился о кончине мучителя. Может, ему не сказали? Может, он и не знает, зачем его подняли среди ночи? И я не стал заговаривать с ним на эту тему. Пусть он все узнает от новоиспеченной вдовы.

Мы подъехали под дом и, не глуша мотора, вышли из машины.

Муса потянулся и сладко зевнул.

Жена директора открыла дверь и пригласила нас внутрь. Она улыбалась, она прямо сияла, ни грамма сна на ее веках я не заметил. Может, для нее смерть мужа тоже стала приятным сюрпризом? Конечно, весь город теперь вздохнет спокойно! Кто же теперь будет горлопанить в администрации и на ГЭС?!

– Проходите, проходите, – сказала жена. – Что вам сделать? Чай? Кофе?

Муса сразу прошел на кухню за вдовой, я попросил кофе и сделал вид, что отлучился в туалет. На самом деле я хотел убедиться, что директор действительно окунулся в холодный суп… или это гнусная шутка? Я ожидал, что он выскочит из-за угла или из шкафа в прихожей и крикнет: ага, обрадовался, мудак! Ты смерти, мудак, моей ждешь?!

Бутылочки с одеколоном директора на зеркальце прихожей навевали грусть. Его стоптанные коричневые туфли смотрелись сиротливо рядом с моими новенькими найками. Где же другие люди? Почему, кроме нас, никто не приехал? Возможно, другие в пути и приедут с минуты на минуту?

Осторожно я прокрался по коридору и заглянул в комнату, на диване покоилось тело моего директора. Лицо его осунулось и было непривычно спокойным, умиротворенным, что ли. Таким спокойным я его никогда не видел. Бледность поднималась от шеи к высокому лбу. Он не корчил злобные гримасы и не улыбался, как отпетый убийца из низкопробных ужастиков. Он тихонько лежал себе и не дышал. Грудная клетка не вздымалась, желтые пальцы переплетены на животе.

Да, кого-то облагораживает чужая смерть, а кого-то и собственная. Неужели, чтобы стать добрым и справедливым, необходимо умереть? Вот если бы ты при жизни, Дмитриевич, был таким тихим! Но уже поздно, прощай, мой дуче, прощай!

Я прикоснулся ладонью к его лбу – холодный ледяной лоб, можно лимонад на него ставить для охлаждения. На мгновение я представил, что сейчас покойник раскроет пасть и цапнет меня за руку. Цапнет и отгрызет вставными челюстями пару пальцев.

Что происходит со вставными челюстями, перед тем как человек примерит деревянный сюртук? Их вынимают или оставляют? А если вынимают, то куда потом девают? Разве можно выкидывать челюсти покойника?

Быстро отдернув руку, я прошел на кухню и сел вместе с Мусой за стол у окна, хозяйка хлопотала подле плиты.

– Вы голодные, мальчики? – спросила она.

– Нет, спасибо, – ответил я.

Муса поднял руку и вскинул кверху подбородок, что означало – нет. Она поставила предо мной чашку кофе, а Мусе дала стакан чаю в железном питерском подстаканнике.

– Мне очень жаль, – начал бормотать я, чтобы хоть как-то перестать быть скотом, я изо всех сил старался побороть улыбку и хрюкающие смешки. – Это ужасно… мне так жаль… он был хорошим человеком… многому научил… когда это произошло?

– Ничего страшного! – ответила хозяйка. – Все в порядке! Чему быть – того не миновать.

Хозяйка крепилась и защищалась от стресса, да, это такая защитная реакция, реле от сумасшествия, я и раньше часто видел, как люди после смерти близкого человека улыбаются, пытаются шутить, делают вид, что смирились и понимают порядок вещей во вселенной. Но потом у скорбящих внутри ломается некий механизм, размером не больше обычного кузнечика, и они плачут навзрыд сутками, а то и месяцами.

Годами.

Я с интересом присматривался к хозяйке и с минуты на минуту ожидал эмоционального всплеска.

– Извините, что пришлось вас разбудить, – сказала она. – Простите, пожалуйста!

Невообразимо: она заботилась о блеске плиты, тщательно протирая ее тряпкой, щедро сдобренной моющим средством.

– Ничего страшного, мадам, – сказал Муса. Меня всегда поражало в нем чувство такта. Представьте себе: двухметровый бородатый смуглый человек, с непокорной копной седых волос и татуировками на лице, называет вас – мистер или мадам, и при этом глаза его излучают доброту, не фальшивую доброту ради выгоды, а настоящую умеренную доброту.

Мы допили и прошли вместе с хозяйкой в комнату. Все верно – он умер, не шевелился, узнал самый главный секрет, плюхнулся в бездну.

– Ну что, прямо сейчас будете ехать? – спросила хозяйка Мусу.

– Да, мадам.

Я вопросительно посмотрел на них. Они загадочно улыбались.

– Куда ехать? – спросил я.

Молчок. Хозяйка вышла из комнаты.

– Бери его за ноги, – сказал Муса.

– Как за ноги? – удивился я.

– Бери за ноги, я – за руки.

– И что дальше?

– Понесем его в машину.

Похоже, я ошибался насчет Мусы, бедуин окончательно спятил. Или хозяйка спятила?

– Галина Петровна!

– Что, дорогой? – отозвалась хозяйка.

– Галина Петровна, Муса хочет отнести… его… в машину…

– Да-да, помоги ему, пожалуйста. Евгений Дмитриевич тяжелый человек.

– В прямом и переносном смыслах, – пробормотал я.

– Что-что? – спросила она.

– А разве не надо вызывать врача или полицию?

– Нет, никаких врачей. Везите его!

Пожав плечами, я взял покойника за ноги, и мы понесли его к машине. Перед тем как затащить тело в салон, мы положили его на землю, Муса обращался с ним осторожно, про себя же я такого сказать не могу. Что поделать, во мне все еще много от животного и сволочи!

Мы оставили позади спящий город и направились в глубь пустыни. На небе висел перевернутый месяц, тихо играла бряцающая музыка, через открытое окно дул прохладный ветерок. Я высунулся наружу и подставил голову ветру, чтоб немного взбодриться. Бескрайняя пустыня, скольких людей и животных она поглотила. Днем – невыносимая жара, ночью – страшный холод. Вдалеке поблескивали гребни высоких барханов.

– Куда мы едем? – спросил я, сгорая от любопытства.

– Увидишь, – ответил Муса.

– Мы прикопаем его в пустыне?

– Увидишь.

– Мы сожжем тело?

– Увидишь.

– Мы не будем делать ничего такого?

– Увидишь.

– Ты не сожрешь его?

– Увидишь.

– А как стать таким, как ты?

– Глупый вопрос. Больше не спрашивай об этом. Никогда.

Долгое время мы ехали по узкой, заметенной песком дороге, а затем помчали по бездорожью. Далеко-далеко я заметил маленький, колышущийся от порывов ветра огонек. Муса указал на него пальцем и сказал:

– Там мой прапрадедушка. Он нас ждет.

– Прапрадедушка?

– Эййуга.

Подъехав к костру, мы вышли из машины. Подле костра в белой галабее по-турецки сидел древний незрячий старик. На его лице были точно такие же татуировки, как и у Мусы. Дикая смесь из кириллицы, иероглифов, арабской вязи и древнеегипетских символов. Рядом на песке стоял маленький металлический ибрик, через трубочку старик потягивал матэ, его густые седые локоны развевались на ветру. Сзади него дремал стоя высоченный двугорбый верблюд из породы длинноногих. Верблюд махнул хвостом и подошел к нам. Муса погладил верблюда по груди.

– Нейсан, – сказал Муса. – Нейсан хабиби…

Старик не обращал на нас никакого внимания. Мы выгрузили тело Евгения Дмитриевича из минивэна и вместе с верблюдом отошли метров на двадцать от костра. Спустя полчаса старик наконец допил матэ и встал над покойником. Он принялся что-то бубнить, ходил вокруг тела, оббегал тело, ползал на коленях, тряс колокольчиками, вздымал руки к небу, посыпал тело раскаленными углями, хлопал в ладоши, кружился. Огонь то разгорался, то затихал, плевался искрами, языки пламени, будто руки суккубов, тянулись к покойнику. Потом старик взял небольшой разгон, перепрыгнул через тело и снова уселся подле притихшего костра.

– Идем, – сказал Муса.

И мы подошли к усопшему. С ужасом я увидел, как его руки начали дрожать, судорожно задергались ноги, а потом он начал перекатываться с места на место, и когда он чуть не угодил в костер, Муса быстро подбежал и схватил покойника за уши. Евгений Дмитриевич, как кукла, широко распахнул глаза и уставился на меня.

– Я что, опять сдох, мудак? – спросил он.

По дороге домой директор задремал на заднем сиденье.

– Что это было? – спросил я Мусу.

– Ничего, – ответил Муса. – Мой прапрадедушка вдохнул жизнь в мертвеца.

– Как это вдохнул жизнь?

– Вернул душу в тело.

– У человека есть душа?

– Да, – ответил Муса. – Зато разумно звучит – вернул душу в тело.

– Он его воскресил?

– Это не совсем воскрешение. Человек умирает по-настоящему только через сутки после смерти. А душа блуждает.

– Где блуждает?

– Туда-сюда летает.

– Твой прапрадедушка и раньше такое вытворял?

– Ага, четыре раза.

– Он всем помогает? И тебе поможет? И мне?

– Нет. Только мистеру…

– Почему?

– Двадцать лет тому мистер спас его. Прапрадедушка свалился с верблюда и упал в Евфрат, он не умеет плавать, а мистер плавает очень хорошо. Как рыба. Он спас прапрадедушку, вытащил на берег и сделал искусственное дыхание. Теперь прапрадедушка и мистер связаны друг с другом. Их кадары переплелись. Таков закон племени Файядана.

 

Глава 38

Самый ответственный и волнующий день в процессе капитального ремонта трансформатора – это поднятие купола. Трансформатор затягивают лебедкой в ремонтный зал станции Баас, где с помощью мостового крана поднимают многотонную крышку, которая несколько часов висит в воздухе. За короткий промежуток времени технари должны успеть заменить обмотку, сделать необходимые измерения и анализы, отрегулировать переключатели, прочистить и подтянуть контакты и резьбовые соединения активной части, заменить изоляторы и шпильки, проверить схемы групп соединений и сопротивление изоляции, осмотреть обмоточный провод и много чего еще. После этих сложных процедур трансформатор выкатывают на рабочую площадку, что находится на вершине дамбы, и подсоединяют вводы. Затем трансформатор вводят в экспериментальную эксплуатацию на холостом и активном ходах, во время пробной работы инженер-испытатель опять производит измерения и берет масло для анализа. Если через две недели трансформатор не задымится, не загорится, не развалится или попросту не потухнет, его сдают в рабочую эксплуатацию и ставят на годовую гарантию.

За время работы на гидроэлектростанции мне довелось присутствовать на четырех поднятиях купола. В переводе по большому счету никто не нуждался, наши специалисты старались обходиться без помощи арабов. Директор привозил меня на всякий пожарный случай и запирал в подсобке, а когда поднимали купол, он приходил и звал меня.

Последнее поднятие купола прошло без эксцессов, правда, один раз я все-таки запятнал свое честное имя переводчика. К специалистам прибежал араб со станции и сказал мне:

– Спроси у ребят, нужен ли им муляббад?

– Муляббад? – спросил я и панически начал рыться в карманном бестолковом словарике. Естественно, слово «муляббад» там отсутствовало. – Что такое муляббад?

– Ну, муляббад, – ответил араб. – Ты что, не знаешь муляббад?

К нам подошел главный инженер Бозылев, он терпеть не мог посторонних на ремонтной площадке.

– Чего ему надо? – спросил Бозылев.

– Он спрашивает, нужен ли вам муляббад?

– Какой еще, твою мать, муляббад?

Араб попытался объяснить на пальцах, но у него не получилось. Что же мне оставалось делать? Пожимать плечами, виновато улыбаться, делать вид, что мне кто-то позвонил. Спустя несколько минут араб прибежал с серым куском войлока в руках. Проклятый войлок подставил мне подножку! Невозможно знать все.

– Не нужен, твою мать, – сказал Бозылев. – Скажи, чтобы арабы покинули ремонтную площадку.

Когда мостовой кран медленно подтягивал купол к потолку, мы с директором вышли из ремонтного зала, закурили и стали наблюдать за подъемом через стену из плексигласового стекла. Милый директор так расчувствовался, что ноздри его задергались, а из глаз по щекам быстро побежали ручейками слезы.

– Твою мать, не могу удержаться, когда поднимают купол, – признался директор, утирая слезы. – Вот это зрелище, скажи, твою мать? Зачем только люди, твою мать, в театры ходят? Вот на что стоит смотреть, твою мать, а не на шутов и кривляк…

Чтобы скрыть слезы от сирийских инженеров, покинувших корпус станции, директор отвернулся и пошел на берег реки, где долго простоял в одиночестве.

После напряженного изнурительного дня главный инженер Бозылев неожиданно пригласил меня где-нибудь посидеть, поесть и немного выпить. Я отказался, сославшись на свой любовный роман с ремонтным томом. Он сказал, что насчет недели он погорячился и на самом деле в запасе у меня есть три недели, а сроки он ужал, для того чтоб я не расслаблялся. Ну что же, я согласился, и мы поехали на такси в «Нур» – самый приличный ресторан города, в котором я иногда заказывал курицу на дом. Ресторан этот находится на южной окраине города при выезде на раккийскую трассу, его частыми клиентами были главные инженеры, начальники станций, преуспевающие торговцы и его величество генеральный директор ГОЕП. Цены здесь, по сравнению с киевскими, просто смехотворные. На пятьсот лир, то есть пятьдесят гривен, можно наесться от пуза и напиться допьяна.

Народу было немного, в одном из посетителей я узнал главного инженера станции Тишрин, мы сели за столик у фонтана, заказали баранину, фаляфиль, салат и выпивку. Баранину я могу потреблять, при условии что она только снята с огня, стоит ей остыть, и от нее начинает исходить скверный запах газа. Как выяснилось, Бозылев позвал меня для того, чтоб излить душу. Я был не против, я и сам нуждался в долгом разговоре на родном языке.

– В Сирии можно запросто жить, – сказал Бозылев. – А что? Я бы переехал. Безопасность, на улице хоть ночью гуляй – никто тебя не тронет, цены копеечные, жилье купить – не проблема, климат хороший, тут и леса, и горы, и море, хочешь, и пустыня тебе. Что хочешь… но есть пара вещей, которые меня раздражают. Может, я просто не привык? Мужики, молодые и старые, при встрече в щечки целуются, в обнимку ходят… ну ладно, с этим я еще могу свыкнуться… а как привыкнуть к тому, что все на тебя глазеют, как на инопланетянина. Зашел я на днях в кафе перекусить возле старого рынка, и, пока ждал еду, все на меня таращились, и дети, и взрослые, а когда еду принесли, они смотрели, как я ем. И на улице то же самое… иностранец для сирийца – такая диковинка! Хотя, должен признать, сирийцы народ гостеприимный и к иностранцу относятся очень уважительно. У любого народа есть подлецы и лицемеры, я это понимаю и не идеализирую. Возьмем, например, дороги… они идеальны! Их французы построили, ты знал? Вот ехал я с аэропорта в Табку, а это шестьсот километров, и за все время ни одной толковой колдобины, представь у нас так проехать? И дело тут не в климате, дело в качестве строения. Железнодорожный транспорт, насколько я понял, в Сирии вещь непопулярная, зато автобусы – новенькие, с кондиционерами и телевизорами, ехать – одно удовольствие, практически бесплатно… Я подсчитал, что в переводе на наши тугрики литр бензина стоит восемьдесят копеек, а литр дизеля – двадцать копеек. Вот это цена, я понимаю. Но правил на дороге нет, все ездят, как хотят, ты видел в городе хоть один светофор? Я не видел. В самом Дамаске четыре светофора, и то в центре только. Каждый день арабы на станции рассказывают про аварии в округе. Только и слышно: автобус разбился – двадцать человек погибло, тридцать человек погибло, они что, не могут элементарные правила соблюдать? Пареньки по встречной на велосипедах и мотоциклах гоняют, есть ум в голове? Про детей я вообще молчу. Они, как дикари, настоящие животные! Иду себе по улице, никого не трогаю, и тут стая детей на меня накинулась, начали что-то кричать… кричали мне: кельб! Кельб! Хинзир… – и камнями в меня кидают. Не маленькими камнями, шутки ради, а настоящими булыжниками, вооот такими! Чуть в голову не попали! Еще я не понимаю, как арабы без ванны и туалета обходятся, дырка мне в армии так надоела, что я до сих пор не могу нормально… и ванна? Ну, хочется иногда набрать горячую ванну, полежать часок-другой, почитать, расслабиться? Неужели арабам не нравится или это чисто европейские штучки? Один доктор сказал мне, что испражняться на корточках намного эффективней, чем сидя, говорит: больше выходит, кишечник говно лучше проталкивает… Знаешь Сулеймана? Секретаря генерального? Он меня в гости пригласил, посидели, поговорили, почаевничали, захожу к нему в туалет, а у него возле стены там какая-то подставка стоит… я сначала не понял, что за ерунда, пригляделся, смотрю, а это пластмассовый туалет, ставишь его на очко, садишься и гадишь… дивные дела! Ты заметил, что у них много толстых женщин? Я думал и придумал свою теорию по поводу лишнего веса арабских женщин. Расклад такой: мусульманская женщина, несмотря на всю культурность сирийского народа, не имеет особых прав, особенно те женщины, что закрыты. Сидят целыми днями дома, кайфа никакого, только куча детей, мужик, стирка, уборка и так далее… шесть детей обстирать и вынянчить – не шуточки! И чтоб хоть какое-то удовольствие от жизни получить, бедные женщины поедают сладости… ну хоть как-то жизнь посмаковать нужно им? И поэтому-то у арабов столько разновидностей сладостей! Нет, религия тут не виновата, это все сладости, понимаешь? Но сирийцы народ хороший… только очень ленивые и обещания не держат. Скажи араб: даст Аллах, завтра сделаем – я ему уже ни за что не поверю. Завтра у них означает через месяц в лучшем случае или никогда… Думаю, это с жарой связано… особенно летом. Как можно в такую жару работать? Вот они и сидят чаи с матэ гоняют. В каком году Союз построил плотины? В тысяча девятьсот семьдесят третьем… сколько времени прошло уже, а арабы все равно достаточное поколение специалистов для обслуживания станции не смогли вырастить… От жары мозги плавятся, и пустыня хреново влияет… Как жить человеку в пустыне? Поневоле сам песком становишься. Короче, я бы переехал с семьей, только на берег Средиземного… в Латакию или Тартус. Или вообще в горах жить классно, в какой-нибудь горной деревне запереться. Воздух, продукты! А что? Старость уже близко… ну, сколько я еще по командировкам буду мотаться?.. Лет десять максимум. Потом все. Старость, дружище, береги время, не пренебрегай… Что я тебе могу сказать?.. Жизнь, как сон пустой, проснулся – тебе уже двадцать, проснулся – тебе сорок, проснулся – за спиной гробовых дел мастер ручки потирает… Мы попали в очень плохой мир, где надо и за молоком на плите следить, и за звездами. Сложно жить. И жить просто. Ничего другого нам и не остается. Расскажи мне какую-нибудь байку сирийскую интересную, а?

– Про что? – спросил я. – Про Салаху Дина или римский храм Юпитера?

– Неа, – отмахнулся он. Голубые глаза его забегали, совсем как у озорного мальчишки. Молодость не покинула его, можно было только позавидовать, я же чувствовал себя стариком. – Бери ниже, расскажи мне про местных девочек? Как арабы тут с девочками крутят? Ты же арабист, твою мать. Должен знать, что лучше всего изучать язык через постель, ага? Расскажи про девочек легкого поведения. Просто интересно, как система дает сбой, арабы-то мне не расскажут, и никто не расскажет. А про храм Юпитера и Салаху Дина я могу в Интернете почитать.

– Поехали мы как-то с Мусой по командировочным делам в Дамаск…

– Так, уже интересно! Муса – отличный парень!

– Нужно было в аэропорту груз растаможить… парочка осциллографов, генератор и оптический пирометр. Должны мы были управиться за вечер и назад ехать. Но директор аэропорта – придирчивая скотина, приказал своим груз кинуть на склад до дальнейшего разбирательства. Они решили документы контракта проверить. А нам что? Только на руку, сами понимаете, вырваться из дыры в Дамаск – всегда за счастье. Ну, мы и остались в хостеле, поели и поспали, и я решил Мусу проверить, говорю: поехали, Муса, с тобой по девочкам. Он и согласился без всяких там. Говорит: тю, поехали, конечно! И мы поехали. Я раньше в подобных местах не бывал. Знаете, это что-то среднее между нашим стриптизом и дискотекой, только мужикам танцевать нельзя, мужики сидят за столиками, выпивают и смотрят. Музыка играет так громко, оглохнуть можно! Араб по клавишам синтезатора без разбору лупит, а зазывала кричит и подпевает: лучшие девочки танцуют! Давайте, девочки! Лучшие парни сегодня здесь собрались, и зазывале можно за деньги приветы заказывать. Например, платишь ему двести лир, и он говорит: ребята из Ирака передают привет ребятам из Сирии, и все хлопают. Места эти злачные находятся на окраине городов, особенно же их много в предместье Дамаска, там их как грязи, но находятся они в укромных закоулках, нужно знать – куда ехать, самому найти тяжело. На сцену выходят арабские девочки и танцуют, в топиках и юбках, пупы оголенные, грудь закрыта, ничего такого там не увидишь, живот и ножки. Девочки танцуют под музыку, ну, как сказать, танцуют, некоторые просто на месте стоят, и всё, в основном – очень страшные, потасканные, на лицах – тонны косметики, но была парочка красоток. Одна крашеная блондинка мне очень приглянулась. Также была какая-то потрепанная кляча из Румынии, которой арабы очень восхищались, наверное, потому что она у них единственная иностранка в заведении. Гвоздь программы, хэдлайнер. Ах да, забыл сказать – за вход ты платишь четыреста лир, в эту сумму включена закуска – выпивку покупаешь отдельно. Сцена освещена, в зале – темень, черт ногу сломает. И арабы там сидят другие, какие-то не такие, больше на наших клубных уркаганов похожи, не добрые, а злые и глазами зыркают. Проходимцы, одним словом. Зазывала свистит в свисток – и девочки начинают ходить по кругу. Трясут животами, ноги выставляют. А потом происходит самое интересное: зазывала свистит, и девочки разбегаются по залу, они усаживаются на колени к посетителям, ерзают, улыбаются, трогать только за талию можно, и всё. Никакой груди, если за титьку ущипнешь – могут и прибить. Странные нравы. И вот сидят они минут пять на коленях – арабы прямо млеют! Затем зазывала свистит, и девочки снова выбегают на сцену танцевать. После чего к каждому, у кого девочка сидела на коленях, подходит здоровенный мужик и требует деньги. Девочка сидела? Сидела! Вот и плати, дружище, двести лир, будь любезен. Я с первого раза не понял и тоже приютил на коленях деваху. Пришлось заплатить. На второй раз я спрятал колени под стол и скрутился, как еж, девочки прыгали, крутились, но так и не зашли на посадку. Здоровенный мужик это заметил и спросил меня: «В чем дело, брат, почему ты не разрешаешь даме посидеть на твоих коленях, может, тебя что-то не устраивает?» Я говорю, все меня устраивает. Все нормально. Просто не хочу. Он спрашивает: «Значит, тебе кто-то понравился, да? Скажи, кто, я ей передам, и она к тебе следующий раз сядет». Я говорю, уж больно мне вон та крашеная блондинка по душе пришлась. После очередного свистка она мигом кинулась ко мне на колени и давай ерзать… как она ерзала, господи! Мы успели парой слов перекинуться. Дурость, я засмущался, не знаю, о чем с ней можно поболтать за пять минут и как ее отпустить теперь к другому? Разлюбить ее как?! Звали ее Марьям, работа в заведении ей нравилась, правда, не очень, вот если бы ты, хабиби, дал мне двести лир, то я бы была счастлива! Ну, я и дал ей двести лир, ничего не оставалось. И здоровяку потом отдельно заплатил. Девчонки опять танцуют, их на сцене довольно много – около двадцати пяти, толстые и худые, коротышки и высокие, какие хочешь! Когда зазывала свистнул еще разок, я уже приготовил колени для крашеной блондинки, но девочки со сцены не спрыгнули, вместо этого к сцене подбежал какой-то мужик и швырнул пачку денег в воздух. Салатовые бумажки достоинством в тысячу лир. Клянусь, прямо так и швырнул деньги на ветер. Из подсобки выбежали пареньки и деньги эти быстренько собрали, а здоровяк тем временем следил, чтоб посторонние денег не трогали. Ясно, тот мужик был подставной уткой, мол, смотрите, как хорошо! Как я счастлив! Мир прекрасен, давайте и вы тоже кидайте деньги дамам! Нам нечего терять! Кутим на всю… И что вы думаете, несколько идиотов подхватились и тоже давай кидать деньги, правда, не пачками, а так… по бумажке, по две. После окончания вакханалии можно было подойти к зазывале и назначить через него свидание любой девице. Но свидание происходит не в самом заведении, а в жилище девицы. Короче, для приобретения нового опыта я рискнул и назначил свидание крашеной блондинке. Зазывала спросил ее, она посмотрела, что я европеец, и подумала, что деньжата у меня водятся. Говорит, ладно и дала нам адрес. Через два часа мы прибыли с Мусой по адресу, трущобы в центре города, время – три утра. Я перезвонил ей, и она сказала, чтоб я поднимался. Ну, я и поднялся, зашел к ней. В квартире – куча комнат, в комнатах бабы с мужиками хохочут, стонут и занимаются делами. Она сидела на кровати, я зашел и уселся рядом. Мне ничего не хотелось, точнее, хотелось очень сильно, но я был не готов, я боялся, что внезапно ворвутся ее братья или отец и спустят с меня три шкуры. Мы сидели и болтали ни о чем. Она рассказала, что сама родом из Сафада – это оккупированный палестинский городок. И мать у нее больная, и мужа у нее нет, и детей много, а детей кормить нужно. Ну, что, давай? – спросила она. Я сказал, что очень устал, и заплатил две тысячи лир – двести гривен по-нашему. Я спросил, чем я еще могу помочь? Она сказала, сходи, купи молока и яиц для детей. Когда я принес ей молоко и яйца, она поцеловала меня в щеку и сказала: звони, если что, ты хороший парень, я тебе скидку сделаю. Вот так и закончились мои любовные похождения. А блондинку ту я до сих пор, кажется, люблю и до сих пор жалею, что не спросил у нее, зачем же она перекрасила свои чудесные черные волосы в светлые.

 

Глава 39

Через месяц все работы, предусмотренные контрактом, были выполнены, последний трансформатор Т 4 успешно завершил экспериментальную эксплуатацию, и после окончательной ревизии его ввели в работу. Директор с супругой, главный инженер и специалисты вскоре покинули страну. Я же остался в ожидании денежного перевода от запорожской компании, после получения денег я должен был уладить дела со съемными квартирами и погасить коммунальные задолженности. К тому же Генеральная организация плотин Евфрата объявила новый тендер на ремонт турбин станции Тишрин, и мне поручили перевести тендерную документацию на русский язык.

Подул сухой, изнуряющий, жаркий ветер хамсин, и в округе Ракка началась одна из самых сильнейших за последние сто лет песчаных бурь.

Хамсин поднимал вязкий липкий песок из пустыни и швырял его в город. Наступил период желтой мглы. Улицы, дома, пальмы и эвкалипты покрылись плотным слоем песка, люди, имеющие возможность уехать, спешно покидали город на внедорожниках. Торговцы свернули бизнес, оставшиеся жители закрывали ставни, заклеивали окна скотчем и конопатили дверные щели. Илияс, хозяин квартиры, принес мне респиратор, чтобы я мог выходить на улицу. Поначалу я не воспринял бурю всерьез и решил не заделывать щели в доме и не пользоваться респиратором, но, вернувшись вечером в квартиру, я обнаружил, что все покрылось толстым слоем липкого песка, который оказалось не так-то и легко отодрать. Песок был повсюду: скрипел на зубах, зудел в паху, песок был в волосах и ушах, песок попадал в глаза, от чего те жутко чесались и слезились. Мы дышали песком, ели песок, испражнялись песком, и песок нам снился.

Желтые массы поднимались в воздух гигантскими клубами и одновременно оседали. Все стало желтым: река, тротуары, холодильник, документы, хлеб и плотины.

Надев респиратор и закутавшись шарфом, я вышел на улицу. Я не знал, куда мне идти: ничего не было видно, желтый мрак поглотил город, я вытянул руку и пошевелил пальцами. Собственной руки дальше локтя я не видел.

Около десяти дней я просидел дома в полном одиночестве без электричества и телефонной связи, батарея ноутбука быстро разрядилась. Свечи в доме отсутствовали или были так укромно припрятаны, что мне не удалось их найти.

На одиннадцатый день песчаная буря в одночасье закончилась, небо просветлело, а холодные северные ветра помогли уборочным машинам расчистить город от желтой напасти.

 

Глава 40

Воскресным утром я приехал на маршрутке в Алеппо, прыгнул в такси и направился прямиком в отель «Барон». По обыкновению отель пустовал, портье, позевывавший на диване в вестибюле, вяло поприветствовал меня, престарелая уборщица-филиппинка возилась с пылесосом у лифта. Должно быть, Филиппины совсем бедная страна, подумалось мне, если они даже в Сирии за сущие гроши готовы вкалывать.

Мистер Фрайдей стоял у окна ко мне спиной, скрестив руки на груди. Было в его позе что-то такое величественное и непоколебимое. Он напоминал Шварценеггера, который встречал утро с дробовиком в «Терминаторе-2». Он всматривался в смог, разглядывал город, мельтешащих торговцев с тележками, спешащих по своим делам мелких клерков, уши его едва заметно дергались, будто пытались вычленить из какофонии городского шума нечто особенное. В левом ухе мистейра Фрайдея поблескивала серьга.

– Это наша последняя встреча, – сказал мистер Фрайдей.

– Мы больше не увидимся? – спросил я.

– Надеюсь, что нет. Берите коробку. Вы должны найти укромное место в машинном зале станции и оставить там эту коробку. Место сухое и темное… вы знаете такое место?

– Что в коробке?

– Ваша путевка в новую жизнь. После того как вы оставите коробку, за вами приедут и заберут навсегда в Оклахому. Вы уже решили, какие фильмы будете показывать в своем кинотеатре?

– Нет, – признался я. – Об этом даже как-то и не думал.

– Настоятельно рекомендую вам не открывать коробку и обходиться с ней предельно осторожно. И еще: вам следует покинуть машинный зал в течение получаса. А иначе будет поздно.

На желтоватой подушке с маленькой прожженной дырочкой, черной по краям, лежала обычная коробка, завернутая в серую бумагу и перевязанная бечевкой. Я поднял коробку – весила она килограммов пять-шесть и по размерам ничем не отличалась от обувной коробки.

– Это туфли? – с надеждой спросил я.

– Туфли? Хм, можно и так сказать.

– Тяжеловато для туфель…

– Это необычные туфли для последнего танца.

Прихватив коробку, я вышел из гостиницы и сел в такси, по дороге на автовокзал я осторожно встряхнул коробку и приложил к ней ухо. На ощупь коробка была теплой, словно она пролежала долгое время под палящим солнцем.

Туфли внутри тихонько тикали и пощелкивали.

Весь воскресный день и всю ночь я просидел в квартире за закрытыми шторами. Коробка лежала на столе, я не мог глаз от нее отвести, иногда я брал ее в руки, гладил и клал обратно на стол. Станция поставляет 30 % электроэнергии для юга страны, что будет со страной, когда спляшет огненный танцор? Сколько городов окажутся обесточенными и каковы будут последствия?

Периодически коробка вибрировала, пощелкивала, и что-то там внутри стучало металлом о металл, словно пинцет о скальпель в дрожащих руках хирурга. Знает ли мистер Фрайдей, что вместо туфель в коробку подложили механического зверька, и зверек этот – чрезвычайно сонливое существо, иногда просыпался, трясся и скребся о картон.

Я принял душ, позавтракал яичницей с кофе, надел вельветовый пиджак и, прихватив коробку, а также папку с документами, спустился на улицу, где меня уже поджидал Муса на зеленом минивэне. Температура коробки заметно возросла, зверек подцепил малярию, его знобило и лихорадило, он ворочался, стучал коготками о крышку.

– Что в коробке? – спросил Муса.

– Купил новые туфли.

– Покажешь? Они красивые?

Для постороннего человека проникнуть на станцию Евфрат – дело невозможное. По периметру станция обнесена пятиметровым забором с пышной колючей проволокой, при подъезде вас встречают военные с автоматами и тщательно проверяют документы, в отличие от служащих станции военные всегда начеку, они бодры, веселы и немного нахальны. К иностранцам они не питают особого уважения, как, впрочем, и к своим соотечественникам. За все свое время пребывания на станции мне так и не удалось сдружиться ни с одним из военных, хотя рожа моя им примелькалась и они запомнили мое имя. Также станцию патрулирует микроавтобус с тонированными стеклами, которые надежно скрывают его пассажиров. Микроавтобус ездит обычно очень медленно, показывается то тут, то там. Выныривает из пальмовой чащи, принюхивается к ремонтной площадке в тени эвкалиптов, подолгу стоит у входа в административное здание, разъезжает вдоль реки по грунтовым дорогам. Частенько я добирался до станции пешком, и однажды увидел, как микроавтобус остановился подле исполинского белого валуна на берегу и из него вышли пятеро человек в черном камуфляже и масках, на перекинутых через шеи ремнях висели автоматы. Люди в черном перекурили и быстро прыгнули обратно в машину. Для работников станции микроавтобус патруля стал настолько обыденной вещью, что они его попросту не замечали, как реку, или палящее солнце, или греющихся черепах на мокрых речных камнях. Помимо прочего из пальмовой рощи у водонапорной башни торчали две длинные танковые пушки, самих же танков было не видно. Работники поговаривали, что в рощах, кустах и на крыше главного корпуса прячутся снайперы, но лично я никогда их не замечал.

Еще вот что: на станции постоянно крутились несколько очень высоких мужчин. Они ни с кем не здоровались, на них никто не обращал внимания, и вообще все старались не смотреть в их сторону. Мужчины эти сильно отличались от сирийских технарей – у них широкие плечи, крупные черепа, а под костюмами просматриваются бугры мышц. Ходили они так, будто прогуливались в парке вокруг озера и от нечего делать считали уток. Чем они занимались на станции? Да ничем – это были военные в штатском. Надзиратели. Появлялись они так же внезапно, как и исчезали.

Сидел я раз в подсобке, срочный текст на ноутбуке набирал, чувствую, сзади кто-то в затылок дышит. Поворачиваюсь и вижу такого мужика, он на экран смотрит и губами шевелит, читает, что я перевел. Откуда он появился в подсобке, черт его знает, дверь-то одна, и я сидел напротив двери, никто в нее не входил, а когда я пришел в подсобку, то в ней никого и не было. Может, из шкафа вылез? А может, и из воздуха соткался. Про себя я называл их призраками.

Если спросить у сирийца, что это за люди, то он делает вид, будто не расслышал вопроса, если же вопрос повторить, он говорит: какие люди? Я поясняю: ну вон тот, что возле щита управления стоит, кто он? Сириец смотрит в другую сторону, совсем не туда, а например, на инженера Аббуда и отвечает: «Так это же Аббуд, инженер наш, вы разве не знакомы? Идем, я тебя познакомлю!» Короче, бесполезное дело.

– Камеры и жучки на станции повсюду, лучше языком лишнего не молоть. Ни про работу, ни про политику, ни про сирийский персонал, хочешь, мудак, мне что-то сообщить – позови на бережок. Река прохладная, приятно возле реки постоять.

Так сказал директор еще перед самым первым моим визитом на станцию.

Когда мы проезжали КПП, я положил коробку в ноги и достал пропуск. Военные проверили нас, перекинулись парой словечек с Мусой, и мы поехали к станции. Да, с Мусой все не прочь языком потрепать, даже военные, я не удивлюсь, если он общается и с призраками, и с людьми из тонированного микроавтобуса. На мой вопрос о призраках он ответил коротко:

– Больше не спрашивай про них.

И мы никогда не возвращались к этой теме.

Муса остался на улице возле машины, к нему сразу набежали сирийцы, и он принялся развлекать их анекдотами да байками. Люди инстинктивно тянулись к нему, как к неиссякаемому источнику веселья, бывший бедуин никогда не выглядел хмурым, он не конфликтовал, не сплетничал и не ругался, видимо, так его воспитали в пустыне. Первое время я хотел было стать похожим на Мусу, перенять его наплевательское, возведенное в философию отношение к житейской суете и смерти, но потом понял, что Муса находится на недосягаемом уровне.

Хотелось быть кем угодно, только не собой.

Специалисты наши уехали домой, и я каждый день вспоминал о них, накладывал их, точно шаблоны, на свои неразрешенные проблемы и много думал: а что бы сделал Сашка на моем месте? Как бы повел себя Валик и что бы сказал по этому поводу Евгений Дмитриевич? Я завидовал им и тоже хотел стать технарем. Просыпаешься и работаешь, мысли о бесконечности и преобразовании одной кодировки в другую тебя не гнетут, ты работаешь руками, и всё тут. Человек труда – как много о нем молчат, и как много болтают о человеке праздном, потому что у человека труда нет времени и желания болтать о себе. А филологи и прочие художники только и рады потрепаться про эмоции, внутренний мир, психологические портреты и всякую другую шелуху.

Мир инженера Валика понятен – это удовольствие и боль. Мой же мир – это постоянная неопределенность и страх пустоты. Желание описывать все подряд словами отобрало у меня удовольствие. Я готов терпеть боль, только бы мне дали хотя бы порцию удовольствия. Думает ли Валик о смерти по ночам и представляет ли он, как его руки, ноги, хребет, шея ломаются в одночасье, глаза лопаются, вываливается язык, а внутренние органы гниют? Между тем у Валика обязательно появятся жена и дети, через пару лет он, как настоящий профессионал, будет востребованным в любой точке мира, где есть гидроэлектростанции. Валик в миллион раз больше знает о мире, чем я!

Вот коробка опять начинает вибрировать, механический зверек внутри подстегивает меня к действиям, и я действую. Захожу в администрацию и предъявляю пропуск.

– Ты куда? – спрашивает охранник.

– В машинный зал, – отвечаю.

– У тебя есть пропуск в машинный зал?

– Да. – Я предъявляю ему дополнительный пропуск.

– А что там делать будешь?

– Да надо кое-какие документы Аббуду занести…

– Стой, подожди, что это за коробка?

– Купил себе новые туфли.

– Лакированные?

– Да.

– Где брал? На базаре?

– Нет, в Алеппо специально ездил.

– И сколько стоит? Мне тоже надо туфли…

– Эти очень дорого обошлись.

Двери лифта, наконец, раздвигаются, и я нажимаю кнопку минус восьмого этажа. Лифт резко ухает вниз. Давным-давно я учился в спортивном интернате, у нас там был свой 25-метровый бассейн, занятия по плаванию проходили три раза в неделю, а соревнования – один раз в месяц. Плавал я почти что хуже всех. Хуже меня плавал только горбатый Андрей, горб у него рос из груди и с каждым годом увеличивался. Не знаю, почему я так медленно плавал, хоть и очень старался, видимо, виновата генетика: ни в брассе, ни в кроле, ни в баттерфляе мне так и не удалось преуспеть. Возможно, мои далекие предки просто-напросто не из океана вылезли, а всегда жили на суше? Хорошо еще, что был горбатый Андрей. Так вот если закрыть глаза, стоя в машинном зале станции Евфрат, то можно представить, будто ты только что попал на занятия плаванием в интернатовский бассейн. Фокус этот срабатывал благодаря идентичным звукам и запахам: плеск воды из турбинного отделения, солоноватый запах хлорки… Крики работников, разносящиеся эхом по залу, можно легко доработать с помощью воображения и принять за крики соревнующихся детей. Ты в синих плавках, и тебе снова десять. Ты становишься на бортик и по свистку готовишься прыгнуть в воду щучкой.

Машинный зал похож на лабораторию, напичканную невероятно огромными грохочущими, лязгающими механизмами. Работники российского контракта выволокли турбину из отсека и подвесили ее за крюки к потолку. Удивительно, что человек способен управлять всеми этими железяками, более того – извлекать из них пользу. А в то, что человек собственноручно сотворил этих стальных динозавров, мне до сих пор верится с трудом. Я повсюду ищу Аббуда, чтобы передать ему затерявшиеся в суете анализы масла, по сути, результаты анализов уже не имеют никакого значения, ведь последний трансформатор уже ввели в эксплуатацию, и документы нужны Аббуду лишь для архивной отчетности, которую только в случае сбоя начнут проверять.

Кабинет Аббуда оказался незапертым. Не включая света, я захожу внутрь и притворяю дверь. В кабинете темно и прохладно. На железном стеллаже беспорядочно валяются запчасти, документация, много коробок разных форм и размеров. Я отодвигаю несколько коробок, протискиваю в образовавшуюся щель тикающие туфли и сажусь в мягкое кожаное кресло.

Покинуть кабинет мне удалось незамеченным.

 

Глава 41

По дороге домой мы с Мусой проезжаем через главную площадь города Табки, где находится самый большой в городе монумент Хафиза Асада. Вокруг монумента с кистями и банками белой краски суетятся маляры. Кроме маляров на площади множество полицейских машин, военные с автоматами нервно расхаживают и курят, их рации без умолку трещат. Два полицейских джипа перекрыли дорогу и проверяют встречные машины.

Когда мы подъехали к внезапно образовавшемуся посту, полицейские попросили нас выйти и предъявить документы, они явно нервничали, а один совсем юный паренек без пушка на подбородке наставил на меня автомат.

– Что случилось? – спросил Муса.

– Не твое дело, бедуин, – рявкнул носатый офицер, в котором я узнал Арафата, напарника моего информатора Абу Карима. – Военные учения… Что в машине?

– Ничего особенного.

– Обыскать! – приказал Арафат своим ищейкам.

Трое полицейских обыскали багажное отделение, задние сиденья и увидели коробку на переднем сиденье.

– Что в коробке? – спросил Арафат.

– Туфли, – ответил я.

– Ладно, – сказал Арафат. – Быстро проезжайте!

Его ищейки выпрыгнули из минивэна и пошли к машине, стоявшей за нами.

Только мы начали медленно отъезжать, как неожиданно Арафат помахал рукой и крикнул:

– Стой!

Муса ударил по тормозам. Подойдя к окну с моей стороны, Арафат просунул свою большущую башку в салон и уставился на меня.

– Что-то еще, офицер? – спросил Муса.

– Молчать, бедуин, – огрызнулся Арафат. – Где-то я тебя видел… Где?

– Специалист потерял деньги на старом рынке, – напомнил я. – Мы катались с вами и Абу Каримом ночью…

– А, вспомнил! Ну, ладно!

Мы медленно тронулись, и вскоре Муса свернул на узкую улочку, ведущую к набережной. По улочке шли два маляра в белых робах с ведрами краски.

– Ребята, вы не знаете, что на площади произошло? – спросил их Муса.

– Говорят, что в город прорвались террористы, – сказал маляр. – Они облили монумент черной краской, нам приказали все замазать.

– Террористы? – спросил Муса.

– Да. Говорят, что они хотят взорвать станцию. Так они действуют – обливают памятники, а потом все взрывается. Как было в Алеппо и Дамаске…

Когда мы выехали на набережную, я спросил Мусу:

– Что они имели в виду? Алеппо? Дамаск? Там были теракты?

– Да, – ответил Муса.

– Почему я об этом ничего не слышал?

– Из новостей и газет ты ни черта и не услышишь, – ответил Муса. – Я сам узнал только вчера, мы же просидели взаперти из-за песчаной бури, поэтому слухи так медленно дошли…

– Кто они?

– Группировка «Тимсах», они готовят гражданскую войну по всей стране. Перед взрывами в других городах, памятники тоже обливали черной краской. И как я раньше не замечал, дурак!

– Что?

– Слишком много новых странных людей в Табке. Ты их видел? Таксисты, мотоциклисты и торгаши на рынках… Такие вытянутые морды, как у крокодилов, и зрачки узкие?

– Остановись, – попросил я, схватил коробку и, выпрыгнув из машины, помчал к реке.

– Стой! – крикнул Муса.

– Уезжай! Я пройдусь пешком!

Быстрые воды Евфрата бурлили, как кипяток на большом огне, я занес коробку над головой и что мочи кинул вниз. Булькнув, она ушла на дно, мальчишки с удочками под мостом подняли головы.

– Эй! Не пугай рыбу! – крикнули они.

Да, я не смог оставить коробку в кабинете Аббуда, сидя в кресле, я много думал и перебрал массу вариантов, ведь в коробке могла оказаться не бомба, а просто безвредный для людей некий механизм, выводящий из строя оборудование станции, но если это была все-таки бомба? Что тогда? Сколько людей погибнет? И что произойдет, если плотина даст трещину? Недаром господин Фрайдей посоветовал держаться от станции подальше…

Там, в прохладном темном кабинете, передо мной из мрака выныривали лица прошлого, я разговаривал с ними, и с одноклассником Димой, и с Кариной, и даже с учительницей пения, и с угрюмым Артуром. Я ставил их на свое место и фантазировал, как бы они поступили. Я представлял себя с Кариной в кинотеатре «Royal Cinema», где мы сидим поздней ночью только вдвоем и смотрим какую-то старую добрую комедию вроде «Один дома», в которой никто не умирает, и все будет хорошо, и все будет не напрасно…

На старом рынке я поднял руку и остановил первое попавшееся такси, с ходу отдал таксисту две тысячи лир и попросил отвезти меня в Алеппо на Гостиничную улицу.

Вестибюль отеля «Барон» пустовал, сквозной ветер лениво перекатывал по полу бумажный мусор и комья пыли, портье отсутствовал. У одной из дверей, ведущих в уборную, было выбито стекло, картины на стенах висели криво, по потолку от входа до коридорной тьмы тянулась широкая извилистая трещина, на ковре у дивана валялась раскуроченная деревянная ключница без единого ключа. Создавалось такое впечатление, что отель пострадал от землетрясения, а портье попросту сбежал.

Я медленно поднимался на третий этаж, половицы погруженной в мрак лестницы громко скрипели. Неожиданно моя левая нога провалилась в пустоту, но я схватился за поручень и не упал. Некоторые половицы отсутствовали, на их месте зияли черные дыры, из которых доносился гнилостный запах разложения.

Поднявшись на третий этаж, я осмотрелся. Ветер выл в коридоре, отель скрипел, хлопал ставнями, обрывки обоев свисали со стен, словно разорванные паруса судна, идущего ко дну, а люстра раскинулась на зеленой дорожке, точно мертвый осьминог из стекла и проводов.

Я переступил через люстру и заглянул из коридора в комнату номер 348. В открытое окно влетал горячий сухой ветер хамсин, занавески трепыхались и издавали громкий тревожный звук, похожий на звук крыльев птицы, угодившей в силки. Господин Фрайдей не стоял в своей привычной позе Терминатора у окна.

Под ногами шуршало стекло.

Зайдя в номер, я увидел картину целиком: господин Фрайдей лежал на кровати, широко раскинув руки, цвет его черной кожи приобрел синеватый оттенок, горло его было разрезано от уха до уха. Я слышал, как кровь буквально перекатывается с кровати на пол. Все было выпачкано кровью: и стены, и пол, и подушки, и наволочки, и простыни. Капли крови стекали по зеркалу справа от телевизора, струи крови попали на экран телевизора, кровь была даже на потолке.

Широко раскрытыми глазами господин Фрайдей уставился в бесконечность, его длинный бледный язык вывалился из раны в горле.

Рядом с кроватью стояла престарелая филиппинка, ее слипшиеся грязные, измазанные кровью волосы, закрывали лицо, а в левой руке она держала окровавленный нож для бритья с деревянной ручкой. Одно время таким ножом пользовался мой отец…

Меня вытошнило прямо под ноги. Выбежав вон из номера, я потерял равновесие на лестнице и кубарем покатился вниз.

– Аэропорт! – крикнул я и протянул таксисту тысячу лир.

Документы и деньги я прихватил с собой, оставалось только добраться до аэропорта и улететь хоть в Киев, хоть в Москву. Неважно куда, лишь бы покинуть страну.

– Аэропорт закрыт, – сказал таксист. – Заминирован.

– Дамаск? – спросил я и показал таксисту десять салатовых бумажек.

– Трассу перекрыли военные, сейчас не проехать…

– Через пустыню?!

– Невозможно, нет дороги…

А что, если все обойдется, подумалось мне, коробку я выкинул, господин Фрайдей убит, кроме филиппинки меня никто вроде не видел, а свидетельства филиппинки в случае чего не будут восприниматься всерьез. Она же убийца… чокнутая! А мой американский паспорт? Хранил ли господин Фрайдей его в номере?! Нет, он не мог быть таким дураком. «Хорошо, ладно, – лихорадочно соображал я, не отпуская таксиста. – Из улик осталась лишь рвота в номере? Будет ли СМЕШ изучать мою рвоту и сколько времени у них уйдет на анализ или экспертизу ДНК или что они там с ней будут делать?! Пока они очухаются, я придумаю, как вылететь из страны, обращусь в консульство, в посольство, наконец, дипломаты должны помогать, иначе зачем они штаны протирают?! А пока пересижу дома, в квартире, постараюсь обо всем забыть, ситуация в стране утрясется, правда? Правда!»

– Поехали в Табку, – сказал я таксисту и прыгнул на заднее сиденье.

 

Глава 42

Когда я поднялся к себе на этаж и увидел черный отпечаток ладони, то сразу все понял: меня подставили, сдали с потрохами, мне крышка, тайная полиция будет играть моей головой в футбол, сирийский СМЕШ полакомится моим сердцем, а домой в деревянном ящике они пришлют мои глаза, уши и нос.

Интересно, что скажут родители? Интересно, узнает ли сестра два моих близоруких глаза, которые так часто таращились на нее с ненавистью и презрением?! Узнает! Сестра схватит мое ухо и прокричит: «Доигрался, братик, доигрался?! Ну, и как тебе в аду?!»

Родителям сообщат: «Вашего сына казнили как шпиона. О да, вы многого не знали о собственном сыне, и, признаться, мы тоже не знали. Лэнгли взял его в оборот. Каков подлец, они обещали ему тепленькое местечко и кинотеатр! Он, наверное, полагал, что сделан из титана, а не из мяса с костями, как мы с вами? Расскажите про его детство. Расскажите, чем он увлекался и какие книги читал? С кем он поддерживал контакт в последнее время? Кто был его другом? Кто был его врагом? Кого он ненавидел, а кого любил?.. Да, извините, мы понимаем, что вам тяжело, смерть сына – дело непростое. Но вы обязаны отвечать на наши вопросы, ведь именно вы воспитали предателя. Перебежчика! Откуда мы знаем, можно ли вам доверять? Сейчас вы поедете с нами, а дом ваш перевернут вверх дном. Собирайтесь! Дом ваш разберут по кирпичику, не сомневайтесь. К прежней жизни вы уже никогда не вернетесь. Итак, вопрос номер первый: на кого вы работаете?»

Да, они долго будут допрашивать родителей и всех тех, с кем я имел дело в последнее время. Секретное подземелье за Киевом – вот где проведут мои близкие остаток жизни.

И во всем виноват именно я!

Черный отпечаток ладони на белой двери… Дрожащей рукой я сунул ключ в замочную скважину, распахнул дверь и схватил на кухне мочалку с моющим средством. Я принялся тереть отпечаток изо всех сил. Тер его и тер, а он не исчезал, тогда я попытался сорвать дверь с петель, плевать на соседей, пусть думают обо мне все, что хотят, пусть говорят: «Этот европеец-тихоня, проживавший в квартире напротив, окончательно рехнулся. Да он сошел с ума. Тю-тю, мажнун! Может, от жары? Европейцы не способны привыкнуть к нашему климату. У них, знаете ли, мозги плавятся от нашего солнца. Вытекают через уши. Или во всем виновата пустыня? Мы дремали дома и услышали шум. Этот агбаль (идиот) пытался выломать собственную открытую дверь. Он ее-таки выломал и куда-то утащил».

Куда-то?! Я хотел сжечь проклятую дверь! Но мне не удалось оторвать ее, и тогда в голову пришла гениальная мысль – закрасить или заклеить проклятый черный отпечаток!

Моя ладонь идеально подходила под отпечаток.

Они все продумали!

Я побежал на балкон, где хранился различный хозяйский инвентарь – от кальянов до лопат, и принялся искать, чем бы закрыть или замазать отпечаток. Но вместо инвентаря на балконе оказались банки с черной краской: открытые и закрытые, перевернутые и стоявшие, как надо, банки разных производителей, банки большие и маленькие, пол балкона и стены были вымазаны черной краской!

И тут я услышал визг тормозов во дворе.

Осторожно выглянув через окно, я увидел, как из микроавтобуса выпрыгнули четыре человека в защитной форме, их лица закрывали маски, у троих имелись автоматы Калашникова, и один в руке держал пистолет…

 

Глава 43

Они бросили меня в камеру полицейского участка на окраине Старого города. В камере воняло мочой и имелось окошко размером со спичечный коробок, через которое проникал лучик бледного электрического света. Камера была таких размеров, что спать в ней, вытянувшись в полный рост, не представлялось возможным. Под дверью постоянно дежурил автоматчик. Я изучал стены, пытался достать до потолка, но ничего полезного не обнаружил. Из еды давали заплесневелую лепешку, выпачканную в грязи, и мутную воду с привкусом дизельного топлива. На зубах скрипел песок. Я утратил чувство времени и не мог понять, день сейчас на дворе или ночь? И сколько суток прошло с момента моего заточения? Для испражнений мне иногда приносили ведро, а иногда и не приносили.

Я просил их предоставить телефон для связи с посольством, но они игнорировали мои просьбы и вообще не разговаривали со мной.

А потом пришли пьяненький Халид вместе с Арафатом, выволокли меня из камеры и затащили в абсолютно пустую комнату со стенами без штукатурки. Под потолком сиротливо висела лампочка на длинном проводе. Арафат стоял с автоматом у двери, а пьяный Халид, периодически засовывая дуло пистолета мне в рот или приставляя пистолет к виску, беседовал со мной.

– Где теперь твой дружок, а? – спрашивал Халид. Он полностью изменился в лице, от добрых морщин на его щеках не осталось и следа, глаза его горели, как два раскаленных докрасна угля. Он пытался просунуть дуло все глубже и глубже в мою глотку. – Где теперь твой дружок?! Не знаешь?! А я знаю! Он висит на пальме, болтается, как бычий хер!

Я понимал, что говорит он об Абу Кариме. Когда Халид хотел избить меня пистолетом, Арафат, следует отдать ему должное, останавливал его и успокаивал. Отказавшись отвечать на вопросы, я требовал телефон и настаивал на том, чтобы они поставили в известность посольство Украины.

Но кто меня слушал?! Они сами понять не могли, что со мной делать, и допросы без особо тяжких пыток заканчивались пьяной развлекухой Халида. Он читал наизусть ненавистного Роберта Рождественского, он орал по-русски, вдавливая дуло мне в лоб, висок или затылок:

– Я грохну тебя, прямо сейчас! Вот сейчас?! Или не сейчас?! А может, через час?! А может, завтра или через месяц?! Что скажешь, умник?! А?! Где твой дружок? Ну, давай, спроси меня! Где твой дружок! Он болтается на пальме!

Когда на Халида находили безудержные приступы хохота, Арафат брал его под руку и выводил из комнаты на несколько часов, за которые мне и удавалось немного вздремнуть в полный рост.

После шестого допроса они снова закинули меня в камеру и выдали сразу четыре лепешки и четыре литра воды, автоматчик, дежуривший у двери, куда-то пропал. Потом они все пропали, в участке, судя по отсутствию шума, не было ни души. Я решил экономить еду и воду настолько, насколько представлялось возможным. Кто знает, когда они вернутся и вернутся ли вообще?

Однажды я проснулся от мощных взрывов, где-то далеко ухали бомбы и ревели самолеты, вторили им автоматные очереди и одиночные выстрелы. Великан бродил неподалеку и подходил все ближе и ближе, камера ходуном ходила, стены тряслись, а с потолка сыпалась штукатурка.

Самое ужасное произошло, когда лампочка в коридоре потухла и лучик света исчез. Я оказался в полной темноте, лепешки иссякли, на дне последней бутылки оставалось грамм сто воды, которую я решил не использовать до последнего.

И тут появились они. Халид с Арафатом. У Арафата голова была перемотана бинтом, на бинте проступали кровавые пятна, Халид еле на ногах стоял и языком еле ворочал – был пьяный в густой дым, в дрезину. Они выволокли меня в коридор, я упал на колени, и Арафат плотно приложился ногой к моему подбородку. Значит, им разрешили меня избивать, или уже попросту не осталось в живых тех, кто выписывал им разрешения. Размахивая пистолетом, Халид начал по-русски орать что-то нечленораздельное, затем перешел на арабский. Но ни я, ни Арафат его все равно понять не могли. На Халида напала белочка, белая горячка! Наконец, до тупоголового Арафата дошло, что напарник его полностью невменяемый, и он влепил ему такую крепкую пощечину, что Халид, завалившись назад, рухнул на пол. И при падении он то ли случайно, то ли специально выстрелил. Пуля угодила в стену и срикошетила не пойми куда, в узком коридоре участка выстрел громыхнул так громко, точно из пушки выстрелили.

В ушах зазвенело.

Опомнившись, я заметил, что лицо Арафата стало каким-то дурацким, простоватым, морщины его разгладились, и выглядел он как второсортный комик из малобюджетной комедии. Затем Арафат обмяк всем телом и, привалившись к стене, медленно сел на пол. За перемотанной башкой его по стене тянулся жирный кровавый след – случайная пуля нашла свое гнездышко.

Что же случилось с Халидом? С этим проклятым пьянчугой, который в святой месяц Рамадан прикидывался ангелом с бархатной душонкой и ситцевыми крылышками? Он скрутился в калачик и храпел, пистолет все еще был зажат в его руке. Храпел он так же громко, как и у меня дома несколько месяцев назад.

После того как меня ударили в подбородок, очки мои улетели в неизвестном направлении, и сейчас я принялся их искать. Я быстро нашел их на пороге возле входа. Слава богу, не разбились.

Я вышел из участка и не мог понять, что за время суток сейчас, вечер или раннее утро? Все небо было затянуто дымом, в воздухе стоял горький запах гари, на горизонте дымились руины Табки, некоторые из просевших, перекошенных, коробок жилых и административных зданий полыхали огнем. Со стороны, где находилась Генеральная организация плотин Евфрата, небо коптил ужасно черный дым, совсем недалеко палили из пистолета, глухие пух-пух-пух прерывали настырные автоматные очереди. Донесся визг тормозов, легковушка, которая хотела зайти в крутой поворот на большой скорости, свалилась с дороги и, кувыркнувшись несколько раз, подняла столб пыли, а затем взорвалась. Кусок металла, отлетевший от машины, поднялся метров на пять и упал на крышу участка.

Нужно было срочно валить отсюда.

Стрелять я не умел и не хотел. Точнее, как не умел? Ведь в университете я закончил с отличием военную кафедру и с первых же дней был назначен командиром взвода… Калашников я собирал за двадцать секунд, например, и стрельбу на отлично сдавал, и три километра в противогазе бегал. Но много воды утекло с тех пор, и зрение мое стало настолько паршивым от ночных посиделок над книгами, что я бы сейчас и в слона с трех метров не попал.

Перед участком стоял изрядно потрепанный внедорожник, на корпусе его имелись следы от автоматной очереди, крыша была дырявая, зато ключи оставались в замке зажигания и мотор работал. Я уселся за руль и погнал прочь из Табки в сторону округа Ракка. В этот момент протяжно завыла сирена ПВО, послышался рев мотора в небе, но самого самолета я не видел – только бы он не бомбил дорогу!

Пока я высматривал самолет в закопченном небе, немного отвлекся и не заметил две машины, стоявшие поперек, преграждая дорогу на Ракку. За машинами прятались люди, они открыли по мне стрельбу из автоматов. Круто вывернув руль, я съехал с дороги и, едва не перевернувшись, помчал в глубь бескрайней пустыни, где не было ни дыма, ни огня, ни бомб, и вообще ничего, кроме песка. Пули метались, словно огненные пчелы. Сначала разлетелось стекло со стороны правого сиденья, потом я услышал, как посыпалось заднее стекло, одна из пуль ударилась в торпеду и пробила бардачок, из бардачка рекою потек арак, по салону разлился сладкий запах винограда и спирта.

Левое плечо мое какого-то черта жутко зудело, мне хотелось почесать его, но я не мог держать руль одной рукой, потому что на хвост мне пристроилась иранская легковушка. А когда легковушка отстала, я почесал плечо, и ладонь стала липкой от крови.

 

Глава 44

Я в колючем мокром мешке, в пещере, в засыпанной катакомбе, на дне колодца с черной водой. Я нырнул слишком глубоко, мне не хватает воздуха, легкие наполняются водой. Я с отцом на зимней рыбалке, мы рыбачим в проруби, отец говорит:

– Осторожно, только не упади, не провались в прорубь.

– Ты достанешь меня?

– Я не могу, меня здесь нет. Будь осторожен, сом может утащить тебя под воду, если клюнет – кидай удочку…

– Если я кину удочку, то сом унесет ее с собой, и ты будешь ругаться. Ты скажешь, что я безрукий?

– Скажу. – Отец улыбается. – Помни, меня здесь нет.

– Неправда, – говорю. – Я тебя вижу, папа.

– Не видишь. Это фокус.

– Фокусов не бывает. Фокусы – это обман.

– Еще как бывают, смотри…

Удочка в моих руках начинает дергаться, я упираюсь ногами в лед и молюсь про себя, чтоб это была какая-нибудь рыбешка, или мусор, или коряга. Удочка затягивает меня в прорубь.

– Что мне делать? – спрашиваю я.

– Ты боишься? Не бойся, – отвечает отец. – Ты уйдешь сам.

– Куда уйду?

Я проваливаюсь в прорубь, но вода не холодная, вода – кипяток.

– Ты сваришься, как рак! – хохочет на поверхности отец.

Я вижу его высокие рыбацкие сапоги и двухлитровый обшарпанный китайский термос для кофе. Свет удаляется. Рыба тянет меня на дно.

– Только не потеряй удочку! – кричит отец. – Не потеряй ее! Это моя любимая удочка! Так и знал, что тебе ничего нельзя доверить!

– Можно! – кричу я, и кипяток вливается в мою глотку.

Мать прикладывает ладонь к моему лбу.

– Он весь горит, – говорит она отцу.

– Будем вызывать врача? – спрашивает отец.

– Да, я боюсь, он сам не справится.

Неприятная шершавая ладонь матери действует без спросу. Ненавижу, когда она меня трогает, врывается в мое личное пространство. Вонючее козье молоко, серый плед – высохшая человеческая шкура на тумбочке… Что вы сделали с моей тумбочкой?! Кому все эти лекарства… КОМУ?! Выкинь термометр, он врет. Разве ртуть знает больше, чем я? Кому ты веришь больше, мне или хрустящей в стеклянных венах ртути, ма?

– Пожалуйста, – бормочу я. – Только не врача, только не врача, мне уже лучше, намного лучше. Еще денек, еще один денек полежу и пойду в школу… обещаю…

– Кто за тобой будет смотреть? – спрашивает отец. – Нам работать нужно, а не с тобой возиться. Все, достал уже, я звоню в «Скорую»…

– Мама, убери руку, УБЕРИ ЕЕ, УБЕРИ! – кричу я. – Какая у тебя горячая рука, мама…

Она вздыхает и накрывает меня с головой одеялом. Опять становится тяжело дышать. Я дышу, будто через узкую соломинку. Не могу сделать полный вдох и пошевелиться тоже не могу. Ни ногой, ни рукой.

– Участковый врач приедет через час, – говорит отец с кухни.

Он не врет, он не умеет врать. Я слышал песнь дискового телефона. Я знаю: он действительно позвонил врачу.

– Я тебя ненавижу! – кричу я отцу, но крик проглатывает кашель. В глотке дерутся ежи. Как они туда заползли, господи? В голове когтями скребутся кошки, у меня чешутся уши внутри и чешется глотка, и плечо ужасно зудит…

– Помогите, – тихо прошу я.

В комнату заходит врач. Мама постоянно вздыхает. Все женщины дуры – они только и делают, что сожалеют да вздыхают. Мама говорит:

– Мы думали, пройдет, мы думали, пройдет само собой.

Врачиха презрительно смотрит на мать.

– Само собой ничего не бывает, – говорит врачиха.

– Мама, это мужик, мама… ЭТО МУЖИК В ЮБКЕ И ПАРИКЕ! – кричу я, но выходят лишь сиплые вздохи.

– Тихо, тихо, – говорит врачиха. Я вижу ее изуродованное ухо и адамово яблоко.

– Ты мужик… – говорю я врачихе.

– Да-да, закрой глаза и открой рот, – просит она.

Она открывает кожаный чемодан с блестящими железными защелками. Достает из него огромную ложку с узорами на рукояти, стетоскоп, два свиных копытца и черный пушистый кошачий хвост. Холодная головка стетоскопа начинает шарить по моей груди.

– Все понятно, – говорит врачиха. Она прислушивается к моим легким, точно индеец прикладывает ухо к земле. – Все ясно… Как тебя зовут, малец?

– Никак. Уходите… уходите отсюда…

– Его зовут Максим, – отвечает отец. Он задумчиво вертит в руках свиное копытце. – Максим Матковский, двенадцать лет.

– Дима, очень приятно…

– А вас как зовут? – спрашиваю я. – Как вас зовут?

Врачиха глубоко засовывает мне в рот ложку, и меня начинает рвать. На одеяло, на белый халат, на грудь, на рукава отца, когда он подбежал и наклонил мою голову, чтоб я не захлебнулся рвотой.

– Посмотрите на его язык, – просит родителей врачиха.

– Посмотрите на его уродливое ухо! – умоляю я.

– Видите, желтушный цвет и белые пятнышки?

– Видите его парик, сорвите с него парик!

– Тихо, чего ты? Цыц! – шикает на меня мать.

– Подождите, пожалуйста, за дверью, – просит врачиха.

Родители выходят, закрывают за собой дверь. Я знаю: они даже не будут подслушивать. Они верят врачам.

– Значит, Максим Матковский… – говорит врачиха, снимая парик. Под париком – огромный лысый череп, словно цирковой шатер. Никакой там не цирк… нет! Там убивают и насилуют, карлики там вытягивают раскаленными щипцами ногти, а бородатые женщины ломают дубинами руки!

– Мне очень нравится твое имя… Хм… ты когда-нибудь задумывался, как оно звучит?.. Попробуй его на языке… Ты хочешь быть девочкой?! Хочешь, чтоб я отгрызла причиндалы?!

Врачиха просовывает руку под одеяло. Скользкая толстая змея пробирается ко мне в трусы и больно сжимает яйца.

– Нет, нет, пожалуйста, не хочу! – молю я.

– А что ты хочешь? – спрашивает врачиха.

– Хочу быть мальчиком храбрым!

– Тогда не мешай мне тебя лечить, договорились?

– Да-да…

Змея выползает из трусов. Я облегченно вздыхаю.

– Теперь крепко сожми эти копыта…

– Сжал…

– Закрой глаза…

– Закрыл.

– Что ты чувствуешь?

– Ничего…

– Не ври мне.

– Я чувствую жар…

– Нет, ты таки хочешь остаться без яиц?!

– Нет, нет, пожалуйста! Я чувствую, как черные раскаленные муравьи бегают по сковороде моего черепа, мне щекотно, очень щекотно… это кошечка?

– Закрой глаза, я сказала!

– Это не кошечка, это бабушкина шуба в шкафу… мне очень душно…

– Зачем ты забрался в шкаф?

– Я хотел спрятаться. Я хотел всех напугать, чтобы им было сначала страшно, а потом смешно… Я хотел убежать, чтоб меня никто не видел…

– Опять врешь?

– Да-да, я опять вру, извините. Мне так тяжело дышать… Я хотел исчезнуть, превратиться в ноль, в дырку от бублика, я хотел, чтобы шкаф сожрал меня… но бабушка глухая, понимаете? Она ненавидит слуховой аппарат и вставную челюсть… Она не хочет признаваться себе в старости. Она не хочет умирать. Она боится смерти. Все боятся смерти…

– И ты хотел напугать напуганных людей?

– Я не знал, что они боятся. Я хотел, чтоб они всем рассказывали, какой я выдумщик, чтоб девочки узнали, какой я выдумщик…

– Почему ты сам не хочешь им это сказать?

– Это нескромно. Нельзя рассказывать о себе. Нельзя. Я хочу быть как… как…

– Как кто?

– Как суфий. Суфии молчаливые воины, о чьих подвигах люди узнают из уст других людей. Это важно, это очень важно… нельзя говорить… слова превращают меня в жабу, и вилку, и ножку от табуретки, и в призрачный рокот самолета, на котором все улетели… а я остался сам и не раздал себя словам… Бабушка ненавидит слуховой аппарат. Она полезла в шкаф и взяла кофту, чтобы пойти на улицу… старые кости мерзнут даже во время зноя. Она заперла шкаф на ключ и не услышала, как я кричал…

– Ты все-таки орал?

– Да, как девчонка. Я испугался и плакал, я тарабанил в дверь, я боялся, что умру в шкафу…

– Хорошо, молодец. Открывай глаза.

 

Глава 45

Дамир.

Так зовут прапрадедушку Мусы и старейшину племени Фаядана. Ему 256 лет.

Дамир играет на уде и распевает суфийские песни. Дамир часто болтает о северных ветрах с Нейсаном – длинноногим верблюдом и кормит его сухими колючками арака. Дамир пьет матэ из крохотного стеклянного стаканчика и совсем ничего не ест. Дамир подолгу смотрит на солнце незрячими глазами и дает имя каждой песчинке. Дамир приветствует падающие за шиворот пустыни звезды и добывает воду из камня. Дамир молится богине Иштар на руинах римского храма Юпитера и никогда никого не любил, потому что любит сразу всех. Дамир отрывается от земли и дремлет в позе лотоса. Дамир расчесывает космы песчаных бурь невидимым гребнем и говорит, что люди не выбрались из океана, а прилетели вон с той звезды, и тычет пальцем в небо, на Венеру. «И люди туда обязательно вернутся», – говорит он.

Четыре месяца тому назад Дамир подобрал в пустыне полумертвое тело и, водрузив его на верблюда, привез в свой храм.

С каждым днем я крепчаю, но левая рука меня по-прежнему не слушается, и мне пришлось научиться писать правой. Писал я убористым карандашом на стодолларовых купюрах, сумку с которыми обнаружил в багажнике полицейского внедорожника.

Сегодня вечером на закате приедет Муса. Он отвезет меня в Турцию, а затем я попробую пересечь Черное море и вернуться на родину.

Завидев меня, Муса поднял руки к небу и начал хохотать так, что из глаз его брызнули слезы. Он долго не мог угомониться, а когда я спросил его, в чем дело, он подвел меня к своему новенькому джипу «Тундра» и сказал, чтоб я поглядел на себя в зеркало.

Я забрался в салон и взглянул в зеркало заднего вида: мое лицо было сплошь покрыто татуировками. Солнца, звезды, кометы, ключики и неведомые символы из гремучей смеси китайских иероглифов, кириллицы и арабской вязи.

– Ты стал мужчиной, – сказал за спиной старый Дамир. Верблюд уткнулся мордой ему в плечо и с интересом глазел на меня невинными глазами. – Ты наконец-то победил своего Ифрита.

– Я не встречал никакого Ифрита…

Дамир приложил ладонь к моей груди и сказал:

– Ифрит скрывался внутри тебя, иногда так бывает.

Иногда так бывает.