Брюс отер лицо бумажной салфеткой, тяжело вздохнул и заговорил:

— Ты должна меня понять, ты всегда заботилась обо мне. Чтобы я питался правильно, чтобы лекарства принимал вовремя… и все остальное. Ты должна понять. Мне плохо, я не могу так дольше. Дело тут даже не в том, что некому позаботиться — я справляюсь сам. Но вот не с кем поделиться, некому рассказать… Да, есть Товбины, они наши хорошие друзья, сочувствуют мне, все так. Но понимаешь, у них своя жизнь, свои радости и беды. Конечно, если я приду и буду рассказывать, они выслушают и помогут, чем могут. Но, понимаешь, есть много такого, что и рассказать невозможно, сидит вот здесь, в груди, давит, рвется наружу, а станешь говорить — ерунда получается, непонятно даже о чем. Только ты могла это понять. Вот представь себе, вовсе не еда и там всякая стирка-уборка, а как раз это: не с кем поделиться… И вообще — пусто как-то. Свет зажжешь во всех комнатах, телевизор включишь, а все равно — пусто.

Он снова вздохнул и погладил согретую осенним солнцем полированную поверхность серого гранита, теплую, гладкую, мягко закругленную, как женское плечо. От этой ассоциации он вздрогнул и посмотрел по сторонам. Солнце садилось, и ровные шеренги могильных памятников отбрасывали ряды длинных теней. Кладбище было пустынно, лишь издали доносилось глухое урчание травокосилки.

Брюс положил обе руки на закругленные края камня.

— Никто, никто тебя не заменит, Джуди. Никто и никогда, это определенно. Но мне так одиноко, ты должна понять. — Он вытащил из кармана бумажную салфетку и вытер глаза. — Рубен… нет, я не жалуюсь на него, он внимательный сын, но… У него своя семья — жена, дети. Он звонит, спрашивает: «Как дела, папа?» «Ничего, — я отвечаю, — ничего». Разве объяснишь?.. «Ничего…» Он рассказывает про своих детей… про наших, Джуди, внуков. Я слушаю. Потом он прощается, я вешаю трубку и снова остаюсь один. Очень пусто… Так, может быть, попытаться?.. Тебя, Джуди, никто не заменит, но хоть кто-нибудь рядом, какая-то живая душа, понимаешь? Товбины мне говорят: ты совсем спятишь от одиночества, так нельзя. Ты, говорят, не старый человек, тебе нужна женщина. Мы с тобой, Джуди, никогда об этом не говорили, ты не любила разговоров на такую тему. «Чего об этом говорить, как суждено, так и будет». А я теперь вижу, что это предрассудок, просто не умно — избегать разговоров о смерти. Теперь — видишь? — я не знаю, как ты к этому отнесешься… отнеслась бы, я хочу сказать. Я пока не сказал Мелиссе Товбиной ни да ни нет, но, думаю, может, стоит попытаться? По описаниям Мелиссы вся эта затея выглядит перспективной… Но кто знает на самом деле? Женщина подходящего возраста: не старая, но и не слишком молодая. Маленьких детей нет. Из России, в Америке живет три года, работает в регистратуре во врачебном офисе. Мелисса уверяет, что неплохо выглядит… но это не так уж важно. Хотя, честно говоря, важно, потому что если она уродина, то… Впрочем, это как раз можно увидеть сразу, а вот что за человек — узнать труднее. Мелисса уверяет… Да что она сама-то может о ней знать? Их познакомили на праздник в синагоге — вот, мол, одинокая женщина из России, нет ли у вас на примете приличного мужчины. Ну она сразу ко мне. На тебя, говорит, смотреть ужасно, тебе нужна хорошая женщина. И знаешь, еще что сказала? Я, говорит, знала Джуди много лет, уверяю тебя, она одобрила бы, она всегда была разумным человеком. Я тоже думаю, ты бы меня не осудила.

Брюс еще долго стоял возле могилы, положив обе ладони на гранитный памятник. Между тем солнце опустилось за шеренгу тополей, и сразу же повеяло осенним холодом. Брюс поежился, огляделся по сторонам, погладил на прощание выбитую на граните надпись Judy Slonim и поплелся к запаркованной у входа машине, на ходу застегивая куртку.

«Дорогая-предорогая Люська!

Эти месседжи по е-мейлу на изуродованном из-за латинских букв русском языке — одно расстройство. Никакого ощущения близости и общения. А мне так этого не хватает! Потому и пишу старым способом — по почте, как в прошлом веке. Люсенька, как много хочется рассказать тебе! В общем, особых новостей нет, так — всякое мельтешение. Например, мой обормот надумал жениться. Ничего неожиданного, ему уже двадцать семь, но хотелось бы знать, на ком. Кроме того, что зовут ее Дарьей и работает она в той же конторе, что и он, ничего больше не знаю, и толку от него не добьешься. На все расспросы говорит: “Приезжай, мам, сама увидишь”. А как я могу приехать? То есть приехать-то, конечно, могу, но обратно в Америку меня уже не впустят, это точно. А я хочу еще здесь пожить, может, чего получится.

Тут вот какая история заваривается. Мне давно уже говорили, что серьезные знакомства серьезных людей с серьезными целями происходят в этой стране через церкви, а через газеты и Интернет — это так, шпана всякая. В церковь с моей фамилией не пойдешь, а в синагогу — в самый раз. В конце концов, я такая же еврейка, как христианка. Правильнее сказать: ни то ни се. Но фамилией папаша меня наградил весьма определенной… Кстати, по-английски она произносится еще смешнее, чем по-русски: Саскайнд. Уж лучше Зускинд. Короче говоря, на работе тут есть одна сотрудница, она, как услыхала мою фамилию, начала меня звать: приходите в нашу синагогу, у нас там неженатые мужчины, ищут знакомства… Почему бы, подумала я, не сходить?

Недавно был какой-то еврейский праздник, и я с ней отправилась. Принарядилась, конечно, ведь праздник. Но все по порядку.

Приходим, значит. Синагога огромная, шикарная, прямо как у нас там дворец бракосочетаний. Люди всякие, от детей до стариков. Мужчины в шапочках и покрыты белыми шалями — это обычай такой. Женщины выглядят богато, бриллианты настоящие и приличного размера. Еле высидела богослужение: ничего не понятно, тоска смертная. Все поют, и я подвываю. Два раза в туалет выходила. Наконец кончилась тягомотина, все повалили в соседний зал, где выставлены на столах всякие сладости и фрукты, вино, чай, кофе. Все в изобилии. Люди тусуются, попивают кто что, разговаривают, смеются. Моя сотрудница подводит меня к такой солидной даме, зовут даму Мелисса, знакомит нас, и сразу суть дела: вот, мол, моя подруга, вместе работаем, одинокая женщина, нет ли подходящего мужчины. Та оглядела меня внимательно и говорит: Do I have a right man for you! Что в переводе на одесский значит: “Или я имею подходящего мужчины для вас!” Именно с восклицательным, а не с вопросительным знаком. “Наш близкий друг, — говорит, — овдовел два года назад. Ходит неприкаянный, нужно познакомить его с хорошей женщиной”. Ну моя спутница тут, конечно, начала меня нахваливать, какая я умная, серьезная, ответственная (на работе я действительно такая, ты бы меня не узнала), а та говорит: “Вообще-то он здесь, в том конце зала. Но сегодня я бы не стала вас знакомить, его надо подготовить сначала. Это я беру на себя. А посмотреть издали, если хотите, — это можно”. Почему не посмотреть? Протолкались через зал, она говорит: “Вон тот, с чашкой в руке”.

Что тебе сказать? Когда мы с тобой бегали на танцы в авиационный, а я была влюблена в киноактера Олега Стриженова, в ту пору мы бы на такого не посмотрели, это точно. Но тогда нам было двадцать… В общем, если говорить трезво, внешность приемлемая, могло быть хуже. На вид лет под шестьдесят (на самом деле так и есть), не толстый, не пузатый, роста выше среднего, лысоват, остатки волос седые, выражение лица доброе и грустное. Одет аккуратно, хотя пиджак старомодный — с широкими лацканами. Вот и все впечатления. Когда возвращались из синагоги, моя сотрудница рассказала, что человек он солидный, зубной врач по профессии, живет в собственном доме. С женой прожил больше тридцати лет. Сын взрослый, моему обормоту ровесник, семейный и, как отец, зубной врач. Моя сотрудница уверена, что мы составили бы хорошую пару. “А почему ты думаешь, что я понравлюсь ему?” — спросила я. Тут она рассыпалась в комплиментах: какая я красивая, хорошая и молодая. На всякий случай, я сказала, что мне сорок девять. Поверила. Да не так уж сильно я и наврала, как тебе известно.

Люсик, милая моя! Ты знаешь всю мою жизнь не хуже меня. Не сбылась моя мечта ни об одном Стриженове, не получилось. Честно говоря, мой брак с Константином тоже был компромиссом, не тебе рассказывать. Но тут я хоть знаю, ради чего. Если мне удастся получить в этой стране статус, правовой и материальный, я смогу постепенно и обормота своего перетащить сюда, и тебя в гости пригласить, и к вам приехать. Другая жизнь начнется…

Но не будем загадывать, посмотрим, как развернутся события.

Тысячу раз обнимаю мою дорогую Люську. Всегда твоя Оксана».

Брюс собрал мокрые желтые листья в целлофановый пакет, затем старательно отер тряпицей гранитную плиту.

— Осень, Джуди, вторая осень без тебя. Ты говорила, что октябрь — твой самый любимый месяц. В октябре, второе и третье воскресенье октября, мы всегда ездили в горы, на Блю Ридж. Все вокруг горит багряным и желтым, воздух густой, пахучий, настоянный на багряных листьях. Несколько раз мы останавливались в Шарлот-свилле. Университетское здание, построенное самим Джефферсоном, в нем студенческое общежитие. Третье воскресенье октября…

Много работаю, а по вечерам ищу для себя всякие занятия — лишь бы не сидеть дома одному. Не то чтобы настоящие дела, а так… В воскресенье вечером был у Товбиных, познакомился с этой женщиной из России. Они ее пригласили, как я понимаю, специально для меня, чтоб познакомить. Что о ней сказать? Выглядит неплохо, держится просто, все время смеется. По-английски говорит с сильным акцентом, но понятно. Общую тему для разговора за столом найти было нелегко: политикой и спортом она не интересуется, про экономику и подавно ничего не знает. Мелисса заговорила о телешоу — она не видела, а сама спрашивает, в свою очередь, о каких-то русских фильмах, о которых мы никогда не слыхали. «Они, — говорит, — в Каннах премию получили». Может быть. Но потом мы попросили рассказать ее о жизни в России, и тут она почувствовала себя уверенно, рассказывала интересно, с хорошим юмором. На следующее утро звонит Мелисса: «Ну как?» Я говорю: «Вроде ничего. Только зачем ей старик нужен?» Мелисса говорит: «Это ее дело. А ты запиши телефон и сегодня же позвони. Пригласи в ресторан. Понял?» И диктует номер. Ну, я позвонил, договорились на другой день, на семь часов, в «Да Доминико».

За обедом я чувствовал себя как-то неловко. И она тоже, мне показалось. Я попросил ее рассказать о себе. Она рассказала, что ей сорок девять лет, что была недолго замужем, но брак не получился, развелась. Что у нее в России взрослый сын от этого раннего брака, журналист, скоро женится. У нее высшее образование, окончила библиотечный институт. Всю жизнь работала, даже когда ребенок был маленький. И сейчас работает, сама себя содержит; еле концы с концами сводит… но это уже мое умозаключение. Откровенно говорит, что хочет выйти замуж и устроить свою жизнь. «Пожить нормальной жизнью», — так это называет. Я предлагаю: «Хотите, о себе расскажу», — а она говорит: «Я и так все знаю от Мелиссы. А чего не знаю, то у вас на лице написано». И смеется. Неглупа, кажется. Зовут ее как-то необычно — Оксана. Я спрашиваю: «Это русское имя?» «Скорее украинское», — говорит. Но ведь Брюса тоже в Торе не найдешь, верно? А фамилия у нее еврейская: Саскайнд, больше уж не бывает… Она говорит, что выросла в абсолютно ассимилированной семье, о еврействе ничего не знает. Я в этом немедленно убедился: в разговоре упомянул Суккот, а она спрашивает: «Что это такое?»

Вот такая ситуация, Джуди. Какое впечатление произвела на меня эта женщина? При первом знакомстве она производит впечатление человека мягкого, разумного, уживчивого. Надеюсь, так оно и есть. Внешность привлекательная. Десять лет в нашем возрасте — не такая большая разница. В общем, я вижу, как мы с ней могли бы вместе жить, заботиться друг о друге, вместе проводить досуг. Можно сказать, она мне понравилась… если не думать о тебе, Джуди… А как не думать: октябрь, твое любимое время года…

Он положил на серую гранитную плиту пригоршню белых камушков, с трудом распрямил затекшие ноги и пошел к запаркованной неподалеку машине.

«Люсенька, милая моя, дорогая!

События здесь разворачиваются в быстром темпе. Знакомство состоялось таким образом. Эта дама, которую я встретила в синагоге, Мелисса Товбина, пригласила меня к себе домой на обед. И “жениха”, конечно, тоже. За мной приехал на машине муж Мелиссы. Оделась скромно, но где надо, подчеркнула. Приезжаю, значит, — дом потрясающий. Два этажа, на первом — гостиная, столовая, еще что-то, все такое просторное, полы паркетные, картины масляные, мебель стиля модерн — в общем, шик-блеск. На втором этаже, как я понимаю, спальни, но я там не была.

Появляется “жених”, знакомимся. (Между прочим, в Америке руку дамам не целуют.) Первое впечатление хорошее: манеры спокойные, говорит тихо, с улыбкой, смотрит в глаза. Садимся за стол, начинается обед с салата. Пьем белое вино. Я стараюсь пить поменьше — как бы не наболтать лишнего. Хозяйка изо всех сил пытается завести общий разговор. Но о чем они говорят? О стоимости домов, о каких-то акциях… Я молчу как рыба, мне сказать нечего. Тогда они заводят речь о еврейских праздниках: как их отмечали раньше, как теперь, и упоминают какой-то Суккот. Я спрашиваю, что это такое. Они замолкают в растерянности, потом “жених” объясняет мне, что это праздник, кажется, сбора плодов, и интересуется, как его отмечают у нас в России. Мне хотелось сказать, что у нас в России сажать сажают, но урожая не собирают, только ведь как это выразить по-английски? Пришлось признаться, что я ничегошеньки про это не знаю и что происхожу из ассимилированной семьи. Про то, что от папаши своего, кроме фамилии, я ничего не получила и что вырастила меня русская мама, я предусмотрительно не сказала. Тогда Мелисса переводит разговор на жизнь в России и задает мне всякие вопросы. Тут я почувствовала себя на своем поле и стала рассказывать всякую всячину: про новых русских (анекдоты в основном), про Филиппа Киркорова, про Жириновского… Это они поняли, охотно смеялись. Вообще, надо сказать, в этой стране Россией, помимо профессионалов-славистов, интересуются только евреи: всегда вспоминают, что дедушка-бабушка у них из России, «из Гродно-губер-нии». То, что Белоруссия или Украина — это не Россия, они не сознают, это географическое открытие ждет еще своего Колумба. Попробовала я заговорить за столом о русском искусстве, для начала — о кино. Не прошло: о Тарковском никто слыхом не слыхивал, это для них — как для меня Суккот. Хотя справедливости ради замечу, что Толстого, Достоевского и Чехова мои сотрапезники знают, читали в переводах.

Но это все между прочим, а теперь по существу. На следующий день позвонил, пригласил в ресторан. Два с лишним часа провели за столиком с глазу на глаз. В начале разговор не клеился, неловкость какая-то. Он попросил меня рассказать о себе, и я рассказала про неудачное замужество и про обормота (хотя этим словом его не называла — хитрая!). Ну а о нем я и так все знаю: добропорядочностью и скукой от него так и веет. За тридцать пять лет супружества, небось, ни разу жене не изменил.

Люсенька, не осуждай. Давай признаем неприятный факт — молодость прошла. Даже если бы мне на самом деле было сорок девять — все равно прошла. Олега Стриженова в моей жизни уже точно не будет. Хватит ждать принца, надо устраивать свою жизнь, наконец. Если бы ты знала, как надоело нищенствовать, во всем себе отказывать! Квартира сжирает половину моей зарплаты, а на оставшиеся… Все недоступно, ничего не могу себе позволить — и так ведь всю жизнь было, всю жизнь… А тут такой случай.

Собственно говоря, что плохого я делаю? Да, я готова сойтись с ним без любви, но я ведь его на этот счет не обманываю, как и он меня. Мы оба делаем это для взаимного удобства, скажем так. Если из нашего союза выйдет что-нибудь путное, это будет в определенном смысле союз равных. У него, похоже, серьезные намерения. Во всяком случае, в конце нашего обеда он сказал: “Мне очень хочется пригласить вас к себе домой на обед. Позову вас вместе с Товбиными. Сам я кулинарными талантами не отличаюсь, но знаю ресторан, где можно заказать на дом хороший обед. Не откажетесь?” Я не отказалась, хотя подумала: на кой леший нам нужны эти Товбины? Но ничего не поделаешь, мой “жених” — настоящий джентльмен, он не может пригласить к себе домой одну даму, без сопровождающих».

— Вчера вечером неожиданно появился Рубен, один, без жены и детей. Я сразу понял, что по делу, и сразу понял, по какому. «Одолжи, папа, денег» — так называется дело. Он надумал уйти из врачебного кооператива и открыть собственный кабинет. А для этого, естественно, нужны деньги. «Я бы, — говорит, — мог в банк обратиться, но с ними иметь дело… долго, нудно, противно, а мне срочно нужно: в отличном месте офис сдается, моментально уйдет. Я, — говорит, — все верну и еще интерес тебе буду выплачивать по средней ставке». А ведь прекрасно знает, что я проценты с него не возьму, как я могу у сына?.. Естественно, я согласился дать, не откажешь ведь. Хотя, откровенно говоря, считаю, что он спешит, рано ему свой кабинет открывать, у него еще клиентура не сложилась. Ему бы в кооперативе еще лет пять поработать, или (я много раз предлагал) работать со мной, в моем офисе: со временем вся моя клиентура к нему бы перешла. Eto где там, он совета не спрашивает, а просит денег. Я обещал дать, сколько он попросил, хотя очень сомневаюсь, что, работая один в своем кабинете, он сможет отдать. А что я должен был делать? Отказать? Не думаю, Джуди, что ты смогла бы отказать, тоже не хватило бы решимости. Так что плакали наши денежки… Ладно, переживем. Как ты любила говорить, «это всего лишь деньги».

И вот опять… Хотя бы эта история — кому я могу рассказать, с кем поделиться, кто сможет понять? Товбины моего поступка наверняка бы не поняли. «Ты фактически поощряешь парня принять безответственное решение, — сказал бы Кен. — Ни один банк не дал бы ему ссуду при таких обстоятельствах — вот поэтому он к тебе…» Кен Товбин — человек твердый. Может, поэтому у него с детьми отношения почти прервались?

(Да простит мне Господь такие слова.) Нет, кроме тебя, никто не может этого понять…

Насчет той женщины из России… Не могу ни на что решиться, все время думаю, что делать. Товбины давят на меня изо всех сил, но не их слово будет решающим. Я присматриваюсь к ней. Встречались уже несколько раз, она была у меня дома. Что я могу в ней найти, на что могу рассчитывать? Женой в полном смысле этого слова — моей половиной, «единой плотью», как сказано в Торе, она не станет, это ясно. Да и кто станет, Джуди, после тебя? Кто может стать матерью Рубена, бабушкой его детей? Невозможно… На что максимум я могу надеяться: она будет хозяйкой в доме, собеседницей за столом, спутницей в путешествиях в Европу и все в таком роде. Что тоже немало, я в этом убедился за два года одинокой жизни. Пока я, хвала Господу, здоров, но ведь это может в любой момент кончиться, — будет она возиться со мной? Будет у нее болеть сердце из-за того, что у меня что-то болит? Не знаю. Она производит впечатление доброго человека, но это не то же самое, что родной человек… Ты знаешь, о чем я говорю. Понимаю, что хочу невозможного, что нужно идти на компромиссы… Все понимаю, а решиться не могу.

«Милая Люська, как я по тебе скучаю!

Не с кем поделиться новостями, а новости такие: мой обормот уже не женится, раздумал. Его Дарья оказалась “примитивной стяжательницей” и “жуткой эгоисткой”, вот как. Так что обормот больше не женихается, а я продолжаю…

За это время мы встретились несколько раз, в частности у него дома, причем вдвоем, без посторонних. В самый первый раз, когда должны были присутствовать Товбины, я добралась сама, на метро и такси. Только я вошла, звонит Мелисса, ужасно извиняется и говорит, что обстоятельства изменились и они приехать не могут. Все понимают, что это просто отговорка, хитрость небольшая: она хочет оставить нас наедине. Кстати, до сих пор мне неясно, почему она проявляет в судьбе Брюса такую заинтересованность. В общем, остаемся мы на весь вечер вдвоем.

Ты уже, конечно, хихикаешь и подмигиваешь, но спешу тебя заверить: того, что ты думаешь, не было. Джентльмен, блин… Но было много другого. Во-первых, дом. Я писала тебе, какой потрясающий дом у Товбиных, так этот еще лучше. Два этажа, огромная гостиная, вместительная столовая, мебель красного дерева в традиционном стиле, очень красивая. Огромный персидский ковер старинной работы, синий с розовым — под цвет обивки. В столовой хрустальная люстра, настоящий Сваровски. У покойницы был неплохой вкус…

Сидим вдвоем в столовой, обедаем, вино попиваем, он говорит: “Мы взрослые люди, все понимаем. Между нами все должно быть честно, без хитростей, притворства и умолчаний”. Я говорю: “Ладно. Пятьдесят два. Не сорок девять, а пятьдесят два”. Он смеется: “Это не столь существенно. Есть вещи поважней”. И начинает мне объяснять, как он любил жену и был счастлив с ней, как сейчас ему тяжело и тому подобное. Я выслушиваю с печальным лицом и думаю: зачем ты мне все это рассказываешь? А он — дальше, больше… Что Джуди навсегда в его сердце и никто заменить ее не может, что он рассчитывает на мое понимание и ясно видит, как мы могли бы быть друг другу полезны, заботясь друг о друге и стараясь сделать жизнь приятной. Что-то в таком роде. Я молчу. Прежде всего, в его заявлении нет ничего конкретного. Что это — предложение? Предложение чего? Я молчу. Тогда он просит меня подумать над сказанным и продолжить разговор при следующей встрече. На прощание мы слегка обнимаемся и мимолетно целуемся, тоже слегка. Такой прогресс в отношениях.

Через день мы снова встречаемся в ресторане. Я разоделась из всех возможностей. И выглядела как последняя дура: люди были одеты во что попало — в джинсах, в тишортах. Никак не могу угадать, для каких случаев они одеваются прилично… Но Брюс-то как раз был в костюме и при галстуке. И снова заводит свою бодягу: как ему тяжело и как я могу скрасить. Правда, на этот раз он уже дает кое-какие обещания: что я могу выбирать — работать или не работать, что я могу пригласить сюда сына или даже при необходимости съездить в Россию. Это уже существенно. И наконец при нашей следующей встрече, на другой день у него дома (я не могу пригласить его в свою конуру), он предложил мне переехать к нему, чтобы жить вместе. Вот тут уже есть о чем говорить.

Что я тебе скажу по этому поводу? Человек он порядочный, видно по всему. Жить в его доме я могу безбедно. Выглядит он неплохо — не так, как Олег Стриженов в молодости, но и не так, как теперь большинство наших сверстников. Так что в койку я пойду с ним без особого отвращения… если когда-нибудь он решится на это. В общем, судьба посылает мне шанс, и я не хочу его упускать. Но!.. Я должна буду спрятать подальше свое женское самолюбие: разговоры о неизбывной любви к Джуди будут продолжаться, и портрет ее в гостиной будет висеть. Ничего не поделаешь, придется идти на компромиссы, по крайней мере первое время. Может быть, постепенно, шаг за шагом, мне удастся… Не будем загадывать!»

«Милая Люсенька, мой единственный друг!

Не писала писем: не то что было некогда, а как-то самой непонятно, что происходит, куда поворачивает и чем все это кончится. Теперь постепенно становится очевидным, что жизнь моя… Нет, расскажу по порядку.

Из моих электронных записок ты знаешь, что примерно три месяца назад я поселилась у Брюса. С самого начала положение мое было двусмысленным: в каком качестве я здесь? Прислуга? Наложница? Домоправительница? Соглашение было примерно таким: поживем вместе и решим, что дальше. Его осторожность можно понять: ведь по местным законам жена в случае развода имеет очень много прав. Короче говоря, боится, что обдеру его. Так что мне был назначен испытательный срок, как при найме на работу, только срок неопределенный…

Как прошли эти три месяца? Ну, я старалась как могла, сама понимаешь. Но вот сколько я смогла — это другой вопрос… С самого начала я знала, что жить предстоит втроем — с покойной Джуди, и мне уготована роль заменителя жены. Я, правда, надеялась, что со временем жизнь возьмет свое. Напрасно надеялась. Он так и не понял, что, выражая всеми способами свою бесконечную любовь к памяти усопшей, он ранит меня. Не то что я так уж претендую на его любовь, но эта постоянная демонстрация верности ей сильно действует на нервы. Я не говорю о том, что каждое воскресенье он отправляется на полдня на кладбище, что в октябре он отмечал здесь в моем присутствии вторую годовщину ее смерти, я даже не говорю о ее портрете в гостиной… кстати, в спальне тоже ее портрет висит, и вход в спальню мне запрещен. Можешь себе представить? Он спит там под портретом, а мне оборудована спальня в другой комнате, я даже не знаю, храпит ли он во сне. Когда он хочет, он приходит ко мне. Прямо как в гареме! А эти бесконечные разговоры: Джуди любила это, Джуди делала то… Повсюду альбомы с фотографиями счастливой семейной жизни. И чувствуешь на себе оценивающий и сравнивающий взгляд. Поверь мне, Люся: очень неприятно. Но и это не все. Рубен, его сын, он и его жена возненавидели меня еще до того, как познакомились. За папочкино наследство, должно быть, опасаются. Как в той пьесе — помнишь, в театре Вахтангова? Сыновья и дочери ненавидят молодую жену своего отца. А я даже не жена, а невесть кто, какой-то эрзац жены.

При всем при том, надо признать, что Брюс все же делает для меня многое. И подарки, и приоделась я за его счет, и в Вирджинию в горы возил, и в Канкун на пляж летали… Но в то же время какая-то странная нечуткость, бездушие, черствость какая-то.

Обо всем этом я пыталась говорить с Мелиссой, которая (помнишь?) нас сосватала. Откровенно нажаловалась: трудно, говорю, вытерпеть. Она как-то приуныла, а потом вдруг рассказала, что когда-то давно сама очень хотела за Брюса замуж, но он предпочел эту самую Джуди. “Теперь, конечно, все в прошлом”, — сказала она. А я подумала, что в прошлом-то в прошлом, а счеты с Джуди, похоже, не кончились у нее и теперь. Очень может быть, как раз я и являюсь ее орудием для сведения этих счетов. Если так, то орудие дало осечку…»

В феврале выпал обильный снег. Дорожки расчистили, но могильные памятники оставались заваленными чуть ли не доверху. Увязая в снегу по колено, Брюс пробрался от дорожки до памятника и принялся за работу. Снег вокруг памятника он разгребал лопатой, которую предусмотрительно захватил из дому, но гранит скоблить лопатой не рискнул — можно поцарапать. Пришлось чистить руками. Перчатки быстро намокли, руки закоченели, но он продолжал работу. Когда снег был счищен, он снял перчатки, подышал на руки и начал выскабливать лед из выбитых на граните букв: “Judy Slonim”.

— Последние дни все время вспоминаю, как мы летали в Канкун. Обычно в это время года, зимой. Здесь снег, а там солнце, море, пляж, коралловые рифы. И ты, Джуди, в черном купальнике. И как ездили в Чеченицу смотреть пирамиды. В первый раз, помню, ты заплакала возле развалин храма, где приносили в жертву девушек. Экскурсовод был такой красноречивый, так трогательно описал, как их убивали. Ты заплакала, а я в утешение говорю: «Они же добровольно, они же считали это за большую честь». А ты сквозь слезы: «Не верю. Их заставляли».

У Рубена, как я и ожидал, ничего не вышло. Но деньги он мне не возвращает. «Мне, — говорит, — они понадобятся: не вышло в этот раз, так выйдет в другой». Он вообще в последнее время стал очень раздражительным и агрессивным. Наверное, на него подействовало появление в доме этой женщины. Он невзлюбил ее до того, как увидел. Ревнует к твоей памяти, наверное, и это понять можно.

А вообще я решил расстаться с ней. Что-то не получается, нет настоящего понимания. Я не отрицаю, что она хорошая женщина, дом содержит в порядке, обо мне заботится, но забота, понимаешь, исключительно бытовая, материальная: покормить, постирать, про лекарства напомнить… Мои чувства ее не интересуют и даже раздражают. Когда я отмечал второй ярцайт, она ушла из дома под каким-то предлогом. В моих отношениях с Рубеном она видит только денежную сторону и недоумевает, почему я не могу отказать ему. Но ведь он мой сын — этого она как будто не понимает. Странно, у нее ведь свой сын есть. Какая-то она слишком материальная. Религия для нее не существует вообще, а в путешествиях ей важны только удобства, познавательная сторона не интересует. Когда были в Канкуне, в Чеченицу она ехать отказалась: далеко, говорит, и рано вставать. А я повсюду видел тебя в черном купальнике…

Она ни в чем не виновата, она такая, какая есть. Вина целиком моя: я просто еще не готов жить с другой женщиной. А может быть, никогда и не смогу… Расстаться с ней хотелось бы по-хорошему. Как это сделать, ведь на улицу не выгонишь… Думал-думал, и вижу только один выход: купить ей недорогую квартирку. Возьму ссуду в банке тысяч на двести, осилю. На работу в какой-нибудь врачебный офис она устроится без труда, так что прожить сможет. Я ей это еще не объявил, но думаю, что большой неожиданности для нее не будет.

…Никто, Джуди, тебя не заменит.

Повсюду снег, сесть было некуда, и Брюс долго стоял у могилы, пока не окоченел совсем. Белесое зимнее солнце клонилось к закату, небо потеряло ярко-голубой цвет и тоже стало белесым. Брюс натянул поглубже шляпу, положил на плечо лопату и, увязая в снегу, медленно поплелся к своей машине, которую из-за заносов пришлось в этот раз припарковать на шоссе.