Вслед за отгремевшими битвами на полях сражений и после оцепенения, охватившего поверженную, но еще живую народную Испанию, в стране началась затяжная «битва духа». Эта война без снарядов и бомб, без знамен и горнов, без штабов и воинских соединений ведется в нынешней франкистской Испании с неменьшим напряжением сил, чем минувшая гражданская война.

Стратегическая цель бойцов демократического фронта, среди которых смело действует сильный отряд прогрессивных писателей, состоит в возрождении революционных традиций. Здесь тоже есть много героев, есть и свои жертвы сопротивления.

Недавние выступления астурийского пролетариата, вызвавшие восхищение демократов всего мира, ясно показали, что у испанского народа есть силы, способные вести открытые бои с франкистским режимом. Вместе с тем эта борьба доказала правоту тех испанских писателей, которые противопоставили тактике оппортунистической легальности — так называемому «посибилизму» (от исп. posible — возможный, дозволенный), дерзкий и смелый принцип «импосибилизма» (от исп. imposible — невозможный, недозволенный). Писатели-импосибилисты, все прогрессивные деятели испанской культуры правильно утверждают, что в современных условиях, сколь бы трудными они ни были для свободного волеизъявления, необходимо писать, говорить и показывать то, что охранительными органами фалангисгского режима считается недозволенным и «невозможным». С этой точки зрения роман Аны Марии Матуте «Мертвые сыновья» с полным правом может быть отнесен к импосибилистскому направлению наряду с произведениями Хуана Гойтисоло, Лопеса Пачеко, Блас де Отеро и других.

В арсенале средств, которыми франкизм пытается сломить сопротивление испанского народа, содержатся все виды массового порабощения: от кровавых расправ, вроде той, которую совсем недавно учинили мстительные «победители» над верным сыном Испании Хулианом Гримау, от массовых репрессий против астурийских горняков до отравленных стрел фашистской пропаганды.

В этих условиях борьба враждующих армий за свои основные национальные резервы, за молодое поколение, за сыновей, приобретает чрезвычайно важное значение. И это не только испанская проблема.

* * *

В послевоенные годы литература Европы и Америки много внимания уделяет детям и вообще молодому поколению страны, нации. Если отбросить те произведения для взрослых, на детскую или юношескую тему, в которых детское сознание приравнивается к провидческому сознанию блаженных и юродивых, будто бы способных адекватно отразить и осмыслить «хаотичность» современного мира, то в лучших произведениях прогрессивных художников Запада можно увидеть серьезные идеологические основания для введения юного героя в литературу.

В период величайшего национального напряжения, каковым, несомненно, была для многих стран вторая мировая война, а для Испании — национально-революционная война 1936–1939 годов (или непосредственно вслед за ним), мысль людей, наделенных чувством гражданской ответственности, необходимо обращается не только к недавнему прошлому, но и к будущему, а это будущее естественно связывается с проблемой преемственности поколений.

Молодой герой советской литературы обычно предстает перед нами как активный участник событий этого большого мира, как формирующийся маленький гражданин, готовый принять эстафету из рук тех, кто боролся и борется за его будущее.

Советский читатель на протяжении десятилетий знакомился с юными и совсем маленькими героями западной литературы. На наших глазах старились и умирали некогда молодые представители потерянных и погибших поколений, сломленных первой мировой войной. Их сыновья, даже не успев до конца осмыслить трагедию отцов, были ввергнуты ходом мировых событий в водоворот второй мировой войны и, породив новое поколение, утеряли с ним те необходимые духовные связи, без которых кажутся бессмысленными все жертвы, принесенные во имя будущего. Разрыв между отцами и детьми превращается в подлинное национальное бедствие. Неразрешимость противоречий между поколениями рождает ощущение полной безысходности. Кажется, что машина времени работает вхолостую, и все возвращается на круги своя.

Как возникает этот разрыв? Кто повинен в нем? Можно ли сохранить хоть какую-то надежду на восстановление связи, если молодое поколение не способно взять эстафету у отцов и старших братьев? На что могут надеяться отцы, если их дети мертвы?

Вот те мучительные вопросы, тревожащие Ану Марию Матуте, на которые она пытается дать ответ в своем романе с трагическим названием «Мертвые сыновья», появившемся в 1958 году.

* * *

Ана Мария Матуте Ансехо родилась в Барселоне в 1926 году. Первое свое произведение «Театр марионеток» она написала, когда ей едва исполнилось восемнадцать лет. Писательница не обладала еще тем необходимым жизненными профессиональным опытом, который позволил ей позже серьезно взяться за разрешение важных общественных проблем. Будучи художественно одаренной от природы, она с одинаковым интересом занималась и литературой, и музыкой, и живописью. Опубликованный через два года роман «Авели» знаменовал рождение нового крупного таланта в талантливой писательской плеяде «поколения без наставников», к которой принадлежат известные советскому читателю Хуан Гойтисоло, Лопес Пачеко и другие. Музыка и живопись вскоре отошли на второй план, но музыкальность и живописность стали ведущими элементами стиля лучших произведений Матуте.

В сборнике рассказов «Время» отчетливо зазвучала детская тема. Герои этих новелл не прежние куклы-марионетки, которые действуют по воле — или по произволу — писательницы в каком-то полуфантастическом мире, а настоящие дети, вроде тех, с которыми она встречалась в маленькой кастильской деревушке Мансилья-де-ла-Сьерра на северо-западе страны. Среди этих настоящих, вполне реальных мальчиков и девочек есть умные и глупые, добрые и злые, нежные и грубые. Нереально только то, что «заданные» свойства ума и характера, так же как и поступки ребенка, с течением времени не претерпевают никаких изменений и отклонений. Превращаясь во взрослых, дети не эволюционируют, а только обнаруживают все то, что было заложено в них раньше. Вся человеческая жизнь — от колыбели до могилы — похожа на разматывание катушки, кем-то намотанной и вложенной в ребенка.

Такая концепция особенно ясно проступает в «Утренних зорях». В этом произведении нашла свое отражение еще одна тема, глубоко волнующая писательницу, — тема так называемого «касикизма». В Испании касиками издавна называют влиятельных лиц, которые держат в своих руках фактическую власть в деревне, городке, округе или даже в целой провинции. Относительная независимость той или иной местности от центральной власти, которая никогда не могла пустить в Испании глубоких корней, на деле превратилась в полную зависимость трудового населения от местных богатеев. Испанский крестьянин со времен реконкисты вынужден был испытывать на себе не только гнет несправедливого официального законодательства, но и страдать от беззакония касиков. Испанский касикизм, так же как родственные ему итальянская мафия и латиноамериканский каудильизм (от исп. caudillo — вожак, главарь), превратился в тяжелую хроническую болезнь, которая вот уже несколько столетий разъедает страну.

* * *

В романе «Мертвые сыновья», безусловно самом значительном произведении Матуте, все основные темы раннего творчества достигают наиболее полного развития. Впечатления детских и юношеских лет, осложненные рефлексией взрослого сознания, «вечные» испанские беды в переплетении с актуальными проблемами послевоенной Испании, конкретные проявления испанского характера на фоне общечеловеческих свойств духа, сложные взаимоотношения биологического начала в человеке и его социального бытия — все это переплетается в противоречивый клубок. И эта сложность, эта противоречивость не могла не отразиться на структуре романа, на его языке и стиле.

По мере того как мы углубляемся в чтение романа и начинаем все более внимательно следить за судьбами героев, у нас рождается чувство, будто мы вместе с героями участвуем в какой-то бешеной гонке за утраченным временем. Это ощущение возникает оттого, что в романе сосуществуют, перекрещиваются и взаимозаменяются две категории времени. Одна отвечает нашему обычному восприятию времени как предмету реальной действительности — это нормальное, астрономическое время. Вторая — субъективно ощущаемое автором и героями «относительное» время. Первое измеряется днями, неделями, месяцами, годами. Эти временные вехи точно датируются: «Ему было семнадцать лет, и наступало утро двенадцатого марта 1932 года», «Было двадцать четвертое июля 1936 года. Ему недавно исполнился двадцать один год», «Наступила ночь двадцать третьего сентября 1948 года».

Если внимательно проследить датировку событий, то окажется, что объективное время состоит из плана настоящего и плана прошлого. Настоящее заключено в узкие рамки с января по сентябрь 1948 года. Прошлое охватывает события с 1930 до 1948 года. Это неравенство временных отрезков (несколько месяцев настоящего и около двух десятков лет истории) весьма показательно для идейного замысла автора. Создается впечатление что настоящее состоит из наплывов прошлого: конденсация исторических событий вызывает ощущение иллюзорности настоящего; кажется, что подлинно реальным становится только прошлое, но вместе с тем неодолимо рождается реальная вера в будущее.

«Относительное» время претерпевает на первый взгляд трудно объяснимые превращения: оно бежит, кружится, делает рывки, останавливается, катится вспять, сжимается, отрывается от пространства, сливается с ним, исчезает вовсе… Оно не просто накладывается на астрономическую временную ленту, но по-своему монтируется. В этом новом монтаже 1932 год следует за 1948 годом, а 1939 предшествует 1936 году. Внимательный читатель должен, конечно, заметить, что «относительное» время функционирует не произвольно, а в соответствии с вполне определенной концепцией автора: приходит «время надежд» — оно пульсирует и рвется вперед, наступает пора политического безвременья — оно катится вспять или совсем останавливается.

Что же произошло с января по сентябрь 1948 года в поместье Энкрусихада возле «забытого богом и людьми» маленького Эгроса?

Вместо погибшего на охоте лесника хозяйка Энкрусихады Исабель Корво берет на службу нового. Это ее двоюродный брат Даниэль, который носит ту же фамилию — Корво. Некогда он покинул поместье, порвав с кланом жадных стяжателей — владельцев Энкрусихады. Был солдатом республиканских войск. Пережил трагедию поражения. «Искупал вину» в концентрационных лагерях и теперь вынужден вернуться на ненавистную землю своих отцов, на суровую землю своей мятежной юности. В нем борются стойкая память о прошлом и ощущение зыбкого, неверного настоящего; но ему не удается уйти от этого настоящего. Он становится одним из главных действующих лиц — или виновников — разыгравшейся драмы…

Чтобы правильно понять драматические перипетии романа и его трагическую развязку, необходимо восстановить подлинную картину тех событий большого мира, которые определили поступки главных героев на узкой сценической площадке — в поместье Энкрусихада.

1930 год — самая ранняя дата в монтаже «объективных» временных отрезков — знаменовал собой бесславный конец реакционной испанской монархии. Отчаянные попытки финансово-помещичьей олигархии удержаться у власти при помощи диктатуры фашистского типа провалились. Чреватая революцией страна томительно ожидала рождения республики. Четырнадцатого апреля 1931 года народ приветствовал свое детище. Казалось, с тягостным прошлым покончено навсегда. И оттого что надежды, возлагаемые на новый республиканский строй, не оправдались, народную Испанию охватило не только чувство разочарования, но и гнев, который явился предвестником новых революционных потрясений. Испанские бедняки вроде многострадальных эгросских крестьян из романа Матуте напрасно ждали от так называемого коалиционного правительства справедливой аграрной реформы. Закон об аграрной реформе, принятый кортесами через полтора года после провозглашения республики, оказался выгодным для помещиков, таких как извечные владельцы Энкрусихады и Эгроса. Дурное правительство Второй республики, пришедшее на смену дурному правительству последнего представителя монархии Бурбонов, не сумело разрешить и рабочий вопрос. Косметические реформы, вроде организации так называемых «смешанных комиссий» из предпринимателей и рабочих, создавали лишь иллюзию разрешения классовых конфликтов. Трудовая Барселона, какой она предстает перед нами в романе Матуте, как и вся рабочая Испания, не увидела страстно ожидаемых перемен. И все же революция 1931 года всколыхнула Испанию — и нищих эгросских крестьян, и задавленных нуждой рабочих Барселоны, — опыт захвата пустующих помещичьих земель и массовые политические стачки городского пролетариата укрепили надежду прогрессивной Испании на возможность подлинного обновления. Всенародное стремление окончательно ликвидировать засилье помещичье-клерикальной клики вылилось в знаменитое октябрьское вооруженное восстание 1934 года. Испанский пролетариат проиграл эту битву, но испанская революция не была побеждена. Наоборот, несмотря на поражение астурийского восстания, надежды на окончательный слом старой государственной машины не умерли, ибо «потерпевший поражение народ был сильнее победителей». Справедливость этих слов подтвердилась победой сил Народного фронта на выборах шестнадцатого февраля 1936 года. Народный фронт, в консолидации которого ведущую роль играла Коммунистическая партия Испании, объединял все прогрессивные силы страны. Широкие слои испанской общественности — пролетариат, крестьянство, мелкая и средняя буржуазия, интеллигенция — поддерживали Народный фронт, были заинтересованы в быстром и успешном завершении буржуазно-демократической революции. Между тем реакция после шока, вызванного победой демократических сил, взяла курс на уничтожение республики. В июле 1936 года заговор против нее вылился в открытый вооруженный мятеж, прямым следствием которого явилась гражданская война. Около трех лет испанская республика вела неравный бой с внутренним и международным фашизмом. К концу 1939 года вся территория Испании оказалась в руках франкистов. Республика пала. Национально-революционная война против фашизма стоила Испании более миллиона человеческих жизней. «Завершилась славная, полная трагизма страница нашей истории, — писала Долорес Ибаррури. — Начинался новый период борьбы. Павшие оказались непобежденными. На вспаханной войной земле Испании зарождалось новое поколение бойцов».

Несмотря на усложненность архитектоники романа, внимательный читатель обязательно заметит тот реальный жизненный и подлинно исторический фон, на котором действуют герои Матуте.

Если бы не точная датировка событий, то богатые владельцы Энкрусихады могли бы быть приняты читателем за выходцев из испанского средневековья. Однако Энкрусихада это не только абстрактный символ старой Испании. Понятие «старая Испания» предполагает противопоставление ее новой Испании. К величайшему несчастью для испанцев конца сороковых годов, то есть времени, событиями которого кончается, точнее, обрывается роман, да и для испанцев начала шестидесятых годов Энкрусихада — это не просто обломок средневековья, она и есть та гальванизированная фашистским режимом Испания, с которой народ жаждал покончить в национально-революционной войне 1936–1939 годов. Трагедия испанцев заключается в том, что тлетворное влияние живых мертвецов — владельцев Энкрусихады — пока что реальность, сколь бы дикой она ни показалась.

Врожденный инстинкт собственности — определяющее начало не только в поведении помещичьей династии Корво и Энрикесов, но и в том, что называется обычно «духовным складом». Собственничество на землю, на леса и реки порождает неуемные претензии на обладание сердцами, душами и умами всех, кто так или иначе соприкасается с Корво. Примат биологического над социальным, создающий впечатление о невытравимости, неизбывности зла, настойчиво подчеркивается автором. Разрыв единства племени Корво писательница тоже представляет в первую очередь как разрыв биологических связей. Отбившийся от волчьей стаи стяжателей Даниэль — это волк с примесью «чужой крови, дурной, холопьей крови». Подобная биологическая концепция явно мешает талантливой романистке осмыслить сущность противоречий мира ее героев. Получается так, будто связи внутри клана фатальны, установлены до социального опыта и самый разрыв их определяется зовом крови другой касты, другого клана, другой стаи. Однако вопреки авторской концепции биологические нити, с помощью которых Матуте хочет заставить действовать своих героев, переплетаются у нее в руках с пучками других, социальных нитей — они-то и делают поступки героев более естественными, определенными и достоверными. Пожалуй, только в одном случае биологический мотив не заглушает, а, наоборот, усиливает звучание социальной темы. Оказывается, что биологическое вырождение стаи Корво не лишает ее ни звериных инстинктов, ни средневековых привилегий: обреченный франкистский режим с каким-то дьявольским исступлением порождает себе подобных, идя навстречу собственной гибели.

Даниэль Корво — самый сложный образ в галерее героев Матуте. Вместе с тем траектория его жизненного пути, его судьба типичны для многих людей того поколения, которое приняло на себя все тяготы борьбы за обновление Испании. Именно это поколение вынесло на своих плечах тяжкое бремя национально-освободительной войны — одной из самых кровопролитных войн Иберийского полуострова. Революционные события начала тридцатых годов и великая битва 1936–1939 годов явились тем катализатором, который ускорил процесс общественного, по существу классового, расслоения. Во «времена надежд» нужно было окончательно определить свой выбор. И Даниэль Корво понял, что его путь — «со своими, с бедными, с ненавистью, с горем, со смертью, со вшами, с лохмотьями… Для него тоже это было время надежд, рассвет того мира, в котором он решил идти до конца». Разорвав узы кровного родства, Даниэль рвет и те нити общечеловеческого единства, которые крепко-накрепко связывают Каина и Авеля, господ и рабов, стервятников Корво и обездоленных тружеников из поместья Энкрусихада.

Уход Даниэля и Вероники из Энкрусихады, их бегство из царства мертвецов — первый важный шаг на трудном пути к свободе: «…они знали, что уже вышли в путь, что не остановятся. Знали, что их мятеж растет, толкает их, не дает остановиться».

Рабочая Барселона, с которой Даниэль познакомился в своих хождениях по мукам, чрезвычайно расширила его общественный кругозор. Мир окончательно разделился пополам. Даниэль понял, что «будет бороться вместе с теми, кто внизу (может быть, в мире, где дети видят кусочек неба среди крыш и не стыдятся старых, усталых матерей, которых кто-то бьет по ночам, которые топят печку длинной неприютной зимой), он пойдет к забытым. К тем, кого забыли до рождения, еще до первого проступка, до первой несправедливости… Это будет чистая жизнь, обнаженная, без обмана — не такая, как у Энрикесов, у Херардо, у Исабелей. Он не может жить, как те, кто отгораживает свое счастье, свой покой и хлеб от других людей».

Когда фашисты подняли мятеж, Даниэль по зову совести стал солдатом национально-революционной армии. В романе мало говорится о военных действиях, но Матуте хорошо передает ту атмосферу всеобщего подъема, возбуждения, наэлектризованности, которая царила в стане республиканцев, где все дышало надеждой на живительные перемены.

Несмотря на строгости франкистской цензуры, которые вызывают протест даже среди «благонамеренной» буржуазной интеллигенции, Матуте не скрывает своих симпатий к настоящим республиканцам. К таким настоящим республиканцам писательница, несомненно, относит и кузнеца Грасьяно, и рабочего-типографщика Энрике Видаля, и многих других. Эпизодические фигуры «отрицательных республиканцев», вроде Андалусца, папаши Монго, Фернандеса, — это анархисты и анархиствующие элементы, воспитанные в духе крайнего индивидуализма, неорганизованности, преклонения перед стихийностью, самотеком. Матуте правильно подметила, что ядро этих «бесконтрольных» анархистов состояло из деклассированных элементов.

Даниэль Корво, пришедший в стан республиканцев из другого лагеря, не обладавший, естественно, настоящей пролетарской закалкой, а потому легко поддававшийся разнонаправленным влияниям, в том числе и анархистским, не мог понять главной движущей силы национально-освободительной войны. Может быть, именно поэтому в изображении Матуте он и стал похожим на тех республиканцев-анархистов, которые не были способны к длительной, сознательной борьбе с крупными силами врага. Характерная для многих испанских анархистов смена настроения — от героического порыва до полной пассивности, пагубного безверия и откровенной паники — не миновала Даниэля Корво. Вот почему он превратился в усталого, сломленного человека.

Революционный поток увлекает за собой не только чистый золотой песок, но и мусор, который сбивается порой в плавучие островки грязи, только внешним, поверхностным своим движением повторяющие стремительный бег бурливых вод революции. Долорес Ибаррури, указывая, что при всякой революционной встряске со дна общества неизбежно всплывет тина и грязь, подчеркивает вместе с тем, что это «не может служить предлогом для отказа от участия в революционной борьбе под прикрытием удобного, модного среди врагов революции лозунга — „Все люди таковы!“». Порой этот мотив о «несовершенстве человеческой природы вообще» приобретает у Матуте явно преувеличенное развитие. Но наряду с этим даже излишне натуралистические сцены расправы угнетенных с вечными своими мучителями — священниками, помещиками, лавочниками, сколь бы жестокими они ни казались, не должны заслонить от читателя тех потрясающих по своей эмоциональной силе строк, в которых Матуте объясняет, почему покорность и смирение народа прорываются вдруг неуемной жаждой мести и разрушения.

Страницы, посвященные беднякам Испании, проникнуты жаркой любовью к униженным и оскорбленным. Обаятельный образ потомственной батрачки Танайи с ее неистребимой любовью к родной земле, к детям, своим и чужим, с ее необыкновенной жизнеустойчивостью превращается в символ трудовой Испании, которая способна не только страдать, но и бороться. Недаром пути бунтарей, вроде Андреса, Вероники, юного Даниэля, Моники, так или иначе перекрещиваются с судьбой Танайи. Именно пример ее многострадальной жизни рождает в них протест против зла и несправедливости. Матуте показывает также — и в этом большая заслуга писательницы, — что вся история эгросских тружеников — это не только история бессовестного ограбления тех, кто всегда был солью земли, тех, кому она должна была принадлежать по праву, но и процесс возникновения и роста солидарности обездоленных. Столетия почтительного страха, который испытывали бедняки Эгроса перед своими сеньорами, кончились: «Ненависть врывается в их сердца стадом молодых коней, ненависть яростная и желтая, как пена горной речки».

Поражение в войне против франкизма было одним из самых тяжелых испытаний, выпавших на долю Даниэля и его поколения. «Раньше у него были разные предчувствия, досада, печаль. Быть может, даже страх. Теперь было лишь ощущение конца. Конца какого-то мира. Что-то кончилось. „После нас придут другие“. Но он находился в самом центре, в самом средоточии разгрома, краха. В конце. В конце мира, надежды, чаяний», — так думал Даниэль и тысячи ему подобных, когда наступила развязка испанской трагедии.

Фашизм распростер над Испанией крылья смерти, ввергнув страну в пучину голода, нищеты, моральных унижений и кровавых расправ. Обуянные злобой и ненавистью к своим вчерашним политическим противникам, желая унизить их, фалангисты совершили еще одно тяжкое преступление против человечности, приравняв всех «красных» к уголовникам: страна покрылась густой сетью лагерей, наподобие эгросского, о котором рассказывает Матуте. Исправительный лагерь в Эгросе, во главе которого франкисты поставили коварного утешителя, тюремщика — «праведника» Диего Эрреру, становится для бывших солдат республиканской армии девятым кругом ада. Впрочем, жизнь «на воле» кажется немногим лучше, чем жизнь за колючей проволокой: границы между тюрьмой и «волей» становятся зыбкими, а то и вовсе исчезают… На побежденных республиканцев обрушиваются потоки грязной клеветы, фарисейские призывы к добровольному искуплению вины сменяются массовыми облавами и скорыми судебными расправами. Все это, по замыслу фалангистов, должно было окончательно сломить народ, лишить его воли, отнять всякую надежду на возрождение революции. Только самые сильные духом могли устоять, не пасть на колени, только самые прозорливые могли предвидеть начало новых битв, только самые долготерпеливые могли дождаться, пока вырастут сыновья. Даниэль Корво не был самым сильным, самым прозорливым среди вчерашних солдат республики, но и в нем теплилась надежда: «После нас придут другие». Кажется, ожидания его не были напрасными. Юная Моника, последний отпрыск клана Корво, и юноша Мигель Фернандес из эгросского лагеря как будто способны повторить то, что некогда, в другой жизни, совершили они — Вероника и Даниэль Корво. Но у этих детей, у детей поколения войны, которых старшие бросили на произвол неверной военной судьбы, основы и цели бунтарского порыва оказались другими.

За три скорбных года одинокие дети, затерявшиеся на огромной земле, успели отвыкнуть от своих отцов, а многие из них, оставшись сиротами, перестали видеть в уцелевших солдатах гражданской войны своих наставников и воспитателей.

Оказавшись без наставников, Мигель по-своему увидел жизнь. Из чувства самозащиты он отрешается от чужих грехов, гонит от себя дорогие призраки, вытравляет смутные томления по утраченному миру. Когда решалась его судьба, его будущее, он был слишком мал, чтобы мучиться собственными надеждами, чересчур много выстрадал, чтобы верить в победу добра, он был слишком беззащитен, чтобы противостоять злу. Мир взрослых распался в его сознании на две половины: «Одни тянут лямку, другие живут». Он понял, что «жизнь — штука не из легких, не из приятных», и сделал вывод: «…надо урвать у жизни свое, овладеть ею. Любой ценой, во что бы то ни стало».

За время скитаний по сухим, пыльным дорогам войны Мигель только однажды почувствовал себя по-настоящему счастливым. Это было тогда, когда мальчик попал в интернат имени Розы Люксембург, устроенный республиканцами неподалеку от Барселоны. Там он узнал радость «суровой, взыскательной, нежной дружбы», там у него были наставники: они не только научили его читать и писать, но окружили заботой и помогли забыть «холодные ночи дальних дорог». Молодая республика пыталась сделать все возможное и даже невозможное, чтобы уберечь своих сыновой, своих маленьких граждан от превратностей жестокой военной судьбы.

Двадцать шестого января 1939 года итало-германские интервенты и «национальные войска генералиссимуса Франко» заняли Барселону. До падения Каталонии оставались считанные дни. Начался массовый уход населения из Барселоны и других каталонских городов. Это был один из самых волнующих плебесцитов в истории Испании. Тысячи беженцев — мужчин, женщин и детей — покидали родную землю, открыто демонстрируя свое нежелание оставаться под ненавистным фашистским игом. В потрясающих по силе выразительности эпизодах народного исхода Матуте целиком на стороне тех, кто говорит свое решительное «нет» фашизму.

Франция Эдуарда Даладье негостеприимно встретила испанских изгнанников: многие из них попали за колючую проволоку концентрационных лагерей, многим грозило принудительное возвращение на территорию, занятую франкистами. Маленькие испанцы, вроде Мигеля и его товарищей из интерната имени Розы Люксембург, снова оказались без наставников.

И снова Мигель по-своему понял свободу. Он тоже стремится к ней, протестует против рабской покорности, против вековой привычки терпеть, против призывов к смирению, он тоже борется с иллюзиями, с хандрой, но, в отличие от Даниэля, эгросский узник ищет в первую очередь свободы для себя, гонится за призрачной свободой от общества. «Дети уже отрешились от отцов, — с горечью замечает один из взрослых героев Матуте. — Дети думают о другом. Другие у них планы: они извлекли урок из краха отцов. Да, взоры детей устремлены к иной цели, новые мысли роятся в их угрюмых головах, за таинственно насупленными лбами».

Трагическая ошибка испанских отцов, подобных Даниэлю, заключается не столько в утере связи со своими наследниками и преемниками, сколько в отказе от борьбы за молодое поколение.

Перерождение Даниэля, равное измене, произошло не тогда, когда пала республика. «Разве я считал себя побежденным? — говорит он, вспоминая события трагической весны 1939 года. — Нет, мне и в голову не приходило. Я верил, хорошо помню, в то время я твердо верил. Я могу поклясться хоть сейчас, тогда еще не было измены». Измены не было даже тогда, когда он возвратился в ненавистную ему Энкрусихаду. Чувство отчужденности, возникшее у Даниэля, стремление уйти от людей были скорее инстинктивной, чем сознательной реакцией. Но в отличие от многих из них, сумевших восстановить свои духовные силы для последующих боев, Даниэль утерял самое главное — веру в будущее Испании, воплощенное в ее молодом поколении. Призраки мертвых сыновей — и тех, которые умирали, словно несбывшиеся мечты, в материнском чреве, и тех, кто, едва успев родиться, был загублен физически или умерщвлен духовно, — вытеснили из сознания и сердца Даниэля живых сыновей Испании. Груз мертвых оказался для него непосильным бременем. «Необходимо бороться, чтобы освободить живых от груза мертвых, — писала Долорес Ибаррури. — Нужно возобновить историю Испании, скованную франкизмом. На протяжении столетий эскориальские гробницы омрачали бытие нашей родины. Но памятники павшим не могут стать преградой для продвижения нашего народа вперед. Пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов». Эти слова прямо обращены к тем, кто до сих пор еще не верит, что у демократической Испании есть наследники; они обращены и к тем, кто до сих пор не хочет замечать, что «поколение 1939 года» — молодые рабочие, студенты, интеллигенция, крестьяне, объединенные одним общим чувством — ненавистью к франкизму, — уже вторглось в жизнь страны и превратилось в силу, с которой вынужден считаться тоталитарный франкистский режим.

Ана Мария Матуте тоже борется и против зловещей тени зскориальских гробниц, и против пагубного безверия. Полная любви и братского сострадания к Даниэлю Корво, она вместе с тем не только предает его суду гражданской совести, но и казнит за измену; она решительно и твердо, хотя и не без внутренней борьбы, срывает венок мученичества с «великого утешителя» Диего Эрреры. Ратуя за национальное согласие, она не забывает, что жизнеспособные силы нации могут и должны освободиться от тягостного кошмара братоубийственной войны и покончить с живыми мертвецами современной франкистской Испании. И хотя ей самой порою кажется, что сердца мертвых сыновей все еще продолжают терзать испанскую землю, и из уст невольно вырываются скорбные слова о «прекрасных пулях, пробивающих сердца», понимание жизни как процесса непрерывного обновления дает писательнице уверенность в том, что на смену павшим, растоптанным и мертвым отцам и сыновьям придут новые поколения, что снова поднимется очистительный ветер и преобразит все вокруг, «вывернет весь мир наизнанку… а может быть, навсегда унесет их в другое место, где у детей чистые коленки и ясные глаза, незамутненные дурными снами и обидами; где не надо побираться с мешком за плечами… а у матерей не поджаты скорбно губы и слова не вылетают изо рта жесткими комьями глины».

* * *

Демократическая Испания не потеряла наследников. Твердая вера в сыновей Испании звучит в прекрасных словах Долорес, которыми она кончает свою замечательную книгу о единственно правильном пути — о тернистом пути борца, революционера и патриота:

«Молодежь Испании — наша надежда. И я уверена, что она пойдет, что она уже идет по единственному пути, превращающему простых людей в героев, в строителей новой жизни и нового мира, — по пути борьбы за демократию, за мир, за социализм».

Г. Степанов