1

Сорока-воровка пролетела над водоемом с золотыми рыбками и устроилась на ветке дуба. Оттуда ей прекрасно было видно все, что происходит вокруг. Вот послышался шум двигателя. Блестящий, похожий на гусеницу грузовик двигался вдоль кипарисовой рощи по направлению к вилле Каробби. Был он точно таким, как в американских фильмах, — громадное стальное чудовище с зеркальными глазами-окнами. В прицепе лежало, приструненное веревками, словно дикий зверь, огромное дерево. Подобных гигантов здесь еще не видывали.

Двигатель грузовика выплюнул белое облачко дыма, которое повисло в воздухе, и, издав дребезжащий металлический звук, заглох. Водитель потянулся, выставив на всеобщее обозрение грязный пуп, размял затекшую поясницу, поглядел по сторонам и наконец проскрипел севшим от табака голосом:

— Ok. The baobab is here.

Баобаб наконец-то привезли. Умберта с замиранием сердца ждала этого момента, с точностью до километра прочертив в воображении маршрут грузовика. Она следила за его передвижениями сначала в Сенегале, потом по морю и, наконец, по шоссе. Две недели прошли в тягостном ожидании. Умберта тотчас же бросилась к баобабу. Ее развевающиеся волосы, зеленая майка «Лакост», джинсы «Леви’с», белоснежные кеды «Суперга» заставляли вспомнить строчки Валерия Шаганова, русского поэта, потрясенного ее редкой красотой:

Умберта, недавно отметившая свое двадцатилетие, буквально парила над цветами, легко прикасаясь к глициниям и белой березовой коре. Сотню раз представляла она себе эту встречу, но теперь, когда баобаб с помертвелой кроной лежал перед ней, как поверженный великан, распластанный по железу, все происходящее казалось ей нелепым капризом. Баобаб, вырванный с корнем, был еще мощней, чем она представляла, живей и неистовей. У нее ноги задрожали от страха, от тоскливой мысли, что она ошиблась. Сумеет ли она совладать с ним?

Кран сотрясал своим грохотом виллу, эхо отражалось от красных стен, увитых плющом, рабочие, цедя сквозь зубы ругательства, делали свое дело. Таинственный и ужасный, баобаб, казалось, излучал магическую силу древних сказаний.

Семейство Каробби, старший сын, Манлио, его беременная жена Тициана, сестры Умберта и Беатриче, и прислуга столпились рядом с огромной ямой. За время долгого путешествия по морю баобаб весь покрылся кристалликами соли. Садовник Альфонсо плеснул воды на ствол, и тот заблестел, как змеиная кожа. Потом садовник опрокинул в яму два больших мешка с удобрениями.

Баобаб рывками стали приводить в вертикальное положение. Ствол задрожал, корни закачались в воздухе, словно щупальца спрута.

Как будто пытаясь удержать дерево от падения, Умберта судорожно сжала руки. Стальной канат зазвенел, натянувшись до предела, крона взмыла в небо, листья нижних ветвей опустились всем на головы, даже на белый колпак повара. Наконец крюк крана отсоединили, баобаб остался одиноко стоять, прямой и неподвижный. Казалось, он заслонял собой закат.

— Та еще затея с этим баобабом, — заключил садовник Альфонсо.

 

2

Вилла Каробби пребывала в задумчивом молчании. От разогретой черепицы исходил аромат глициний. Посреди луга мрачно высилась громада баобаба — со стволом, напоминавшим спину носорога, ветвями, походившими на чернильные росчерки, он казался детским рисунком. Впрочем, Манлио Каробби был слишком увлечен поглаживанием живота беременной жены Тицианы, чтобы ощутить прикосновение тени баобаба. Красавица Тициана, раскинувшаяся на бескрайней кровати, была на седьмом небе от счастья. Доктор Серристори, семейный врач с полувековым стажем, одетый как охотник, забывший дома ружье, с уморительным выражением лица, поросшего клочковатой бородой, важно кивал, подтверждая результаты УЗИ:

— Просто замечательный мальчик.

Обычно сдержанный, Манлио, улыбаясь глупой счастливой улыбкой, обвел взглядом портреты предков, перенесся в мыслях к истории рода Каробби, к его доблести, с честью пронесенной через века. С рождением наследника будущее стало бы еще безмятежней. Он откупорил бутылку вина урожая знаменитого 1895 года. Глаза его увлажнились, и последовал краткий тост:

— Я поднимаю бокал за будущее Манлио-младшего… Ко дню его появления на свет мы должны подготовить праздник, что-то исключительное.

Тициана, всегда гнавшая от себя даже саму мысль о беременности, тоже расчувствовалась, слезинка упала на ее большую грудь и, соскользнув с нее, навсегда исчезла на шелковом постельном белье.

Доктор Серристори, плохо сохранившийся восьмидесятидвухлетний старик, абсолютно равнодушный к происходящему, воспользовался тем, что все отвлеклись, чтобы отдать должное вину, и опрокинул в себя одну за другой пять рюмок. Смесь алкоголя с артериосклерозом неизменно заставляла разыгрываться его боевой дух. Прохаживаясь в задумчивости вокруг кровати, он начал что-то бормотать, обращаясь главным образом к огромному животу Тицианы:

— Если вдуматься, все неудобства вашей беременности, той девятимесячной жертвы, на которую природа вас обрекает… — Он пошатнулся, возраст и десертное вино отнюдь не добавляли твердости его поступи. — Все эти мучения через двадцать — тридцать лет исчезнут. Женщины не будут больше беременеть.

Тициана перестала теребить свой пупок.

С разметавшимися по плечам волосами она походила на женщин с картин Модильяни, такая же красивая, несмотря на чересчур большую грудь и огромный живот. Решив, что это очередная шутка Серристори, она улыбнулась.

Старый врач перебрался в центр спальни, подыскивая соответствующее освещение для своего выступления:

— Детей будут делать в лабораториях. Женщина будет освобождена от рабской обязанности рожать детей, горбиться под тяжестью своего уродливого живота.

Будущее отчетливо читалось в черных глазах Серристори:

— Будет принят закон, по которому у девочек будут удалять яичники, навсегда исчезнут менструации. Мужчинам больше не надо будет выносить гормональные бури своих женушек, закроются фабрики прокладок. Можно будет заниматься любовью в свое удовольствие…

Тициана смотрела на него ошеломленно, подобный бред не укладывался у нее в голове. Манлио тоже начинал терять терпение. Серристори цинично улыбнулся, встопорщив пучки щетины на подбородке, на щеках и под носом:

— Больше не надо будет бороться с болезнями матки, гинекологи останутся без работы…

Казалось, мертвенно-бледную Тициану вот-вот стошнит. Манлио с почтением относился к доктору Серристори, но сейчас тот перешел все границы приличия. Пришлось слегка повысить голос:

— Прекратите говорить ерунду. Разве вы не понимаете, что ведете себя неприлично, что ваши слова нервируют Тициану?

— Я бы на ее месте только обрадовался. Никакой боли, никаких осложнений, автоматика и полная безопасность, — упрямо возразил доктор.

— Прошу вас, уходите. Вам следует отдохнуть. В вашем возрасте нужно беречь себя, когда такая жара на улице.

Серристори уже открыл рот, но Манлио решительным жестом заставил его закрыться:

— Все, хватит, сегодня мы уже и так выслушали достаточно глупостей.

Старый доктор вышел, пошатываясь от выпитого, чертыхнулся, а затем методично вытоптал целую клумбу с ирисами. После этого он натолкнулся на баобаб, который стоял посреди поля, как великан-иноземец, как изваяние безумного скульптора.

Врач ополчился на дерево, словно Дон Кихот на несчастную ветряную мельницу. Алкоголь в крови подсказывал, что нужно сразиться с баобабом, изрубить его в щепки, а потом искурить, как тосканскую сигару. Пока он раздумывал, как осуществить это наилучшим образом, появилась сестра Манлио и Умберты, двадцатидвухлетняя Беатриче. Легко ступая на своих двадцатисантиметровых платформах, в крошечном купальнике золотистого цвета, она казалась восточной богиней. К груди она прижимала петуха по кличке Джильберто с разноцветным гребешком, мощными ногами и готовыми к атаке копями. С ним Беатриче была неразлучна. Она разговаривала с ним, обожала, как родного сына, и укладывала спать в свою постель.

Опершись о ствол баобаба, врач попытался принять позу плейбоя, но кора дерева показалась ему панцирем какой-то мерзкой твари. Он с отвращением отдернул руку и, пошатнувшись, едва не рухнул на землю. Беатриче улыбнулась врачу чарующей улыбкой. Ее пупок, казалось, подмигивал, к нему сходились все линии ее прекрасного тела. Весело посмотрев на Серристори, она усмехнулась:

— Ну, как вам наш баобаб, доктор? Нешуточный размерчик!

Криво улыбнувшись, Серристори готов был ответить девушке в тон, но сдержался, чтобы не показаться вульгарным, и продолжал стоять молча. Ну и девка эта Беатриче! Она так виляла задом, что даже неотступно следовавшая за ней по гравию садовой дорожки тень казалась соблазнительной, вибрация каждого ее шага отдавалась у него в брюках. Он попытался сказать хоть что-то, но вино окончательно обездвижило язык. Неожиданно почувствовав слабость, доктор снова чуть не упал, но не стал на этот раз опираться о баобаб. Чертыхаясь и пошатываясь, он побрел к своей машине.

На террасе горничная вывешивала сушиться белые простыни. Под глицинией Манлио, пригубливая мелкими глоточками кофе, листал «Ла Национе». Петух Джильберто что-то клевал в свежей траве под баобабом, а Беатриче решила позагорать. Ритуал намазывания кремом «Нивея» она уже давно превратила в аттракцион, в настоящие американские горки из изгибаний, откровенных наклонов, танцев с кинжалом или покрывалами. Спрятавшись за цветами или в кустах самшита, слуги жадно пожирали ее глазами. Их грязные мысли как будто стекали по ее телу. Эта игра оставалась их тайной, никто ни разу не нарушил молчаливое соглашение, никто не осмелился претендовать на что-то большее.

А ей нравилось выставлять себя напоказ. Еще в детстве она всегда первой читала стихи на Рождество, пела и, еще совсем крошкой — демонстрировала свои наряды, стараясь затмить остальных. Когда взгляды были обращены на нее, она испытывала чувство потаенного возбуждения, счастье как будто впрыскивалось в ее кровь. Эта зависимость была сродни наркотической.

Еще подростком она изучала свое тело перед зеркалом, распахнув окна, подставляла его солнечным лучам, давая им стекать по лобку, и представляла, что в этот момент кто-то на нее смотрит. Как-то на закате, обдуваемая легким ветерком, который доносил ароматы сада, Беатриче, полностью обнаженная, самозабвенно раскачивалась на балконе. Садовник Альфонсо, опершись на руль велосипеда, так и застыл под ее балконом. Тогда она поняла, что ее тело — фантастическое оружие, которое можно в свое удовольствие использовать на мужчинах или против мужчин.

Беатриче сняла бюстгальтер. Ее грудь несколько месяцев назад снова стала третьего размера, меньше и более совершенной формы, а прежде она доходила даже до шестого. Грудь она меняла по настроению, создавая массу забот своему пластическому хирургу. В свое время, кстати, она переделала себе нос, скулы и бедра. Она ваяла свое тело, как скульптуру.

Беатриче открыла кран. Под струями воды она казалась настоящей нимфой. На баобаб дохнуло свежестью, эта девочка ему явно нравилась.

Прошло десять дней со дня появления баобаба. Чудесный великан, казалось, приходил в себя, начинал покрываться свежей листвой. Каждый день Умберта устраивалась в его тени, искала на нем следы сенегальского солнца, разглядывала листья, стараясь запечатлеть их очертания в памяти, пыталась определить составляющие его запаха. От него веяло дикой первобытной мощью, и Умберта прижималась к его грубой коре, чтобы пропитаться ею.

На ее детских рисунках посреди голубых лесов, рядом с домиком феи, в поле гиацинтов всегда был баобаб. Эту картинку она перерисовала из какой-то старой книги. И теперь, когда великан стоял перед ней, она испытывала сильнейшее волнение.

Альфонсо подкатил на своем велосипеде к баобабу, объехал несколько раз вокруг дерева со свойственным тосканским крестьянам выражением всеведения на лице. В последнее время они с Умбертой достаточно резко пикировались и таили друг на друга обиду. Садовник уже давно высказался против идеи пересадить баобаб в столь далеком от Сенегала месте. Он знал Умберту с самого рождения, именно он и научил ее любить растения, поэтому ей приходилось мириться с некоторой фамильярностью старого садовника.

— Дерево не перенесет зимних холодов. Это был глупый каприз, и только!

Его слова обожгли сердце Умберты, но она сделала вид, что не расслышала. Садовник продолжал наматывать круги, пытаясь найти какое-нибудь фактическое подтверждение своей мысли.

Умберта краем глаза следила за ним, довольная, что баобаб все-таки оправился. Альфонсо тем временем остановился, слез с велосипеда и наклонился к корням дерева. Умберта последовала его примеру.

— Похоже на гриб, но я таких никогда не видал.

Корявым пальцем садовник разгреб мох, и на свет действительно появился гриб, с длинной тонкой желтоватой ножкой и усыпанной зелеными пятнышками шляпкой с голубыми прожилками. Альфонсо и Умберта вели себя как дети, нашедшие клад:

— Не будем его трогать, вдруг он ядовитый.

Через несколько минут вокруг гриба собралась целая толпа: слуги, повар, беременная Тициана, Беатриче в леопардовой юбочке. Манлио листал огромный старинный том «Грибной энциклопедии».

— Вот. «Stropharia cubensis, родом из Бразилии, но встречается и в Африке, — начал он менторским тоном, найдя подходящую картинку. — Священный гриб, используемый в магических обрядах. Вызывает зрительные и слуховые галлюцинации, а также пространственно-временные нарушения восприятия». Это гриб-галлюциноген. По всей видимости, споры гриба остались на корнях баобаба.

— Очень опасная и вредная штука, — заявил Альфонсо с озабоченным видом.

Манлио натянул резиновые перчатки, аккуратно сорвал гриб и положил его в пластиковый пакет. Остальные гуськом последовали за ним к топке, где сжигался мусор. Казалось, что по кипарисовой аллее движется похоронная процессия. Манлио Каробби остановился возле топки и торжественным жестом, выглядевшим еще театральнее благодаря нарочитой медленности движений, кинул наркотический гриб в огонь. Беатриче тут же бросилась к появившейся из топки струйке дыма и стала жадно вдыхать ее широко раскрытыми ноздрями. Затем она сделала вид, что наркотик подействовал, и как сумасшедшая побежала прочь. Все восприняли это спокойно. Так проявлялось ее обычное стремление быть центром внимания, темперамент прирожденной актрисы.

Кто себя действительно чувствовал странно, так это петух Джильберто, который весь вечер клевал этот маленький цветной гриб. Хищный взгляд петуха смягчился и сделался почти нежным. Джильберто удобно устроился на баобабе и задремал. Светила полная луна, стояла майская ночь, в траве ползали светлячки. Вилла Каробби казалась петуху еще таинственней, чем обычно. Джильберто окутали мистические флюиды, справиться с которыми петух был не в силах. Наркотик, содержавшийся в грибе, распахнул перед ним смысл бытия. На ум стали приходить вопросы, на которые не было ответов. Может ли в полнолуние петух поверить в Бога? В чем смысл жизни? Есть ли у петухов душа? Внезапно грибной яд отключил сознание, радужные разводы, похожие на расцветку его гребешка, взорвались в мозгу. Красно-желто-зеленый фейерверк прозвучал пронзительным аккордом. Джильберто превратился в мороженое с небывалым многогранным вкусом или в ястреба, пронзающего в полете радугу.

 

3

После смерти Джильберто Беатриче была безутешна. Ненакрашенная, с потухшим взглядом, с опухшими от слез глазами она еле-еле переставляла ноги на своих огромных платформах.

Под серыми отблесками неба, все прочие цвета которого будто бы исчезли вместе с петухом, она бесцельно слонялась по саду из конца в конец. Ветра не было, небо затянуло тучами, и в тоске Беатриче проклинала мир, призывая на него самые страшные бедствия. Случайная смерть ее любимца оставила в душе неисцелимую рану.

Обнаженная Тициана занималась лечебной гимнастикой. Со спины было даже не догадаться, что она беременна. Рыжие волосы стекали по спине, подобно хвостатым кометам. Готовясь к родам, она делала упражнения для таза и принимала неловкие и откровенно неприличные позы. У вошедшего Манлио затуманился взор, ему тут же захотелось овладеть ею. Они уже очень давно не занимались любовью: Тициана навязала мужу воздержание сразу же, как только получила результаты анализов, может быть желая отомстить за свою молодость, омраченную беременностью.

— Дорогой, что-то ты бледный. Ты не устал? — спросила она, отлично зная, что только сильней заводит мужа.

Зад ее был изогнут, как лук в боевом положении, и казался объятым огнем. Манлио, отводя глаза, попытался сменить тему:

— Ты мне напоминаешь Мадонну Липпи из Уффици. Твоя красота волнует меня, как бесценное произведение искусства.

— Подойди сюда, дорогой.

Раскинувшись на постели, Тициана приложила ухо мужа к своему животу. Солнце щедро освещало уже пахнущую молоком грудь. Глухие звуки в лоне явно свидетельствовали о существовании Манлио-младшего. Манлио-старший смутился. Конечно, к материнству нужно относиться с почтением, ведь маленькое существо, пинающее этот живот изнутри, — его собственный сын. Как только его могли посетить столь непристойные желания? Пристыженный, он с благоговением поцеловал Тициану в щеку:

— Прости меня…

Тициана кивнула, волосы короной венчали ее голову.

«Пора оповестить супругу о моем плане», — подумал Манлио. Несколько дней он провел, копаясь в семейной библиотеке, и в одной книге XVIII века наконец-то обнаружил то, что искал. Раскрыв фолиант, захваченный из библиотеки, он стал читать:

— Четвертого сентября тысяча семьсот двадцать девятого года на свет появился Людовик, сын-наследник короля Франции Людовика XV. Чтобы отметить это событие с размахом, подобающим для младенца такого происхождения, возле королевского дворца были возведены разного рода праздничные сооружения: карусели, портики, театральные подмостки, храмы в классическом стиле, пиротехнические машины…

Тициана, чтобы доставить мужу удовольствие, слушала, хотя такие рассказы всегда наводили на нее ужасную скуку. Вот и сейчас она болтала длинными ногами, как школьница, усевшаяся на парту.

— Знаешь, что представляли собой праздничные сооружения?

Тициана помотала головой. Если бы даже знала, она все равно бы не сказала, чтобы не расстраивать его.

Манлио нравилась собственная ученость, он разбирался в истории не хуже какого-нибудь профессора. О, если бы ему родиться в век Просвещения таким же знатным и богатым, как сейчас! Современность была ему отвратительна, и, укрывшись на своей вилле в стиле XVI века, Манлио всячески пытался оградить себя от веяний нового времени.

— Многие знаменитые архитекторы создавали праздничные декорации, чтобы запечатлеть событие в памяти потомков. Устраивалось представление с танцами и музыкой, которое завершалось фейерверком.

Манлио горделиво смотрел на Тициану. Его мечта соединить прошлое с настоящим вот-вот должна была осуществиться.

— Я решил воссоздать на вилле Каробби по случаю дня рождения Манлио-младшего сооружение, аналогичное «большому приспособлению для праздничных огней», какое кардинал де Полиньяк установил на Навонской площади в восемнадцатом веке.

Водрузив книгу на живот Тицианы, Манлио ткнул пальцем в эстамп Джованни Паоло Паннини. Тициана бросила на страницу ленивый взгляд. Все эти гравюры казались ей одинаковыми, тем более что были чернобелыми. Манлио же разошелся не на шутку.

— Напротив баобаба мы в точности воссоздадим тот старинный проект, а справа построим храм Гименея, бога-покровителя брачных уз…

Когда Манлио вновь взглянул на Тициану, та уже клевала носом. Он нежно погладил ее по лицу, жена слабо улыбнулась. Нужно заинтересовать ее чем-то более конкретным.

— Ты будешь героиней праздника, ты откроешь представление, вознеся Манлио-младшего к небу на фоне самой пышной декорации из всех, когда-либо существовавших. В платье от Капуччи ты будешь купаться в аплодисментах…

Тициана прогнала сон и стала внимательно слушать Манлио. Внезапно эта идея предстала в совершенно ином свете. Она, бывшая фотомодель, не собиралась хоронить себя заживо на вилле Каробби. И праздник может стать прекрасным поводом, чтобы напомнить о себе и вернуться на подиум…

— Это будет праздник для немногих избранных, исторический факт, тщательно воссозданный с соблюдением всех деталей.

В глазах Манлио, блестящих, как плазменный экран телевизора, засверкали огни будущего праздника, он был счастлив, что наконец-то достучался до Тицианы.

— Финал не оставит тебя равнодушной. Тысячи огней рассекут небо над нашей виллой. В их отблесках декорации засверкают в ночи…

Тициана смотрела на мужа с обожанием, перспектива стать героиней шоу, снова пройти по подиуму ее буквально заворожила. Неожиданно для себя она прослезилась.

Баобаб начинал приходить в себя от шока, причиненного путешествием. Корни начали впитывать соки из щедро удобренной земли. Хуже всего он пережил тот момент, когда его вырвали из родной земли. Глядя с грузовика на свое разоренное гнездо, прощаясь с красными муравьями, змеями, саранчой, червями, жившими между корней, цветными бабочками, птицами, закатом, жарким воздухом, знакомыми запахами, стадом антилоп вдалеке, баобаб лишился чувств от тоски. И вот теперь его ошеломили жидкими удобрениями и вынудили отказаться от желания умереть. Накачанный наркотиками, баобаб возвращался к жизни, но новый мир ужасал его. Бескрайние просторы сменила узкая полоска горизонта, он оказался в компании низкорослых, рахитичных деревьев, среди бетонных стен, аллей с мелкими цветочками по краям, невыносимых резких запахов и людей, которые приходили на него таращиться, как на уродца. Баобаб хотел взлететь в небо, но проклятые неудобоваримые химические субстанции парализовали волю и раздули его до такой степени, что в какой-то момент он вздрогнул и издал странный звук, как будто рыгнул.

В парке виллы Каробби, сверкая своими нержавеющими боками, приземлился вертолет. На площадке его ждали Манлио и Тициана, одетая в широкий джинсовый комбинезон. Турбина вертолета сдула пыль с длинных цветочных грядок, маленький паучок улетел прямиком в космос, чтобы навсегда там затеряться, двух божьих коровок размазало по стволу баобаба, четыреста пятьдесят шесть листьев сорвались с платанов, кипарисы лишились ста тридцати шести побегов, две тысячи муравьев пропали без вести. «Похоже на бурю в пустыне», — с тоской подумал баобаб. Когда двигатель заглох, листья, побеги, муравьи оказались на земле, убитые и раненые, как на настоящей войне. В пыли, разрезаемой солнечными лучами, виднелись силуэты двоих спускающихся по трапу. Первый, архитектор Руджери, мужчина лет пятидесяти, сухопарый, с благородной сединой, глубокими морщинами около рта, острым носом, шел вперед уверенно и даже торжественно. Юноша в белом по имени Замир, отставший на несколько шагов, сверкал глазами цвета свежей нефти. Умберта, тоже встречавшая гостей, остановила взгляд на нем. Отметив мягкие губы, она подумала о песчаных дюнах в пустыне. Нежная женственность движений придавала ему своеобразное очарование.

Манлио встретил гостей с помпой, прислуга стояла навытяжку, вся семья была в сборе. Архитектор Руджери, получивший «Оскара» за декорации к фильму «Звездный путь, возвращение», был одним из самых известных художников театра и кино. Циник, гомосексуалист, флорентиец, он слыл гением. С помощью Замира, своего главного помощника, он должен был воссоздать «большое приспособление для праздника по случаю рождения дофина». Пока они шли от вертолета к вилле, Манлио Каробби говорил о празднике, почти задыхаясь от нетерпения. Архитектор Руджери слушал его с интересом: и это воодушевление, и эта причудливая идея его увлекли. Наконец ему удалось вставить слово:

— Мы сделаем все, чтобы эта постановка стала событием года. О ней будут писать и говорить все журналисты и телевизионные обозреватели.

Каробби задумался. Ему совсем не хотелось, чтобы его праздник стал темой светской болтовни. Он бы предпочел, чтобы все прошло в узком кругу, но времени на обсуждение деталей было предостаточно, и Манлио решил пока промолчать.

Между тем белые камешки аллеи напевали восточные мелодии под сандалиями Замира. А Руджери, умевший черпать вдохновение повсюду, не без самолюбования демонстрировал свой дар:

— Здесь мы возведем храм, там фонтан, а по краям две копии триумфальной колонны Траяна.

Умберта, Тициана и Беатриче следовали за ними маленькой свитой. Пораженные внешностью Замира, они хихикали и говорили такое, что, с точки зрения любого мужчины, просто не может прийти женщине в голову. Больше всего они потешались над ягодицами юноши, просвечивающими сквозь неплотную ткань брюк. Замир обернулся, догадавшись, что речь идет о нем, и зашагал, вызывающе поигрывая бедрами. Затем он женственным жестом уронил на плечи свой белый тюрбан, встряхнул волосами, и его лицо осветила нахальная улыбка. Архитектор Руджери, будто заметив интерес, проявляемый к Замиру, раздраженно одернул его:

— Замир, не отставай.

Тициана, объездившая весь мир во время съемок для модных журналов, не понаслышке была знакома с такими вещами и безапелляционно заявила:

— Оба непоправимо голубые!

Наивной Умберте глаза Замира показались мягкими, нежными, совсем не похожими на глаза гея. Она вздрогнула, когда он пожал ей руку, кожа Замира как будто излучала потаенное желание. Она никогда еще не видела такого красивого мужчину. Его влажные губы раскрывались, как лепестки розы, и их нестерпимо хотелось поцеловать. За свою жизнь Умберта целовалась только однажды. Целовал ее эмигрант из России, стареющий поэт Валерий Шаганов. Произошло это совершенно неожиданно для нее, на вечерней прогулке в саду. Он посвятил этому украденному поцелую стихотворение.

Умберта провела немало времени с Валерием Шагановым. С ним было приятно разговаривать, слушать его мелодичный голос. Поэт, гостивший у Манлио в течение долгих месяцев, рассказывал ей истории о неизвестных ей мирах, о путешествиях по овеянному волшебством Востоку. Вместе они и придумали пересадить баобаб на виллу Каробби.

Замир тоже говорил, как поэт, очаровывал, произнося каждое слово с медовой нежностью, искусно вставляя в разговор длинные паузы. За обедом он постоянно смотрел на Умберту и улыбался. Его взгляд пронизывал, гипнотизировал. Умберта беспрестанно смущалась от его слов:

— У вас удивительные глаза. Цвета… берлинской лазури…

Умберта старалась скрыть пылающие щеки. Движения рук Замира походили на напоенные огнем танцы Востока. Он протягивал и опускал их, подобно хищной птице, машущей крыльями:

— …или… лазоревого цвета с отблеском кобальта…

Когда Замир, собирая свои черные волосы в пучок на затылке, поднял руки, рубашка на мгновение обтянула холмики маленькой, как у девочки-подростка, груди. Тициана, сидевшая рядом с Умбертой, хмыкнула:

— Так я и знала, у него и сиськи есть. Он еще и транс.

Замир, услышав сказанное, опустил руки. Грудь исчезла под просторной шелковой рубахой. Архитектор Руджери ревностно следил за этим обменом любезностями. Поднявшись из-за стола, он прильнул к спине молодого араба.

— Сооружение должно быть готово к четвертому сентября, у нас не так много времени. Придется на какое-то время, подобно монахам, изолировать себя от мира. Прямо завтра оборудуем стройплощадку.

Произнося это, он положил руки па спинку стула, на котором сидел Замир, и слегка наклонился вперед, как будто заключая того в объятия.

— Нам еще и не такое приходилось делать, правда, Замир?

За столом воцарилось смущение. Манлио был достаточно либерален, но не любил, когда отношения выставляют напоказ. «Придется потерпеть, — подумал он. — В конце концов, все великие художники были гомосексуалистами».

— Мой Замир гениально пишет фрески. Как-нибудь я попрошу его переписать Сикстинскую капеллу.

Руджери ласково погладил руку Замира. Тот с досадой сжал в пальцах хлебный мякиш — незаметно для всех, кроме Умберты. Замир как будто посылал ей секретные сигналы, таинственные волны, пытался донести свое желание войти с ней в контакт. Умберте он казался растерянным, как заблудившийся ребенок. Вместе с тем он отличался свойственной восточным мужчинам любезностью. Умберта вполне могла бы влюбиться в него. Конечно, его ориентация, впрочем пока не нашедшая полного подтверждения, не особенно ее радовала. Умберта взглянула в окно, посмотрела на свой баобаб, стоящий в неизменном величественном молчании, и успокоилась.

Вот уж он-то точно никогда ее не разочарует.

 

4

Баобаб начал понемногу ценить блага капитализма. Продолжая впитывать химическую отраву, он тем не менее крепчал. Корни обрели былую стальную мощь, ветви тянулись в небо в поисках солнца, окружающий пейзаж стал привычным. Смирившись с неподвижностью, он не искал и не желал никаких других горизонтов. Но счастлив он все-таки не был. Обитателями виллы были бледные, жеманные, странно пахнущие мужчины и женщины. Закатное солнце здесь походило на яйцо, сваренное в мешочек, липкий воздух был пресным и безвкусным, и никакая живность на баобабе не селилась. Он чувствовал себя одиноким. Отчасти даже изгнанником.

После смерти петуха Беатриче пыталась вновь ощутить радость жизни. Для этого она решила сходить посмотреть на строительство, которое шло уже несколько дней. Молодые люди из команды Руджери, машинисты, реквизиторы, ответственные за спецэффекты, плотники, работали в поте лица. Все как один красавцы — мускулистые, в обтягивающих майках, с серьгами в ушах, с татуировками. Голубоглазые блондины, зеленоглазые брюнеты, желтоглазые шатены — и все как один геи. Они устанавливали леса, а казалось, что снимается рекламный ролик. Блондин прижимал к себе алюминиевые трубы, оглядываясь вокруг, как будто следя за объективом телекамеры; брюнет затягивал болты разводным ключом, поворачивая его в ритм музыке, звучащей в наушниках плеера; бритый парень таращил лиловые глазищи на сцену, которой пока не было; сидя на балке, шатен и рыжий мерялись силой и демонстрировали округлые мускулы на татуированных руках. Матросские береты, полосатые футболки, цветные обтягивающие шорты, молодцеватые чубы — все это сливалось в симфонию красоты и силы.

Беатриче решила бросить им вызов, а именно позагорать в собственной манере. Ради этих необычных зрителей стоило устроить спектакль, посмотреть, действительно ли они безвозвратно потеряны. Для этого она нацепила эластичную серебристую мини-юбку, голубой лиф, выставлявший напоказ пупок, и свои неизменные платформы.

Она устроилась на траве напротив стройплощадки так, чтобы все молодые люди могли ее видеть, и, раскинув полотенце, начала раздеваться. Сначала она сняла юбку и изогнулась с кошачьей грацией, выставляя зад с тонкой полоской красных танга. Лиф соскользнул вниз, открыв слепящему солнцу молодую грудь третьего размера. Размазывая крем «Нивея», она уделила особое внимание соскам, представляя их средоточием невообразимых наслаждений. Ни один мужчина не смог бы устоять. Беатриче взглянула на молодых рабочих. С тщеславным рвением каждый занимался своим делом, никто не обращал на ее наготу никакого внимания. Все демонстрировали ей спины и затылки, как будто их усилия требовались только в противоположном Беатриче направлении. Ни одного взгляда, пусть украдкой, пусть из простого любопытства к тому, что происходит в саду. Единодушное презрение к женскому телу. Беатриче сердито накинула халатик и, схватив полотенце, покинула сцену.

Не сделала она и двух шагов, как из-за баобаба высунулся худой, подстриженный в классическом стиле мужчина средних лет в броской гавайской рубахе. Деликатно опущенные глаза выдавали в нем человека, немало повидавшего в жизни и не раз попадавшего в переплет.

— Гоффредо Сотье, управляющий строительством. Куда же вы?

Единственный птенец, попавший в расставленные сети, разглядывал Беатриче с нескрываемым аппетитом, тотчас же вызвавшим в ней расположение. Его внимание ей льстило. Она остановилась и битых полчаса, стоя под душистым тутовником, слушала, как Сотье, «человек кино», по собственному определению, взахлеб рассказывал ей о снятых им фильмах и плел разные небылицы. Он пожирал глазами Беатриче. Самым соблазнительным было то, что девушка, продолжая с ним болтать, не обращала никакого внимания на распахнутый топик, обнажавший грудь. Бесстыжая девица наверняка еще и не такое может показать.

— За свою долгую карьеру в кинематографе мне нечасто приходилось встречаться с таким естественным талантом, как у вас. Такая непосредственность могла бы… помочь вам стать актрисой, сняться в каком-нибудь фильме…

Теперь уже Беатриче попалась на удочку Сотье. Они еще долго разговаривали и окончательно понравились друг другу. Сотье обладал шармом галантного пирата с обветренным лицом, на котором читаются его жизненные и сексуальные похождения. Этим вечером они поужинали вместе.

Умберта проводила много времени, ухаживая за клумбами, кустами и деревьями. В саду она работала в перепачканном землей белом спортивном костюме, который, как ящик статую, скрывал ее. Рядом со стройплощадкой она никогда не останавливалась и, проходя мимо, лишь украдкой пыталась высмотреть Замира. За эти несколько дней только однажды ей удалось разглядеть его среди десятков людей, ползавших по лесам.

Впрочем, ее мысли все равно были заняты совсем другим. Баобаб казался безжизненным. Умберта часами сидела рядом с ним, тщетно пытаясь проникнуть в его душу. А дереву никак не удавалось очиститься от азотистых соединений, перекачать их к самым верхним ветвям. Его одолевало желание очиститься. Но, с другой стороны, к чему все эти витамины, если оно утратило интерес к жизни? К чему вся эта суматоха? Отправят ли его обратно в Сенегал? Конечно нет. Поэтому дерево замкнулось в бунтарском отречении, отказываясь расти дальше.

Умберта места себе не находила, баобаб заставлял ее лить горькие слезы. Ни на миг она не оставляла дерево без внимания.

Наконец для консультации пригласили университетского профессора Джулиани. Одного взгляда ему хватило, чтобы понять, в чем дело, и он немедленно обрушился на Альфонсо:

— А чем вы его удобряете?

— Жидким азотом.

— И как часто?

— Два раза в день.

— Вы что, с ума сошли? Вы же его уморите!

Красный от смущения Альфонсо скроил сокрушенную мину, хотя был уже сыт по горло этим баобабом.

— Вы его как резиновый шарик надули этим азотом! Так вы добьетесь обратного эффекта. Как бы он не засох.

Профессор распорядился на время прекратить впрыскивание химических удобрений.

Мало-помалу баобаб пришел в себя. Чтобы вернуться к нормальной жизни, ему хватило нескольких солнечных дней и немного воды, но горечь он сохранил на всю оставшуюся жизнь.

Пришло время представить графическим проект декорации. Руджери сидел перед монитором и наслаждался происходящим. Лучи света с экрана, как саблей, разрубали черты его лица, и оно казалось освещенной маской.

— В ночь представления ворвется ослепительный вихрь лазеров, они смешаются с огнями фейерверков. Новейшие технологии переплетутся с деревянными конструкциями, с пигментными красками, с театральным реквизитом восемнадцатого века…

За компьютером в глубине комнаты вырисовывался темный силуэт Замира. Юноша повернулся, и его глаза, обращенные к Умберте, молнией сверкнули в полумраке. От радости, что снова увидела его, девушка робко улыбнулась. Замир махнул ей рукой. Красота Умберты не нуждалась в косметике и освещала комнату. Замир, в голубом костюме, немного смущенный, был похож на ребенка на первом причастии. В тишину вечера потоком лились слова Руджери. В бокалах баккара отражалось мелькание экрана. Монитор во всех ракурсах демонстрировал трехмерную Навонскую площадь в блеске ее великолепия.

— Фонтан «Четыре реки и Нептун» Бернини будет воссоздан до мельчайших деталей, а о струях воды позаботится электроника.

Рассказ о будущем шоу не занимал Умберту. Взгляд ее был прикован к Замиру. Полумрак как бы отделял их от всех остальных, делал соучастниками странного, пьянящего действа, похожего на детскую игру в больницу под еще влажными после стирки простынями или на заговорщическое перешептывание молодых монашков во время мессы. Руджери с неизменным пылом продолжал комментировать ролик:

— Специальные устройства перенесут конструкцию на другой пространственный уровень…

На плазменном экране, среди звезд, декорация, подобно космическому кораблю, кружилась в танце.

— Для своих постановок я всегда тщательно подбираю цвета. В этом случае идею мне подал Замир, и я принял ее с восторгом. Мы используем то, что значимо именно для вашей семьи: цвет глаз хорошо всем вам знакомой девушки. Замир незаметно ее фотографировал, и — вот…

Внезапно на мониторе появился кадр с изображением глаз Умберты глубокого голубого цвета.

— По-моему, цвет глаз Умберты — это настоящая берлинская лазурь. Потрясающе.

Умберта поежилась, внимание ей совсем не нравилось. В недоумении она взглянула на Замира, тот широко, ободряюще улыбнулся. Глаза Умберты на мониторе разрастались, берлинская лазурь постепенно растворялась, вырисовывались все ее оттенки, от самых глубоких и мрачных до мерцающих светлых. Внезапно, как по мановению огромной кисти, в лазоревый цвет окрасился купол храма Гименея, перекликаясь с ночным небом. На миниатюрном небесном своде, одни за другими, следуя выверенной хореографии, выстроились отдельные звезды, созвездия и луна. У носа растроганного Манлио Каробби засеребрилась слеза.

Зажегся свет. Перекрывая аплодисменты, Руджери как будто продолжал декламировать монолог со сцены:

— Цвет глаз Умберты никого не может оставить равнодушным. Непросто будет передать в росписи все его удивительные оттенки. Посмотрим, как Замир справится с этой задачей.

Умберта, красная от смущения, никак не могла взять в толк, когда и где ее сфотографировали.

Когда восторги по поводу увиденного сменились тостами и звоном бокалов, Замир подошел к Умберте и заговорил тихо, чтобы не привлекать внимания остальных. Арабский акцент смягчал его итальянскую речь. Робко, как будто извиняясь, он протянул ей конверт с пачкой фотографий:

— Их еще много, здесь только самые удачные.

Была ли она оскорблена тем, что за ней следили, или же польщена явным интересом Замира, — Умберта сама не могла понять. Выбрав решение, подсказанное ей хорошим томом, она вежливо, но холодно поблагодарила и ушла к себе.

Руджери, кипя от ревности, испепелял юношу взглядом. Его любезность с женщинами выводила архитектора из себя. Этой ночью он с особой жадностью — как тот, кто любит и боится измены, — овладел Замиром. Замир, как всегда, повиновался. Он научился поддаваться, потакать во всем человеку, который держал его при себе, даря богатство, влияние, удобства роскошной, вольготной жизни. Дрожь и стоны Руджери придавали Замиру уверенности в том, что обуреваемый страстью архитектор никогда не оставит его. Однако ничто другое не могло бы гарантировать юноше столь же безоблачное будущее.

А в одной из соседних комнат Умберта разложила фотографии на постели. На них она была запечатлена в разное время суток и в разные дни: когда стояла рядом с вырванной ветром сосной, когда сеяла траву под баобабом, когда пересаживала розы. Замир, положив палец на затвор и прильнув к объективу, задерживая дыхание, запустил руки в ее жизнь, делая ее своей собственностью. Удивительно, но снимки, приостановившие течение времени, выдавали присутствие Замира тонким запахом смоковницы. Или гибискуса. Перебирая рассыпанные на кровати фотографии, Умберта присмотрелась к собственным глазам на первом плане, уловила в них оттенок грусти, легкую мутную рябь и подумала, что до сих пор не была счастлива. Будущее тоже не виделось в розовом свете. Похоже, она начинает влюбляться в голубого.

Сотье продолжал свои игры с Беатриче. Приучая девушку к телекамере, он снимал на цифровую камеру каждый ее шаг. Впрочем, ему не приходилось ни объяснять, ни просить: под направленным на нее объективом с 15-кратным разрешением Беатриче тут же с превеликой охотой расстегивала пуговицы на блузке и закидывала ногу на ногу. Она не искала укромных мест, темных углов: в полной посетителей пиццерии и на центральных улицах среди гудящих машин, на сверкающих иллюминацией мостах и на залитых дождем площадях, она демонстрировала голую грудь, виляла бедрами и все выше задирала мини-юбку. Камера Сотье буквально облизывала ее, льстиво подмигивая светящимся глазом, не отпуская ни на секунду. А в тот вечер, когда они особенно много выпили, Беатриче отважилась на большее и после мимолетного показа сосков и бедер устроила полноценный стриптиз. В абрикосовом платьице, босоногая, она изгибалась под темным небом на площади Дей Мартири, пока полностью не выскользнула из одежды. В пьяном угаре она начала танцевать, хаос поглотил ее, завлек в огромную воронку. Проезжающие включали радио на полную мощность, гулкие звуки басов оседали на темных ветвях деревьев, но она под наглую аргентинскую мелодию танцевала только для себя самой. Мужчины намертво прилипали к боковым стеклам автомобилей, желтые фонари освещали сотни лоснящихся лиц. Беатриче чувствовала себя повелительницей мира.

 

5

Над виллой Каробби сгустилось маленькое, напоенное электрическими разрядами облачко, внешне неотличимое от других, таких же белых и изменчивых, но с совершенно иной начинкой. Оно устроилось в уголке неба, зацепившись за ветку баобаба, и стало пристально следить за людским мельтешением. Внутри облачка пульсировало жаркое сердце, которое порождало желания, выпускало стрелы Купидона. Из-за него на вилле Каробби стало нестерпимо жарко. Его чувственные испарения просачивались под кожу и заставляли кровь бурлить.

Манлио Каробби и его супруге нравилось прогуливаться среди рабочих и следить за ходом строительства. По лесам уже можно было судить о высоте двух колонн Траяна; установили и скульптурные группы фонтанов. В центре горделиво возвышался храм Гименея. Солнце заливало все вокруг пронзительно белым светом.

— Декорация похожа на книжку-раскраску, — с детским удивлением сказала вдруг Тициана.

Манлио, с нежностью посмотрев на жену, восхитительную в своей наивности, погладил ее огромный живот, в котором заключалось будущее рода Каробби. Он представил, как они выглядят со стороны: две элегантные фигуры, он в льняном двубортном костюме, она в ярко-голубом платье для беременных, поразительно далекие от окружающего их грубого мира, на фоне гармоничного пейзажа виллы. Тициана воспользовалась моментом, чтобы излить душу:

— Помню, в детстве закончу раскрашивать картинку — и в слезы.

— Почему?

— Мне никогда не нравились слишком законченные вещи.

После замужества ошеломляющая красота Тицианы обрела черты зрелости, во внешности топ-модели проявилась редкая чувственность. Манлио остановился у подсолнуха, высунувшегося из клумбы с геранями.

— Посмотри, как природа радует нас своим многоцветьем! Представь, а ведь мир мог бы быть черно-белым!

Внезапно, взглянув на Тициану, он почувствовал вдохновение, как поэт или талантливый педагог:

— Если смешать красный цвет твоих губ, синий твоих глаз, желтый этого подсолнуха, — что выйдет?

Тициана терпеть не могла подобные вопросы, лишний раз напоминавшие ей о недостатке образования. Бросив школу, она предпочла карьеру фотомодели: Милан, Париж, Нью-Йорк. «Чего только у меня не было в свое время», — хмыкнула она про себя и остановилась, сложив руки на необъятном животе.

— Ну, темно-синий?

— Да нет, нет…

— Розовый?

— Да нет же. Ну, подумай немножко.

Тициана наморщила лоб. Она начала раздражаться, и, заметив это, Манлио ответил за нее:

— Серый. Конечно, серый.

Его подстриженные ежиком волосы буквально наэлектризовались.

— Смесь любых цветов дает серый. Об этом в своем труде «Учение о цветах» говорит Иоганн Вольфганг Гёте. Меняется только насыщенность цвета: чем темнее исходные цвета, тем глубже окажется серый, он может быть почти черным…

Когда он ударялся в теоретические рассуждения, то мог говорить часами, ничто не могло его остановить. Тициана выбрала единственно верный в такой ситуации путь и немедленно сымитировала обморок.

Манлио попытался поднять ее, но огромный живот жены оказался для него чересчур тяжел. Стоявший невдалеке Руджери переполошился и позвал на помощь Замира и своих мускулистых голубков, и в итоге четыре пары рук понесли Тициану в офис архитектора. Прикрыв глаза, Тициана подглядывала сквозь фиолетовые ресницы и наслаждалась тем, что с ней обходятся словно с принцессой, несомой в паланкине. От парней пахло летом, потом, сильно отдавало пивом. Только от длинных волнистых волос Замира исходил особый аромат, нежная смесь розы и полыни, романтичного одинокого заката и спящей луны. За всем этим с ветки баобаба наблюдало облачко. Его увлекали положения, обещавшие нестандартный исход, поэтому облачко не преминуло вмешаться в происходящее.

Замир обхватил Тициану, чтобы устроить ее в кресле, и невольно прижался к ее цветущей груди своими незрелыми холмиками. Прикосновение этих твердых, как лимоны, бугорков взволновало Тициану. Незаметно, как будто невзначай она провела ослабевшей рукой по белоснежной рубашке Замира, нащупала маленький сосок и сжала его. Это возбудило ее даже больше, чем былые попытки залезать в мужские брюки в темноте кинотеатра. Тут же она испытала микрооргазм, хитро замаскировав его под вздох недомогания. Очнувшись от мнимого обморока, Тициана поднялась и с ангельским выражением на лице заявила, что чувствует себя гораздо лучше.

Мощные ветви баобаба растворялись в небесной темноте, его морщинистая кора источала жар далеких стран, а зацепившееся за ветку маленькое облачко расслабленно лежало и вглядывалось в ночь. Мир подчинялся его воле, и волны похоти заливали виллу Каробби. В своей постели Альфонсо занимался любовью с женой; как улитки, прилепились друг к другу повар и кухарка. Даже баобаб ощущал какое-то жжение в корнях. Вряд ли это можно было назвать желанием, скорее просто тоской по ветвистой подруге, оставленной в Сенегале. И что она сейчас делает? Наверное, любуется своей изящной тенью под лучами огненного заката… Баобаб долго обменивался с ней любовными мыслями, даже рассказал пару небылиц. Правда, теперь он уже с трудом представлял ее, вместо четкого силуэта представали размытые контуры. Воспоминания растворялись в тумане запада.

Облачко решило поделиться толикой своего настроения и с Умбертой, которая в задумчивости стояла возле баобаба. Невозможность как-то повлиять на ситуацию опустошала ее. Ища поддержки, она облокотилась о ствол дерева. Замир, как она ни старалась отгородиться от него, соблазнительный, неотразимый, стал неотделимой частью ее существования.

В темноте Умберта отдалась наслаждению ночной свежести. Фирменным крокодильчик на майке норовил укусить ее за сосок. Сливаясь с тенью баобаба, тень Замира нависала над ней. Ветви могучего дерева переплелись, как паутина. Зависшее в небе облачко напоминало кружочек с текстом из комикса.

Под легким порывом ветра маленькое облачко сорвалось с ветки и немножко полетало туда-сюда, заставив тысячи тварей на земле беспорядочно совокупляться: ежа с ежихой, кобеля с сукой, кота с кошкой, дикобраза с дикобразихой, сверчка со сверчком. Белоснежное, как сахарная голова, оно долетело до ограды, за которой виднелась какая-то лачуга, а рядом с ней гумно. Силосная башня показалась облачку отличным наблюдательным пунктом. Легкий дождь из эротических частиц пролился на головы людей, носившихся взад-вперед с лампами, кинокамерами и проводами. Облачко, правда, не учло, что на жаре раскинутая на гумне кукуруза забродила. Едва посланная облачком влажная пыльца объединилась с алкогольными испарениями, в воздухе образовалась совершенно адская взвесь. Ртутными каплями вздулись порнографические потоки, и лачуга забурлила от энергии, весьма далекой от романтических дуновений любви.

Зажегся яркий свет, в комнате стало совсем неуютно. Обстановка была скудной: широченная кровать, тумбочка, небесно-голубой торшер.

Сотье, одетый в цветастую рубаху, ввел Беатриче в коротеньком красном купальном халате. Под халатом не было ничего: с каждым ее шагом махровая ткань то открывала волоски на лобке, то обнажала грудь. В съемочной группе послышались вздохи. Она выступала горделиво, как большая хищная кошка. От целого килограмма туши и теней глаза Беатриче отяжелели, но она хитро улыбалась: происходящее ее на самом деле очень веселило. Она казалась моложе, чем была, и источала какое-то извращенное очарование.

Уговорить ее оказалось несложно. После хождения вокруг да около Сотье наконец спросил напрямую, хочет ли она сняться в порнофильме, и в ответ немедленно услышал твердокаменное «да». Ничего удивительного: предстоящая забава казалась ей чем-то куда более захватывающим, чем бросаться с моста на тарзанке или кататься на серфе в штормовом море. И потом, полная неосведомленность в том, что предстоит, делало удовольствие только острее.

Реми, ее напарник, был блондин с бычьей шеей, квадратной челюстью, мощными икрами и немного низковатым задом. В своих шаркающих резиновых шлепанцах он походил на боксера. Не теряя времени даром, он ткнул в Беатриче огромной, намазанной жиром рукой:

— Ну-ка, сними халат, покажись.

Без колебании Беатриче сбросила одежду, как древняя римлянка, проданная в рабство и уступающая воле хозяина. Концентрические волны прошли по ее телу к высоким, крепким, горделиво очерченным ягодицам и к горящей выпуклой груди. Легкой рукой она описала их контур. Затем рука стыдливо скользнула в пах, но не скрывая, а лаская его. Съемочная группа окружила ее плотным кольцом.

— Все, пора начинать! — крикнул Сотье.

Из цепких лап операторов Беатриче вырвала гримерша.

— Не старайся испытать настоящий оргазм, но притворяйся, что ощущаешь его каждую секунду. Так все порнозвезды делают, — сказала она, поправляя грим на глазах девушки.

Беатриче пыталась сосредоточиться, представляя себя анархисткой, революционеркой, восставшей против всего и всех. По крайней мере, она действительно так себя ощущала, испытывая неодолимое желание вырваться за ограду виллы Каробби и поразить своей дерзостью всех вокруг и саму себя прежде всего. Гримерша наносила масло на тело Беатриче. Сотье не давал ей никаких указаний. Он и без того знал, что патент на безрассудство ей выдала сама природа.

— Мотор!

Лампочка камеры зажглась, и началась запись. На первом плане появился Реми в золотистых трусах, и без излишних предисловий Беатриче легла на постель. Остатки сдержанности заставляли ее легко сжиматься, подобно бутону цветка. Играя мускулами, к постели приблизился звероподобный Реми.

Никогда на подобных съемочных площадках не бывало столь умелых дебютанток. Под легкими как перышко касаниями рук Беатриче с лица партнера исчезло зверское выражение. Реми, который прежде всегда притворялся, теперь стонал, шумно дышал и дрожал как влюбленный юноша. Сотье шепотом приказал оператору взять Реми крупным планом: в первый раз в жизни тот был этого достоин. На его багровом, потном лице отражалось недоумение, как будто он забыл, что следует делать дальше. Девчонке удалось вскружить ему голову. Встряхнувшись, Реми все-таки вернул контроль над ситуацией, призвал на помощь весь свой опыт и, схватив ноги Беатриче, распахнул их, как ножницы. С тупой, бычьей настойчивостью он грубо протиснулся в нее. Беатриче застонала. По непонятной причине Реми ощущал на своем пути какую-то преграду. Тогда он поднатужился и рывком продвинулся вперед. Беатриче взвыла. Реми не останавливался, пока не вошел в нее до упора. Оператор поднял взгляд от камеры: что-то во всем было не так, и он решил вживую проверить свои подозрения. В это невозможно было поверить, но… На простыне разрастался кроваво-красный круг, не оставляя сомнений в своем происхождении. В группе недоуменно зашептались. Реми почувствовал, что все буравят его взглядами. Под ним происходит нечто подозрительное, понял он и остановился. В ужасе посмотрел на простыню и выдохнул единственную реплику за всю свою долгую актерскую карьеру:

— Девственница?

— Да, — прошептала Беатриче.

Кадр за кадром, съемка не останавливалась ни на миг. Сотье со слезами на глазах уже представлял весь мир лежащим у его ног. В голове светилось броское название: «Ночь девственницы live». Все это обещало ему небывалые барыши, а Беатриче — под псевдонимом Кристина — славу порнодивы.

Облачко, видевшее немало любовных сцен, буквально оторопело. Затем в негодовании оно решило раствориться в ночи и навсегда покинуло виллу Каробби.

Голубки архитектора Руджери, поигрывая мускулами, грузили в машину лопаты, грабли, ведра. Вскоре грузовик с сонно улыбающимися парнями проехал мимо Умберты, которая в этот день оделась несколько необычно для себя: в зеленую мини-юбку, коричневый топ и шляпу à la Ливингстон. Какое-то время она могла видеть плечи Замира, его развевающиеся на утреннем ветру волосы и как будто высеченную из камня руку на борту фуры.

Умберта последовала за ними в своем шестисотом «мерседесе»: еще накануне она тоже решила поучаствовать в сборе песка на пляже в Скрипичной бухте. Этим утром она ощущала необыкновенную бодрость, со скоростью 180 километров в час бесстрашно летела по автостраде Аурелия и первой ворвалась на пляж.

По берегу прогуливались чайки; из воды то и дело показывались рыбешки; по серебристому песку шествовала черепаха.

Умберта сняла тапочки, погрузила ступни в прохладный после ночи песок. Необъятный серебристый песок Скрипичной бухты отозвался чистым звуком, похожим на всхлип ребенка. Умберта с силой протолкнула ногу глубже — звук стал насыщенней. Легкие шаги отзывались здесь ударными, на растирание и разминание ногой песок отвечал низкими нотами контрабаса. Песчинки пели и играли под ногами, как настоящий оркестр. Если бы не робость, Умберта пробежала бы по пляжу в освободительном танце, подпрыгивая на песке то с силой, то мягко, как стрекоза. Но полет фантазии вскоре оборвался: она с трудом представляла себя в такой несдержанной ипостаси. Умберта вернулась в обыденный мир, где сверкающие лучи солнца растворяли очертания тела. На какой-то миг она стала похожа на Мадонну, неподвижную, как статуя посреди пляжа, счастливую этим моментом бытия.

Но тут подъехавший грузовик вывалил на песок голубков Руджери. С гиканьем они немедленно бросились в море. Замир бежал вместе с ними; на бегу он как будто случайно задел Умберту и споткнулся, насмешив всех вокруг. Песок издал пронзительный звук. Умберте хотелось остановить его, но Замир умчался в воду.

Руджери на этот раз в элегантном костюме цвета сливок явно нервничал. Ему совсем не нравилось, как Замир с Умбертой смотрят друг на друга.

— Хватит! За работу, немедленно! — закричал он в приступе раздражительности, заставив всех выйти из воды и взяться за лопаты. Песка нужно было много. Преломляя лучи света, он добавит блеска будущим росписям. Этот маленький секрет Руджери делал его декорации по-настоящему волшебными.

Под неприязненным взглядом Руджери Умберта отошла в дальний уголок пляжа. Там она почти спряталась, растянувшись на еще не прогревшемся песке. Против солнца она смотрела на море, на склонившегося к воде Замира, напоминавшего изваяние античного атлета. Длинные, скользящие по скулам волосы подчеркивали двойственность его облика, но и усиливали очарование. От этих мыслей и от наблюдения за Замиром ее отвлек терпкий запах. Оказалось, что он исходил от кустика томата, выросшего прямо в песке. Умберта задумалась, глядя на маленький дикий куст с крупным уже красным плодом. Наверное, он вырос из семечка, прилетевшего с одного из ближайших огородов. Когда-то корабль привез из далекой Америки в Европу первый росток томата. Ее баобаб тоже перенес длинное путешествие по морю, и на него поначалу смотрели с подозрением. Но теперь он вроде бы прижился в саду, слился с пейзажем, стал чем-то постоянным и почти обыденным.

Внезапно странная, непривычная картина вернула ее к грубой реальности. Руджери со страстью целовал Замира. Зрелище двоих мужчин, прижавшихся, прилепившихся друг к другу, совершенно обескуражило ее. По спине пробежала дрожь. Замир при этом ничуть не пытался высвободиться, прильнув к партнеру. В негодовании Умберта топнула по песку; тот издал странный, как будто фальшивый звук. Со злости она сорвала помидор и изо всех сил швырнула его. Красный томат скатился с дюны, сбил черного сверчка, с трудом взбиравшегося по склону. Вместе они оказались на линии прибоя, где их накрыла волна; помидор поплыл в сторону горизонта, а сверчка проглотила какая-то рыбина.

 

6

Альфонсо, одетый в клетчатую фланелевую рубашку, совсем испекся на солнце. Он переговаривался с Умбертой, отвечая ей ворчанием, похожим на гудение потревоженного осиного гнезда:

— Никому этот баобаб не нравится и не понравится никогда. Коноплянки, дрозды, сопки сделают над ним кружок-другой, принюхаются — и прочь. Только сорока-воровка на нем сидит, но она-то известная дура. А цикады? Их везде полно, а на баобабе ни одной.

Эти разговоры ни к чему не вели, каждый оставался при своем мнении. Альфонсо терпеть не мог эту «громадную кочерыжку», а Умберта обожала баобаб. Ради него она была готова стоять до конца.

Появилась Беатриче в легкой блузке и прекратила их спор. На лице ее было выражение абсолютного превосходства. Раздутая силиконом губа было будто вырезана со страницы глянцевого журнала. С выкрашенными в агрессивный рыжий цвет волосами и в чрезмерно броской одежде сестра показалась Умберте еще более вульгарной, чем прежде. Беатриче спустилась на землю со своих зеленых сандалий на платформах. Пряжки, украшенные бриллиантами, сверкали на солнце. Босиком, демонстрируя лиловый лак на ногтях, она повалилась на траву. Беатриче смущала Альфонсо, хотя он изо всех сил старался не показывать этого: насвистывая под нос, он то разглядывал листья баобаба, то проверял, хорошо ли надуты велосипедные шины, но все равно украдкой косился на нее. Беатриче решила рассекретить садовника.

— Альфонсо, смотри, какую татуировку я себе сделала! — заявила она, внезапно задрав юбку. — Что скажешь?

Красная роза горела адским пламенем. Альфонсо опустил голову, грозно нахмурился, но его глаза поедали изображение на бедре. Наконец ворча он уселся на велосипед, движением, идущим из глубины веков, забросил за плечо грабли и поехал прочь.

Умберта была вне себя:

— Ну зачем все время выставлять себя напоказ? Что ты злишь этого несчастного Альфонсо, дался он тебе!

Беатриче со смехом раскинула руки.

— Эх, святая простота, ничего-то ты в мужчинах не понимаешь. Мужиков нужно сразу брать за яйца. Видела, как он на меня пялился? Как он меня хотел? Если будешь продолжать в том же духе, если не перестанешь грезить наяву в ожидании восточного голубого принца на белом коне, то останешься старой девой. Или, чего доброго, станешь лесбиянкой.

Умберта в негодовании зашагала к кипарисовой роще. Она терпеть не могла подобные разговоры.

Беатриче клубочком свернулась на свежей траве. Баобаб с помеченной солнечными лучами кроной мрачно ухмыльнулся. В неверном свете этого утра лимфа в его корнях волновалась от присутствия Беатриче. Ему больше нечего было желать для счастья. Горизонт больше не наводил страха, все вокруг стало привычным, прошлое почти забылось, и его энергия заливала маленькую планету под названием вилла Каробби.

 

7

Огромный живот Тицианы, возлежавшей на розовых шелковых простынях, ходил ходуном, заставляя шататься и жалобно скрипеть балдахин à la Людовик XVI над кроватью. Донельзя раздраженная, будущая мама колотила по постели кулачками:

— Ты обязан согласиться! Это же такая возможность! Ради Манлио-младшего!

Предложение архитектора Руджери устроить телевизионную трансляцию праздника в честь дофина Каробби послужило поводом для бурной семейной ссоры. Манлио-старший и слышать об этом не хотел:

— Пустить в дом телевизионщиков? Тут даже и говорить не о чем. Я придумал праздник для немногих избранных, и вдруг выставлю его на посмешище миллионам идиотов? Я годами отказывал суперинтенданту в возможности сфотографировать наши картины, сад, виллу и опубликовать эти снимки в министерском каталоге, а теперь вдруг приглашу весь мир присутствовать при рождении моего сына?

Тициана уже представляла себя свободной от живота, в платье от Роберто Капуччи, белом, длинном, с выразительным декольте. Руджери сумел подобрать нужные слова, чтобы окончательно убедить ее: «Луч, проникающий через маленькое слуховое оконце, зальет светом драгоценную колыбельку в стиле XVII века, покрытую облаками вуали. Под нарастающие звуки музыки вы приблизитесь к ней со вновь обретенной модельной грацией, вы, гибкая нимфа, но одновременно и мать. Как воплощение торжества жизни, вы поднимете к небу Манлио-младшего, наследника Каробби. Вспышки лазеров и огни фейерверков разорвут небо над декорацией невиданной красоты. Как можно обречь подобное шоу на аудиторию из нескольких близких и родственников? Неслыханная глупость, к тому же чересчур дорогостоящая. А в вечер представления на Первом канале можно рассчитывать на миллионы зрителей. Ваш супруг просто обязан согласиться. Ему пришла в голову гениальная идея, так пусть же весь мир об этом узнает. Кроме того, шоу существует, только если его показывают по телевизору».

— Такую глупость и обсуждать нечего.

Манлио Каробби в досаде ходил взад-вперед по комнате. Он обычно избегал споров, но в таком принципиальном вопросе не мог уступить.

Тициана зарыдала. В первый раз они ссорились по-настоящему.

— Тебе заплатят кучу денег, которые покроют все затраты.

Волнуясь, Манлио начал, как одержимый, однообразно, чуть ли не по слогам, проговаривать каждое слово:

— Не хватало мне только продаться телевизионщикам! Прошу тебя, закроем эту тему, спорить дальше бесполезно.

Тициана обхватила руками живот, в ямке над которым образовалась внушительная лужица слез, и дикой кошкой бросилась на мужа:

— Я приношу себя в жертву, чтобы родить тебе сына, а ты так-то меня благодаришь!

Живот Тицианы давил на синий жилет мужа. Со стороны сцена выглядела захватывающе: она, голая, и он, полностью одетый, живот к животу, противостояли друг другу. Паук, поймавший на обед белую бабочку, хрустел ее крылышком, наблюдая за ними, как в кино.

— Думаешь, легко мучиться с этим животом? Бояться, что появятся растяжки, бояться выкидыша и родов? Ты не можешь так со мной поступить. Не надо мне бриллиантов, дорогих платьев, спортивных автомобилей. Докажи, что ты меня любишь: дай согласие на прямой эфир. В конце концов, я скоро произведу на свет наследника виллы Каробби!

Манлио, мягкотелый по натуре, на этот раз не уступал:

— По-твоему, виллой, построенной по проекту Микеланджело, должны любоваться за ужином телезрители, которые не в состоянии отличить скульптуру Пизано от гипсовой статуэтки, выцветшей под дождем? — попытался он вразумить Тициану.

В саду стали собираться любопытные. Повар, Альфонсо на велосипеде, горничная вглядывались в происходящее за волнующимися складками занавесок.

— Плевать я хотела на их культуру и на прочую фигню. Ты должен сделать мне такой подарок.

— Это невозможно. Проси что угодно другое, только не это.

Тициана потеряла самообладание. Истошно вопя и осыпая мужа беспорядочными ударами, она стала заталкивать его в угол. Каробби цепенел; бранные слова вклинивались в его мозг, сковывали ноги. Его детство было отравлено постоянными ссорами родителей; он помнил, как пытался остановить их, плакал, кричал, однажды даже схватил нож, угрожая убить себя, но так никогда и не смог обуздать их глупость. Ту же глупость сейчас демонстрировала Тициана. Зачем же так орать? Обо всем, даже о самых сложных вещах, можно говорить спокойно, не надрываясь;

— Прошу тебя, успокойся. Давай поговорим.

На стене паук наслаждался потрясающим фильмом, посасывая второе крылышко бабочки, на вкус напоминавшее попкорн.

Но Тициана была неумолима. Помимо желанного возвращения на телевизионный подиум на кону стояла ее супружеская состоятельность. Ее богатому и могущественному мужу можно было противопоставить только силу, а в данных обстоятельствах, вынашивая сына Каробби, она была гораздо сильнее.

— Или ты соглашаешься, или я ухожу.

Осторожно выпрямляясь, Манлио пытался защищаться:

— Дорогая, ты же сама понимаешь, что это шантаж.

Тициана открыла шкаф и начала швырять одежду на кровать.

— Ведь всегда можно найти компромисс. Давай запишем представление на пленку, и я подарю тебе кассету, — невнятно бормотал Каробби.

— А потом ты дашь эту запись в эфир?

— Ты же знаешь, это невозможно.

Тициана зарычала и снова кинулась на мужа с кулаками.

Паук отвлекся от еды и поудобней уселся на паутине, боясь пропустить даже секунду бурного финала. Манлио-младшего, против собственной воли исполнявшего роль тарана, в животе Тицианы колотило из стороны в сторону, нещадно придавливало и выкручивало. Цепляясь за пуповину, он судорожно пытался не пасть под самыми первыми ударами судьбы.

От очередного толчка Тицианы Каробби закачался и, не удержав равновесия, повалился на стену. Паук, висевший вверх ногами в углу около окна, попытался уйти от опасности, семеня по переплетениям нитей, но его настигли сначала тень, а потом и сам Манлио Каробби. Раздавленный паук отпечатался на шелковом жилете. Внимательный зритель, он оказался трагическим героем этой истории.

Переместившись к окну, Тициана заметила маленькую толпу на улице.

— Последний раз тебя спрашиваю! Ты согласен на прямой эфир?! СОГЛАСЕН?

Манлио не двигался, но и в сокрушенном его облике читался отрицательный ответ. Тогда Тициана решила использовать тяжелую артиллерию и вкрадчивым тоном гиены заявила:

— Сейчас я высунусь из окна и всем скажу, что ты тут со мной делаешь!

Эта угроза ввергла Манлио в панику. Еще никогда сцены их семейной жизни не становились предметом обсуждения за обеденным столом прислуги.

— Постой, не надо глупостей, — попытался он остановить Тициану, открывающую оконные створки.

— Скажи «да», и я не буду.

Мозг Манлио плавился, как масло на солнцепеке. Этой недостойной истерике нужно положить конец. Бледный, обескураженный, не в силах произнести ни слова, он слабо кивнул.

— Это означает «да», я правильно тебя поняла? — уже празднуя победу, спросила Тициана.

Манлио, всем сердцем желая отказаться от сказанного, выдавил из себя «да», взывавшее о мести. Тициана заключила мужа в объятия, прижав к своей молочной груди:

— Спасибо, спасибо, ты душка!

Манлио, разбитый на всех фронтах, понял, что ни время, ни судьба никогда не дадут ему возможности как-то изменить это злополучное решение.

 

8

Чтобы объявить о праздничном прямом эфире, на вилле устроили пышный банкет.

Руджери слонялся без дела среди телевизионных боссов, жен этих боссов, высокооплачиваемых телеведущих. Манлио, уступивший капризу Тицианы, переживал худшие минуты своей жизни. На протяжении долгих лет он тщательно охранял виллу от посторонних глаз, проверял приглашения с дотошностью таможенника, а сейчас его окружала толпа людей, которых он знать не хотел.

Звездой праздника была Тициана: она пила вино, чокалась со всеми приглашенными, чмокала знакомых в щеки, спесиво похохатывала. Старые друзья из прежней звездной жизни не отходили от нее ни на шаг, будто загипнотизированные ее огромным животом. Каждый считал своим долгом прикоснуться к нему, как к сосуду со святой водой.

Вдалеке от назойливого многоголосия Умберта наблюдала за баобабом, украшенным по случаю праздника сотнями разноцветных лампочек. То ли из вежливости, то ли из слабости, она поддалась на уговоры Руджери. Теперь, глядя на баобаб, разряженный, как новогодняя елка, она чувствовала себя круглой идиоткой.

Десятки рук, обвешанных драгоценностями, сухих и узловатых, прикасались к баобабу; потные спины прислонялись к его стволу; толстые задницы, обтянутые атласными платьями, прижимались к его деревянным бокам; тонкие шпильки туфель нанизывали на себя нежную травку. Сотни вилок пронзали ломтики ветчины, выставленной на картонных подставках в виде маленьких серебряных деревьев.

— Семь видов пасты, какую же выбрать?

— Простите, можно?

— Вы позволите?

— Вас не затруднит…

— Не передадите мне нож?

— Ох, простите, я не хотел…

Руджери пристал к Манлио, как рыба-прилипало, таская его от одной к другой обладательнице силиконового бюста, вываливающегося из декольте, и пухлого рта, набитого едой. Наконец ошалевшему Каробби удалось вырваться из цепких рук архитектора, чтобы насладиться одиночеством на затененной площадке в стороне от ломившегося от яств стола.

В эту минуту Манлио вдруг засомневался в важнейших решениях, что он принял в жизни. Не надо ему было жениться, не надо было делать жене ребенка и тем более не надо было соглашаться на этот телевизионный фарс. Прежде он большую часть времени проводил в библиотеке. Тогда на вилле даже телевизора не было. Да и праздник он придумал только для тех, кто в состоянии оценить историческую реконструкцию. Его одолевало отчаянное желание залезть на стол и крикнуть: «Прямой эфир отменяется. На празднике будут присутствовать только самые близкие. Нет-нет, я вообще не буду никого приглашать. Буду наслаждаться представлением в одиночестве!»

Но этого Тициана ему никогда бы не простила. Нет, лучше уж потерпеть сейчас, чем потом терпеть до бесконечности. В темноте раздались шаги. Это оказалась Умберта. Затем как ни в чем не бывало появилась и Беатриче, которая без всяких объяснений где-то пропадала несколько дней.

Умберта, Беатриче и Манлио, как когда-то в детстве, спрятались ото всех. Внезапно вспомнились фиги, разложенные сушиться на чердаке виллы, и то, как они втроем в шутку воровали эти фиги, чтобы позлить бабушку Альберту. Как прятались, прижимаясь друг к дружке, за выдранным из рамы холстом с какой-то батальной сценой…

Внезапно в их убежище ворвался Руджери. Он был зол; искаженное лицо блестело, как у злодея из японских мультиков:

— Что же вы, не бросайте компанию. Вас все ждут, прошу вас, Манлио, пойдемте же! Не будьте букой!

Бука Манлио снова смалодушничал и поплелся вслед за Руджери. Вилла Каробби в огнях, с баобабом, сверкающим, как елка, напоминала «Титаник», готовящийся плыть в туманные дали по бушующим волнам.

Умберта и Беатриче уселись на травку. Сестры очень давно не откровенничали и сейчас ощущали неловкость. Они росли вместе, потом, совсем разные, отдалились друг от друга. Но этот вечер как будто снова связал их узами, которые никуда и не исчезали. На траве, в отдалении от громкоголосого буйства, обе они сидели, поджав ноги, положив руки на колени. Белые трусики Умберты припечатались к земле, травинка зацепилась за резинку. На Беатриче не было нижнего белья, голое тело расплющивало маленькие пучки дихондры. Когда-то сестры делились всеми секретами. Сейчас каждая тоже была готова излить душу: Умберта могла рассказать о Замире, Беатриче — о Кристине и ее карьере порнозвезды. Но тьма ночи, шум праздника, отсутствие нужных слов, чтобы начать, окутали их плотным облаком тишины. Так они сидели молча, в стороне от всех, но тепло их тел, запах родного дома соединяли крепче, чем любые слова.

 

9

С затянутого тучами неба сочился грязноватый свет. В саду царил послебанкетный беспорядок. Умберта в белом спортивном костюме и теннисных тапочках прокладывала путь среди уборщиков, столовых приборов, тарелок и салфеток, заполонивших пространство. Семьсот муравьев, триста пауков, двадцать пять тараканов, двенадцать жуков и семь божьих коровок накололи на свои шпильки дамы, семь тысяч восемьсот ночных бабочек сгорели от жара электрических приборов.

Баобаб с потухшими лампочками на ветвях грустил. Умберта подбежала к нему и залезла на узловатую столешницу, с которой уже сняли праздничную скатерть. Тут же уборщик апатично водил по скамейке тряпкой. Чуть поодаль на стройплощадке голубки Руджери вновь принимались за дело. В такую жару многие из них работали в одних плавках. В мутном воздухе парни походили на рыб в аквариуме.

Со стола Умберта дотянулась до одной из нижних ветвей баобаба и, усевшись на нее верхом, почувствовала себя как никогда защищенной мощью дерева. Забравшись еще выше, она окинула взглядом окрестности. Небо отсюда казалось ближе, а воздух был свежей. Умберта прислонилась к стволу и подумала, что будь она птицей, то непременно свила бы в этих ветвях гнездо.

Внизу разгружали два грузовика с секциями колонн Траяна. Рядом Замир и Руджери склонились над чертежом. Умберта заметила, как Руджери поглаживает юношу, и вновь ее охватило отвращение. Как бы ей хотелось, чтобы Замир возмутился, но он только посмеивался. В порыве ярости, злости, ревности или чего-то большего Умберта слезла с дерева и принялась срывать с него лампочки.

Баобабу совсем не понравилось, что его нарядили рождественской елкой. Тем самым была поругана честь его многовекового рода. Он был подавлен, все вокруг его раздражало. Все впечатления за то время, что он провел здесь, смешались в одну кучу. Баобаб просто ненавидел светскую болтовню, толстых баб, разряженных в платья броских цветов, липкий воздух, велосипед этого противного Альфонсо, пресную землю, отдававшую усталыми дождевыми червями, не говоря уже о совершенно бездарных закатах. Об охваченных огнем тучах на горизонте, заливавшем весь мир пламенем алого шара на небе, можно было только мечтать.

В Сенегале он засыпал спокойно и радостно, а здесь мучился от бессонницы. Тьма подкрадывалась исподтишка, природа не оповещала о ее приближении. Ночь была полна звуков: рокота машин, дребезжания вилок и ножей, гула холодильников. Жизнь на вилле била ключом допоздна, свет в окнах не гас никогда. Баобаб стал нервным и начал задумываться о том, не воспользоваться ли запасом спор ядовитого гриба, не поглотить ли их своими корнями, положив конец мучениям. Похоже, приближалась депрессия, он с легкостью переходил от эйфории к полной прострации.

Замиру тоже было не по себе. Он только что покинул стройплощадку, руки его гудели, как будто продолжали работу. Самое сложное, подготовка поверхности к нанесению основного цвета, было сделано; десятки квадратных метров покрыты белым лаком. В ванной Замир разделся, чтобы принять душ. Намыливая длинные волосы, юноша вспомнил, как Умберта в синем спортивном костюме приветливо махнула ему рукой на бегу.

Замир провел рукой по пенису. Импотенция наступила сразу же, как он начал принимать гормональные препараты, и уже никогда не позволит ему заняться любовью с женщиной. Потакая желаниям архитектора, Замир позволил изменить свою личность. Теперь он ощущал себя паралитиком, которого возят на инвалидной коляске. Колтун в волосах никак не распутывался. Поддавшись перепаду настроения, юноша швырнул в зеркало щетку и совсем по-женски, с визгом стал сбрасывать на пол флакончики с кремами и косметикой, а секундой позже в изнеможении кинулся на кровать. Со спины его вполне можно было принять за девушку.

В комнату ввалился пьяный Руджери, побрел к кровати и немедленно полез к Замиру с объятиями. Замир уворачивался, притворяясь, что смертельно хочет спать.

— Поцелуй меня. Я сказал, поцелуй!

Архитектор не сводил с юноши залитых вином глаз. Опухшее лицо и набрякшие веки делали его сейчас похожим на отпетого наркомана.

Замир терпеливо ждал конца безобразной сцены, из раза в раз повторявшейся с той же грубостью, с теми же оскорблениями.

— Я видел, как ты дурака валял с этой Умбертой. Что ты хочешь доказать, пидор чертов?

Руджери разделся, попытался подступиться еще раз, но повалился на кровать и, зарывшись лицом в подушку, тут же захрапел.

Замир протянул руку к тумбочке, нащупал флакон с гормонами. Нужно прекращать травить себя. Полгода тому назад Руджери заставил его принимать эти таблетки. Он надеялся таким способом навсегда привязать его к себе, помешать ему стать нормальным. Руджери с ума бы сошел, если бы ему изменили с женщиной. Замир прекрасно об этом знал, но кто сказал, что он должен навсегда отказаться от любви к женщине, от мысли создать семью? Боль в набухшей груди окончательно убедила его в принятом решении. Он сбросит с себя эти жуткие путы, отменит приговор своему будущему. Погасив свет, он дождался, пока дыхание архитектора стало размеренным, и тогда закрыл глаза.

 

10

Внезапно грянул гром. Удушливая дневная жара рассеялась под напором сильнейшего ливня. Голубки Руджери сломя головы бросились вон со стройки, перебежками пробираясь к вилле. Замир нашел убежище под баобабом, где притаилась Умберта. Ощутив его дыхание, Умберта мгновенно захмелела, словно от шампанского. Замир дерзко уставился на нее черными глазищами.

— Разве не опасно стоять под деревом в грозу? — спросил он на своем итальянском, смягченном арабским акцентом.

Умберта не сумела скрыть волнения и еле слышно ответила:

— На крыше виллы есть громоотвод.

Они долго стояли молча, пережидая грозу. Смущенные и напуганные силой ливня, они напоминали терпящих кораблекрушение, которым чудом удалось ухватиться за мачту среди ревущих волн. Куда-то бесследно пропала злость, которую Умберта питала к Замиру последние дни, а юношу захватил непривычный для него запах женщины.

Вылезло жирное солнце и, дыша духотой, заставило замереть воздух, запахший свежевыстиранным бельем. Не сговариваясь, поддавшись странному ощущению, Замир и Умберта неспешно побрели к лесу, который окружал виллу Каробби. Тысячи капель сверкали на листьях под косыми лучами солнца. Вскоре они оказались в чаще, среди каменных дубов, ясеней, земляничных деревьев и диких смоковниц. По лесным тропинкам давно никто не ходил, к лицу прилипали мокрые паутинки.

На внезапно открывшейся лужайке Замир улегся на траву. Глядя на его гордое лицо, мокрые волосы, раздувающиеся ноздри, Умберта ощутила укол в сердце. Он напоминал святого или бродягу-бунтаря. Нет, он не может никому принадлежать, как одинокий странник, как щепотка песка, развеянная по ветру.

Под деревьями росли кусты с большими листьями в форме воронки, тянувшимися к свету, мясистыми и ворсистыми. Замир сорвал лист и сказал Умберте:

— У меня на родине в такие воронки кладут золотистые конфетки для невесты.

Умберта ничего не сказала в ответ, но неожиданно вспомнила, что в детстве вытиралась такими листьями, когда тайком, присев надо мхом под кустиком, ходила по-маленькому. Она росла дикаркой и часто убегала в лес. С природой ее связывало очень многое; в другой жизни она, конечно, предпочла бы родиться каким-нибудь растением.

За лужайкой виднелось озерцо с берегами, поросшими тростником. Замир не сводил с Умберты огромных, беспокойных, как у молодого оленя, глаз.

Неспешно прогуливаясь, они оказались в самом далеком уголке леса. Темнело, закатное солнце отражалось от стен заброшенного стекольного завода. Полуразрушенное здание на берегу маленькой речки стало добычей плюща: растения покрывали оконные проемы и стены. Умберта пошла босиком, мох под ногами приятно будоражил ее. Вокруг росли двухметровые ивы, редкие лучи освещали макушки невысоких елочек. Умберте хотелось раздеться и броситься в прохладную воду, как она делала подростком, но присутствие Замира ее стесняло. Бросив на него взгляд, она вдруг почувствовала нежность и уязвимость атлетически сложенного тела. Раскачиваясь, длинные распущенные волосы будто напевали тягостную мелодию. Бледноватое лицо, блеклые губы, робость, сквозившая в каждом шаге, добавляли его облику загадочности. С Умбертой он не сказал и двух слов, их дружба зародилась в полной тишине. Влюбленная улыбка светилась на личике Умберты; нужно было всего ничего — обнять и поцеловать ее. Но Замир не решался. Пока он не мог позволить себе такую роскошь. Руджери, работа, арабское происхождение — все эти узлы нужно было распутывать по очереди, очень бережно. Рожденный в рабстве, теперь он должен был бороться и со своей зависимостью, и со своим стремлением к свободе.

Назад они возвращались поздним вечером. Умберта взяла Замира за руку, чтобы показывать ему дорогу. На ощупь его кожа была шелковистой; в этом прикосновении будто в слиянии тел под сенью душистого лавра, выразилось все их желание быть вместе. Они шли летящей походкой влюбленных, гордясь брошенным вызовом и своим чувством. Умберта чувствовала, что находится под защитой, с ним она была готова пересечь океан, подвергнуться любым опасностям, только бы он был рядом. Приблизившись к вилле, мерцающей огоньками, они молча разошлись. Выпустив руку Замира из своей, Умберта ощутила пустоту. Прощаясь, она могла хотя бы поцеловать его в щеку, но предпочла ничего не добавлять к этому чудесному дню.

 

11

Руджери, на этот раз в длинной тунике из белого льна, объявил начало «праздника смешения цветов», который сам и придумал. Приглашенных было немного: Манлио, Тициана и трое самых преданных помощников архитектора, Замир, эксперт по спецэффектам, американец Данни и ослепительный мексиканец Мануэло, художник по свету. Сначала Руджери потащил всех к странному сооружению, представлявшему собой нечто среднее между мольбертом, волшебным фонарем и биноклем.

— Это «Колорариус», изобретение Леонардо да Винчи. По его чертежам мы и построили этот аппарат.

Вблизи «Колорариус» напоминал старинный фотографический аппарат, накрытый черной тканью.

— Фантазия Леонардо поразительна: используя простейшие приспособления, он создал аппарат, который создает иллюзию мира в красках.

Манлио Каробби первым сунул голову под покрывало и как будто оказался в темпом тоннеле. В его глубине, на квадратном экране, он увидел черно-белую декорацию, которую еще предстояло раскрасить.

— Я вижу все в точности таким же, как в реальности.

— Подождите немного, сейчас вы поймете…

С ловкостью фокусника Руджери откуда-то извлек стеклянную пластину с пятнами синего, желтого, серого, золотистого цветов и вставил ее в переднюю часть аппарата. Как по мановению волшебной палочки, изображение окрасилось: синий цвет заполнил купол храма, серый — колонны, красный и золотистый — декоративную лепнину, голубой — струи фонтанов. Цветные пятна располагались на стеклянной пластине в строгом соответствии контурам декорации, что и позволяло добиться эффекта наложения. Тициана тоже захотела посмотреть. Она немедленно взвизгнула от восторга и несколько раз просила вставить и снова вынуть цветную пластинку. Все это напомнило ей детский калейдоскоп.

Следуя за своим предводителем, свита оставила «Колорариус» Леонардо и направилась к палитрам с красками. Начался новый спектакль. Руджери мелькал среди плошек и тюбиков. Он смешивал краски, насыщенность тона проверял на своем одеянии. Нанося отрывистыми движениями на белую поверхность льна беспорядочные, желтые, зеленые, красные, серые, коричневые мазки, он все больше становился похож на арлекина.

В каждую смесь Руджери также добавлял чуть-чуть песка, привезенного из Скрипичной бухты, отмеряя его с точностью песочных часов. Наконец, перемазанный красками с ног до головы, он решил, что настало время берлинской лазури, и подозвал Замира.

— Тебе, конечно, знаком цвет глаз Умберты. Недаром ты ни на секунду от нее взгляда не отводишь, да что там говорить, просто на ресницах у нее висишь, — заговорил он зло, чеканя каждое слово, пропитанное ревностью. — И если так, то покажи нам настоящую берлинскую лазурь!

Замир смиренно принялся за работу, спокойно смешал белую, небесно-голубую и черную краски. Запах скипидара повис в вечернем воздухе. Получился насыщенный синий цвет.

— Теперь попробуй его на моей тунике. Вот здесь еще есть чистое место, — заявил архитектор, ткнув в льняную ткань на уровне паха.

Каробби возмутился и отвел взгляд. Замир спиной ощутил недовольство Манлио и хотел было разрядить обстановку, но Руджери, будто одержимый, схватил юношу за руку, подтащил к себе и его кистью стал кружить в выбранной точке на белой льняной хламиде. Его пах украсило пятно цвета грозового неба. Вконец оскорбившийся Каробби схватил под руку Тициану. Супруга попыталась воспротивиться, чтобы досмотреть развязку: ей-то спектакль был явно по душе. Но муж потащил ее к дому.

Руджери был вне себя.

— Своим жертвенным видом ты умудрился разозлить Каробби! И все из-за того, что дыркой увлекся! — заорал он, тараща глаза.

Лицо Замира было непроницаемо, как у профессионального игрока в покер. Черты его казались застывшими, как будто высеченными из камня. Это еще больше взбесило Руджери.

— Ты мне дорого за это заплатишь! — завопил архитектор так истошно, что смог бы составить конкуренцию бормашине.

Схватил банку с лаком и швырнул ее оземь, будто желая таким образом поставить точку в их отношениях. Затем, буравя араба леденящим взглядом, Руджери ткнул в него кистью, смоченной в краске цвета берлинской лазури.

— Ты мне заплатишь, — повторил он снова и издал натужный вздох, похожий на всхлип.

Замир понял, что лучшим решением будет молча уйти.

Умберта зашла в спальню Тицианы, чтобы пожелать той доброй ночи. Будущая мать наследника Каробби казалась усталой.

— Как ты себя чувствуешь?

— Да ничего. Правда, было бы лучше, если бы доктор Серристори оставил меня в покое со своими дурацкими историями.

— Он же совсем старый. Но очень хороший врач и человек.

— Выдумал это жуткое будущее с машинами, которые делают детей, с женщинами без яичников и без менструаций…

Обе улыбнулись. Тициане очень хотелось посплетничать, и она ловко перевела разговор на Замира, прекрасно зная, что он нравится Умберте.

— А как поживает Замир?

Умберта сделала удивленную физиономию и неудачно соврала:

— Я редко его вижу.

— Я знала многих мужчин, но мало кто мог бы сравниться с ним. Может, извращенность добавляет ему прелести?.. Кстати, ты уже проверила?

— Что — проверила?..

— Ну, нормальный он или нет?

Умберта покраснела. Глаза Тицианы светились странным, недобрым огнем; скука жизни на вилле пробудила в ней чрезмерное любопытство.

— Помню, в Лондоне, где я участвовала в показе, за мной приударил парень, очень похожий на Замира, тоже женоподобный и грудь набухшая… Он так меня заинтриговал, что… В общем, я не отказала себе в удовольствии.

Умберта разглядывала свои тапочки. Она терпеть не могла, когда ее посвящали в интимные секреты.

— Потрясающая была ночь! Как будто ты одновременно с женщиной и с мужчиной. И с каким мужчиной! Его грудь особенно возбуждала. Такие эмоции, целый водопад ощущений…

Смущенная откровенностью свояченицы, Умберта попыталась сменить тему:

— Знаешь, а ты порозовела. Когда я вошла, ты такая бледненькая была…

— Не увиливай! Хочешь знать, был ли он сильным как мужчина?

Умберта кивнула скорее из вежливости, чем из любопытства.

— Был, и еще какой! Крепким, как сталь! Настоящий мужик, без вопросов, — безапелляционно заявила Тициана и, ухмыляясь, погладила свой живот, возвышавшийся над кроватью. — Так что не вздумай отказываться от такого удовольствия из-за глупых предрассудков, — завершила она свою речь и зарылась лицом в подушку: — Я посплю, а ты отправляйся выполнять долг влюбленной женщины!

Умберта побрела к баобабу, словно на прием к психоаналитику. Только ему она могла довериться. Тициана разбередила рану, которая мучила ее уже несколько дней. Отрицать очевидное не имело смысла: чувство к Замиру оказалось гораздо сильнее, чем она думала. Это был не каприз, в душе ее зарождалась большая, настоящая любовь.

Спустившись с небес на землю, девушка заметила, что на стволе баобаба звенят цикады, сидящий на ветке дрозд вглядывается в темноту, по морщинистым складкам коры снуют муравьи. Наконец-то они освоились с баобабом, приняли его за своего. Теперь великан не страдал от своей непохожести. Прижавшись к его стволу, Умберта внезапно взбодрилась. «Обошлось с баобабом — наладится и с Замиром», — подумала она.

 

12

Баобаб приноровился к ритму местной жизни и постепенно стал подчинять ее своей таинственной власти. Он настраивался на определенные события, выбирал самые интересные, как будто переключая телевизионные каналы. Беатриче оправдывала его надежды, следить за ней было всегда любопытно. Вот она появилась, гордо вышагивая на высоченных шпильках, в бело-розовом платьице. За ней в благоговении тащилась группка мужчин — повар, официант, садовник. Стук каблучков красных туфелек и мерное покачивание бедрами неудержимо манили за собой, словно звуки волшебной дудочки, участников этой процессии. Беатриче прошла по коридору, пересекла гостиную и остановилась перед дверью в комнату Умберты. Затем вошла, захлопнув за собой массивную ореховую дверь и едва не прищемив ею любопытные носы своей свиты.

Сестры обнялись. Никаких вопросов не последовало; молчание гораздо лучше помогало им связать в узелок оборванную нить событий. Направленный свет лампы выхватывал фрагменты на большом гобелене XVIII века: шлем всадника, ногу лошади, синие и красные пятна. Цветастый фон переливался под лучами солнца, бьющими из окна. У Беатриче слегка потекла и размазалась тушь, придавая странный, старческий оттенок ее лицу, как у больной или куртизанки минувших веков. Умберта встревожилась: уж не села ли сестра на иглу? Беатриче тем временем вытащила из сумки сверток:

— У меня для тебя подарок.

Умберта развернула упаковку и обнаружила хлопчатобумажный комок цвета зеленого яблока. В недоумении повертела его в руках.

— Это платье-резинка. Я купила его для тебя в Париже. Ну-ка, примерь!

Умберта поморщилась. Ей совершенно не хотелось выставлять себя напоказ.

— Хватит ходить в этих жутких бесформенных штанах. Покажи всем, что у тебя тоже есть ноги, да еще какие! Поймай взгляд того, кто тебя хочет. Соблазняй, побеждай мужчин. Им совершенно не интересно смотреть на тебя в твоей монашеской рясе.

Чтобы сделать сестре приятное, Умберта освободилась от белого костюма «Лакост». Сложена она была прекрасно, стройная и высокая.

— Просто красавица. И надо же, до сих лор носишь эти бесформенные тряпки.

Все еще сомневаясь, Умберта натянула на себя зеленое платьице, расправила его на бедрах. Привычное ощущение неловкости заставляло ее сутулиться, закрываться, чтобы оставаться незамеченной.

— Нет, с лифчиком и трусами не пойдет. Такие платья носят на голое тело! — заявила Беатриче, как отрезала.

Умберта вяло повиновалась. Ощутив свободу, она потянулась от удовольствия, но тут же стыдливо одернула себя. Беатриче никак не успокаивалась и заставила сестру взгромоздиться в свои туфли на шпильках. Умберта вознеслась ввысь, как будто ее тянули подъемным краном.

— С такими формами ты всех с ума сведешь.

Желая довести свою затею до конца, Беатриче вывела сестру из дому и потащила на стройплощадку. Умберта, еле ковылявшая на высоких каблуках, была похожа на девочку, которая играет в большую тетю. Неуверенная, слегка раскачивающаяся походка придавала ей еще больше очарования. Она чувствовала себя глупо, но не хотела огорчать Беатриче, которая давно так весело не смеялась. По лесам деловитые, как муравьи, ползали голубки Руджери, орудуя кистями. Свесив мощные ляжки с лесов, Антуан размазывал мраморно-серый колер по колонне Траяна. Блондин Морено напрягал трицепсы в неизменном ритме, наколотый на спине зеленый дракон двигался, как в мультике. Изможденный Паскуале водил кисточкой по носу Тритона; под ним был безводный фонтан, и только солнечные лучи скользили по его безволосым голеням.

Беатриче выставила Умберту перед Замиром, как блюдо с фруктами или дичью. Юноша, красивший купол храма Гименея, увидев Умберту, оторопел, как будто заветная мысль, которая теплилась где-то на задворках сознания, внезапно обрела плоть и кровь. Умберта раскраснелась, поплыла, и от этого не было никакого спасения. Без обычного камуфляжа, маек и штанов на три размера больше, она чувствовала себя голой. Бежать было некуда. Замир подошел к Умберте и уставился на нее влюбленными глазами. Беатриче справедливо рассудила, что следует оставить их одних, и, хитро ухмыляясь, удалилась.

Они пошли по аллее, Замир в просторной белой рубахе, делавшей его похожим на клоуна, и Умберта в своем зеленом платьице. Она сняла туфли и пошла босиком; ощущение, что ее тянут за веревочки, как марионетку, исчезло.

Они разговаривали, прекрасно понимали друг друга, вместе им было хорошо. «Как странно, — подумала Умберта, — с кем-то сразу ладишь, а к другим испытываешь равнодушие или даже неприязнь». Она вдохнула запах его кожи, блестящей от масла. Надо было рискнуть, обнять его, приласкать, уронить на залитую солнцем землю. Движением легким, как дуновением крылышка бабочки, Умберта прикоснулась к подбородку Замира. Эта белая рука немедленно ввела араба в ступор, он ничего не мог с собой поделать. В памяти всплыла девица с блестящими зубами, которая пыталась соблазнить его в Мадриде. Воспоминания о том, как его пенис, крохотный, вялый, безвольный, болтался у губ любвеобильной испанки, неотступно следовали за ним. Замир не мог больше этого выносить. С рассеянным взглядом он отвел руку Умберты в сторону. Девушка опустила руку, пальцы горели огнем.

Чувствуя себя уязвленной, униженной, она глянула на Замира. Тот стоял неподвижно, будто обмерший от страха. Умберта тоже ничего не стала говорить. Молча каждый отправился восвояси: она к вилле, он на строительную площадку.

 

13

Артемизио, водитель с телевидения, устроился на ночь в мотеле с красной неоновой вывеской. Рассвело, но с маленького балкона в номере ему были видны только стандартные коробки домов. Ночной портье в ответ на вопросительный взгляд указал ему спуск к морю за домами. Артемизио побрел по узкой аллее, усаженной соснами и кедрами. Его четырехлетняя дочурка Ирэна здесь непременно бы ведро орешков набрала. Водитель раздавил камнем один, вытащил ядрышко и сунул в рот, но вместо вкуса детства ощутил только запах гудрона.

К морю он шел скорее, чтобы отметиться. Волны казались ему серыми и вялыми. Усевшись в баре со столиками, доходившими до самого пляжа, он подождал, пока пробило восемь. Дешевый костюм из синей синтетики и серый галстук забликовали на солнце. От нечего делать он поскрипел песком под ботинками.

Артемизио, водитель с телевидения, был привычен к долгому ожиданию. Однако сегодняшнее задание ему особенно не нравилось, и поэтому время тянулось мучительно медленно, даже газету он уже прочел несколько раз. Мысль о том, что целый день ему придется провести с этой парочкой, портила настроение. Макнув в кофе рогалик, он небрежно сунул его в рот.

В восемь двадцать семь Артемизио припарковал синюю «ланча тема» перед отелем «Эксельсиор». Увидев две эти противные рожи на красном ковре лестницы, он едва сдержался, чтобы не проехаться по ним новыми покрышками, но, как обычно, скроил любезную, готовую к услугам физиономию.

Он называл эту парочку ночными пуфиками, потому что они вели на телевидении культурную программу, которая выходила в полночь, и они действительно напоминали пуфики: он — очкарик в шляпе блином, она — фурия в строгой блузке и длинной юбке. Они цедили слова и пыжились со всезнающим видом, всячески подчеркивая свое превосходство. Глазки женщины-пуфика гневно впивались во все, что она находила неправильным. Ее половую принадлежность выдавала только маленькая грудь с глупо выпяченными сосками. Очочки скользкого, двуличного, ядовитого, как гадюка, мужчины-пуфика служили овальной рамкой его высокомерному взгляду.

Может, они и провели ночь вместе, но Артемизио полагал, что возбуждают их только цитаты, которыми они привыкли сыпать безостановочно.

Парочка уселась в синюю машину телеканала, и водитель приготовился терпеть пытку до конца. Тронувшись с места, он направил автомобиль к вилле Каробби. Пуфиков отрядили вести прямое включение на «Празднике в честь дня рождения дофина» четвертого сентября, и сейчас они ехали туда на прикидку. Их выбрали только благодаря содействию состоятельных почитателей, и то, что из ночных глубин они внезапно попали в прайм-тайм, вызвало скандал. Но на телевидении достаточно иметь правильного спонсора, чтобы оказаться на коне.

Вдохновившись волосами своей спутницы, развевавшимися у окошка, пуфик выдал первую цитату:

— Ну, Артемизио, кто это написал? Ну же, это так просто!

Артемизио вцепился в руль так, как будто это была веревочная петля, на которой ему предстояло вздернуть их обоих.

Машина остановилась перед железными воротами угрюмого серого цвета. Из будки, погребенной под каскадом плюща, выбрался охранник, приложил магнитную карточку к стальной колонке. Створки ворот разошлись, и Артемизио из окошка автомобиля окинул взглядом владение. На десятках мониторов отображалось то, что снимали камеры, установленные в парке. На экранах виднелись баобаб, бледный, как накрашенная старая дама, фасад виллы, декорация, яркая, как костюм арлекина.

Кипарисовая аллея черными полосами отражалась на стеклах автомобиля, прочерчивая дорогу в небо. Сорока-воровка, пролетая по небу, успела посмотреть несколько кадров из фильма «Прибытие гостей на виллу Каробби».

Манлио Каробби осыпал их почестями. Телевизор он смотрел редко, но программу пуфиков старался не пропускать, поскольку только в ней говорили о литературе и писателях всего мира. Присутствие именно этих ведущих слегка успокоило его по поводу грядущего прямого эфира. Манлио распирала гордость за свой мир, свою виллу, и, вдохнув запах герани, он заговорил громче, чем обычно:

— Мне радостно, что именно вы будете вести этот вечер. Ваши знания помогут тщательней воссоздать атмосферу этого исторического события.

Ошеломленно озираясь, пуфики прошли по саду, распростертому под сенью баобаба, поглазели на отражение виллы в бассейне, на статуи Пизано, Бернини, на львов в духе Микеланджело у центральной лестницы. При виде удивительного творения Руджери они буквально остолбенели, воссозданная Навонская площадь действительно впечатляла. Декорации окружили их атмосферой сказки. Скульптуры фонтана, будто высеченные из мрамора, казались величественнее подлинных. Нептун потрясал царственным жезлом среди облаков, полуденное солнце создавало иллюзию струй света, льющихся каскадом, одиноко высился храм Гименея, как гневный вызов божествам современности. Взбудораженный пуфик с пафосом возгласил:

— Жизнь умело заметает следы, стирает бренные обломки в пыль, повергает в руины саму волю к существованию. Но вы благодаря своему упорству, благодаря неизмеримому величию разума в этом мастерски воссозданном художественном произведении возвращаете нам в целости и невредимости жизнь прошлого. Вы, современный меценат, доказали нам, что память может превратиться в осуществленную мечту, стать ожившей легендой.

Несказанно польщенный этими словами, сглотнув, Манлио Каробби проговорил:

— Прошлое само по себе есть произведение искусства, в нем нет ничего лишнего. Настоящему никогда не достичь подобного совершенства. Поэтому цепляться за воспоминания необходимо.

Напуганный торжественным диалогом шершень слетел со своей траектории и расплющился о кору баобаба. Потрясенный комар отказался от аппетитной ляжки поварихи, семейство пауков в ужасе спряталось под черепицу.

Пуфик-женщина тоже прошлепала на авансцену, чтобы во весь голос похвалить расчудесные декорации. Изливаясь комплиментами здешним восхитительным пейзажам, своим толстым бесформенным каблуком она раздавила несчастного красного муравья, у которого были совсем другие планы. Затем, вытянув шею, она озвучила свою оригинальную мысль относительно того, как прекрасно она собственной персоной вписывается в атмосферу XVIII века:

— Благодаря «праздничной установке» мы, новые Вергилий и Беатриче, проведем телезрителей за руку по чудесному миру истории, озарим светом царство невежества. Передача станет событием года.

В достаточном отдалении от визгливых пуфиков Артемизио от нечего делать сдувал клочки тополиного пуха с капота машины, припаркованной под баобабом. В час дня, как по заказу, над накрытыми в саду столами небеса разверзлись ливнем. Официанты в заляпанных грязью ботинках и прилипающих к спинам рубашках в спешке перетащили столы в дом. В полутьме, расцвеченной мимолетными вспышками, шуршанием и треском, порхали белые льняные скатерти, сверкали серебряные гравированные столовые приборы, позвякивали тонкие хрустальные бокалы, постукивали тарелки от Джинори: семья Каробби в полном составе, плюс Руджери и Замир праздновали прибытие пуфиков. Подали гренки, холодный фасолевый суп с черной капустой, жаркое из дичи; никто из присутствующих не воздержался и от красного вина местного производства. Судьбе было угодно усадить Замира, таинственно притягательного в своих белых коротеньких штанишках, рядом с дамой-пуфиком. Дамочка хватила лишнего и стала бомбардировать юношу улыбочками, томными взглядами, воздушными поцелуями и хихиканьем. В конце концов она скинула туфли под столом. Заливший глаза мужчина-пуфик навалился на стол.

Беатриче тетка-пуфик сразу не понравилась. Какая-то каракатица будет тут мудрствовать и ухлестывать за Замиром? Прикинувшись наивной дурочкой, Беатриче ненавязчиво поинтересовалась:

— А вы когда-нибудь вели программу в прайм-тайм?

Дамочка-пуфик едва удостоила ее взглядом и рассеянно бросила:

— Нет, но у меня за плечами более семидесяти прямых эфиров.

— Не переживаете? — продолжила допрос Беатриче с медоточивой улыбкой на устах.

— Опыта у нас вполне достаточно. Ведущие высокого класса сделают свою работу на уровне в любое время суток.

Раздосадованная вопросами Беатриче, дамочка-пуфик пошла искать утешения, но никто не обращал на нее внимания. Пуфик в обнимку с бутылкой «Сассикайя» урожая 1986 года что-то невнятно бормотал, то ли перечисляя малоизвестные музыкальные шедевры, то ли предлагая варианты саунд-треков к предстоящему празднику.

Беатриче отодвинула стул и оперлась голыми коленками о край стола. Своим видом она красноречиво давала понять, что думает о тетке-пуфике: как может топтать эту землю карлица без задницы, с грудью нулевого размера и такими громадными сосками? Дамочка тоже про себя недоумевала, как девушка из хорошей семьи может ходить в леопардовом мини, накрашенная, как восточная одалиска, и наряженная, как уличная проститутка?

Женщины долго испепеляли друг дружку взглядами, но победила все-таки Беатриче.

Чтобы развеяться после изнурительных гляделок, дамочка снова повернулась к Замиру, погладила его по плечу и, нацелив на него свои соски, как дула орудий, защебетала:

— У вас такие шелковистые волосы! Откройте мне свой секрет!

Замир вспомнил название какого-то шампуня, бальзама на травах. На губах Беатриче расцвела улыбка, смысл которой угадывался безошибочно: как смеет такое страшилище приставать к Замиру?

«Да эта шлюшка надо мной издевается!» — дошло наконец до дамочки-пуфика, и, сказавшись больной, она решила закончить застолье. Как капризная девчонка, она настояла на том, чтобы уехать немедленно, и пуфик, хотя и туго соображал, порядком накачавшись, согласился и тотчас раскланялся.

Все столпились возле Артемизио и синего автомобиля. Манлио уговаривал гостей остаться, но пуфики были непреклонны. Легкий порыв ветра окрасил виллу и кипарисовую аллею в красный цвет, в небе снова показалась сорока-воровка. Пуфики уселись в машину и отбыли. На губах Беатриче светилась улыбка, так разозлившая противную тетку. Весь следующий день она хранила эту улыбку, как драгоценный дар.

Наслаждаясь вечерней свежестью и одиночеством, Умберта углубилась в темноту сада и добралась до баобаба. Она прислонилась к грубой коре баобаба, затем сползла на землю. Жестокое, скользкое желание физической любви, до сих пор таившееся где-то внутри, теперь переполняло ее. Все дело было в баобабе, или в жарком лете, или в Замире. Запретное имя горело на губах; вспомнились его волосы, дерзко ловившие блики света на лету, его загадочность… Но нет, так дальше нельзя, нужно остыть и мыслить логично. Однако сил на это уже не было.

«Я люблю тебя, Замир».

Умберта была готова на все, лишь бы уничтожить фразу, всплывшую в мозгу. Поздно; переливаясь огнями, она повисла на ветке баобаба.

Оглушенная дневным гамом, вилла Каробби дремала.

Умберта казалась Белоснежкой, заснувшей в лесу.

 

14

Умберта побежала к двери комнаты Беатриче, из-под которой пробивались отблески огня и дрожащие тени, как при пожаре. Ночная бабочка, прилетевшая на свет, засияла, как канатоходец под направленным лучом софита. Умберта решительно распахнула дверь, готовая встретиться с опасностью. Комната была полна дыма, повсюду стояли зажженные свечи. Беатриче с канделябром в руке стояла у кровати. На ней были корсет и длинное белое атласное платье, застегнутое на кучу мелких пуговок. Шлейф с массой воланов ниспадал на огромные черные ботинки на двадцатисантиметровой платформе.

— Что ты делаешь в таком виде? Я уже решила, что пожар!

— Разве мне не идет платье бабушки Альберты?

— Да нет, ты потрясающе выглядишь. Правда, эти жуткие ботинки здесь ни к чему.

Умберта подошла к Беатриче, вдохнула запах слежавшейся ткани и ощутила внезапный прилив ностальгии:

— Как все изменилось. Теперь все мы одеваемся совершенно одинаково.

— Я его в сундуке откопала. Сегодня особый вечер, и я хочу выглядеть просто суперски.

— А зачем ты свечки зажгла?

— Хотела окунуться в атмосферу того времени.

Умберта окинула сестру обеспокоенным материнским взглядом. Нестойкая на своих гигантских подпорках, теряющаяся в бликах дрожащих свечей, накрашенная в три слоя косметики, она казалась переодетой девочкой.

Ее взгляд не понравился Беатриче. Ей сейчас не хотелось ни думать, ни философствовать.

— Ладно, уже поздно, до скорого, — отрезала она и, всполошив пышное платье, пошла по коридору. Тысячи воланов задушили в своих объятиях комара, длинный атласный хвост собрал кучу камушков с аллеи.

Желтый «мерседес» Сотье, который нажил уже целое состояние на порнофильмах с участием Беатриче-Кристины, уже поджидал ее. Сотье встретил Беатриче белозубой китайской улыбкой, распахнул перед ней дверцу, будто перед принцессой. Кусочек шлейфа, оставшийся зажатым в двери, полетел в теплой ночи, прикоснулся к взбивавшей воздух покрышке, ласково погладил белые межевые столбики, пропитался жаром и гудроном.

Ветер посыпал песком людей, толпившихся у стриптиз-бара «Лунный свет».

В очереди стояли лысоватые, усатые мужчины средних лет, с брюшком; молодые парни солдатского вида; припозднившаяся пожилая пара.

При виде публики Беатриче-Кристина испытала пьянящее возбуждение. Провокация с роскошным белым бабушкиным платьем не прошла незамеченной. Надев старое платье в ситуации, которую ее бабушка даже представить себе не могла, притащив семейную реликвию в притон, Беатриче превратила свой бунт в настоящую революцию. Она проплыла под красной неоновой вывеской. Вслед ей свистели, кричали, тянули руки; в помещении скандировали:

— КРИСТИНА! КРИСТИНА!

В сумрачном баре стояли дешевые кресла, стены облупились, на потолке штукатурка потрескалась после протечки. Воняло потом, как в тренажерном зале. И все же Беатриче это место казалось самым прекрасным в мире. Светящиеся во тьме, как бриллианты, глаза заводили ее сильнее, чем наркотик. Если Умберта с детства мечтала о баобабе, то единственной мечтой и настоящим призванием Беатриче была игра в раздевание. Она была рождена для того, чтобы подставлять себя мужским взглядам, раскрываться под ними, как цветок.

Беатриче окунулась в волны музыки. Двое мужчин придерживали ее шлейф, кто-то уже пытался засунуть руку под него. Многие женщины отдали бы все, чтобы их так же ласкали, щупали, обожали десятки мужчин.

— Кристина, иди ко мне…

— Раздевайся, Кристина…

— Ну-ка, покажи, что ты умеешь…

— Кристина…

Виноградными гроздями десятки рук осыпали тело Беатриче. Заигрывая с публикой, она покрутила верхнюю пуговку на платье. Остальные пуговки, которых было больше, чем на сутане, выпало расстегивать зрителям, каждому по одной. Мужчины с загорелыми до черноты лицами едва удерживали в мозолистых, мосластых пальцах перламутровые застежки.

Платье скользнуло вниз, к черным ботинкам. Выскочив из обертки, Кристина вытянулась под лучом прожектора, который высвечивал грудь третьего размера, казавшуюся вполне натуральной, подправленным носик, губы одна чуть пухлее другой, стройные и как будто от природы безволосые ноги. Двигалась она умело, то показывала зад в профиль, то выставляла его прямо под нос зрителям, как кулак, то выгибалась дугой, заставляя воображение вскипать. Публика заходилась в восторге. Кристина выдавила себе на шею несколько капель ароматного крема «Неутро-Робертс», и множество рук потянулось, чтобы размазать его по груди, по бокам, по заду своей богини. Выбрав в зале импозантного мужчину в голубом льняном костюме, она взгромоздилась к нему на колени и долго ерзала, обвивая его шею. Мужчина в отчаянии смотрел на пиджак, заляпанный кремом, и думал, как он будет объяснять жене, откуда взялись эти пятна с запахом ландыша. Наконец он нервно отпихнул от себя Беатриче, это исчадие ада.

Сопровождаемая довольным ржанием публики, Кристина спустилась в партер. Толпы тараканов поедали семечки, бобы, крошки вафельных стаканчиков с мороженым, падавшие из рук посетителей и, как с горных круч, скатывавшиеся с кроссовок, мокасин и сандалий. В этот вечер лишь один мужчина с непроницаемым, как у жандарма, выражением лица был здесь в черных, начищенных до блеска ботинках с носками в тон галстуку, в пиджаке и тщательно отглаженных брюках.

В голове Кристины гулял западный ветер, тот самый, который дает добро на самые рискованные затеи. Один из зрителей бросился к ее ногам с мольбой в глазах, ухватился за них, как утопающий за соломинку. Кристина вытащила его на сцену. Мужчина не шевелился, как будто его парализовало. Под восторженные крики публики Кристина уложила свою жертву на спину и начала с пылкого массажа, затем задрала его рубашку, аккуратно сняла и положила ее на краю сцены. Живот мужчины напоминал волосатую гору. Кристина долго ласкала его грудь, спустилась ниже, к ремню брюк, затем расстегнула ширинку и выставила на всеобщее обозрение гигантские белые трусы. Образовавшийся на них бугорок выдавал возбуждение. Кристина прикоснулась к ткани губами, терла, ласкала этот бугорок и, наконец, стала мастурбировать его, сопровождаемая истерическими воплями зрителей. В этот момент сдержанный мужчина в начищенных ботинках поднялся со своего места, бросился по проходу, расталкивая балдеющих посетителей, и вскочил на сцену с ловкостью профессионального спасателя. Когда пылкий зритель сунул Беатриче под нос полицейский жетон, ей стало ясно, что произошло нечто непоправимое. Шоу приостановилось, и хотя ситуация на сцене напоминала оригинальный сюжетный ход, перепуганные посетители бросились прочь.

— Представление окончено. Здесь совершаются непристойные действия на публике. Вы арестованы. Пройдемте со мной, — с сильным южным акцентом заговорил инспектор Джованни Арсо.

Для Беатриче это было как отцовская пощечина. Все происходящее тут же покрылось налетом пошлости, атмосфера театральности испарилась. Прекрасное бабушкино платье отдавало запахом спермы. Нагота девушки напоминала гнилое яблоко: неестественно торчала синтетическая грудь, дрожали силиконовые губы, фосфоресцирующие ботинки мигали тускло, как похоронные свечи. Полиция железной рукой вторглась в секретное убежище ее воображения, где таилось очарование мечты. Беатриче внезапно увидела облупленные стены, грязный заплеванный пол, перекошенные лица зрителей. Сотье благоразумно исчез за красной занавеской. Всеми брошенная, ошеломленная, она проследовала в служебном автомобиле инспектора Арсо в полицейское управление.

Стояла жара, на побережье было полно народу. Радостные картинки отражались в стекле полицейской машины. Беатриче корчилась, как белый червь, будто кто-то распахнул дверь и направил на нее ослепляющий луч света. Грузовики с ярко-оранжевыми вертушками мыли улицы, вода на асфальте собиралась в прозрачные лужи, отражавшие голубое звездное небо. Кричащее сочетание этих цветов напомнило Беатриче о петухе Джильберто, который умер, отравившись ядовитым грибом. Внезапно ей больше всего на свете захотелось, чтобы ее старый друг ожил и оказался рядом.

 

15

Инспектор Арсо в синем костюме и начищенных ботинках долго стоял с Манлио Каробби на ступеньках виллы, бормотал, заикался и тянул время. Ему нередко приходилось сообщать женам о смерти мужей, родственникам — о серьезных авариях на дороге, родителям — о гибели детей от передозировки. К издержкам своей работы он уже привык, но на этот раз чувствовал себя неуверенно. Роскошная вилла, наставления начальства, которое приказало с предельной тактичностью сообщить новость, аристократическая сдержанность Манлио, — все это отнюдь не помогало ему. Инспектор скроил горестную мину, запылившиеся руки потели, галстук давил шею. Наконец он решился:

— Я должен сообщить вам о весьма прискорбном факте, который касается вашей сестры Беатриче.

— Говорите же! — забеспокоился Каробби.

Снедаемый смущением, Арсо с тяжелым сердцем вкратце изложил суть дела:

— Ваша сестра Беатриче Каробби некоторое время назад начала сниматься в порнографических фильмах под псевдонимом Кристина, а также выступала в стриптиз-барах. Во время последнего шоу она была арестована за непристойные действия на публике.

Каробби остолбенел. Еще непроизнесенные слова застряли у него в глотке. Скользкие понятия «порнография» и «стриптиз» он воспринимал настолько абстрактно, что ему никак не удавалось связать их с сестрой и семьей. В ошеломлении он глянул на инспектора, но тот только покачал головой, безмолвно подтверждая, что сказанное им — не пустые россказни, а правда, отраженная в протоколе.

Манлио безвольно осел на ступеньки. Он мог ожидать чего угодно, но чтобы Беатриче стала порнодивой с кошмарным псевдонимом Кристина и попала в полицейский участок по обвинению в непристойных действиях на публике? Он долго молчал, пытаясь осмыслить услышанное, бродил по коридорам памяти, то и дело оказываясь в тупиках.

Инспектор Арсо видел всякие реакции на принесенное им известие. Одни рыдали, другие истошно кричали, кто-то падал в обморок, кто-то каменел на глазах, но Каробби повел себя в высшей степени странно. С маниакальной аккуратностью он выдавил из очков стекла, бросил их на землю и, наступив на них ногой, раздавил. Буквально растер в пыль. Затем он посмотрел по сторонам близорукими, потерянными, помутневшими глазами и произнес:

— Если мир столь отвратителен, лучше видеть перед собой только туман.

На этой таинственной ноте он распрощался с полицейским, затем бросился в свой кабинет. Манлио прекрасно понимал, что времени на размышления у него нет. Нужно действовать, и стремительно. Используя свои связи, он вырвал скандальную новость из рук журналистов, через коллегию адвокатов вызволил Беатриче из-за решетки. Затем выкупил у Сотье все видеозаписи, на которых появлялась Кристина. К 22.30 с этой историей было покончено.

Когда Беатриче привезли домой, на нее страшно было смотреть. Манлио молча обнял сестру, сказав этим жестом больше, чем вместили бы десятки монологов. Она побрела в свою комнату и скрылась там на долгие дни, не выходя даже к обеду.

Неподвижно лежа в своей постели, вдали от мира, вдали от зеркал, Беатриче предоставила времени залечивать ее раны. Ничто не могло дать ей такую же радость свободы, такой же пьянящий восторг, как полное телесное раскрепощение. С Кристиной умерла ее лучшая часть, та, которая мечтала и боролась, упивалась своим бунтом. Теперь, закрывшись в спальне, Беатриче, подобно кающейся Марии Магдалине, морила себя голодом и единственное утешение находила в чтении Библии, которая и прежде лежала у нее на ночном столике.

Кроме Манлио, никто из родных не знал причины такого странного поведения и не стал беспокоить Беатриче. Даже Умберта к ней не заходила, надеялась, что вскоре странная тоска оставит сестру. Кто-то полагал, что Беатриче страдает от неразделенной любви, кто-то ссылался на легкое нервное расстройство, нечто вроде депрессии. Но то, что произошло на самом деле, никому не могло привидеться даже в самом изощренном кошмаре.

В кромешной тьме на виллу Каробби въехали два грузовика устрашающих размеров, настоящие стальные драконы. Глухой рокот двигателей, работавших вполсилы, был весьма угрожающ, и вся окрестная мелкая живность разбежалась и попряталась.

Мощные колеса грузовиков трамбовали землю у подножия баобаба. Зеленый великан обмяк и чуть не лишился чувств. Вдруг они приехали за ним? Неужели его опять куда-то повезут? Он знал, что не перенесет еще одного переезда, слишком много сил было потрачено на то, чтобы привыкнуть к здешнему климату, приспособиться к чужой почве. Чудовищным усилием воли баобаб вырастил на самой дальней и высокой ветке среди нежных зеленых листочков маленький белый бутон с молочным запахом. Представить себе такое биологическое чудо в этих широтах было просто невозможно. А железные монстры представляли для него реальную опасность. Своим весом грузовики давили на корни, выхлопная труба ранила ствол стальным наконечником, угол прицепа поцарапал кору. Как напуганная мать, баобаб собрал как можно больше листвы и прикрыл ею маленький бутон, спрятал его от всех передряг в своих благоуханных объятиях.

В свете фар Манлио Каробби руководил операцией по уничтожению порнографических записей Беатриче. Рабочие выгружали из прицепов десятки коробок, составляли их штабелями у раскрытого сопла топки, горевшей адским пламенем. Затем, передавая коробки из рук в руки, швыряли их в топку, выплевывавшую черный дым и отблески огня. Манлио внимательно следил за процессом. Каждый раз, когда очередная коробка оказывалась в огне, на душе у него становилось легче.

Одна из коробок выскользнула из рук рабочего и, ударившись о землю, лопнула по швам. Десятки кассет с изображением обнаженной Беатриче-Кристины рассыпались по земле в клубах пыли, пересекаемых лучами фар.

Со сноровкой человека, привыкшего подбрасывать дрова в камин, Манлио отправил кассеты одна за другой в топку. Фотография Беатриче корчилась в огне, как грешница в аду.

Случившееся не поддавалось никакой логике. Кто был в этом виноват: Сотье, сама Беатриче, обстоятельства? На самом деле, выйти из рамок, продиктованных воспитанием и законом, достаточно просто; каждый порой выскакивает за белую ограничительную линию. Такое может случиться с каждым… «Но сниматься в порно я все-таки не стал бы», — подумал Манлио. Когда вещественные доказательства фамильного позора занялись огнем, он сразу почувствовал себя гораздо спокойнее.

Костер окрашивал ночь в алый цвет, рабочие не спеша, гуськом таскали коробки на плечах, их длинные тени извивались как змеи в бликах огня… Баобаб ощутил забытые ритмы, вспомнил картины из прошлой своей жизни в саванне: сухой, удушливый воздух, гортанный людской говор, хищных зверей, возносящих рев к небу, костры, мерцающие на бескрайней равнине. Ностальгия защемила его сердце.

Наутро дерево выглядело скверно: листва поблекла, великан стоял взъерошенный и беззащитный. Не могли же так сказаться царапины от грузовиков, недоумевала Умберта. От жары он не страдал, может быть, ему плохо спалось? Сама она ночью не сомкнула глаз от злости на себя, на свое неумение быть счастливой. Ведь жизнь дает ей все: молодость, богатство, даже вот баобаб! Глядя на ветви, разрезающие голубое небо, она ощущала мощную поддержку своего странного друга. Чуть поодаль она заметила Замира. Он направлялся к ней вразвалку в своей белой хламиде, заляпанной берлинской лазурью, с хитроватой улыбкой на загорелом, благословенном самим Аллахом лице. Бросив взгляд на баобаб, проронил:

— Мой отец говорил, что деревья тянутся к небу, чтобы поговорить с Богом. Их тонкие мысли человеку не понять.

Замир двигался с грацией хищного самца. Его полные губы складывались в улыбку, то широкую, открытую солнцу, то легкую, то резковатую. Однако Умберта оставалась холодна. Она не могла забыть, как он отказался от ее ласки, хотя в сущности и забывать-то было нечего: они не были ни супружеской парой, ни любовниками.

Тут Замир допустил еще одну ошибку, заметив:

— Что-то баобаб выглядит плоховато. Зиму-то он переживет?

Умберта совсем уже официально ответила:

— Баобабу не грозит никакая опасность. Он выживет, потому что мы все детально продумали.

Замир продолжал, не обращая внимания на резкость Умберты:

— А как же он перенесет морозы?

— Чтобы защитить дерево от холода, мы с профессором Джулиани придумали построить оранжерею, в которой будет воссоздана атмосфера саванны. — Затем тоном школьницы-отличницы она добавила: — Как видишь, это не просто каприз. Я не такая глупая, как тебе кажется.

Как две фарфоровые статуэтки, они стояли под баобабом: она, раздосадованная, в белой майке «Лакост», он, в тюрбане с ниспадающем на плечи лентой, похожий на воина древних времен. Решив положить конец ссоре, Замир заговорил со своим медовым акцентом:

— Ты злишься, как ребенок. Прямо нельзя дотронуться до твоего баобаба. Ревнуешь его, как любовника.

Неуверенно взглянув на Умберту, Замир поискал в ее глазах знак примирения. Девушка стояла в напряжении, не желая сдаваться. Замир сделал обходной маневр:

— Как-нибудь ночью я возьму топор и разрублю твой баобаб на мелкие кусочки. Тогда ты перестанешь с ним заигрывать.

Умберта с достоинством профессорши ответила:

— Сама мысль о том, чтобы убить дерево, ужасает. Как ты можешь такое говорить?

Снова повисла пауза. Она думала, что перегнула палку; он сокрушался, как наказанный за озорство ребенок. Умберта прижалась к стволу дерева, погладила его. Ей хотелось вернуть все на свои места. Солнце слепило; она зажмурилась и заговорила, пытаясь разрядить обстановку:

— Русский поэт Валерий Шаганов рассказывал мне о своих путешествиях в Африке, о саванне, о закатах, и в этих историях всегда присутствовал баобаб. Он укоренился в моем сердце, и без него я уже не могла жить, мне нужно было видеть его постоянно. Вот почему он мне так дорог.

— Что еще за Шаганов? — с отвращением спросил Замир.

Умберта проглотила вторую порцию ревности и проговорила:

— Мой старый друг…

— Твой возлюбленный?

— Да нет, старый друг в смысле возраста, ему, наверное, было года семьдесят три, не меньше. А ты что, ревнуешь? — со смехом прибавила она, желая поддеть Замира.

— Да нет, нисколько, — возразил Замир, по-женски капризно махнув рукой.

Умберта лишний раз убедилась, что он гей. Она вспомнила все то, что заставило ее увлечься Замиром: их первые встречи, его очарование, их нежные, неспешные прогулки. Она видела в нем мужчину. И вот его женская сущность, опять так неожиданно проявившаяся, спутала все карты. Она чувствовала себя так, как будто долго-долго преследовала оленя и внезапно обнаружила перед собой удава.

— Что с тобой? Вспомнилось что-то неприятное?

— Нет, ничего, я просто устала. Мне еще надо в саду кое-что доделать. Ладно, пока.

 

16

Сидя на верхней площадке лесов, Замир скользил кистью по куполу храма Гименея и постепенно успокаивался. Такая работа имела четкие границы, начало и конец, не то что мысли, которые бродили у него в голове, не находя пристанища ни на секунду. Краска заливала пористую поверхность, стирала неровности.

Снизу за Замиром, который реял в небе, как ангел, наблюдал Руджери. В последнее время он почти не уделял юноше внимания, убивая время в забавах с группкой провинциальных геев. Внезапно им овладело сильнейшее желание обладать Замиром, сорвать с него одежду прямо здесь и сейчас. Однако его отвлек Манлио Каробби, которому не терпелось поделиться новой идеей. За время работы он внес бессчетное количество изменений в проект, каждый раз повторяя:

— Теперь у меня имеются четкие представления о том, чего бы я хотел.

Руджери позвал Замира. Манлио вытащил из-под мышки чертеж, раскинул его на столе из неструганых досок и начал:

— На сводах купола, где вы располагаете все созвездия, которые можно увидеть с территории виллы Каробби, между туманностью Андромеды — спиральной галактикой, созвездием Андромеды, астероидом Гаспра и кометой Якутаке, появившейся в марте тысяча девятьсот девяносто шестого года, нужно поместить…

Манлио, как заправский астроном, подготовил фотографии, чертежи, таблицы и, порывшись в них, продолжал:

— Так вот, в центре купола, среди всех этих созвездий, нужно поместить вибрирующую луну из «Звездной ночи» Ван Гога. Она станет центром композиции.

У Руджери на уме был только Замир. Архитектор едва слушал Манлио, но умело продемонстрировал свое восхищение, бросил восторженный взгляд на репродукцию «Звездной ночи» и сказал, что ему не терпится начать работу. Именно поэтому ему совершенно необходимо сейчас отправиться с Замиром в рабочий кабинет. Чтобы изучить возможные подходы к исполнению росписи.

— Раздевайся, — проронил Руджери, как только они оказались наедине.

Во влажной жаре, отдававшей горечью разговора с Умбертой и трудностью предстоящей работы, Замир почувствовал необходимость как-то расцветить послеполуденные часы. Неспешно, рассеянно он разделся, уронив белую тунику на паркет, разрисованный пятнами краски и бодрыми завитушками пастели.

С тех пор как он перестал принимать гормональные препараты, грудь уменьшилась не сильно, но все же достаточно, чтобы сделать его гораздо более мужеподобным. Замир оперся о столик для рисования и распустил волосы, предоставив черной гриве свободно рассыпаться по обнаженным плечам. Рот его скривился в довольной ухмылке.

Архитектор овладел юношей с неистовством, накопившимся за эти жаркие часы. Замир раскинул руки на небесно-голубой карте с изображением созвездия Андромеды, навалившись на репродукцию «Звездной ночи» Ван Гога. Придавленный к вибрирующей луне, жгучей, как солнце, он ощутил такое варварское удовольствие, какое не смогла бы дать ни одна женщина.

Утренний свет удобно расположился на ореховом комоде XVIII века. Отблески солнечных лучей покатились по темному мрамору и взорвались на позолоченных ручках.

Тициана лежала на своей кровати с балдахином, придавив ногами голубую атласную подушечку. На серебряном подносе оставались крошки пирожного с кремом, поданного ей на завтрак. Желтая роза, пожелание доброго утра от Манлио, погибала от удушья в складках ковра. Так Тициана приняла Умберту, которая заставила ее одеться.

— Пойдем, навестим Беатриче. Она что-то давно не показывается. Мне тревожно, — сказала Умберта и потащила Тициану на лестницу, выщербленную бесчисленным количеством шагов.

Они нашли Беатриче в огромной ванной комнате, где при желании можно было играть в футбол. Исхудавшая, растрепанная, без косметики, она напоминала девочку-подростка, только что вышедшую из тюрьмы. Все молчали. Беатриче прижимала пальцем струю в джакузи, откуда на кафельный пол выплескивалась пенная вода. Внезапно она закрыла кран и в гулкой тишине предложила:

— Раздевайтесь, примем ванну вместе.

Этот интимный ритуал должен был помочь ей начать нелегкий разговор. Тициана с удовольствием согласилась и первой скинула на пол фисташкового цвета халат, обнажив свой беременный живот с пупком, напоминавшим огромный глаз. Любая странность помогала ей скрасить монотонную жизнь в этом доме. Умберта тоже стянула с себя одежду и теннисные тапочки, без затей, как в раздевалке тренажерного зала. Беатриче, самая красивая из них, разделась, как на приеме у врача, не рисуясь, не позволяя себе даже толики самолюбования, ничем не выдавая своего богатого опыта порносессий.

Тициана, огромная, как самка гиппопотама, первой влезла в воду, разлив по полу чуть ли не половину. Умберта выкроила маленький уголок для своей попки. Между ними втиснулась Беатриче. Сестры захохотали, вспоминая, как в детстве брызгались в детской ванночке и играли с пластмассовыми утятами. Внезапно посерьезнев, Беатриче прервала шутки, подняла верх руку, облепленную пеной, и в мыльном тумане прошептала:

— Я должна открыть вам секрет.

Немного помолчав, она продолжила:

— Секрет, о котором никто не должен знать.

Кусок пены, окрашенный во все цвета радуги, как бабочка, пролетел по воздуху. Беатриче дождалась, когда он погаснет на мраморном полу, и провозгласила:

— Я стану монахиней.

Умберта и Тициана были настолько поражены, что даже вылезли из ванной, чтобы на более твердой почве переварить эту новость. Беатриче снова сумела всех удивить. Довольная собой, с торжествующим видом она растянулась в воде. С остальных капала вода, но они даже не пытались взять полотенца.

— Ты с ума сошла?!

— Нет, я решила принять обет, — с улыбкой ответила Беатриче.

— Да что с тобой произошло?

— В любви разочаровалась?

— Нет, ты над нами издеваешься, ты, такая независимая — и в монахини?

— И в какой же монастырь ты собираешься?

Если присмотреться, Беатриче действительно казалась чистой и исполненной благости. Глаза, проникнутые желанием целомудрия, лучились светом. В легкой дымке, с лицом, обрамленным пенным ореолом, она казалась чуть ли не святой. Новая роль настолько поглотила Беатриче, что Тициана и Умберта, глядя на нее в остолбенении, сомкнули руки в молитвенном жесте.

— Я останусь здесь, но буду жить затворницей. Никто не будет знать об этом. Я смогу держать себя в руках, жить без греха. Приму обет безбрачия.

Она говорила с решимостью человека, садящегося на диету.

Все это смахивало на шутку из студенческого капустника. Тициана и Умберта заулыбались, хоровод впечатлений кружил им голову. Беатриче — монашка-затворница, погребенная в своей комнате-келье. Эта сумасбродная затея с легким оттенком героизма могла поставить с ног на голову монотонную жизнь на вилле.

— Вы мне, конечно, не верите, но с этого момента моя жизнь полностью изменится.

Умберта и Тициана, недоверчиво переглядываясь, стояли, как две грации, в лучах солнца, высвечивающих капли мыльной воды на плечах. Беатриче встала в ванне, шутливо, наставническим жестом погрозила дерзким родственницам:

— Хватит надо мной подтрунивать! Я ведь не шучу. Знаете, что я сейчас сделаю? Сожгу в топке всю мою одежду и обувь — все мое прошлое. С этого дня я чиста и целомудренна.

Гуськом, одна за другой, они оттащили к топке красные, желтые, серебристые и золотистые мини-юбки, два чемодана с обувью, сексуальное белье и побросали все это в огонь, который выполнил свою работу за считаные минуты.

Казалось, все к лучшему: Беатриче обрела покой, все трое, объединенные секретом, тихо улыбались. Лето меж тем все больше раскалялось.

 

17

Спустилась ночь, но не принесла прохлады. Горячий воздух угрожающе напитался липком влагой, не давал вздохнуть, сковывал движения.

Голубки Руджери, ослепленные солнцем, ушли с площадки раньше обыкновения; полчища мух, комаров, цикад заставили все двигатели заглохнуть; сорока-воровка изнывала на ветке каштана, тщетно надеясь на внезапное дуновение ветерка. Альфонсо на своем велосипеде пытался противостоять ночи, пылающей черными углями, но сдался и пошагал пешком. Такая давящая жара могла стать предвестницей землетрясения. Старая черепаха выглянула из норки в поисках свежести, но духота оглушила ее. Кошки, жуки, птицы будто окаменели; люди трупами лежали в своих комнатах, как пораженные бичом Божьим. Запахи стали более насыщенными; аромат шелковицы смешался с хвойным духом сосен, сладостью конского каштана, терпкостью дубов и сахарным привкусом дынь. Замир, привычный к жаре, растянувшись на кровати, наслаждался благоухающим, пьянящим коктейлем, проникавшим через открытое окно. Отдавшись благостному ощущению спокойствия, он погрузился в воспоминания, навеянные запахами. Вспомнилась седая борода старого араба, который торговал прохладительными напитками из красного холодильника. Грузный отец Замира, проезжая по песчаной равнине на осле, уставился на него и засмеялся. На скале, испещренной красными, желтыми, зелеными прожилками, как египетский иероглиф, вырисовывалось обнаженное тело подростка. Тут же вспомнилась нежная Шейла, которая еще совсем ребенком приобщила его к любовным играм, пропадая с ним каждый день в гроте, где они, хихикая, щекотали и раздевали друг друга. В ароматной дымке стали появляться плотные бедра и крепкие груди, вспомнился поцелуй, пахнущий персиком. В состоянии покоя, граничащем с небытием, Замир почувствовал, как расслабились все его суставы и как узелки прошлого, страхи будущего, опасения и сомнения растворились в блаженстве. Воспоминания неожиданно возбудили его, кровь забурлила в жилах, потекла вниз, завибрировала, напрягла бедра и прилила к члену так, что тот чуть не проткнул простыню. В полусне Замир схватился за него рукой; Шейла, пахнущая теплой кока-колой, подобралась к нему, взяла его в рот, стала тереться своими упругими грудями. Как больной, который после операции бережно проводит рукой по шву, Замир прикоснулся к пенису, прикрытому простыней, нащупал пульсирующие вены. Он, снова превратившись в мужчину, мысленно пожелал, чтобы эрекция никогда не спадала и своей мраморной крепостью помогла ему забыть о перенесенных унижениях. Чувствуя себя во всеоружии, он поднялся с кровати и решил, что пора отправиться к Умберте, проникнуть в ее гнездышко. Может, он и не был влюблен в нее, но Умберта не выходит у него из головы, как будто став частью его самого. Замир быстро оделся и побежал к ее комнате. Он оказался в длинном коридоре, где были вывешены портреты знатного арабского семейства. Замир с веселым вызовом разглядывал напыщенные лица, заключенные в позолоченные рамы. Старый сановник в красной феске смотрел с упреком, другой сурово хмурил брови. Княжеская дочь, юная черноглазая девушка, не могла отвести наивного влюбленного взгляда от Замира. Старик с саблей на последнем холсте, казалось, готов был снести ему голову. Зеркало на барочном туалете, стоявшем в конце длинного коридора, отразило юношу с горящими глазами. Замиру понравилась собственная пылкость. Волосы ниспадали на плечи карандашными штрихами, образуя необычную бахрому на краях белой, тесно облегающей майки.

Легкие шаги в теплой ночи слегка замедлились на лестнице.

Замир остановился на пороге. Будет ли Умберта рада его появлению? Имеет ли он право навсегда превратиться в мужчину, взять билет в один конец? Но мощный накал этой ночи преодолел все его сомнения. Боясь, что время играет против него, Замир, широко улыбаясь, постучал. Сонная Умберта открыла и ничуть не удивилась, как будто происходящее было предначертано судьбой. Ветер иорданских равнин просочился в спальню вслед за Замиром. Босиком, молча юноша приблизился к Умберте.

Бледная, ненакрашенная, слегка смущенная неожиданным ночным вторжением, она была готова повиноваться.

Не проронив ни слова, Замир поцеловал ее, осторожно снимая с нее пижаму. Благоговейно опустился перед ней на колени, с шелковой нежностью прикоснулся к ее нижним губам, похожим на ротик ребенка, пахнущий молоком. Губы вздрогнули и приоткрылись, подобно лепесткам кувшинки. Потрясенная лаской Умберта упивалась долгим, деликатным поцелуем, каждым движением, настроенным на тональность ее наслаждения. Замир как будто насыщался из источника любви, а Умберта гладила его по волосам дрожащими пальцами.

В продолжение чудесной сказки Замир вытянулся на ее теле и погрузился в нежное, обволакивающее удовольствие. Он пытался остановить мгновение, чтобы потом снова и снова возвращаться к нему в мечтах, но любовный пыл толкал его дальше. В задаваемом Умбертой темпе Замир взял самые неприступные и торжественные высоты. В водовороте чувств он потерял счет времени и даже не заметил, что Умберта не девственна.

Как-то около часу пополудни, в саду, прервав рассказ об Африке, поэт Валерий Шаганов лишил Умберту невинности. Ей тогда едва исполнилось шестнадцать. Поэт нагло прижал ее к себе, тяжестью своего тела затолкал на поле подсолнухов. Умберта попыталась отключиться, притупить чувственные ощущения, как будто то, что с ней происходило, было на экране телевизора, а она наблюдала за этим с дивана. Лишь в тайном уголке памяти отпечатались потемневшие зрачки Шаганова, его бурный натиск, его грубое, животное буйство. Клубок этих эмоций она хранила под семью печатями, пряча от себя самой. Теперь, в объятиях Замира, призрак пережитого насилия вновь предстал перед ней, чтобы навсегда исчезнуть под мягким напором нежности. Это напоминало излечение от тяжкой болезни. Оскал Шаганова сгинул в огромных глазах Замира, синяки от рук Валерия, выламывавших ее тело, стерлись под юношескими ласками, ненависть к мужскому естеству сменилась желанием обладать им, подсолнухи, царапавшие ее кожу, скрылись в нежных складках шелковых простыней, жестокость Шаганова потонула в море любви.

Мокрые от пота, среди смятых простыней, с дрожащими руками, с сердцами, готовыми выскочить из груди, они оторвались друг от друга. Замир впервые ощутил себя в полном согласии с этим миром. Он устало улыбнулся, однако нового поцелуя Умберты оказалось достаточно, чтобы силы вернулись к нему.

 

18

Около пяти утра, когда сорока-воровка оставила насиженное место на баобабе и проникла под крышу кухни в надежде позавтракать, посвежело. Легкий ветерок с моря выдул из сада застоявшиеся ночные запахи. До краев раскрывшиеся цветки герани, розы, изнуренные долгой ночью колокольчики вздохнули с облегчением. Баобаб протягивал к солнцу свои ветви с сочными, яркими, позеленевшими листочками. Он как будто приплясывал в теплом свечении, улыбаясь своим растительным мечтам. Отныне он окончательно утвердился в преимуществах европейского капитализма. Рощицы карликовых деревьев, люди, изощренные в нарядах и поступках, женственные голубки со стройплощадки — все они стали ему симпатичны. В конце концов, не так уж плоха жизнь на вилле Каробби.

Альфонсо в белой футболке крутил педали велосипеда, наслаждаясь утренней свежестью. Позвякивание цепи задавало ритм хорошо начавшемуся дню. Остановившись под баобабом, садовник снисходительно глянул на него. Не так-то просто привыкнуть к таким чудным веткам, узловатому стволу, редким малюсеньким листочкам. Баобаб не особо нравился Альфонсо, но в такой день садовник относился к нему гораздо терпимей. Вдруг он обратил внимание на цветное пятно в траве, у корней дерева. Там вырос целый сад небесно-голубых цветов, отдаленно напоминавших подснежники: такие бутончики воронкой с оранжевой сердцевиной вряд ли когда-нибудь попадались на глаза здешним пчелам, осам и майским жукам. Альфонсо тоже никогда не видел ничего подобного и немедленно позвал Каробби. Семена, сохранившиеся в земле на корнях баобаба, дождались своего часа и неожиданно проросли. Альфонсо, которому во всем виделся дьявольский промысел, немедленно заявил:

— Надо сейчас же их вырвать и сжечь. Наверняка они ядовитые!

Умберта терпеть не могла, когда садовник проявлял тупую крестьянскую упертость. Как можно не радоваться появлению этих чудных цветов из дальних краев? Может, очаровательные колокольчики хотят отметить их с Замиром встречу? Их как раз четыре, именно столько раз они с Замиром этой ночью занимались любовью. Вдруг после каждого раза вырастает по цветку? Тогда через несколько дней все лужайки на вилле зарастут голубыми колокольчиками. Умберта лукаво улыбнулась. Уже не девочка, но и не зрелая женщина, она чувствовала себя гораздо уверенней. Утаптывая траву босыми ногами, сверкая глазами цвета берлинской лазури, Умберта дышала полной грудью и не желала сдаваться:

— Что за глупости вы говорите, Альфонсо! Посмотрите, какие прелестные цветы!

Альфонсо нахмурился и пробормотал:

— Это недоброе дерево. Притащило с собой разные африканские яды. Рано или поздно кому-нибудь да навредит, да поздно будет. Я-то бы с ним живо разобрался.

«Альфонсо на все способен. Эти крестьяне прямо излучают животную жестокость», — подумала Умберта, глядя на морщинистое лицо садовника. Альфонсо вскочил на велосипед и поехал прочь, прибавляя крепкое словцо к каждому нажатию на педаль. «Вот уж достала эта работенка. Зудит, как фурункул. И времена уже не те. И седло задницу натирает».

Безымянные, прекрасные и порочные, цветы прожили всего пару часов. Последним напоминанием о них стало голубое облачко дыма, печально растаявшее за спиной баобаба.

В утренней прохладе работа на стройплощадке закипела. Кисти забегали по кропотливо изученным маршрутам, прочерчивая белые, желто-золотистые, голубые, черные, лазоревые полосы.

Руджери в неистовстве носился туда-сюда, вникая в каждую мелочь, махал руками, раздавал упреки и затрещины.

Когда появился Джанни Дженнаро, знаменитый неаполитанский пиротехник, низенький волосатый толстяк в измятом костюме, Руджери остановил работу и представил его своей команде с такой помпой, будто тот был по меньшей мере Александром Македонским:

— Этот человек — величайший в мире создатель фейерверков. Именно он осветит наши декорации вспышками молний и раскатами грома.

Каробби с благоговением пролистывал рисунки с изображением разных эпизодов из проекта своего невероятного шоу. Пылающие купола, раскаленные добела водопады, падающие башни, цветки с голубыми лепестками, желтые и красные карусели, ракеты, разрывающие небо и рассыпающиеся золотистыми звездами, свистящие птицы, — все в едином ритме, стремящемся к торжественному финалу.

Неаполитанский акцент и картавость Дженнаро лишь добавили экспрессии его рассказу о фейерверках, которые он воспринимал как произведения высокого искусства. Пиротехник называл их то огненными эскизами, то вспышками образов, то разноцветными молниями и завершил свое повествование фразой, которую наверняка подготовил заранее и использовал в ответственных ситуациях:

— Своими кометами я окрашиваю ночь.

Каробби не устоял перед очарованием господина Дженнаро, достойного представителя существующей с 1872 года пиротехнической мастерской, и устроил обед в его честь.

Умберта и Замир провели этот вечер вдалеке от всех, на башне виллы, откуда открывался прекрасный вид на всю территорию поместья, и фонари, окружавшие накрытые в саду столы, казались маленькими светлячками. Когда в небе голубой звездой зажегся первый фейерверк, кот шмыгнул под огромный сервант XIX века из светлого ореха. На белом сервизе от Ричарда Джинори отпечатались цветные отблески вспышек, порох уничтожил тучи мушек, сорока-воровка, любопытная дурища, оказалась в эпицентре урагана и оставила там немало перьев. Сверчки, кроты, филины попрятались, и только маленький лисенок в изумлении наблюдал за концом света.

Сверху, из убежища Умберты и Замира, казалось, что фейерверки вырастают из таинственных черных глубин. Они без устали занимались любовью. Ими руководила не только страсть, но и логика, разум. С каждой секундой они все лучше узнавали друг друга и возводили, кирпичик за кирпичиком, здание любви. Казалось, что их тела хотят оставить друг на друге неизгладимые, нестираемые отпечатки, которые никто не сможет вывести или уничтожить.

Среди искр и огней, синхронно с последним вздохом блаженства, в небе замерла завершающая праздник звезда и растаяла, как шипучая таблетка.

Гости разошлись, только официанты собирали в саду тарелки, и ночные бабочки кружили возле фонарей.

Руджери вернулся в комнату, которую все еще делил с Замиром. Он был порядком пьян. Упав в кресло, архитектор уставился на спящего Замира. Внезапно он понял причину своей болезненной влюбленности. Ни один юноша из всех, кого он знал, не излучал такого очарования, как Замир: его кожа светилась. Он был похож на новорожденного ребенка, лежащего в колыбели. Растроганный Руджери захотел приласкать юношу и подошел к постели. Взгляд скользнул по ногам, выше и замер. Замир был возбужден, и этого Руджери ожидал меньше всего. Архитектор осторожно потрогал источник своего недоумения: он напряженно пульсировал. Руджери едва не лишился чувств. Голова закружилась: то ли от потрясения, то ли от выпитого, и он покачнулся.

От шума Замир проснулся, открыл глаза и сразу же свернулся клубочком, пытаясь скрыть эрекцию от Руджери. Архитектор сурово посмотрел на юношу, как учитель, обнаруживший серьезную ошибку, и прошипел:

— Это еще что за новости? Какого черта, я спрашиваю?!

Замир напрасно пытался укрыться от гневного взгляда Руджери. Тот грозно навис над постелью и завопил:

— Эта шлюха Умберта! Она окрутила тебя, как последнего олуха!

Напуганный, смущенный Замир робко поглядывал на него, как мальчишка, пойманный на месте преступления. Потрясая кулаками, Руджери сорвался на визг:

— Ты влюбился в нее? Отвечай, мать твою!

Его седеющие волосы встопорщились, губы скривились в горькой гримасе.

— Ты влюбился в женщину?!

Такого предательства он не смог бы простить никогда. Замир, понурив голову, молчал. В отчаянии Руджери снова упал в кресло. В его мозгу алкоголь, гнев, тоска, боль и страх потерять Замира смешались в одно. Искоса глянув на его нежное, молодое лицо, Руджери гневно вспыхнул, вскочил с места, повернулся, спустил штаны и встал в позу, которую подсказывали обстоятельства.

— Давай!

Замир, как зверь в клетке, загнанно, с ужасом посмотрел на него.

— Давай же! — повторил Руджери.

Страх заставил Замира подчиниться. В последний раз он позволил событиям разворачиваться по сценарию Руджери. Неуверенно, смущенно Замир проник в своего мучителя, применив оружие, которое никогда не собирался использовать против него. В этой жестокости их любовь закончилась, погибла навсегда.

В расстроенных чувствах Руджери поднялся ранним утром. Он терпеть не мог, когда события выходили из-под его контроля. Без определенной цели архитектор мчался по шоссе в своем красном «порше», на бешеной скорости пытаясь угнаться за тенью Замира. Образ юноши ускользал от него, черты его лица стирались, бегущий асфальт заслонял влажные глаза с поволокой, оглушительный шум дороги раскалывал будущее. Руджери оказывался один на один со своим одиночеством.

Отношения с чересчур властной матерью, насмешливыми ровесницами и ненавистной супругой, на которой он женился по расчету, давно укоренили в нем уверенность в том, что женщины — главное зло в его жизни. Спустя годы после бесчисленных голубых увлечений Руджери захотел связать дальнейшую жизнь с одним человеком и выбрал Замира. Голова шла кругом, когда он думал об этом сейчас. Призрак любви, похищенной одной из этих мерзких женщин, вопил о мести. На скорости двести восемьдесят километров в час, под грустное завывание мотора, в сиренево-голубой заре Руджери осенило. В изначальный состав берлинской лазури в небольшом количестве входит цианид — ядовитейшая соль синильной кислоты. Достаточно добавить еще немного яда в краску, чтобы добиться губительного эффекта. На жуткой жаре этого лета Замир очень быстро умрет, отравленный испарениями берлинской лазури, которой окрашены глаза его женщины. Эта деталь изящно замкнула бы сюжет любовного романа. Руджери взглянул на себя в зеркальце заднего вида и криво улыбнулся мертвенно-бледному отражению, будто испугавшись этой убийственной мысли. Однако боль от измены, рассудок, затуманенный кокаином, привычка жить иллюзиями, эфемерными вспышками шоу, вполне могли подтолкнуть его к воплощению коварного замысла.

 

19

Около девяти утра красный «порше» влетел на стройплощадку. Руджери забегал среди декораций, обнюхивая каждый угол, как пес, метящий территорию. Углубившись в поиски неполадок, он то останавливался, то снова принимался кружить, сновать зигзагами взад-вперед. Рабочие, интуитивно почувствовав приближение грозы, замерли в ожидании. Внезапно Руджери накинулся на банки с берлинской лазурью, выстроившиеся, подобно оловянным солдатикам, у подножия храма Гименея, и стал пинками посылать их в воздух. Лазоревая краска смешалась с небесной синью, затопила настил, забрызгала наброски картин, плод кропотливой работы Замира. Голубки робко столпились в тени. Только Замир подскочил к архитектору и, схватив его за лацканы, закричал:

— Ты что, с ума сошел?! Вся моя работа коту под хвост! Да что с тобой?!!

Прямой, как струна, с напрягшимися бицепсами, Замир выглядел угрожающе. Похоже, впервые в жизни он был готов постоять за себя. Не обращая на это никакого внимания, Руджери прокричал ему в лицо так, чтобы слышали все вокруг:

— Твоя мазня никуда не годится. Все надо переделать, краска слишком светлая.

В ярости Замир сжал кулаки. Сейчас он, кажется, мог бы схватить Руджери и вытрясти из него душу, но в очередной раз осознание собственного подчиненного положения взяло верх. Руджери пнул последнюю банку, собрал с земли немного краски, потер между пальцев и заявил:

— Она безжизненная, мертвая. Ты все перекрасишь, замажешь белилами этот жуткий цвет, а через пару дней я привезу новую краску.

Замир тихо отошел. Так же тихо он взял чистую кисть и обмакнул ее в белила. Сидя на лесах под самым небом, он работал, пока красные лучи заката не окрасили купол. Мало-помалу прежний цвет исчез со сводов храма Гименея.

Манлио Каробби, сидя за письменным столом à la Людовик XVI, читал при свечах. Ему правились дрожащие язычки пламени, источавшие благородный запах старины. Была бы его воля, он никогда бы не включал электрического освещения, которое, по его же словам, «уничтожало оттенки».

Сейчас он изучал «Промышленную фармакопею инженера Итало Герси» издания 1906 года, найденную в библиотеке, и делал выписки в тетрадь.

Медленно поднявшись, Манлио взял серебряный канделябр в форме амурчика с корзинкой в руке, куда собирались капли стекавшего воска. По дороге в ванную он наблюдал за легким, вибрирующим отсветом свечей на стенках коридора, за дрожащей тенью на портрете отца в костюме охотника среди убитых фазанов, куропаток, голубей и зайцев.

В ванной свет растекся по кафельным плиткам. В благостное созерцание длинных теней на мраморном полу внезапно ворвался нечеловеческий вопль, рев раненого зверя, который доносился из спальни жены. С замиранием сердца Манлио бросился туда и распахнул дверь. Бледная Тициана корчилась от боли на кровати с балдахином и завывала, будто ее пытали. Для схваток было еще рано. Как бы то ни было, Тициана умела придать зрелищность любому событию при условии, что будет главной героиней.

Появился бледный, запыхавшийся доктор Серристори с черными кругами под глазами.

В его возрасте внезапные ночные пробуждения были противопоказаны. После осмотра он раздавил тосканскую сигару в хрустальной пепельнице в форме лодочки и, обдавая Тициану зловонным дыханием, спросил:

— Что вы ели?

Тициана, мучимая коликой, каталась по кровати. Доктор дряхлыми, но все еще сильными руками остановил ее и довольно резко повторил вопрос:

— Ну так что же вы ели?

Тициана еле слышно прошептала:

— Дыню, — и, как напроказившая девчонка, пытаясь вызвать хоть толику жалости, захныкала:

— У меня ужасно болит живот.

Будто на допросе шпиона, Серристори рявкнул:

— Сколько дыни вы съели?

Она надулась и отвернулась. Обнаженная, с водопадом волос, спускающимся на спину, с мягкими, широкими и мясистыми ягодицами, она казалась сошедшей с картины Тициана. Ее ладонь с трудом поднялась и сжалась, оставив на виду три пальца.

— Простите, я правильно понял? Вы съели три целые дыни? — весело поинтересовался доктор.

Тициана кивнула и безутешно зарыдала. С кислой миной Серристори про себя заключил, что его подняли с кровати в три ночи из-за банального желудочного расстройства.

— Сутки ничего не ешьте и пейте побольше лимонного сока.

Сама того не желая, Тициана засвидетельствовала собственную глупость. Возможно, запихивая в себя подряд три замороженные дыни, она захотела вновь оказаться в центре внимания. С тех пор как муж занялся своей стройкой, она чувствовала себя покинутой и решилась на крайность.

Серристори воспользовался случаем и вынудил Манлио откупорить бутылку ценнейшего десертного вина 1889 года. Опрокинув в себя сразу полбутылки, доктор уставился на живот Тицианы и решил отыграться перед глупой избалованной девчонкой за внезапную ночную побудку.

— Раз уж я здесь, давайте я вас осмотрю. — С этими словами Серристори приложил ухо к пупку беременной, послушал и со знанием дела заявил: — Кажется, ребенок немного ленивый. Как бы он не решил родиться чуть позже, может, дней на десять.

Тициана поперхнулась таблеткой бускопана и истерически закашлялась. Шуток на эту тему она не воспринимала.

— Вы что, бредите? Это же катастрофа! Ребенок не может родиться с опозданием! Мы все подготовили к четвертому сентября, будет и праздник, и прямой эфир на телевидении.

Серристори глотнул вина, настоящего нектара, молока Мадонны, и весело продолжил:

— С природой не поспоришь! Я бы не исключал такой возможности. Ребеночек у вас такой благостный…

Тициана была на грани обморока. Желая утешить ее, Манлио робко заметил:

— Вот увидишь, он родится даже раньше четвертого сентября. Серристори имеет в виду малую долю вероятности…

Старый врач откровенно издевался. Ни один симптом не указывал на возможную задержку родов, беременность протекала совершенно нормально. Однако, обнаружив ахиллесову пяту Тицианы, он впал в злобное возбуждение. Нектар этой маленькой мести стоило выпить до последней капли. Наслаждаясь ошарашенным взглядом Тицианы, Серристори заливался соловьем:

— Дорогой Манлио, я понимаю, как важно для вас, чтобы сын родился до четвертого сентября, но, честно говоря, учитывая весь мой немалый опыт, я не могу вам ничего гарантировать. Задержку исключить нельзя.

Мертвенно-бледная Тициана дрожала от страха. Боли в животе возобновились и вновь вызвали истерику. Манлио, стараясь держать себя в руках, в надежде успокоить жену задал единственный вопрос:

— Нельзя ли как-то подстраховаться?

— Только ждать, других вариантов нет и быть не может.

Тициана, с волосами, мокрыми от слез, огромными влажными глазами и дрожащими от ужаса губами, очаровательная, как никогда, проронила:

— У нас прямой эфир. В лучшее время. Нас уже включили в сетку Первого канала.

— Здоровье важнее телешоу. Конечно, всегда остается кесарево сечение, операционное вмешательство, но я не знаю, как вы…

— Никогда! Нет, нет и еще раз нет! — завопила Тициана, колотя кулаками по подушкам. Она все продумала, спланировала свое помпезное возвращение в мир шоу-бизнеса и уже не могла от всего этого отказаться. С трагической решимостью она уставилась на Серристори: — Доктор, вы должны помочь мне родить до четвертого сентября. Дайте мне какие-нибудь-предписания, рецепты. Может, чтобы ускорить роды, нужно делать какую-то гимнастику? Или есть что-то еще?

— При чем тут гимнастика? Пусть природа делает свое дело.

Тициана буквально зарычала:

— Ребенок во что бы то ни стало должен родиться раньше. Без него все пойдет прахом! Как можно устраивать прямой эфир без главного героя? Вы что, не поняли, что праздник устраивается в честь нашего первенца?

Серристори поджал губы, но за этой скорбной миной, если получше присмотреться, можно было разглядеть довольную ухмылку. С деланым сочувствием он развел руками, как обычно делают врачи в безнадежных случаях. Тициана в очередной раз расплакалась.

Манлио сдержанно, не вмешиваясь, следил за диалогом. В глубине души он был полностью согласен с доктором: здоровье сына гораздо важнее представления. В конце концов, праздник можно перенести. Затея с телевидением все усложняла, железной хваткой управляла их жизнями, мешала, как соринка в глазу. Чтобы не раздражать Тициану еще больше, Манлио процедил:

— Мы рассматривали рождение мальчика до четвертого сентября как нечто само собой разумеющееся. После того, что сказал Серристори, мы больше не можем быть в этом уверены. Таким образом, вероятность иного исхода событий необходимо учитывать. Сценарий нашего праздника изменится. Думаю, нужно немедленно предупредить Руджери.

Затем он потащил доктора в кабинет архитектора, оставив Тициану лежать одну, бледную и несчастную, как ущербная луна.

В синем свечении неоновой лампы Руджери, похожий колдуна, смешивал краски с железным купоросом. Рядом стояли пустые банки, приготовленные под берлинскую лазурь. Именно сейчас ему предстояло распределить по банкам выверенные дозы цианида. Подбирая нужную концентрацию яда, следовало действовать особенно аккуратно. С такой же тщательностью охотник заполняет гильзы порохом, ведь переборщив, разорвешь добычу в мелкие кусочки. Замиру было уготовано странное недомогание, неизвестная болезнь, которая должна была свести его в могилу.

К счастью, Серристори и Каробби все эти смеси казались одинаковыми.

— Я работаю над новым составом берлинской лазури и хотел бы остаться один, — произнес архитектор неверным голосом, завидев посетителей.

Каробби извинился за поздний визит и предложил доктору сообщить новость, которая требовала безотлагательных действий. Врач встал в подобающую ему по профессии позу и заговорил заплетающимся языком:

— Тщательно обследовав Тициану, я вынужден высказать предположение, что она может родить позднее. Если все будет складываться хорошо, то числа десятого…

Руджери остолбенел, вздрогнул, как от инфаркта, безумной марионеткой заметался по комнате, бормоча под нос:

— Черт, черт… — затем взял себя в руки и проговорил: — Нужно немедленно что-то придумать. Можно как-то ускорить процесс?

Серристори едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, но принял торжественный вид и заключил:

— Существуют биологические законы, которые нельзя отменить. Необходимо относиться к ним с тем же терпением, какое природа выказывает по отношению к нам.

Руджери изменился в лице и в отчаянии взглянул на Серристори. Страшно подумать, он может лишиться миллионных контрактов, которые все завязаны один на другом. Что он скажет спонсорам, генеральному директору канала? Столько времени он, как оглашенный, выбивал этот эфир, приплел своего старого приятеля, с которым кутил в молодости, даже одного министра! Руджери позарез нужно засветиться на международном уровне с престижным проектом под эксклюзивным соусом. И такая возможность ускользает прямо из-под носа. Оттащив доктора в сторонку, архитектор зашипел ему в ухо:

— Придумайте что-нибудь, чтобы Тициана родила вовремя. Мы не можем так рисковать. Я заплачу, сколько вы скажете.

— Остается кесарево сечение, надо только, чтобы она согласилась…

Руджери взвился и, взяв на тон выше, заключил:

— Так убедите ее, она обязана сделать то, что мы решим!

Каробби прекрасно расслышал последнюю реплику, но не подал виду. Он решил не вмешиваться, плыть по течению и втихомолку надеялся, что из-за неожиданного препятствия телеэфир все-таки сорвется. Пусть эти двое спорят, пусть события идут своим чередом, главное — не пытаться изменить их в свою пользу так, чтобы это заметила Тициана. Остается лишь надеяться на благосклонность судьбы.

Проходя по ночному саду мимо баобаба, Серристори глянул на мощные ветви, расходившиеся по звездному небу черными лучами, и подумал, что весной дерево облепят светлячки. Картинка была бы чарующей, но слишком отстояла во времени. В таком возрасте уже не стоит строить столь смелые планы: слишком самонадеянно полагать, что бодрость продлится еще десять месяцев и снова как ни в чем не бывало приведет его в этот сад. Отбросив несвоевременные мысли, доктор пошагал вперед. Усаживаясь в свой старый автомобиль, он спросил себя, не переборщил ли он со своими шуточками. Разве можно так издеваться над людьми. Но тут же с ухмылкой ответил сам себе, что и высокомерная, самонадеянная Тициана, и этот голубой Руджери вполне такого заслуживают. Вспомнилась старая бабка, большая озорница, которая любила повторять: «Жизнь необходимо скрашивать шутками».

Через минуту хитрые глазки Серристори скрылись во тьме, как и красные огоньки фар «флавии купе».

 

20

На заре вилла Каробби спала крепким сном. Даже Альфонсо, самой ранней пташке, нужно было подниматься еще только через час. В промежутке между ночью и днем всегда происходило что-нибудь необыденное. Сверчок купался в мелких капельках росы, кабан семенил со своими поросятами к дубовой роще, ящерица прочищала свои колючие глазки, а серый кот уносил ноги от бульдога. Дразнить пса было его любимым развлечением; кот подбирался к бульдогу сзади, потягивался или влюбленно мурлыкал, а пес каждый раз выходил из себя и яростно гнался за ним. Обычно кот спасался на крыше, на лимонном дереве или на ветвях березы, но этим утром он решил рискнуть и помчался к баобабу. Мягко прыгнув, кот оказался в призрачной тени великана, задрожал и почувствовал, как душа его сжимается в комок. Подгоняемый хрипением бульдога, он вцепился в грубую кору и с удивлением обнаружил, что его когти входят в нее как в масло, словно крюки альпиниста в глину. Кота охватил неописуемый восторг, еще ни одно дерево так сильно его не возбуждало. Встопорщив усы, он летел с ветки на ветку, все выше и выше. Наконец он заблудился в густых джунглях из веток, побегов, листьев и совсем потерял голову. Больше часа он сидел неподвижно, ошарашенно глядя вниз на далекую землю, где яростно лаял бульдог, похожий отсюда на малюсенькую козявку. Потом от непривычной высоты у него закружилась голова, кот затосковал и отчаянно замяукал, издавая звуки, похожие на человеческие стоны.

Шум докатился до домика Альфонсо. Садовник проснулся в страхе, никогда еще он не слышал ничего подобного: то ли ветер залетел в рот какому-то зверю и полощет ему горло, то ли мельничный жернов выдавливает из кого-то кишки. Собравшись с духом, Альфонсо приблизился к баобабу в мрачном свете луны, покрытой копотью облаков. Ночь как будто прилипла к дереву, делая его похожим на привидение. Узловатые ветви, каждая толщиной со ствол обычного дерева, мешали садовнику рассмотреть: что за зверь засел там, в вышине, птица из далеких краев или, может, белка причудливой породы. Глухой шум тем временем нарастал. Пока Альфонсо кружил возле баобаба, небо затянуло темными тучами, предвестницами грозы. Чуть ли не на самой верхушке дерева садовник наконец разглядел серого кота, который дрожал от ветра и хрипло, безутешно подвывал, как душа, обреченная на вечные муки. При сильных порывах ветра, поднимавших клубы пыли, баобаб покачивался, напоминая огромного спрута. Альфонсо решил, что стал свидетелем чуда, о каких ему не раз рассказывала бабушка в сочельник, при свете камина, когда быль смешивалась с реальностью и от сказок волосы становились дыбом: «В кошку может вселиться душа ведьмы, и тогда она забирается на дерево и плачет, как ребенок».

У Альфонсо затряслись поджилки. Глаза серого кота на баобабе светились красным огнем. Мяуканье сливалось с ревом бури, пробирая до самого сердца. Нужно было немедленно действовать, как учила бабушка: «Чтобы выяснить, одержим ли бесом кот, сидящий на дереве, надо воткнуть в ствол дерева нож, ровно под кошачьими лапами».

Казалось, что с минуты на минуту начнется ураган. Альфонсо метнулся на кухню, схватил длинный, остро отточенный нож и вернулся к баобабу, сгибающемуся под мощными струями дождя. Надрывное мяуканье перекрывало шум грозы, ветер слепил, комкал и смешивал все вокруг. Кот путался в собственном хвосте.

«Когда воткнешь в дерево нож, то если кот одержим ведьмой, он начнет говорить с тобой человеческим голосом и просить о помощи. Ты сможешь освободить ведьму, вытащив нож, а если оставишь его в стволе, ведьма погибнет в страшных мучениях».

Альфонсо приблизился к баобабу, сверкающему от капель дождя, занес отточенный клинок, глянул на ветви, сплетенные, подобно лопастям веялки, и, когда кот уже, казалось, был готов броситься на него и впиться своими острыми когтями, по самую рукоятку вонзил нож в мягкую кору. Как только сталь проникла в древесину, ветер стих, буря как будто стала успокаиваться. Альфонсо уставился наверх. В безмятежных ветвях баобаба кот, охваченный страхом, вытянул шею, скорчился, будто стремясь освободиться от инородного тела, вытаращил глаза, забился в конвульсиях и, как пули из автомата, стал выплевывать слова, громко и отчетливо. Голосом маленькой девочки он завопил:

— Спаси меня, спаси!

Мороз прошел по коже садовника. Такое никому не расскажешь, за сумасшедшего примут. С неба вновь обрушились потоки дождя и града. Чудовищный рокот сопровождал человеческие слова, которые на глазах Альфонсо произносил кот:

— Вытащи нож из моего тела! Освободи меня, проклятый смертный! Оставь меня в покое, или тысячи несчастий обрушатся на твою ничтожную жизнь!

Обезумевший от ужаса Альфонсо готов был позвать кого-нибудь на помощь, но внезапно огненная вспышка, белая стрела, посланная небесами, ударила в ствол баобаба, просочилась сквозь древесину и сосредоточилась на лезвии ножа. Альфонсо, так и не отпустившего рукоять, ударом молнии откинуло от дерева. Свет в его глазах померк…

Вскоре гроза закончилась, воцарилась странная, пронзительная тишина. Какое-то время все наслаждались долгожданным покоем после рева бури, никто не отваживался нарушить его. Альфонсо очнулся метрах в двадцати от баобаба. Рядом на земле валялась обгоревшая рукоятка ножа, и серый кот ласково терся о ботинки. Ствол баобаба был покорежен молнией. Сбежались люди, гроза не оставила никого безучастным: даже кухарки и поварята пришли полюбопытствовать. Манлио был встревожен тем, что громоотвод впервые подкачал. Умберта со слезами на глазах гладила несчастное раненое дерево: от мощной вспышки на поверхности дерева белыми смоляными каплями выступил сок, похожий на кровоподтеки. Манлио отметил, что на стволе отпечатался ломаный зигзаг молнии, как будто детский рисунок, вырезанный ножиком на коре. Альфонсо сделал вид, что подошел вместе со всеми, и попытался успокоить Умберту:

— Не волнуйтесь так. Я видел, пожалуй, не меньше тысячи деревьев, в которые ударила молния, но ни одно из них не погибло.

В разломе уже копошились сотни муравьев, дисциплинированно следуя каждый по своей полосе, как на автостраде. Уязвленный, обожженный баобаб никак не мог прийти в себя от того, что суеверный дурак Альфонсо, до сих пор верящий в существование ведьм, догадался воткнуть во время грозы нож ему в бок.

Рану заложили соломой и свежей травой, согласно рецепту, который Манлио вычитал в «Рецептурном справочнике» XVII века. Умберта ухаживала за баобабом, как за тяжелобольным, два дня она не отходила от него ни на шаг. Дерево оказалось стойким: рана мало-помалу затянулась, листья продолжали расти, а затаившийся на верхушке белый цветок окреп и начал источать аромат.

Градом побило множество растений. Альфонсо собрал все ветки, листья, запалил топку и сжег там все, включая и серого кота-оборотня, которого с тех пор больше не видели на вилле Каробби.

 

21

Солнце освещало декорации, глянцевые, переливчатые, как голограмма. Замир медленно прогуливался по настилу, любуясь проделанной работой. В небо торжественно устремлялись фонтаны Бернини, царственный, влажный Нептун восседал под колонной Траяна, в центре гармоничной композиции высился купол храма. На внедорожнике, нагруженном банками с краской, к площадке подъехал Руджери. Замир подошел к нему и с воодушевлением проговорил:

— Это настоящий шедевр. Тебя ждет невероятный успех.

Юноша был готов к перемирию и хотел сохранить хотя бы дружеские отношения. Руджери косо глянул на него, как будто тот сморозил чудовищную глупость, и зло буркнул:

— Некогда тут лясы точить. Вот новая берлинская лазурь. Иди и крась купол, чтобы к четвертому сентября все было готово. А то смотри у меня!

Замир послушно побрел к лесам. У него не было никакого желания вновь идти в атаку: любовь Умберты скрашивала любые неприятности.

Архитектор с ненавистью смотрел вслед юноше. Очень скоро его подтянутое тело потеряет весь свой накал, исчахнет. Под воздействием смертоносного цианида мускулы превратятся в кашу, худоба сделает его похожим на тень из царства Аида. Руджери отчетливо представил себе, как Замир, бледный, бритоголовый, с капельницей в руке тяжко ковыляет по больничной палате, и, вздрогнув, нервно огляделся вокруг, как будто кто-то мог услышать его мысли. Усевшись в машину, Руджери закрыл окна и включил кондиционер. Все еще можно изменить, достаточно выйти и крикнуть: «Стоп, я передумал!» Все тут же вернется на круги своя, а именно: Замир возьмет эту женщину в жены, они нарожают кучу детей, будут жить счастливо и умрут в один день. А ему останутся предательство, одиночество и холодные ночи в пустынной постели. Нет, пока он не готов к жизни в окружении ледяного мрамора. Пусть их любовь закончится ярким финальным аккордом. Разве смерть не иллюзорна? Разве вымысел — не самое реальное из того, что есть в жизни?

Голубки выстроились в цепочку и начали передавать друг другу банки с берлинской лазурью. В ритме звучащей музыки каждый, словно уличная девка, старался выставить напоказ какую-нибудь аппетитную часть тела, кто плечи, кто зад, кто руки, чтобы понравиться Руджери и попасть в его спальню этой ночью. Но архитектор за поднятыми стеклами джипа был погружен в свои мысли.

Замир сделал первый мазок новой краской. Цвет был гораздо более насыщенным. Раскинув перед собой карту звездного неба, юноша первым делом изобразил созвездие Андромеды. С высоты лесов он заметил, что банки с краской выстроились ровным кругом, и подумал, что это доброе предзнаменование.

Баобаб привык к жизни на вилле. Обстановка больше не казалась враждебной, и в жаркие часы ему даже удавалось прикорнуть. Для такого великана отход ко сну был нешуточной процедурой. Нужно было отключить соединения с ветвями, сосредоточить всю энергию на сердцевине, утихомирить ее с помощью целенаправленного гипнотического воздействия, и только если все это удавалось, баобаб засыпал. Во сне его кора издавала легкое сипение, древесный храп, который смешивался со стрекотанием цикад. С самых высоких веток в небо, подобно мыльным пузырям, устремлялись дремотные видения великана, в которых можно было различить то золотистый плод, то симпатичную ветвистую подружку, то красный закат в Сенегале… Но не только мысли о прошлом обуревали баобаб: иногда в его снах появлялось нежное личико Умберты, которая ласково гладила грубую кору.

Этим утром его внезапно разбудил стрекот вертолета, который приземлялся в саду виллы. Напуганный противной ревущей стрекозой, баобаб сразу помрачнел.

На фоне вековых деревьев вертолет телевидения казался игрушечным. Когда машина с оглушительным рокотом спланировала над головами собравшихся, все разглядели молодого пилота в огромных очках со светоотражающими стеклами. Вертолет взмыл в небо над виллой и продемонстрировал настоящий танец с непредсказуемыми па: он пикировал на самую верхушку колонны Траяна, затем медленно подбирался к храму, зигзагами скользил между статуями, внезапно устремлялся к облакам и практически исчезал из виду, но затем вновь появлялся над декорациями, выписывая круги в воздухе.

Пилот вертолета искал для съемки самые неожиданные ракурсы, которые должны были придать главному эфиру дня магический оттенок. Его приземление в саду вызвало бурю эмоций, особенно у рабочих, которые все бросили и сбежались поглазеть на пришельца с небес. Из вертолета вышел капитан Антонелли, загорелый, в просторном серо-зеленом комбинезоне с множеством карманов. Закатанные рукава давали возможность полюбоваться татуировкой, которая свидетельствовала о его любви к приключениям. Сняв солнечные очки, капитан засверкал огромными фисташковыми глазами.

Антонелли, пилот телевизионного вертолета, был неотразим, как герой комикса: красивый и мощный. Беатриче уже давно чувствовала себя неуютно в роли затворницы. Увидев Улисса, причалившего к ее одинокому острову, принца на белом коне, она едва не подпрыгнула, подскочила к нему, пожала руку и увела от нескромных голубков Руджери на виллу.

В честь пилота быстро приготовили импровизированное угощение: ветчину, хлеб, ломтики замороженной дыни. За столом между Беатриче и Антонелли состоялась дуэль взглядов, которую оба прерывали только для того, чтобы подкрепиться и жадно отхватить очередной кусочек времени, отделявшего их от желанного уединения.

Влажная жара вибрировала от стрекотания цикад, о легком дуновении ветерка приходилось лишь мечтать. Наконец пилот откинулся на стул и как бы между делом обратился к Беатриче:

— Не хотите посмотреть на виллу сверху? Может, я не заметил какой-нибудь живописный уголок, а вы бы с вертолета мне его показали…

Женщины переглянулись с хитрыми улыбочками, голубки нахмурились от зависти. Беатриче с восторгом согласилась, хлопая в ладоши, как девчонка.

Такого пьянящего восторга Беатриче давно не испытывала: одни в небе, босиком, в безрассудном полете среди облаков… Дрожь вертолетного винта совсем взбудоражила ее, и Беатриче перестала себя контролировать. На недостижимой высоте, вдалеке от земли, от людских глаз, маленькое отступление от обета целомудрия казалось вполне позволительным.

Уверенным жестом Антонелли потянул на себя штурвал, и машина послушно изобразила, как выглядят в небе американские горки. Беатриче расстегнула пилоту ширинку, и среди рычагов управления начались отнюдь не атмосферные колебания, к которым небеса были непривычны. Капитан Антонелли поднял свой летающий корабль как можно выше, подальше от любопытных взглядов; лишь черная точка, будто малюсенькая родинка, виднелась на голубом небосклоне. Одновременно с оргазмом капитан молниеносно ринулся по спирали вниз, как будто желая всех поразить фигурой высочайшего пилотажа. Посадка была мягкой, и Беатриче спокойно покинула вертолет. Никому даже в голову не пришло, что там, наверху, могло приключиться нечто подобное. Только Тициана заметила, что глаза Беатриче лихорадочно блестят, чего очень давно не случалось, губы ее дрожат, а руки нервно одергивают смявшуюся тунику. Все это наводило на определенные мысли. Ну а Антонелли, который был во Вьетнаме, на ледниках, работал на тушении пожаров? Сначала он споткнулся на трапе, а затем, бледный и плохо соображающий, еле-еле снял шлем. «Видно, небесные забавы его немного утомили», — заключила Тициана, хитро ухмыляясь.

Беатриче была абсолютно спокойна и ничуть не мучилась угрызениями совести. Она никогда прежде не встречала таких красавцев и упустить возможность просто не могла. Она не видела ничего плохого в том, что после длительного воздержания позволила себе маленькое послабление. Дав себе слово, что снова примет все обеты и больше никогда не уступит греху, Беатриче победоносно отправилась к месту своего затворничества.

 

22

Берлинская лазурь бурлила от жары, распространяя насыщенный, едкий, чуть ли не колючий запах. Краска стекала по поверхности купола, приходилось накладывать ее в два слоя. Замир решил, что все дело в растворителе. Выпарилась первая молекула цианистой соли. Она покатилась по черным волосам Замира, соскользнула на подбородок и исчезла в одной из кожных пор. Другие частички яда, микроскопические игрушки со смертоносной начинкой, неуверенно повисали в воздухе, толпились на носу юноши и, толкаясь, сверкая на солнце, выстраивались в жутковатые кристаллики, пока очередной вдох не поглощал их. Цианид бодро побежал по кровеносным сосудам, привел в действие загадочные возбуждающие механизмы, и Замира охватила странная эйфория. Разум затуманился, кисть стала выписывать причудливые каракули. В голове зазвучала протяжная восточная мелодия, и Замир стал подпевать, выводя монотонный мотив, прерываемый длинными необъяснимыми паузами. Под размеренный ритм он радостно вычерчивал на поверхности свою историю, откинув тоску о прошлом и тягостные воспоминания. В счастливом полете среди глубокого цвета глаз Умберты он висел над пропастью.

В кромешной тьме Замир спустился с лесов и, сгорая от желания, заключил в объятия Умберту. Они улеглись на песок и стали смотреть на звезды, те самые, что Замир изображал на куполе. Умберта указала рукой на небо и тихо сказала:

— Там, на востоке, твой дом.

В звенящей, проникновенной тиши Замир почувствовал, что его сердце расширилось и может вместить в себя счастье, жизнь, целую Вселенную. Лежа рядом с любимой женщиной, он забывал о своем прошлом, о Руджери, как о долгой, изнурительной болезни.

— Ты мой дом, — сказал он, обняв ее еще крепче.

В такие мгновения он казался Умберте менее закрытым, расположенным к откровенности. Ей не терпелось порасспрашивать его, узнать что-нибудь о его жизни. Больше всего хотелось поговорить о Руджери, об их отношениях, но она не знала, как подступиться к этой теме. Несколько дней тому назад она заметила на шее Замира маленький красный рожок на золотой цепочке и, чтобы начать разговор с нейтральной ноты, поинтересовалась:

— Ты его никогда не снимаешь?

Желая очаровать или же обмануть Умберту, мелодичным голосом, путающимся среди липких нитей удушливой жары, юноша начал свой рассказ, похожий на сказку «Тысячи и одной ночи»:

— История этого рожка удивительна. Долгие годы он неподвижно, спокойно висел на коралловом отростке в водах Красного моря. Однажды в порыве отчаянного голода рожок проглотил морской окунь. Сначала окунь задыхался, пытался освободиться от рожка, но восторженные возгласы других рыб убедили его в том, что с таким приобретением он может стать знаменитостью. Огненно-красные отблески, окрашивавшие чешую, сделали его непохожим на всех остальных. Окуня стали превозносить, как короля. Кроме того, кончик рожка, который высовывался из-под жабр, сводил с ума молоденьких рыбешек.

Замир хитро улыбнулся и чувственно тряхнул волосами. Умберта покраснела. Странно, но в их отношениях царила нежная стыдливость.

Продолжая рассказ, Замир то проглатывал, то невнятно бормотал какие-то слова, а другие, как будто специально, соблазнительно растягивал:

— К несчастью, как-то раз морской окунь попался на удочку. Дернув хвостом, он сумел освободиться, но крючок вырвал из его жабр драгоценный рожок. Лишенный украшения, окунь понуро вернулся в свою стаю, а рожок попал в руки бедному мальчику, который, увидев его, горько заплакал. Он хотел поймать рыбу себе на обед, а вместо этого поймал бесполезный кусок коралла. Мальчик в сердцах швырнул его в песок, будто в этом рожке был источник всех его несчастий.

Замир загляделся на Умберту. Небо окрасилось в цвет ее глаз, мир вокруг казался мрачным, таинственно глубоким. Внезапно юношу пронзила дрожь, на мгновение он потерял связь с реальностью, губы онемели от слабости. Молекулы цианистой соли расставляли в крови свои ловушки. Он тут же пришел в себя и решил, что любовь на мгновение вскружила ему голову. Как ни в чем не бывало Замир добавил:

— Герои наших историй всегда голодают, не знают, как дожить до вечера.

Представив себе безрадостное детство Замира, Умберта грустно покачала головой, но юноша, чуть бледный в неверном свете луны, сверкнул белозубой улыбкой и продолжил рассказ:

— Красный рожок долго пролежал в песке, пока его не подобрала одна бедная, голодная девочка. Она повесила рожок на шею, и с тех пор удача никогда ее не оставляла.

Девочка стала самой богатой и известной женщиной Иордании, принцессой Джанир. Этот красный рожок я получил из ее рук. Однажды она приехала с визитом в Петру, мой родной город, и среди множества бедных и отчаявшихся детишек выбрала меня. С того дня удача всегда со мной. Наше с тобой знакомство — тоже заслуга принцессы.

Силуэт Замира, окрашенный в золотистые и пурпурные тона, вырисовывался на горизонте. Тихим, дрожащим от любви голосом Умберта прошептала:

— Какая чудная история… Это правда?

— Правда, как все сказки, что становятся былью.

Умберта зажмурилась от восторга. Романтические чувства переполняли ее, она подумала, что когда-нибудь расскажет эту историю их детям. Однако представлять себя женой и матерью детей Замира было достаточно самонадеянно, и Умберта предпочла наслаждаться моментом. Ночь пьянила, обволакивала, как будто приглашая отпраздновать их встречу. В темноте Умберта повела Замира в березовую рощу, где не раз оставалась наедине сама с собой в сени легких, стремящихся в небо ветвей. Они растянулись под березами, утопая в серебристых лучах маленькой луны.

Замир старался вобрать в себя терпкий, хвойный запах Умберты; Умберта пыталась уловить песчаный отблеск в глазах Замира. Наслаждение было сдержанным, как будто они выполняли некий торжественный обряд. На пике удовольствия их души, приплясывая, поднялись в небо, к облакам, и дождем опали на ветви баобаба. Всю оставшуюся ночь его листья сверкали, но великан, нечуткий к подобным нежностям, все время шелестел, пытаясь стряхнуть с себя романтические излишки.

До зари, пока солнце не победило ночь, они проспали в комнате Умберты. Прихотливыми мазками художника утренний свет ласкал мускулистый оливковый торс Замира, напряженный, как у модели на съемках рекламного ролика. Умберта таяла от его близости, как будто он был ее собственным творением. От женской груди не осталось и следа, только длинные черные волосы раздражали, напоминали ей о прежнем Замире, который принадлежал Руджери. Повинуясь внезапному порыву, Умберта схватила ножницы, и клочки волос полетели на розовый шелк простыни.

Сквозь дремоту Замир понял, что происходит, но не стал мешать Умберте. Когда она отстригла последние пряди, юноша совсем проснулся, но подойти к зеркалу не было сил. Весь опухший, он чувствовал себя отвратительно. На шее, которую теперь не прикрывали волосы, Умберта обнаружила красную сыпь. В тревоге она подняла Замира с постели, но от слабости он даже не мог стоять на ногах, тяжело дышал и вскоре потерял сознание.

В больнице Замира долго и тщательно осматривал профессор Маркуччи. Возможность отравления цианидом даже не пришла доктору в голову, и свой вывод он построил на основе анализа на аллергены. Он указал на припухлость на руке Замира:

— Это признак аллергии на березу, одной из самых коварных. Вам нужно пройти курс лечения антигистаминными препаратами и как можно дальше держаться от этих деревьев. Анафилактический шок может иметь серьезные последствия.

Умберта сразу подумала о роще, где они провели ночь. Как же березы, нежные и деликатные, могли стать ядом? Неужели они могли нанести вред ее Замиру? Оказалось, что деревья, которым она всегда полностью доверяла, подобно некоторым видам гримов, таят в себе большую опасность.

По дороге из больницы, в автомобиле, вывернув из очередного поворота, Умберта внезапно посерьезнела. Больше всего на свете ее сейчас волновало здоровье Замира.

— Профессор сказал, что тебе нужно держаться подальше от берез. Да и работать на куполе может быть опасно. Может, устроим небольшие каникулы? — с надеждой в голосе спросила она.

Замир, хотя и несколько вялый после укола антигистаминного препарата, отреагировал немедленно и очень резко, впервые посмотрев на девушку диким, звериным взглядом:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Было бы лучше отправиться вместе в путешествие. Эти деревья могут тебе еще сильнее навредить, а я этого не хочу.

— Я бы не оставил площадку даже под страхом смерти. Мои чувства к тебе — это одно, а работа — совсем другое, не надо их смешивать. Буду пить лекарства, после первого же укола мне стало лучше. Из-за какой-то дурацкой аллергии я должен все бросить? — сухо и жестко ответил Замир.

Столь бурная реакция Замира расстроила Умберту. Говорить больше было не о чем, и, нахмурившись, она молча продолжала рулить по направлению к вилле. Грузовик, груженный сеном, никак не уступал дорогу. Умберта нервно посигналила, пошла на обгон, и клочок, сена упал на ветровое стекло. Замир тут же попытался снять напряжение:

— У меня на родине говорят, что сено приносит удачу. Если на тебя падает сено — это к счастью. Надо радоваться каждому моменту в жизни. Смотри: чудесная погода, солнце, сено, я чувствую себя гораздо лучше. А мы думаем о каких-то болезнях. — Сказав это, юноша провел рукой по волосам Умберты.

Умберта улыбнулась, закрыла окошки, поскольку дорога шла как раз мимо березовой рощи. Замир действительно выглядел лучше, разговорился, повеселел. Чмокнув Умберту в щеку, он вернулся на строительную площадку.

От мысли, что к назначенному на четвертое сентября шоу первенец может еще не родиться, Тициана места себе не находила. Она часами лежала на кровати, отмечая каждое движение сына, и зачастую ни с того ни с сего подзывала Манлио с восторженными возгласами:

— Слышишь, как он пинается? А сейчас головкой крутит. По-моему, он бодрый, живенький, а никакой не ленивый, как сказал этот идиот Серристори. Если я правильно подсчитала, все случится двадцать пятого августа. Совершенно непонятно, почему он должен родиться позже, как ты считаешь?

Манлио не знал, что ответить. Конечно, когда назначали дату праздника, никто не подумал о возможной задержке. Тициана всматривалась в глаза мужа, чтобы найти подтверждение своим словам, но сомнение, которое плескалось в них, только еще больше ее расстраивало. В каком-то справочнике она вычитала, что гимнастика помогает ускорить роды, и теперь посвящала все свое время бесконечным упражнениям. Во время этих сеансов на спину Тицианы каждый раз усаживалась муха, чтобы насладиться получасовым впрыскиванием чистого адреналина. Она бесстрашно отдавалась смертельно опасной игре, кубарем скатываясь вниз по спине, потом усаживалась на пружинящую поверхность груди, все больше раздувавшейся от молока, наконец, опьяненная восторгом, планировала на ноги, ритмично взбивающие воздух. Однажды вечером муха, оторопев от сотен фигур высшего пилотажа, в изнеможении присела в лужицу пота на шее, и неожиданный переход Тицианы к упражнениям для пресса застал ее врасплох. Раздавленная о коврик, муха погибла, счастливо улыбаясь, как тот, кто всегда черпал жизнь полной ложкой.

Во время атлетических сеансов Тицианы Манлио-младший, который все меньше походил на зародыш и все больше на ребенка, грустно сворачивался в клубочек в своей плаценте, покрепче ухватывался за пуповину, чтобы смягчить толчки разбушевавшейся матери, и терпеливо ждал, когда все это безобразие закончится и можно будет спокойно поспать.

— Кесарево? Ни за что! — в очередной раз выкрикнула Тициана и в исступлении уставилась на мужа, повторяя про себя все известные ей ругательства, оскорбления и угрозы в адрес доктора Серристори, который уговаривал ее уже битый час.

— Я в сотый раз вам повторяю: беспокоиться не стоит! Возможный шрам тоже не должен вас волновать, впоследствии можно будет сделать пластику, многие мои пациентки…

Тут Тициана взорвалась. Несколько дней она не спала, и стресс окончательно лишил ее здравого смысла. Захлебываясь от злости, она буквально выплюнула в лицо врачу:

— Хватит! Вы уже давно в маразме! Я вообще не понимаю, почему я должна терять время, выслушивая вас!

Багрового Серристори чуть не хватил апоплексический удар, особенно после упоминания про маразм, которого он боялся больше смерти. Больше не сдерживаясь, он вспомнил обо всех неприятностях, которые причинила ему Тициана, и наконец снял с души тяжкое бремя:

— Значит, вы, дорогая моя, не хотите кесарево, которое делают тысячи баб, и никаких шрамов у них не остается? Боитесь за свой драгоценный животик? Знаете, что я вам скажу? Идите-ка вы к чертовой матери!

Это оскорбление произвело на Тициану оглушительный эффект. Подобно сеньорам XVIII века, она побледнела и без чувств рухнула на подушки. Серристори собрал в кучку свое человеческое достоинство, проверил, на месте ли сердце и гордость, и, поправ клятву Гиппократа, молча вышел из спальни. Дверь этого дома закрылась за ним в последний раз.

Манлио Каробби, наблюдавший за истерикой жены с брезгливой отрешенностью, вынул из туалетного столика флакончик с нюхательной солью и пару раз поводил им под носом Тицианы. Открыв глаза, Тициана тут же заявила:

— Слышать больше не желаю об этом чудовище.

Так доктор Серристори покинул пост семейного врача Каробби. После пятидесяти лет беспорочной службы его перестали приглашать на виллу. Он ничуть об этом не сожалел и, вспоминая о них, кровожадно улыбался. Доктор прекрасно знал, что зернышко страха, заброшенное в душу Тицианы, будет разрастаться день ото дня. Глядишь, ребенок и действительно не захочет рождаться до четвертого сентября.

 

23

Песок Скрипичной бухты, с утра истоптанный сотнями ног, не мог уже даже пищать.

Умберта и Замир, словно жених с невестой, чинно отправились на пляж и, купив по булочке с тунцом и по пиву, устроились среди мам с детьми, подростков, зонтиков и лежаков.

Волны мягко слизывали проходящие минуты, создавая ощущение вечности, как будто жизнь должна замереть на фоне этого пейзажа. Умберту захватило ощущение необыкновенной близости, какая возникает лишь после долгих лет совместной жизни с человеком. Воспользовавшись моментом, она решила завести разговор о Руджери. Ей хотелось знать как можно больше об их отношениях, но из стыда и боязни обидеть Замира она до сих пор не задала ни одного вопроса. Как любая влюбленная, Умберта ревновала своего мужчину к его прошлому и надеялась, что, досконально изучив его, сможет изгнать все призраки прежней жизни, как изгоняют злых духов. Ей было интересно, как они занимались любовью, что он чувствовал, когда целовал человека своего пола, любил ли он Руджери по-настоящему. Наконец Умберта отважилась задать вопрос прямо, без обиняков, и щеки ее немедленно вспыхнули. Впрочем, Замир не заметил этого под слепящим солнцем, которое скрадывало все цветовые оттенки.

— Как поживает Руджери?

Услышав это имя, Замир напрягся, как от удара по печени, но не подал виду, что слова девушки так сильно его задели. На самом деле, даже упоминание об этом человеке было ему неприятно. С деланным безразличием он ответил:

— Я редко его вижу в последнее время.

— Странный тип, тебе не кажется?

Замир вспылил. В такой день ему совсем не хотелось вспоминать о прошлом. На его шее вздулись жилы, и плоским, придушенным голосом он проговорил:

— Он гениальный архитектор, настоящий художник. Надо знать этого человека, чтобы понимать его необычный характер.

Сейчас юноша походил на зверя в стойке, готового к атаке. Умберта решила больше его не смущать и предложила пойти искупаться чтобы разрядить накал этого утра.

Ступая рядом с Замиром, которому исключительно шла короткая стрижка, Умберта ощутила гордость за свое творение. Рядом с ним вся эта жирная, шумная, чавкающая, неряшливая толпа как будто исчезала. Море было прозрачным, под ногами перекатывались крупные округлые камушки.

Очередным открытием для Умберты стало то, что Замир не умеет плавать. Умберта замирала от умиления, когда ласково поддерживала юношу за плечи на поверхности, как маленькую лодочку, и, выбирая для нее курс, отчетливо ощущала, что отныне Замир будет принадлежать ей вечно.

— Разве в детстве ты не бывал на море?

В ответ Замир молча погрузился в воспоминания, на мгновение представил себе детей в застиранных майках и сандалиях, женщин, закутанных в черные одежды, смущение оттого, что туристы, остервенело фотографирующие их бедность, могут запечатлеть на снимках и его, полуголого. Лицо его потемнело.

— Ты никогда не рассказываешь мне о своей семье. Я бы хотела познакомиться с твоими родными.

Вопросы Умберты как будто отскакивали от стенки. Замир отвечал сухими фразами, мрачнел, скучнел. Вокруг себя он возвел маленькую крепость и прятался в ней, подобно морскому ежу. Только терпение и любовь могли разобрать кирпичи этого укрепления. Умберта прижала его к себе и прошептала:

— Я люблю тебя.

Мокрые, счастливые, они съели свои булочки, добавили к ним по паре пирожных и единодушно решили, что это лучший обед в их жизни.

В три часа машин на трассе почти не было, Умберта ехала быстро, с опущенными стеклами. Она терпеть не могла кондиционер, который скрадывал аромат сосновой рощи. К свежести воздуха примешивались запахи сухого жнивья, терпкий дух смоковницы, душистость солодки и тысячи других испарений, сочетавшихся с эвкалиптовым благовонием.

Вдруг через дорогу перебежала кабаниха. Умберта резко затормозила, и тогда вслед за похрюкивающей мамой посеменили четверо маленьких, смешных поросят. Замир и Умберта смотрели восторженно, как ребятишки на детском киносеансе. Интересно, а сколько детей будет у них?

 

24

Странная нега расслабила все узлы в стволе, покойно разлилась по корням. Баобаб ощущал себя в полной гармонии с миром. Умиротворяющая волна охватила все существо великана и подвигла его на небывалый поступок. Цветок уже распустился, и теперь баобаб отважился на нечто вовсе не виданное в этих широтах: на настоящий плод!

Все древесные силы были брошены на рождение этого чуда, задействованы все минералы из почвы. Нежно-розовый колокольчик уступил место плоду и опал, отдавшись на волю ветрам, похожий в своем полете на маленькую редкую птичку или на парашют.

А на земле его приближения ожидал кот. Убедившись, что это не бабочка, кот схватил цветок лапой, как только смог до него дотянуться, и долго играл с ним, пока не утомился от удушливого сладковатого запаха. Тогда в зубах, как мертвую мышь, кот оттащил цветок к аквариуму с золотыми рыбками и плюхнул в илистую воду. Такой бесславный конец постиг единственный цветок баобаба, выросший в Европе за последние две тысячи лет.

На вилле Каробби безраздельно властвовал летний зной, благотворный для баобаба, но губительный для прочих растений. День и ночь их поливали, чтобы спасти от жары, какой не было на памяти нескольких поколений местных жителей.

Утром на строительной площадке появился Руджери. Несмотря на жару, он прямо излучал энергию. Голубкам в плавках, с обнаженными торсами, только и надо было, чтобы их трогали, разглядывали, чтобы восхищались ими, как изящными статуэтками. Только Замир, не отвлекаясь, прикрывшись от солнца тюрбаном и белой туникой, похожей на комбинезон авиатора, работал на верхней площадке лесов. Его преступная красота резанула Руджери по глазам. Руджери засмотрелся на него, потерянного навсегда. Недостижимый, далекий ото всех силуэт Замира реял в небесах. В его движениях было что-то торжественное, величественно двигалась рука, глаза горели созидательным огнем. Стряхивая с кисти чудные, золотистые звезды, Замир как будто рассказывал вечную историю мироздания.

Руджери нуждался в Замире и телом, и душой. Ночью он просыпался в поту и, как лекарства, искал его объятий, его смиренной уступчивости. Без него Руджери ссохся, как цветок на обезвоженной земле.

Всполох солнца загорелся на куполе храма Гименея. Руджери, хмурый, как злой волшебник, укрылся в тени здания. Лившийся сверху свет отбрасывал на его лицо резкие тени, делая его еще более жестоким. Ослабевший Замир испугался открытой враждебности в облике Руджери. Как может источать столько ненависти человек, который постоянно говорил о любви? У юноши внезапно закружилась голова, картинка мира покачнулась перед ним, ноги обмякли, и, потеряв опору, он бессильно осел. Алюминиевая перекладина остановила падение, и бесчувственный Замир остался висеть под небесами. Не моргнув глазом Руджери наблюдал за происходящим и представлял, что вот-вот солнечный луч подхватит Замира и, бездыханного, бросит к его ногам.

Подошла Умберта, обнаружила Замира, в обмороке повисшего на лесах, и, оправившись от испуга, приказала немедленно перенести юношу в ее комнату. Легкое дуновение ветерка сквозь белые занавески привело Замира в чувство. Умберта тут же накинулась на него:

— Сумасшедший! Почему ты больше не делаешь уколы? Знаешь же, что работаешь рядом с березами! Ты что, умереть хочешь?

На бледном лице юноши, обсыпанном красными пятнами, ярким пламенем горели черные глаза. В зрачках отражались оконная рама и Умберта, склонившаяся над ним, как добрая фея.

— Кто тебе сказал, что я не делаю уколы? — слабо пробормотал он.

— Я же вам говорила. Каждый раз приходится с ним бороться, чтобы сделать укол. Уже три дня упирается, — заворчала Мирелла, толстая супруга Альфонсо, которая стояла у кровати со шприцем наперевес.

Умберта сделала знак рукой, и Мирелла с деревенской решительностью со всей силы воткнула шприц в ягодицу Замира.

Ночь прошла как в аду. Умберта ощущала ядовитое дыхание берез, как будто они с минуты на минуту собираются покончить с Замиром, перекрыв ему кислород. Она закрыла окна, задернула плотные шторы, обмахивала его лицо. Про себя то придумывала проект гигантского фильтра вокруг их комнаты, то подбирала слова, чтобы убедить Замира работать в противогазе. Юноша лежал тихий, беспомощный, как ребенок.

Наконец Умберта решилась на то, что обдумывала уже несколько дней. Ранним утром она позвала Альфонсо и приказала ему без промедления спилить все березы в парке.

Садовник не поверил своим ушам. Ничего более чудовищного от Умберты он не слышал. Он собственными руками посадил каждую березку, растил их, как дочерей. Когда в 1989-м стукнули заморозки, он ночами не спал, закутывая их корни соломой. Этой весной в самый разгар наводнения, он не покладая рук махал мотыгой, чтобы укрепить их. Никогда еще он не видел такой прекрасной, светлой, ясной березовой рощи. И вот теперь из-за какой-то арабской морды он собственноручно погубит березовый лес? Ах, мальчик страдает аллергией? Очень жаль, конечно, но в таком случае пусть убирается куда подальше! С тех пор как эти пидоры понаехали на виллу, никакого покоя не стало!

Молчание длилось бесконечно. Наконец Альфонсо в своей белой рубашке, перепачканной землей, расправил плечи, встал как дикий пес, готовый к броску, и гневно проговорил:

— Мне очень жаль, синьорина Умберта, но этого, — «спилить березы» он даже не осмеливался произнести, — я сделать не могу, и пусть меня уволят. Поищите кого-нибудь другого.

Времени на споры не оставалось, и Умберта позвала егеря Фоско. Тот предпочитал людскому обществу компанию кабанов, промышлял браконьерством, отстреливал дикобразов, глушил рыбу динамитом. Считая себя полноправным хозяином природы, он плевал на любые ограничения, охотился там, где это запрещали, ловил форель в заповедниках, воровал яйца из птичьих гнезд и выпивал их на завтрак. В свое время Каробби уволил его за дикость и несдержанность.

Фоско всегда одевался во все черное, как браконьеры былых лет. Во рту у него дымилась неизменная тосканская сигара, руки были сухие и скрюченные от ревматизма, разрез желтых, как у сокола, глаз странный, с легким оттенком азиатчины. Только пышные усы придавали ему человеческий облик.

— Как скажете, синьорина Умберта. Я их так повыщиплю — ни одного листика не останется. Когда начинать прикажете?

Той же ночью, в серебристом свете луны пила Фоско впилась в нежную древесину березовых стволов, поразив в самое сердце Альфонсо, который, будто обезумев, колесил поодаль на своем велосипеде. Так самка дрозда летает над головой убийцы своего супруга, кружит и обрушивается ему на голову с отчаянным клекотом. Скрип падающих на землю веток и скрежет стволов больно ранили душу Умберты. Внешне она была непроницаема, жестока, как тот, кто решился на убийство во имя спасения любимого человека. С наигранным спокойствием ожидая конца резни, она чувствовала, как в сердце отдается каждый взмах топора.

Тем временем Замир воспрял духом. Новое свидетельство любви Умберты придало ему сил. Он высунулся в окно и, глядя, как падают березы, полными легкими вдохнул ароматный воздух. Явившись главной причиной этого ужасного преступления, Замир полностью поддержал Умберту в ее решении, потому что был абсолютно уверен, что оно окажет целительное воздействие на его ослабший организм.

С помощью бензопилы и топора Фоско, будто именно для этого и рожденный на свет, без устали крошил березовую древесину. От напряжения он скалил зубы, грязно ругался, потел. Ничто не могло его остановить, он был просто обязан стереть с лица земли эти ничтожные деревяшки, препятствующие восстановлению одному ему известного вселенского порядка. Время от времени в изнеможении егерь бросал взгляд на Альфонсо, следившего за ним издалека, и злость придавала ему новые силы. Фоско ненавидел садовника, ведь именно Альфонсо настоял на его увольнении. Теперь-то он был полностью отмщен.

Чтобы погубить шестьдесят две березы, Фоско понадобились три бутылки красного «Кьянти Путто», две заточки топора и шесть тосканских сигар. Деревья неподвижны, они не могут бежать от своей боли, тем более пронзительной оказалась она для тех, кто мог ее ощутить этой ночью. Все остальные деревья слышали душераздирающие предсмертные вопли берез и мучились от их медленной агонии. Баобаб дрожал в безмолвной тоске. Последние всхлипы берез, подобно стрелам, впивались в его грудь. Его соленые слезы выжигали траву возле корней. Если бы кто-нибудь мог проникнуть внутрь стволов баобаба и его соседей, то на годовых кольцах, свидетельствующих о возрасте деревьев, он бы увидел напротив этого дня огромные пятна, похожие на перепад диаграммы при землетрясении.

В комнату к Замиру, где его убаюкивала Умберта, явился Руджери. Рассыпаясь в извинениях, архитектор объяснил, что очень обеспокоен его недомоганием и что отсутствие Замира на площадке ставит под вопрос выполнение работы в срок. На шее у Руджери был повязан фисташковый платок. Замир понял, что архитектор надел его неспроста. Платок напоминал об их первой встрече, узлом связывал прошлое с настоящим.

Они познакомились вечером, пропитанным морской солью, в одном из прибрежных ресторанчиков Салерно. Руджери сидел за шатким деревянным столиком, покрытым бумажной скатертью, с мутным графином желтого вина на ней. Под ногами у него был бетонный пол, над головой — прохудившаяся от солнца камышовая плетенка. В ослепительном полуденном свете Руджери впервые увидел Замира, его черные, как морские ежи, таза, длинные волосы, нахальный взгляд и фисташковый платок на шее. Сердце его екнуло и провалилось куда-то вниз. В траттории Замир работал помощником повара, чистил рыбу огромным ножом, нарезал овощи, мыл посуду. Тем же вечером они стали любовниками. Тогда Замир и подарил архитектору фисташковый платок со словами:

— Ты будешь моим навсегда.

Нарушенная клятва требовала отмщения.

Умберта, гладя Замира по голове, которая лежала у нее на коленях, как будто пыталась защитить его от Руджери. За внешней корректностью архитектора ощущалась с трудом сдерживаемая ревность.

— До четвертого сентября остается совсем мало времени, придется работать по ночам. Ты, конечно, не можешь заниматься росписью в полную силу. Давай я попрошу Марка закончить купол?

Руджери расставлял хитрые ловушки, которых Умберта даже не могла заметить. С Марком, бывшим любовником Руджери, Замир однажды подрался. Платок, упоминание о Марке — это было уже чересчур. Капкан с треском захлопнулся, оскорбленная гордость еще больше затуманила Замиру глаза. Посягать на то, что он делал, было недопустимо; о возможности такой работы он давно мечтал. Превозмогая слабость, юноша вскочил с постели и пылко заговорил:

— Это всего лишь аллергия. Я запустил лечение, но если аккуратно принимать антигистаминные препараты, то я очень быстро поправлюсь. И речи не может быть о том, чтобы я прекратил работу.

Этого-то Руджери и было надо. Он как раз и рассчитывал, что гордость у Замира возьмет верх над инстинктом самосохранения.

Цианистая соль одну за другой губила молекулы его крови. Спастись Замир мог, только немедленно покинув виллу. Умберта интуитивно чувствовала, что ситуация гораздо опасней, чем кажется, но противостоять упрямству Замира у нее не было сил. В очередной раз судьба подчинилась Руджери.

После безобразного скандала с доктором Серристори Тициана проводила время в различных клиниках на приемах у самых известных специалистов, но ни один из них не дал ей определенного ответа. Профессор Анджелони, последнее из светил медицины, у которых она консультировалась, сделал массу анализов и снимков и подтвердил многое из того, что напридумывал Серристори:

— В нашем случае день появления ребенка на свет установить достаточно сложно. Предположительно, это событие произойдет в период с конца августа примерно до десятого сентября. Полную точность могло бы гарантировать только кесарево сечение.

Тициана окрысилась и так посмотрела на врача, что он поспешил добавить:

— Но вы совершенно правильно не соглашаетесь на операцию. Специальные инъекции могут ускорить роды, но этого я вам советовать не стал бы, поскольку они способны навредить ребенку. Остается только ждать. Ребенок здоровый, но немного ленивый: кажется, ему так хорошо, что он просто не хочет покидать ваше лоно. УЗИ показывает, что он свернулся клубочком вокруг пуповины и почти все время спит. В таких случаях задержка очень вероятна.

Тициана со слезами в голосе проговорила:

— Доктор, нас же должны показывать в прямом эфире четвертого сентября, в двадцать тридцать по Первому каналу…

Врач развел руками, будто желая сказать: делайте что хотите, только меня в это не впутывайте.

Решив, что Тициане необходимо развеяться, Манлио попытался соблазнить ее изысканной едой и повел в бар «Паскоски». Будущая мама с удовольствием съела три булочки, пять гренок, мороженое, и ребенок сладко заснул в ее уютном животе.

«Ягуар» скользил по шоссе. Утопая в мягком кожаном сиденье, Тициана с надутым видом считала про себя фары встречных грузовиков. Еще в юности она пыталась так себя занять, если скучала в долгой поездке. Манлио за рулем чувствовал себя не очень уверенно. Он плохо видел и ночью вел машину осторожно, не быстрее семидесяти километров в час. И Тициану это жутко бесило. Этим вечером она была так напряжена, что даже не хотела ссориться. В ушах шелестел голос радиодиктора Третьего канала, рассказывавшего о некой писательнице по имени Агота Кристофф. Манлио цеплялся за руль так, словно сидел в кабине трактора. «Взять его за шкирку и вытолкнуть из машины на ходу!» Помечтав о таком, Тициана продолжала считать грузовики.

Потом она подумала, как бы хорошо залезть в одну из таких фур и уехать далеко-далеко…

В шестнадцать лет Тициана ездила автостопом по Европе со своим дружком Пьеро. Однажды на шоссе рядом с ними остановилась огромная огненно-красная фура. Шофер подмигнул девчонке в жуткой мини-юбке в красно-черную клеточку и сказал:

— Могу взять только тебя.

С чувством оскорбленного достоинства Пьеро заявил:

— Мы путешествуем вместе.

Расстроенная Тициана развела руками.

«Мама заставляет меня ездить с ним, я не могу одна», — хотелось ей сказать.

В глазах шофера блеснул хитрый огонек, и он предложил:

— Если хочешь, залезай и ты, но всю дорогу будешь лежать на койке. И занавеску не раздергивай, а то меня из-за тебя оштрафуют.

Бедный Пьеро втиснулся на койку, заваленную грязными простынями. Пыльные занавески отгородили его от мира, и он мог только слушать, о чем говорят двое в кабине. Тициана была потрясена тем, как уверенно дальнобойщик держит руль своими мощными ручищами. Казалось, руль стал частью его тела, вобрал в себя его воспоминания, надежды, радости и огорчения. Переключая передачи отработанным соблазнительным жестом, шофер рассказывал Тициане о путешествиях по Сирии, Румынии, России, об авариях, о грузовиках, в которых есть душевые кабины и бары, о проститутках, стоящих на обочинах. Пьеро как будто слушал радио, но не мог видеть эффектного видеоряда, которым сопровождался банальный дорожный треп. Между дальнобойщиком и Тицианой забегали огненные искорки. Уверенный в себе мужчина, напоминавший пирата из книжки, смутил воображение девушки. Стремление к непослушанию было у нее в крови, а в ситуации, когда неуклюжий Пьеро ей не мешал, а рядом двигались волосатые руки шофера, голос разума и вовсе утих. Она позволила дальнобойщику просунуть ручищу между ее коленок и прислушивалась к тому, как та, подобно большому пауку, скользит по ее бедрам, поднимаясь все выше и выше… От шофера пахло бензином, он, рассказывая ей, как спал с женщинами в этом самом грузовике, уверенно вел свою фуру по залитой дождем дороге, а его пальцы доставляли Тициане неожиданное удовольствие. Возбужденная опасной игрой, она тоже решила не ударить лицом в грязь и залезла водителю под шорты. Добравшись до члена, она стала теребить его неопытной рукой. Дальнобойщик перенес оргазм стоически, при этом спокойным тоном объясняя, как нужно менять на фуре колесо. Из губ Тицианы вырвался еле различимый стон наслаждения, который она запомнила на всю жизнь.

В «ягуаре» тем временем царила невыносимая скука, и Тициана решила встряхнуть Манлио. На трассе пульсировала жизнь, дальнобойщики мечтали о проститутках, парочки, скрывающиеся от законных супругов, спешили в какой-нибудь уединенный мотель, асфальт буквально плавился от похоти. Тициана протянула руку к брюкам мужа и начала поглаживать его. От неожиданности Каробби вдавил педаль газа в пол, вильнул на обочину и чуть не врезался в ограждение. Выписывая кренделя на темной дороге, он наконец сумел затормозить на аварийной полосе. Каробби, как в обмороке, осел на руль и непроизвольно надавил на клаксон. Тут можно было бы и разозлиться как следует, но внимание Тицианы привлекла странная реакция Манлио-младшего. Оглушительный гудок машины разбудил ребенка, он начал бить ножками. Когда она уже сама нажала на клаксон, ребенок толкнулся еще раз. Тициана повторяла этот фокус снова и снова, и на каждый сигнал Манлио-младший отвечал пинками. Тогда она решила, что, установив в спальне несколько клаксонов, сможет время от времени будить своего «немного ленивого» ребенка.

Приказ был немедленно приведен в исполнение. На балдахине кровати установили два гудка и динамик. Идея сработала, и жизнь ребенка превратилась в настоящий ад. Душераздирающий вой клаксона проникал сквозь кожу матери в околоплодные воды, которые не гасили вибраций, и бомбардировал нежное тельце. Ребенок пытался сопротивляться, пинался и еще больше запутывался в пуповине. Теперь летними вечерами на вилле раздавалось беспрерывное эхо автомобильных гудков, которое металлическим дребезжанием отдавалось в ушах животных, заставляло дрожать баобаб и все прочие деревья в саду и вызывало любопытство окрестных бродяг.

 

25

Теперь работа на стройплощадке кипела круглые сутки. Руджери установил дополнительные лампы, чтобы можно было работать по ночам. Изнуренный усталостью и ядом, Замир медленно двигал кистью по куполу, пытаясь воспроизвести «Звездную ночь» Ван Гога. Вибрирующие фигуры гениального безумца, блуждающие внутри них краски и ветреные отблески света были неуловимы. В конце концов Замир отказался от попытки копирования и решил отразить собственные фантазии, навеянные цианистой солью. В полубреду он наблюдал, как с кончика кисти на небесно-голубой свод стекают и разбегаются по местам яркие звезды, ядовитые, отсвечивающие неоном бутоны, сверкающие цветы. Лазоревый фон пронзали отблески летней грозы, усыпали вышитые золотом кокарды, унизывали дрожащие точки. Полет кисти наполнял их ветром.

Внезапно у Замира зачесался нос. Он поднес руку к лицу, и на ладонь упало несколько капель крови. Юноша ощутил слабость, перед глазами замельтешили черные точки. С трудом Замир спустился к фонтану, мраморной фигуре мочащегося Путти, в неверном свете лампы несколько раз смочил нос, но кровь не останавливалась. Похоже, без холодного компресса не обойтись. В детстве у Замира часто шла носом кровь, он просыпался и обнаруживал кровавые пятна на подушке. С годами все прошло, и теперь он не понимал, что происходит. Единственной возможной причиной этого недомогания юноше казалась усталость. Отходя от фонтана, Замир еще раз глянул на хмурого мальчика, обреченного вечно справлять малую нужду.

Чтобы не волновать Умберту, он решил остановить кровь самостоятельно. Рядом с фонтаном росли лимонные деревья, тонкие ветки сгибались под тяжестью спелых плодов. Замир сорвал один из них, очистил и выжал сок себе в нос, откинув голову назад. В носу запекло, как огнем. Вскоре кровотечение остановилась. Кровотечение вполне мог вызвать едкий запах краски, который с некоторых пор стал раздражать юношу. «Не хватало только, чтобы у меня появилась аллергия еще и на краску», — подумал он.

Вернувшись на леса, Замир вновь вступил в схватку со смертью. В ведерке с берлинской лазурью одна за другой гибли ночные бабочки.

Умберта часто навещала Замира по ночам. Вот и теперь она стояла и молча, чтобы не помешать, смотрела, как он работает.

Текучие, беспокойные образы, будто созданные бродячими духами, готовы были сорваться со свода и продолжить свою пляску в небе над виллой. Планеты и созвездия вращались в глубине берлинской лазури, которая засасывала как водоворот, звала в бездну. Роспись пронизывало ощущение нереального покоя, порожденного галлюцинацией или безумием. Вглядываясь в изображения на своде, зритель оказывался один на один с загадкой бесконечности. Звезды дрейфовали в небесной шири, как рыболовецкие суда, ждущие возвращения в родной порт. Восхищенная Умберта заплакала. Со слезами на глазах она крепко-крепко прижала к себе Замира, чтобы ощутить биение его сердца. Тело юноши показалось ей бесплотным, далеким, как будто все его силы впитал расписанный свод.

С трудом шевельнув онемевшими губами, Замир улыбнулся девушке. На белой тунике Умберта заметила красные пятна, но не придала этому значения, приняв их за брызги краски.

— Это просто чудо. Какой ты молодец! — восторженно сказала она.

Больше всего Замир любил говорить о своей работе и с воодушевлением ответил:

— Я попытался представить то, что находится за пределами обычного человеческого восприятия.

В бледном свете Умберта светилась красотой, и только в глубине глаз плескалось страдание. Кончиком кисти Замир указал на один из фрагментов картины:

— Мы как эти два кипариса на переднем плане — обнялись и поддерживаем друг друга.

Гордая своим Замиром, Умберта поцеловала его. Среди бумаги, красок и грязных кистей, разбросанных по площадке лесов, они слились в объятии. Замир собрал последние силы, противостоя отраве, пожирающей его, и в очередной раз с пылкостью доказал ей любовь. Потом они еще долго лежали и смотрели на их собственное звездное небо.

 

26

Ссора разгорелась совершенно неожиданно. Предметом раздора оказались копии колонны Траяна. Утром на виллу заявился режиссер прямого эфира Марко Болди, волосатый тип с темными глазами, мутными, как дым трубки, которую он не выпускал из руки. Жирен он был до такой степени, что фирменный крокодильчик «Лакост» на его груди скорее напоминал гиппопотама. Только соломенная шляпа и красные круги под глазами намекали на его профессию. Болди как будто специально сделал все, чтобы не понравиться Каробби. С хозяйским видом он воздвигся напротив декораций, утопив сандалии в гальке, выбрал наиболее устойчивую позицию для своих ста пяти килограммов убойного веса и набросился на колонны, грациозно стремившиеся в небо:

— Что это за болванки тут по бокам? Их надо немедленно убрать, они мне кадр сбивают.

Каробби стремился сохранять хладнокровие в любых ситуациях, но тут не выдержал. Люди, которые хозяйничают в чужом доме и суют нос не в свои дела, выводили его из себя.

— Если вам не нравятся триумфальные колонны Траяна, можете быть свободны. Мы как-нибудь переживем ваше отсутствие. Вряд ли мы должны согласовывать с вами каждое наше решение, — ответил он в непривычно грубой манере.

Выпучив глаза от ярости, Болди процедил:

— Режиссер здесь я. Что дадут в эфир, решаю тоже я. Если я уйду, никакого эфира не будет.

Красный от негодования, Каробби молча развернулся и зашагал прочь. Его догнал Руджери и умоляющим тоном рыночного лавочника зашептал:

— Доктор Каробби, будьте снисходительны. Все режиссеры немного чокнутые, сначала они пыжатся, пытаются показать, чего стоят. Но я вас уверяю, Марко Болди — лучший из всех. Он уступит, не беспокойтесь, я знаю к нему подход.

— Я не хочу, чтобы наше представление превратилось в балаган. Ваш режиссер лишний раз утвердил меня во мнении, что все телевизионщики грубы и невежественны.

— Он режиссер развлекательных программ, нужно помочь ему разобраться…

— И что же я, по-вашему, должен сделать для этого господина? — спросил Манлио, насмешливо взглянув на архитектора.

— Объясните ему все как следует, расскажите о нашем проекте как можно более подробно. Только вы можете убедить Болди. Вы очаруете его своим рассказом, объясните ему, что декорации в мельчайших деталях реконструируют прошлое, повторяют аналогичную постройку восемнадцатого века. Немного терпения, на коленях вас умоляю. Мы никак не можем отказаться от Болди.

Руджери прекрасно знал, что Манлио согласится на что угодно ради возможности лишний раз продемонстрировать свою эрудицию. Стремление блеснуть знаниями было его ахиллесовой пятой. Делано нахмурившись, Каробби проговорил:

— Не могу сказать, что бы я очень хотел разговаривать с этим невеждой, но так и быть, я удовлетворю вашу просьбу. Я буду вон там, под смоковницей. Вы объясните ему ситуацию, и, прошу вас, так, чтобы мне больше не пришлось спорить. Вы прекрасно знаете, что меня и без того раздражает вся эта история с телевидением.

Принесли холодное вино, дыню, инжир, ветчину, колбасу с тмином, хлеб. Каробби сухо начал:

— Дорогой Болди, вы должны ясно представлять себе базовую концепцию этого периода, отраженную во всех искусствоведческих трактатах. Колонна Траяна красной нитью проходит сквозь живопись и культуру всего восемнадцатого века. Достаточно упомянуть о Юбере Робере или о Паоло Паннини. Как же колонны могут отсутствовать в реконструкции праздника той эпохи?

Увлеченный белым вином, Марко Болди вяло посмотрел на Манлио и неохотно кивнул.

— В тысяча семьсот двадцать девятом году посол Франции в Риме, Мельхиор де Полиньяк, решил по случаю праздника украсить Навонскую площадь. Мы черпаем вдохновение в этом историческом событии и детально воссоздаем его. Колонны Траяна символизируют собой триумф и являются основой композиции.

Руджери слышал это десятки раз, Болди дремал. В редкие паузы вклинивалось жужжание мухи, которая старалась сбить Манлио с толку, но тот неумолимо продолжал:

— Колонны выделяют центральный сегмент композиции, что присуще архитектуре эпохи Возрождения, а расстояние между ними привносит ощущение масштаба и целостности.

Обессиленный Болди прервал его:

— Хорошо, хорошо. Вы меня убедили.

Режиссер знал, что к чему в этом мире, и понимал, что не стоит перечить такому человеку, как Каробби, тем более что он производит замечательное вино. За благосклонность Руджери пообещал режиссеру двадцать пять тысяч евро, и тот совершенно не хотел терять деньги из пустого упрямства. Изобразив на лице свою лучшую улыбку, широкую и снисходительную, Болди продолжил:

— Я прекрасно все понимаю. Мне просто хотелось бы сделать событие менее театрализованным.

— Театрализованный или нет, проект таков, каков он есть. Речь идет об исторической реконструкции, а не о шоу с лилипутами и подтанцовкой!

— Постойте, постойте! Мне пришла в голову гениальная идея!

С этими словами Марко Болди встал в позу художника в порыве вдохновения, отхлебнул вина, поднес руку к подбородку и начал излагать свою «гениальную идею»:

— Я нашел совершенно необычное техническое решение. Мы вмонтируем в колонны электронные светодиоды. На поверхности колонн появятся маленькие светящиеся экраны, на которые мы будем проецировать самые удачные кадры представления.

Манлио смотрел на режиссера с подозрением, а тот продолжал, все более воодушевляясь собственной выдумкой:

— Кадры рекой потекут по мрамору, идеи обретут видеоряд, замшелое прошлое украсится современными технологиями…

На этом Каробби резко прервал режиссера:

— Одним словом, я не соглашусь на эфир, если в нем не будет показано все, что готовилось в течение месяцев. Всего хорошего.

Болди и Руджери остались сидеть под смоковницей. Вина не осталось, а колбаса засохла на такой жаре. Режиссер повернулся, взглянул на декорации и слабым, охрипшим от алкоголя и табака голосом промямлил:

— Ладно, Руджери, сделаем эфир с колоннами как есть. Только смотреть это никто не станет, потому что в каждом кадре будут торчать эти болванки. Только ради тебя.

Руджери спрятал торжествующую улыбку, резко поднялся и помчался к декорациям, оставляя за собой шлейф приторно-сладкого запаха.

 

27

Беатриче нашла сестру в гостиной, где царила безысходность. В свете маленького абажура Умберта сидела на красном атласном диване. Ее одолевали тоска и страх, сил для борьбы у нее почти не осталось. Замир чувствовал себя все хуже, ходил бледный, безвольный, его стали мучить тошнота и диарея. Весь день Умберта следовала за ним по пятам и к вечеру с огромным трудом затащила в ароматный плен белоснежных простыней. Замир спал, а девушка боролась с волнением.

На сестру она старалась не смотреть; каждая попытка Беатриче подбодрить ее только усиливала уныние. В глазах Умберты стояли слезы, она как будто постарела от горя. Внезапно она встала, отвела Беатриче в уголок, сильно сжала ей руку, пытаясь найти в родном человеке опровержение тому, что, как ей казалось, неминуемо.

— Я боюсь, что он умрет, — тихо сказала она.

— Ну что ты! Это обычная аллергия. Вот один мой друг тоже так болел…

Беатриче начала рассказывать истории, одну за другой, чтобы успокоить Умберту, но та почти не слушала.

При появлении профессора Матеуччи в гостиной все окончательно замерло. Доктор принес с собой дуновение надежды. Замир, бледный как смерть, был в полубессознательном состоянии. Профессор внимательно осмотрел его и, введя огромную дозу кортизона, сказал:

— Это сильнейший анафилактический шок. От кортизона ему сразу же станет лучше. Странно, что берез больше нет, а он продолжает страдать от аллергии. Впрочем, аллерген может быть и в воздухе. Я бы вам посоветовал вывезти его на какое-то время подальше отсюда, например к морю. Состояние пациента нужно тщательно контролировать, оно весьма неустойчивое и может осложниться. Будьте предельно внимательны.

Луна не светила, и на море царила тьма. Только дрожащий фонарь одинокого рыбака вдали отделял небо от воды, ночной воздух отдавал прогорклым запахом водорослей и ракушек. После недельного курса инъекций кортизона Замир вернулся к жизни, от болезни не осталось и следа. Он весело скакал по камушкам в полосе прибоя.

— Я здоров! Видишь, какой я бодрый?

Умберта стояла, прислонившись к разогретой за день стенке, улыбалась и наблюдала за его прыжками, как мама-кошка за разыгравшимся котенком.

Остаток ночи они провели в гостинице.

На широкой кровати, застеленной жесткими белыми льняными простынями, оставались их следы. Они занимались любовью с тоской и нежностью. Умберта как будто прощалась со своим возлюбленным перед долгим путешествием, крепко прижимала его к себе, стараясь уберечь от всех напастей. Как хотелось ей принять на себя все его недуги, все его болезни, спрятать их в своем теле, навсегда избавить его от страданий.

А утром за завтраком, на балконе с видом на море, Замир лишил Умберту последней надежды. Тихо, но решительно он отказался продолжить каникулы:

— Я хочу вернуться и закончить работу. Я себя отлично чувствую.

Умберта была настолько подавлена, что даже ничего не сказала в ответ. Перед ее глазами побежали кадры фильма об их будущем, которое было предрешено.

Из-за жары покрышки липли к асфальту, и на дороге за машиной оставались черные следы.

 

28

Баобабу стоило неимоверных усилий вырастить плод на чужой земле. Он стал чахнуть, выглядел отвратительно, кора сделалась тусклой, листья пожухли. Никто не мог понять, в чем дело, и даже Альфонсо высказал свои опасения:

— Баобаб совсем плох. Вряд ли дело в жаре, эти громадины живут и при более высоких температурах. Может, в нем завелись какие-нибудь паразиты или он просто отторгает наши удобрения. Надо вызывать университетских.

Умберта отреагировала на это как-то механически, напасти валились на нее одна за другой. Почему жизнь внезапно ополчилась на нее? Чем больше она об этом думала, тем чаще останавливалась на одной мысли: а что, если против нее восстали темные силы? Вдруг кто-то коварный хочет причинить ей зло? Вспомнилась бабушка, тучная синьора в неизменном платье в горошек.

Раз в неделю бабушка заставляла Умберту освобождаться от сглаза. Пока девочка читала «Богородицу», бабушка держала у нее над головой тарелку, полную воды, и бормотала странные заклятия, брызжа слюной. Затем движением, пришедшим из глубины веков, капала на воду оливковое масло. Если капля оставалась целой и плавала на поверхности, сглаза не было; если масло растекалось по воде, сглаз нужно было снимать. Хуже всего, если капля тонула и прилипала ко дну: это означало, что воронка сглаза над самой головой. Так, может быть, Умберту околдовали? Если хорошенько подумать, есть человек, который ее ненавидит: архитектор Руджери.

Они столкнулись на пороге. Из-под шляпы из флорентийской соломки Руджери вперил в нее свой острый взгляд. Такой взгляд бывает у оскорбленных хищников, у завистливых товарок и у обманутых геев. Умберта даже не поздоровалась, свернула в сторону и спиной ощутила волну черной злобы. Умберта споткнулась на ступеньках и подумала, что опять сглупила. Надо было сложить пальцы в кукиш и сказать про себя: «Иисус, Иосиф и Мария, защитите от дурного глаза».

Сказать трижды, как учила бабушка. Руджери приносит одно несчастье — с тех пор как он здесь появился, все пошло наперекосяк.

На стволе баобаба кипело оживленное движение: красные и черные муравьи курсировали туда-сюда, две цикады оглашали тишину своим стрекотом, лягушка прилепилась к коре. Как долго ни одно живое существо даже не смотрело в его сторону, а теперь он стал излюбленным местом для посиделок и дроздов, и жаворонков, и белок.

Под баобабом стоял ботаник из университета, профессор Джулиани, высокий, сухой, с длинными грязными волосами. Наклоняясь, он длинными руками ощупывал корни, лопаткой собирал образцы земли и складывал их в красное ведерко, подозрительно напоминавшее детское. Наконец он покачал головой и изрек:

— Не понимаю. Температура нормальная, грунт и местоположение правильные, и влаги достаточно. Все за ним ухаживают. Но вместо того чтобы блистать здоровьем, баобаб в ужасном состоянии. Вы сочтете меня сумасшедшим, но, похоже, он страдает от ностальгии вдали от родной земли.

Профессор задумчиво направил взгляд к горизонту. Он любил говорить напыщенно, с актерским перебором. Углубившись в воспоминания, он нахмурил лоб, приложил кулак к подбородку и начал повествование:

— Помню, в Сан-Россоре был такой случай. Вишня выросла рядом с платаном и, когда мы пересадили ее в другой конец сада, заболела и потеряла все листья. Ни один из химических анализов не открыл мне правды. Тогда я подошел к этой проблеме с другой стороны, составил «биографию» вишни, указав в ней, где она родилась, росла, с какими растениями рядом находилась. Вскоре все стало понятно. Вишня всегда росла рядом с платаном и стала испытывать к нему нечто вроде влюбленности. Я сам пересадил ее обратно к платану. Через месяц она дала новые отростки и теперь счастливо плодоносит.

Умберта была слишком встревожена, чтобы тратить время на подобные разговоры, и нетерпеливо спросила:

— Так что же нам делать?

Джулиани сложился вдвое, чтобы поднять еще одну щепотку земли, потер ее между пальцев и ответил:

— Вытащить баобаб из земли, упаковать и отправить обратно на родину. Иначе очень скоро он погибнет. Другого выхода я не вижу.

Умберта запрокинула голову назад, посмотрела на верхушку баобаба, где желтели маленькие листочки, вспомнила о кране, который устанавливал дерево в яму. Отыграть все назад означало подписаться под собственным поражением. С мольбой в голосе она спросила профессора:

— Неужели ничего нельзя сделать, чтобы спасти его?

Профессор вошел в подобающий моменту образ, нечто среднее между врачом и шаманом, и сказал:

— Опрыскивать жидким азотом и удобрять корни. Если через два дня ситуация не улучшится, готовьте его к путешествию в Сенегал.

Умберта вместе с Альфонсо бросились организовывать лечение баобаба. Конечно, окунувшись с головой в любовь к Замиру, Умберта забросила свое дерево, а оно наверняка требовало к себе особого отношения и поэтому зачахло. Альфонсо, в свою очередь, был уверен, что всему виной бесславная гибель берез. «И все из-за этого мерзкого араба», — думал он. На самом же деле баобаб, как все мамы на свете, просто нуждался в солях и витаминах и вовсе не собирался умирать.

Плод, который довел его до истощения, спокойно висел, скрытый от посторонних взглядов. Похож он был на маленькую кровяную колбаску или коричневую фасолину. И вот в самый жаркий час, когда теням уже не удавалось смягчить солнечный жар, никто не осмеливался двигаться и только воздух вибрировал под монотонное пение цикад, этот странный плод обнаружила белка. Запах показался ей приятным, и с неистовством, свойственным грызунам, белка принялась пробовать плод на вкус, впиваясь в мякоть острыми зубами. Баобаб сразу же почувствовал опасность, попытался покачать большой веткой, скопил заряд хлорофилла в листьях, пустил в ход магическое лассо саванны, которое должно было окружить белку враждебной энергией, наслал проклятие на ее сородичей. Белка, глупая как осел, но и быстрая как молния, обошла все препоны, схватила плод и спрыгнула с ветки. С зажатой в лапках драгоценной добычей она напоминала парашютиста. Благополучно приземлившись на траву, белка принялась высасывать нежный сок невиданного фрукта, пьянящий, как напиток богов. Баобаб ничего не мог поделать, неподвижный в своей броне из нескольких центнеров древесины. Беличьи острые зубки изрубили на мелкие кусочки плод его мук. Несчастное дерево обмерло. Жизненный сок свернулся на конце большой ветки, сил у дерева не осталось даже на то, чтобы выплакать пару смоляных слезинок. Кора побледнела, листья свернулись в трубочку прямо на глазах, будто под жаром костра. Баобаб чувствовал себя так, как будто ему срезали крону или разрубили его ствол пополам. Убитый горем, он решил, что отныне прекратит все контакты с окружающим миром.

 

29

Берлинская лазурь слепила, заливая поверхности. Замиру казалось, что он, как в зеркало, смотрится в глаза Умберты. В Иордании не было женщин с такими синими глазами, на пестрых скалах сменяли друг друга охристые, фиолетовые, коричневые и песчаные оттенки, местным жителям были гораздо привычнее пастельные тона. Под солнцем, выпаривающим цианид, в мозгу Замира всплыли картинки прошлого. Родители, безмолвные, медлительные, будто дышащие статуи, казались призраками, от них не веяло любовью. Замир силился вспомнить их лица, но память, как запотевшее стекло, не позволяла рассмотреть их. Тогда он попробовал мазнуть по ним кистью, смоченной синей краской. Откуда ни возьмись выплыло живое детское воспоминание, от которого его бросило в дрожь. Босиком у мечети он сидит с бутылками минеральной воды и ждет, когда подъедут автобусы. Появляются вечно спешащие белые туристы. Кто-то платил доллар, чтобы пощупать его за кустом клещевины.

Мысли о прошлом вызывали режущие спазмы в желудке, отрыжку и горечь во рту. В изнеможении Замир попытался разорвать нити памяти. Кисть выпала у него из руки, сил на то, чтобы сжать пальцы, не хватало. Обеспокоенный такой необычной слабостью, он встал, и мир задрожал перед ним, как мираж в пустыне. В свете дня замерцали звезды, и он подумал, что Ван Гог, наверное, тоже видел ночь под ослепительным солнцем.

Так плохо Замиру еще никогда не было. Воздух почти не поступал в легкие, спину пронизывала острая боль. Он провел рукой по мокрым волосам, одна из прядей осталась на пальцах. Снова пошла носом кровь. Рядом никого не было, и он решил добраться до Умберты, чтобы просить о помощи. Боль застилала глаза, — ноги отнялись, он пополз по сцене между триумфальными колоннами. Нептун над фонтаном кружился в бешеной пляске, мир в глазах юноши напоминал видеозапись, сделанную ребенком, крупные капли крови кляксами разбивались о деревянный настил. Наконец Замир кубарем покатился по лестнице, ведущей со сцены, и рухнул лицом в траву, тщетно пытаясь вдохнуть.

Альфонсо проезжал мимо на велосипеде. Хорошо накачанные шины заставляли мелкие камешки разлетаться в стороны. Садовник хладнокровно посмотрел на распростертое тело Замира. Наверное, араб упал с лесов или с лестницы и расшибся. Альфонсо не позволил себе ни капли сострадания к животному, из-за которого погибла целая березовая роща. Так ему и надо, решил он и поехал дальше. Замир пытался позвать садовника, но из горла выходил только хрип.

Он попробовал подняться, мозг пока еще отдавал команды, но ни один мускул уже его не слушался. С ужасом он ощутил неимоверную тяжесть собственного неподвижного тела и лишился чувств.

По дороге на виллу гуськом следовали три огромные фуры: с режиссером и его ассистентами, с электриками и со звукооператорами. Вместе со своим скарбом они напоминали кочующий цирк. Сверчки перестали скрипеть, и только пара цикад решилась бросить вызов гулу моторов. Сорока-воровка планировала над режиссерским грузовиком. На крутом повороте перед въездом на виллу Каробби к сосне было прикреплено круглое зеркало, в котором вот уже сорок лет отражалась дорога. Один из пульманов толкнул его бортом, и угол зрения зеркала круто изменился. Отныне оно видело только небо, верхушку кипариса да изредка белый след пролетающего реактивного самолета.

Караван припарковался за сценой, и из машин с предельно независимым видом высыпали техники в черных очках, с большими и очень большими животами, с самоуверенными, целеустремленными и высокомерными физиономиями. Немедленно назрело противостояние с голубками Руджери, которые уже не одну неделю работали здесь и считали эту территорию своей, знали все ее потаенные уголки, запахи, сквозняки и шумы. Они близко к сердцу приняли вторжение людей Марко Болди. Телевизионщики лезли во все щели бесцеремонно, как колонизаторы, ни с кем и ни с чем не считались. Они, словно штурмовики, обрушились на декорации, все передвигали, грязнили и царапали. Назревала перепалка, и тогда Болди приструнил своих людей, а Руджери отпустил голубков до вечера с площадки.

Режиссер, раздувая щеки и расставив ноги пошире, следил за техниками, которые тянули провода. Рядом за приготовлениями наблюдал Руджери в черной тунике и широкополой соломенной шляпе. Он знал, что Замира в тяжелейшем состоянии срочно увезли в больницу. Ему было горько, как будто все то, что он придумал, то, что сейчас происходило, на самом деле не должно было выходить за границы его больного воображения.

Царящая вокруг сумятица вывела баобаб из добровольной летаргии. Он проснулся в ужасном настроении, с взъерошенной кроной. Группка пришельцев, гудящих, подобно рою пчел, заполонила окрестности. Один из техников бесцеремонно залез на его ветку, чтобы установить среди листвы телекамеру. Баобаб решительно отреагировал на подобное нахальство. Он собрался с силами, сконцентрировал в себе таинственную энергию саванны, которую еще не израсходовал до конца, и простер ветви к небу, вызывая сильнейшую магнитную бурю.

Техники с телевидения попытались устранить странные помехи с помощью цифровых устройств, антимагнитных приставок, но на мониторе все равно появлялась подрагивающая картинка, красная равнина с длинными тенями на ней. Странно, что, когда камеру уносили подальше от баобаба, сигнал проходил нормально, но как только ее подносили к стволу, на экране вновь возникал африканский пейзаж с красным шаром солнца. Все это напоминало вторжение пиратского канала, и справиться с ним было невозможно.

Баобаб внезапно расчувствовался, роса потекла по коре, скользнула к корням, испарилась на экране монитора, который показывал кусочек его ностальгической грезы: равнину, Сенегал, другие баобабы. Великан вновь почувствовал себя тут чужаком, у него не было ничего общего с этой землей. Вздохнув, он снова погрузился в летаргический сон.

Карета «скорой помощи» пересекала мосты над обезвоженными, иссушенными зноем реками и ручьями с дном, покрытым сухими ромбиками растрескавшегося ила, зеленели одни только камыши. Поблекшие от засухи деревья делали пейзаж осенним, грязная белая пыль толстым слоем покрывала километры черного асфальта. Опущенные зеленые жалюзи, стеклянные двери с занавесками в мелкий цветочек, веранды с разбросанными по столикам пластиковыми стаканчиками, кошачья морда с желтыми глазищами, огрызок инжира, бегущие по небу провода, — через маленькое окошко «скорой» перед глазами Замира мелькали разрозненные кусочки жизни. Он поискал глаза Умберты. Рядом всплыл лик цвета берлинской лазури, источающий любовь. Замир протянул руку к колену девушки, мучительно собрал последние силы, сжал его и умер, даже не подумав о том, что умирает.

Умберту охватила слепая, бешеная, невыразимая ярость, с хулой она обрушилась на небо. Не может существовать Бог, который в своей жестокости допускает подобное! Самой себе она поклялась, что больше не будет любить жизнь, будет ненавидеть ее, преследовать, уничтожать, сколько хватит сил, развеивать все ее дурацкие иллюзии. Захотелось все вокруг разворотить, особенно проклятую сирену, которая продолжала вопить об уже исчезнувшей надежде.

Внезапно вихрь вопросов закружился в голове Умберты. Что она знает об этом человеке, кроме того, что его звали Замир? Как она сообщит эту новость его родителям? Может, придется искать их через посольство Иордании? У нее нет ни одной бумаги, удостоверяющей его личность. Ни одна контора не станет заниматься оформлением свидетельства о смерти неизвестного эмигранта. Где его паспорт? И кто она ему? Что она скажет полицейским в больнице? Что он не жених и не муж, а просто любовь всей ее жизни?

Умберта отчаянно зарыдала. Может, надо остановить «скорую», прочесть молитву, попрощаться с Замиром?

Пытаясь успокоиться, она посмотрела в окно. Жизнь продолжалась, жестокая, безразличная, бесчувственная к ее горю. Люди улыбались. У реки молодая пара каталась на роликах. Хорошо бы устроить похороны на роликах, все в темных спортивных костюмах, с плеерами, четверо впереди с гробом, плавно покачиваясь, открывают процессию. Так можно проводить Замира, который пролетел по жизни, как ветер.

Умберта взяла юношу за руку, пахнувшую полынью. Мертвый он стал страшен, кожа приобрела темно-коричневый оттенок. На шее так и висел красный рожок, амулет, который должен был приносить удачу. «Сволочная жизнь», — подумала Умберта и криво улыбнулась. Потом отпустила руку Замира. Жидкость в капельнице подпрыгивала на ухабах.

 

30

Новость о смерти Замира пришла на виллу и черной тенью накрыла строительную площадку.

Руджери в соломенной шляпе, оставлявшей солнечные пятна на носу, разглядывал купол храма Гименея, шедевр, над которым Замир трудился до самой смерти. Его грызла тоска, и ни один суд в мире не смог бы найти более сурового наказания. Руджери бродил потерянный, не находил себе места, задыхался от воспоминаний о любви и от угрызений совести. Аромат Замира проник в его душу, печать его взгляда лежала на каждом предмете, в каждом уголке. Руджери был сам себе отвратителен, собственными руками он перерезал нить, которая связывала его с юностью. Впереди были только старость и болезни, ангел-хранитель покинул его.

Манлио хотел утешить Умберту, но подобающим случаю словам предпочел многозначительное молчание. Он чувствовал себя так, как будто виной всему случившемуся стала его слабость. Если бы только он следовал велению своей обычной сдержанности, если бы не загорелся идеей этого праздника, скольких неприятностей удалось бы избежать.

Наверное, в знак траура следовало бы отменить празднование дня рождения Манлио-младшего. С другой стороны, не стоило придавать огласке историю отношений Умберты и Замира. В этом случае отказ от прямого эфира вызвал бы только ненужные пересуды.

Единственным бесспорным фактом оставалось горе Умберты.

Манлио тоже пережил страстную любовь, когда ему было четырнадцать лет. Они познакомились во время наводнения во Флоренции, в Национальной библиотеке, где спасали книги. Тогда он совсем потерял голову.

С той девушкой он познал радости любви и вкус конфет «Мон Шери»; они ели их по дюжине в день, и пили сгущенку из тюбиков, и расставались на серых железнодорожных платформах каждый день. Любовь закончилась внезапно, без видимой причины. Она больше не захотела его видеть, и Манлио остался один, с кучей коробок «Мон Шери» и двадцатью тюбиками сгущенки.

Он пережил эту драму с большим трудом, долгое время просто использовал женщин, правда, не так много их и было. Когда же подошло время жениться, как раз подвернулась красотка Тициана. Вряд ли это можно было назвать любовью, сначала он увлекся, потом просто привык к ней. Манлио подумал о том, что свалилось на его голову за последнее время: ожидание ребенка, идея с праздничной постановкой, Кристина, смерть Замира, адская телевизионная машина. Вилла Каробби катится в тартарары. В этом дворце творили Микеланджело, Канова, Ванвителли, Палладио, Валадье. А теперь приходится потакать капризам какого-то Болди. «Когда все закончится, здесь снова воцарится строгость, род Каробби вернет себе былое достоинство» — так решил Манлио.

Альфонсо не мучился угрызениями совести, напротив, с его души как будто камень упал. На людях он ходил с печальным видом, но в глубине души был уверен, что со смертью Замира все невзгоды кончатся. Действительно, наконец-то небо пролилось дождем.

Долгий ливень выгнал из земли червей и гусениц, утолил жажду растений, хорошо вымыл декорации.

Тициана все так же испытывала беспокойство. Замир погиб в самый неподходящий момент, Тициана видела в этом дурное предзнаменование. До прямого эфира оставалась неделя, а на праздничную декорацию траурным покрывалом опустилась смерть, лишив грядущее событие безмятежности и радостного блеска. Но шоу должно состояться любой ценой, и Тициана с замирающим от нетерпения сердцем ожидала рождения сына. Ее комнату оснастили, как родильное отделение современной клиники, все движения Манлио-младшего отображались на специальном ультразвуковом мониторе. На экране был прекрасно виден маленький хорошенький мальчик, свернувшийся клубочком у задней стенки живота, в предельном удалении от тоннеля, ведущего наружу. Тициана была на краю нервного срыва и уже почти ненавидела этого уродца, который, еще не родившись, уже не слушался ее. Часами она наблюдала, как ребенок тихо и спокойно спит. Иногда казалось, что он умер, но биение его сердечка отдавалось эхом по всей комнате. Тициана пробовала с ним говорить, пыталась мысленно воздействовать на него.

— Выходи же, рождайся поскорей, сделай это для мамочки, сокровище мое, — умоляла она ребенка, но тот упрямо цеплялся за пуповину.

Валентине, ассистентке профессора Анджелони, до смерти надоела эта неврастеничка, которая только и делала, что ныла и жаловалась. Хоть бы она уже родила этого несчастного ребенка, раз и навсегда! Воспользовавшись тем, что врач вышел, Валентина заговорщически шепнула:

— Один укольчик — и ребенок сразу родится.

— Но если профессор Анджелони не хочет, что могу сделать я?

Ассистентка глянула на Тициану черными хитрыми глазищами и сказала:

— Он не хочет, а я — да.

— А это не опасно для ребенка?

— Ну что вы, так делают во всех клиниках мира. Этот укол естественным образом стимулирует схватки. Мне кажется, что в вашем случае это совершенно необходимо.

Тициана взглянула на экран, где было видно, что ее ленивый ребенок крепко и сладко спит. Противостояние между матерью и сыном обострилось до крайности, и Тициана поняла, что должна рискнуть, если хочет держать Манлио-младшего на руках четвертого сентября.

Валентина подготовила шприц и сделала инъекцию.

Через пару минут укол подействовал, и начались схватки. Тициана с торжествующим видом повернулась к монитору и, обращаясь к сыну, который наконец проснулся и закрутил ручками, сказала:

— Теперь-то мы тебя оттуда выгоним, вот увидишь!

На экране рядом с кроватью в прямом эфире состоялась одна из самых захватывающих передач за последние годы. Строптивый Манлио-младший, ухватившись обеими ручонками за пуповину, героически восстал против судорог, вызванных лекарством, и, прежде всего, против материнской воли. Стенки живота ходили ходуном, как во время землетрясения. Но ребенок с олимпийским упорством плыл против течения, наперекор толчкам, которые стремились выпихнуть его наружу. Добравшись до некоего подобия пристани, до укромного уголка в потаенных глубинах живота, он вцепился в стенку. Неумолимые подземные толчки добрались до него и там, новорожденный хаотично заметался, подобно шарику для пинг-понга, тщетно стараясь противостоять жуткой нагрузке. Казалось, что с минуты на минуту потоки околоплодной жидкости вынесут его к устью реки жизни. Тициана поняла, что великий час настал, натужилась изо всех сил, стенки живота сжались, как металлический пресс. Ультразвуковой монитор тоже как будто затрясся под воздействием этого торнадо.

Водоворот подхватил Манлио-младшего и потащил наружу. Завидев приближение белого света в конце тоннеля, ребенок акробатическим движением извернулся и расставил ножки по краям матки в том месте, где она сужалась. Монитор транслировал фантастическое зрелище: в сердце циклона, сотрясавшего живые ткани, светящийся, как марсианин, Манлио-младший, прочно упершись ножками, бросал вызов схваткам, с упорством терпящего кораблекрушение не отдавался на волю жестоким волнам.

Тициана понять не могла, почему этот бандит восстал против нее, зачем он доводит ее до белого каления.

Мало-помалу схватки утихли. Ребенок уплыл наверх, подальше от трясины, которая собиралась засосать его. В спокойной глубине монитора ясно видна была его сардоническая улыбка. Валентина никогда в жизни не наблюдала ничего подобного. Тициана была вне себя: в ее недрах поселился враг, который хотел испортить ей жизнь.

Белая чистенькая кафельная плитка на стенах морга придавала помещению ощущение своеобразного уюта. Умберта уже вышла из состояния нервного возбуждения, которое наступает после смерти близкого человека. Усталость навалилась на нее всей своей тяжестью, и девушка без сил, неподвижно сидела в шатком плетеном креслице. За последние часы отчаяние приобрело четкие очертания, она ясно подставляла себе будущее. После всех формальностей, вскрытия, похорон Замира, Умберта решила убить себя, потому что жить без него не могла. Мысли были окутаны горем. Но время смягчает самую острую боль, и, возможно, она, вопреки себе самой, смогла бы выйти из черного тоннеля, куда ее загнала жизнь.

В дверь морга, впустив за собой дыхание жаркого дня, вошла девушка лет двадцати пяти. Умберта следила за ней из-за стекол черных очков. Девушка, блондинка с двумя косичками, спокойно подошла к трупу и стала тщательно его изучать. Одета она была в широкую майку, спортивные тапочки и белые брюки, чрезмерно обтягивающие ягодицы. Холодными профессиональными движениями девушка сняла простыню, покрывавшую тело, провела рукой по груди Замира, дотронулась до его рта, поднесла лицо к его губам и постояла так какое-то время, как будто хотела поцеловать его. Потом открыла ему рот и посмотрела туда, словно опытный лошадник. Наконец отошла на пару шагов, достала из большой голубой матерчатой сумки фотоаппарат «Полароид» и навела объектив на Замира. Умберта хотела было вмешаться, закричать, чтобы девица прекратила кощунствовать, но овладевшая ею апатия вынудила ее молчать. Она только слабо шевельнула рукой в знак неодобрения. Стул под Умбертой заскрипел, но девушка не обратила на это внимания и невозмутимо продолжала свои действия. Очевидно, к подобным ситуациям она уже привыкла. Щелчки «Полароида», напоминавшие звуки игрового автомата, нарушили торжественную тишину. Умберта подумала, что если Замир, пусть даже из простого любопытства, не проснулся сейчас, когда ему досаждает эта девица, значит, он действительно умер. Окончательно, навсегда. Назойливый треск разбудил одну только муху, которая принялась назойливо жужжать. Девушка положила фотографии сушиться на край койки, к ногам Замира, и посмотрела по сторонам. Глаза у нее были голубые и чистые. Голоском, как у девочки-отличницы, она спросила:

— Я вам не помешала?

— Ну, вообще-то вы вошли без…

— Простите, я не хотела вас беспокоить. Вы вдова?

— Нет, а вы врач?

— Я гримерша, специалист по спецэффектам.

Волосы Умберты были грязные и спутанные, глаза поблекли, щеки впали, губы высохли. Она едва приподнялась со стула и тихо сказала:

— Не надо его гримировать, я не хочу.

— Нет-нет, я гримирую не трупы, а актеров.

Умберта ничего не понимала. Впрочем, девушка располагала к себе.

— Как его звали?

— Замир.

— Необычное имя. Вы были помолвлены?

Умберта кивнула.

— Красивый юноша. Жаль, что он умер таким молодым.

Девушка собрала фотографии и стала тщательно разглядывать их, одну за другой. Потом сказала:

— Это материал для моей работы. Уверяю вас, я не буду использовать это в каких-то других целях. Если хотите, напишу расписку.

Умберта покачала головой. До этих фотографий ей не было никакого дела, они ведь не могли вернуть Замира к жизни.

Девушка внимательно посмотрела на Умберту и испытала щемящую жалость к девушке, которая была похожа на мать-старушку, потерявшую единственного сына.

— Меня зовут Сара. Я специалист по гриму и спецэффектам в кино. Я гримирую актеров, которые играют людей, умирающих не своей смертью. Бывает, что в одном фильме таких три или четыре. Стараюсь, чтобы все было как можно ближе к реальности, поэтому и работаю с натурой.

Умберта отреагировала довольно резко. Девушка была ей симпатична, но сама мысль о том, что лицо Замира окажется в каком-нибудь фильме, бросила ее в дрожь.

— Знаете, я бы попросила вас не использовать эти снимки. Мне это было бы неприятно.

С сокрушенным видом, робко, будто извиняясь, Сара ответила:

— Эти фотографии очень важны для меня. Уже несколько лет я бываю в моргах, но до сих пор не встречала труп человека, отравленного синильной кислотой. Поверьте, я просто не могу отказаться от снимка, это моя работа.

Умберта поднялась со стула.

— Синильная кислота? Вы ошибаетесь, он умер от анафилактического шока!

Сара снова посмотрела на Замира, потом на снимки и покачала головой.

— Простите, но я абсолютно уверена в своих словах.

Как заправский судебный медик, гримерша бойко перечислила все признаки, которые служили подтверждением ее мысли:

— Обезвоживание, коричневый цвет кожи, выпадение волос, характерный запах горького миндаля. Если бы режиссер попросил меня подготовить сцену с отравленным цианистым калием, я бы загримировала его именно так.

Девушки вышли, чтобы выкурить по сигарете. Вообще-то Сара работала гримершей, но подрабатывала и на телевидении. Она приехала сюда специально для прямого эфира четвертого сентября и каждый день заходила в морг, где занималась своим любимым делом, подыскивала модели для спецэффектов. Эта работа приносила ей много денег, она была востребована даже в Голливуде.

— Может, я ошибаюсь и правы ваши врачи, но вряд ли. Это определенно какой-то из цианидов. Вскрытие будет?

Умберта зарыдала и снова кивнула. Она злилась, но не могла помешать вновь и вновь мучить тело Замира.

— Сообщите мне о результатах вскрытия. Это поможет мне в работе.

Какая разница, из-за чего он умер?! Его больше нет, вот что важно! С этими мыслями Умберта вернулась в морг, а Сара со своими фотографиями отбыла восвояси.

Шепот Беатриче вернул ее к реальности. Сестра бормотала молитву с четками в руках. Она исхудала, одета была в черное, на ногах грубые сандалии. В таком виде Беатриче действительно походила на монахиню. Умберта вдруг разозлилась и прикрикнула на нее:

— Что ты тут делаешь?

— Молюсь за Замира.

— Не надо, перестань сейчас же.

— Я молюсь за упокой его души.

Не помня себя, Умберта сорвалась на истерический вопль:

— Я сказала, брось немедленно! Хватит уже притворяться! Довольно!

Беатриче подняла на сестру бледное, неузнаваемое лицо, залитое слезами, смиренно посмотрела ей в глаза. Умберта смутилась, обняла ее, и еще долго они так стояли молча, неподвижно.

 

31

— Добрый вечер, дамы и господа!

Дама-пуфик, вцепившись в микрофон, заполнила своим хриплым голосом всю виллу.

— «И здесь мы вышли вновь узреть светила». Так открыл бы этот чудесный вечер великий Данте, — весело вторил ей пуфик-мужчина.

— Ночь нам нравится, потому что, подобно воспоминаниям, она стирает праздные мелочи. Это слова великого Борхеса.

Пуфики, ведущие «Праздника в честь дня рождения дофина», обозначенного в сетке вещания Первого канала четвертого сентября в 20.45, пробовали различные варианты начала шоу. Их слова, усиленные электрическим током, проносились между статуями над фонтанами, среди деревьев, добирались до золотых рыбок под водой, карабкались по стенам виллы, отскакивали от больших глиняных ваз, просачивались под землю, к червям и кротам, и терялись в темном лесу вокруг имения. Кабаны попрятались, цикады притихли, сорока-воровка улетела за далекие холмы и схоронилась на ореховом кусте рядом с церковной колокольней. Пуфиков постоянно прерывал Марко Болди. Громогласным голосом он давал советы, сыпал идеями, предлагал бесконечные перестановки.

Альфонсо нашел спасение в оранжерее, куда звуки доходили несколько приглушенными. Манлио сбежал в город по неотложным делам. Тициана в оцепенении прислушивалась к биению сердца сына, оглашавшему ее спальню. Беатриче закрылась у себя в келье и молилась. Умберта укрылась в чаще леса, на заброшенной стекольной фабрике, где металлическое эхо громкоговорителей отдавалось не так гулко. В детстве она называла это место «домиком в Канаде». Втроем, с братом и сестрой, они любили играть в темном, полуразрушенном, поросшем мхом здании, напоминавшем шоколадный замок из старой сказки. Сюда она как-то раз приходила и с Замиром.

Умберта сняла кеды и, как в детстве, погрузила ступни в мягкий мох, ощущая холодную пьянящую дрожь. Это удовольствие она больше не могла разделить с Замиром. Сначала накатила тоска, а затем беспощадным потоком нахлынули слезы. Сдерживаться не было сил, Умберта разрыдалась, лицо ее превратилось в страшную воющую маску.

Она не стала вытирать глаза и позволила потекам туши раскрасить ей щеки черными шрамами судьбы.

Этим вечером девушка не нашла в себе сил полюбоваться закатом, и он потух без самой своей преданной зрительницы.

В полумраке красный «порше» Руджери пересек кипарисовую аллею и исчез. По его следам уже шла полиция. О как хотел бы архитектор отыграть все назад, выбраться из ловушки ненависти и ревности, вернуть Замира к жизни. Он чувствовал себя глубоко униженным собственной глупостью.

По дороге ему встретился Альфонсо, который с мотыгой за плечами ехал на велосипеде. Завтра, на заре, ему предстояло скосить все сено и подрезать два платана. Он был доволен, что все пошло своим чередом, и с нетерпением ждал пятое сентября, когда все чужаки уберутся с виллы.

 

32

Состроив кислые, как у семинаристов, мины, пуфики предстали пред Тицианой и Манлио Каробби. На разведку их отправил Марко Болди: до эфира оставалось слишком мало времени, и нужно было решать вопрос с ребенком.

Дама-пуфик была посмелей и понахальней, поэтому первой взяла слово. На ней было платьице а-ля «Унесенные ветром» цвета гнилого яблока в желтый цветочек. Над напомаженными волосами вилась муха, дама попыталась смахнуть ее бледной, полупрозрачной ручкой, но та уселась на заколку. Хлопнув шоколадными глазами, дама-пуфик начала так:

— Уважаемые синьоры Каробби, совсем скоро произойдет долгожданное событие. Декорации восхитительны, световое шоу и режиссура на высочайшем уровне. Подобное представление может ожидать невероятный успех. Однако на главный в данном случае вопрос до сих пор нет ответа. Тот факт, что ребенок до сих пор не родился, ставит наш эфир под удар. Шоу не может состояться без главного героя. Зрители никогда нам такого не простят.

Тициана чувствовала себя виноватой и, сложив руки на необъятном животе, заговорила:

— Я стараюсь изо всех сил, делаю все возможное. Поверьте, я еще могу успеть.

Присвистывая, как змея из мультика, пуфик сказал с мерзкой улыбочкой, обнажающей десны:

— Все мы болеем за вас, но вряд ли ваш сын родится в ближайшие часы.

Маслянистая вкрадчивость этих типов раздражала Каробби, кроме того, ему было неприятно обсуждать подобные вопросы в такой тяжелый час для Умберты.

— Ближе к сути, пожалуйста. У меня масса дел, — отрезал он.

Как капризная девчонка, тетка-пуфик надула губы. Капелька пота над верхней губой свидетельствовала о том, что разговор дается ей не так просто.

— Чтобы удался вечер, в который вы, синьор Каробби, вложили такие средства, нам необходимо присутствие синьоры Тицианы с ребенком. Можно было бы… — тут она помедлила и пошевелила маленькой, как у ящерицы, головкой, — положить на руки синьоре Тициане, одетой в пышное платье, скрывающее живот, младенца-дублера, как это делают в кино или в театре. Никто и не заметит подмены.

Каробби не верил своим ушам, а Тициана от отчаяния была готова на что угодно, даже на фигуранта, лишь бы спасти шоу. Пуфик заботливо и осторожно поддержал предложение своей спутницы с позиции интеллектуала:

— Serva me, servabo te, то есть «Спаси меня, и я спасу тебя». Другого выхода я не вижу. Мы уже нашли женщину, которая родила вчера. Можно использовать ее ребенка.

Голос Каробби взвился на те высоты, которых раньше достигал только крик его отца. Муха в страхе бросилась прочь с заколки тетки-пуфика и унеслась на открытый воздух.

— Если вы мне такое предлагаете и думаете, что я могу согласиться, вы, очевидно, плохо понимаете, с кем имеете дело. Вариантов только два: или дурак здесь я, или же дураки здесь вы оба. Я лично склоняюсь ко второму предположению, а посему — вон отсюда!

Гримаса, в которой искривились черты Каробби, никогда раньше не появлялась на его лице. Брызжа слюной, он еще раз громыхнул:

— ВОН!

Пуфики выкатились из комнаты, что-то мямля. Тетка-пуфик споткнулась и чуть не упала, на зловредном личике ее спутника отчетливо читалось: «Вы за это заплатите».

Происходящее вокруг строительной площадки скорее напоминало подготовку к похоронам, нежели к праздничному шоу. После бегства Руджери голубки нехотя наносили последние штрихи на его шедевр. Римские телевизионщики, которые и не такое видывали, то загорали, то дремали в тени баобаба. Только декорации были неподвластны любым враждебным токам, и подобно большим ярким игрушкам, они горделиво возносились к небу.

Марко Болди чувствовал себя не в своей тарелке. То, что надвигалось на виллу Каробби, ему совершенно не нравилось. Умер человек, и ничего хорошего это не предвещало, траур и праздничное мероприятие — вещи несовместимые. Первые шаги этого представления освещала дурная луна. Артисты тем временем продолжали репетиции, танцоры, певцы, музыканты готовились к шоу, шестеренки которого крутились в полную силу. Передача должна была появиться в эфире во что бы то ни стало.

 

33

Ни один завтрак Каробби не обходился без чтения свежей прессы; Манлио привык смаковать кофе с запахом типографской краски. Вот и этим утром, раскинув газету на письменном столе, он аккуратно пролистывал страницы. Манлио был знаком со многими журналистами и внимательно прочитывал статью, только если имя автора ему что-то говорило.

Утром третьего сентября заголовок газеты, напечатанный крупным шрифтом, ударил его по глазам:

УБИЙСТВО НА ВИЛЛЕ КАРОББИ.

РАЗЫСКИВАЕТСЯ ДЕКОРАТОР РУДЖЕРИ.

Манлио близко к сердцу принял все то, что происходило на вилле в последние дни, но только теперь осознал всю серьезность ситуации. Подозревать, что дело приняло дурной оборот, он начал, когда полиция стала допрашивать его и Умберту, но такого грандиозного скандала и представить себе не мог. Журналисты нещадно обрушатся на всю его семью и выставят ее в самом невыгодном свете, история Умберты вызовет нездоровое любопытство читателей, а шумиха вокруг прямого эфира разрастется до фантастических размеров. Взвесив все «за» и «против», Манлио принял окончательное решение, осталось лишь поставить всех в известность. Праздник, телеэфир, все, что может придать случившемуся еще большую огласку, необходимо отменить.

Тициана билась в истерике, режиссер Марко Болди без зазрения совести ползал перед ним на коленях, пуфики сыпали угрозами, даже генеральный директор телеканала звонил и просил не отменять шоу, но Манлио был непреклонен. Несколько часов спустя на виллу Каробби обрушилось постановление санитарной службы, согласно которому зараженные цианистыми соединениями декорации были признаны зоной повышенной опасности. Мечты о шоу окончательно пошли прахом.

В сетке канала «Праздник в честь дня рождения дофина» заменили на повтор фильма «Принцесса Сисси».

Техники смотали провода, сняли телекамеры, упаковали оборудование и погрузили все это в фуры. Телевизионщики видывали всякое, но чтобы отменили шоу — такого еще не было. Телекараван отбыл несолоно хлебавши. На повороте при выезде с виллы режиссерский автобус снова боднул зеркало, которое уже привыкло любоваться небом. Теперь в нем, как прежде, стал отражаться серый асфальт.

 

34

Пространство, которое временно оккупировали грузовики и телекамеры, мало-помалу вернули себе обитатели виллы. Альфонсо прикинул размер ущерба, нанесенного телевизионным вторжением: пара сломанных веток, несколько сорванных цветов, помятая трава. Декорации, укрытые белыми полотнищами, напоминали некую авангардную скульптуру. Стоять ей, впрочем, оставалось совсем недолго.

Избавившись от всего этого кошмара, Манлио вышел прогуляться в сад и как будто стал приходить в себя. Конечно, о полном успокоении оставалось только мечтать, но в то утро к кислороду уже стали примешиваться привычные домашние запахи.

Утро баобаба тоже оказалось добрым. В воздухе витала ароматная симфония в тональности розмарина, она кружила над кипарисами, струилась меж платанов и оседала серебристыми капельками на самшитовых кустах. Садовым растениям было радостно и светло, как будто их помыли. Листья бодро зеленели, солнечные лучи уже не жгли, а ласково согревали, и все вокруг пронизывал легкий западный ветерок. На старую добрую крышу мягко спланировала сорока-воровка.

По центральной лестнице, тяжко поддерживая огромный живот, спустилась Тициана и смиренно побрела на прогулку по аллее. Клиника, оборудованная в ее комнате, закрылась.

Два повара в белоснежных колпаках, весело насвистывая песенку, срезали на маленьком огороде розмарин, сальвию и базилик. Все вернулось на круги своя.

Беатриче собирала чемоданы, чтобы отправиться куда глаза глядят. Подальше от дома. Смерть Замира застала ее врасплох. Игра в монашку-затворницу опасно затянулась. Следовало искать другие пути, плывя по течению молодости.

Умберта как будто вырвалась из одиночества и тоже вышла на улицу. Бледная, как рассветные лучи, будто покрытая тонкой вуалью, неверными шагами она шла по аллее, подрагивая, как камушки, которые застревали в подошве ее белых кроссовок. Было похоже, что девушку только что выписали из больницы. Подойдя к баобабу, она спиной почувствовала морозную тень, пересекавшую луг. Этот холодный компресс пробудил Умберту ото сна, она встряхнулась и внезапно ощутила объятие двух крепких рук, которые тянули ее вверх, как будто пытаясь оторвать от земли. Травка под ногами была мягкой, баобаб покрылся новой листвой. Прислонившись к стволу, она ощутила знакомую поддержку, но зачем?

После смерти Замира Умберта погасла, жизнь текла мимо нее бессмысленно и бесполезно. Она ни на что не могла решиться, апатия подавляла любые стремления, даже жажду отомстить Руджери.

Умберта взглянула ввысь, на верхушку баобаба, который своим могуществом подавлял ее. Внезапно она ощутила сладковатый запах и, как мышь за звуками волшебной флейты, последовала за ним. Ступая по невидимой тропинке, она медленно обошла вокруг ствола и там, где трава была повыше и погуще, обнаружила источник запаха. Умберта встала на колени, расчистила землю, подняла занавес из дерна и увидела кучку красно-фиолетовых грибов, которые выстроились магическим кругом и источали слабый свет. Тогда она улеглась на землю рядом с находкой, положив голову на листья у подножия баобаба. Маленький муравей залез к ней в волосы. Дул приторно-сладкий ветерок, вкрадчивый, как дыхание Замира. Несколько дней Умберте не удавалось заснуть, а теперь, на ковре из травы, ей стало покойно, потянуло в сон. Своей мощной кроной баобаб закрывал все небо; ветви, подобно корням, прорастали в облака. Грибной дух напомнил запах Замира, тот нежный аромат восточных пряностей, который витал у него в волосах и становился более терпким после занятий любовью. Казалось, Замир стоит рядом. Умберту охватило пьянящее возбуждение, ей захотелось почувствовать внутри себя этот сладострастный запах. Жадными пальцами она оторвала шляпку волшебного гриба, мягкую, свежую, с ароматом, по-мужски резким и по-женски тонким, как у Замира, сунула в рот и стала медленно и торжественно жевать, как освященную просфору. Гриб был кисло-сладкий на вкус и напоминал плод земляничного дерева. Эффект не заставил себя ждать, сначала ощущения были легкими и приятными, разум слегка затуманился, и нежным ветерком накатило чувство покоя. Затем внезапно начались галлюцинации, удовольствие прекратилось, Умберта покатилась в болезненную пустоту, от которой затошнило и засаднило в горле. Баобаб закрутился в диком вихре, Умберта в изнеможении пыталась схватиться за краешек жизни, но силы оставили ее. В тот миг, который перечеркнул прошлое, она ясно увидела будущее.

Наконец-то родился Манлио-младший.

Беатриче вышла из ворот виллы Каробби, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.

В тюрьме Руджери полюбил Омара.

Манлио развелся с Тицианой.

Изнуренный долгой зимой, баобаб вернулся в Сенегал.

Над всей этой суетой всплыли жесткие, непоколебимые, как десять заповедей, строки стихотворения, которое для нее написал Виктор Шаганов:

Умереть оказалось не так больно, как вернуться к жизни.