Великое искушение

На рис. 1 мы видим замечательную картину «Увенчание терновым венцом» именитого мастера из Херто-генбосе известного как Босх. Сцена «увенчания» выглядит нетрадиционно: почти плоскостное построение картины, огромные головы. Перед нами нечто большее, чем один из эпизодов Страстей Господних, — картина Босха наводит на мысль об универсальном противопоставлении зла царствию небесному. Христос в центре картины — воплощение крайнего смире ния и кротости. Но его палачи не изображены, как на многочисленных картинах того времени, в том числе и на других картинах самого Босха, в виде четырех потусторонних фигур, непосредственно нападающих на Христа, дергающих Его за волосы или пронзающих Его плоть. Мучителям придан облик четырех человеческих типов, исчерпывавших в средневековом сознании общее представление о человечестве. Каждый из четырех как бы являет собой великое искушение, контрастирующее с выражением от: рытости и долготерпения на лице Христа. Все четверо олицетворяют четыре различных вида отчужденности и утраты внутреннего покоя.

В этих четырех искушениях таится немало пищи для оазмышпений. Но для нас, находящихся в самом начале долгого пути — нашей книги, особое значение имеет персонаж, изображенный в правом нижнем углу Ухватив Христа за одежды, он тянет Спасителя вниз. Он держит Христа, ограничивает Его свободу, приковывая к себе Его внимание. Этот персонаж как бы говорит Христу: «Послушай пеня, я знаю, о чем говорю». Он искушает уверенностью.

Мы стремимся жить в мире уверенности, несомненности, твердокаменных представлений: мы убеждены, что вещи таковы, какими мы их видим, и не существует

Рис. 1. Иероним Босх, Увенчание терновым венцом. Национальный музей Прадо, Мадрид альтернативы тому, что мы считаем истинным. Такова ситуация, с которой мы сталкиваемся изо дня в день, таково наше культугэное состояние, присущий всем нам способ быть человеком.

Всю нашу книгу надлежит рассматривать как своего рода приглашение воздержаться от привычки впадать в искушение уверенностью. Это необходимо по двум причинам. С одной стороны, если читатель хотя бы на время не откажется от присущей ему уверенности, мы не сможем сообщить ему ничего такого, что могло бы обогатить его опыт эффективного понимания феномена познания. С другой стороны, в нашей книге мы намеревались показать, путем тщательного анализа феномена познания и проистекающих из него наших действий, что весь когнитивный опыт включает познающего на личностном уровне, коренится в его биологической структуре. Поэтому опыт обретения уверенности есть явление индивидуальное. Этот опыт слеп к когнитивным актам других индивидуумов, а потому уединен, обособлен и, как мы увидим дальше, может быть преодолен только в мире, который творится нами вместе с другими людьми.

 

Сюрпризы для глаза

Ничто из того, о чем мы намереваемся поведать читателю, не будет им понято должным образом, если он не будет ощущать себя личностно bi влеченным, обретающим тот непосредственный опыт, который выходит за рамки простого описания.

Поэтому вместо того, чтобы рассуждать, почему кажущаяся незыблемость эмпирического мира при более близком рассмотрении внезапно оказывается поколебленной, мы продемонстрируем это на двух примерах. Оба они взяты из сферы нашего повседневного наглядного опыта.

Пример первый. Закройте левый глаз и сосредоточьте взгляд на кресте, изображенном на рис. 2. Держите страницу на расстоянии около сорока сантиметров от себя. Вы заметите, что черное пятно на рисунке справа, размеры которого не столь уж малы, внезапно исчезнет. Поэкспериментируйте, немного поворачивая страницу или открывая другой глаз. Интересно также скопировать рисунок на другой лист бумаги и постепенно увеличивать черное пятно до размера,

Страницу в такое положение, при котором точка В окажется там, где прежде находилась точка А, и повторите наблюдения. Что произойдет с отрезком, проходящим через черное пятно?

Вообще говоря, тот же эффект можно наблюдать и без рисунка: замените черное пятно своим большим пальцем. Большой палец будет выглядеть так, будто его отрезали. (Попробуйте — и вы убедитесь в этом сами!) Кстати этот феномен вошел в историю при следующих обстоятельствах. Известный французский физик Мариотт (соавтор закона Бойля-Мариотта), придворный ученый Людовика XIV, с помощью этого «опыта» демонстрировал королю, как будут выглядеть после казни подданные его величества, которым тот собирался отсечь голову.

Общепринятое объяснение этого явления заключается в том, что изображение черного кружка (или большого пальца, или какого-нибудь предмета) попадает на тот участок сетчатой оболочки глаза, откуда выходи г зрительный нерв (этот участок не чувствителен к свету). Это так называемое слепое пятно на сетчатке. Но если это так, то поражает другое: как мы умудряемся не блуждать в пространстве, имея в поле зрения «дыру·· столь внушительных размеров? Наше визуальное восприятие говорит нам о том, что пространство непрерывно. Не прибегая к каким-нибудь хитроумным манипуляциям, мы не в состоянии воспринять разрывность, с которой все время имеем дело. Самое поразительное в эксперименте со слепым пятном то, что мы не видим, что мы не видим.

Второй пример. Возьмем два источника света, белый и красный, и расположим их так, как показано на рис. 4. (Для этого можно сделать трубу из плотной бумаги диаметром в размер лампы и использовать в качестве светофильтра красный целлофан.) Введите какой-нибудь предмет, например свою руку, в луч света. Обратите внимание на отбрасываемые ею тени. Одна из теней имеет голубовато-зеленый цвет! Читатель может поэкспериментировать с прозрачными листами различного цвета, используя их в качестве светофильтров, и с различной интенсивностью источника света.

Этот пример столь же поразителен, как и эксперимент со слепым пятном. Каким образом у нас получается голубовато-зеленый цвет, когда мы ожидаем просто белый, красный или смесь белого с красным (розовый) цвета? Обычно мы думаем о цвете как о качестве предметов и отражаемого ими света. Например, если я вижу зеленый цвет, то это происходит потому, что зеленый цвет, т. е. свет определенной длины волны, попадает в мой глаз. Однако если мы воспользуемся каким-нибудь прибором для измерения состава света в нашем примере, то обнаружим, что в тени, которую мы видим голубовато-зеленой, не доминируют ни зеленый, ни голубой цвета — распределение цветов такое же, как у белого цвета. Между тем невозможно отрицать, что мы воспринимаем именно голубовато-зеленую тень.

Это красивое явление, известное под названием цветных теней, было открыто в 1672 г. Отто фон Герике. Он заметил, что тень от пальца, освещенного одновременно свечей и лучами восходящего солнца, кажется голубой. Столкнувшись с этим и аналогичными явлениями, люди обычно говорят: «Прекрасно, но какой же это цвет в действительности'?», как будто ответ, даваемый прибором, измеряющим длины волн, окончательный и содержит истину в последней инстанции. В действительности наш простой опыт отнюдь не вскрыл и не прояснил конкретную изолированную ситуацию, которую можно было бы назвать (как это часто делают) краевой или иллюзорной. Наше восприятие мира цветных объектов не зависит буквально от спектрального состава света, приходящего от всего, на что мы смотрим. Если я вынес из комнаты во двор апельсин, то кажется, будто апельсин сохраняет свой цвет. Однако в стенах дома апельсин освещался флуоресцентным светом, в котором доля так называемых голубых длин волн (они же — короткие волны) достаточно велика, в то время как в солнечном свете велика доля так называемых красных (или длинных) волн. У нас нет способа установить соответствие между почти незыблемым постоянством цвета видимых нами предметов и исходящим от них светом. Объяснить, каким образом мы видим цвета, непросто, и мы не будем останавливаться здесь на этом сколько-нибудь подробно. Однако важно (и это нуждается в объяснении), чтобы мы перестали думать, будто цвет наблюдаемых нами предметов определяется особенностями света, приходящего к нам от этих предметов. Скорее нам нужно сосредоточиться на понимании, что цветовое восприятие соответствует специфическому паттерну возбуждений в нервной системе, определяемому

Рис 3- Два кольца на этой странице напечатаны одной и той же краской Между тем нижнее кольцо из-за того, что оно окружено зеленым фоном, кажется розовым. Мораль цвет не является свойством предмета, он неотделим от того, как мы наблюдаем предмет

Рис 4. Цветные тени структурой цвета. Действительно, хотя мы не станем проделывать зто сейчас, в принципе можно показать, что определенные состояния нейронной активности, например, возникающие, когда мы видим зеленый цвет, могут вызываться и целым рядом световых эффектов (вроде тех, которые заставляют нас видеть цветные тени). Следовательно, мы можем устанавливать корреляцию между нашими названиями цветов и состояниями нейронной активности, но не длинами волн. Какие именно состояния нейронной активности возникают при различных световых возмущениях, определяется индивидуальной структурой каждого человека, но не специфическими особенностями возмущающего агента.

Сказанное выше справедливо и для всех измеряемых характеристик, почерпнутых из визуального опыта (движения, текстуры, формы и т. д.), равно как и для любой перцептуальной модальности. Мы могли бы привести и другие аналогичные примеры, убедительно показывающие, что то, что мы принимаем как некое простое восприятие чего-то (например, пространства или цвета), в действительности несет на себе неизгладимую печать нашей собственной структуры. Мы пока ограничимся приведенными наблюдениями — читатели наверняка их проверили. Поэтому мы полаг аем, что убежденность в собственном опыте была у нашего читателя до известной степени поколеблена.

Описанные опыты (и многое другое, относящееся к той же сфере) содержат в себе суть того, о чем мы намереваемся здесь поведать. Иначе говоря, приведенные примеры показывают, что наш опыт теснейшим образом связан с нашей биологической структурой. Мы не видим «пространство» мира, мы проживаем поле нашего зрения. Мы не видим «цветов» реального мира, мы проживаем наше собственное хроматическое пространство. Не подлежит сомнению, как мы будем неоднократно отмечать на страницах этой книги, что мы черпаем свой опыт из окружающего мира. Но кода мы пытаемся более детально разобраться в том, каким образом мы познаем этот мир, мы неизменно обнаруживаем, что не можем отделить историю наших действий — биологическую и социальную — от того, каким этот мир нам кажется. Ведь мы так тесно с ним соприкасаемся, и все в нем представляется столь очевидным…

В зоопарке Бронкса в Нью-Йорке имеется специальный павильон для приматов. Там представлены шимпанзе, гориллы и многие другие обезьяны Старого и Нового Света. Однако нам стоит обратить внимание на клетку, расположенную на задворках павильона. Клетка сварена из толстых брусьев, и на ней красуется надпись «Самый опасный примат в мире». Заглянув сквозь решетку, мы с удивлением обнаруживаем свое собственное отражение; сопроводительная надпись на клетке поясняет, что человек уничтожил на Земле больше видов животных, чем любой другой представитель фауны. Итак, из наблюдателей мы превратились в объект наблюдения. Что же мы видим?

Момент рефлексии перед зеркалом — всегда особый момент: именно тогда мы осознаем ту часть самих себя, которую не можем видеть другим способом, — подобно тому, как мы обнаруживаем существование слепого пятна, которое помогает нам понять, как устроено наше зрение; подобно тому, как мы подавляем проистекающую из наличия слепого пятна слепоту, как бы заполняя пустое пространство. Рефлексия — это процесс познания того, как мы познаем. Это акт обращения к самим себе. Это единственный шанс, который предоставляется нам, чтобы обнаружить нашу слепоту и осознать, что уверенность и знание других столь же подавляющи и иллюзорны, как и наша уверенность и наше знание.

Именно этот особый акт познания того, как мы познаем, традиционно ускользает от внимания нашей западной культуры. Мы настроены на действие, а не на размышление, поэтому наша жизнь, как правило, слепа по отношению к самой себе. Как будто некое табу говорит нам- «Знать о знании запрещается». В действительности не знать, что представляет собой наш мир опыта, ближайший к нам мир, — вопиюще постыдно. В мире есть много такого, чего следует стыдиться, но подобное невежество хуже всего.

Возможно, одна из причин, по которой мы избегаем прослеживания и выяснения корней нашего знания, заключается в том, что это занятие порождает у нас чувство легкого головокружения, поскольку мы попадаем в порочный круг, пытаясь использовать инструменты анализа для анализа инструментов анализа. Это все равно, что стараться разглядеть свой собственный глаз. Ниже воспроизведен рисунок голландского художника М.К. Эшера, на котором это ощущение показано очень наглядно: руки рисуют друг друга таким образом, что начало процесса остается неяс- рис 5 м к Эшер ным. Какая рука «настоящая»?. рисующие руки»

Точно так же, хотя мы видели, что процессы, включенные в нашу деятельность, в наши замыслы в наши действия как представителей человеческого рода, составляют наше знание, мы намереваемся исследовать, как мы познаем, глядя на все эти вещи посредством этих же процессов. У нас нет альтернативы, ибо то, что мы делаем, неотделимо от нашего представления о мире со всеми его составляющими: его торговыми центрами, его детьми, его атомными войнами. То, что мы намереваемся предпринять (а читатель должен сделать это своей личной задачей), заключается в осознании последствий этого нерасторжимого совпадения нашего бытия, нашей активности и нашего познания. Мы оставляем в стороне нашу повседневную ckjюнноить тракговать ивой опыт как нечто ηθιιpt-ложное, якобы отражающее абсолютный мир. >

В основе всего, о чем мы намереваемся рассказать в нашей книге, лежит постоянное осознание: к феномену познания нельзя подходить так, будто во внеи. нем мире существуют некоторые «факты» или объекты которые мы постигаем и храним в голове. Полученные из опыта данные о мире особым образом утверждаются структурой человека, в результате чего мы получаем представление о «вещи» и возможность описать ее.

Этот замкнутый круг, эта взаимосвязь между действием и опытом, эта нераздельность конкретного способа существования и того, каким этот мир предстает перед нами, свидетельствуют, что каждый акт познания рождает некий мир. Эта особенность познания неизменно будет нашей проблемой, нашей отправной точкой и нашей путеводной нитью на протяжении последующих страниц. Все сказанное можно резюмиро вать в афоризме: «Всякое действие есть познание, всякое познание есть действие».

Говоря о действии и опыте, мы имеем в виду не только относящееся к окружающему миру на чисто «физическом» уровне. Сказанное относится ко всем аспектам нашей повседневной жизни. В частности, это применимо к тому, что мы — читатель и писатель — делаем именно здесь и сейчас. Нем же мы занимаемся? Ведя воображаемый диалог, мы имеем дело с языком. Любая рефлексия, включая рефлексию основ человеческого знания, неизбежно осуществляется в пределах языка, и это является нашей отличительной особенностью как людей и как существ, действующих по-человечески. По этой причине язык также является нашей отправной точкой, нашим когнитивным инструментом, пунктом, к которому мы будем постоянно возвращаться. В порочный круг действия и опыта попадает и то, что мы сейчас делаем Стоит нам забыть об этом — и последствия, как читатель увидит в дальнейшем, будут очень тяжелыми. Чтобы закончить эту мысль, мы сформулируем второй афоризм, который будем далее иметь в виду постоянно: «Все, что сказано, сказано кем-то». Всякое размышление порождает мир. В качестве такового размышление есть человеческое действие, совершаемое конкретным лицом в конкретном месте.

Эти два афоризма должны быть для нас своего рода путеводными огнями, постоянно напоминающими нам о том, откуда мы пришли и куда идем

Ключевые афоризмы

«Всякая деятельность есть познание, всякое познание есть деятельность».

«Все сказанное сказано кем-то».

Такое рождение знания обычно принято считать камнем преткновения, ошибкой или издержкой объяснения, подлежащей устранению. Именно поэтому, например цветную тень называют «оптической иллюзией», заявляя, что «в действительности» она не окрашена. Мы утверждаем нечто прямо противоположное: отмеченная выше особенность получения знания служит ключом к его пониманию, а не вызывающей досаду помехой. Механизм рождения нашего пред таяления о мире — насущнейший вопрос познания. Сколь бы обширным ни был наш опыт, рождение мира связано с самыми глубокими корнями нашего когнитивного бытия. А поскольку зти корни исходят из самой сути биологической природы человека (в чем мы скоро убедимся), рождение мира проявляется во всех наших действиях и во всем нашем бытии. Оно заведомо и зачастую наиболее очевидным образом сказывается на всех аспектах нашей социальной жизни, а также на формировании человеческих ценностей и предпочтений. При этом не существует разрыва между тем, что социально, и тем, что является достоянием отдельной человеческой личности, и их биологическими корнями. Феномен познания носит целостный характер, и если рассматривать его во всей широте, то он всюду имеет одну и ту же основу.

 

Объяснение

Итак, наша цель ясна: мы хотим исследовать феномен познания, анализируя универсальную природу «действия» в познании — пресловутого рождения мира в акте познания — как основную проблему и как отправной пункт, чтобы добраться до истоков. Возникает вопрос, где найти критерий, который позволил бы нам судить об успехе (или неудаче) нашей попытки. Объяснение — это всегда некое предложение, переформулирующее или заново описывающее конкретный феномен с помощью системы понятий, доступных группе людей, принимающих используемую схему доказательств. Например, те, кто верит в магию, ищут объяснение в ней, тогда как другие доверяют науке. Специфическое различие между магическим и научным объяснением кроется в способе получения научного объяснения, в том, что служит научным критерием доказательства. Так, мы можем выделить четыре условия, существенных для выдвижения научно· о объяснения. Они не обязательно располагаются в строгой последовательност и даже могут в какой-то мере перекрываться. Вот эти условия. а. Описание феномена (или феноменов), который мы хотим объяснить, способом, приемлемым для большинства наблюдателей. b. Предложение концептуальной системы, способной порождать подлежащий объяснению феномен способом, приемлемым для большинства наблюдателей (объясняющая гипотеза). c. Получение на основании (Ь) других феноменов, не рассматриваемых явно предложенной гипотезой, но также описывающих условия возникновения феномена способом, приемлемым для большинства наблюдателей. d. Наблюдение таких новых феноменов, полученных из (Ь).

Объяснение считается научным лишь тогда, когда все эти условия соблюдены. В свою очередь, научным считается лишь такое утверждение, которое основывается на научном объяснении.

Такой четырехкомпонентный цикл не чужд нашему повседневному мышлению. Мы часто прибегаем к нему, объясняя различные явления — от поломки автомашины до президентских выборов. Ученые отличаются только тем, что стремятся быть последовательными и точно формулируют свои утверждения на каждом этапе. Они документально фиксируют свои наблюдения, чтобы создать традицию, выходящую за рамки одной личности или одного поколения.

Мы находимся в совершенно такой же ситуации. Мы, читатели и писатели, стали наблюдателями, которые занимаются описанием. Как наблюдатели, мы сосредоточили внимание на познании как на феномене, подлежащем объяснению. Сказанное выше заставляет обратиться к нашему исходному описанию феномена познания. Так как всякое познание рождает мир, нашей

Познание

Познание — эффективное действие те оно эффективно действует в области существования живых существ

Объясняющее познание

I Явление, которое требуется объяснить Эффективная деятельность живого существа в окружающей его среде

II Объясняющая гипотеза автономная организация живых существ, филогенетический и онтогенетический дрейф с сохранением адаптации (структурное сопряжение)

III Появление других феноменов поведенческая координация взаимодействий между живыми существами и ракурсивная поведенческая координация поведенческой координации

IV Дальнейшие наблюдения социальные явления, поле лингвистики, язык и самосознание

исходной посылкой с необходимостью становится операциональная эффективность живых существ в области их существования. Наша исходная позиция заключается в том, чтобы найти объяснение, которое может быть научно подтверждено, характеризуя при этом познание как эффективное действие, которое позволяет живому существу продолжать свое существование в определенной окружающей среде, той, которая рождает мир этого существа. Ни больше, ни меньше.

Когда же мы сможем утверждать, что получили удовлетворительное объяснение феномена познания? Полагаем, что читатель догадывается об ответе: когда создадим концептуальную систему, которая сможет породить когнитивное явление как результат действия живого существа и когда покажем, что этот процесс может быть причинои возникновения живых существ, подобных нам, способных порождать описания и размышлять над ними, что является реализацией их эффективной деятельности как живых существ в области их существования. Опираясь на это поясняющее утверждение, мы должны понять, каким образом порождаются все привычные аспекты нашего познания.

Такова одиссея, которую мы развернем перед читателями на страницах этой книги. На протяжении всех последующих глав мы будем развивать наше поясняющее утверждение и анализировать его связи с такими дополнительными феноменами, как язык и коммуникация. В конце путешествия читатель сможет еще раз перелистать эти страницы и оценить, насколько плодотворным для него оказалось приглашение взглянуть с таких позиций на феномен познания.